"Горькая правда" - читать интересную книгу автора (Лодж Дэвид)

3

Через сорок минут Фанни уже снова в общей комнате коттеджа: босоногая, с мокрыми волосами, она полулежит в шезлонге, закрыв глаза и запахнувшись в белый махровый халат. Слышно, как наверху гудит самолет. Из кухонной двери появляется Адриан в резиновых шлепанцах, таком же белом махровом халате, как у нее, и с подносом в руках, на котором стоит пакет апельсинового сока и два стакана. Опустив поднос на стол, он смотрит на Фанни.

— Как вы себя чувствуете?

— Божественно, — отвечает Фанни, открыв глаза. — Вы обратили меня в свою веру.

— Прекрасно.

Адриан наливает два стакана сока.

— Вы были правы, — признается Фанни. — Нагишом куда приятнее.

Адриан самодовольно улыбается.

— Вам нужно сейчас попить, чтобы восполнить потерянную влагу, — говорит он и протягивает ей полный стакан.

— Спасибо, — говорит она и садится, приготовившись пить. — А вас как приобщили к таинству?

— Это было много лет назад на писательской конференции в Финляндии. Нам предложили на выбор экскурсию по городу, который выглядел не привлекательнее, чем, скажем, Милтон-Кейнс{14}, или традиционную сауну по-черному возле ближайшего озера. Я выбрал сауну по-черному.

— А что это такое? — спрашивает Фанни, тянется к своему магнитофончику и включает его.

Адриан наклоняется к кофейному столику и произносит нарочито-дикторским голосом:

— Сауна по-черному. — После чего продолжает уже нормальным тоном: — Парную натапливают дровами, пока она не наполнится дымом. Затем открывают вентиляционное оконце. Ненадолго — чтобы выгнать дым, но не жар. Вы входите и первым делом вдыхаете изумительный запах горелого дерева. Стена и лавки покрыты копотью, которой вы тоже сразу покрываетесь. Жар невероятный. Пот ручьями стекает по телу.

— Оставляя на нем потеки.

— Именно так. И все знаменитости набились в парную, утрамбовались ляжка к ляжке, напоминая дикарей в боевой раскраске и благоухая, как говяжьи ребрышки после позавчерашнего барбекю.

— Мужчины и женщины вместе?

— Нет, финны по этой части большие пуритане. Вопреки известной репутации. Женщины парились раньше, мы присоединились к ним, когда они уже угощались пивом и сосисками.

— Звучит заманчиво.

— Да, было хорошо. А назавтра, белой ночью, мы разыграли матч между финскими писателями и всем остальным литературным миром.

— И кто выиграл?

— Мы, со счетом 3:2. Грэм Свифт оказался вполне приличным "чистильщиком".

— Вы и сейчас совершаете подобные вылазки?

— Нет, меня больше не зовут.

— Но сидеть в четырех стенах в зоне программных полетов Гэтуика, должно быть, скучновато после таких радостей жизни.

— Ничуть, — возражает Адриан. — Сознание, что я больше никогда нe буду метаться по аэропорту вместе с возбужденной толпой, — источник величайшего удовлетворения.

— Да, мне тоже там страшно. Но иначе в отпуск не поехать.

— А что такое для вас отпуск?

— Нечто вполне банальное. Лежать на солнышке у бассейна с грудой книжек в мягкой обложке под рукой, то и дело потягивая прохладительные напитки. А для вас что это такое?

— Мы не отдыхаем в общепринятом смысле слова.

— Вообще?!

— Удивительно, сколько всего можно сделать вместо этого, надо только решиться. Отдых за границей. Новая машина. Новая одежда. Второсортные гостиничные номера. Необходимость зарабатывать и тратить. Ей-богу, это не жизнь.

— Вы от всего этого отказались, когда перестали писать романы?

— Именно так. Это называется дауншифтинг{15}. Я читал такую статью.

— Но дауншифтинг только что придумали.

— Мы были пионерами.

— И возник он в Америке.

