"Кто ищет, тот всегда найдёт" - читать интересную книгу автора (Троичанин Макар)

- 12 -

В этом году в поле выезжали как никогда рано: благоприятствовала ранняя весна и подстёгивала череда праздников. Если не успеть до Пасхи, Радуницы, первомайских и победного праздников, то и до июня не выедем. Наши бичи — люди сплошь верующие, глубоко верующие в то, что если не отметить воскресенье Христа как следует — недельным запоем, то удачи в этом году не будет, как не было её и в предыдущем. Не успеешь опомниться от радости по второму пришествию всеродителя, как наступает радость по покойникам. Пропустить Радуницу и дармовую выпивку на кладбище считалось среди наших святых ещё большим грехом. Как не помянуть безвременно усопших, если родные наливают, не жмотясь? Некоторые особенно набожные умудрялись помянуть чуть ли не всё кладбище и обессилено успокаивались среди помянутых. Здесь же располагались на ночёвку и нерадивые, чтобы утром сообща сподобиться тем, что осталось на могилках. Покойников не вспоминали, зато бог и его мать не сходили с языка, правда, не в церковной редакции.

После Христовых праздников все верующие присоединялись к неверующим и дружно готовились к антихристовым первомайским. Снова погрязнув в грехах, таёжный пролетариат настырно осаждал угнетателя Шпацермана с требованиями соблюдать права пьющего человека и аванса на поддержание революционного духа. Причём от угнетённых разило этим духом за версту. В первые два года угнетатель по неопытности одухотворял всех красными флагами, плакатами, портретами вождей и транспарантами с призывами всех трудящихся объединяться, хотя каждый угнетённый знал, что объединяться более трёх бессмысленно. Взъерошенная и неуправляемая толпа бодро шествовала мимо трибун и вразнобой кричала «Ура» и ещё кое-что от полноты чувств, причём наглядная агитация угрожающе склонялась в сторону местных вождей, насторожённо встречающих неподдельный энтузиазм. Впору подумать, что это восставший и неорганизованный пролетариат окраин пёр вздрючивать сознательную прослойку, сгрудившуюся для безопасности на деревянном олимпе. В конце концов, поистрёпанные в классовой борьбе нервы руководителей района не выдержали, и шествие истинных якобинцев и санкюлотов запретили. Тогда наш главный еврей, следуя примеру центральных властей, перенёс по просьбе трудящихся все религиозные и революционные праздники, включая и день рождения Ленина, на один короткий предвыездной период, после которого бичам хотелось только одного: в тайгу, на отдых.

Есть люди, которые по-настоящему любят природу, и она отвечает им тем же, но есть и урбанисты, для которых ёлочка немыслима без новогодних игрушек, а берёза — лучшие дрова. К сожалению, последних расплодилось значительно больше, потому так и перенаселены города. Многим из них за каждым деревом чудится медведь, за каждым кустом — волк или тигр, в траве — сплошные змеи, и каждая ночёвка под комариное зудение — изматывающее испытание для взвинченной нервной системы. Для меня тайга с первого дня стала домом родным, в котором я чувствовал себя уверенно и безопасно, о чём можно судить хотя бы по случаю на скале. И поэтому, сидя на груде имущества и цепляясь за что попало, чтобы не сверзиться за борт качающейся машины, думал не о том, что ждёт впереди, а о том, что забыл сзади. Рядом, уперевшись ногами в передний борт, вольготно лежал Сашка. Несмотря на благие намерения, он быстро промотал бешеный зимний заработок и решил начать праведную жизнь сначала. Из кабины доносились весёлый говорок и хохоток Кравчука, отвлекающего шофёра от плохой дороги, а в кузове, кроме нас с Сашкой, ещё была накидана чёртова дюжина тел, живых и полуживых, остальные прибудут вторым рейсом. Если бы наша колымага с такой опасной загрузкой повстречалась любому милиционеру на ровной дороге посёлка, шофёр лишился бы прав. А здесь, на таёжном бездорожье, опасности не чувствовал никто: ни мы, ни шофёр. Для нас главным было — побольше загрузить и самим не остаться, а шофёру — стронуть родную с места. И, что удивительно, наш газик, днями-неделями простаивающий на ремонте в посёлке, ни разу не отказал в тайге. Вот что значит влияние настоящей природы. Я бы всех больных, особенно безнадёжных, вывез в тайгу на самолечение.

У перевальной избушки, что затаилась у реки, укачанных приезжих ожидали оба хозяина: серый, ещё больше заматеревший, Васька и постаревший от усталости профессор, превратившийся в полевой робе в Горюна. Он уже больше недели перевозил топографов, которые должны были подготовить вьючную тропу, переходы и броды через реку и ручьи, площадку под базовый лагерь и начать прокладку первых опорных магистралей. Так что ехали мы не пионерами на дикий запад, а на готовенькое.

— Вода в реке быстро прибывает, забереги и протоки интенсивно подтаивают, — поздоровавшись, обеспокоенно предупредил Горюн, — надо как можно скорее перебираться на ту сторону. Завьючиваемся сразу, — и пошёл за лошадьми.

Те выглядели ещё более заморёнными, чем хозяин. Им дико повезло с ним. Другой, одинаково равнодушный и к собственной, и к их судьбе, угробил бы, не мучаясь угрызениями совести, покрытой коростой, под сверхтяжёлыми вьюками на сверхразбитой тропе, лишь бы поменьше вкалывать. В тайге мне не жалко ни бичей, ни новичков — сам полез, сам с усам, но щемяще жалко умных, безотказных и безответных животных с выразительными глазами, в которых написано всё, умей только читать.

