"Диспетчер" - читать интересную книгу автора (Смирнова Наталья)

5

Певец увидел Сашу спустя три дня. Сидела в отделе сбыта как ни в чем не бывало и чертила. Подняв голову, улыбнулась:

– Хочешь еще посмотреть картины?

Он внезапно облился потом счастья.

– Называй все своими именами.

– Да нет же. – Она опять улыбнулась. – Швирикас продает ганшинские.

Мы можем просто посмотреть. Под видом покупателей. Как будто я привезла ему покупателя. Завтра с утра заезжай за мной. Только оденься похуже.

Назавтра она придирчиво ощупала ткань на его брюках.

– Знаешь, ты неправильно одет. Нужно одеться как лох. А то, что на тебе, – дорого. Нас раскусят.

Переодеваться он отказался. Они поехали за город, в коттеджный поселок “Соловьиный лес”. Когда въехали за ворота, им встретился странный кортеж. Впереди бежал в спортивном костюме человек крупного формата, за ним следовали три белых лайки, сзади – “мерседес” с охраной.

Хозяин дома был не в духе, но пытался быть вежливым.

– У тебя неприятности? – ляпнула Саша с порога.

– С чего вдруг? – еще больше насупился господин непривлекательной наружности. – У меня такое лицо. Все спрашивают: “Боря, что с тобой, ты не заболел?” Но это лицо. Оно у меня всегда такое.

Они брели по его выставочным залам, где все было напоказ.

Итальянская мебель с пластмассовыми пальмами едва прикрывала углы. В курилке обнаружились картины. Саша растерянно оглянулась на певца. У нее дрогнула вена на шее и обиженно скривились губы.

– По пятерке, – сказал хозяин. – В хорошем состоянии.

– Как это – в хорошем, – изумилась Саша, – когда в плохом? Тут же курят. Ты видел, чтобы в галереях курили?

– Пятнадцать за все, – сказал певец.

– Тогда двадцать две, – усмехнулся хозяин.

– Ты покупал за тысячу, – вмешалась Саша.

– Затем и покупал.

– До дефолта, – брякнула Саша.

Певец дернул ее за свитер, чтобы не говорила глупостей.

– Вот именно, – не преминул господин. – Потом сильно подорожало.

– Восемнадцать, – сказал певец.

Это развеселило хозяина, и он хмыкнул.

– Двадцать пять, ниже нельзя.

– Поехали, – сказал певец.

– Деньги с собой? – Хозяин выглянул из-под бровей.

– Разумеется нет. Поехали.

– Были б с собой, за двадцатку бы отдал.

Певец похлопал себя по карманам, изображая сомнения.

– Надо посоветоваться.

Хозяин вышел из комнаты, оставив их вдвоем. Владелец картин шутил и блефовал, а у Саши горели глаза.

– Я не жулик, – объяснял ей певец, – я российский производитель. Мои средства вложены. Я не видел картин, которые бы стоили столько. На эту сумму можно купить небольшой завод. И кроме того, ты забыла, мы ехали просто посмотреть…

Глаза ее погасли, он ощутил боль. Всякий раз, когда они оказывались вместе, он получал подтвержденье. Оля – это его отделившаяся часть.

Рука, которая мучается, оставшись без него, а он может лишь сострадать мученьям. Про Сашу не скажешь, что она его часть. Иначе почему он чувствует то же, что она? Голод, боль, усталость, радость.

В подвале, когда смотрели картины, он волновался, как она. Может, они из одного материала, поэтому он поет, а она терзается из-за картинок безумца?

– Поехали, – согласилась она убито. – Зря ты не переоделся. Этот костюм. Он выглядит шикарно.

– Зато ты выглядишь скромно. И сразу видно, как я скуп.

Она удивилась:

– Он же знает, кто я. Без меня тебя бы обыскали. Никому в голову не придет, что мы пара.

Господину Швирикасу облапошить никого не удалось, но радости это не прибавляло. Пошел дождь, дворники смывали потоки, шины скользили.

Саша молчала, резко стало темно. Возвращаться домой не хотелось.

Он раздумывал, зачем ей картины. Рядом с ними она загоралась, как факел, а потеряв из виду, потухала. Она их хотела слишком жадно и заметно, так что он заподозрил род безумия, который в ходу у экзальтированных дамочек. Может, она попала в ловушку, завязла, как муха в паутине? Или этот Ганшин ее любовник?

