"Война: ускоренная жизнь" - читать интересную книгу автора (Сомов Константин Константинович)

«Бабкин аттестат»

Питание за счет местного населения, либо банального мелкого воровства называли еще жизнью на «подножном корме», и «специалисты» по его добыванию имелись в каждой части. Особенно предприимчивой в этом плане приходилось быть матушке-пехоте. Обмоточному Ване частенько жилось на войне потруднее армейской интеллигенции — летчиков, артиллеристов, танкистов, а уж голоднее практически всегда. Стрелкам, автоматчикам, пулеметчикам, особенно в наступлении, нередко приходилось довольствоваться 800 г пайкового хлеба с утра пораньше и до конца дня только ремень потуже подтягивать.

Даже разжившись по какому-либо случаю продуктами, пехотинец или такой же пеший путешественник-сапер могли лишь порубать от души да взять в дорогу малость, сколько места в солдатском заплечном мешке — «сидоре» найдется. Танкисты, как правило, имели в боевой машине запас продуктов и порой попросту «нанимали» за них пехотинцев, когда требовалось вырыть укрытие для танка. О летчиках и говорить не приходится. Лучше всех на той войне обихаживали именно их да еще подводников. Специалисты, ничего не попишешь.

Герой Советского Союза летчик-истребитель Сергей Горелов вспоминал: «И под Москвой, и где бы мы ни были, питание у летчиков было отличным. Мы, когда попадали в тыл, скорее стремились на фронт, потому что в тылу очень плохо кормили. А там все ели сполна»

Окопникам же в бытовом плане приходилось похуже.

Так, скажем, как бойцу 154-го отдельного саперного батальона 3-й гвардейской танковой армии Григорию Богушу осенью 1944 года под Шауляем.

«Только на тягачах да «тридцатьчетверках» (другая техника застревала намертво) привозили к передовой необходимое: боеприпасы, сухари, гороховый концентрат, чикагскую тушенку в высоких четырехугольных банках и американские консервы «второй фронт» — в небольших круглых банках запрессованные молотые кости. На них мы варили бульон. Выковырнешь штыком в котелок и кипятишь на костре до тех пор, пока на поверхности появятся редкие блестки жира. Пили такой бульон, обжигаясь, чтобы согреться. Вкус у варева, как ныне злословят шутники, был специфический, век бы его не знать».

Здесь стоит сказать лишь несколько слов об истории появления иностранных продуктов к нашему солдатскому столу во время той войны.

Поставки в СССР продовольствия по ленд-лизу — знаменитой американской тушенки, яичного порошка, жиров, муки и других продуктов — сыграли действительно ощутимую роль в обеспечении питанием сражающейся Красной армии и частично тружеников тыла. 7 октября 1942 года глава советского правительства Иосиф Сталин направляет президенту США Франклину Д. Рузвельту послание, в котором высказывает пожелание о поставке в СССР самолетов-истребителей, алюминия, грузовиков и взрывчатки, а также пишет: «Кроме того, важно обеспечить поставку в течение 12 месяцев 2 миллионов тонн зерна (пшеницы), а также возможное количество жиров, концентратов, мясных консервов. Мы смогли бы значительную часть продовольствия завезти через Владивосток советским флотом, если бы США согласились уступить СССР для пополнения нашего флота хотя бы 2–3 десятка судов».

Уже 12 октября Рузвельт сообщает Сталину о предоставлении Советскому Союзу для использования на Тихом океане 20 торговых судов, а 16 октября 1942 года (в дни ожесточенных боев в Сталинграде. — Авт.) глава советского правительства получает следующее послание:

Ф. Рузвельт И. Сталину

Всего по ленд-лизу в военное время в СССР было поставлено 5 млн тонн продовольствия.

Был у нас в то трудное время и еще один союзник-помощник. Пусть и далеко не такой мощный, как Североамериканские Соединенные Штаты, но на добро памятливый и бескорыстный. К апрелю 1943 года из небогатой Монголии было направлено в СССР восемь эшелонов с продуктами и обмундированием. В начале победного 45 года пришел состоящий из 128 вагонов эшелон с подарками. Кроме того, монгольское правительство закупило и переправило в Советский Союз 500 тысяч лошадей, о которых фронтовики и после войны вспоминали добрым словом.