— Марта, — позвал я, увидев приближающийся караван, и умница, вспомнив того, кто не раз подкармливал вкусненьким зимой в конюшне, подошла и замахала головой, здороваясь. Ну как тут не ответить! Я торопливо развязал один из мешков и отдал две буханки свежего хлеба профессору. Тот коротко поблагодарил, прояснев на мгновение глазами, понюхал и спрятал в рюкзак. Ещё одну буханку слямала, не торопясь, любимица и благодарно потёрлась нижней челюстью о плечо. Остальным достались поровну оставшиеся три. Больше у меня хлеба не было. А я его и не люблю. Мне и сухари по зубам, особенно когда размочишь в чае со сгущёнкой. Наверное, в прошлой жизни я был лошадью. Недаром у меня такие длинные и быстрые ноги и постоянный зуд под хвостом, когда что-нибудь приспичит и приходится взбрыкивать, как на конференции. Вздохнув и осознав родство, достал синюю пачку рафинада и поделился с архигенетическими родственниками. Меня всегда бесит, когда кто-нибудь, обиженный взваленной на него непосильной работой, блажит, не задумываясь: «Что я, лошадь?!», как будто на лошадь можно валить без меры. И всегда хочется ответить: «Ты — хуже, ты — человек!» Может, потому мне так трудно ужиться в раздрайном людском табуне, что не так давно ушёл из лошадиного, где все равны и ни у кого нет ни передних, ни задних мыслей.

Опытный возчик с профессорским образованием прежде, чем уложить на спины лошадей груз, поднял каждый вьюк и каждый ящик сам, проверяя вес. Кому убавил, а кому прибавил, распределил по обе стороны хвостатых вездеходов и только после этого разрешил крепить ремнями, проверяя не только крепления, но и балансировку грузов. Повинуясь дельным распоряжениям, погрузились и закрепились в полчаса. Не рассусоливая, караван двинулся в путь. Осталось завьючиться как следует нам и догонять. Караулить оставшиеся вещи и встречать вторую волну работяг остался Кравчук. Его и уговаривать не понадобилось, за нас это сделала речка, куда он сразу же побежал с удочкой. А мы через 15 минут тронулись цепочкой, и замыкающим, как и полагается, шёл командир.

По неоттаявшей, нерасквашенной тропе идти легко и в первый раз в охотку. Даже тяжёлый рюкзак не тянет. Тропа идёт то по низине правого берега реки, чахло заросшего тонкоствольным ивняком, берёзой и ольхой, среди которых обособились небольшими потаёнными группками подростки-ёлочки и пихтушки. С невысокого берегового обрыва свесился тальник и всякая другая кустарниковая шелупень. С другой стороны тропы лес, сгущаясь, поднимался на невысокие увалы, сохраняя кое-где белые пятна фирнового снега и льдистые корки. Солнце довольно прилично жарило шею и верхнюю свободную часть хребта, и к тому времени, когда мы дотелепали до переправы, по спинному желобку неприятно потекли струйки рабочего пота, вымачивая майку под рюкзаком и просачиваясь ниже. В общем, грело со всех сторон по-летнему.

Река здесь делала крутой вираж, веером раскинув русло на несколько проток. Таянье снегов в горах только-только началось, и воды в протоках было немного. Она текла спокойно, без шума, набирая силу, чтобы в половодье с грохотом покатить здоровенные валуны, с переливчатым стуком — крупную гальку и очистить русло от застрявшего в осенний спад бурелома. Основная вода пёрла по широкой и глубокой протоке вдоль противоположного высокого берега, прижимаясь к нему и смывая остатки заберегов вместе с землёй.

Упав в изнеможении на прошлогоднюю траву и опершись на неснятые рюкзаки, мы наблюдали, как Горюн связывал лошадей длинными поводками, чтобы они имели хотя бы относительную свободу передвижения по камням и ледяным протокам и не дёргали друг друга, оскальзываясь. Сам он влез прямо в кирзачах в громадные болотные сапоги, подвязав их за ушки к поясу, и первым сошёл по пологому растоптанному спуску в русло, а за ним без понукания умница Марта и вся честная четвероногая команда. Передвигались медленно, но уверенно, обходя колодник, камни, скользкие насыпи и глубокие места в протоках, направляясь наискось по течению к главной, на противоположном берегу которой отчётливо виделся выровненный, но всё равно крутой, разрыхлённый копытами подъём из воды.

Пошли и мы следом, углядев рядом с бродом две лесины, опрокинутые с того берега через главную протоку. Они лежали рядом и вместе с прибитыми поперёк плахами изображали удобную лестницу, но почему-то без перил. Командир, замыкавший колонну в походе, при встрече опасного препятствия, естественно, должен выдвинуться вперёд. Я и выдвинулся — смело подошёл к лестнице, толкнул сапогом шаткую переправу и закричал сорвавшимся голосом:

— Давай по одному! Не дрейфь: падать низко и мягко.

Первым, легко пружиня и не качнувшись, проскочил Сашка. Следом пошли и другие, по мере смелости и уверенности. Кто небрежно и умело, кто медленно и с опаской на напрягшихся ногах, а некоторые даже останавливались над водой, раздумывая — падать или нет, вода-то холоднее, чем на северном полюсе. Мне, командиру, под прицелом подчинённых глаз долго раздумывать нельзя. Я обязан быть непререкаемым авторитетом и примером. Конечно, если бы дерево было одно, я бы им продемонстрировал, не пожалев, собственное ноу-хау переправы через бушующие потоки горных рек. Всё очень просто: садишься верхом на дерево, обе руки вперёд, опираешься на бревно и подтягиваешь зад — раз-два, раз-два, и ты — в дамках. Надёжно и безопасно! Правда, штанов не напасёшься. Но можно и без них, если нет сучков. На двух лесинах циркача не изобразишь и задом через перекладины не перепрыгнешь. Придётся переправляться обычным способом, как все, и вообще переправа — моя слабость. У всех великих она есть хотя бы одна, у меня — одна из многих. Когда-нибудь обязательно напишу руководство. А пока надо не тянуть время, двигать, не тормозить общее движение. Была — не была, встаю одной ногой на одно бревно, второй — на другое и, как ни странно, не упал. Начало взбодрило, теперь — вперёд. Мне такие неустойчивые переправы трудны ещё и тем, что у меня отсутствует центр тяжести. Известно, что он располагается в нижней части живота, чуть ниже пупка, а у меня нет ни нижнего, ни верхнего живота. Иду без центра тяжести на вихляющихся длинных ногах, брёвна поочерёдно проседают, заставляя терять равновесие, того и гляди сверзнусь. Ещё и вспомнилось некстати, что на бегущую под ногами воду глядеть нельзя. Как вспомнил, так и поглядел сразу, и вот тебе! — одна нога задралась, а руки раскинулись крыльями, сейчас войду в штопор.