– Я знаю цену его картинам, – отвергла версию Саша. – Они стоят вдесятеро дороже, чем отдавал Швирикас. Но не здесь, здесь это мусор. Бондаренко продаст их как нужно. Ведь я писала текст для нью-йоркского галерейщика, – горько добавила она. – В общем, я хочу эти картины ради них самих.

С таким высокомерием он еще не встречался. Не для себя, не для другого. Для картин. Это он ей и сказал.

– Если б ты смог их купить, ты бы тоже стал таким. Постепенно. Во что вкладываешься, тем и становишься. В следующей жизни я буду картиной.

Значит, сам он в следующей жизни станет транспортным изолятором, подумал певец. Он упрекнул ее высокомерием, она, почуяв запах зависти, возразила: “Попробуй тоже”, словно предложила поносить свою шляпку. Ничто не мешает ему петь, обладать сокровищами и быть высокомерным. Чего-то он все равно не понимал. Картины этого сумасшедшего повергали его в глухую печаль. Томили. И неужели женщина, любящая картины, никогда не полюбит простого смертного?

Ведь художество не более чем ремесло, которым может овладеть любой, если учить с детства.

– Ты ведешь себя как психологически зависимое существо. Словно тебя взяли в плен.

– Это все остальные в тюрьме, – заявила Саша. – А я на свободе.

Люблю что хочу. Это мое.

– Кстати, я видел этого художника. Мы ездили к нему с Олей узнавать насчет Бондаренко, – заметил певец.

У Саши сразу изменилось лицо. Беспечности как не бывало.

– И… что?

– Живет по-барски, а выглядит – точно умер при жизни. Пишет только копии, хочет скупить собственные картины. Но они дорожают быстрее, чем он зарабатывает. Оля полагает, что его содержит тетка, с которой он живет. Статуя с прямой спиной. Окаменелость.

– Не может быть… Никогда в это не поверю…

Саша замолчала. Разговорить ее было уже невозможно. Как улитка, спряталась в домик от ужаса.

Они подъехали к ее дому.

– Пока, – быстро сказала она и скрылась за дверью.

Он остался стоять на ступеньках, как уличный пес, которого не позвали в дом. Стрелка бензина оказалась на нуле. Он чертыхнулся.

Где-то поблизости должна была быть станция метро. Спускался он туда, как в преисподнюю. Как грешник, наказанный за грехи.

В переходе он остановился. Две бабки, одна с гармошкой, пели казачьи песни. Он слушал как завороженный. Когда они дошли до “Не для меня…”, он не выдержал и начал подтягивать. Одна подмигнула ему: мол, давай. Он стоял напротив и пел со старухами, они ободряюще кивали и улыбались. Одна посоветовала: “Бери выше, не завывай”.

Вокруг ровным счетом ничего не происходило. Никто не упал, не побежал, не споткнулся. Все, кто шел мимо, выжили. Закончив песню, он накидал старухам денег и направился к электричке. Всполошившиеся бабки заклекотали у него за спиной.

Назавтра, ранним утром, чтобы застать хозяина, певец отправился в

“Соловьиный лес”.

Он ехал в сизом, влажном тумане, пронзительные запахи гнили, дыма и осени встретили у ограды поселка. Обвитый ярко-красным плющом клен пылал, как факел. Певец остановился у дома и нажал кнопку ворот, мимо прошла старая женщина в купальнике и недоуменно произнесла:

“Странно плыть в воде вместе с осенними листьями”. Он глянул туда, откуда она пришла: там блестело матово-черное, как мазут, озеро.

Светло-желтая женщина растаяла в плотном тумане, три минуты он скучал в одиночестве, потом ворота открылись. Его не обыскивали, но осторожно, как девушку в троллейбусе, пощупали. Хозяин был не так хмур, как вчера. Они шагали по огромным залам, где выставлялась ее величество пустота, точно вынесенная на овальном подносе. Никаких ковров, шаги звучали гулко. Господин Швирикас привел его в курительную комнату и оставил наедине с картинами. Певец сел спиной к свету и стал смотреть.

