"Поднимается ветер…" - читать интересную книгу автора (Апраксина Татьяна, Оуэн А. Н.)

5. Графство Саур — Собра

Небольшое рыбацкое судно не стало заходить на остров Грив, да и причалило вовсе не в порту Литта, как был уверен Саннио. Сходя на берег по пирсу в поселке рыбаков, юноша узнал от герцога, что они в Сауре, но на порт Элест поселок никак не походил. Переночевав в поселке, герцог со спутником отправились на северо-запад. Уже к середине дня Саннио ощутил в воздухе тревожный запах беды.

Многие деревни, через которые они проезжали, были разорены, — какие частично, а какие и целиком. Судя по нестерпимой вони отхожих мест, которая сопровождала их почти всю дорогу, здесь не так давно прошла целая армия. Несколько полей по обочине дороги были начисто вытоптаны, виднелись кострища и валялись кучи отбросов. Хмурые крестьяне починяли уцелевшие дома.

— Смотрите внимательно, Саннио, — посоветовал герцог. — О чем вам говорит вся эта картина?

— Не знай я того, что вы сообщили мне — решил бы, что сюда вторглась армия Тамера.

— О, мой юный наивный друг, — хохотнул герцог. — Тамерцы ведут себя гораздо осторожнее. Они раз в несколько лет занимают земли Скорингов вплоть до западного берега Митгро, потом получают умеренную контрибуцию и отходят. Каждый сожженный дом уменьшает размер выплат, так что они не злоупотребляют терпением короля.

— Почему же их просто не завоевать? — удивился Саннио.

— Что вы знаете о Тамере?

— Государство, на востоке граничащее с Собраной, а на западе с Хокной.

Религия та же, что и у нас, однако, с отдельной патриархией. Правит кесарь, или, как они говорят, император. Это рабовладельческое государство. Более трех четвертей обитателей Тамера являются рабами…

— А в Собране, как вам прекрасно известно, рабства нет. Завоевать Тамер несложно, мы могли бы сделать это еще при Лаэрте I. Страна бедная, а в армии ее слишком много рабов, чтобы она могла нам противостоять. Но никто в здравом уме не захочет соваться туда.

— Почему?

— Ну, представьте сами. Мы вводим в Тамер войска, выигрываем несколько сражений, победоносным маршем проходим по стране. Освобождаем рабов, разумеется. И получаем огромную гниющую язву на теле Собраны, яд которой может отравить всех. Полчища голодающих рабов хлынут на восток, а их уцелевшие хозяева будут поднимать один бунт за другим. Северные леса Тамера для этого годятся как нельзя лучше.

— Но мы же платим им?..

— Так больному пятнистой хворью бросают подачку, чтобы он ушел прочь. Настанет время, когда Тамер рухнет, и тогда уже придется лезть в это змеиное кубло, чтоб выжить самим. Надеюсь, Саннио, это случится не при нашей жизни. Секретарь пожал плечами. Все это было ему не слишком понятно, да и вообще разговор начался не с того — и кто ж его тянул за язык и заставлял упоминать Тамер. Теперь же герцог, как обычно после неприятных бесед, уставился на дорогу перед собой и наполовину прикрыл глаза. Тяжелые веки с бахромой светлых ресниц были неподвижны, словно Гоэллон ухитрился заснуть за одно короткое мгновение. Картина разоренных земель графства навевала уныние. Встречные крестьяне провожали двух всадников мрачными взглядами, кое-кто делал вслед знаки, отвращающие зло. Секретарь кинул сеорин паре особо оборванных земледельцев, впрягшихся в телегу вместо вола и тащивших в ней уцелевший скарб. Баба в прожженном платке бросилась подбирать монету, а ее муж потряс Саннио вслед кулаком и громко выбранился. Юноша опешил: подобной благодарности он не ожидал. На золотой эта семья могла бы прожить до середины зимы.

— Надеюсь, вы разбрасываетесь собственными деньгами, — проронил Гоэллон, не оборачиваясь. — Я не хотел бы за свои покупать еще парочку проклятий.

— Разумеется, герцог. — Саннио не скрывал обиды: сначала этот мужик, а потом еще и господин… — Я не потратил все, что вы изволили мне подарить в Убли.

— Лучше бы вы потратили монету на себя. По крайней мере, вы получили бы удовольствие, а не огорчение и разочарование.

— Эти люди нуждаются в деньгах куда больше, чем я. Разумеется, благодаря вашей милости.

— Благодаря мне они нуждаются в деньгах? — герцог открыл глаза и приподнял бровь. — Ну что ж, в некотором роде вы правы, драгоценнейший мой Саннио…

— Я не то хотел сказать, простите, герцог!

— Неважно, что вы хотели сказать, важно, что было сказано. Слова подобны змеям: они не кусаются, лишь пока крепко держишь их в кулаке. Стоит отпустить змею, и она ужалит кого-нибудь: вас или того, кто рядом.

— Простите, что позволил себе эту оплошность, — сжал губы секретарь и, все же не удержавшись, прибавил: — Впредь я буду держать в кулаке все свои слова.

— Надеюсь, вы хорошо владеете языком жестов, Саннио, — расхохотался герцог. — Так-так-так, посмотрим, на сколько вас хватит… Юноша насупился и отвернулся к дороге. Разумеется, не стоило состязаться с Гоэллоном в красноречии, наивно рассчитывать, что можно переспорить советника короля. Да и вообще не секретарское это дело — пререкаться с господином. Он связан с Гоэллоном на пять лет, по условиям договора, и, пусть это долгий срок, но его можно вытерпеть. Крепко держа змею в кулаке и не позволяя себе ни лишнего слова, ни лишнего вопроса. Саннио искренне надеялся, что у него хватит выдержки на последнее решение. На раскидистом дереве у развилки дорог висели три полуразложившихся трупа в красных мундирах Саура. У каждого на груди висела табличка. Саннио хотел бы проехать мимо, но герцог остановил коня и молча указал на корявую надпись «бунтовщик». С почерневших раздутых пальцев капала мутная жижа. Воняло так, что юноша с трудом сдерживал рвоту. Он еще не видел мертвых так близко, и не представлял, что зрелище будет настолько омерзительным, но все же не мог отвернуться. Тесные штаны на трупах лопнули по швам, и из прорех выпирала позеленевшая плоть, больше похожая на заплесневелый хлеб. Глаза и языки уже выклевали птицы. Сапоги с повешенных кто-то снял.

— Вот достойные плоды королевской предусмотрительности! — усмехнулся герцог, толкая один из трупов. — Внушает ли вам это зрелище радость, Саннио?

— Нет, — сдавленным голосом ответил секретарь.

— Почему же? Разве вы не верный подданный его величества? Неужели я укрыл под своим плащом бунтовщика и мятежника?