Но бывали моменты, когда и «специфическое варево» казалось солдату манной небесной, и тогда главным героем на фронтовой «сцене» становился тот самый «бабкин аттестат».

Летом 1942 года, когда бои под Старой Руссой приняли затяжной позиционный характер, с продовольствием у бойцов 44-й стрелковой бригады было более чем плоховато. И когда его доставка совсем осложнилась, лучший разведчик бригады Павел Некрасов сотоварищи, отправившись в очередной поиск, вернулись с немецкой стороны не с «языком», но с дойной коровой, которую они конфисковали у «снятого» ими с должности фашистского старосты и провели к своим через минные поля.

Живший перед войной в Алтайском крае и ставший на фронте минометчиком Мансур Абдулин вспоминает, как во время Сталинградской битвы по ночам фашистские транспортные самолеты сплошными эшелонами забрасывали в котел военные грузы. «Стреляя из трофейных ракетниц, мы сбивали с толку фашистских штурманов, — пишет Абдулин, — и сыпались сверху «посылки»: хлебные буханки, «эрзац», колбаса, тушенка, шерстяные носки, соломенные боты, сигареты, галеты и тому подобное. Хлеб в целлофановых оболочках, выпеченный, как говорят, в 1933 году. Но солдаты германский хлеб забраковали: вкуснее наших сухарей нет на всем свете»

Ивану Карнаеву, для того чтобы подкормиться самому и обеспечить приварок своим боевым товарищам, приходилось во время войны выступать в роли «браконьера» — глушил он в октябре 1943 года рыбу на Ладожском озере:

«Загрузили лещами полную лодку и еле остались живы, сначала едва не подорвавшись на собственном заряде, а потом попав под огонь заинтересовавшихся столь шумными рыбаками немецких артиллеристов. Ну к тем какие претензии? Война»

Порой для лучшего питания подразделений бойцы и командиры практически в боевых условиях налаживали фронтовые «подсобные хозяйства». В своем повествовании о войне сражавшийся на Волховском фронте офицер 192-го отдельного батальона связи Александр Невский пишет:

«Лето 1942 года выдалось сложным для сельского хозяйства, да и с организацией полевых работ были большие проблемы, поэтому в зимний период 1942–43 гг. овощами и картофелем мы почти не питались. Командование учло этот печальный опыт, и весной 1943 г. в войска была завезена рассада капусты и семенной картофель. Службы тыла дивизии и армии организовали выращивание овощей в 25-километровой зоне, прилагающей к линии фронта, откуда население было временно выселено. Для этого использовались все свободные и пригородные для сельского хозяйства участки земли. Урожай картофеля и капусты на этих участках был отменным. Летом мы усиленно заготовляли сено.

До созревания овощей употребляли в пищу молодой клевер, люди с охотой ели этот продукт, так как организм требовал витаминов. Разработанная рецептура блюд из клевера была достаточно разнообразной. Мне могут заметить, что я слишком много пишу о питании, но этот вопрос не праздный, особенно если учесть, что когда люди находятся в длительной обороне, то изучение винтовки и телефонного аппарата может быстро набить оскомину, и людей потянет на «подвиги», тогда ЧП не избежать. Однообразная обстановка — болото и лес, однообразная жизнь для молодых и сильных людей были испытанием весьма трудным. Если еще ухудшишь питание — жди беды. Бывали дни, когда в дивизии из продуктов была только американская соевая мука. В таких случаях повар Шеметенко приходил ко мне и жаловался, мол, обед вышел никудышный, ругать его будут. Делать нечего, иду на кухню снимать пробу. Красноармейцы стоят в очереди за обедом, ждут. Шеметенко наливает мне супа, ем с показным удовольствием и нахваливаю: «Хорошо наелся!» Солдаты хохочут, но уже не ругаются. Что делать, раз на раз не приходится».