“Букинист”. Семитский старик с белой фарфоровой розой в руках за прилавком, среди пыли и темноты лавчонки. “Три имени” – беспорядок лиц, птиц, рыб, листьев, плодов, винограда. Лица внизу, ими вымощена дорога вместо булыжника. “Жница” – взгляд как укус осы, как укол шилом, болезненный и острый. Девушка с жестким лицом сидит на берегу, опустив ноги в воду. Сама желтая, ноги в воде зеленые, глаза всезнающей старухи. Закат сзади такой, что она кажется сделанной из золота. Маленький пустой идол, жница. “Фонарь”. На эту картину он глядел очень долго и вдруг понял художника. Увидел, как ему хочется дома, уюта, друга, женщины, но бледный фонарь уводит, тянет, бередит и не дает покоя.

– Восемнадцать, – произнес певец, заслышав шаги хозяина.

– Двадцать, – хмыкнул тот.

– Вы не в курсе, когда возвращается Бондаренко?

– На следующей неделе вернется.

– Я иду за деньгами. Они в машине.

– Вас проводят. Картины упакуют.

Когда певец вернулся, на столике стоял “Мартель”, хозяин плеснул в бокалы, и они обмыли сделку.

– Хотите, я вам спою? – Певца заинтересовал рояль в овальном зале.

– А нельзя без этого? – спросил хозяин. – Я не любитель танцев, музыки и шоу. Картины-то, конечно, потише, а конкретно эти не люблю.

Автор меня давит. Вторгается в мое личное пространство. Я его подальше заткнул, а все равно. Книги читаю, но мало. У меня был любимый писатель, но тут я недавно узнал, что он умер. Трифонов. -

Хозяин недоверчиво поглядел на гостя, а тот кивнул, подтверждая, что знает. – Так вот. Говорю одному писаке: хочешь заработать? Напиши книгу как Трифонов, но с другим сюжетом. Ты пишешь, я читаю. Пока я одну читаю, ты следующую пишешь. Так нет, в отказку пошел. Даже разозлился вроде. Я так понял, что не может он как Трифонов, оттого и злится.

Хозяин вздохнул, тяжело поднялся и пошел провожать гостя.

Такой владелец картин певцу даже понравился. И еще появилась надежда, что Бондаренко вернется, Оля перестанет рыдать и ему не придется доращивать их с Куртом детей.

После работы он потащил Сашу в метро. Они спускались вниз, а градус страданий поднимался, как в аду. Тут все были вроде него, полузадушенные, побитые, а попадались и похуже. Он посмотрел на свое отражение в темном стекле. Усталый человек в расстегнутом пальто, волосы забраны в косичку. Впрочем, Оля с красивой прической выглядит немногим лучше. Но безгрешней всех выглядит Саша. Точно она уже не человек, а картина.

Его начало потрясывать, как в школе перед законной двойкой, но его спутница улыбалась, поезд мерно стучал, ничто не предвещало беды.

– Я сейчас спою. Денег не надо, – объявил он.

Обитатели вагона нехотя поглядели. Дружелюбный пьянчужка упрямо зашарил в кармане, а дама в шляпе воззрилась на его ширинку. Певец набрал воздуху в легкие и начал “Я ехала домой…”. Все было тихо, спящие не проснулись, поезд не сошел с рельсов. На следующей станции вошли и вышли люди, дама в шляпе, проходя мимо, шепнула: “Как вам не стыдно?” Он опустил глаза: ширинка была в порядке. Что она имела в виду? Он продолжал, уже не сомневаясь, что справился. Пьянчужка, выходя, насильно сунул ему пятак. На щеке его блеснула мелкая слезинка. Певец и сам едва не всплакнул. Девушка с малиновыми волосами поглядела в упор, а ее парень заметил: “Шел бы ты в оперу, дядя”. Это немного смутило. Он допел романс, и они вышли.

– Ну что, в китайский ресторан? Я понял, в чем фокус. Метро убирает инфразвук. Стачивает низы.

Он обнял Сашу за плечи, предвкушая, как они сядут, она будет есть, размахивая вилкой, а он – переживать процесс. Но есть она отказалась. Только пила, таинственно улыбалась и блестела глазами.

Вчерашнее свиданье с картинами пошло ей на пользу. Они допивали бутылку вина, когда в дверях появился Кирилл. Он подвинул стул и сел напротив певца, не замечая его спутницу.