— Их надо похоронить…

— Ума лишились, драгоценный мой? Не знаете, что бывает с теми, кто хоронит казненных по королевскому указу?

— Нас никто не увидит! — Саннио оглянулся, дорога была пуста.

— И чем вы выкопаете три могилы? Шпагой? Руками?

— Ну… можно заплатить крестьянам?

— Чтобы повесили их. Очень умно, Саннио, я в восторге от вашей доброты. Пусть пара-тройка людей заплатит жизнью за соблюдение похоронных ритуалов. Ну что ж, поедемте искать добровольцев?

— Но что же делать?

— Оставить этих несчастных там, где они есть. Им уже, поверьте, все равно. Через несколько дней их снимут приставы и похоронят за счет казны.

— Тогда зачем вы мне все это показали?!

— Чтобы вам было о чем поразмыслить на досуге.

— Безмерно вам благодарен, герцог! Юноша затравленно оглянулся. Больше всего ему хотелось пришпорить кобылу, хоть герцог и объяснил ему, что без крайней нужды так поступают только никудышные всадники, и умчаться прочь, куда глаза глядят, а там уж будь что будет. Он не сомневался, что герцог догонит его и устроит такую выволочку, что лучше бы и на свет не рождаться, а то и вовсе прибьет за дерзость. Саннио было все равно, убьет ли его Гоэллон на месте, выгонит вон прямо на дороге или по возвращении в Собру. Он устал. Устал от дороги, от смрада, от картин запустения и разорения, от ненависти, которой полнились взгляды крестьян; от бесконечных подначек герцога и его невозможного, нестерпимого цинизма. Он с омерзением смотрел на вонючие трупы, на господина, который, казалось, наслаждался и запахом, и отчаянием на лице секретаря. Кажется, в курсе обучения в школе мэтра Тейна были пробелы. Существенные пробелы. Созерцание трупов казненных в процесс обучения, увы, не входило… За спиной сыто каркали вороны, сидевшие на соседнем дереве. Юноша не стал оглядываться: он знал, что и там увидит ровно то же самое. Птицы то садились на деревья, то взмывали в воздух, когда их кто-то тревожил. Светлое дневное небо было испещрено черными точками. Дневной свет достиг пика, тепло разогнало туман, и далеко впереди были видны все те же стаи воронья.

— Не глупите, Саннио, — тихо сказал герцог, перехватывая поводья кобылы секретаря и отъезжая от злополучного дерева. — Вы сделаете то, о чем будете жалеть уже к вечеру. Первый порыв прошел, и юноша уже сам понимал, что валяет дурака. Ему некуда было деваться: ни денег, ни подорожной; к тому же он не сомневался, что дорога пуста и спокойна только днем, а по ночам недавние мирные землепашцы выходят, чтобы поживиться за счет проезжающих, и одинокому юнцу в богатом платье делать на ней было нечего. Да и не герцог был виноват в том, что какие-то люди повесили на придорожном дереве других людей, и все это так омерзительно выглядит и еще хуже воняет. В молчании они проехали вдоль всей дороги. Всего Саннио насчитал два десятка повешенных. Среди солдат попадались и крестьяне, судя по добротному платью — деревенские старосты. После очередного дерева юноша понял, что его отпустило. Трупы были все так же ужасны, над деревьями все так же кружилось разжиревшее за несколько дней воронье, с довольным карканьем взмывавшее вверх при стуке копыт, и по-прежнему нечем было дышать, но обоняние притупилось, а глаза устали разглядывать однообразное зрелище. Теперь ему было предельно стыдно за свое поведение, за глупость и дерзость. Нужно было просить прощения, но как — он не знал. Начни Саннио извиняться так, как его выучили в школе, Гоэллон бы мгновенно вскинул руки и приказал секретарю молчать, а других слов и интонаций юноша не знал. Постоянные танцы вокруг черты, отделявшей его от господина, свели бы с ума кого угодно, недостаточно тупого для того, чтобы следовать одной манере поведения: подчиняться и извиняться, выполнять распоряжения и носить на лице маску нерассуждающей покорности. Герцог то приближал его к себе, то отталкивал назад, на положенное секретарю место, и от всего этого хотелось забиться в угол, как в приюте, и хорошенько выплакаться.

— Мое поведение было неподобающим, — сказал он наконец. — Я прошу меня простить и обещаю, что впредь…

— Ох, да бросьте! — герцог отпустил поводья и махнул рукой. — Ваше поведение было вполне естественным для вашего возраста, опыта и ситуации. Поймите одно: в жизни существует множество отвратительных вещей, с которыми мы не в состоянии ничего поделать. Однако ж, это не дает нам повода жить так, словно этого вообще нет. О подобном нужно хотя бы знать, а еще лучше — увидеть воочию.

— Зачем?

— Чтобы не быть ребенком, который накрывается одеялом и верит, что весь мир подобен уютному теплу его кровати. Чтобы, принимая решения, представлять себе их последствия не по книгам и фантазиям… — Гоэллон отвернулся, не договорив, и Саннио заподозрил, что герцог хотел бы показать трупы и воронье вовсе не ему, а кому-то другому. Под вечер они приехали в большой поселок у главной дороги. В отличие от придорожных деревень, он не был разорен. Видимо, армия прошла мимо, не причинив ущерба. Здесь было целых три постоялых двора, — поселок кормился за счет проезжающих, — но каждый был переполнен. Как Саннио ни старался договориться о двух комнатах, владельцы постоялых дворов только разводили руками и говорили, что даже благородные господа ночуют внизу, в общих залах, потому что все комнаты заняты. Только за тройную плату секретарь ухитрился добыть отдельную комнатушку.

Саур кишел, как разоренный муравейник. Благородные господа, неумело переодетые купцами, и настоящие купцы, мелкие торговцы, уносившие ноги куда подальше от беды, лишенные домов крестьяне, направлявшиеся к родне, солдаты графа Саура, оставшиеся без командиров — все эти людские полчища куда-то ехали, торопились, обгоняя друг друга. Северяне ехали на юг, южане — на север, кто-то стремился в Къелу, кто-то в Литу, некоторые говорили об Эллоне. Саннио покосился на герцога, но тот только поджал губы и покачал головой.

— Земли Эллоны заселены весьма плотно. Те, у кого есть там родня, а также умелые ремесленники, конечно, найдут приют, но остальным придется вернуться назад уже к первым холодам. Да, кстати, Саннио, прошу вас — обращайтесь ко мне по имени. Юноша вспомнил, что серый плащ с гербом на спине герцог велел убрать в кофр еще в доме госпожи Алларэ, сменив его на простой черный, а на костюме секретаря герба не было с самого начала. Теперь по одежде обоих всадников трудно было догадаться, кто они и кому служат.