Это точно, и питаться исключительно с помощью «бабкиного аттестата» многим бойцам Красной армии приходилось едва ли не с первых дней войны. И не у всех это сразу получалось. Выручали товарищи. Кто советом, а кто и личным примером. Красноармеец 79-й горнострелковой дивизии Николай Близнюк в своих воспоминаниях «Вам не 41-й!» написал об этом так:

«Ребята городские, смелые (недавние тульские студенты. — Авт.) быстро перешли на «бабкин аттестат». Однажды я и спросил: «А как вы питаетесь, где ночуете?» Отвечают: «Ты же знаешь, немцы, едва солнце на закате, заходят в деревню и останавливаются в западной ее части. А мы на выходе в восточной части облюбуем домик, попросимся, хозяйка не откажет, накормит и на ночлег оставит, и всегда спрашивает, когда будет немец и какой он. Отвечаем, что мы рано утром уйдем, а он через час-два придет, вот тогда вы и увидите, какой он, мы сами его близко не видели. Просим пораньше приготовить нам завтрак, а если проспим подъем, разбудить нас.

Войдем в первую деревню, смотрим, где идет дымок из трубы и пахнет съестным. Заходи и будешь сыт.

Доходим до первой избы, один из туляков шасть в калитку, я за ним, другой меня за рукав — нельзя: один зайдешь — хорошо накормят, два — хуже, а четыре — совсем голодными выйдем. Вон домов много, иди и выбирай».

Вот по какому принципу Николай, а вместе с ним и тысячи его товарищей по оружию, и питался. Тем более что кроме традиционного сострадания к ближнему у нашего населения летом и осенью 1941 года еще имелся определенный запас продуктов. Дальше стало труднее — любовь к ближнему не ослабела, но вот с провиантом стало не в пример хуже. Зачастую его прятали и от чужих, и от своих.

Вот какой случай, произошедший под Ржевом, описывает в своей книге писательница Елена Ржевская. В пустой деревне, находящейся в прифронтовой полосе отчуждения, красноармейцы обнаружили в палисаднике одного из домов холмик. В него был вбит кол, а к нему прикреплена дощечка: «Здесь похоронен Васильев Николай Васильевич. Мир праху твоему». Смышленые бойцы разрыли холм, вынули из ямы, оказавшейся погребком, засыпанную в нее картошку, насыпали землю обратно и поставили табличку: «Воскрес и пошел на фронт».

Владельцу картошки такой оборот дела вряд ли показался смешным и утешить себя он мог, пожалуй, только тем, что трагикомические случаи на войне случались довольно часто. Это ведь тоже была жизнь, только в экстремальных условиях.

Вот только два рассказа офицера-артиллериста Ивана Новохацкого — человека, судя по всему, с большим чувством юмора, не утерянного даже в кошмаре войны, о том, как приходилось им жить по «бабушкиному аттестату» во время пути по Западной Украине в 1944 году:

«Располагаемся на ночлег. Солдаты голодные, кухни нет, она одна на дивизион, и когда будет — трудно сказать. Подзываю командира отделения разведки, даю ему деньги и посылаю в село купить что-нибудь съедобное. Проходит час, второй, а моих разведчиков с сержантом все еще нет. Стало уже совсем темно, когда они появились, сопровождая огромного вола с метровыми рогами. Другого ничего не нашли и увели вола, лежавшего на улице.

Решили вола застрелить и в котелках сварить мясо. Даю пистолет командиру отделения разведки Сотникову. Вола поставили на краю оврага. Командир орудия, здоровенный сержант Доценко, держит скотину за рога, а Сотников целится волу в лоб. Звучит выстрел, после чего вол так мотнул рогами, что Доценко полетел в овраг.

Вол задрал хвост и дал стрекача от боли. Сотников успел ухватить его за хвост и помчался за ним. Из пистолета стреляет животному в зад — в ответ струя крови и кала в лицо и на одежду Сотникова, еще выстрел — и снова такой же результат. Вол продолжает бежать в горячке что есть духу. Все это проходило в кромешной тьме, и не видно было, где Сотников с волом и что там происходит.

Наконец в темноте нашли мертвое животное, а недалеко от него и Сотникова, который чертыхался и ругался на чем свет стоит. Если бы его в этот момент увидел кто-нибудь посторонний, то наверняка бы перепугался насмерть: облитый кровью, измазанный воловьим калом, вываленный в соломе и грязи — результат поединка с флегматичным на вид волом. Посмеялись, конечно, от души. Солдаты стали обдирать шкуру вола, делить его на части, по котелкам и ведрам, и вскоре запылали костры, и запахло мясом. Часа через два от вола остались шкура, метровые рога да копыта.

