"Второй выстрел" - читать интересную книгу автора (Беркли Энтони)

Глава 4

Пожалуй, я не совсем верно строго свой рассказ. В начале предыдущей главы я упоминал, что наутро после того злосчастного происшествия Аморель пригласила меня помочь ей собрать колокольчики для обеденного стола. Мне пришлось отказаться, потому что к тому времени Джон уже выбрал подходящее место в лесу для сцены убийства, и мне нужно было как следует осмотреться там и сделать кое-какие приготовления к вечернему спектаклю. Закончив, я взглянул на часы и обнаружил, что не было еще и одиннадцати. "Ссору в загородном доме" собирались разыгрывать только в двенадцать часов (хотя не могу сказать, чтобы я ждал этого с нетерпением). Так что я вполне мог еще уделить полчаса Аморель и ее колокольчикам.

Думаю, я уже ясно дал попять, что меня вовсе не привлекают девицы типа Аморель Скотт-Дейвис, с их вечными сигаретами и макияжем (так, кажется, это называется?). С другой стороны, ее похвальное намерение хоть как-то загладить отвратительную выходку брата меня тронуло, и мне захотелось ответить любезностью на любезность. Я пошел вниз по ручью к лесу, в котором росли колокольчики. Должен сказать, что Эльза Верити еще раньше отправилась со Скотт-Дейвисом в Бьюдфорд на его машине под предлогом покупки накладной бороды для де Равеля, без которой, как тот утверждал, невозможно играть обманутого мужа. Знал бы он, что уже давно играет эту роль в реальной жизни — причем безо всякой бороды! Но сам факт исчезновения мисс Верити придал зловещий смысл вчерашним словам Этель.

Колокольчиковый лес в имении Минтон-Дипс занимает около акра земли и состоит из довольно высоких деревьев и густых, но не очень плотных зарослей. Он простирается вдоль нижнего склона крутого холма, а по краю его протекает небольшой ручей. Хорошо протоптанная извилистая тропа, проходящая через лес, примерно повторяет изгибы ручья. Я прошел почти до конца тропы, останавливаясь время от времени, чтобы негромко позвать Аморель, по все безуспешно. Тогда я подумал, что она, вероятно, уже успела набрать цветов и ушла, и решил подняться на холм но одной из многочисленных узких тропинок, пересекающих лес. и полем добраться до дома. Я прошел уже полпути, продолжая на всякий случай высматривать среди деревьев светло-коричневое платье Аморель, когда за одним из поворотов чуть не наступил на нее. Она лежала на земле среди разбросанных колокольчиков, уткнувшись лицом в траву, и даже мне, при всей моей неискушенности, было ясно, что она горько плачет.

Я растерялся, поскольку всегда старался избегать женских слез. Они приводят меня в замешательство и совершенно выбивают из колеи, хотя на самом деле за ними редко сюит что-то серьезное. Вдобавок ко всему, слезы Аморель оказались для меня полной неожиданностью. Если бы я не видел этого собственными глазами, ни за что бы не поверил, что Аморель вообще способна плакать.

В обычной ситуации я попытался бы незаметно ретироваться, сделав вид, что ничего не заметил, или, может быть, даже насвистывая какой-нибудь бодрый мотив для пущей убедительности. Однако сейчас путь к отступлению был отрезан: девушка лежала не просто у меня под ногами, но и поперек тропинки, по которой я шел. При всем желании я не смог бы игнорировать ее присутствие.

Я постарался с достоинством выйти из неловкого положения. "А, так вот вы где, Аморель! — воскликнул я самым жизнерадостным тоном, на какой был способен. — Вижу, вы уже набрали колокольчиков. Пойду скажу Этель, она будет в восторге".

Аморель вздрогнула от неожиданности и резко села, так и не поворачивая ко мне лица. Я хотел было идти своей дорогой, но внезапно меня охватило сочувствие. Тщетно напоминал я себе, что женские слезы чаще всего не так серьезны, как кажется. Я чувствовал, что, по крайней мере, должен хоть как-то утешить ее.

— У вас что-то случилось, Аморель? — смущаясь, спросил я.

Она покачала головой, все так же пряча лицо.

— Нет, ничего. Просто веду себя как дура, вот и все.

— Могу я для вас что-нибудь сделать? — нерешительно предложил я, смутно догадываясь, что, вероятно, есть много такою, что я мог бы прямо сейчас для нее сделать, однако не зная наверняка, что именно.