— Это будет не вполне ладно, — тихо ответил Саннио. — Мы еще можем сойти за дядю и племянника, но не за двух друзей.

— Вы правы. Главное, не называйте меня по титулу или родовому имени, ни на людях, ни наедине — так быстрее привыкнете.

— Хорошо, дядюшка, — кивнул секретарь.

Они ехали еще три дня, и везде творилось то же самое — слишком много людей на дорогах, слишком высокие цены на постоялых дворах. Саур, многие сотни лет не знавший ни войны, ни других напастей, кроме редких вспышек черной болезни, бурлил. В беспорядочном перемещении людей не чувствовалось ни смысла, ни цели.

Говорили о сожженных деревнях, о казненном по ложному обвинению в мятеже графе и его семействе, о многих убитых, повешенных и ограбленных. Серая пелена паники, словно дымка, висела в воздухе. Саннио очень хотел знать, что нужно герцогу Гоэллону, первому советнику короля, в разоренном графстве. Он сломал себе всю голову, предполагая всякое и разное, но напрямую спросить так и не решился. С каждым днем герцог становился все мрачнее и молчаливее. Он давно уже не рассказывал секретарю занимательных и поучительных историй, не комментировал происшествия и сценки, которые в изобилии встречались по дороге. День за днем проходил в мрачном молчании. Наконец они свернули с главной дороги и еще день ехали на запад. Здесь, в стороне от пути следования армии, суеты и паники было поменьше. Герцог выбрал довольно неприглядного вида трактир с покосившимся забором и даже на вид худой крышей. Зато внутри оказалось достаточно чисто, и, главное, немноголюдно. Помимо «дядюшки и племянника» здесь остановились лишь трое: купец с приказчиком и мрачный господин, похожий на переодетого монаха.

— Теперь мы будем ждать, Саннио, — сказал герцог. — Можете отдыхать и отсыпаться.

Чего или кого ждать, Гоэллон не уточнил. Скучая в своей комнате, окна которой выходили на лес, Саннио не знал, чем себя занять. После скоропалительной скачки через половину Собраны, после дней, от первого до последнего света, проведенных в седле, он недоумевал и злился: зачем нужно было так торопиться, до головной боли, до тупого отчаяния — и теперь валяться на постели в захолустье? Герцог же словно впал в оцепенение. Когда он не спал и не ел, то лежал на постели или сидел на стуле у окна, не шевелясь по многу часов кряду. Взгляд, направленный вдаль, ничего не выражал, а секретаря Гоэллон не замечал, лишь изредка прося его распорядиться об ужине или подать что-нибудь из вещей.

— Вы больны, дядюшка? — не выдержал как-то Саннио, после того, как герцог весь день просидел на стуле и отказался и от обеда, и от ужина. — Я могу чем-то помочь?

— Не волнуйтесь, Саннио, я совершенно здоров, — после недолгой паузы ответил Гоэллон. — Я просто жду.

— Но может, вы хотя бы спуститесь вниз, прогуляетесь?

— Зачем?

— Нельзя же вот так… целыми днями… — растерялся секретарь. — Простите, что я вмешиваюсь, но…

— Саннио, не мерьте всех по себе. Если бы вам вдруг пришел стих проваляться три дня в постели, я бы справедливо решил, что вы либо больны, либо нуждаетесь в хорошей встряске. Мне же слишком редко доводится побыть в тишине и бездействии, и еще долго не доведется. Так что возьмите денег и отправляйтесь куда-нибудь, а меня оставьте в покое. Соблазните служанку… найдите лесника и сходите на охоту… о, завтра же праздник, пойдите в церковь!

— А вы, дядюшка?

— А мне в церкви делается дурно, — улыбнулся герцог. — Идите, идите, Саннио. Спасибо за заботу, но пока что ваши опасения беспочвенны.

— Ваше высочество! Или вы будете делать то, что я говорю, или вам придется заниматься с другим учителем, — Эмиль вложил шпагу в ножны и в упор посмотрел на наследника. Флэль присвистнул, правда, только в уме. У него не хватило бы наглости заявить в лицо принцу Араону нечто подобное; хотя желания было в избытке.

Наследник оказался совершенно невыносим. Еще в прошлый раз Флэль подметил у него нестерпимую манеру делать все не вовремя и невпопад. Принц начинал говорить одновременно с кем-то из учителей, и приходилось затыкаться, чтобы соблюсти этикет. Он не мог сделать три удара подряд даже под ритм, который отбивал в ладоши Эмиль. Он отворачивался ровно в тот момент, когда нужно было смотреть, садился, когда нужно было идти, и сообщал, что устал именно тогда, когда нужно было продолжать.

Кертор подозревал, что в голове у принца умещается только одна мысль, но зато пляшет она, как крестьянки на родине: только успевай следить, а успеешь — так голова закружится. Увидел ворону — разинул рот, смотрит на ворону. Флэль чихнул — все, его высочество обрывает движение и оборачивается, чтобы пожелать учителю доброго здоровья; похвальная вежливость, но то, что шпага Эмиля пляшет в ладони от его горла, ученик начисто забыл. Появился слуга с графином воды — принц срывается с места, хотя никто не разрешал ему прекращать поединок. На третьем занятии терпение алларца лопнуло, и он принялся дрессировать мальчишку, как жоглары своих учеников. Не хватало только бича, но голос Далорна мог хлестать ничуть не хуже. Примерно половину занятия бесконечные одергивания и резкие щелчки пальцами, привлекающие внимание помогали… но Араон был не из тех, кто легко сдается. Ближе к концу и это действовать перестало, к тому же задерганный наследник раскапризничался, как малолетка и начал спорить с Эмилем о том, какое упражнение ему выполнять. Прямая угроза подействовала. Парень окончательно скуксился, но спорить перестал.

— Сто повторений, — бесстрастно сказал Эмиль, и отошел к скучавшему в углу двора Флэлю. Там он сдернул с головы пропитавшуюся потом косынку, под которую прятал волосы и тяжело вздохнул. — Он просто невыносим…

— Весь род Сеорнов в детстве выдержкой не отличался, — сказал Флэль. — Лет через пять выправится… Эмиль скептически хмыкнул, покосился на принца, который то упражнялся, то глазел во все стороны, а порой даже таращился на небо. На небе ровным счетом ничего интересного не происходило, даже ни одной птичьей стаи. Ровная серая пелена туч от горизонта до горизонта, такая же унылая, как присыпанная песком площадка во дворе. Квадрат, ограниченный высоченными туями, тоже не содержал в себе ни единого предмета, за который цеплялся бы глаз, однако ж Араон находил, на что поглазеть. Даже на туи он смотрел так, словно видел их впервые в жизни. Спору нет, туи были изрядные. Флэль ни разу не видел таких — высотой в три его роста, густых, словно плотно вывязанное кружево, с ветками, будто поседевшими на концах. Должно быть, королевские садовники знали некий особый секрет ухода за капризными садовыми деревьями. И все-таки принц занимался в этом дворе уже не первый год, пора бы привыкнуть… Жирная ворона, взгромоздившаяся на самую вершину туи ехидно каркнула, словно соглашаясь с мыслями Флэля.