— Вася! — кричит кто-то с берега, потешаясь. — Не падай, насморк заработаешь. — Насморк — это ещё одна моя слабость. Я не беспокоюсь, что их у меня много, потому что не зря говорят: чем больше маленьких человеческих слабостей, тем величественнее разум. Точно про меня. Ну и что, что из носа течёт? Вон, Шпацерман беспрерывно чихает, может до 15 раз подряд. Я бы с ним поменялся. Нет, насморка мне не надо. Крыльями аккуратно сработал, второе шасси приставил и пулей, еле шевеля ногами, наверх.

— Чего расселись? — ору. — В кино, что ли, про Чаплина? Вперёд! — и сам пошёл позади всех.

Тропа, скоро отвернув от реки, приблизилась к ручью и потянулась вдоль него. Идти стало труднее. Мало того, что вверх, так ещё появились завалы, кое-как пропиленные-прорубленные топографами, и обнажились толстые корневища, обтоптанные копытами лошадей, а воздух наполнился прелой влагой и стал тяжёлым, душным. Потом покрылось всё, не буду уточнять, что конкретно. Шли, пыхтя и отдуваясь, долго и нудно, мечтая только об одном — о небольшой прогалине, где можно было бы передохнуть. Но её всё не было, и когда, кажется, дошли до ручки, вышли, наконец, на расчищенную от леса большую поляну по обе стороны ручья. Место выглядело мрачным, стиснутое со всех сторон высокими кедрами, елями и пихтами, разбавленными лиственницей, берёзой и клёном. В отдалении у самого леса стояли палатки топографов, недалеко от ручья догорал костёр, а на таганке громадный дочерна закоптелый чайник испускал из носика тонкую струйку пара. Горюн уже успел с Хитровым развьючить караван и пил чай с моим хлебом, густо накрытым тушёнкой. Развьюченные лошади смачно хрумкали овсом из подвешенных на мордах торб, а Павел Фомич готовил дрова. Вот мы и пришли на своё Эльдорадо.

Побросав рюки где попало, мы тоже потянулись к чайнику, ставшему на всё лето общественным мини-титаном.

— Мы придём поздно, — подошёл Горюн к моему распластанному на траве изнеможённому мускулистому телу с животом, переполненным половиной кружки кипятка с таком, — пустите ночевать?

С трудом сделав из себя прямой угол, я ответил по-профессорски:

— Почту за честь.

Он одобрительно ухмыльнулся и пошёл готовить транспорт ко второму походу за реку. А я, обременённый властью и, естественно, ответственностью, пересилил минутную слабость, которая у меня часто продолжалась часами, особенно по утрам в выходные дни, и поднялся.

— Кончай филонить. Ставим палатки, — и первым усиленно начал показывать пример, разбирая прибывший груз.

Кравчуковские геохимики, слава богу, потащились поближе к топографам, а мы своим геофизическим кагалом решили обособиться на другой стороне ручья, поодаль от бичевого сборища. Ставим три шестиместки и две четырёхместки. Подозреваю, что вместимость их определяли по числу тех, которых можно тесно уложить на полу между четырьмя пологами. Да и то, таких как я, длинномеров, поместится на одного меньше. А если поставить стол и печь, то лишних будет двое, а то и трое. Одна четырёхместная, старая и списанная, пойдёт под склад. Другая, новая, выклянченная у Анфисы, армейская, из настоящего брезента, пропитанного водоотталкивающей химией — моя, штабная. Ей сноса нет. А наши, геологические, сшиты тухлыми нитками по дешёвке из отходов хлопчатобумажной промышленности и тоже чем-то пропитаны, но вода этого не знает и спокойно просачивается. Истлевают они от дождя и выгорают от солнца, разъезжаясь по швам в первый же сезон, хотя срок им установлен умными дядями из Министерства в 10 лет. Туристические палатки и те много лучше.

Решено и подписано: со мной будет жить Илья Воронцов, самый наш опытный оператор-таёжник. Правда, сегодня ему придётся уступить потенциальное удобное местечко профессору, но, думаю, только на одну ночь. Горюн завтра, освободившись, обязательно поставит в лошадином загоне свой двухместный терем, латаный-перелатаный и накрытый брезентом, и заживёт изгоем. С Ильёй мы договорились, что он будет моим помощником, каким в прошлом сезоне был Волчков. Я даже провёл с новым помощником профилактическую беседу о вреде семьи в развитии геолого-геофизических исследований. Игорю, вот, ничего не пожалел: ни власти, ни места в палатке, ни места в общежитии, а он, неблагодарь, охмурился, и всё насмарку. Одни расходы. Опытный Шпацерман от каждой прибывающей девицы-техника требовал подписки о том, что она не забеременеет и не выйдет замуж в течение пяти лет. А то они, ушлые, после первого полевого сезона только и думают, как бы понести или выскочить и прочно обосноваться в камералке.

Из опытных операторов у меня в отряде трое: я, Воронцов и Погодин Веня. У каждого за мужественными плечами по два полевых сезона. Правда, у меня оба неполных, но зато два зимних. Двоих, из местных, с десятилеткой — Степана Суллу и Фатова Валентина — я перед самым выездом за две недели обучил работе с магнитометром, а Бугаёва Мишу — работе с потенциометром. Они у нас числятся рабочими 3-го разряда с заработком не меньшим, чем у техника, но никакой ответственности за качество наблюдений не несут, свалив её всю на меня, наставника. Всё, что они умеют, это измерять и записывать измерения. Обработка для них — тёмный лес. Регулировкой приборов тоже придётся заниматься мне. Другого выхода у нас нет — девчата-техники, которых в партии переизбыток, маршрутную съёмку не потянут. Шпац предлагал парочку в записаторы, но я благородно отказался, вспомнив, как трудно было Марье.