— Нет, здесь, — твердо возражает Адриан. — Вы где живете?

— В Клеркенвиле, в перестроенной мансарде.

— Вместе с Крайтоном?

— Да.

— А чем он занимается?

— Он юрисконсульт.

— О, вот как. Значит, Крайтон может пригодиться, если какая-нибудь из жертв решит привлечь вас к судебной ответственности.

— Он специалист по коммерции. Хотелось бы, чтобы вы перестали употреблять это слово, — не выдерживает Фанни.

— Какое? Крайтон?

— Нет, жертва. Публичные лица должны быть готовы к тому, что могут порой схлопотать оплеуху-другую. А остальным приятно, когда важным персонам дают по носу.

— Ага! Значит, вы это признаете.

— Конечно. Это в природе человека. Когда вы читали мою статью о Сэме Шарпе, разве, кроме сочувствия, возмущения и всего прочего, что положено испытывать другу… разве, кроме всего этого, вы не ощутили радостный холодок злорадства? Только правду — "…без притворства, всяких игр".

Она наклоняется вперед и, не давая ему отвести взгляд, смотрит ему в глаза.

— Хорошо! Хорошо! Признаюсь.

Фанни откидывается назад со вздохом удовлетворения.

— Благодарю вас.

— Да, но какое ужасное признание! — восклицает Адриан. — Как я ненавижу вас за то, что вы заставили меня радоваться душевным мукам моего друга.

— "Душевным мукам!" Не слишком ли громко для уязвленного самолюбия Сэма Шарпа?

— Вы на редкость циничны для своего возраста, — замечает Адриан. — Неужели вы никогда не испытывали хотя бы слабых угрызений совести из-за статьи, которую напечатали?

— Ни единого раза.

— Только честно. — Он подражает ее прокурорской манере.

— С какой стати? — возмущается она. — Я выполняю важную культурно-социальную миссию.

— Ага. Какую именно?

— В наше время столько рекламной шумихи, что люди путают успех с подлинными достижениями. А я им напоминаю, что это не одно и то же.

— Для чего и глумитесь над их паричками и ковбойскими сапогами?

— Иногда нет другого способа пробить их эгоизм. У вашего дружка Сэма Шарпа есть кое-какой талантик, но он почти не работает над собой. Пишет слишком много, слишком быстро. Зачем?

— У него разведенная жена — ее нужно содержать. Вернее, две жены, которых надо содержать.

— Но чем больше он зарабатывает, тем больше алиментов платит. Нет, он пишет слишком много не из-за нехватки денег, а от лени.

— Сэм — от лени?

— Ну да. Чем больше сценариев — словно сошедших с конвейера автомобилей — выдает его принтер, тем меньше он дает себе труд задуматься над тем, что он, собственно, произвел. Если на его вещь появляется плохая рецензия, он только отмахивается — ведь он уже с головой в другой работе. Тем, на кого он пашет, плевать, чего на самом деле стоят его сценарии. Их интересуют только расходы, срок сдачи и наполнение кинозалов. Вот тут-то и появляюсь я — чтобы подвергнуть сомнению природу этого самого "успеха". И следующий сценарий Шарпа будет чуточку лучше, чем был бы без тех булавочных уколов, которые однажды испытало его эго.

— Гм-м, — произносит Адриан.

— Кажется, я вас не убедила, — констатирует Фанни.

— Ну, мы с Сэмом не один пуд соли съели. Одними булавочными уколами его не проймешь.

— Вы вместе учились в университете? — спрашивает Фанни.

— Да. Нас с первого дня зачислили в одну семинарскую группу, и мы стали неразлучны. Вместе снимали квартиру, вместе выпускали журнал, вместе сочиняли капустники, вместе напивались…

— В конце одного из ваших романов два студента надираются после выпускных экзаменов.