— Ты знаком с Фиором Ларэ? — почему-то спросил Эмиль. Кертор удивился и обрадовался. Они с алларцем уже насчитали десяток общих знакомых, но что Далорн знает и управляющего королевским поместьем, жившего затворником и показывавшегося в столице лишь по приказу отца, оказалось приятным сюрпризом. Впрочем, стоило предположить нечто подобное — юноша из вассалов Алларэ, кажется, был знаком со всей Собраной.

— Да, разумеется.

— Я знаю его с детства. И какая прелесть золотая кровь, пока они не вырастут, видел. Фиора лет до двадцати дразнили «королевской дочкой». Но это, — Эмиль коротко кивнул в сторону принца, опять начавшего глазеть по сторонам, — нечто невообразимое. Если бы он рыдал от злости, пропустив удар, я бы не удивлялся. Здесь же что-то иного рода.

— По-моему, его здорово задергали… учителя, — предположил Флэль. Он имел в виду нечто другое, но даже здесь не стоило говорить обо всем вслух. Далорн понял намек, кивнул, взял себя двумя пальцами за короткий слегка курносый нос. Этот жест — тяжкие раздумья вперемешку с глубоким сомнением, — Флэль уже знал.

— Может быть. Иногда лицо Эмиля было каменно-непрозрачным, как у статуи, и Флэль поддразнивал нового приятеля, называя его святым или портретом подвижника, а иногда алларец словно позволял читать свои мысли по лицу. Сейчас был как раз тот случай, и Кертор отлично понимал, о чем думает Далорн. Наследник слишком рассеян и невнимателен, ему нужна забота лекаря и хороший отдых на свежем воздухе, но мнение двух учителей фехтования едва ли заинтересует короля. Если придворный лекарь и Гоэллон считают, что с мальчишкой все в порядке, то спорить с ними — лучший способ нажить серьезные неприятности. Герцог, конечно, не так нетерпим, как король, но влезть в то, что он полагает своим делом означает быстро оказаться либо в ссылке, либо вовсе без головы, а то и без приговора отправиться на суд Сотворивших.

— Руи — известный знаток трав и кореньев… — задумчиво сказал Эмиль и еще раз покосился на наследника.

Тучи проронили на землю несколько тяжелых крупных капель. Несли, видать, свой груз от самого моря, да и не удержались, слегка расплескали, как неловкая служанка роняет с подноса кружку или плошку. Одна из капель упала Флэлю прямо на лоб, и он с отвращением посмотрел в небо. Нет, дождя не ожидалось, тучи резво неслись на запад, чтобы там разразиться грозой. Столицу они решили пощадить. Пары капель, доставшихся на долю принца, хватило, чтобы его высочество немедленно убрал шпагу в ножны и резвой походкой, едва только не сбиваясь на бег, помчался к учителям.

— Дождь! — сообщил он. — Занятие окончено! Эмиль удивленно приподнял бровь, потом его лицо застыло, словно с неба пролилась не вода, а гипс, мгновенно схватившийся толстой коркой маски.

— Это приказ вашего высочества? — спросил алларец. Араон осекся, потеребил манжету, потом убрал руку, стыдясь суетливого жеста.

— На время урока приказываете мне вы, господа, — сказал, подумав, принц.

— Благодарю, что вы это помните, ваше высочество, — кивнул Эмиль. — К сожалению, не припоминаю, чтоб разрешил вам прекратить упражнение.

— Но дождь же! — карие глаза удивленно округлились. Флэль вздохнул про себя и подумал: «Это даже не король Ивеллион; это второй Мышиный Король…». В принцевы пятнадцать лет ему было все равно, дождь на улице или пылевая буря, град или жара. Он готов был фехтовать с утра до ночи. Учителя прогоняли его в шею, требуя отдыхать, и тогда Флэль отправлялся на верховую прогулку с приятелями. Капризничать насчет погоды и думать о прическе больше, чем о поединке он начал только в столице, когда оказалось, что бесспорно входит в первую пятерку фехтовальщиков Собраны; да и то сам прекрасно знал, что все это — очередная личина, которую сможет сбросить, если будет нужда. Для принца же хватало нескольких капель, чтобы прекратить занятия, на которых настоял сам.

— Ваше высочество, — терпеливо сказал Эмиль. — Вы хотите хоть чему-нибудь научиться?

— Конечно!

— Тогда я не понимаю, почему вас волнует дождь. Вы хотите заниматься только в ясную погоду? Давайте отложим уроки до весны. Впрочем, весной тоже бывает дождь, и летом он случается два-три раза в седмицу.

— Ну, давайте все-таки сегодня не будем… — сделало тоскливые глаза несчастное дитя пятнадцати лет от роду. — Я устал.

— Вы и должны уставать. На каждом занятии. Если вы не устали к его концу, то мы потратили время даром.

— Я не хочу! — в голосе Араона прорезалось нечто королевское, вот только Флэлю эти нотки очень сильно не понравились.

— Как прикажете, ваше высочество. — Эмиль поклонился глубже, чем обычно, и, резко развернувшись, отправился прочь. Флэль пошел следом за ним, также не забыв отвесить ученику весьма церемонный поклон. Нагнал приятеля он только у входа в Белую приемную. Эмиль шел быстро, слегка наклонившись вперед, словно в лицо ему дул неощутимый для остальных ветер. Поравнявшись с ним, Кертор хлопнул алларца по плечу. Тот обернулся, и Флэль отшатнулся: на короткое мгновение на лице Далорна промелькнуло выражение угрозы и ярости. Промелькнуло и исчезло, как тень от крыла птицы. Быстро, слишком быстро для учителя фехтования, просто-напросто разозлившегося на упрямого и капризного ученика. Флэль еще не встречал людей, которые могли за краткий миг столь явно выказать сильное чувство, а потом спрятать его под любезной улыбкой, каких в Белой приемной можно было за раз насчитать дюжину. В следующее мгновение Эмиль уже понял, о чем думает Флэль, и резко остановился.

— Если это возможно, не делай так больше, — мягко и вежливо сказал Эмиль. — Там, где я прожил гораздо больше, чем здесь, такой хлопок означает, что срочно требуется моя помощь…

«И вовсе не в том, чтобы допить очередной бочонок вина, — понял недосказанное Флэль. — И помогать требуется отнюдь не голыми руками…».