Установить палатки — малое дело. Хлопотливое и трудоёмкое — снабдить их полатями и столами из жердей, лапника и тёсаных плах и установить печи на каменно-земляные основания. А ещё нужны: лабаз для сохранения продуктов от мышей, кухонный очаг и заготовка дров. Пора подумать об обеде вместе с ужином. В этом году у нас нет поварихи. Зинаиду сократили в связи со спущенным из Министерства планом по сокращению административно-хозяйственного аппарата. Я бы Зину оставил, а для пользы сократил половину камералки. Жалко, что бодливой корове бог рога не даёт.

Что будем варить? Чем побалуем зверски проголодавшихся на свежем воздухе тружеников тайги? Снабженье у нас отменное, и выбор колоссальный, да и мы постарались отовариться разнообразно и витаминно. Я сам проследил, чтобы взяли побольше сгущёнки. Наибольшей популярностью у всех пользуются консервированные борщи и рассольники. Выгребаешь из пары литровых банок в ведро с кипятком, размешиваешь поварёшкой, добавляешь четырёхсотграммовую банку тушёнки, немного сушёного лука, ещё поболтаешь жидкое месиво, снимешь жёлтую накипь и — готово. Ешь — не хочу! Тушёнку для экономии можно заменять консервированной кашей с мясом. Правда, мяса там днём с огнём не сыщешь, но жирная плёнка поверху видна. Сытно и калорийно — страсть! Навернёшь полную двухлитровую миску, запьёшь водой с содой, чтобы изжоги не было, и доволен… часа на два. Хватит и на три, если есть с размоченными сухарями.

Не хочешь жидкого, не экономишь драгоценное время, готовь какую-нибудь кашу, опять-таки с тушёнкой. Брикетированные, они все одинаковы по вкусу, но нам почему-то больше всего доставались наиболее питательные: перловая, ячневая и пшеничная. Ушлые умники утверждали, что Министерство геологии взяло обязательство доесть партизанские НЗ. Перловая, крупнокалиберная, штанобойная, точно — оттуда. Варить их так же просто, как и борщ. Главное, соблюсти пропорцию воды и крупы. Я в первое время никак не мог запомнить, чего две части, а чего одна, пока не усвоил на опыте. И здесь тушёнку можно заменить консервированной кашей с мясом и обязательно добавить морковки и лука. Чтобы не отрывать нас от поисков месторождений, все продукты выдают наполовину или вовсе готовыми. Так, витаминные овощи — лук, морковка, картошка — порезаны, чуть поджарены, слегка подмаслены, хорошо засушены и спрессованы в большие жернова, от которых удобно отрубать топором или ломом и сразу в кастрюлю. Удобно ещё и то, что мыши не любят витаминов, у них, наверное, тоже от них изжога. Мы-то содой запьём, а их никто не научил. Заглотишь крутого варева миску с горкой, если повезёт — пососёшь мясные волокна, и до того калорийно, что глаза закрываются. Часа три кайфуешь-кашуешь. Одно только плохо: газов вырабатывается много, того и гляди палатку с растяжек сорвёт.

Тушёнку и каши с мясным духом приходится экономить. Дают их порыльно: на каждое по десять банок в месяц и только полевикам. Поэтому, как за тушёнкой, у нас в партии все полевики, а как в тайгу, так некому. Оно и понятно: мяса в магазинах нет. Аборигены коров, свиней и собак не разводят, так уж повелось исстари, когда дикого зверя было вдоволь, да и кормить скотину нечем. Ниже по течению реки и ближе к морю, где поля шире, есть захудалый совхозишко, который выращивает борзых свиней и гончих коров, от которых получаются одни рога, копыта, хвосты, уши и челюсти. Куда девается мясо, никто не знает. Сколько ни посылали народных контролей, ни один не нашёл концов, возвращаясь с проверки с внушительными пакетами. Можно, конечно, завозить белки с большой земли машинами, но сколько хлопот, сколько бензина понадобится? Местное начальство, подтянув ремни, у кого есть, кому брюхо не мешает, как-то обходилось и нам советовало.

Если совсем заелись, то варим макароны. У нас они экстра-сорта: тёмные, резиновые и обмазаны клейстером — сколько ни мешай, когда варишь, всё равно слипнутся, не помогают ни маргарин, ни кулинарный жир. В макароны тоже кидают тушёнку, если не жалко, и лук с морковкой, и тогда они обзываются «макароны по-флотски». Если бы моряки знали, то точно кое-кому набили бы физию за осквернение фирменного блюда. Я не люблю ни по-флотски, ни по-другому. Когда народ, не брезгуя, нарезал себе куски трубчатого корма, я обходился сухарями со сгущёнкой, благо она не была так строго лимитирована, как тушёнка, да и с Анфисой мы были вась-вась.

Иногда варили сухую картошку с тушёнкой, но она требует усиленной нейтрализации содой.

Уж чего таёжный народ никогда не жалел для себя, так это заварки в чай. Без неё мы бы и ног по маршрутам не таскали. Чая нам отпускали сколь хошь, особенно элитного грузинского, что пополам с чудотворным горным сеном. Первая заварка была общей, прямо в чайник с кипятком, вторая — индивидуальная, по вкусу, отдельно в собственную кружку. Я предпочитал сгущёнку.

Никаких разносолов и разносладостей у нас не имелось. Томатная паста, сахар и сгущёнка — всё. А ещё — сода. Некоторые привереды прихватывали с собой дешёвенькие рыбные консервы типа горбуши в томате, крабов и ухи из плавников горбуши. Но без водки эта гадость в рот не лезла. К тому же, через пару-тройку дней банки вспухали от тепла и сырости, и содержимое их приходилось выносить далеко за лагерь.

Но и без разносолов у нас случались классные обжорки. Особенно, когда нудная беспросветная морось с перерывами на утомительный мелкий дождь. Тогда кто-нибудь из умельцев-кулинаров забалтывал в ведре муку на воде с добавкой дрожжей, сахара или сгущёнки и пёк на всю ораву на солидоловом жире, называемом почему-то кулинарным, оладышки. Ничего более вкусного я в жизни не едал. Они поглощались бессчётно и беспрерывно с утра до вечера, и бедный повар часто просил пощады, но, удовлетворённый корыстной лестью, продолжал, пока не пустело ведро. Я так делал пирожное: на один оладь намажешь сгущёнки, другим прихлопнешь и — полный эклер, хотя и не знаю, что это такое.