— Нет. — Потом она вдруг! повернула ко мне заплаканное лицо, и её голос зазвучал со страстью, больше напоминавшей ярость. — Впрочем, подождите! Сядьте и скажите мне, сильно ли вы ненавидите Эрика. Ведь вы же ненавидите его, правда? Так вот я хочу знать, кто из нас двоих ненавидит его больше.

— Аморель! — я попытался изобразить возмущение, но тем не менее послушно опустился на землю рядом с ней.

Она улыбнулась мне, хотя улыбка вышла довольно жалкой, потом смахнула с глаз остатки слез и продолжила уже более нормальным голосом.

— На самом деле вы неплохой парень, Пинки, несмотря на всю эту вашу накрахмаленную чопорность и правильность. Знаете, многие мужчины, когда видят, что девушка совсем раскисла, думают, что наступило самое время ее полопать.

— Уверен, — сказал я (кажется, несколько неестественно), — что никогда не стал бы пользоваться расстройством женщины в столь низменных целях. К тому же у меня нет ни малейшего желания, как вы выразились, кого-то "лапать".Однако в душе я не мог не признать, что, пожалуй, в некоторых случаях, о которых мы сейчас не будем говорить, роль такого "мануального психотерапевта" не лишена определенной приятности.

К счастью, эта недостойная мысль осталась незамеченной Аморель.

— Да, — ответила она, — вы, слава богу, безопасны в этом отношении. Наверное, потому мне так и хочется поплакаться вам в жилетку. Вы не против, надеюсь?

Для меня подобное желание прозвучало довольно странно, и еще вчера я, пожалуй, сразу принял бы его за неуместную попытку заигрывания, которую лучше сразу же пресечь. Теперь же я чувствовал, что ее откровенность не имела ничего общего с флиртом. Возможно, мои утренние мучительные размышления позволили мне глубже проникнуть в психологию противоположного пола? Как мне кажется, я не страдаю глупой гордыней, мешающей многим мужчинам признавать свои ошибки, поэтому откровенно признаю, что мои прежние представления о женщинах — по крайней мере, частично — не соответствовали действительности. Даже Аморель виделась мне теперь в совершенно ином свете. Я всегда относился к ней как к грубоватой, даже фривольной девице, слепо копирующей мужскую одежду и повадки, а теперь меня вдруг озарило, что все это была лишь пустая бравада, попытка юного ума, понимающего собственную незрелость и стыдящегося её (причем совершенно напрасно!), любой ценой доказать всем свою "взрослость". А я-то принял эту демонстрацию за внутреннюю ущербность души! Вся эта краска на лице, губная помада, сигареты и прочее были ничего не значащим камуфляжем, за которым скрывалась бесхитростная и, возможно, даже приятная человеческая натура. Ее внезапная откровенность была не расчетливым кокетством, а отчаянной мольбой о сочувствии и понимании.

Такие вот мысли пронеслись в моей голове, и, хотя я не мог не признать их справедливость, это нисколько не облегчило мое положение. "Что ж, если вам это хоть как-то поможет, моя дорогая, — смущенно пробормотал я, — Я буду рад оказать вам… предложить мое… то есть я хочу сказать…"

Но прежде чем я смог придумать вразумительный конец для этого запутанного предложения, голова Аморель уже лежала на моем плече, а слезы полились с новой силой.

— Все правда, — проговорила она сквозь слезы. — Все так и есть, как сказала эта проклятая женщина. Откуда, черт ее возьми, она могла узнать?! Это должно было оставаться в тайне. Знаете…Эрик действительно собирается продать Стакелей!

— Не может быть! — воскликнул я, настолько оглушенный этим известием, что на мгновение даже забыл, что, подобно герою романа девятнадцатого века, держу в объятиях плачущую девушку. Вот уж, действительно, паладин в пенсне!

— Это правда… (и то, как она это сказала, заставило меня сразу поверить в ее искренность). Пинки, это для меня так… так кошмарно!

Несколько мгновений мы сидели молча, будто пораженные общим несчастьем. Новость, которую я услышал от Аморель, действительно расстроила меня. Больше того, она подействовала на меня так, будто задевала мои личные интересы. Подумать только, прекрасное старинное поместье, которым семейство владело веками и передавало из поколения в поколение… Стакелей, родовое гнездо Скотт-Дейвисов, было великолепным старинным загородным имением и одним из лучших образцов домашней архитектуры времен Тюдоров (кстати, именно этот исторический период представляет для меня наибольший интерес).