– Этот долг преследует меня. – Кирилл вымученно улыбнулся. Вид у него был – краше в гроб кладут. Как только в ресторан пустили.

– Пойдем? – спросила Саша, тоже не замечавшая Кирилла. Иногда она вела себя непонятно. Что, например, она имела против его зама?

– Подождем счет.

Пауза затягивалась. Потом певец засмеялся абсурдности. Двое людей, делающих вид, что не замечают третьего. Когда он перестал смеяться, что-то неуловимо изменилось. Он снова ощутил Сашу от волос до пяток, воспаленность глаз и дрожание рук. Ее потряхивало, а в чем причина, он не понимал.

– Ты когда в последний раз ела?

– Я? – Она наконец взглянула на Кирилла. – Я не хочу.

– Мы можем поговорить? – спросил Кирилл.

– Говори.

– Просто все сошлось. У Розы… В общем, деньгами на лечение ее ссужала старшая сестра, не отец. С Рафиком у нее отношения не сложились… Но я должен перед тобой извиниться. Страховка была моей идеей, я подумал, что на худой конец… Что с Салаховым вы всегда можете договориться между собой. В конце концов, он занял место ее отца, а Розу просто бросил. Пусть заплатит он, если для тебя это принципиально. Жизнь человека все-таки важнее…

Певец молчал.

– Я где-то слышала эту фамилию, – произнесла Саша. – А Юля Салахова…

– Она вдруг осеклась.

– Лучинкин не может разобраться с вашим проектом, – резко повернулся к ней Кирилл. – Ремонтники ничего в нем не понимают. Инженеры тоже.

Саша испуганно замолчала.

– Может, ты что-нибудь себе закажешь? – предложил Кириллу певец. -

Мне не хочется вмешиваться в семейные дела Рафика. Тем более, что для Салахова мы доноры. Ему выгодно с нами сотрудничать, а нам – не очень. Представь, я прошу его заплатить шесть миллионов за лечение приемной дочери, с которой у него скверные отношения. Это прессинг.

Я знаю, что ответит Рафик. Он скажет: пошли ее к чертям, потому что операция стоит в двадцать раз дешевле… Я узнавал.

– Вспомнила, – сказала Саша. – Юля Салахова – хозяйка

“Бриллиантового рая”. Это все из-за того, что исчез Бондаренко…

– Что ты бормочешь? – удивился певец.

– Это известная городская байка про двух сестер. Старшая красива, умна и богата, а младшая невзрачна, завистлива и зла.

– Ты говоришь о себе, – взвился Кирилл. – Роза умна и красива.

Певца удивила перемена. За одну секунду благовоспитанный юноша превратился в исхлестанного болью и злобой быка.

– Но ее сестра живет с бандитом, разве не так? У него проблемы, его ищут. Роза тянула из сестры деньги, как пылесос, а теперь…

– Э-э, я чего-то не понимаю… – протянул певец, но Саша вдруг вскочила со стула.

– Мне надо… Я обещала маме…

И она скрылась за дверью, на ходу натягивая плащ. И что самое удивительное, Кирилл бросился за ней. Через пять минут он вернулся, держась за голову, и свалился на стул.

– Если правда то, что сказала эта серая мисс… Эта сплетница, неумеха, сто рублей убытку…

Певец почувствовал раздражение, оттого что перед ним сидел раб.

Роза, изломанная болезнью, служила только болезни, Кирилл служил

Розе, и цепь эту следовало порвать, просто потому, что оба уже вступили на скользкий путь.

– Она не серая мисс… Но и не тигрица, – произнес певец. – Роза тебя съест и не подавится. А я, пожалуй, посторонюсь. Симбиоза в природе не существует, мне один биолог сказал. Есть только взаимное пожирание. Чтобы ты не обольщался, верни деньги на фирму. Когда ты увидишь, как сложно тебе расстаться с квартирой отца и как легко это сделает Роза, ты поймешь, насколько дорога человеческая жизнь.

Гораздо дороже квартиры.

Кирилл расстегнул плащ и заказал себе вина.

– Я не могу сейчас. Я заплатил издательству, чтобы напечатать рукопись.