— В "Молодо-зелено", — Адриан смеется, вспоминая этот эпизод. — Да, это мы. Я как раз вышел из дверей студенческого союза и посреди кампуса увидел выписывающего кренделя Сэма с бутылкой в руках — это он искал меня. Мы пили с полудня, но потом почему-то расстались, а тут он заметил меня, засиял от радости, стал махать рукой и побежал навстречу. Но его так развезло, что мозг его решительно отказывался передать нужную команду ногам. Вместо того чтобы нести его ко мне, они понесли его в обратную сторону, и он стал бежать пятясь. Мне видно было его лицо, на котором появилось выражение удивления и тревоги, словно его влекла какая-то невидимая сила, но чем пуще он старался бежать ко мне, тем сильнее его влекло назад, пока наконец он не потерял равновесие и не повалился спиной на цветочную клумбу. Ничего смешнее я в жизни не видел. — Адриан снова расхохотался. — По крайней мере так мне тогда казалось, — прибавил он, заметив, что Фанни не слишком веселится.

— Да, в книге это смешно, — соглашается она, — но и грустно тоже. Герой догадывается, что это… вроде…

— Дурного предвестия.

— Да. Образ будущего отдаления друг от друга.

— Преимущество ретроспективы, — соглашается Адриан. — Тогда я этого не ощущал.

— Но ведь так и получилось? У вас с Сэмом Шарпом?

— Это неизбежно. Столь беззаветно дружат только в юности. Взрослые так дружить не могут. Жизнь разводит людей: у каждого своя карьера, потом — жена, дети…

— Вы хотите сказать, что в колледже в ваших отношениях был некий гомосексуальный привкус?

— Ни боже мой! — в сердцах бросает Адриан.

— Я не имею в виду реальный физический контакт, — поясняет Фанни, — а некое бессознательное гомоэротическое влечение?

— Ничего похожего.

— Почему само это предположение так вас возмущает?

— Чую фрейдистский капкан: "да" — это "да", а "нет" — запирательство с моей стороны, — поясняет Адриан. — Вы попали пальцем в небо. Мы оба почти все время были влюблены в Элли.

— Элли?

— Мою жену, — коротко бросает Адриан. И явно тотчас жалеет о том, что произнес ее имя.

— А, понятно, — оживляется Фанни. — Понятно! Значит, ваша жена — это героиня "Молодо-зелено", как ее зовут в романе — Феона?

— Нет, нет, Элинор — человек совсем иного склада, — говорит Адриан.

— Но ее отношения с вами и Сэмом были те же, что и у Феоны с двумя молодыми людьми в романе?

— До известной степени, — признает Адриан.

— В книге они некоторое время делят Феону в прямом смысле слова — она спит с обоими.

— Послушайте, я предпочел бы оставить эту тему, с вашего разрешения, — отрезает Адриан.

— А я было поняла, что беседа должна идти как идет, своим ходом, — напоминает Фанни.

— Да, когда дело касается меня. Но не Элли.

— Так что, спала она с вами обоими?

— Я ничего такого не говорил.

— Вы бы так не всполошились, если бы этого не было.

Адриан молчит некоторое время, словно думает, говорить ли что-либо еще или не стоит.

— Нет, извините, — бросает он наконец и качает головой.

— Не для записи, — просит Фанни. Она протягивает руку и выключает магнитофон.

— Зачем это вам, если не для записи?

— Я вам сказала — у меня не только профессиональный интерес.

— Откуда я знаю, можно ли вам доверять?

— Но я же доверилась вам, когда пошла в сауну, — напоминает Фанни. — А мне откуда было знать?

Адриан колеблется несколько мгновений. Потом говорит:

— Ладно, я вам расскажу. Но уж это никак не для записи.

— Не для записи, — подтверждает она и, согнув под халатом ноги в коленях, устраивается, как ребенок, который приготовился слушать сказку.

— На втором курсе мы с Сэмом написали пьеску для театрального кружка, и Элли пришла на прослушивание. Мы сразу влюбились по уши, и она тоже к нам прониклась. К обоим. Нам с Сэмом не хотелось разбегаться из-за нее, и мы приспособились ходить повсюду втроем. Ребята из нашей компании никак не могли взять в толк, что там у нас происходит. А нам доставляло удовольствие водить их за нос.