С трудом отмыли Сотникова.

Чтобы добраться до Доценко, пришлось прорубать в овраге просеку в колючем терне, а затем сержанта отправили в санчасть — на нем не было живого места, весь ободран колючками. И потом до самого конца войны нередко балагурили солдаты на эту тему, подговаривая Сотникова на очередную скотину.

Как потом выяснилось, Сотников целился волу в лоб, а попал в нижнюю губу. Тот, конечно, отреагировал соответствующим образом».

«Голодные, мокрые, смертельно уставшие, зашли в ближайшую хату обогреться и отдохнуть. Мой разведчик Коля Кущенко из Киева особой стеснительностью не страдал и немедленно попросил у хозяйки что-нибудь поесть. Та живо отвечает: «Ничего нэма, всэ нимци забралы». Кущенко: «Ну хоть воды дай попыть». Хозяйка опять скороговоркой: «Нэма, нимци всэ забралы».

Кущенко недолго думая расставляет посреди хаты буссоль. Это артиллерийский прибор для ведения разведки и направления орудий на цель при стрельбе с закрытых позиций. Он представляет собой большой компас с магнитной стрелкой, лимбом с делениями угломера и оптический монокуляр сверху. Устанавливается прибор на треногу.

Хозяйка стоит рядом и наблюдает за Кущенко. Он освободил магнитную стрелку, и она, покачиваясь из стороны в сторону, одним концом случайно показывает на шкаф у стены. Кущенко говорит хозяйке: «Бачишь, стрелка показуе, что там у тэбэ есть хлиб та сало». Удивленная женщина отвечает: «Та трохы е», достает из шкафа шмат сала на килограмм и булку хлеба. Нас дважды просить не надо было — голодные как волки.

Кущенко опять подходит к буссоли, колыхнул стрелку и говорит хозяйке: «Сейчас побачим, шо у тэбэ ще е». Хозяйка поспешила с ответом: «Та е, е». Лезет в погреб, достает оттуда соленые помидоры, огурцы, из печки чугунок вареной картошки, из шкафа кувшин молока. Мы неплохо закусили. Хозяйка сидит с нами рядом за столом, подперла щеку рукой, с жалостью смотрит на нас. Мы же, по сути, почти все были еще пацанами: мне недавно исполнилось двадцать, Кущенко, наверное, не более восемнадцати. Его подобрали наши солдаты где-то возле Днепра, так он и остался в батарее. Остальным солдатам также по девятнадцать-двадцать лет.

Потом, когда мы уже расправились со всем, что было на столе, хозяйка сделала вывод: «Ось тэпэр я розумию, чому вы нимця пэрэборолы — у его такой техники нэма». Мы рассмеялись, поблагодарили женщину и двинулись дальше».

Правда, для получения какой-то пищи у местного населения часто пользоваться «прибором» разведчика Кущенко не приходилось. И в России, и на Украине, и в Белоруссии люди, как правило, делились с воинами-освободителями последним куском.

Призывавшийся в армию из Камня-на-Оби Герой Советского Союза Михаил Борисов:

«Помню, в станице Морозовская (под Сталинградом. — Авт.) захватили немецкие армейские склады. И мы, и местные жители вдоволь попользовались их продуктами. Когда шли по улице, жители выхватывали солдат из строя и уводили домой в гости. Ко мне старушка подходит со слезами: «Сынок, у всех гости, а ко мне никто не идет. Пойдем ко мне». Я пошел. В одной комнате чугунки с горячей водой стоят, в другой — корыто, рядом — чистое белье. Она говорит: «Сынок, ты помойся, смени белье, грязное брось в угол, я потом постираю». — «Да не надо белья». — «Нет, переоденься, это белье моего сына, может быть, его там тоже кто-нибудь обогреет». Я помылся, переоделся. Выхожу. На столе уже — сковородка с картошкой и тушенкой. Картошка у них, естественно, своя. А тушенка немецкая. Я первый раз за то время, пока был на фронте, наелся! Я говорю: «Спасибо, спасибо». — «Тебе спасибо, что не побрезговал, зашел».

