"Пятая зима магнетизёра" - читать интересную книгу автора (Энквист Пер Улов)

10

12 февраля

В последние дни самочувствие мадам Кайзер заметно улучшилось. Сомнения, которые порой одолевали меня, когда я размышлял о лечебных методах Мейснера и о том, в какой мере вообще можно на него положиться, почти совсем исчезли: больная спокойно спит по ночам, судорог почти уже не бывает, а опухоль внизу живота заметно опала. Методы лечения, которые под магнетическим воздействием предписала она сама, очень смелы, но, как видно, единственно правильные. Однако в том, что состояние ее улучшилось, главная заслуга принадлежит магнетическим сеансам Мейснера, их прямому и косвенному влиянию — ведь это они дали женщине силу заглянуть в себя.

Процитирую записи, сделанные мною на позавчерашнем сеансе.

«После того, как пациентка была магнетизирована, опухоль, как и накануне, подверглась массажу. Пациентка вела себя при этом так же, как и прежде. Удивительно, что при резких нажатиях на уже подвергшийся такому грубому обхождению опухший живот лицо пациентки просто сияет от счастья, выражая глубокое наслаждение, и к тому же она восторженно восклицает: «Ах, как хорошо!», «Жмите сильнее!», «Ах, как приятно!» и прочее в таком духе. У Мейснера иногда по лицу градом катится пот, но когда от усталости он вынужден прервать массаж, лицо пациентки выражает неудовольствие. Однако никого другого она к себе не подпускает».

Мейснер, без сомнения, очень умело применяет к разным пациентам разные приемы; мысленно я сравниваю то, как он лечил мою дочь, с тем, при чем присутствую ныне. Многосторонность и умение находить к каждому свой особенный подход, безусловно, составляют одну из характерных черт его неповторимого гения.

Когда массаж был закончен, женщина объявила, что плод теперь совсем уже распадается и скоро придет конец ее мукам.

Если ее предсказание оправдается и плод выйдет вместе с испражнениями, это, несомненно, станет сенсацией в истории медицинской науки. Я с величайшим тщанием веду свои записи, чтобы впоследствии, если понадобится, представить их более широкой научной аудитории.

Успех этого отчета, без сомнения, откроет передо мной дорогу в мир науки, который уже давно для меня закрылся. Несмотря на скудость своего ума, я всегда полагал, что дарований у меня не меньше, чем у большинства тех, кто подвизается на этой стезе; мне только недоставало подходящей материи. Вот почему я отклонил все вызовы к моим постоянным пациентам, чтобы всецело посвятить себя мадам Кайзер. В этом случае моя жена совершенно со мной согласна. Вчера она сказала, что день, когда Мейснер явился в наш город, был поистине счастливым днем в нашей жизни.

Рано утром я встретил Штайнера. Он спросил меня, известно ли мне что-нибудь о прошлой деятельности этого самого Мейснера. Я ответил, что нет, неизвестно. Тогда он посоветовал мне собрать о нем сведения.

Я тотчас написал письма кое-кому из друзей моих студенческих лет. Никаких усилий не жаль, чтобы помочь торжеству правого дела.

Ну, а если что не так — стало быть, я просто исполнил свой долг наблюдателя.

Позднее, перед началом сеанса Мейснер попросил меня выписать женщине слабительное. Я выписал один скрупул ялаппы и пять граммов каломели.

Удивительное дело — Мейснер лишен простейших сведений в области медицины. Впрочем, это лишь укрепляет мою уверенность: он обладает одним-единственным даром, и больше ничем. Но этот дар — все.

20 февраля

Пациентка Кайзер в последние дни давала советы и касательно лечения других больных. Мейснер привел кое-кого из своих пациентов и предоставил сомнамбуле в известной мере указывать ему, как их следует лечить.

Вчера я находился в комнате мадам Кайзер, когда к ней вдруг явилась живущая на Виктуалиенгассе вдова по имени Хофрай. Как ни странно, Мейснер на мгновение словно смутился. Но быстро овладел собой и пояснил мне, что предоставил сомнамбуле сказать, как ему следует лечить эту больную.