— А что было на самом деле?

— В сексуальном смысле — ничего. Мы часто сидели втроем, покуривали план, иногда дело доходило до объятий а trois, и не более того. Потом однажды Сэма вызвали домой — отец серьезно заболел. Мы с Элли впервые остались вдвоем. Как-то вечером нас здорово расслабило после какой-то очень хорошей травки, и мы в конце концов оказались в моей постели. Когда Сэм вернулся — его отец поправился, — мы чувствовали, что должны признаться. Он дико разозлился. Обвинял нас в предательстве, в том, что мы порушили чудесные, редкостные отношения, которые связывали нас троих. Мы с Элли пытались сказать, что ничего не планировали и все получилось само собой. Но он не желал ничего слушать. Пока…

— Пока Элли не предложила переспать с ним тоже, — догадывается Фанни.

— Да. Она сказала, что тогда все снова будет по-честному. Никогда не забуду выражения лица Сэма, когда она это сказала… Мы оба просто онемели от изумления, честно говоря. Это показалось нам чем-то невероятно великодушным. Показалось, что одним ударом мы покончим с ревностью, собственничеством. То были 6о-е, мы, знаете ли, воображали, что перекраиваем сексуальные отношения человечества. Поэтому на следующий вечер я испарился, а Элли отправилась в постель с Сэмом. Я с ним потом никогда об этом не говорил. А мы снова стали добродетельной платонической троицей. Но, конечно, по-старому уже не получалось. Мы съели запретный плод или по крайней мере отъели от него изрядный кус. В конце концов Элли пришлось выбирать между нами.

— В книге девушка спит с обоими довольно долго, — замечает Фанни.

— Это все выдумки, — объясняет Адриан. — В литературе всегда больше секса, чем в жизни, вы никогда не обращали внимания? Как бы то ни было, после всяческих разочарований, неудачных экспериментов с другими молодыми людьми и тому подобного, Элли предпочла меня. В романе она, разумеется, не выходит замуж ни за того, ни за другого, и каждый идет своей дорогой.

Фанни молчит — а вдруг Адриан скажет что-нибудь еще? Но он ничего больше не говорит.

— Это было потрясающе. Спасибо.

— Теперь я думаю, вы тоже должны рассказать о себе что-нибудь очень… личное, — просит он.

— Почему?

— Справедливости ради.

— Ладно, — соглашается она. — Что бы вы хотели услышать?

— Ну… о вашей татуировке.

Фанни вроде бы смущается.

— О моей бабочке?

— Я не мог не заметить ее, когда… — Он машет в сторону сауны. — Вы сделали ее ради девушки из пригорода, которая все еще живет у вас в душе и порой рвется наружу?

— Нет, я сделала ее, чтобы угодить моему бойфренду.

— Крайтону?

— Нет, что вы! Это же было сто лет назад! Сразу после школы, перед университетом. В тот год я немного тронулась мозгами из-за одного парня. Рок-музыканта. С головы до пят в татуировках. Он все время наезжал на меня — хотел, чтобы я тоже сделала татуировку, и я так помешалась на нем, что согласилась. Надоела она мне до чертиков! В том смысле, что летом из-за нее платье без рукавов не наденешь.

— А, по-моему, очаровательно. Словно бабочка только что порхнула к вам на плечо.

— К сожалению, у нее в узоре крыльев — инициалы Брюса.

— Я не разглядел.

— Стоит кому-нибудь на вечеринке их заметить, и от этой темы уже не отвертеться.

— Да, понимаю, это, наверное, надоедает. А ее нельзя вывести?

— Только путем пересадки кожи. — Она стягивает халат с плеча и косится на татуировку. — Ничуть не побледнела. На всю жизнь заклеймил меня, дурень чертов.

Адриан подходит к Фанни, чтобы рассмотреть татуировку.