Кирилл заговорил об отце. Рукописи его оказались беспомощны, как ябеда мальчика. Словно зрелость отказала писателю там, где он был искренен. Поневоле задумаешься о смысле режима. Официальная культура стала родиной, матерью, мундиром, котурном – всем, что требовалось для достойного мужского письма. Без нее он барахтался распеленутым младенцем, а жалобы на благодетеля напоминали ябеды ребенка.

И все-таки Кирилл решил это напечатать. Пусть, думал певец. Он не может смириться с тем, что любой убирается восвояси вместе со своим отрезком сантиметровой ленты, и потому предан легендам былых времен.

Никто не хочет видеть, как сметается жизнь, даже на чужом примере.

Отличный художник погибает в расцвете лет, а прелестная женщина любит картины покойника. Он сам готов вернуть семью, не заметив прошедших десяти лет, и если бы не Саша, сделал бы это. Грубо говоря, мир неизменен.

Когда певец подъезжал к дому, зазвонил мобильник.

– Ты прочитал бондаренковские записки? – спросил Сашин голос. – Ну, в той папке? Нет еще? Прочти!

Добравшись до дивана, он поставил на столик чашку с чаем и раскрыл папку. “Мои картинки” называлась рукопись, а снизу шла надпись помельче: “Записки коллекционера”. Он принялся читать.

…В марте 199… года на улице Суворова, 31, состоялась выставка неформальных художников. Событие было из ряда вон выходящее. Залы были заполнены работами неофициальных художников, выставлялись все, кому не лень. Жук да жаба. Помесь гонора с ущербностью. Короче, дрянь редкостная. И на этом фоне – картина Миши Захарова “Удвоение

Мадонны”. Мы были поражены. Мне до сих пор не удается купить эту картину.

Следующая выставка размещалась на Жукова, 11, в здании бывшей станции вольных почт. Она просуществовала больше года. Руководил ею замечательный художник и детдомовец Витя Сирота. Все художники, не нашедшие официального признания, приносили Вите свои работы. На этой выставке собирались все поэты, художники. Это был глоток свободы.

Жители города очень любили выставку. Мне удалось купить несколько работ Захарова. Там же я впервые увидел картины Алексея Ганшина

“Азия” и “Диспетчер”. За “Диспетчера” была назначена цена в тысячу рублей. В то время я вообще не знал, что в природе существуют такие деньги. Как оказалось позднее, автор тоже не знал, и никакой разницы

– тысяча или десять тысяч – для него не было. Тем не менее я решил эту картину купить. Насобирал денег, пришел к Сироте, и он, потупив глаза, скорбно мне сообщил, что картину уже купили. “Ты делаешь мне больно”, – сказал я Вите. “Конечно”, – радостно согласился он.

У Вити была замечательная картинка “Бабушкино кресло”. В глубоком старом кресле дремлет величественная старуха, а сбоку тихонечко на цыпочках подкрался ее маленький рыжий внучек. Я эту картинку видел на фотографиях, она мне очень нравилась. Я знал, что она находится в частной коллекции, и это немало меня удручало. Однажды на выставке

Витя выпил водки и перевозбудился. “Что я могу подарить тебе?” – кричал он. И тут я увидел на стене эту картинку. “Витя!” – сказал я, холодея от собственной беспардонности. Витя сказал: “Все, она твоя!”

Перевернув картинку, я увидел надпись: “Вадику и Татьяне от

Виктора”. “Как же так, Витя?” – “А вот так”, – ответил он и приписал фломастером: “А также Михаилу”. Как выяснилось потом, Витя выпросил эту картинку у хозяев на выставку под честное слово на три дня. Был скандал. Картинка осталась у меня.

…Я уже говорил, что в свое время на меня очень сильное впечатление произвел один из лидеров местного андеграунда Миша Захаров, трагически погибший в 1982 году. Как все большие художники, он был плодовит (в том числе у него было много детей).

Помню, как ко мне попала первая работа Миши “Оранжевый мальчик”. Мой друг, известный журналист и поэт Коля Климов, в те годы сильно выпивал. Скажем даже, ужасно пил. А так как у него дома постоянно крутились какие-то приблудные поэты и художники, все стены квартиры были увешаны картинками. На почетном месте висела работа Захарова

“Оранжевый мальчик”. Однажды я встретил Климова и замечательного графика Серегу Бирюкова в антикварном магазине на углу улиц Маркса и

Белинского. Им хотелось выпить. Они с печальным видом повели меня домой к Климову и разрешили выбрать картинки. Я выбрал работу Вити

Сироты, которую он подарил Свете, жене Климова, картину Миши

Захарова, а в нагрузку мне достались клопы и полотно музыканта Коха.