Женщина в течение десяти лет страдала мучительными болями в левой части гипохондрия, испытывая в болезненной области тяжесть, жжение и позывы, а также судороги. Симптомы эти зачастую сопровождались чувством страха.

Ее пользовали лекарствами, но без всякого толка. Я сам некоторое время был ее врачом и, если верить моим записям, прописывал ей сначала пилюли асафетида, потом алоэ, а когда это не помогло, бычью желчь.

В этот раз пациентка Хофрай выглядела куда хуже, чем в то время, когда я ее лечил. Плоть ее истаяла так, что платье висело на ней престранным образом. Сомнамбула, которая уже спала магнетическим сном и, стало быть, не могла видеть, кто вошел, объявила, что картина болезни для нее неясна оттого, что женщину слишком усердно лечили, но что ей, прежде всего, следует дать рвотное, а потом кварту парного козьего молока в смеси с каплями Гофмана и датского короля и настойкой бобровой струи — по тридцать капель каждого снадобья, если же все это не поможет, больная должна проглотить ложку чайного танина, смешанного с опилками случайно обгоревшего березового полена. После чего не принимать пищу до двух часов следующего дня.

В ответ на прямой вопрос Мейснера мадам Кайзер с особенной настойчивостью подчеркнула, что все это должно сочетаться с сеансами магнетизма, кои следует проводить два раза в неделю в течение двух месяцев.

Вдова Хофрай, растроганная этими предписаниями, громко разрыдалась, рассыпавшись в благодарностях. Банщик Педерсен поспешно вывел ее из комнаты.

Я всегда любил все несложное, все простое и односмысленное. Может, тому причиной собственная моя прямолинейность. И когда я сталкиваюсь, как теперь, с многосмысленными — на мой взгляд, многосмысленными — обстоятельствами, для меня, понятное дело, это тяжкое испытание.

К удивлению моему, несмотря ни на что, все это меня притягивает. И я усматриваю в этом опасность: я склоняюсь к притягательному сомнению, вместо того чтобы искать односмысленности.

Я уже упоминал, что в поисках опоры для своих суждений обратился к прошлому. Первый, на кого я наткнулся, роясь в моем небольшом книжном собрании, был граф Алессандро Калиостро. Его характеризовали как «человека, пользующегося дурной славой, мошенника и экзорциста». Упоминались его весьма странные манипуляции. Похоже, он еще жив.

Внимательней изучив жизненный путь этого необыкновенного человека, я попытался обнаружить сходство между ним и Мейснером, но сходство это невелико, и оно скорее характера общего. Меня возмущает, что Калиостро заклеймили «мошенником». Люди с легкостью выносят скорый приговор тем, кто ищет путей, не подвластных здравому смыслу.

В связи с этим мне вспомнился разговор, который произошел у меня с Мейснером. Я спросил его, считает ли он себя мистиком. Он ответил утвердительно. Тогда я назвал Экхарта.

При звуках этого имени Мейснер повел себя совершенно неожиданным образом. Он стал запальчиво бранить Экхарта, объявив его мистику просто более хитроумным способом утвердить здравый смысл. Тогда я спросил его, что же такое, по его мнению, настоящая мистика.

— Рычаг, подведенный под здание мира, — загадочно ответил он.

Обратившись к еще более далекому прошлому, я набрел на страницы, где вскользь упоминалось о французских королях Средневековья, которые «упражнялись в движениях, удивительным образом исцелявших тело».

Нет сомнения, подобных примеров не так мало. Просто мне не по силам продолжать их выискивать. И все же, на мой взгляд, в более глубоком смысле методы Мейснера совершенно оригинальны — никому не удалось добиться таких результатов, как у него.

Я с волнением ожидаю ответа на свои письма.

Я также пытался узнать, достаточно ли состоятельна вдова Хофрай, чтобы лечиться у Мейснера. По-видимому, да.

Впрочем, это не имеет значения.

22 февраля

Пациентка Кайзер сегодня заявила, что плод уже настолько измельчился, что кости завтра из нее выйдут. Только прежде мы должны дать ей слабительное — английскую соль.

Она сказала также, что после выхода плода у нее из груди начнет сочиться молоко и посему к соскам следует приставить стеклянные трубки, чтобы «отсасывать молоко и разжижать сгустки».