— Б. Б., — читает он.

— Брюс Бакстер.

— Больно было?

— Ужас!

— А сейчас?

— Совсем ничего не чувствую.

— А знаете, прелестный узор, — Адриан ведет пальцем по контуру татуировки.

Он касается Фанни впервые, если не считать официального рукопожатия при знакомстве, и в этом прикосновении есть что-то интимное, почти эротическое. Оба явно ощущают, что подошли к опасной черте: они застывают на месте, уподобившись фигурам на античном фризе. Палец все еще лежит на плече Фанни, словно Адриан, как лепидоптеролог, с увлечением изучает интересный образец. Взгляд Фанни прикован к пальцу Адриана. Ни он, ни она не прерывают молчания. Его прерывает Элинор.

— Я вам помешала? — бросает она с порога кухни.

Адриан круто поворачивается и отскакивает от шезлонга. Фанни натягивает на плечо халат и встает.

— Элли! — восклицает Адриан. — Ты так рано. Я не слышал, как подъехала машина.

— Она заглохла у деревни. Я пошла пешком через поле.

— Это Фанни Таррант.

— Я догадалась, — говорит Элинор.

— Привет, — произносит Фанни, но Элинор даже не смотрит на нее.

— А мы как раз из сауны, — лепечет Адриан.

— Как мило, — сухо замечает Элинор.

— А что с машиной?

— Не знаю. Наверное, бензин кончился.

Фанни едва сдерживает смех. Адриан ловит ее взгляд и тоже улыбается.

— Я что, сказала что-то смешное?

— Нет, просто… неважно.

— Я лучше пойду оденусь, — говорит Фанни, — извините. — И выходит в кухонную дверь.

— Я не ждал тебя так рано, — обращается Адриан к Элинор.

— Это заметно, — отрезает Элинор.

— Элли! Не говори глупости.

— У Розмари очередная мигрень, поэтому я уехала домой рано, — объясняет Элинор. — Ну, и какова она в обнаженном виде?

— Понятия не имею. Ты же знаешь, в сауне совсем темно.

— Ну а в душевой?

— Мы не принимали душ вместе. Я остался в сауне после того, как она… — Адриан делает нетерпеливый жест. — Не понимаю, почему я должен играть в эту дурацкую игру. Пойду переоденусь.

Сделав несколько шагов в сторону кухни, он передумывает, поворачивает назад и через холл идет к лестнице.

Погруженная в свои мысли Элинор стоит некоторое время, ухватившись за край обеденного стола. Затем медленно обходит глазами комнату, как человек, который ищет вещественные доказательства. Ее взгляд падает на кофейный столик с магнитофоном Фанни, она берет его, вертит в руках, словно пытается дознаться, что там внутри. У миниатюрного устройства нет микрофона. Она переводит взгляд на приютившийся среди полок музыкальный центр. Зеленый глазок горит — система включена. Элинор подходит и нажимает кнопку "пуск". Раздается шипение вертящейся пустой ленты. Тогда Элинор на несколько секунд включает перемотку, потом "остановку" и снова "пуск". Из микрофона по очереди доносятся голоса Адриана, Фанни и ее собственный голос:

— Не знаю. Наверное, бензин кончился… Я что, сказала что-то смешное?

— Нет, просто… неважно.

— Я лучше пойду оденусь, извините.

Элинор включает перемотку еще на несколько секунд. Потом снова "остановку" и "пуск":

— …Рок-музыканта. С головы до пят в татуировках. Он все время наезжал на меня — хотел, чтобы я тоже сделала татуировку, и я так помешалась на нем, что согласилась. Надоела она мне до чертиков! В том смысле, что летом из-за нее платье без рукавов не наденешь.

— А, по-моему, очаровательно. Словно бабочка только что порхнула к вам на плечо.