— Хорошо. Прости мою неловкость, — улыбнулся Кертор. — День начался отвратительно, не находишь? Может быть, продолжим его в более приятном месте?

— Например? — заинтересовался Эмиль.

— У тетушки Свары не только премилые девчонки, но и отличный стол, да и вино не хуже. Тебе понравится.

— Имя у тетушки какое-то… не слишком располагающее, — расхохотался алларец.

— С гостями она не ссорится, — тоже засмеялся Флэль. — Я проверял.

— Ну, раз так, то пойдем! Пока приятели добрались до дома тетушки, прозвище которой вполне отвечало ее излюбленному образу жизни — она ссорилась с соседями, колотила веселых девиц и не давала спуску даже брандмейстерам, «имевшим наглость» требовать от нее порядка на чердаке и заднем дворе, — дождь трижды начинался и тут же утихал, словно шарахаясь от сердитого взгляда Флэля. Убранство дома тетушки Свары отличалось той аляповатой роскошью, которой страдали все веселые дома Собры. Хозяйка не жалела ни цветастых шелков, ни позолоты, и результат отчаянно резал непривычный глаз. В широкой зале на первом этаже чередовались лиловые и изумрудные стенные панели, обитые шелком, диваны были и алыми, и желтыми, и фиалковыми. Освещалось все великолепие огромным числом позолоченных канделябров, отполированных так, что они едва только не светились сами по себе. Неудивительно, что алларец вздрогнул и на миг зажмурился.

— Привыкнешь, — усмехнулся Флэль.

— Надеюсь, кормят здесь не так… разнообразно.

— Кухня тамерская, — сообщил Кертор. — Правда, пряностей поменьше. Эмиля явственно передернуло. Он тоскливо оглянулся назад, на дверь, но отступать было поздно: на них надвигалась разряженная еще почище, чем гостиная, кубышка. Тетка Свара широко раскинула руки, а потом всплеснула ими перед грудью. Толстые пальцы, похожие на колбаски, унизанные кольцами, соприкоснулись со звоном.

— Какой сегодня отличный день! — возопила она. Тоненький голосок больше подходил юной девочке, и Флэль опять покосился на Эмиля: он по опыту знал, какое впечатление производит на гостей контраст между объемами тела и голосом тетушки Свары. — Мой скромный дом посетили самые лучшие люди Собраны! Господа, будьте моими гостями! Флэль посмотрел через необъятное плечо, обтянутое золотистой тканью с пурпурными лентами, и обнаружил, что его излюбленный широкий диван занят. Опираясь локтем на подушку, там возлежал мужчина в светло-зеленой рубахе. Длинные ухоженные волосы могли цветом поспорить с истинным золотом, которого в этом доме было не так уж и много.

— Мой обожаемый соперник! — не поворачивая головы, сказал золотоволосый. — И мой верный вассал. Присоединяйтесь, господа! Кертор вздохнул. Реми не так уж и часто посещал подобные заведения, но если уж соизволял одарить веселый дом своим вниманием, то это означало добрых три дня веселья, да такого, что дым стоял коромыслом, а слухи ходили потом до следующего загула второго королевского советника герцога Алларэ. Отказывать же Реми, который, судя по медовой медлительности в голосе, уже был весьма нетрезв, означало ссору; этого Кертор не хотел. С кем из двух королевских советников ссориться безопаснее, он не знал. Оба зла — одно другого кусачее…

— Герцог, вы заняли мой любимый диван! — подходя, сказал Флэль.

— А вы мне проиграли прошлый поединок. Считаю диван трофеем, — вальяжно откликнулся Реми. — Да вы располагайтесь, тут на троих места хватит. Флэль оглянулся на Эмиля, но того общество сеньора, похоже, нисколько не смущало, равно как и полураздетые двойняшки определенно разного пола, сидевшие на полу рядом с Реми. Изящная рука, на которой тяжелыми виноградными гроздьями блестели изумруды, играла локонами мальчишки. Керторца слегка передернуло: некоторые из развлечений Алларэ выходили за рамки его понимания. Далорн же спокойно уселся в кресло напротив и принялся изучать содержимое судков и супниц, которыми был уставлен стол.

— Вина, — потребовал герцог, хотя на столе и так стояли три пузатых кувшина.

— Я одинок, — вздохнул король, и глядя на тучи, набегающие на минуту назад еще ясное небо, повторил. — Я одинок. Первый министр на всякий случай опустил глаза на дорожку, усыпанную мелким желтым, почти золотым, песком. Песок этот везли издалека, с южного побережья Огасского моря. Граф Агайрон лишь дважды бывал в Оганде, и то — в столице, но он мог представить себе, как волны серо-голубого, уже холодного, не то что возле Ноэллана, моря накатываются на берег, золотой от горизонта до горизонта. Когда на песок падали капли дождя, первому министру всегда казалось, что он чувствует запах моря. Не далекого и невиданного Огасского — родного. Навье море, омывавшее берега Агайрэ, было совсем иным: туманным, холодным, неверным. Лишь две девятины в год оно унималось, вместо бурного негодования являя рыбакам настороженное молчание. Море напоминало о характере короля; а может быть — характер короля заставлял вспомнить о море.

— День за днем я несу на своих плечах все тяготы правления, и мне не с кем их разделить, — еще более определенно высказался Ивеллион.

— Любая девица Собраны сочла бы за счастье прекратить одиночество Вашего Величества, — ответил Агайрон.

— Девицы, — махнул рукой король. — Девицы бестолковы и шумны, но при этом себе на уме. Они думают только о себе…

— Ваше Величество, позвольте возразить, — поклонился первый министр. — Под вашим мудрым правлением в стране выросло немало и совсем других юных особ. Набожных, скромных и готовых полностью посвятить себя служению Вашему Величеству. С языка привычно слетали все подобающие обороты, обходиться без которых мог себе позволить только Гоэллон (да и тот в последнее время избегал тревожить мнительность короля излишней прямотой). Впрочем, герцог всегда был велеречив. Его манера выражаться округлыми оборотами, в которых смысл терялся за формой, всегда раздражала Агайрона, но к должности королевского предсказателя и советника подходила как нельзя лучше. Гадалки и шарлатаны-провидцы всегда изъяснялись туманно и расплывчато, опасаясь быть пойманными на очевидной ошибке.

— Что же, и вы знаете таких? — заглотнул наживку король.

— Да, Ваше Величество, — еще раз поклонился Агайрон. Лишний поклон спины не ломит, как говорили… впрочем, в последние годы спину ломило довольно часто, но и король, кажется, начал судить о надежности своего окружения по числу поклонов.

— Из девиц, известных своим послушанием и скромностью, а также красотой и отменным здоровьем, я могу назвать Мелинду и Монику Кертор, — после чего шансы керторок стать королевами, разумеется, сойдут на нет: первых названных Ивеллион отвергнет без раздумий.