Восемь часов вечера — я заканчиваю свои заметки. Жена только что принесла мне в кабинет легкий ужин. Дочь тоже перестала играть. Возвращенное зрение расширило ее мир, у нее появились другие интересы, кроме музыки. Теперь она играет не больше двух часов в день.

Я уже приготовился ко сну. Нынче ночью я хочу поспать подольше, завтра утром может произойти много важных событий.

Штайнер зовет Мейснера артистом. Сравнение меня поразило, ведь я знаю, Штайнер чрезвычайно интересуется искусством и литературой. А методы Мейснера он называет животными и нечеловеческими.

Стало быть, и Штайнера одолевают сомнения. Я рад это отметить, ведь он мой друг и я ценю его суждения.

Недели две тому назад я как-то спросил Мейснера, верит ли он. Сначала он меня не понял; я пояснил свою мысль, спросив его, верит ли он в Церковь.

Он поспешно ответил: «Нет!»

Я думал еще и о другом. Вот о чем: если бы Мейснер был католиком, вообще христианином в принятом широком смысле, кем бы он стал — святым или крупным религиозным деятелем? Но он применил свои силы на другом поприще. А рассуждение мое зиждется отчасти на том, что методы его очень близки христианским. Подобно великим церковным деятелям он неподвластен подкупу и шарлатанству.

Пишу, уже лежа в постели. Усталости я не чувствую, но понимаю, что должен поскорее уснуть. Пациентка Кайзер заявила, что завтра извергнет из себя кости плода. Если так и произойдет, сомнений не останется. Мейснер совершил революцию, и совершил ее здесь, в Зеефонде, и притом с моей помощью и при моей поддержке.

24 февраля

Я собрал свои вчерашние заметки, они не односмысленны. Изложу их вкратце.

Сначала мы обследовали стеклянные трубки, которые прикрепили к грудям пациентки. В них обнаружилась белая и довольно вязкая жидкость в совершенно незначительном количестве. Я охарактеризовал ее в своих записях как смешанную с молоком слюну. Это, само собой, не анализ, а сравнение. Соски женщины были сухие, и из них не удалось ничего выцедить, сколько мы с Мейснером ни старались. Когда это пытался сделать я, женщина впала в страшное раздражение, поэтому впоследствии по указанию Мейснера я держался поодаль, впрочем, на расстоянии не более трех метров.

После этого трубки были вымыты, насухо вытерты и привязаны вновь.

Прежде всего, конечно, женщина подверглась магнетизированию.

Позднее она рассказала, что ночью спала хорошо, но проснулась в шесть часов утра от озноба. Он продолжался целый час. Потом она почувствовала, что из заднего прохода у нее течет кровь, при этом ощутив, как в прямой кишке что-то копошится, сползая вниз. «Это выходят мягкие части плода», — заявила она.

Следует отметить, что за последние двенадцать месяцев у нее ни разу не было месячных очищений.

Теперь мы решили осмотреть ее более тщательно. Мы все склонились над ней. Мейснер стал разматывать повязку, которой ее опоясывали в последние дни. Он размотал только верхние слои, но мы уже увидели, что повязка вся в крови. Я заметил, как напряглось лицо Мейснера, его движения становились все нетерпеливее.

Наконец он извлек последний, внутренний слой повязки и поднес его к свету.

На повязке была кровь, хотя и немного. Но среди пятен крови лежал красный комок в слизистой оболочке. Предмет этот был примерно в дюйм толщиной и полдюйма длиной. Мейснер осторожно ковырнул его. Оболочка прорвалась, и мы увидели мясистую сердцевину. Мейснер бросил на нас торжествующий взгляд.

— Это ребенок, — многозначительно произнес он. — Как она и сказала, это частица его мягких частей.

Мы уставились на темно-красный сгусток плоти, лежавший среди пятен крови, которая вытекла из внутренних органов женщины. Казалось, нам подали знак из другого мира. В моих записях об этой минуте стоит только одно слово: «предмет».

Очевидно, в нем выразились моя неуверенность и замешательство.

Я стряхнул с себя оцепенение.