Элинор кривится и выключает запись. Она отходит на несколько шагов от музыкального центра, но тут же возвращается — за следующей порцией. На этот раз, прежде чем нажать "пуск", она отматывает назад побольше. Из микрофона доносятся слова Адриана:

Показалось, что одним ударом мы покончим с ревностью, собственничеством. Это были 6о-е, мы, знаете ли, воображали, что перекраиваем сексуальные отношения человечества. Поэтому на следующий вечер я испарился, а Элли отправилась в постель с Сэмом. Я с ним потом никогда об этом не говорил. А мы…

Элинор резким движением выключает магнитофон, оборвав запись на полуслове. Она быстро дышит. Она ошарашена. Потрясение тут же уступает место гневу. Примерно через минуту в дверях появляется переодетый Адриан. Брюки он заправил в носки.

— Отвезу на велосипеде канистру бензина, посмотрю, заведется ли машина, — говорит он. — Элинор стоит к нему спиной не отвечая. — Где ты ее оставила? С нашего конца деревни? — Элинор все так же молчит. Тогда он входит в комнату. — Элли? — нетерпеливо бросает он.

— Как ты мог! — восклицает она.

— Что именно?

Элинор круто поворачивается к нему.

— Так предать меня.

— Бога ради, Элли, это была лишь сауна, — протестует он. — Ничего больше.

— Я не об этой дерьмовой сауне. Я о другом. Как ты мог обсуждать меня, мою личную жизнь.

— Что ты имеешь в виду? — недоумевает он, но на лице его ясно читается: Откуда ты знаешь?

Элинор нажимает кнопку "пуск":

А мы снова стали добродетельной платонической троицей. Но конечно по-старому уже не получалось. Мы съели запретный плод или по крайней мере отъели от него изрядный кус. В конце концов Элли пришлось выбирать между нами.

— Дьявольщина! — вырывается у Адриана.

…В романе…

Адриан выключает музыкальный центр.

— Это было не для записи, — оправдывается он.

Элинор указывает на музыкальный центр.

— Но осталось на магнитофоне!

— Я хочу сказать, что она выключила магнитофон на это время. А про свой я забыл.

— Мне плевать, что было включено, а что выключено. Ты рассказал совершенно чужому человеку очень личные вещи обо мне. Обо мне— без моего разрешения.

— Ну прости, Элли. Но…

— Черт знает что! Поверить не могу.

— Послушай, Элли. Я объясню, как это получилось. У меня нечаянно сорвалось с языка что-то о наших студенческих днях, о том, как Сэм и я познакомились с тобой, и она набросилась на это с быстротой…

— Бедненький! Взяли на испуг!

— Я решил, что лучше рассказать, как было на самом деле, но не для записи. Тогда она не сможет это использовать.

— А зачем ей нужно то, что нельзя использовать?

— Я спросил то же самое, — подхватывает Адриан, к которому понемногу возвращается самообладание. — Оказалось, что она вроде как моя поклонница, и даже…

— Какая прелесть! Книжку для автографа привезла?

— Вообще-то, привезла, — признается Адриан.

— Бога ради! Да ты не лучше Сэма! — вскипает Элинор. — Что он, что ты! Лесть для вас — словно грудь для младенца! Сосок в рот, и он туг же заводит глазки и сосет, сосет. — Адриан молча выслушивает обличение. — Что еще ты наговорил ей не для записи? — не отступает Элинор. — Сообщил, что я сделала аборт?

Адриан шокирован и встревожен. Он поглядывает на кухонную дверь и отвечает шепотом:

— Конечно, нет, ты что с ума сошла?

— Я — нет, а ты, похоже, — сошел, — отбривает Элинор. — А может, она сама пронюхала?

— Нет. Да и как она могла, — бормочет Адриан. — В любом случае, вся эта история обо мне, тебе и Сэме находится под грифом секретности. Она мне слово дала.

— И ты ей веришь?

— Да. Верю.

В кухонных дверях возникает Фанни, одетая и причесанная, как при своем первом появлении.

— А вот и вы! — говорит Адриан.

Элинор поворачивается к ней спиной: хочет взять себя в руки.