Получив деньги, они продолжили выпивать, а я помчался прятать картинки. Вечером вернулась Света. Бирюкову повезло, он спал. Климов пришел ко мне утром печальный и трезвый. Свету мы все вместе задабривали полгода, дарили всякие подарки. Коха мы ей вернули, на остальное она махнула рукой. Климов бросил пить и не пьет уже больше десяти лет. Все довольны.

Работы Захарова, и живопись, и графика, продолжают стекаться ко мне со всей страны. Сегодня в собрании достаточно полно отражено его творчество. Однако каких это стоило трудов! Мы с Витей Сиротой знали, что в ДК металлургов хранилось около двухсот Мишиных работ.

Насобирав сто тысяч рублей, положив их в мешок, мы поехали разговаривать с Мишиной вдовой. Приехав к Вале на Машиностроителей, застали там большое скопление непонятых поэтов и непризнанных художников. Витя предложил выкупить все Мишины работы и показал деньги. На что Валя, встав в позу римского сенатора и обведя рукой обшарпанную квартиру, произнесла: “Мне что этими деньгами? Стены оклеивать?” Когда мы вышли, мудрый Витя пожал плечами: “Невозможно работать, блинами жопу вытирают”.

…Зачастую мне удавалось общаться с художниками напрямую. Помогала мне в этом замечательная женщина Маргарита Карповна. Однажды мне попал в руки маленький проспектик года 1983. Назывался он “Борис

Бронькин”. Некоторые картинки меня просто удивили, и я попросил

Маргариту Карповну найти Бронькина и договориться с ним о встрече.

Маргарита Карповна договорилась, и мы пошли в мастерскую. “Только он теперь не Бронькин, а Богданов”, – предупредила меня Маргарита

Карповна. Надо сказать, что я всегда общался с неофициальными художниками. Жизненное пространство неофициальных художников – это их квартира, а чаще кухня. И картинки у них маленькие. Бронькин же, художник официальный, был одним из самых молодых членов Союза художников, и картинки у него были большие, каких я раньше и не видел. Мы несколько часов их рассматривали, в результате я отобрал работ больше чем на десять тысяч долларов и попросил художника показать старые работы. Нехотя и стесняясь, он достал с антресолей пыльную работу и показал нам. У меня закружилась голова. Он запросил за эту картинку всего семьсот долларов, хотя остальные стоили по полторы-две и даже две с половиной тысячи. Картина эта называется

“Не все вернулись с войны”. Я считаю ее лучшей бронькинской работой и зачем-то показываю всем немцам. Картинок мы наотбирали на тринадцать тысяч долларов, десять из них мне дала Юля. Бронькин купил на эти деньги квартиру.

А с картинкой “Во саду ли, в огороде” была целая эпопея. Она висела в ординаторской больницы № 25 на третьем этаже. Я предложил больнице две с половиной тысячи долларов, а также оказать помощь одноразовыми шприцами и медикаментами, а также предложил им несколько картин взамен. Отдал я им за нее две картинки Бирюкова, которые до сих пор висят там. Разговаривал с врачами знаменитый хирург Поливанов, начмед Ваксман, Коля Климов, сам художник Бронькин, главврач больницы и даже почтенный министр здравоохранения Скляр. Умные врачи посчитали, что если я даю две с половиной тысячи, то картинка стоит гораздо дороже. Они даже стали названивать в музей и просили, чтобы музей забрал у них эту картинку. На что главный искусствовед резонно ответила: “На фиг она мне нужна!” Они ей жалуются: “Дак Бондаренко просит”. – “Ну так продайте”. – “А-а, мы к ней привыкли”, – сказали доктора. В результате замечательный художник Марат Газизов сделал мне точнейшую копию этой картины темперой на дереве. Получилось гораздо лучше, чем у Бронькина, и я успокоился. Вот тебе и люди в белых халатах! Мне очень жаль, что Бронькин, замечательный художник, ныне находится в творческом кризисе, да и сама фамилия Бронькин гораздо лучше, чем Богданов.