Вообще-то полевики экономили на всём, а поскольку наибольшей прорвой было брюхо, то в первую очередь — на еде. Женатики — потому, что приходилось жить на два дома, и каждый старался уложиться в полевые надбавки, а бичи упорно копили на последний разгул. Таким, как я, неприкаянным и безответственным приходилось приноравливаться к общим потребностям и к общей кухне. Меня, лично, ограничения в жратве не тяготили. Чего я не терпел, так это отсутствия сгущёнки, поскольку мой чрезмерно костлявый организм требовал большого количества кальция.

Приварком к диете были охотницкие и рыбачьи удачи. Но не каждый любил эти, требующие терпения, испытания судьбы, не каждый легко соглашался на замену заслуженного после изматывающих маршрутов отдыха и, больше того, не каждый довольствовался олимпийским участием без награды. Но были и фанаты. Завзятым охотником у нас был Стёпа Сулла, местный хохол. Он даже в маршруты таскал старенькую одностволку 32-го калибра, никому не доверяя и ухаживая за ней больше, чем за собой. Фортуна к нему благоволила, но, правда, по мелочам, в основном — рябчиками, и только однажды подарила кабаргу, в которую я бы из-за её человеческих глаз ни за что не стал стрелять, и есть отказался. Неутомимым мастаком по рыбалке был Погодин Веня. Тот уходил на речку сразу после маршрутов, набрав сухарей, и возвращался по темноте и всегда с уловом.

Я — тоже фанат, но ненадолго. Могу, например, постоять с удочкой на берегу, если сильно напрягусь. Но если подданные Нептуна не соизволят хватать дармовую наживку сразу или подло объедают её раз за разом, игнорируя крючок, фанатизм мой бесследно исчезает. Я не олимпиец, по мне в любом деле главное не процесс, а результат, и чтобы быстрый и объёмистый, а когда он приходит с задержкой или в недостатке, процесс осточертевает, энтузиазм ослабевает, и я перехожу к другому. Надо беречь драгоценное время, его постоянно не хватает, чтобы выспаться как следует. С одинаковым успехом я перепробовал все виды ловли, и ни в одной из них соотношение затрат к результату не удовлетворило, потому что когда что-то делишь на ноль, то получается бесконечное разочарование, угробившее даже зачатки фанатизма.

Мне чудом удалось достать две замечательные блесны, сделанные фартовым рыбаком из латунной гильзы снаряда, для чего пришлось наполовину уменьшить боеспособность береговой батареи, оставшейся на скале около устья нашей реки ещё со времён японского разгрома. Я их умело, широким разворотом, так, что все рядом присели, закинул одолженным спиннингом далеко, туда, где что-то плескалось, но так, что достать обратно не смог. Подлые медяшки зацепились за коряги и остались в речке в качестве тайменевых трофеев. Но я упорный, и на третью блесну, худшую, наконец-то, зацепил одного из них. Сколько намучался, вываживая, как учили, подтягивая и отпуская, мысленно уговаривая, что ничего плохого с ним не будет, но когда надо было вытаскивать одним ловким движением на берег, он, скользкий гад, подменил себя здоровенным пуком травы. И тогда я понял, что ловля на спиннинг — не мой любимый процесс.

Всякий настоящий рыбак знает, что нет ничего увлекательнее ловли на искусственную мушку. Каждый обязательно изготавливает их сам, по известной только ему технологии из специально заготовленных за зиму шерстяных ниток и волос, которые срезают из самых потаённых мест. Особенно ценятся рыжие волосы, и горе рыжему — обдерут за лето, как липку. Если бы ещё срезали, а то выдёргивают с корнем — такие более ценны. Авторитетно заявляю, что мои мушки не хуже сделанных другими, но почему-то, когда я, не жалея ценного здоровья, залезал по колено в воду и пускал их по стремнине, зловредные хариусы не соблазнялись. Илюша, глядя на мою маяту, поучал: «Ты подёргивай легонько, играй мушкой», Я и подёргивал, и играл, заставляя мушку выпрыгивать над водой как живую, аж рука немела — всё бесполезно. Эти хладномозглые твари выскакивали рядом, тупо разглядывали настоящее произведение искусства и, ничего не соображая в нём, плюхались обратно и хватались за воронцовскую муху. Естественно, что такое наглое пренебрежение к моим предельным усилиям не могло оставить равнодушным, и я, разозлившись, отверг для себя и этот безрезультатный процесс.

Илья успокаивал: «Не расстраивайся, на удочку с поплавком получится». Он меня плохо знал. Не помог и уникальный поплавок из первоклассной пробки от шампанского. Мне за него предлагали целую банку сгущёнки, но я презрительно отверг невыгодную мену и правильно сделал: позже я обменял его на две банки. А пока вредные жаброобразные ни за какие кузнечики, бабочки, гусеницы, червяки и другую травяную и земную гадость не хотели нанизываться на редчайший никелированный крючок, несмотря на то, что я, руководствуясь советами, и интенсивно подёргивал лесу, чтобы речным тварям было азартнее, и смачно поплёвывал на наживку, чтобы добавить питательности — ничего не помогало. Больше того, гнусные ленки и форели до того обнаглели, что бессовестно объедали наживку, а может — брезгливо обдирали, и я то и дело менял её, с отвращением обрывая дёргающиеся лапы кузнечиков и с тошнотой протыкая брюшки всяких личинок, истекающих мутной жидкостью. Не получилась у меня и ловля на живца, поскольку его надо было прежде поймать.