— Надо осмотреть пациентку, — предложил я. Бросив взгляд на меня, потом на других присутствовавших, Мейснер пожал плечами.

— Разрешаю доктору Зелингеру осмотреть пациентку, — заявил он.

Мне почудилась в его тоне нотка высокомерия. Впрочем, возможно, я ошибаюсь.

В заднем проходе я увидел немного крови. Она была разбрызгана вокруг ануса и чуть ниже по ноге. Но во влагалище и вокруг него (лобок был выбрит) я не обнаружил ничего, никаких следов крови.

Тогда я тщательней обследовал задний проход. И, к своему удивлению, обнаружил, что прямая кишка немного раздражена и слегка посинела. И справа, с краю едва заметна трещинка, откуда могла просочиться кровь. Это последнее соображение я внес в свои записи, впрочем, настаивать на этом объяснении я теперь не решаюсь.

Трещинка там была, сомнений нет. Какая-то часть крови могла появиться оттуда, но не вся. К тому же эта трещинка не имела никакой связи с комочком плоти, вышедшим из живота женщины.

Я отошел от больной.

— Контролер закончил свою работу? — жестко спросил Мейснер, поглядев на меня в упор.

— Закончил, — ответил я.

25 февраля

Сегодня хорошая погода. Мы с дочерью вышли погулять и спустились к пристани. Наш маленький каменный причал мы, горожане, называем пристанью, потому что к нему иногда пристают лодки. Стало быть, мы лжем, но эта ложь призвана просто подбодрить, преувеличить, она никому не причиняет вреда. Маленькая невинная ложь, которую приятно иметь про запас, когда ты пал духом. Теперь я часто размышляю о том, в чем назначение лжи и в чем ее оправдание. Думаю, на эти мысли меня натолкнули упорные обвинения Штайнера. Насчет пристани можно продолжать лгать. Ничего дурного от этого не произойдет. Хуже, когда ложь одновременно разрушает и созидает.

Скоро к нам придет весна. Завтра моей дочери исполнится двадцать один год. По этому случаю мы устроим небольшой праздник. Мы пригласили Штайнера, он обещал прийти. Он в первый раз увидит Марию после того, как к ней вернулось зрение. А она вообще никогда его прежде не видела.

Мы со Штайнером все чаще беседуем друг с другом. Позавчера у нас был долгий разговор у него дома. Он утверждает, что слишком погружен в свое ремесло, слишком на нем сосредоточен, чтобы возвыситься над самим собой. И тут он произнес имя Мейснера.

— Мейснер всегда твердит о своем флюиде, — заметил я.

— Это всего лишь название, — ответил Штайнер. — Он говорит одно, а цель у него совсем другая. Он хочет вызвать у нас восторг, самозабвение.

— И к чему приводит этот восторг, это самозабвение? — спросил я.

— К созданию произведения искусства. К экстазу. К преступлению.

Объем живота пациентки Кайзер уменьшился до тридцати шести дюймов. Я сам измерял его. Цифра совершенно точная, возможны разве что незначительные отклонения, в зависимости от того, в каком месте измерять живот.

Сомневаться в том, что живот уменьшился в объеме, было бы просто смешно. Можно допустить какие-то незначительные погрешности в измерении, какие-то вполне объяснимые неточности. Но уменьшение объема живота очевидно — на этой цифре можно настаивать.

26 февраля

Когда мы пришли, пациентка сидела в кровати и улыбнулась нам. Мейснер сразу же приступил к делу и погрузил ее в сон, даже предварительно не осмотрев.

После этого он попросил ее рассказать, что за это время произошло с плодом.

И вот что она рассказала.

Большая часть плода уже раздроблена, осталось раздробить его отдельные самые крупные части. В первый день лечения (она, вероятно, имела в виду массаж) плод почти целиком отделился от того места, к которому был прикреплен, и околоплодная сумка порвалась. На второй день отделилась голова; также в течение первой недели отделилась грудная клетка и нижняя часть тела до колен. Вчера раздробилась голова, и часть ее материи по одной из жил стекла в мочевой пузырь, а часть попала в кишечник через дыру, которая образовалась, когда рука ребенка во время лечения оторвалась, и кусочек кости прорвал кишку. Средство, очищающее кровь, которое она все это время принимала, оказало очень сильное и благотворное действие и ускорило распад трупа в ее теле. Она заметила также, что моча, которая за ночь собралась в ее ночной посуде, источала страшное зловоние, словно какая-то падаль.