— И не только сам Стакелей, — в голосе Аморель слышалось страдание. — Не только его, но и почти все, что с ним связано, — и мебель, и нашу маленькую деревушку, и земли, и…и даже картины!

Значит, слухи не лгали. Эрик Скотт-Дейвис, последний и, к сожалению, недостойный представитель некогда сланною рода, собирался пустить с молотка не только поместье, но и портреты собственных предков.

— И что же, никак нельзя его остановить? — пробормотал я. — Неужели он на такое способен?

— Еще как способен, для него это вовсе ничего не значит. Даже меньше чем ничего. Мне кажется, именно в этом самое страшное. Ведь он же вырос в этом доме, члены ею семьи жили в нем согни лет, их лица смотрят на него с портретов на стене — а для Эрика все это пустой звук.

Признаюсь, я был удивлен, что Аморель принимала это так близко к сердцу. Видимо, я позволил чувствам отразиться на моем лице, потому что она вдруг вырвалась из моих рук и с горечью произнесла:

— Я отлично знаю, о чем вы думаете. Лишь потому, что я курю, употребляю всякие словечки и веду себя не так, как полагалось добропорядочным воспитанным девушкам во времена вашей юности, вы думаете, что у меня вообще нет чувств. Господи, Пинки, да если бы вы только знали! Говорю вам, я люблю каждый кирпичик в Стакелее, каждую травинку в парке, каждую тростинку на крышах деревенских домов! Для меня самая мысль о продаже Стакелея невыносима.

— Да, все это ужасно, — согласился я. Хотя обычно я не одобряю излишних проявлений эмоций, в подобных обстоятельствах они были вполне простительны.

— И потом, ведь в этом нет никакой необходимости. На месте Эрика я вполне могла бы жить на то, что осталось от доходов с поместья, даже сейчас. Если Стакелеем управлять с умом, он вполне может окупить себя.

— Как я понимаю, в случае смерти Эрика все имущество перешло бы к вам?рискнул вставить я.

Аморель сидела, обняв руками колени и мрачно уставившись на мыски собственных ног. Тут я впервые обратил внимание, как изящны были ее ступни и как стройны линии ее ног.

— Да уж, она все сумела разузнать, — снова заговорила девушка. — Понятия не имею, как ей это удалось, но это так. По завещанию дяди, если Эрик умрет неженатым, Стакелей отойдет ко мне. Так что, можно сказать, у меня есть повод желать его смерти, верно? Причем скорейшей смерти. Ну да, я знаю, нельзя даже и думать о таких вещах, но, Пипки, он не заслуживает Стакелея!

— Вот в этом вы правы, — с жаром согласился я. Я не решился выговаривать ей за опасное желание, которое она только что высказала, потому что — о господи! — глаза ее опять наполнились слезами.

Я нерешительно дотронулся до ее руки, желая лишь выразить свое сочувствие, но, к моему удивлению, она опять прильнула ко мне, положив голову мне на плечо. Без сомнения, ею двигала лишь детская жажда утешения, и поэтому то, что я потом сделал, не имело ни малейшего оправдания. Подумать только: я, лишь несколько минут назад с негодованием отвергавший самую мысль о том, чтобы воспользоваться душевным состоянием женщины в своих целях; я, который никогда в жизни не делал ничего подобного… короче, будто что-то переключилось у меня в голове — щелк! — и я вдруг поцеловал Аморель.

Она тут же отпрянула, слегка покраснев, и пристально посмотрела мне в глаза. Ругать меня не было никакой необходимости, потому что мне и гак было невыносимо стыдно за свой поступок. Я хорошо понимал, что бессовестно предал доверие девушки.

Однако Аморель оказалась великодушна. Ее голос вовсе не звучал рассерженно, когда она медленно и с удивлением произнесла:

— Пи-инки, и часто вы так делаете? — (Хоть меня и терзало раскаяние, я не мог не заметить, что поток ее слез как-то сам собой прекратился).

— Нет, Аморель, ну что вы… — Я призвал на помощь все свои риторические способности. — Как вы могли такое подумать. Уверяю вас, я и сам не знаю, что меня толкнуло… Я, кажется, забылся самым необъяснимым образом, и прошу меня простить.

