ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПУТЬ

ГЛАВА I

Не для рабских пут создан Русский Путь! В испытаниях, во страданиях, вдов и детушек во стенаниях, в битвах с ворогом, в смертном вороне, в звездном небушке, в сытом хлебушке, в борозде, в избе, в песнях дедовских, в сказах бабушек, в ласке матушек, в образах святых, во крестах родных, во лесах, в степях, во горах-холмах, во земле сырой, во реке быстрой, во морях, в ветрах, во ночных кострах, у отца в глазах и его руках, во былинушках и простых словах, во молитвушках и самих церквах — Русский Путь живет светом солнечным…

Когда вся Великая Россия ликовала Победу, горевала по убиенным в страшной войне и встречала цветами эшелоны возвращающихся домой родных сынов, отцов и братьев, Окаемов со своей командой бельцов напряженно работали в Берлине и городах поверженной Германии. Они искали архивы, присутствовали на допросах гестаповцев, офицеров СС и абвера. Тайно пробирались в американскую зону и даже в Париж, по крохам воссоздавая и разгадывая редкие и особо секретные документы.

Сразу же после взятия Берлина было найдено около восьми сотен убитых тибетцев в немецкой форме, они яростно защищали столицу рейха, и в плен не сдался ни один. Предметом профессионального любопытства Окаемова и была эта потаенная связь между сектой Бом-по и одержимым стремлением Гитлера в Тибет. Фюрер потратил в самый разгар войны два миллиарда марок на экспедиции. Это было на первый взгляд невероятно, но в этом и таилась главная цель, к которой бессонными ночами приближался Илья Окаемов…

Своей энергией поиска он вовлекал в работу помощников, и тайна постепенно открывалась. Страшная тайна… Собрав огромное количество фактов, документов, свидетели, он четко проанализировал и выстроил все, написав в двух экземплярах доклад Лебедеву изобретенным им шифром, боясь утечки информации. Война открылась для него совсем иной; совсем другие побудительные причины кровавого смерча, прервавшего десятки миллионов жизней, разрушившего пол-России, становились очевидными.

Чтобы окончательно завершить свою работу необходима была срочная экспедиция в Тибет. Она

войну, но на этот раз Окаемов свернул работы в Германии и они все выехали в Москву.

Сразу после пересечения границы Окаемов приказал Егору незаметно отстать от эшелона с пятью бельцами и добираться в монастырь своим ходом, храня копию доклада, как зеницу ока, опасаясь, что люди Берии перехватят их в вагоне. Все самое ценное из найденных документов он оставил в тайнике в Германии, все, что создавало единую картину его работы.

Как он и предполагал, перед Москвой эшелон был загнан в тупик, и «малиновые парни» перевернули его вверх дном, особенно их теплушку. Забрали все бумаги, взятые Ильей для прикрытия, сменили даже паровозную бригаду, но ничего так и не нашли. Вторая папка с зашифрованным докладом хранилась в крыше соседнего грузового вагона, с привязанной к ней толовой шашкой и взрывателем от гранаты. Стоило дернуть за кончик шпагата, и ее разнесет в клочья. При обыске один из бельцов прислонился к углу теплушки и напряженно следил за Окаемовым, ожидая условного сигнала. Но пока пронесло. Перегрузив в машину тяжелые ящики с немецкими документами, посланники Берии укатили, оставив в каждой теплушке по своему охраннику.

Окаемов понял, что так просто от него не отступятся, что по прибытии в Москву извлечь папку станет невозможно, что будут еще проверки, и он велел Селянинову незаметно забраться ночью на крышу, взять папку и с двумя бельцами идти своим ходом в монастырь!

- А вдруг попадемся? — нерешительно прошептал Никола, оглядываясь на покуривающего в дверях офицера НКВД.

- Взорвите документ! Вы обязаны дойти… Помнишь, как мы шли с Княжьего острова?

— Помню…

— Вот ночами и двигайтесь, столицу обойдите от греха.

- Ясно. А как доложите Лебедеву, у вас же ничего нет с собой?

- У меня все тут! — Окаемов с улыбкой похлопал себя по лбу.

Наутро офицер всполошился, заметив исчезновение троих людей. Задержал эшелон на станции и долго пропадал, наверняка звонил в Москву и получал инструкции.

Окаемов тронул за плечо Мошнякова и шутливо проговорил:

- Ну что, казак, тряхнем стариной? До Москвы верст двести… Может, прогуляемся?

- А чё, Иваныч, дело гутаришь! — оживился заскучавший Мошняков, — айда!

Он быстро распорядился, и два десятка бельцов мигом вылезли с противоположной стороны из окон теплушки, помогли выбраться Окаемову и все лихо заскочили в тронувшийся эшелон на соседних путях, идущий в обратную сторону. Когда отъехали от станции, Окаемов осторожно выглянул из порожняка и увидел мечущегося по перрону офицера, — Проворонил, — усмехнулся в усы тоже высунувшийся Мошняков. — На следующем разъезде дадим ходу в леса. Красота! Опять повоюем…

- Повоюем… — раздумчиво и печально отозвался Окаемов, — сберегите меня, мне сейчас никак нельзя умирать…

- Сбережем… Не сумлевайся, как гутарила моя бабка…

Неужто она проклятая кончилась, война… сколь горя… разору. Тишина. Мир. А мы обратно к Германии едем, ворочаясь в войну…

— Так надо.

- Да я не попрекаю и все понимаю. Мы благословлены Илием и клятву особую в себе несем, будем воевать до победы России.

- Так надо… — опять устало, но твердо проговорил Окаемов.

Они высыпали из остановившегося вагона и скрылись в молодом березняке. Одуряюще пахла трава, листочки нежно шелестели над головами, лопотали о любви и добре.

Шли через леса по всем правилам разведки, с дозором впереди и прикрытием сзади. Огибали деревни, таились от работающих в поле людей, добывали пропитание где придется. Мошняков ловко изготовил всем новые документы, на случай внезапной проверки, а уж от специально посланных придется уходить…

К монастырю добрались на пятый день и сразу поняли, что их там ждут. На ограде колокольни увидели обрывок бечевы — условный знак, что в монастыре чужие люди. Мошняков несколько часов с дерева наблюдал за монастырем в немецкий бинокль, к вечеру слез, озадаченно крякнув:

- Кгм! Там не лопухи, все идет по нашему распорядку, даже посты охраны. Все изучили… Что будем делать?

— Ждать неподалеку Быкова и Николу.