— Керторские женщины шумны и необузданны, — не преподнес сюрприза король.

— Также много говорят о добром нраве и изяществе Виктории Меррес, племянницы маршала.

— С меня довольно и двух Мерресов, — фыркнул король. — Кабы третья не превратила дворец в плац… Агайрон вежливо улыбнулся королевской шутке, всемерно продемонстрировав восхищение изяществом юмора, и порадовался про себя, что Ивеллион не спешит с восторгом отзываться на упоминание фамилии маршала. Может быть, рано или поздно до него дойдет, что Алессандр — не тот, на кого следует полагаться, а его сын — и того хуже.

— Рафаэла Алларэ, племянница господина советника Вашего Величества. Весной она была представлена ко двору, и, помнится, Ваше Величество одобрительно отзывались о ней.

— Для алларских девиц я староват, не находите, Агайрон? — усмехнулся король.

— Ваше Величество находится в самом расцвете мужской силы и красоты, — бурно запротестовал граф. — Любая девушка будет счастлива оказаться рядом с Вашим Величеством. Король остановился и поковырял песок янтарным набалдашником трости, потом покосился на первого министра. Агайрон учтиво склонил голову под тяжелым взглядом выцветших голубых глаз. В последний год у короля почти всегда дрожали веки, и казалось, что он то ли собирается зарыдать, то ли разразиться гневным криком. Обычно случалось второе. Ивеллион кричал по поводу и без, кричал так, что ему мог бы позавидовать маршал Меррес, о луженой глотке которого ходили анекдоты. Впрочем, у маршала получалось солиднее. Орущий солдафон все-таки более естественное зрелище, нежели вопящий и размахивающий тростью король. С тростью Ивеллион не расставался несколько лет. Трости сменялись, добрая половина из них была сломана в гневе о садовые скамейки, столы и стены; Агайрон надеялся, что не о головы слуг. Последнее уместно в Тамере, но не в Собране. Впрочем, с лета Собрана начинала все больше и больше напоминать соседей-рабовладельцев, а король — тамошнего кесаря, злобного гнусного старикашку, считающего себя пупом мира. Нынешняя трость короля была из белого полированного дерева, с янтарной инкрустацией и рукоятью, выточенной из медово-прозрачного светлого янтаря. В рукояти темнели две не то травинки, не то веточки, одна короче другой. Перекрещиваясь, они образовывали меч, знак рода Сеорнов. Девиз королевской династии — «Верен себе!» — был выгравирован на золотом ободке, соединявшем рукоять и палку. Трость прислала в подарок к годовщине коронации Ивеллиона огандская королева Стефания.

Агайрон предпочитал разглядывать трость и думать о трости. Ему и самому давно хотелось завести нечто, на что можно опираться, особенно осенью, когда ветра с востока приносят сырость и хмарь, а суставы ноют не только ночью, но и днем. Останавливало его только нежелание выглядеть старым перед некоторыми дамами. Если точнее, то перед герцогиней Алларэ. В последнее время он слишком много думал о Мио, и даже заказал три кафтана из новомодного глазета. На сгибах благородная темно-синяя ткань отливала серебром. Во всей Собре только двое успели облачиться в подобные: министр и Реми Алларэ. Граф не сомневался, что советник расскажет сестре о неожиданной встрече у портного и о приятной беседе на тему новых мод и тканей. Думать о тростях и кафтанах было куда приятнее, чем о том, какой еще сюрприз преподнесет король, с таким тщанием несущий в одиночестве тяготы правления. Первый министр не сомневался, что Собрана еще не оскудела государственными мужами, с которыми эти тяготы можно разделить к вящей пользе для страны. Если вычеркнуть из списка приближенных маршала Мерреса, то остаются два советника — и пусть один из них проклятый Паук, даже он не станет ни своими руками, ни через дурные советы вредить державе, — казначей Скоринг, который, несмотря на возраст, еще вовсе не выжил из ума, и первый министр. Однако ж, король предпочитал действовать по своему разумению даже там, где разумения откровенно не хватало — в мыслях Агайрон мог себе позволить откровенность, угадывать крамолу по выражению лица первого министра Ивеллион еще не научился, — а потом жаловался на трудную участь и неблагодарность помощников.

Неблагодарные кланялись и просили прощения, а потом невольно пытались отступить хотя бы на шаг. Реми третий день в загуле, и, кажется, собирается продолжать пьянствовать до конца седмицы; Фадрус Скоринг ни во что не вмешивается, ограничиваясь лишь теми делами, что напрямую касаются казначейства, Гоэллон и вовсе пропал. Только маршал Меррес то и дело оглашает дворец пафосными речами о недопустимости измены и мудрости короля. В столице довольно и других, начиная с толковых юнцов и заканчивая зрелыми мужами, как из Старших Родов, так и из их вассалов. Генерал Эннинг из Скоры стал бы достойной заменой маршалу, но, покуда Противостоящий не приберет Алессандра, так и будет оставаться одним из генералов, хотя вдвое старше маршальского сынка. Керна и Эйкера, двух весьма смыслящих в министерских делах керторцев, граф с удовольствием увидел бы в министрах, а не в помощниках — но король не одобрял замен в министерствах. Были еще многие — десятки имен, — которые навскидку мог бы назвать Агайрон; но доверие Его Величества вызывали совсем другие люди. Король наконец закончил скрести тростью песок и вновь принялся разглядывать Агайрона.

— Что же, дорогой Флектор, вы исчерпали перечень достойных девиц? — скрипучим неприятным голосом спросил он. Первый министр был готов к этому вопросу. Разумеется, перечень не был исчерпан, но ему следовало называть ровно тех юных красоток, которые не привлекли бы внимания короля.

— Нет, Ваше Величество. Я просто не посмел прерывать ваши раздумья.

— Прервите, я позволяю, — изрек Ивеллион.

— Фелида Скоринг, внучатая племянница казначея. Девица не только хороша собой, но и прекрасно поет, а благонравие скорийских девиц общеизвестно.

— У нее дурацкое имя, — поморщился король. — Мне оно не нравится. Королева Фелида — звучит омерзительно. И вообще, министр… племянницы, внучатые племянницы… неужели в Старших Родах не осталось дочерей?

Агайрон едва не высказался на тему трех Старших Родов и дочерей, некоторые из которых казнены, а некоторые пропали без вести. Но шанс, данный ему королем, упускать было нельзя, а подобный порыв мог завести и на плаху. Граф поклонился особенно низко; перья шляпы вычертили на песке причудливый вензель.

— Быть может, Вашему Величеству понравится, как звучит «королева Анна»?