Она объявила также, что плоть младенца уже почти совсем отделилась от костей; возможно, она употребила выражение «сползла с костей». Она недвусмысленно требовала, чтобы ее продолжали магнетизировать и массировать и чтобы все это проделывал только Мейснер. Я слушал этот рассказ, потеряв дар речи. Потом попросил Мейснера узнать у больной, не вышли ли из нее еще новые частицы плода.

Он спросил.

И тут я увидел на лице спящей победоносное выражение. Ночью она почувствовала мучительные позывы в нижней части кишечника и попросила мужа снять с нее повязку. (Она могла бы сделать это сама, но уверяет, что попросила об этом мужа.) И муж извлек у нее из заднего прохода комок плоти, который она теперь держала в руке вместе с двумя маленькими округлой формы костями.

Мы рассмотрели кости. Это были кости — сомнений нет. Рассмотрели комок плоти — небольшой, продолговатый, напоминавший железу.

Мы постояли молча, глядя на лежащую женщину. Выражение ее лица, как всегда, было умиротворенным и замкнутым, красивой ее назвать было нельзя, но не была она и уродливой.

Боюсь, я исполнил свой долг контролера поверхностно и недобросовестно. Я ограничился тем, что издали, смотрел на пациентку и поверил на слово сведениям о ней, полученным от других.

А ведь, по сути, я о ней ничего не знаю.

И все же я должен до конца исполнить обязанности, которые сам на себя взвалил. Одна ошибка не дает мне права снова впасть в апатию. Я считаю, что всегда можно добиться известных результатов, даже если порой на них нельзя положиться с уверенностью. Даже не совсем точный вывод, основанный на некоторых ошибках, но в целом зиждящийся на представлении, достигнутом мною в итоге многотрудных усилий, имеет известную ценность. Утверждение, будто опыты ведут только к противоречиям, не способствует прогрессу. А я теперь чувствую перед медицинской наукой ответственность, какой прежде не ведал.

Мы подняли больную с кровати и усадили на горшок. Мы поддерживали ее с двух сторон, и она стала усердно тужиться.

Посадить ее на горшок предложила она сама. Ее испражнения были такими же зловонными, как и моча. Банщик Педерсен стоял у двери и, когда Мейснер отвернулся, скорчил гримасу.

Я прикинулся, что ничего не замечаю.

Потом мы исследовали ее кал.

Из кончика верхней колбаски торчала косточка, сохранявшая свой белый, а может быть, сероватый цвет, треугольной формы, шириной в полдюйма. Задержав дыхание, я взял кость кончиками пальцев — другого инструмента у меня не было — и завернул в носовой платок. Женщина сидела на кровати, продолжая дремать и все так же улыбаясь в пустоту. Мейснер слегка поддерживал ее сбоку.

27 февраля

Я понес кусочки костей Штайнеру. Мы тщательно исследовали их. Штайнер усомнился в том, что это детские кости. Его сомнения передались и мне.

А сегодня в первой половине дня произошло следующее.

Не успели мы прийти в дом пациентки, как она, еще до магнетизирования, показала нам две косточки, которые, по ее словам, вышли из нее с испражнениями. Обе были длинные, одна трех дюймов, закругленная на конце, другая короче, но зато немного толще. Мейснер несколько секунд молча их разглядывал. Потом небрежно сунул в карман. Я тут же потребовал, чтобы кости были отданы мне как официальному контролеру.

Он молча выполнил мое требование.

Я тотчас отправился к Штайнеру. Мы оба единодушны в своем мнении: кости не могут принадлежать человеческому существу. Штайнер думает, что это кости цыпленка. Я пока ограничусь предположением, что это птичьи кости.

Я чрезвычайно расстроен и подавлен.

3 марта

Вдобавок я получил вчера три письма. Для вящей убедительности привожу выдержки из каждого.