— Да они, может быть, через неделю заявятся, с голоду як загнемся… Вот что! Айда к Надежде в деревню, у ней картохи хоть разживемся. А рядом брошенный дом… Но вдруг и там их посты?

- Все может быть, — Окаемов устало откинулся на траве. — А вот на предмет изыскания картошки — идея хорошая. Жить будем в лесу, оставим здесь сменные посты. наши не должны сразу сунуться в монастырь. Я велел им сначала посетить валун, где была пустынька Илия. Там и оставим записку. И все же боюсь за них… Не дай Бог! Их же пытать станут… если возьмут.

- Егор дурак, да умный, сам же его Емелей зовешь. Все! Уходим, они нас тут могут засечь. Может быть, по подземному ходу сбегаю и гляну, что там к чему?

- Нет-нет! — строго остановил Окаемов, — вдруг мины, или засада, не будем рисковать. Пощупаем после встречи с нашими…

Они скрытно пробрались лесом к заветному валуну, истертому стопами и коленями Илия до блеска красного гранита. Затравеневшая полянка благоухала цветами и грибной прелью. Многие птичьи голоса вели молитвы старца, продолжали божественное пение Небу… Окаемов первым подошел к камню, и тут все услышали негромкий радостный возглас. Из ближних густых кустов выскочил Никола Селянинов с двумя бельцами и бегом устремились к ним. Вид у них был изможденный, гимнастерки порваны и в грязи. Все застыли от неожиданности и весело засмеялись, увидев потешно переваливающегося в беге за Николой уже взрослого Никиту. Молодой медведь, выросший за войну, узнал их и, обогнав Селянинова, подлетел первым, поскуливая и взрыкивая, выискивая глазами угощения в ладонях своих друзей. Мошняков вздохнул, достал из вещмешка узелок с припасенным сахарком для ребят Надежды и наделил Никиту крупным куском. Зажмурив от наслаждения глаза, зверь хрумкнул зубами и сладостно зачавкал, облизываясь.

— Как же ты нас опередил? — спросил Николу Окаемов.

- На попутке подъехали к Москве, — Селянинов сел на камень и сурово обронил: — Все… разгромили нашу школу. Чуток туда не влетели, если бы не увидели знак на колокольне и не Никита… Он нас тут встретил голодный и какой-то печальный, скулил, как собака побитая, а потом привел на другую полянку…

— Ну и что там? — тихо торопил Мошняков.

- Наши ребятки прирыты… расстреляны, весь последний выпуск.

— Брешешь! — Мошняков схватил Николу за грудки.

— Пойдем глянем, — Селянинов отстранил хватку друга.

Окаемов как стоял, так и сел в траву. Лицо его посерело, губы что-то шептали, навернулись слезы на глазах.

— Всего мог ожидать, но такого… Солнышкин с ними?

- Не знаю, я только верхних отрыл… яма большая. Замаскирована дерном, если бы не Никита, не сыскать.

- Значит, война, — тихо прошептал Окаемов, — свои — своих… Как же они их смогли взять? Все было предусмотрено, оружие, посты, секретная сигнализация на подходах…

- Расстреляны в затылок, знать, как-то хитростью взяли, а потом по одному ликвидировали. В монастыре чужих около взвода, вчера основная часть на трех крытых студебекерах уехали. Может быть, наведаемся, за ребяток наших…

- Нет, там тоже русские обманутые люди. Наверняка им внушили, что мы враги. Но выяснить надо, языка бы…

— Не привыкать, возьму, — заверил Мошняков.

- Желательно офицера. Пойдете ночью. Не стрелять без нужды. Они приблизились к замаскированной яме и долго стояли над нею, не решаясь тронуть покой усопших друзей.

Окаемов утешительно, но грозно промолвил:

- Судия приидет… на лютых демонов. Что они сеют, то и пожнут! Лица завязать нательными рубахами, всех вынуть и опознать… это нужно. Они не должны остаться безымянными.

Сладковатый трупный запах наполнил лес. Бельцы осторожно извлекали убитых и раскладывали на траве. Страшная шеренга по четыре в ряд тихо взирала забитыми землею зеницами в небо. Казнены они были недавно и еще не предались полному тлению. Всех ребят они знали в лицо, Мошняков называл, а Окаемов записывал фамилии в блокнот. Солнышкина и двух его помощников-офицеров среди казненных не было.

- Или в монастыре, или вывезены на Лубянку, — высказал предположение Мошняков. ~ Нынче мы все узнаем!

Убитых опять сложили в яму, прирыли и закрыли дерном. Все делали осторожно и молча, а когда сняли повязки, лица живых словно переменились. На них было не отчаянье, не испуг, не уныние, а суровая решимость перед братьями — действовать… Ибо чаша скорби переполнилась…

Окаемов стал громко читать молитву:

- Спаси Господи и помилуй старцы и юныя, нищия и сироты и вдовицы, и сущия в болезни и печалех, бедах же и скорбех, обстояниих и пленениих, темницах же и заточениях, изряднее же в гонениих, Тебе ради и веры православный, от язык безбожных, от отступник и от еретиков, сущия рабы Твоя, и помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою Твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь…

Бельцы в один голос вторили следом. Отслужили молебен по убиенным над их братскою могилою. Перед строем своих белых воинов Окаемов убедился, что решение его было правильным, решение потревожить покой мертвых для остережения живых и слияния их в единый кулак. Он глухо говорил о бедах России, бельцы единым выдыхом негромко вторили за ним:

— Вечная память…

И этот затаенный святой гнев клятвы после Победы остужал кровь… Замерли шорохи лесов… смолкли птицы… поникли травы и цветы над безвинно убиенными. Облака сошлись в единую грозовую тучу и синие росчерки молний — Копья Святого Георгия — освятили их клятву грозным гулом, гласа Его благословляющего… На священный бой!

* * *

Егор Быков со своей группой тоже пристроился к попутной колонне автомобильного полка, выбравшегося своим ходом из Германии. Документы у них были в порядке, а шоферам сказали, что задержались на станции в поисках еды да и отстали от эшелона. Пожилой майор, командир полка, проверил их бумаги и радушно принял в кузов крытого брезентом грузовика. Весь путь от Минска до Москвы Егор провел в напряжении, боясь нарваться на проверяющие заслоны… Бог миловал, добрались без особых приключений и сошли на железнодорожном переезде перед столицей. Через два дня они уже подходили к монастырю и ночью явились к пустыньке Илия. Встретил их Селянинов и привязавшийся к нему Никита. Никола рассказал все, повел к Окаемову на опушку, где тот ожидал возвращения Мошнякова. Илья обнял Быкова и спросил с тревогой:

— Через станцию проходили?