Адриан направляется к передней.

— Я отлучусь ненадолго, пойду заправить машину. Это у нашего конца деревни, Элли, верно?

— Да, — выдавливает из себя та не оборачиваясь.

— Если заведется, подброшу вас до станции, — обещает Адриан Фанни.

— Спасибо. Не беспокойтесь.

— Какое тут беспокойство! Сейчас буду назад, — говорит Адриан и. прежде чем Фанни успевает остановить его, исчезает.

— Не нужно, прошу вас, — бросает Фанни ему вслед, но он либо не слышит, либо делает вид, что не слышит. За ним захлопывается дверь.

Фанни со вздохом говорит Элинор:

— Дело в том, что я без разрешения воспользовалась вашим кухонным телефоном и заказала такси.

Элинор поворачивается к ней лицом:

— На какой поезд вам надо успеть?

— На ближайший.

Элинор смотрит на ручные часы.

— Вы только что пропустили один. Следующего ждать около часа. Разве что вы поедете на такси до самого Гэтуика.

— Так я и сделаю.

Повисает молчание.

— Неловко получилось, — говорит Фанни.

— Да.

— Надеюсь, вы не стали делать поспешных выводов…

— Какого рода?

— Это была сауна, и ничего больше. В этом не было ничего… сексуального.

— Для вас нет ничего сексуального в том, чтобы сидеть голышом в крохотной деревянной кабинке вместе с малознакомым мужчиной? — иронизирует Элинор.

— Я чувствовала себя совершенно спокойно. Никаких прикосновений или чего-либо подобного.

— По-моему, он касался вас в минуту моего появления.

— Я показывала ему татуировку, которая вытравлена у меня на плече.

— Понятно. Но татуировка — это вроде бы не то же самое, что офорт или гравюра?

— Послушайте, я приношу свои извинения. Сейчас я понимаю, что идти в сауну — это было не слишком разумно, но он, можно сказать, бросил мне вызов, а я не могу спасовать перед вызовом. — С этими словами Фанни подходит к кофейному столику и берет свой магнитофончик.

— Зачем вы приехали сюда?

— Взять интервью у вашего мужа.

— Да, но почему у него? Он больше не пользуется известностью.

— Вот именно. Я хотела узнать, почему он бросил писать.

— И что, узнали?

— Думаю, да. Он сказал, что у него за душой не осталось ничего такого, ради чего стоило бы напрягаться и придумывать истории.

— Вот оно что! Ну-ну!

— Мало кому из писателей хватает на это смирения.

Элинор издает что-то вроде хмыканья, смысл которого не оставляет сомнений. Фанни бросает на Элинор острый взгляд — в глазах ее вспыхивает любопытство.

— Вы так не думаете?

— Для этого я провела слишком много дней и ночей, пытаясь возродить его поникшую веру в себя.

Незаметно для Элинор Фанни включает свой магнитофончик, по-прежнему сжимая его в руке.

— Ну, — подхватывает она, стараясь удержать нить разговора, — Вирджиния Вулф говорит где-то, что самое ужасное в жизни писателей — это зависимость от похвал.

— И самое ужасное в жизни писательских жен, — выпаливает Элинор. — Если вы не выражаете восторга по поводу их нового творения, они куксятся, а если выражаете — считают, что вы преувеличиваете.

— Чего на самом деле не бывает, — говорит Фанни с улыбкой. — Другое дело — критики.

— У Адриана были потрясающие отзывы на первую книгу. Ничего хуже этого не могло с ним случиться.

— В каком смысле?

— Он все время ждал повторения — еще одного такого же каскада восторженных похвал. Конечно, ничего подобного больше не было. В дни выхода книги из печати атмосфера в доме становилась невыносимой. С раннего утра он в пижаме и халате усаживался на лестнице и ждал, когда в ящик бросят утреннюю газету. Едва я успевала открыть глаза, как он посылал меня в киоск за всеми остальными газетами.

— А почему не ходил сам?