Девица — дочь Старшего Рода и единственная наследница. Потомок мог бы принять на себя управление землями… Король прищурился и посмотрел Агайрону в глаза. Тот бестрепетно выдержал прямой взгляд, стараясь не обращать внимания на то, как у Ивеллиона дергается нижнее веко.

— Что это еще за Анна? Расскажите о ней.

— Девица высока ростом, стройна и изящна. У нее черные волосы и голубые глаза…

— Приятное сочетание, — одобрительно кивнул король.

— При этом она очень набожна, послушна родителям, скромна и воспитанна. Девица Анна редко покидает дом, в основном ради посещения церкви. Воля отца для нее закон, а это означает и готовность повиноваться супругу, — недостатки дурехи Анны при взгляде с определенной стороны превращались в сплошные достоинства, и Агайрон почти поверил в то, что говорит.

— Какие полезные для молодой наследницы качества… — задумчиво сказал Ивеллион, и вдруг расхохотался. — Флектор, плут, да вы же описываете свою дочь! Я прекрасно помню малышку Анну!

— Проницательность Его Величества сравнима лишь с его памятью, в которой есть место для всех подданных, — в очередной раз поклонился министр.

— Она похожа на Астрид?

— Если мне будет позволено невольно задеть память покойной королевы, — осторожно проговорил Агайрон, — то я бы мог сказать, что в моей дочери вы найдете все достоинства сестры, но не найдете некоторых недостатков. Анна будет интересоваться лишь одним из государственных дел: благополучием своего царственного супруга. Острый взгляд, резкий поворот головы, движение трости. Агайрон рискнул, и теперь оставалось либо с честью снести проигрыш, либо насладиться выигрышем. Покойная сестрица была не из тех, кто сидит за вышиванием или часами музицирует на лютне. Некоторый недостаток ума мешал ей уяснить, чем ее положение отличается от положения королевы Стефании Огандской, взошедшей на престол в один год с Астрид.

— Я хотел бы ближе познакомиться с девицей, о достоинствах которой столько услышал, — кивнул король. — Надеюсь увидеть ее на празднествах Сотворивших.

Принц Араон с отвращением посмотрел на выходившую из-под его кисти мазню и вздохнул. И кто только сказал, что будущий король должен уметь музицировать, танцевать, а теперь вот еще и рисовать?! Зубрить историю искусств принц еще был готов — ее отлично знали многие придворные, а рассказы герцога Алларэ превращали скучную описательную науку в настоящее приключение со множеством загадок и сюрпризов. В том, чтобы перещеголять отцовского советника знанием, в каком году была написана та или иная ода, один стиль сменил другой, а манера живописи вытеснила предыдущую, принц находил изрядное удовольствие. Если признаться себе, то именно тогда равнодушный и насмешливый герцог начинал принимать Араона всерьез, а иногда и сердился, когда юноша доказывал свое утверждение цитатой из неизвестной Алларэ книги. Но — рисовать? Своими руками? Принц еще раз вздохнул и посмотрел на руки, выпачканные в краске. Вместо натюрморта из глиняного кувшина и двух краснощеких осенних яблок на холсте отобразилось некое буро-коричневое недоразумение. Кто только выдумал все эти изящные искусства? Король должен знать толк в войне и деньгах, а танцами с живописью пусть занимаются те, у кого нет других забот. Например, братец… у этого-то все получается. Еще бы забыть о том, что Элграс лучше фехтует, лучше считает и его разборами старых сражений восхищается даже старик Тиссо, генерал в отставке, их учитель. На долю Араона не приходилось и девятой доли тех лестных слов, которые доставались младшему. Довольно! Принц набрал на кисть побольше черной краски и твердым росчерком написал поперек холста «Араон Сеорн». Вышло, конечно, похуже, чем у преподавателя каллиграфии, но результат юношу обрадовал. Вот им королевское искусство, и пусть удовлетворятся им, а коли не удовлетворятся, то это не его хлопоты!

Араон выглянул в коридор, где стояли большие водные часы и уныло подумал, что до урока фехтования осталось еще три часа. Потом он вспомнил, что господа Далорн и Кертор умудрились очень некстати подхватить осеннюю лихорадку, и сегодня придется заниматься с капитаном Дензо. С учителем принц не ладил, тот был строг и требователен. С новыми наставниками заниматься было куда приятнее. При этом еще и придется учиться вместе с братцем. Мало ему сегодня огорчений из-за урока фортификации, на котором Тиссо расхвалил Элграса, а слова Араона назвал юношескими фантазиями! День не удался с самого начала: умываясь, принц нечаянно толкнул локтем камердинера, тот оступился и столкнул со стола кувшин.

Подобная досадная мелочь предвещала целую цепочку неприятностей. Юноша уже успел проверить примету, что как проведешь первый час — так проживешь весь день. Нужно было как-то проскучать три часа, да еще и избавиться от нотаций преподавателя живописи. Слава Сотворившим, с этим — каким-то ремесленником, за особые заслуги удостоенным чести учить принцев, можно было не церемониться. Простолюдин дорожил своим местом и никогда не жаловался ни епископу, который руководил обучением наследников, ни тем более королю. Мэтр Францин понимал, с какой стороны тарелки лежит его кусок лепешки.

С подоконника открывался не слишком примечательный вид на задний двор. Дворец был отгорожен от служб парком. Среди густо посаженных деревьев и плотного кустарника маячили скамьи и фонари. Парк этот не пользовался популярностью: король предпочитал сад, что раскинулся вокруг левого крыла дворца, большинство благородных людей — куда более крупный парк, в который выходила одна из дверей Белой приемной. Этот парк весьма неизобретательно назывался Большим, а братья Сеорны прозвали его «левадой»: чинно прогуливающиеся благородные господа напоминали хорошо объезженных лошадей. За добрых полчаса Араон заметил только двух слуг, граблями разравнивавших песок на дорожках. Наблюдать за ними было не слишком интересно, и принц едва не задремал. Широкий подоконник и тишина здорово этому способствовали. Потом в комнату вошел мэтр Францин, и Араон, расслышавший его шаги задолго до того, принялся наблюдать за учителем из-под век. Мэтру Францину было, должно быть, под семьдесят. Высокий худой старик с совершенно лысой головой был одет, как большинство состоятельных простолюдинов, в длинную подпоясанную котту с расшитым воротом и рукавами. Темная багровая ткань отменно гармонировала с прожилками на длинном крючковатом носу. Несмотря на внешнюю строгость, учитель вовсе не был зол. Говорил он всегда мягко и тихо, словно извиняясь.

Увидев творение Араона, Францин всплеснул руками и тихо охнул, а потом слегка улыбнулся; морщинистые губы дрогнули и тут же спрятали улыбку. Он оглядел комнату, не сразу заметив «задремавшего» на подоконнике принца, потом покашлял. Араон открыл глаза, нарочито встряхнул головой, словно прогоняя остатки сна и спустил ноги.