— Постойте, я что, первая девушка, которую вы поцеловали за всю свою жизнь?

— Боюсь, что так, — ответил я в тщетной попытке сгладить свой проступок. — Я даже уверен в этом. Действительно, вы первая. Я сам не знаю, как это получилось. В самом деле. я…

— Так вот, в следующий раз, когда какая-нибудь дурочка будет рыдать у вас на груди, запомните — меньше всего ей хочется, чтобы ее целовали в лоб.

— Да-да, я понимаю, — побормотал я, запинаясь от смущения. Меня смутила подобная отповедь от женщины, которая была гораздо младше меня и которую я прежде даже не считал себе равной (не говоря уже о том, чтобы испытывать к пей симпатию); однако я не мог не признать, что вполне заслужил это. — Я понимаю, что вел себя как негодяй. Если бы я мог снова вернуть ваше доверие… То есть я хочу сказать…

Тут я осекся в полной растерянности. Аморель склонилась ближе ко мне, и я наконец разглядел, что в ее глазах, в которых еще не просохли слезы, светилась улыбка.

— Да нет же, Пинки, — мягко сказала она. — Ни одна девушка не захочет, чтобы ее целовали в лоб. Она предпочтет, чтобы ее целовали в губы.

Что было дальше, я лучше промолчу, поскольку не мот у заставить себя излагать это на бумаге.

Было уже почти двенадцать, когда мы поднялись, чтобы выйти из леса. Нужно признаться, я делал это с большой неохотой. Но поскольку я решил точно излагать все события, то должен быть честен до конца, как бы это ни отразилось на моей репутации.

Тем более что читатель вряд ли сможет осуждать меня сильнее, чем я сам осуждал себя, пока мы молча шли обратно в дом. Хотя разум мой все еще пребывал в смятении, я постарался призвать на помощь свой испытанный метод самоанализа, чтобы понять, как могло получиться, чтобы не кто-нибудь, а я, именно я мог так забыться. Поскольку уже тогда для меня стал очевиден самый поразительный факт во всей этой истории: мне безумно понравилось целоваться с Аморель. Ощущение было совершенно невероятным!

Мне следует объяснить, что, по незнанию, я привык относиться к поцелую как к совершенно ненужному и даже унизительному акту, практически равнозначному тому, как дикари трутся друг с другом носами — по крайней мере. ничуть не более приличному или хотя бы приятному. Только теперь я понял, насколько ошибался.

Но раз уж мне гак понравилось целовать Аморель, значило ли это, что я в нее влюбился? Может ли быть приятно целовать женщину, которую не любишь? Это казалось мне крайне сомнительным. И все же, если я не был влюблен в Эльзу, то никак не мог быть влюблен и в Аморель, поскольку у меня не было ни малейшего желания жениться ни на той. ни на другой. Тогда почему мне нравилось её целовать? Почему мне хотелось делать это снова? Все это было как-то тревожно и непонятно. Жаль, что я мало знаю о таких вещах.

К счастью, никто не заметил моих переживаний, хотя, по-моему, вина была написана у меня на лице большими буквами. Все были увлечены обсуждением ссоры, которую нам предстояло разыграть. Как мне показалось, Эрику очень не хотелось играть сцену, которая была предназначена для него и миссис де Равель, но остальные настаивали. Вряд ли можно было винить Эрика — ситуация складывалась для него весьма неловкая.

К моему немалому удивлению, Аморель сразу же горячо вступила в спор, пустив в ход всю силу своего убеждения.

— Ну, прекрати же. Эрик! Не надо портить всем праздник. Ты здесь не один такой: вспомни, мне тоже придется играть вместе с тобой. Я должна буду изобразить бешеную любовь к тебе. Примерно вот так: ах, Эрик, счастье мое! Как ты можешь так обращаться с бедной невинной девушкой! Оставь все и вернись ко мне! (Мы в конце концов решили сделать концовку такой, как изначально предлагал Джон.)

И вот комедия, едва скрывающая драму, началась. Эрик едва ли мог следовать примеру Аморель, не выдав хотя бы часть правды мисс Верити. Аморель же практически вынудила его подыгрывать ей. Все остальные наблюдали, расположившись на стульях в противоположном углу гостиной.