— Да, а что?

— Ничего подозрительного не заметил?

- Около полка НКВД на машинах… но я только теперь понял, после рассказа Николы, зачем они тут. Они готовились кого-то встречать. Разбивали палатки и дежурили на перроне. Мы не стали к ним соваться, спрыгнули еще до семафора и обошли стороной. Слышали лай овчарок… Развернута радиостанция на машине…

- Нас они встречают, — устало проговорил Окаемов. — Надо отсюда уходить, как только вернется Мошняков…

В монастыре вдруг резко ударила автоматная очередь и вспыхнуло множество прожекторов, затарахтел движок передвижной электростанции.

- Ух, какую иллюминацию они приготовили! — восторгнулся Селянинов, — кабы наших ребяток не прихватили. Поможем?

- Нет! — Окаемов смотрел в бинокль и увидел, как со стены спрыгнули темные силуэты, с облегчением сказал: — Возвращаются!

Пулеметная очередь от монастыря вслепую резанула по лесу, все ожидавшие разом залегли. Послышались звуки бегущих людей и близкий голос Мошнякова:

— Козел на ямке! Уходим!

Его бельцы тащили кого-то под руки и несли на плащпалатке. Окаемов нагнулся посмотреть в отсветах прожекторов, но Мошняков поторопил:

- Быстрее! Солнышкин… едва живой, весь избитый. Сволочи… А этот с кляпом ~ начальник караула, прихватили при смене. Счас он нам все расскажет… Бежим в деревню, там у них старенькая полуторка, на ней оторвемся подальше.

- Что ж, попробуем. К утру тут начнется карусель, — согласился Окаемов, — такой невод заведут на нас…

На бегу меняясь, они несли Солнышкина и сторожили офицера со связанными за спиной руками. Мошняков вынул ему кляп, чтобы не мешал дышать, но предупредил, если вякнет — сразу же получит финку под лопатку. Начальник караула на время потерял дар речи.

Полуторку выкатили за деревню, завели и скоро выбрались на шоссе. Короткая летняя ночь истаивала. Затлел алый рассвет, и к полудню горючее в машине иссякло. Оставили ее и пошли на запад. Солнышкин еще не мог держаться на ногах, лицо его было изуродовано побоями, но глаза уже смотрели весело, он все кивал радостно головой, силясь встать.

- Лежи-лежи, — приказывал Мошняков, — ребятки допрут… Ну и здоровенный же ты, как бугай…

На дневку залегли в густом лесу, и Окаемов начал допрос офицера. Начальник караула рассказал, что привезли их уже в пустой монастырь, откуда перед этим выехали особые подразделения НКВД, ничего не знает о расстреле разведшколы.

- Брешет… пес, — вдруг доплыл ожесточенный голос Солнышкина, — он уже сидел, страшный, в изодранной одежде, дуя на кончики распухших и посинелых пальцев с сорванными на допросах ногтями, — он сам меня пытал и все знает, сволочь…

И он ожег таким бешеным взглядом допрашиваемого, что тот согнулся, словно от удара, и пал на колени, вопя:

- Пощадите-е! Бес попутал! Нам сказали еще в Москве, что вы немецкие шпионы, что вы работаете на фашистов. Как же иначе мы могли поступать?!

- Но ты же русский, майор, — брезгливо проговорил Окаемов, — как же у тебя поднялась рука стрелять в молодых русских ребят?!

— Нам приказали… ликвидировать.

— Без суда и следствия?

— Приказ есть приказ…

— А если мать прикажут зарезать?

— Приказ… — мямлил он.

— На фронте был?

— Нет. В Воркуте служил…

— Заключенных охранял?

- Да, особая каторжанская зона… враги народа… потом бросили сюда.^

— Значит, практика убийств большая…

— Дайте мне пистолет! — опять с трудом проговорил Солнышкин разбитыми в коросту губами, — что вы с этим гадом беседуете… он моих ребят, наших ребят… кончал в подвале… на моих глазах злодействовал. Дайте пистолет… я бы его голыми руками удушил… да сил нет.

— На! — подал «ТТ» Мошняков, — для его разговорчивости…

— Пощадите! Я все расскажу… все… мы были в монастыре приманкой, основные силы сейчас окружают и прочесывают лес… Но вам повезло, выскользнули…

— Как взяли монастырь?

— Это делала Москва, но я случайно слышал, как полковник Сольц хвастал какому-то генералу НКВД… Консервы… Вашему начхозу были ловко подменены два ящика американской тушенки с впрыснутым шприцами сильнодействующим… снотворным. Они знали, что с продуктами туговато, и рассчитали, что каждый получит по банке и съест за ужином… Ночью прибыла санитарная часть…

— Санитарная? Или карательная?

— Специальная, на санитарных машинах.

— Ясно… Что еще говорил полковник и отвечал ему генерал?

— Что все выпускники школы в розыске, что «волкодавы», так они вас звали, все поголовно опасны для партии и страны, но у них нет списков и поэтому трудно работать…

— Трудно ликвидировать, я так понял?

— Ну… в общем-то да. Это очень серьезная и масштабная операция, и в ней задействована масса чекистов… В случае ее успешного завершения нам всем были обещаны ордена и очередные звания….

— А ты хоть знаешь, что такое ЧК, майор? Это «бойня» в переводе, город Чикаго назван из-за множества боен в нем.

— Я не знал. Я выполнял приказ…

— Но ты же понимаешь, что мы тебя отпустить не можем?

— Понимаю, я пойду с вами и буду исполнять любые ваши приказы, только не убивайте…

Грохнул выстрел. Майор откинулся в траву с пробитой головой, а Солнышкин уже громко промолвил:

— Прости Господи… Не то он тебя разжалобит, Окаемов, а потом он всех сдаст или перережет глотки спящим. Это же падаль.

- Зря… Надо было еще поспрашивать, взять слово и отпустить, — помрачнел Илья Иванович.

- Вы, белые офицеры, благородные, но наивные люди; у скольких гадов в гражданскую войну вы брали слово и отпускали, а потом становились над ямой под их пулями. Было такое?

— Было… Но мы же русские люди…

- Ошибаетесь… Забойщиками русского народа уже выращен вурдалак с русским обличьем, но с окаменевшим дьявольским сердцем, — Солнышкин с трудом встал на ноги, все еще судорожно сжимая пистолет страшными пальцами. — Этот выродок изгалялся над нашими ребятами, бельцы корчились отравленные, а он стрелял их с наслаждением… тешился убийством… И тут неприемлемо никакое благородство. Сила на силу!