Первое пришло от швейцарского врача доктора Амштайна, который практикует теперь на водах в Пфеферсе. Он встречался с Мейснером десять лет тому назад. Чтобы дать представление о тоне его письма, приведу такой отрывок:

«Над крутыми его скулами горели глаза, явственно говорившие о том, что человек этот наделен хитростью, ловкостью и двоедушием. Вообще, по-моему, весь его облик весьма подходит человеку, решившемуся основать антирационалистическую секту на божественном поприще Эскулапа и сделаться ее главарем.

Сюда, в Пфеферс, явился он, по его словам, чтобы испытать силу вод и вылечиться. Не могу не усомниться в том, кто берется исцелять других, но не может исцелить самого себя.

За табльдотом, за которым сидели мы в обществе Его светлости великого князя и некоторых других гостей, приехавших на воды, он держался настороженно, говорил редко и, казалось, занят только наблюдением. Я заметил, что его внимание среди присутствовавших привлекли три или четыре особы — как видно, он решил, что они подходят для магнетизирования.

Впрочем, он так быстро покинул наши края, что никто не успел составить о нем определенного мнения. Я, однако, не питаю большого доверия к этому Мейснеру».

Второе письмо пришло от доктора Вохера, обосновавшегося ныне в Хайдельберге. Оно кончалось такими строками:

«В пору нашего пребывания в Нюрнберге я все больше привязывался к этому человеку. Конечно, происшедшие тогда события истерзали его, но держался он великолепно, не изменив ни своей скромности, ни общей своей повадке. Я считаю его великим человеком, и притом человеком прямодушным».

Третье письмо пришло от моего брата, живущего в Париже. Оно было коротким.

«Здесь никто не слыхал о человеке по имени Фридрих Мейснер. Но зато в последние десять лет здесь появилось много таких, кто пытается лечить с помощью животного магнетизма. Самый большой успех стяжал пресловутый Калиостро, но более всех, несомненно, известен Ф. А. Месмер. Последний покинул Париж еще в 1784 году, и с тех пор никто о нем ничего не слышал».

Эти письма, конечно, не могут помочь разобраться в деле. И я усматриваю в этом определенный знак. Нельзя руководиться чужим мнением. Я почитаю своим долгом, несмотря на скудость моих умственных способностей, составить собственное суждение об этом человеке и об его деятельности. А составив это суждение, я должен действовать просто, решительно и прямо, думая о всеобщей пользе, а не о собственной репутации.

Многие сочтут мои выводы наивными и само собой разумеющимися, а может, наоборот, просто глупыми. Я же смотрю на дело иначе. Другие следуют более сложным этическим нормам. Для меня же существует только одна норма, о которой я сказал выше. Ей я и буду следовать.

Отныне мне придется быть очень осторожным, очень спокойным и очень внимательным. Я знаю, что Штайнер меня поддерживает.

4 марта

Когда мы пришли к пациентке, стула у нее еще не было, однако она заявила, что ей вот-вот понадобится справить нужду. Эта потребность справлять нужду в строго определенное время кажется мне подозрительной.

Мы с банщиком Педерсеном подняли ее с кровати и усадили на горшок. Она двигается то очень легко, то с большим трудом, и, похоже, эти перемены также зависят от неких потусторонних сил. Однако испражнение — незыблемая точка в ее существовании.

Горшок я перед этим осмотрел и нашел, что, в общем, его можно считать чистым.

Пациентка сидела на горшке, не нуждаясь в том, чтобы мы ее поддерживали. Некоторое время она тужилась, а потом завела за спину руку, в которой держала бумажку, и сунула ее в горшок. «Чтобы подтереться», — объяснила она в ответ на мой вопрос.

После чего она встала.

На дне судна лежали экскременты, а рядом крохотный, но почти правильной четырехугольной формы обломок кости.

Вслед за тем она снова прописала себе красного вина, смешанного с песком. Я спросил у банщика Педерсена, который присматривает за ней днем, когда мужа нет дома, впрямь ли она пьет этот песок. Он ответил, что не знает.

Наши с Мейснером отношения стали теперь весьма натянутыми.