Как бы ни затуманило рассудок Эрика собственное тщеславие, он не мог не почувствовать, что атмосфера вокруг накалилась. Его нервное напряжение нашло своеобразный выход: он постарался превратить сцену объяснения с кузиной в отчаянный фарс. Думаю, не ошибусь, что он нарочно делал это для того, чтобы и следующая сцена тоже прозвучала как пародия. Но мне было не до смеха. Ужасное предчувствие все нарастало, вытеснив из головы недавние события, причинившие мне столько волнений. Что собиралась предпринять миссис де Равель, смотревшая сейчас на сиену с едва заметной, но явно недоброй улыбкой, чуть приподнявшей уголки ее чувственных губ?

Меня несколько успокаивало только одно обстоятельство, имевшее значение для всех нас: помолвка между Эльзой и Эриком так и не была объявлена.

Широко улыбаясь, двое на сцене в самых вычурных выражениях клялись друг другу в вечной любви и наигранно терзались, что никогда, никогда не смогут принадлежать друг другу. Аморель предложила совершить самоубийство (причем выбрала для этого совершенно неуместный сленг). Эрик отверг эту идею с пафосом провинциального трагика. Громко рыдая, Аморель покинула сцену. Ни в ее поведении, ни в чертах ее лица никак не отразились недавние переживания. Я был просто потрясен женской способностью к перевоплощению.

Наконец, поднялась миссис де Равель — и у меня от волнения перехватило дыхание.

С самого начала стало ясно, что моим худшим опасениям суждено было сбыться. Сильвия де Равель с бесконечной тщательностью подготавливала для себя этот шанс и теперь собиралась им воспользоваться. Все, что только возможно, каждая мелочь будут брошены теперь на весы на наших глазах. В конце концов, не зря же она была актрисой — она умела делать эффектный выход.

По мере того как я наблюдал за происходящим, во мне росло напряжение, которое буквально душило меня это не было игрой — хотя порой женщины могут быть великими актрисами. Она любила его — действительно любила. это было слишком очевидно. Не верилось, что кто-то еще способен принять это за игру, даже ее безмозглый муж который следил сейчас за ней с почти болезненной сосредоточенностью; его вечные глупые остроты замерли на ею губах. И несчастная Эльза Верити, с побелевшими щеками и прикушенной губой…

Вокруг повисла мертвая тишина, когда миссис де Равель плавно приблизилась к Эрику и внезапно повернулась так, что ее точеная фигура оказалось в его руках.

— Эрик — дорогой мой! — выдохнула она.

В явном замешательстве он попытался выйти из положения с помощью какой-то дурацкой шутки, но она прервала его на полуслове долгим и страстным поцелуем таким неподдельным, что даже наблюдать за всем этим со стороны было неловко.

А потом на нас обрушился ноток слов.

Я не стану их пересказывать. Мне бы это не удалось. даже если бы я очень захотел. Скажу лишь, что она перемежала самые бесстыдные признания в любви воспоминаниями об их амурных свиданиях и даже называла места, где они проходили, причем сопровождала свои излияния столь интимными подробностями, что они явно не могли быть плодом её воображения. Она, не колеблясь, раскрывала все тайные убежища, где они вместе обманывали её мужа, откровенно обнажая такие подробности их отношений, что через несколько секунд все присутствующие уже сидели с пунцовыми от смущения лицами. Было видно, что эта женщина безумно влюблена, очень боится оказаться брошенной и пытается всеми силами, действиями и словами вернуть расположение своего любовника. Она не щадила себя в згой последней отчаянной попытке, забыв о гордости, скромности и самоуважении. Душераздирающее зрелище.

Время от времени я набирался храбрости, чтобы бросить взгляд на де Равеля. Не верилось, что он наконец-то узнает всю правду. Не только сама манера его жены не оставляла места для сомнений, но и то, что она будто нарочно вколачивала в его голову, одно за другим, доказательства собственной неверности, не позволило бы ему дольше заниматься самообманом. И он, конечно же, все понял об этом ясно говорили его напряженная поза и остановившийся взгляд. Я не считаю себя трусом (у читателя, возможно, уже сложилось собственное мнение об этом), но, должен признаться, мне стало не по себе. Похоже, Этель и сама не знала, что затеяла.

А что было на уме у миссис де Равель, хотел бы я знать? Хотя на этот счет у меня имелись некоторые соображения. Она предупреждала Эрика, причем предупреждала серьезно. Если он оставит Эльзу и вернется к ней, она скажет мужу, что просто играла все это время (ведь даже в своей роли она отзывалась о нем с таким презрением, что было ясно: она уверена, что в ее власти внушить этому ослепленному любовью болвану все что угодно). Если же нет, она признается Полю, что все сказанное было правдой. Чувства чувствами, но здесь действовал точный расчет — она пыталась вернуть любовника с помощью банального страха.