— Милостивый государь… возможно, вы и правы, но…

- После этого со мной что-то случилось, — прервал в запальчивости Солнышкин, — я вдруг стал ощущать себя язычником… Где был наш Бог?! Когда ребят истязали?! Или нам подставить другую щеку?! Идемте же, сдадимся на милость врагов и на дыбе станем уговаривать их быть хорошими. Мы же смиренны, мы же блюдем «не убий», мы же верим в справедливость и гуманность? А враг относится к нам, как к скотам… и режет… режет… Нет уж, Окаемов, хватит сопли жевать! — Солнышкин был в каком-то агрессивном отчаянье, он обличал, мучительно искал истину и бросал в лицо Окаемову страшные слова: — Мы должны жить своим умом, трезвым расчетом, создавать материальные блага, учиться, быть смекалистыми, сплоченными в единый Народ… А наш Бог повелевает: «Блаженны нищие духом, ибо тех есть царствие небесное»… Для кого же рай? Для придурков?

- Угомонись! — строго прервал Окаемов. Услышав это он содрогнулся… перед ним была помраченная кровью, измученная христианская душа на грани великого греха — отречения… На их глазах за душу Солнышкина бились Тьма и Свет, разорванная надвое, она кричала. И Окаемов услышал этот последний крик. Нужно было спасать и врачевать чистотой и верой… На их глазах шла битва за русскую душу… — Угомонись и приди в себя! Многие священные книги неверно и даже вредно толковались. Истинный смысл этого изречения из Нагорной проповеди Христа таков: «нищие духом» — это по слабости своего духа поддавшиеся грехам, кающиеся в своих грехах и просящие у Бога прощения… потому они и достойны царствия небесного. Нельзя смешивать такие понятия… Изверившийся народ обречен… ни народ без веры, ни государство без религии быть не могут — это высший закон! И он утвержден историей…

Взгляд Егора застыл на обезображенных пальцах Солнышкина, судорожно сжимавших пистолет… из них вызревали и сочились кровь и гной… Страшен был в этот миг сын псковских земель… Случившееся в монастыре разбудило его губительную ярость, слепую месть… ту самую, что просыпается в русском человеке на краю гибели души… Окаемов уже спокойно и рассудительно продолжил:

- Нам нужно стройное и цельное Учение Спасения… Нужна сила Организованного Общества… Должна заработать исконная сила народного гения просвещенного народа, равнение его на все возвышенное и светлое… Равнение на сильного; ставка на лучшего — вот путь… Ум, мощь, труд, сила… при Добре, Красоте и Любви! — и как бы выражая вслух недавнее беспокойство о душе Солнышкина, закончил: — Да-а… За русскую душу борются Бог и Дьявол, за душу России… две могучие силы. За чистую силу всегда идет вечная борьба. Если Тьма овладеет чистой душой России — придет конец света. И мы пошли на эту войну в рядах войска Божьего… И вот первые жертвы наши у монастыря… первая их жертва у наших ног… Не стать бы нам убийцами, как они…

- Не станем, — прошептал Солнышкин, — но и пощады врагам не дадим! — он застонал и медленно осел… как бы уходя в здоровый сон после тяжелой болезни.

Мошняков и Егор едва успели подхватить грузное тело Солнышкина и мягко опустили на плащ-палатку.

- Душа намучилась у него, — кивнул Селянинов со вздохом на здоровяка. Потом как-то по-мужицки просто и укорно сказал: — Хватит митинговать-то, хоронить человека надо…

Двое бельцов молча понесли за ним убитого в кусты.

Где-то недалеко за лесом в деревне вовсю наяривала гармонь и доплывали раздольные русские песни. Видимо, гуляли на встрече фронтовиков; а еще ближе страдальный голос завел одинокую песню, блуждающую по лесам. Вдовья печаль и слезная тоска слышались в ней. Высокий женский голос ворожил:

Все заслушались, только пугающий хряск саперной лопатки из густых кустов, безжалостно режущей корни трав и молодого подроста, мешал внимать…

* * *

Они безотдыхно шли всю ночь в район запасного сосредоточения разведшколы. Солнышкин уже сам передвигался, но временами его опять насильно укладывали на плащ- палатку и несли. Вел Мошняков, изредка сверяясь по компасу. Остановились на дневку и тут услышали гул самолетов, они низко летали над лесом, и Окаемов с печалью сказал Егору:

- Так же нас нащупывали в Полесье. Где же нам опять сыскать Княжий остров спасения? Летчики не ведают, что творят… исполняют приказ главного охотника…

- Как бы до Ирины не добрались, — высказал вслух свои мысли Егор.

- Кроме Лебедева и тебя об их местонахождении никто не знает, а генерал наш — кремень. Жив ли он? Как его не хватает сейчас! Как несправедливо! Все празднуют победу, а мы, вложившие столько сил в нее, вынуждены скрываться. Не дрогнули бы ребята, у них тоже невесты, матери и отцы ждут. Столько слез теперь в их домах и столь ожидания… Разберемся, а потом выдадим настоящие документы и отпустим на побывку. Нельзя сердца родных терзать…

- Я думаю, что бельцы не отступятся, но отдохнуть им надо. Мне бы тоже к Ирине наведаться, пешком бы ушел, так соскучился.

- Сходишь, сходишь… Только бы не обнаружили полуторку сверху и не пустили собак по нашему следу, тогда могут раскрыть базу…

- Чтобы сбить собак, надо или водой уходить, или на товарняке пару разъездов проскочить, — вмешался в разговор Мошняков. — Хоть бы табак был, присыпать следы, да никто не курит. Илий отучил… Он меня разок и увидал с цигаркой в монастырском саду, да так ласково гутариг: «Радость моя, что же ты грязный палец дьявола сосешь? Ить он тебя когтем проткнет мерзким…» Я как представил это! Как рукой сняло курево, — Мошняков обеспокоенно вслушался и проговорил: — Малость передохнули и айда! Если тут настигнут — худо…

— Что ж, пошли, — вздохнул Окаемов.

Они осторожно двигались лесом, всякий раз маскируясь, когда налетал самолет, и к вечеру вышли к железнодорожной ветке. Затаились в кустах у разъезда и в потемках забрались на остановившийся товарняк. Эшелон катил без остановки, вырвал их за сотню километров из зоны поиска. К базе пришлось немного возвращаться, на рассвете третьего дня вышли к условленному месту.