— Потому что ему нравилось делать вид, что его не интересуют рецензии — это якобы меня они интересуют. Какое-то время я и в самом деле их читала и в самых общих чертах сообщала ему, какие они: скажем "Обзервер" — на четыре с плюсом, "Телеграф" — на пять с минусом и так далее. О тройках и двойках я вообще не упоминала. Но все было бесполезно — стоило мне отлучиться из дому, и он тут же выискивал все в картотеке, я сразу видела по кислой мине, с которой он слоняется по дому, что он прочел отрицательную рецензию.

— Наверное, с ним было трудно в ту пору.

— Трудно! Это было выше человеческих сил! Немудрено, что мальчики удрали из дому, едва повзрослели… Между пыткой сочинительства и агонией выхода книги из печати выдавалось месяца три, когда он был практически нормален. Затем весь цикл повторялся снова.

— А почему ничего не получилось с романом "Из глубины"?

— Издатели были очень довольны, но какой-то болван вбил Адриану в голову, что ему дадут Букеровскую премию и какую-то еще. Ну, а когда книга вышла, сложилась обычная, пестрая картина: и хорошие рецензии, и не очень, а несколько и вовсе гнусных, написанных претендующими на остроумие молодыми самоучками, которые не упускают случая привлечь к себе внимание за чужой счет, — книгу не включили даже в шорт-лист Букера. У Адриана началась страшная депрессия, я изо всех сил пыталась скрыть это от его издателя, литагента, друзей и всего остального мира. Я просто не могла это больше терпеть.

— Пригрозили, что бросите его?

— Дошло и до этого. Но он и сам решил, что больше так не может. Сказал, что завязывает с беллетристикой. Мы продали лондонский дом, переехали сюда и зажили другой жизнью… В общем… решение было найдено, только вряд ли героическое.

— Не скрою, я разочарована… — признается Фанни.

— Почему?

— Ну, когда-то он был для меня чем-то вроде героя.

Элинор смущенно глядит на Фанни. В это время раздается звонок в дверь.

— Наверное, мой таксист.

Фанни выключает магнитофончик, и Элинор с тревогой замечает это.

— Вы не записывали меня, надеюсь?

— Записывала, — подтверждает Фанни, открывая свой дипломат.

— Я не давала на это разрешения.

— Какая разница?

— Вы не имели права.

— А вы не предупредили, что говорите не для записи.

— Да, но… — бормочет Элинор.

— Но что? Зачем вы выложили мне все это?

— Я была расстроена.

— Вы вызверились на мужа и сдали его мне.

Фанни прячет магнитофончик и защелкивает дипломат.

— Отдайте мне запись. Или сотрите мой кусок.

Фанни мотает головой.

— Извините, нет.

Снова звонит звонок.

— Мне пора, — говорит Фанни и направляется к прихожей.

Элинор делает движение, словно хочет задержать ее. Фанни останавливается и ждет, сжимая дипломат под мышкой. Элинор обращается к ней:

— Послушайте, наверное, я хотела, чтобы вы знали правду, но не хотела, чтобы вы ее печатали.

— Не хотела, чтобы я ее печатала? — насмешливо повторяет Фанни.

— Ну, пожалуйста.

— Вам известно, чем я зарабатываю на жизнь?

Женщины мгновение смотрят друг другу в глаза. Затем Элинор отчеканивает:

— Известно. Вы губите человеческие жизни. Бесстыдно льстите человеку, проникаете к нему в дом, завлекаете его и, усыпив бдительность, толкаете на неосторожные признания, потом глумитесь над его доверием, растаптываете самоуважение и лишаете душевного спокойствия. Вот чем вы зарабатываете на жизнь.

Снова звонят.

— До свиданья, — говорит Фанни и уходит.

Элинор слышит, как за Фанни закрывается дверь. Она садится за обеденный стол и смотрит прямо перед собой — в пустоту, а может статься, в будущее. Злость ее испарилась. По лицу видно, что она испытывает лишь сожаление и угрызения совести.