И всё же я не стал окончательно потерянным рыбаком. Однажды настырный Воронцов всучил мне короткое удилище с короткой леской и мормышкой в виде маленького блестящего шарика. «Иди», — говорит, — «попробуй, в протоке полно пеструшки». Пошёл, привычно не ожидая ничего хорошего. Но стоило мне только опустить в протоку шарик, как дёрнуло. Я в испуге дёрнулся тоже, и в воздухе заблестела, кувыркаясь, серебристая рыбёшка. Трясущимися руками я кое-как снял первый в жизни улов с крючка, кинул в котелок с водой и снова погрузил шарик в воду. И опять дёрнуло, и опять засеребрилась симпатичная рыбка. А дальше — пошло, только успевал вытаскивать. Такая рыбалка мне понравилась, я даже готов был записаться в фанаты. Через полчаса, заполнив котелок наполовину, я ринулся в лагерь, чтобы похвастаться и снять с себя клеймо неудачника. Там я долго ходил гоголем, поставив котелок на стол для всеобщего обозрения. Там он и стоял до тех пор, пока рыбёшка не протухла на солнце, потому что никто не хотел чистить мелочёвку, а я — тем более, поскольку терпеть не мог выковыривать рыбную мерзость из вспоротого брюха.

Охотника из меня тоже не получилось, хотя стрелял отменно. Как-то на пари в две банки тушёнки мы с Кравчуком палили по ведру из именного оружия типа наган времён гражданской войны, выдаваемого ИТРам для самообороны от дикого зверя типа медведя. Он, — Кравчук, естественно, а не медведь, — стрелял первым и сделал из трёх возможных три дырки. Потом недрогнувшей рукой поднял и я свой кольт, тщательно совместил прыгающую мушку с убегающей прорезью и длинной очередью из трёх выстрелов, прищурив для верности оба глаза, — огонь! Дырок в ведре не прибавилось. Кравчук, радостно заржав, потянулся за призом, но я его остановил и предложил тщательно осмотреть цель. Он осмотрел, но ничего не увидел, хотя и горбатому было ясно, что все мои пули прошли через его дырки, и неопровержимым подтверждением тому служило то, что ведро шаталось. Но приземлённый хохол не поверил и нагло забрал тушёнку. Для успешной охоты, однако, одной целкости маловато. Нужны ещё звериная осторожность, терпение — опять! — и хладнокровность убийцы. Но какая может быть осторожность, когда мои длинные ноги с длинными ступнями цепляли за всё подряд, что лежало, и наступали на всё, что издавало предупреждающие трескучие звуки? И ещё мешали глаза безвинных жертв, смотрящие прямо в душу хищному вертикально бродящему зверю. Не выдержав встречной моральной стрельбы, я закидывал ружьё за спину и бессмысленно шастал по лесу, радуясь обилию жизни. В конце концов, пришли к удобоваримому консенсусу: когда хотелось рыбы, вместо Погодина вкалывал на маршрутах я, а когда — мяса, то вместо Суллы — тоже я, а когда добытчики разбежались по краям участка, приходилось не хотеть ни рыбы, ни мяса.

Сейчас, устраиваясь на новом месте, пришлось тоже обойтись гречкой с тушёнкой, сваренной Бугаёвым так, что она шапкой выперла из ведра. Я бы из экономии брал в поле только крупы: положишь варить мало, получаешь много. Наемшись и напимшись, никто не залёг на переварку, а все продолжали без подгонки устраиваться, поскольку солнце не стало ждать и упало за деревья, и в нашем лесном колодце быстро темнело.

Так и провошкались до самого прихода Горюна и Кравчука с остатками банды, которая вместо того, чтобы наброситься на работу, набросилась с шумом и гамом на жратву, а я порадовался, что мы обосновались на хуторе. У нас снаружи тихо, только из палаток доносились негромкая стукотня, шелест лапника, настилаемого на полати, и отовсюду — упоительный запах хвойных фитонцидов.

Мы с Ильёй кончили раньше всех. Он ушёл на ночь в примаки, а я, затопив печурку, стал в ожидании гостя обихаживаться по мелочам. Перво-наперво разложил спальный мешок и лёг, обминая. Вспомнил, что в прошлом году пижонил в твёрдых яловых сапогах с фасонистыми ремешками и спал в тонком меховом мешке. Нынче у меня разношенные кирзачи и, главное, новенький ватный мешок — толстый и мягкий, ни одна жердина костлявой спиной не прощупывается. В тайге хороший спальный мешок — залог производительности: как отдохнёшь и выспишься, так и ножками потопаешь. На некоторых производствах утром проверяют на алкоголь, я бы геологов и геофизиков проверял на высыпаемость. Не выспавшегося — опять в мешок и хорошенько застегнуть, чтобы не рыпался, а то у некоторых бывают болезненные симптомы энтузиазма. Можно и на бюллетень отправлять… Ночи на три-четыре… Думал, думал так и задумался…

— Вот и я, — разбудил Горюн, — могу?

Я пружинисто, будто и не было трудного дня, поднялся, но, врезавшись макушкой в потолок, сел на спальник.

— Конечно, можете, Радомир Викентьевич. Будьте как в пенале.

— Спасибо, — по смурному лицу и обвисшим грязным усам видно было, как он устал. — Хорошо тут у вас: тепло. Не хочется лезть в свою холодную конуру.

— И не надо, — поддержал я, — живите здесь, я буду рад. Ничего не станется с вашими рысаками.

— Нельзя, — отказался Горюн, еле шевеля губами, и тяжело вздохнул, так ему хотелось сказать «можно». Бросил спальный мешок и рюкзак на Илюшино место, рядом осторожно положил ружьё.

— Я, пожалуй, разденусь и вымою ноги. — Ему так этого не хотелось — лечь бы на топчан да забыться, — он даже посмотрел на меня, ожидая обратных уговоров, но я не поддался.

— Подождите, — говорю, — я сюда принесу воды. — Он так устал и замёрз, что не стал возражать. А я почти бегом выскочил, снял с таганка заранее нагретое ведро воды — ну, не молодец ли я? чем больше знакомлюсь с собой, тем больше нравлюсь — таз, кусок брезента на пол и, торопясь, втащил в палатку.