А он и впрямь испугался, в этом не было никаких сомнений. Раз за разом он пытался остановить лавину ее ужасных признаний, причем его румяная физиономия побледнела почти так же, как лицо Эльзы. Он даже попытался перекрыть ее голос своим, но безуспешно. Ни нерешительные угрозы, ни прямые призывы замолчать (при которых ему с трудом удавалось выдерживать роль) не могли заставить ее даже сделать паузу; а когда он, охваченный паникой, попытался было выскочить из комнаты, она просто вцепилась в него с такой силой, что он не мог даже пошевелиться. Если я все еще испытывал к Эрику чувство мести после его выходки у бассейна, то оно сильно притупилось за эти десять минут невероятного напряжения. Мне было искрение жаль парня.

Все остальные слушатели монолога миссис де Равель испытывали похожие чувства. Аморель, как статуя, застыла в дверях с приоткрытым ртом, Этель закрыла ладонями лицо; о Поле и Эльзе я уже говорил. Только Джон, которого я начинал уважать все больше и больше, внешне. не проявлял никакого волнения. Он даже время от времени слегка аплодировал и негромко восклицал: "Браво! Великолепно, Сильвия! Не сбавляйте темп!" Удивляюсь, как никто не прикрикнул на него.

Когда все это наконец прекратилось, меня можно было выжимать, словно мокрую тряпку. Но вместе с благословенным молчанием Сильвии де Равель (никогда еще я так искренне не радовался тишине!) пришло еще большее напряжение: что теперь будет делать Поль? Я взглянул на его руки — они заметно дрожали у него на коленях — и приготовился вмешаться, если он вдруг бросится на Эрика у всех на глазах; я был почти уверен, что он именно так и поступит. Его нервы явно были на пределе. Мы все уставились на него в напряженном ожидании, причем Эрик инстинктивно принял оборонительную позу. Даже его жена, упавшая в кресло в полном изнеможении, смотрела на него с наполовину испуганным, наполовину вызывающим выражением на мрачном лице.

Неожиданно он отрывисто засмеялся.

— О боже, Сильвия, и зачем только ты оставила сцену! Представь себе, я мог бы поверить в ту ерунду, что ты сейчас наговорила, если бы не знал тебя слишком хорошо. Да-а, старушка, ты в самом деле меня поразила!

Он промокнул лоб платком, но руки его все еще дрожали.

Можно ли было поверить? Этот тупоголовый индюк отказывался слышать правду, даже когда её буквально кричали ему на ухо! Неужели женолюбие может дойти до таких невероятных пределов?

А как же малышка Эльза? Она отважно делала попытки улыбнуться, но на лице ее отчетливо было написано крушение иллюзий. Я переглянулся с Этель. Она слегка кивнула мне и просияла. Я понял, что она хотела сказать. Это был полный триумф — ее цель была достигнута, а Поль де Равель гак и остался в плену своих заблуждений. Одного взгляда на Эльзу и того, как она тщательно избегала даже смотреть в сторону Эрика, было достаточно, чтобы понять опасность помолвки наконец-то миновала.

Мое сердце (если воспользоваться поэтической метафорой) буквально пело в груди.

Мне немного осталось добавить. После того как де Равель окончательно доказал свою невероятную глупость, спектакль быстро опять превратился в фарс. Сцена с ревнивым мужем, которую Поль разыграл вдвоем с Эриком, была шедевром комического жанра. Хотя мне показалось, что это было больше похоже на трагическую иронию, но это уже не имело никакого значения.

Итак, пролог к основному действию завершился.

Впрочем, не совсем еще завершился. Осталось еще сыграть финальную сцену.

Как только окончилась комическая сцена с ревнивым мужем и завязалась беседа (возможно, чересчур возбужденная), мисс Вериги встала, и поскольку я заботливо держался рядом, то сразу заметил, что её ноги слегка подкашивались. Я хотел было предложить ей руку, но она отказалась с отсутствующей улыбкой.

— У меня ужасно болит голова, тетя Эльза, — сказала она. — Я, пожалуй, пойду прилягу до обеда.