В тайнике нашли пакет. Окаемов разорвал его и сразу угадал руку Лебедева, его стиль письма, хоть оно было отпечатано на машинке. Выстроил людей и зачитал приказ. Всем надлежало выехать на родину и отдыхать до определенного времени, ждать особых распоряжений. В пакете лежали искусно выполненные документы на каждого бельца, наконец-то с подлинной фамилией; четко расписано, где воевал, с печатями и штампами частей. Документы были умело состарены, не вызывали никаких подозрений. Лебедев и его помощники знали свое дело крепко. Окаемов раздал документы, ордена и медали, велел сделать нашивки о ранениях. В приказе предписывалось не являться на базу для ее сохранности и чтобы не вывести на нее чужих. На всякий случай был указан схорон с продуктами и оружием, недалеко, в сосновом бору. Илья Иванович немедленно этим воспользовался, чтобы люди передохнули.

Они отыскали тщательно замаскированный дерном люк на холме и опустились в глубокое сухое подземелье. Вдоль стен помещений тянулись общие широкие нары, укрытые матрацами и солдатскими одеялами. Стены подземного блиндажа из трех больших комнат забраны сплошь бревнами и толстым накатом. У длинного стола коробки свечей, ящиков консервов, солонина в бочках, сухари в металлических коробках и иные припасы. Прямо в блиндаж выведен откуда-то водопровод, а в долгом отвилке отрыт и закрыт плотно дверью гальюн. Мошняков быстро все обследовал и довольно промолвил:

— Тут полгода можно отлеживаться.

- Три дня на отдых, а потом начнем выходить и рассредотачиваться. А сейчас праздничный обед и спать. Все же победа! — проговорил Окаемов, зажигая свечи. Когда быстро накрыли стол, он поднялся во главе его и сказал: — Помянем наших друзей, павших в боях и убиенных в монастыре, пусть земля им станет пухом… Это жертвенное заклание сынов русской православной армии дорого обойдется нашим гугнивым врагам… На войне было проще, был явный противник, но не менее страшны для России ее внутренние недруги и свои предатели… — Он запел «Вечная па-а-амять», а бельцы подхватили…

Они спали в земле, как и последний не состоявшийся выпуск разведшколы, спали до поры, до времени своего пробуждения и воскресения… Тягучая мгла окутывала их, словно тьма уже одолела, уже низвергла их души, уже затмила солнце и небо, но это был только отдых в начале нового Пути неведомого ей…

Егор долго лежал с открытыми глазами, думая об Ирине, Васеньке и Маше. Сердце его исходило долготерпимой печалью о них и радостью скорой встречи. Он готов был идти хоть сейчас, сквозь любые заслоны и беды, только бы увидеть краем глаза свою любимую, прижаться к ней, обнять и поцеловать желанные губы, подержать на руках Машеньку, поиграть с Васей. Он раз за разом читал молитву Богородице, просил охранить их, молил Спасителя помочь им в ожидании. И когда уснул в этом молитвенном напряжении, пришло знамение, необычайно яркое.

…Он вел за собой бельцов и сотни благих людей вверх по склону каких-то высоких гор, и вдруг содрогнулась и закачалась вся земля… все начало рушиться, с грохотом летели камни и скалы ходили ходуном. Пришла ужасная мысль о некой вселенской катастрофе, и Егор ясно увидел всю свою землю, всю Россию… Через ее границы с ревом летели громадные волны грязевого потока, под этим валом исчезали города и леса, пашни и села. Грязь клокотала и катилась подоблачной стеной. Егор знал, что рядом с ним Ирина, Машенька, Васятка и его друзья, и он приказал бежать вверх по склону горы, чтобы спастись на вершинах от потока. Они рванулись вверх навстречу летящим камням, задыхаясь и падая, чуя спиной приближающуюся стихию, и когда выскочили на самую вершину, волна их не достала, а только обдала зловонной пеной и обтекла гору. Они стояли на круглом пятачке, прижавшись друг к другу, и видели страшную картину. Насколько хватало взгляда — шумел грязевый океан в буре: шквалы ветра налетали на них, силясь спихнуть в водовороты. И какие-то люди падали со склона, в страшных криках осыпались в пучину, но успевшие подняться и укрепиться на вершине спаслись, хотя и были в отчаянье. Егор сквозь вой ветра крикнул Окаемову:

— Ну что будем делать?

- Мо-о-оли-иться-а! — доплыл громовой голос Ильи, указующего всем под ноги…

На красном, попранном стопами многих граните спасительной крепи четко проступила старорусская вязь сияющей огнем строки: «Русь Святая»…

И только теперь Егор стал вспоминать, что в те мгновения, когда он обернулся со склона и увидел смрадные волны грязи, ему открылась пред взором картина всего греховного и гибельного, отвлекшего людей от спасения…

Одни отвлеклись и не зрили страшной опасности, кучились остервенелой толпой в пустословии орущей и внимающей ложным кумирам-болтунам, с больными лицами и звериным бешенством в глазах… Стоящие обливали друг друга сквернословием, горланили бесстыдные песни, размахивали пропитанными их же кровью флагами, люто дрались меж собой и призывали всех идти за ними. Обличали всех во всех грехах, но только не себя самих… строились в колонны и шли на свет сатанинской звезды и так были вдохновлены учением своего водителя с бесовским зраком, что не хотели видеть накрывающую их волну и растоптанных людей под своими ногами… Не замечали в своих колоннах лжесвидетелей, клятвопреступников, палачей народа русского, клеветников-глашатаев свирепых и ненавидящих все здоровое и чистое… нарекшие себя судиями…

Другие не видели беды клокочущей над их домами по алчности своей и ненасытности, разожравшиеся до непотребства в тайноядии от голодного народа, еще пуще обворовывая его и таща мерзкими крысами в богатые дома свои столько яств, что уже задыхались от гниения… объедались день и ночь, погрязнув в сальном чревоугодии и лени, пьянствовали беспробудно в окружении все новых немыслимых блюд заморских… и из русских соловьиных языков… исходили гнойной блевотиной и снова жрали, тряся отвислыми животами, скакали в плясках с блудными бабами под чужезвучную музыку распада и опять с хрюком совали свиные рыла в хрустальные корыта и жрали, жрали…

Третьи не ведали опасности, закрывшись в подвалах и пересчитывая украденные деньги, обуянные скупостью и златолюбием… Их же дети бродили рядом худосочные и просили есть, жены и матери остывали, умершие от голода, а они все продолжали алчно считать барыши, пуская деньги в ростовщические долги, загребали злато и серебро лопатами и набивали требуху огромных сейфов, боясь, что кто-либо попросит на хлеб…