— Вашему высочеству не хватает терпения, — спокойно, без досады сказал учитель. — Лучше бы вам учиться на натюрмортах и пейзажах, ведь терпение вам понадобится.

— Зачем? — спросил принц, хотя и сам прекрасно знал ответ на вопрос. Нужно было чем-то занять время, а мэтр Францин казался не самым неприятным из собеседников.

— Двадцать лет я возглавлял цех художников. Терпение нужно было мне каждый день и каждый час, а ведь это только цех Собры, а не целое государство, ваше высочество.

— Все мне говорят о терпении, — Араон капризно надул губы. — О терпении, о послушании… мне это надоело! Мне пятнадцать лет! В мои годы герцог Алларэ сражался с тамерцами.

— Герцог Алларэ был пажом у генерала Фабье, — кивнул старик. — Я писал его портрет после победы. Но генералу было восемьдесят девять лет, и он был лишь номинальным главой штаба, а пятнадцатилетнего герцога Алларэ никто не пускал в бой, ваше высочество. Помнится, он очень досадовал по этому поводу…

— Да лучше носить шпагу за стариком, чем рисовать эти ваши… яблоки! — Араон почему-то обиделся, хотя Францин, наверное, хотел сделать ему приятное. Учитель опять слегка улыбнулся и кивнул, потом поклонился.

— На сегодня урок закончен, ваше высочество. Надеюсь, в следующую седмицу вы будете более терпеливы. На улице прекрасная погода, прояснилось. Прогулка вам не повредит. С ума сойти! Рисовальщик отпустил его на два часа раньше, чем следовало, и даже сам отправил на прогулку! Выбираться наружу не хотелось: нужно было или найти слугу, который бы принес принцу плащ, или дойти до своих покоев. Коридор же, как нарочно, был пуст, и шнуров для вызова слуг здесь не было. Часть этажа, отведенная под учебные комнаты принцев, вообще роскошью не блистала: простая мебель, просторные комнаты с редкой обстановкой, никакой прислуги. Так было заведено давным-давно, но этот обычай Араону не нравился. Он заглянул в соседнюю студию, где трудился братец, перерисовывая на лист мраморный бюст. Работа — женская головка, увенчанная тяжелыми косами, — была почти закончена. Принц посмотрел на оригинал, потом на рисунок. Сходства не было никакого, но не потому, что брат плохо владел угольным карандашом. Сделано все было очень хорошо, просто Элграсу захотелось не переносить на бумагу черты щекастой пожилой дамы, а нарисовать что-то другое. Портрет был куда моложе и изящнее модели. Принц подобрал упавший на пол огрызок карандаша, подрисовал девушке на картинке густые усы и могучие оленьи рога. Он уже собирался выйти вон из студии, как вернулся Элграс. Сначала младший приветливо кивнул Араону, но потом прямо от двери заметил некоторые дополнения в своей работе и моментально вспыхнул. По щекам пошли красные пятна.

— Ты! — закричал возмущенный брат. — Дурак! Ты зачем это сделал? К великому сожалению Араона, рост брата, который был на два года младше, позволял недвусмысленно нависать над старшим. Еще более убедительны были два кулака, которые принц увидел прямо перед носом.

— Ой, какая беда, — удивился Араон. — Да ладно тебе, смешно же.

— Кому смешно?!

— Помнишь, как мы портрету маршала рога нарисовали. Смешно же!

— Плевать мне на маршала! — выкрикнул брат. — Это я нарисовал, и мне не смешно. А ты дурак!

— Ты не смеешь со мной так разговаривать! — Араон отступил на шаг. — Я твой старший брат и наследник.

— Я тебе сейчас всю морду разобью, наследник, — непочтительно пообещал Элграс и шагнул следом. Араон еще раз отступил, оглядываясь по сторонам. Последний раз они с братцем дрались два года назад, тогда еще не было разницы в росте, а старший из принцев был потяжелее, но победа все равно осталась за Элграсом. Тот был неимоверно упрям, когда дрался, мог расплакаться со злости, но никогда не отступал. Удары его не пугали, а только еще больше злили. Сейчас брат аж побелел от ярости, и это не сулило Араону ничего хорошего. На всякий случай принц отступил за стол, примериваясь к тяжелому деревянному табурету, но, как только он дернулся, пытаясь схватить оружие, то сразу же напоролся лицом на кулак. Элграс не бил — он просто вытянул вперед руку, — но и этого хватило. В носу что-то хрустнуло, от боли потемнело в глазах. Араон все-таки дотянулся до своей табуретки, но схватить ее не сумел: брат ударил еще раз, на этот раз нарочно, и прежний удар показался нежным поцелуем. Старший пнул табурет, тот ударил младшего по ноге, но Элграс словно и не заметил. Он схватил за волосы брата, который прикрывал ладонями лицо, и ткнул его лбом в испорченный рисунок.

— Вот тебе, вот тебе, гадина! Будешь знать! Тыкаться головой в лист дорогущей бумаги было не столько обидно, сколько унизительно. Араон попытался пнуть братца, но тот ловко увернулся и продолжил.

— Ваши высочества! Прекратите немедленно!!! Оказывается, мэтр Францин мог не только тихо увещевать, но и весьма грозно кричать. Должно быть, Элграс тоже удивился, потому что выпустил челку брата и отошел на шаг.

— Что случилось? — уже тише, но все еще строго сказал учитель. — Ваши высочества, что заставило вас так уронить достоинство? Унизиться до драки подобно мужланам…

— Он испортил мой рисунок, — зло сказал мерзкий ябеда. — Вот.

— Я пошутил…

— Ваше высочество принц Элграс, — старик потряс головой. — Даже подобная шутка не является поводом для драки двух принцев королевской крови. Ваше высочество принц Араон, подобные шутки не украшают наследника престола.

— Это не ваше дело! — огрызнулся Араон, размазывая по лицу кровь. — Вы не смеете мне указывать!

— Это право вверено мне Его Величеством и Его Преосвященством, — отрезал старик. — Я немедленно доложу им о вашем поведении. Ваше высочество принц Араон, вы можете идти. Араон вышел, не преминув на прощание хлопнуть дверью. Братец остался внутри. Наверняка теперь этот обнаглевший ремесленник будет его утешать и жалеть — как же, маленькому испортили картинку. Младший брат, который должен быть вассалом короля, поднимает руку на старшего! Отец, услышав об этом, накажет Элграса, а заодно накажет и забывшего свое место и свой долг простолюдина. Но он опять будет недоволен, что младший запросто поколотил старшего… Араон вздохнул и отправился в свою комнату — звать лекаря и требовать примочки на лицо. Нос распухал с угрожающей скоростью.