— Болит голова? — бесцеремонно вставил Эрик, который уже успел оправиться от потрясения. — Чепуха. Лучшее средство от головной боли бассейн. Надевай купальник, и пойдем поплаваем перед обедом, нам как раз хватит времени.

Я ждал, чтобы она покончила с ним последним ударом. И дождался.

— Нет, благодарю, — ответил этот ребенок с патетическим достоинством. — Я лучше полежу.

И она вышла из комнаты. Эрик, конечно, не преминул последовать за ней, но мне было уже все равно. Его чары потеряли над ней свою власть.

Я взглянул на часы. Была уже половина первого. Мы ждали гостей с минуты на минуту, поэтому Эльза, как хозяйка дома, должна была подготовиться к их приезду. Она лишь мимоходом улыбнулась, кивнула мне и поспешила прочь. Я тайком позабавился, глядя, как де Равель взял жену под руку и увел в сад без сомнения, чтобы поздравить ее с отличной игрой.

Потом я с удивлением заметил, что Джон тоже куда-то исчез. Аморель и я остались наедине. Необычное ощущение зародилось у меня где-то внизу живота, а во рту внезапно пересохло. Все это было чрезвычайно странно.

К моему облегчению, Аморель никак не упомянула наше недавнее приключение в лесу. Она бесцеремонно взяла себе сигарету из серебряного портсигара Джона и плюхнулась в кресло (как обычно, без особой грации).

— Вот это да-а… — только и проронила она.

Было бы глупо делать вид, что я не понимаю, о чем это она.

— Да уж, ситуация, — согласился я.

— Что касается Поля… — тут Аморель сделала настолько вульгарный жест, что мне стало мучительно стыдно за псе — Мне кажется, он цепляется за свою слепоту как за спасательный круг и попросту сам не желает прозревать.

— Как вы это точно выразили, Аморель, — с некоторым удивлением отметил я.

— Ну, вероятно, я все же не такая дурочка, какой вы меня представляете, Пипки, — бросила она небрежно.

Я постарался перевести беседу в более безопасное русло.

— Что ж, во всяком случае, Эрику больше ничего бояться. По крайней мере, сегодня.

— Не знаю, не стала бы за это ручаться, — засмеялась она. — Ему еще предстоит встреча с Хелен Фицвильям.

— Хелен Фицвильям? А-а, вы имеете в виду Хелен Эш… Чем же может грозить ему эта встреча?

Но Аморель лишь покачала головой, продолжая улыбаться. Я попытался расспросить ее (исключительно затем, чтобы потом по неведению не сказать какую-нибудь бестактность), но она явно не собиралась говорить на эту тему.

Последовало довольно неловкое молчание.

Потом я вдруг осознал поразительное явление: мне снова хотелось поцеловать ее! В самом деле, желание становилось буквально нестерпимым. Я совершенно отказывался понимать самого себя. Ведь девушка для меня ничего не значила, по отношению к ней я не испытывал вообще ничего, даже жалости, как к Эльзе. Если бы я узнал, что вижу ее в последний раз в жизни, то не слишком бы расстроился. И тем не менее факт был налицо — мне отчаянно хотелось поцеловать Аморель Скотт-Дейвис! Это было совершенно необъяснимо. К тому же вновь с полной силой вернулось это странное ощущение внизу живота, и во рту опять пересохло.

Я склонился к ней, думаю, довольно неуклюже, ведь я же новичок в этих делах. И был застигнут врасплох, когда она вдруг сказала как отрезала:

— А ну-ка, Пинки, лапы прочь!

— Простите, Аморель? — Я в смущении выпрямился.

— Если я и позволила вам поцеловать себя, чтобы мы оба могли хоть на полчаса отвлечься от своих проблем, неужели вы думаете, что теперь так и будете вечно щипать травку на этой полянке?

Я даже не обратил внимания на вопиющую вульгарность ее слов, озадаченный тем, что она имела в виду.

— Мы оба?!

— Вот именно. Вы ведь неровно дышите к Эльзе, верно? Вот я и подумала, раз уж вам вряд ли что-то обломится там, по крайней мере, хоть я смогу слегка вас утешить.

— Послушайте, Аморель, — сказал я, возмущенный до глубины души. — Должен ли я понимать, что когда вы позволили мне…. нет, попросили меня, чтобы я вас поцеловал, то воображали, будто подобная замена доставит мне удовольствие?