Иные же видели грязевую волну и могли спастись и спасти других, но снедаемые лютой завистью, вдруг ближний спасется, отворачивали головы от беды и молчали, а когда волна нахлынула, хватали за ноги тонущих и клекотно хохоча тащили на дно других ослепленных людей, кои в надменности своей не замечали никого и никогда не оказывали милосердия, любя только себя…

Иные в такой похоти и блуде пребывали, что до погибели им не было дела и ничего не внимали их масляные взоры, видя только заморских чародеев и слушая мерзких колдунов в плотском вожделении и страстях изощренных, и блудники жадно предавались звериному извращению, сплетались в содомских грехах, истязая себя и ближнего, совокупляясь с рыкающими козлами-бесами, со своими детьми в грехе кровосмешения, не ведая ни стыда, ни смертного греха, и удар грязевой волны — смёл блуд и потопил в геенне клокочущей…

Егор остолбенел в воспоминаниях виденного ужаса, крестился и читал в голос обережную молитву от соблазни подобной жизни, что открылась ему за миг до погибели своей… А вокруг плавали растлители, скупцы-сребролюбы, завистники, себялюбцы, прелюбодеи, убийцы… мертвые вожди-горлопаны с флагами в мертвых руках, еще призывающие и ведущие все это жуткое войско на приступ твердынь — гор спасительных над царствием зла, с горящими на вершинах словами — Русь Святая…

И Егор видел с самой высокой вершины много таких гор по Руси и, словно воздетая туда прозрением, на каждой из них угадывал своих учеников-бельцов и тысячи людей добрых и верующих, спасенных ими… Воистину: спасешься сам — вокруг тебя спасутся многие; спасутся сотни — спасутся тысячи, спасутся тысячи — спасутся миллионы…

Волны угнали грязь опять на запад, океан просветлел и опал, обнажая земли родные. С вершин поднебесных сходили люди на христианский труд: строить дома и храмы, пахать землю, растить в ласке и добротолюбии деток своих, чтить родные могилы — жить праведно, избавляя душу свою от греха…

Егор испуганно проснулся во тьме и поначалу не мог осознать, где находится. Сердце учащенно колотилось. Его окружала кромешная тьма, и только чиркнув спичкой, он окончательно пробудился и зажег свечу. Рядом с ним на нарах спал Солнышкин, и Егор осторожно разбудил его. Тихо спросил:

- Скажи, а где чудотворная икона Черниговской Богоматери, она осталась в монастыре?

- Что ты! Ведь Берия на допросе проболтался Лебедеву, что ее ищут, вот мы ее и отправили в надежное место. Вон же она в углу висит, закрытая холстом.

- Слава Богу! — облегченно вздохнул Егор, — такой сон приснился, всемирный потоп грязи… — Он хлынул на Россию…

- Спи, спи, — проворчал Солнышкин и опять мирно засопел.

Егор же осторожно встал, его неумолимо потянуло взглянуть на белый свет, жив ли он еще или над их головами бушует грязь. Он приотворил тяжелый люк схорона и вдохнул свежий воздух. Дотлевала вечерняя заря, свиристели птицы, шумели кроны сосен, обдавая смоляным духом своим. И Егор почуял на щеках слезы, так мил ему был живой мир, родная засыпающая природа, ясные звезды в фиолетовом небе меж темных крон и стрекот кузнечиков, и звоны перепелов на лугах, и голоса коростелей. Хотелось жить, дышать полной грудью, радоваться и любить. В нем взыграла ликующая энергия, благодарность Богу, что дал ему эту радость — русский мир. Не хотелось спускаться в подземелье, прятаться, бояться, хотелось жить полнокровно и ликовать… И он замер в напряжении, увидев темный силуэт человека, идущего прямо к нему, прикрыл люк и тут же почуял рывок сверху, откидывающий Крышку. Егор скрутил спускающегося по лестнице и крикнул, чтобы зажгли свет.

- Михеич, да свой я, — проговорил знакомый голос его ученика: из первого выпуска разведшколы, который был в охране Лебедева.

— Ты, что ли, Володя? Откуда?

- Ну я, отпусти, хребтину сломаешь. Я по рукам тебя угадал, как клещи кузнечные. Помню по тренировкам.

Всполошившиеся затворники уже сидели у стола, зажигая свечи. Гость устало присел на лавку, снял поношенную кепку. Он был в ветхой гражданской одежде со щетиной на скулах.

- Ну и переполох же вы устроили у монастыря, — усмехнулся гость, там войск нашали, а вы тут храпите.

— Володя, рассказывай, — прервал его Окаемов.

- Некоторых наших ребят взяли… Бесы отсиделись в эвакуации и теперь лютуют, власть-то и влияние уплывает из рук. Победа спутала их карты. Лебедев сказал, что главная их цель сейчас — оклеветать и убрать истинных героев войны, Скарабеева и других генералов…

— Лебедев жив? — опять торопил Илья.

- Жив, но возможно даже ему придется уйти в подполье. Враг бушует и плетет такие интриги. Вам приказано выходить отсюда по два-три человека без оружия, просачиваться на поезда и по домом. Всех оповестят, когда будет общий сбор. У них есть тайный план ликвидации всех наших… А мы должны сохранить силы в засадном полку.

— Ясно, не пересидеть бы, — невесело усмехнулся Окаемов, — значит, диавол поспешает осквернить плоть и дух русских вождей-победителей…

- Лебедев дает добро на экспедицию в Тибет через месяц. Получите необходимые средства и документы. Но все это надо совершить самим и тайно. Просит доклад по работе в Германии.

- Завтра получишь, но смотри не попадись с ним. Дам ключ к шифру, он разберется…

- Не попадусь. Меня ждет машина тут неподалеку, я человек гражданский, снабженец. Лебедев сказал, что вам будет в Тибете безопаснее, пока тут все не утихнет. Где доклад?

— Отдохни с дороги.

— Нет времени… Отдохнем на небесах.

Он наспех перекусил и ушел в ночь.

- Вот она Сила, что вместит Святую Русь! — Окаемов встал и бережно снял покрова с чудотворной иконы Черниговской Божией Матери. Зажег перед нею свечу.