…А Ганшина я потом искал семь лет. Найти его помог опять же Витя.

Художник жил в маленькой комнате на окраине города. Мы приехали к нему с Витей и Борей Швирикасом. В своей маленькой чистой комнатке он показал нам сотни фотографий, эскизов и сказал, что законченных работ у него не больше двадцати. Мы спросили, почему так мало. И он честно ответил, что на одну большую картину у него уходит не меньше года. Я был несказанно рад узнать, что “Диспетчер” не продан, а находится у него. На следующий день Ганшин привез нам с Борей восемь живописных работ, запросив за них двадцать тысяч долларов. Мы с

Борей осторожно предложили пять, на что художник тут же согласился.

“Диспетчера” среди них не было, “Азию” я сразу забрал себе, остальные работы мы с Борей разделили. Разделили удивительно, потому что до сих пор завидуем друг другу. На эти деньги Ганшин купил себе квартиру, и мы продолжали сотрудничать. Однажды я спросил у него, почему он нигде не показывается и не любит выставляться. Он поведал мне грустную историю. Когда он выставлялся в Доме художника, одна тетушка, известный в городе искусствовед, встав перед замечательной картиной “Три имени”, громко изрекла: “Такое мог нарисовать только шизофреник!” Что б ты понимала, старая перечница! Спустя два года состоялась выставка в резиденции губернатора области. Все гости губернатора, главы администраций, краев и областей, профессиональные искусствоведы и многие жители города увидели эти работы. Скажу без преувеличения, никто из них и не представлял, что у нас есть такие художники!

На этой выставке мне не повезло. Ганшина оптом забрал Зубов, а с ним не поспоришь. Сам гэбэ и крыша гэбэшная. Но “Диспетчера” я у него увел. Ганшин к концу выставки сделал для Зубова копию, но тот все понял. Был большой скандал, пришлось прятать художника у мебельщиков, жизнь у него пошла конкретная. Когда я ехал с выставки, по пути подбросил девчонку. Увидала “Диспетчера” – едва не прослезилась. Искусствоведка оказалась. Потом она меня консультировала. Пристала с Ганшиным, что он писать почти перестал, а значит, нужно скупать написанное. Я говорю, за чем дело стало, едем к жене. Клянется, что жена пуста. Так ищи, говорю, вот деньги.

Отвечает, это не деньги, а давай настоящую цену, потому что с

Ганшиным уже ясно, что гений. Одну картинку она разыскала. Поехали смотреть. “Птицы” называется. Птиц там и не ночевало, разве во сне привиделось, но картина пробирает. Зубов Олег Петрович грамотно меня обвел. Хозяйка цену задирает, девчонка нервно скулит, но денег не даю. Пусть Олег Петрович платит, ему капитал государство уступило, а я все сам постигал. “Птиц” мне все равно потом Юля подарила.

Вдруг откуда ни возьмись явился куратор Майский. По ящику сообщил, что “Оранжевый мальчик” якобы украден, а также намекал на мое прошлое. Я, собственно, прошлого не скрываю, но Майский мэра обслужил. Всем понятно, что выпад политический. И показал картинки.

Я сразу сел звонить. Юля меня подвела: на куратора у нее выхода не было. Всю неделю настроение было паршивое, пока у Майского в галерее крыша не рухнула. Он подумал плохое и снова в телевизор сунулся: криминальные элементы лезут в культуру. Сам ты элемент! Я пригласил

Майского в свой фонд, принял по-царски, предложил помочь с ремонтом.

Этот больной на всю голову кривлялся, благодарил, а на пороге вдруг объявляет: “Ганшин мой друг, меня за него чуть жизни не лишили, картин его тебе не видать, даже не мечтай”. Ну, это мы еще увидим!

Картинки у Майского были уже последние, Ганшин действительно бросил писать, потому что рисование картинок не приносило этому гордому человеку денег. Это более чем странно, потому что за одну из его картин, “Городовой”, мне давали 15 тысяч долларов. В настоящее время

Ганшин благополучно работает дизайнером на мебельной фабрике, и картин его в свободной продаже практически не встречается.

Певец закрыл папку, уронил ее на пол и задумчиво подошел к пианино.

Хотелось петь.