— Вот это сервис! — наконец-то, улыбнулся профессор. — Спасибо, извините за хлопоты, — и первым делом добыл из кармашка рюкзака почерневшую кружку, а из самого рюка жестяную китайскую баночку с чаем. Зачерпнул из ведра горячей воды, щедро сыпанул заварки и поставил кружку на раскрасневшуюся печь. Кружка сразу недовольно зашипела, заворчала, заклокотала, перемешивая чаинки и выпирая их наверх вместе с пеной, но хозяин не обратил внимания на ворчунью, подвинул чурбак, подстелил под ноги брезентовый коврик, с трудом стащил робу, повесил около печки на натянутый провод, разулся, морщась, размотал влажные портянки, снял штаны, повесил их рядом с робой, а портянки на специальные рогульки за печкой, вытащил из рюкзака мыло, большой кусман цветастой байки, налил в таз воды, пощупал рукой:

— Горячевато, — сказал виновато, повернувшись ко мне, и я, дурень стоеросовый, опрометью кинулся за холодной водой, а когда принёс, он опять поблагодарил, не уставая: — Спасибо. Что бы я без вас делал? — так обрадовав тем, что я впервые за всё время знакомства оказался не иждивенцем, а помощником, что пришлось покраснеть.

— Не за что, — мямлю, — кушать будете? У нас гречка с тушёнкой.

— Не откажусь, — опять обрадовал и, удовлетворённо кряхтя, сунул ноги в таз, а я похолодел, впервые обратив внимание на то, какие они суховатые, бледно-синие с желтизной, перевитые синими венами.

— Радомир Викентьевич? — окликаю.

— Я слушаю, — откликается, закрыв от удовольствия глаза.

— Кончать вам надо, — советую, — таёжное бродяжничество с лошаками.

— Что можете предложить взамен? — спрашивает, не замедлясь, как будто и сам не раз задумывался на эту тему, а я — ничего не могу и молчу, пряча глаза. — Знаете, — объясняет, — я так долго существовал пригнутым, что больше не хочу, не выдержу. А лошади… они — не люди, они не отнимают, а дают. И силы, и выдержку. — Он снял с печки кружку с чифиром и поставил остывать на стол. Потом долил в таз остатки горячей воды.

— Ещё принести? — встрепенулся я, не зная, чем загладить беспомощность.

— Нет, нет, — остановил Горюн, — спасибо. И так разомлел — до постели не доберусь. — Он, не вылезая из таза, выпотрошил из рюка сменную одежду, добыл из кучи шерстяные носки и только потом достал из таза ноги, бережно выставляя каждую двумя руками на фланелевую тряпку. — Вы не смотрите на них так критически: разойдутся и — как у молодого, — похвалил свои средства производства и передвижения. Тщательно обтёр их, с удовлетворением напялил носки, лёгкие штаны и, с трудом натянув влажные кирзачи, поднялся, глубоко и облегчённо вздохнув, взялся за таз.

— Давайте, я, — напрашиваюсь опять, но он не позволил.

— Рано, — говорит, — списываете, — и я покраснел, а он вынес таз, выплеснул подальше, а вернувшись, снял майку, в которой сидел, и ушёл умываться на холодный ручей. Я бы ни за что не стал так насиловать себя, тем более что от холодной воды появляются морщины.

Возвратился Горюн мокрый, не обтёртый, и не стал обтираться, высыхая в тепле палатки.

— Осталось, — говорит, — попить настоящего чайку, — и ставит остывшую кружку на печь для второго кипения, — чтобы ожить окончательно. Вы что-то говорили насчёт каши? — намекает осторожно.

Я побежал в большую палатку — хорошо, что парни не осилили бугаёвского варева — и принёс миску ещё тёплой каши, выбрав, по возможности, с мясом.

— Спасибо, — как ему не надоест благодарить по каждому мало-мальскому поводу? Вот что значит вшивая интеллигенция. А представитель неугробленной надстройки уже сидел, ожидаючи, за столом в энцефалитке на расстеленном спальнике и смачно отхлёбывал из кружки, прочищая желудок для каши. Я тоже присоединился, сбегав к своим за кипятком и сделав фирменный чифирок со сгущёнкой. И вот мы, как дома, сидим друг перед другом, разглядываем друг друга, улыбаемся и потягиваем, не торопясь, таёжный допинг, радуясь друг другу. Повторяем и раз, и два, и три. Надувшись, тушим для экономии свечу и укладываем уставшие тела, готовясь к заключительной фазе хлопотливых суток. А у меня, наконец, появляется возможность задать давно зудящий вопрос.

— Радомир Викентьевич?

— Да?

— Раньше я вас не видел с ружьём. Ваше? — спросил с надеждой, что обломится поохотиться.

— Нет, у Хитрова одолжил, — надежда рухнула! — волки появились у зимовья. Соберутся вокруг и всю ночь воют… Вы слышали когда-нибудь коллективный волчий вой?

— Нет.

— Лошадей запугивают до потери разума, добиваются, чтобы те сломали изгородь и поодиночке выбежали в лес на верную смерть. — Горюн поворочался, отгоняя нехорошие мысли. — Две ночи мы втроём отбивались как могли.

— Так вы были не один? — обрадовался я. — А кто ещё?

— Марта с Васькой. — Я непроизвольно хмыкнул. — Напрасно вы недооцениваете моих помощников. Марта, первой учуяв незваных гостей, ржанием и бегом вдоль изгороди подавала сигнал опасности, лишая волков элемента неожиданности. Обнаруженные, они боялись подходить близко, опасаясь Мартиных копыт, и усаживались в осаду, завывая от досады. Тогда в дело вступали мы с Васькой. Я зажигал заготовленные костры и швырял в тварей головёшками, расширяя осадный круг, а Васька отгонял наиболее нахальных.

— Как это? Кот против волков? — удивился я.

В темноте не видно, но по мягкости голоса я понял, что Горюн улыбается, вспомнив о подвигах второго помощника.

— Видели бы вы, как он бесстрашно бросался с изгороди прямо на голову неосторожно приблизившегося зверюги, зубами рвал ему уши и когтями задних лап выцарапывал глаза. Волки — животные трусливые, в одиночку — ничего не стоят. А тут на морду внезапно сваливалось что-то тяжёлое и мохнатое, острая боль пронизывала уши и глаза — поневоле отступишь, с трудом стряхнув смельчака. А тот опять на жерди, спину выгибает, шипит, победно поёт, и глаза искры мечут не хуже костра.