Все разом поднялись на молитву, а после нее Окаемов жестом пригласил за стол. Расселись на ящиках с оружием, на нарах, на широких лавках, ожидая слова своего наставника. Окаемов обвел взглядом всех поочередно и заговорил:

- Нынче день Святого Духа. Большой праздник… Бог призвал к себе нашего духовного водителя, старца Илия… мир праху его. Тяжко нам без его слова и молитв, это испытание нам всем на крепость веры и разумение. Мы остались без пастыря в тяжкий час. Яд космополитов продолжает травить Россию, и ведут ее на заклание к бездне, а за нею весь праведный мир… Прочту я вам, братья, невеселую лекцию… вкратце изложу суть нашей работы и нашего поиска, — Окаемов тоже сел за стол, словно еще сомневаясь в необходимости открыть тайну свою, тяжело вздохнул и выпил из кружки воды.

- Илья Иванович, может быть, не надо, — проговорил Солнышкин. — мы уже утомились от невеселой жизни…

- Надо! Если со мной что случится, вы должны дальше работать и действовать. Так во-от… Начну я с прошлого века… После разгрома Парижской коммуны, залившей кровью Францию, когда топили беременных женщин в Сене, вспоров им штыками животы… мракобесы поняли, что им мешает царствовать здоровый генофонд простого народа и христианская религия… чтобы полностью подчинить богатую страну и качать из нее золото… стать пастырями этой страны. Тайная организованная сила сделала все, чтобы избавиться от того и другого разом, путем кровавого истребления в войне лучших сынов Франции, сделала все, чтобы пришел к власти Наполеон, и толкнула его на Россию, еще более лакомый кусок для них… Цель была достигнута. Восемьсот тысяч молодых, здоровых французов полегло в этом походе, и она не оправилась от этой трагедии до сих пор. Она уже порабощена и захвачена звериным царством. Она живет по сценарию, написанному служителями Тьмы…Второе… Война четырнадцатого года в Германии и России имела ту же цель. Столкнуть лбами две монархии для самоистребления и лишения их силы, их генофонда. Отчасти это было достигнуто. Монархии пали, огромные деньги тьмы были задействованы на эту погибель, на последующие истребления ваших отцов и дедов в гражданской войне, в концлагерях и ловко спровоцированном голоде… В тот момент, когда вымирали Украина, Кубань, Поволжье, работали на хлебе все водочные заводы и было вывезено на продажу за границу сотни миллионов пудов зерна. Гонители христианской веры составляли к началу сорокового года почти весь аппарат подавления и коминтерновского правительства. И массовый отстрел офицерского корпуса перед этой войной ими был сделан только с одной целью — истощить военный потенциал, обезглавить армию, чтобы в грядущей бойне стало больше потерь… Мы с вами успели найти неопровержимые документы, что и в Германии тщательно готовились на заклание ее лучшие люди… Спесивому фюреру была подсунута идея превосходства арийской расы, рассчитанная на кичливого обывателя. Им торжественно обмерили черепа, создали ударные эсэсовские дивизии, а потом эти арийские части под строгим контролем бросались в самые жаркие бои для истребления генофонда немцев. У нас есть уникальное свидетельство, что уже после нашей победы восемьдесят тысяч элитных арийцев-эсэсовцев были тайно уничтожены, без всякого разбора в их действиях… Гибли лучшие и с нашей стороны и с их стороны, по старой схеме 1812 года… В самом начале войны наши казачьи конные формирования кидали с шашками на танки, ибо казаки самое опасное и неуправляемое ими воинское сословие России. Оплот Державы…

- А куда же глядел Скарабеев?! — возмутился Мошняков.

- Он об этом узнал от Лебедева и сразу прекратил лихие буденновские лавы… А до этого все сыновья казаков, отцы и деды которых были подвергнуты небывалым по жестокости репрессиям, начиная с революции, были брошены в огненный котел на убой… Безумие войны и ее общепринятые причины — только внешний флер, но за ним кроется колоссальная работа черной силы в своей необузданной, дьявольской программе овладения всем миром. Америка помогала и нам, и немцам… воюйте, истребляйте друг друга, а потом явится Хам и сорвет цветы победы… И нас загнали под землю не случайно, только враг не ведает, что подле своей святыни, — Окаемов обернулся, встал и перекрестился на чудотворную икону, — мы чувствуем себя дома даже под землей, ибо это наша… святоотеческая земля. Наша! И этим все не закончится, это только грозные признаки от мрачных призраков — «безумных хазар», опять лезущих во властелины. Этим провокаторам и кровопийцам на русский народ наплевать, они помешаны на золоте и богатстве, и путь алчный к нему залит ими кровью с библейских времен. Они на первый взгляд вроде и безопасные болтуны, но они разрушители, и спаяны в единую, мощную, фанатическую секту с жесточайшей дисциплиной, за отступничество — смерть. И главная цель — была, есть и будет — борьба с Христом. Как их остановить?

- С кем боролись, на Того и напоролись, — сурово проговорил Солнышкин, — и Православия и Россию им не осилить! А остановить их очень просто… пулеметом… Его язык они сразу поймут…

- Нашу Россию вымолил у Бога простой народ, — продолжил Окаемов, — значит, в первую очередь да удар направлен на него… На ваших близких, на вас самих. Наши союзники — весь славянский мир, весь христианский, с помощью коих мы одолеем, путем организованной битвы, мировое зло…

Мы должны написать и выверить закон новой борьбы, что нужно делать на первом этапе для просвещения и сплочение самого народа, ибо только в нем главные силы и резервы. Мы ученики святителя Илия — воины Христовы и даже сражаться обязаны, не забывая законы любви. Наше нетленное оружие — Крест Христов. Старец Илий вышел из лагеря непобедимый, с непокоренной душою и успел до успения своего столь много сделать, что хватило бы на многие жизни в миру… Поэтому каждое мгновение в нас должна идти колоссальная духовная работа, мы обязаны укрепиться и стать непобедимыми…

- И как при Сергии Радонежском сплотить Русь! — вырвалось у Егора.

- Да! Мы уходим от мира, чтобы молиться и действовать решительно во спасение его и созидать новый русский мир… И высшим пределом наших желаний будет земной мир России и ее многострадального народа… И кто найдет в себе силы принять этот трудный иноческий постриг и останется с нами, того ждет нелегкая тропа испытаний. Все, кто не чувствует в себе таких сил, вправе отказаться и уйти домой. Решайте, обдумывайте. Чтобы в будущем не было поводов для печали и отступничества. Борьба наша в первую очередь — нравственная, наука выживания на православных началах, без низких средств и возможно без крови… Мы не вправе марать руки и свои святыни в крови даже врагов своих, у нас должны быть иные приемы, иной путь, ибо, убив этих людей, мы не победим.

- Чем же тогда победить?! Как убить тогда зло? — опять возмутился Солнышкин.