Я решил проделать опыт и попросил жену несколько раз провести рукой над моим лицом, держа руку на таком расстоянии, как это делает Мейснер. При этом глаза у меня были закрыты. Я почувствовал легкое веяние воздуха или, во всяком случае, смутно ощутил, что надо мной что-то движется.

Стало быть, тот, у кого закрыты глаза, кто притворяется, будто спит, может почувствовать движения, которые Мейснер делает, чтобы разбудить пациента.

Я поделился своими наблюдениями с женой. Она спросила меня, неужто я думаю, что наша дочь хотела обмануть нас подобным образом. «Конечно, нет», — ответил я.

Но каждый случай надо рассматривать по отдельности. Исцеление нашей дочери не имеет ничего общего с теперешней историей. Желая что-либо доказать или опровергнуть, следует воздерживаться от ссылок на другие случаи.

Обманщик должен быть судим, даже если когда-то он совершил хороший поступок. Тиран, который строит дороги, все равно остается тираном.

После полудня я, как всегда, отправился к мадам Кайзер. Мейснер уже был там. И как раз начал ее магнетизировать.

Банщик — по моему прямому, но тайному приказанию — провел у нее все утро. Он сообщил мне, что никаких костей ни из заднего прохода, ни из других мест у пациентки не выходило. Но она пребывала в хорошем расположении духа и даже полчаса бродила по дому.

Стало быть, никаких частей плода из нее не выходило.

Теперь мадам Кайзер спокойно лежала и спала. Я сел на стул в изножье кровати, и все время внимательно наблюдал за пациенткой. Тут Мейснер обратился к ней. Услышав его голос, она задвигала руками под одеялом, сделав левой такое движение, словно сунула ее между ног. В последние дни повязки там не было. При этом женщина заговорила — жаловалась на боли и спазмы в заднем проходе.

Я тотчас заявил, что мне необходимо осмотреть ее до того, как прямая кишка опорожнится. Не успел я это сказать, как заметил, что женщина снова сделала какое-то движение, словно хотела убрать то, что, возможно, сунула между ног.

Осмотр ничего не дал, прямая кишка была припухшей и синеватой у ануса, но никаких следов крови видно не было.

Я заметил, что рука пациентки сжата в кулак.

— Дайте мне руку, — сказал я. — И обопритесь на меня.

Тогда она снова сделала быстрое движение, словно стараясь спрятать от меня руку, но я заметил, куда она ее спрятала — под перину.

Мы подвели женщину к горшку. Ее испражнения пахли как прежде.

Но пока она сидела на горшке, я обыскал ее кровать в том месте под периной, куда, как мне показалось, она сунула руку. Делая вид, что хочу оправить кровать, я осторожно ощупал это место пальцами.

И там обнаружил ее — острую кость, почти два дюйма длиной, с одного конца закругленную. Такую кость вполне можно было засунуть в задний проход, не поранив кишки.

Все это время пациентка усердно тужилась на горшке. Ей казалось, из нее выходит что-то живое и извивающееся, но при этом она полагала, что крупных частей плода сегодня не выйдет. Я был склонен думать, что в этом отношении она права.

Мы снова подвели ее к кровати. Испражнения были светло-коричневого цвета, в форме тонких колбасок — ничего, кроме запаха и экскрементов, в горшке не было.

Как только женщина оказалась в кровати, руки ее потихоньку, как бы ненароком, скользнули под перину, словно она желала разгладить простыню. Я мог бы сказать ей, что поиски ее напрасны, но не вымолвил ни слова.

А она становилась все беспокойнее. Полежав в постели некоторое время, она заявила, что на сегодня сеанс пора завершить.

Мейснер ее разбудил. Она, как всегда, протерла глаза и, как всегда, стала растерянно озираться вокруг.

Мне хотелось дать ей пощечину.

Потом она стала жаловаться, что ей плохо постелили постель, и предложила нам выйти из комнаты, чтобы мы «не запылились, когда будут встряхивать перину».

Я все понял. Я знал: шулерство вскрылось, и с той минуты, как она обнаружит исчезновение кости, нам придется играть в открытую. Я бросил на женщину долгий взгляд, потому что понимал: такой, как теперь, я больше ее не увижу.