Я сразу представил, как смело выхожу из огненного круга костров навстречу сверкающим в кромешной темноте глазам и лязгающим челюстям, бесстрашно сую в оскаленные звериные морды факелы, крепко зажатые в обеих руках, а рядом, плотно у ноги — Багира, т. е., кот Васька. Серые хищники, злобно рыча и воя, отступают, а я, гордо подняв голову, устрашающе кричу: «Я — человек и сын человеческий — предупреждаю: прочь от загона, гнусные шакалы, иначе я подпалю ваши облезлые хвосты!» И они, пятясь и жалобно визжа, исчезают в темноте.

— Пришлось выпросить у Павла Фомича ружьё, — продолжал Горюн. — И когда в третью ночь они намеревались приступить к решительным действиям, я завалил двух, а остальные, поняв, что проиграли, отступили и ушли. — Он вздохнул. — Не знаю, надолго ли. — Потом отрывисто и зло: — Не люблю собак. Для зэка овчарка, натасканная на людей, страшнее охранника с автоматом. Часто снятся бешеные, жёлтые от злобы глаза пса с окровавленной мордой, терзающего беспомощное тело заключённого. Не боюсь смерти, но такой не хочу. — Он заворочался, поднимаясь. — Что-то тревожно стало, пойду, посмотрю на лошадей.

Он, одевшись, ушёл, а я быстро разделся, влез в мешок и мгновенно уснул, потому что совесть моя была чиста, как таёжный воздух.

Следующий день почти весь ушёл на всякие доделки, которые у нас, как и во всей стране, всегда продолжаются дольше самого дела. С утра ещё раз распределили участок по операторам и, конечно, не так, как задумали в конторе. Это тоже наша всеобщая черта: задумать одно, а сделать по-другому. Народ-то наш мудрый, а мудрая мысля всегда приходит опосля. Короче, решили, что для начала все четыре магниторазведчика поработают вблизи друг от друга для страховки. Опытные Воронцов и Погодин пару дней потаскают с собой неопытных порожняком, пока те не усвоят технологии, и только потом уйдут на дальние фланги, а молодёжь останется вблизи базового лагеря под моим родительским крылышком. Бугаёва отправил на ближний детальный участок сразу, пока свободны лошади, а то через день-два их захватит Кравчук, и не допросишься. У нас на участке не демократия, а Димократия. Я, пока магниторазведчики настраиваются и осваиваются, уйду с Бугаёвым, чтобы на практике показать, как надо работать классному специалисту-электроразведчику.

На обед у нас была уха. Оказывается, речной фанат с рассвета сбегал на речку и притаранил двух здоровенных ленков и очень обрадовался, что придётся ещё пару деньков поишачить вблизи рыбного водоёма. Пришлось между двумя ложками сделать строгое лицо и прочитать нотацию о недопустимости отлучек из лагеря без уведомления начальства.

— Да я… сказал Илье, — начал оправдываться злостный нарушитель ТБ, но нам помешали. С той стороны Ориноко пришёл вождь чужого племени из дальних вигвамов. Не поздоровавшись и не пожелав приятного аппетита, он втянул носом раздражающий запах свежей ухи и, расстроившись, обратился к обедающему вместе с нами Горюну:

— С ранья повезёшь моих. Будь готов, — и потоптавшись на месте, но так и не дождавшись приглашения на уху, повернулся было уходить, когда Горюн спокойно ответил:

— С утра повезу бригаду Василия Ивановича, уже договорились.

Взбешённый тем, что не удалось пообедать на халяву, Кравчук взвился:

— Ты-ы!! Тебе не ясно сказано? Контра!

Миска моя с ухой полетела на землю, а я, перешагнув через таганок и костёр, вцепился в отвороты ватника подлеца, споткнулся о поленья и, не удержавшись, свалился вместе с ним на траву. Но пока искал заслезившимися от ярости глазами ненавистную шею, чтобы придушить гада, Горюн рывком оторвал меня от плотной брыкающейся туши и поставил на ноги.

— Не пачкайтесь.

Поднялся и недоумевающий, растерянный от внезапного нападения скелета, Кравчук. Он мог бы при желании лёгким тычком отправить меня как минимум в нокдаун, но, взглянув на мрачного рефери и не симпатизирующих ему зрителей, только поправил ватник, встряхнулся как зверь и вперился в меня злыми, жёлтыми от бешенства глазами волка, из числа тех, что мы ночью отпугивали с Горюном факелами.

— Ты шо, з глузду зъихав?

— Не смей оскорблять людей, которые лучше тебя! — заорал я и снова рванулся в цыплячью атаку, но Горюн удержал. — И не смей командовать! Мы с тобой в одинаковой должности, и я требую, чтобы перевозки согласовывались со мной.

Кравчук постоял, молча и тяжело дыша, переваривая несуразное требование неуравновешенного сосунка, и, успокоившись, ответил:

— Ладно. Посмотрим, как посчитает Шпацерман, — он не сомневался, что в его пользу. — Я ему докладную напишу про вас.

— Пиши, — разрешил я, тоже успокаиваясь, — и не забудь отправить авиапочтой. Мы тоже на тебя накропаем… в ООН.

Мои дружно заржали, поняв, что внезапно возникший на пустом месте конфликт исчерпан, а Кравчук, не среагировав, грузно топая, подался, не похлебавши ухи, восвояси. Хорошо, что его бичи разбежались по тайге и реке, а то недолго и до кровавой племенной стычки.

На враз ослабевших ногах я уселся на чурбан, мне тут же подали полную миску ухи, и я, окончательно придя в обычное уравновешенное состояние, хлебал её, не ощущая вкуса.

— Очень сожалею, — виновато сказал Радомир Викентьевич, — но, благодаря мне, вы приобрели заклятого и опасного врага.

— Переживём, — небрежно ответил я, дохлёбывая безвкусную уху. Было и стыдно, и приятно одновременно. Впервые, наверное, в жизни я поступил как настоящий мужчина и, главное, по делу.