— Зло нельзя убить. Зло можно только победить. А вот как победить русскому человеку зло — мы и станем искать закон новой борьбы, вновь создавать школы православные, на основе Законов Божьих. Русский человек живет по законам любви. От Высшего! Когда все пойдет естественным процессом, не нужна будет никакая борьба, не нужно будет ни с кем бороться. Надо только все расставить по местам природного русского лада и чтобы его не коверкали в душах, не загрязняли сердца и не вели чужие варяги нас к погибельным страстям и идеям. У нас свой могучий путь. Вы воспитаны советской властью и, возможно, воспримете мои слова кощунством, но время придет, и вы убедитесь, что она рухнет. Рухнет только потому, что зачалась на крови и насилии, пришла через казни и смерть и она обречена. Ваши дети и внуки не простят ей этого и отринут ее…

- Не верится мне, что враги добровольно изойдут от нас… сами слезут с правящих кресел, пока их оттуда не спихнут штыками, — недоверчиво усмехнулся Солнышкин, — лесть бесовская у тронов русских, и расселись они крепко…

- Вешать и стрелять — глубочайшая ошибка любой власти. Кровь — не путь победы, а поражения. Это безумие и надо постичь, почему мы дошли до такого безумия. Мы на пороге открытия нового психофизического, генного оружия — духовного. И как иноки испытывают на себе страсти и бремя искушений, мы пройдем подобное испытание в борьбе с бесами, укрепимся молитвой, очистимся и придем к дару Слова и убеждения. Мы встали на этот путь и пройдем, но не путем казней, а путем добра и света, изгоняющего тьму. Надо выйти на такое понимание Заповедей Божьих: «не убий», «возлюби», — чтобы это стало оружием, да так им пользоваться и так им укрепиться, чтобы за нами следом пошли молодые поколения в исконной России, впитав в кровь, в мозг, в космическое свое существо естественный путь веры…

- Иваныч, скажи прямо, что делать?! — спросил Селянинов.

- А ты вспомни, как отнял у врагов эту чудотворную икону… Победным оружием против главного их изувера-жреца: «Веруешь ли ты во Христа воплощенного?!» И того изломало, отбросило неведомой силой, он уже падал обреченный, обращаясь в прах… Почему бесы отступают от молитвы: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его»… Есть множество примеров бескровной молитвенной победы, чудодействия икон, прозрения наших святых на многие века вперед. Это говорит о том, что есть особая могучая силушка на Руси, силушка неодолимая и страшная для ее врагов. Вот эту исконную и сакральную силу мы должны вернуть и обучить народ ею пользоваться. Это пострашнее пулеметов, — Окаемов взглянул на Солнышкина. — Учиться! у предков… Это не соглашательство с преступниками на нашей земле, а горение любви к Отечеству и очищение его. Господь абсолютен в любви, милостив и справедлив и наказал Россию бедами, потому что любит ее и ожидает прозрения своего народа… Богородица не отымает покрова от нашей земли, от нас ждут пробуждения, очищения святой земли от шайки преступников и воров, захвативших престол Помазанника Божьего, ввергнувших православный люд в грехи и испытания…

- Но как достичь подобного совершенства? — робко и заинтересованно спросил Егор.

- Нам надлежит узнать все о России, потом стать настоящими русскими, укрепить национально-религиозное самосознание, отринув все пагубные мирские каноны и правила, полагаясь только на Господа и данное им учение… Мы должны видеть Путь небесными глазами. Поступать только согласно высшему правилу духовного движения, пламенной и молитвенной любви к России и ее народу. И помнить, что Господь пока для нас единый Правитель, пока не избран всенародно Его Помазанник. А думы, сенаты и парламенты — все это чуждое. Все это старые песни на новый лад… Фундамент русской крепости — любовь: к Богу, Отечеству, Правде, Воле, Семье, Земле, ближнему…

- Обучая меня Казачьему Спасу, дед Буян твердил, что самое священное и неодолимое оружие русского — Совесть, ~ раздумчиво промолвил Быков, — «Вслушайся в себя, и когда заиграет в тебе, вскипит Правда — ты неодолимый!» — наставлял он, — «станешь непобедим Духом, даже погибая не дрогнешь». Он учил перед схваткой, с помощью молитвы вызвать глубинный, Праведный, Русский Гнев… не злобу, а ураганную вспышку праведного гнева, исходящую из нравственно-корневой системы… Очистительную Совесть! Тело начинает покачиваться в миге расслабления, психофизическая мощь возмездия гнева играет молниеносно… песней мощного поднебесного хорала звучит в сознании молитва и тебя бросает в атаку в самый последний миг, когда уже холодок смерти касается твоего затылка, а враг уже торжествует… невероятное напряжение — и карающая сила праведного гнева движет твоим неотвратимым ударом…

- Совесть тоже имеет положительные и отрицательные свойства, — прервал его Окаемов, — используя робость совести, враг нагло попирает нас, принимая это за обычную слабость. Совесть может быть разрушительной.

- Я говорю не о робости, а о Высшей Очистительной Совести праведного гнева… Именно на этом основаны все приемы Спаса… на глубоком чувстве моральной ответственности перед дедами и отцами — в прошлом, перед детьми и внуками — в будущем. И высшая ответственность перед самим собой, перед семьей, друзьями, «будним миром», как говорил Буян, и… Державой, коя вбирает в себя понятие древнее — Русская Земля, она объединяет всех пред Богом. Наивысшая забота именно о Державе… Все это укрепляет дух, в мгновение соединяется прямой и обратной связью и разит врага, посягнувшего на Великие Святыни… Здесь и Праведность, и Долг, и Прозрение, и нетерпимость к нечисти… и так светло это состояние омывания тебя Совестью, такая безудержная сила и чистота в ней, такая мудрая опора, что охота петь…

- Верно! — воскликнул Окаемов, — вот оно — оружие — Чистая сила! И мы должны ее возвращать все больше в народ, просветлять его и побуждать стать Народом Божьим… А когда он закипятится в праведном гневе… туг врагу не помогут никакие защиты… Вот наше основное предназначение, основная дорога! А теперь я намерен вас спросить, други мои… Кто ступит на тропу борьбы? Повторяю, вы вправе отказаться, вправе жить в миру достойно, не падет на вас тень упрека в отступничестве и трусости. В боях Сталинграда, под Курском и всей войне вы заслужили право на отдых, но мне хотелось бы знать, кого мне ждать в этом подземелье через месяц для опасной работы?

Все вскочили единым махом.

— Спасибо, братья…