Случалось и нашим бойцам угощать население трофейными продуктами и в итоге порой попросту кормить друг друга. Один такой случай описал Мансур Абдулин:

«23 сентября 1943 года вошли в Полтаву. Нас встретили женщины и старики. Исхудалые — кожа да кости. Но радостные. На разрушенной мельнице мы обнаружили приготовленную к эвакуации в Германию муку, которую тут же начали раздавать солдатскими котелками полтавчанам.

Не прошло и часа, как нас, освободителей, начали угощать полтавскими галушками».

Однако главным приварком к армейскому пайку все долгие военные годы была, конечно же, она — родимая картошечка. Спасались ею мы, спасались немцы, румыны, итальянцы и прочая наползшая на нашу землю нечисть.

В своем рассказе «Ода русскому огороду» трижды раненный на той войне русский писатель Виктор Астафьев признался в любви к этому немудреному продукту, и нет сомнения, что под этим признанием подписались бы все фронтовики-окопники Великой Отечественной.

«Фронтовые дороги длинные, расхлюпанные, — читаем мы в этом рассказе. — Пушка идет или тащат ее, танк идет, машина идет, конь ковыляет, солдат бредет вперед на запад, поминая к разу кого надо и не надо. А кухня отстала. Все-то она отстает, проклятая, во все времена и войны отстает. Но есть солдату надо хоть раз в сутки! Если три раза, оно тоже ничего, хорошо-то три раза, как положено. Один же раз просто позарез необходимо.

Глянул солдат налево — картошка растет! Глянул направо — картошка растет! Лопата при себе. Взял за пыльные космы матушку-кормилицу, лопатой ковырнул, потянул с натугой — и вот полюбуйся, розоватые либо бледно-синие, желтые иль белые, что невестино тело, картохи из земли возникли, рассыпались, лежат, готовые на поддержку тела и души.

Дров нету, соломы даже нету?! Не беда! Бурьян везде и всюду на русской земле сыщется. Круши, ломай через колено, пали его!

И вот забурлила, забормотала картоха в котелке. Про родное ведь и бормочет, клятая! Про дом, про пашню, про огород, про застолье семейное. Как ребятишки с ладошки на ладошку треснутую картоху бросают, дуя на нее, а потом в соль ее, в соль и — в рот, задохнувшись горячим, сытным паром.

И уже нет никакой безнадежности в душе солдата, никакого нытья. Замокрело только малость в глазу, но глаз, как известно, проморгается!

Поел картошки солдат, без хлеба поел, иной раз и без соли, но все равно готов и может вперед двигаться, врагу урон наносить.

Случалось, воды нет. В костер тогда картошку, в золу, под уголья. Да, затяжное это дело и бдить все время надо, чтоб не обуглилась овощ. А когда бдить-то? В брюхе ноет, глаза на свет белый не глядят от усталости. Значит, находчивость проявляй — в ведро картошек навали, засыпь песочком либо землею, чтоб не просвистывал воздух, и через минуты какие-нибудь кушайте на здоровье продукт первой важности, в собственном пару!

А еще проще простого способ есть: насыпь полную артиллерийскую гильзу картох, опрокидывай ее рылом в землю, пистоном вверх, разводи на гильзе огонь, а сам дрыхни без опаски. Сколько бы ты ни спал, сколько бы ни прохлаждался — картофель в гильзе изготовится так, что и шкурку скоблить ножом не надо — сама отлупится!»

Впрочем, случалось на войне, и нередко случалось, когда и такие немудреные блюда приготовить у бойцов возможности не было. Даже картошки под рукой не имелось. Тогда шли в ход другие «рецепты», которые порой выходили «поварам» боком, да очень болезненно.

«Занесли хозвзводовцы мешок. В мешке брикеты — смесь мякины овсяной с мукой. Колючие, как ежики. «Что ж, — думаю, — кони ели наш хлеб, теперь наша очередь пробовать их корма, — вспоминал о лихом времени Мансур Абдулин. — Положи в котелок с водой, — наставляет меня Смирнов, — вскипяти мякину, а кисель выпей. Можно голод обмануть.