— Завтра, — сказал я Мейснеру в прихожей, — следует тщательно осмотреть ее анус до того, как она испражнится. Надо ввести палец поглубже в прямую кишку, чтобы проверить, не застряли ли там осколки кости, маленькие острые осколки, которые ловко введены туда поближе к стенкам кишок. Надо также обследовать влагалище пациентки.

Все это должно быть обследовано тщательным образом, — заявил я Мейснеру.

Потом поклонился ему и банщику Педерсену. И ушел.

Мейснер выскочил следом за мной и нагнал меня на мосту.

Он был в ярости и набросился на меня с неистовой бранью.

— Что вы имели в виду? — кричал он. — Какие у вас основания для подобных обвинений?

Тогда я поднес к его глазам кость. Он взял ее в руку и тщательно рассмотрел. Я внимательно следил за его лицом, пытаясь прочесть его мысли. Мне показалось, что он смутился, потом задумался. Я рассказал ему, где обнаружил кость.

— Это ничего не значит, — тихо сказал он. — Наверняка женщина сможет это объяснить. Я с ней поговорю.

Он вошел в дом и через пять минут вернулся. Он держался с прежней самоуверенностью. Он и в самом деле получил объяснения.

Я выслушал их со все возрастающим раздражением.

Мое участие в лечении мадам Кайзер закончено. Я уже составил о ней определенное мнение. Вопрос в том, что мне делать с моим знанием.

Все перестало быть прямым, простым, легким. В наш город явились обман и шарлатанство. Я оказался втянут в обман, и он, безусловно, вернул зрение моей дочери. Она в своей невинности к этому обману не причастна.

Мейснер собирается продолжать лечение мадам Кайзер. История ее болезни стала теперь широко известна, а через нее и сам Мейснер. Все об этом говорят, все обсуждают невероятную способность женщины заглядывать в свое нутро, измельчать внутри себя ребенка и исторгать его из себя.

Я уже больше месяца не хожу на публичные представления Мейснера. Говорят, что пациенты осаждают его приемную. Этой зимой по нашему городу пронеслась лихорадка, буря, накатил девятый вал — все околдованы, очарованы, охвачены религиозным экстазом.

А я стою на узком выступе скалы посреди разбушевавшейся стихии и знаю, что могу остановить ее. Но не знаю, вправе ли я. Ведь тогда я разрушу единственную надежду многих несчастных, лишу их единственной отрады.

Мейснер прислал мне письмо. Письмо с изложением того, что объяснила женщина. В письменном виде это выглядит еще менее убедительным.

Штайнер вот уже час сидит у меня в кабинете. Он уговаривал меня открыто все рассказать. Потом пришла моя дочь, села рядом, долго говорила со мной о Мейснере.

Меня приводят в смятение эти разноречивые голоса. Меня приводит в смятение этот шарлатан, который способен сотворить чудо и который в силах довести целый город до необыкновенного, неслыханного экстаза и самозабвения.

Штайнер уже виделся с моей дочерью. Придя в первый раз, он был очень бледен и неловко поздоровался с ней. Она дружески ему улыбнулась и весело заговорила о всякой всячине. Я заранее предупредил ее о том, что на лице у Штайнера несколько оспин.

Мало-помалу он расслабился.

Теперь они сидят внизу в гостиной. Мария снова играет. Он обещал послушать ее в течение часа, мне самому не удается слушать так придирчиво, как того хотелось бы моей дочери. Ей хотелось бы, чтобы я указывал ей на все погрешности, на все ошибки в технике и в темпе.

Я слишком устал, чтобы справиться с этой задачей.

Прошло уже десять часов с тех пор, как я расстался с Мейснером. А я все еще не знаю, что мне делать. Он собирается продолжать. Собирается по-прежнему лечить эту женщину. Собирается лечить других. При желании я могу устраниться, предоставив им использовать свою веру в него (пока эта вера не иссякла), а потом отшвырнуть Мейснера как выжатый лимон. Это наиболее легкий путь. Но я могу избрать другой.

Мне недостает бунтарского духа. Я не отличаюсь большим умом, а мои достоинства мало кому заметны. Слишком тяжелый груз лег на мои плечи.

Мое восхищение Мейснером еще не угасло.