— Знаете, Пинки, мне наплевать, что вы там себе понимаете, — парировала она с неожиданной грубостью.

Боюсь, на мгновение я вышел из себя.

— В таком случае могу вас поздравить, больше вам этого делать не понадобится. В будущем я постараюсь больше не питаться суррогатом. — Глупо было принимать эту девушку настолько всерьез, чтобы обращать ее же собственные неосторожные слова против нее, но, с другой стороны, она ведь сама меня спровоцировала!

Аморель пораженно уставилась на меня.

— Глупый, — сказала она, — ну как вы не понимаете… Ладно, не обращайте внимания.

Мне хотелось бы послушать, что она собиралась сказать дальше после такого странного (если не сказать, обидного) вступления, но в этот самый миг появились наши гости и с ними Джон.

Я нечасто вращаюсь в обществе писателей, поэтому мне интересно было познакомиться с ними, но вскоре любопытство уступило место разочарованию. Они оказались весьма заурядными людьми. Мортон Харрогейт Брэдли, известный автор детективов, был высоким, худым молодым человеком, манеры которого отличались раздражающим высокомерием. Я попытался запять его беседой, выбрав, по-моему, идеальную тему (обсуждение спорных вопросов драматургии восемнадцатого века — я как раз много читал по этому предмету в последнее время). Однако, к моему еще большему раздражению, он внезапно оборвал меня на полуслове и ушел, чтобы присоединиться — к кому бы вы думали? — к Аморель.

Хелен Эш (или миссис Фицвильям, если называть вещи своими именами) показалась мне ничуть не более интересной, особенно для писательницы с такой высокой репутацией, как у нес. Я уже начал было вспоминать те ее книги, которые мне довелось прочесть, чтобы попять, не слишком ли преувеличенной была ее слава. Это была маленькая, темноволосая, чрезвычайно подвижная женщина с недурной внешностью, лег тридцати пяти, насколько я мог судить. Я счел своим долгом попытаться выяснить ее мнение о тенденциях современной литературы, но она, вне всякого сомнения, предпочитала болтовню с Этель о каких-то женских глупостях вместо серьезною разговора. Кстати, когда в комнату вошел Эрик, она мимоходом поздоровалась с ним. и я не заметил ни тени смущения в её голосе. Вот и верь после этого скользким намекам Аморель.

Профессор Джонсон, к сожалению, оказался невероятно скучен для столь высокообразованного и, несомненно, одаренного человека. Он счел необходимым подробно изложить мне какую-то запутанную математическую теорию, не представлявшую для меня ни малейшего интереса, долго бормотал себе в бороду и крутил в руках очки, создавая впечатление старческого маразма, хотя ему было лишь немногим за пятьдесят. Поэтому, как только в комнату вошла мисс Верши, я тотчас же извинился перед профессором и поспешил к ней навстречу.

Однако Эрик опередил меня со свойственной ему беспардонностью. Прежде чем мне удалось добраться до двери, он буквально локтями проложил себе дорогу сквозь небольшую толпу, собравшуюся в гостиной — причем, как я заметил, без колебаний протиснулся даже мимо самой миссис до Равель.

— Ну наконец-то, Эльза, иди-ка сюда, выпей коктейля, — крикнул он ей, нимало не заботясь о приличиях.

К моему разочарованию, мисс Верити, вместо того чтобы игнорировать наглеца, напротив, даже улыбнулась ему, хотя и удосужилась слегка покраснеть при этом.

— Пожалуйста, передайте сюда коктейль, Джон, — прокричал Эрик. — Эльзе нужно слегка подкрепиться, прежде чем мы сообщим одну важную новость.

Меня пронзило нехорошее предчувствие, хотя я и знал, что оснований для опасений уже не было. Взглянув на Этель, я увидел, что и ей в голову пришла та же мысль. Я послал ей ободряющую улыбку, но она не обратила на нее внимания.

— Что за новость, Эрик? — спросила она.

Тот повернулся к ней, все еще протягивая коктейль Эльзе, и победно усмехнулся.

— Пусть все наполнят бокалы! — Ею голос загремел на всю комнату. — Мы хотим предложить тост, за который необходимо выпить! — При этом тон его ясно говорил: хотите вы этого или пет. — Эльза и я собираемся пожениться и объявляем о своей помолвке!

Как же далеко зашло бесстыдство этого человека! Вопиющее, преступное бесстыдство!