Взвалил я на свою горбушку мешок с комбикормом и ходу домой. Сварили мы всей ротой несколько брикетов в котелках и с голодухи съели вместе с мякиной, которая вроде бы обмякла, и мы думали — обойдется.

Через двое-трое суток началось непредвиденное. Хочется сходить по тяжелому, а больно! Отставить! Но ведь опять хочется. Начнешь. Боль — режет как когтями. В глазах темнеет. А будь что будет — никуда ведь не денешься!..

Реву, как боров под ножом, на всю передовую. Потом, согнувшись, постанывая, поджав живот, иду «домой» в окоп, как после операции тяжелой — в палату. «Ну, — думаю, — не фрицы меня убьют, так убьет меня моя глупость. Зачем я мякину-то сожрал? Ведь говорено было!

И остальные отделались точно так же: слышно то там, то в другом конце кто-то взревет»

Иван Новохацкий: «После Северо-Западного фронта с его дремучими хвойными лесами и безбрежными болотами Украина показалась нам раем. Утром, проснувшись в лесу, мы увидели яблони и груши с плодами, и хотя они были дичками, горькими и кислыми, нам показались сладкими и вполне съедобными. Рядом с лесом простиралось большое поле со спелой кукурузой, которой мы быстро воспользовались: варили, сколько можно было вместить в котелки и ведра.

Свободные от дежурства разведчики все время тратили, чтобы добыть что-нибудь съестное. Однажды командир отделения разведки принес мешок муки. Заскочил, возбужденный, в наш подвал и с ходу говорит мне: «Лейтенант, снимай нижнюю рубашку, я уже свои кальсоны снял и променял на муку, старик на мельнице пообещал наскрести по углам еще с котелок». Пришлось снимать и менять — голод не тетка. Зато два дня мы «пировали»: на куске железа пекли оладьи, правда, жира никакого у нас не было».

Бывший командир стрелковой роты, яровчанин Юрий Соколов: «Подо Ржевом место было гиблое. Немецкие летчики гонялись чуть ли не за каждым человеком, каждой повозкой, а потому с продуктами у нас было плоховато. Ели конину, а то и сухарик один на день. Помню, солдат у нас один пришел с дежурства и говорит: «Эх, есть так хочется, невмоготу, лучше уж убило бы, чем так». Минуты не прошло, шальной пулей его наповал. Вот так намолил себе».

Некоторые, опасаясь близкой смерти, старались хотя бы не на голодное брюхо ее принять, и если какой запас еды имелся, съедали его немедленно.

— Случалось, разрывавшаяся над окопом шрапнель достигала цели. После одного из таких обстрелов по окопам пронеслось: убило Ахмеджанова — связного батальона. Осколок угодил в голову, — вспоминал воевавший в 42-м на Северо-Западном фронте Николай Старшинов. — Когда обстрел прекратился, мой друг Павлин Малинов, второй номер нашего пулеметного расчета, вылез из окопа, уселся на бруствере, развязал неторопливо свой вещмешок, достал из него кусок хлеба и стал его уплетать

— Что ты делаешь?! Лезь в окоп! — крикнул я ему.

— Да вот хлеб у меня еще остался, — отвечал он, — надо доесть. Убьют — будет обидно, сам голодный, а хлеб пропадает зря. А то еще фрицы уплетут.

Софья Дубнякова, санинструктор: «Побежали по льду Ладожского озера в наступление. Тут же попали под сильный обстрел. Кругом вода, ранят — человек сразу идет ко дну. Я ползаю, перевязываю, подползла к одному, у него ноги перебиты, сознание теряет, но меня отталкивает и в свой «сидор», — мешок, значит, лезет. Свой НЗ ищет. Поесть — хотя бы перед смертью. А мы, когда пошли по льду, получили продукты. Я хочу его перевязать, а он — в мешок лезет и ни в какую: мужчины как-то очень трудно голод переносили. Голод для них был страшнее смерти»

Впрочем, даже такие передряги для той войны были еще «цветочками». Имелись у нее и «ягодки», и появлялись они чаще всего, когда бойцы попадали в