"Заповедник архонтов" - читать интересную книгу автора (Ишков Михаил Никитич)

Глава 2

Морской переход по расчетам капитана должен был занять чуть более двух сроков — по-нашему, около шести недель. «Калликус» шел вдоль берегов Дираха, необыкновенно живописных в начале осени. Сумеречное время по земному исчислению занимало на Хорде около пяти земных лет и для тех, кто родился весной и впервые вступал в осень, эта пора должна была показаться самым чудесным временем года. Кончились дожди, наступила легкая, заметно озолотившая прибрежные леса сушь. Свет двух солнц заметно ослаб, многоцветье поблекло. Вдали, на востоке, в переливающейся радужной дымке синели горы Дираха, откуда я якобы был родом. Морская толща заметно окрасилась бирюзой — канули нескончаемые, шибающие в глаза радужные переливы, искристый блеск каждой рыбки, струйки, каждой капельки.

Наступила благодать, спала жара. Сердце трепетало при виде разноцветных закатов и восходов, которыми на подступах к долголетней многоснежной зиме одаривали поселян Даурис и Таврис. Ветер приносил издалека ощутимо терпкий, удивительно схожий с земным, запах океана. Как раз в эти дни над морем все чаще начали высыпать звезды — на ненадолго, когда разбегались тучи и заметно умеривший свой пыл Даурис и чуть поблекший Таврис часа на полтора скрывались за горизонтом. Меня как не испытывающего страха перед звездами постоянно ставили на «темные» вахты. В краткие и неожиданно ясные ночи я, затаив дыхание, разглядывал огненное колесо и три луны, серпики которых были повернуты в разные стороны. Были мгновения, когда я внезапно ощущал себя и на Хорде, и на родной Земле, а также на Беркте, где располагался главный приводной централ сгинувших ди, и где теперь отлеживался фламатер, в нейронных ячейках которого меня сохранили как особь. И Хорд, и Земля, и Беркта и густо-электронные недра фламатера, и странный, но в то же время близкий, не допущенный к снам народец, и вся вселенная, которую я теперь мог смело назвать мирозданием, — все вмещались в сердце! Они все есть!.. В театре марионеток раздвинули занавес, и окружавшие меня Буратино, Мальвины, Пьеро, Петрушки, Панчи, Коломбины, арлекины, джокеры, вся прочая, вырезанная из бумаги, набитая ватой, сколоченная из тростинок ватага, включая кукловода-попечителя, попрыгала в зал и, смешавшись с земной публикой, принялась отчаянно чесаться от радости.

Вот они — гляди, любуйся…

Я чувствовал себя Карабасом Барабасом и добряком папой Карло, а порой узревшим Каабу бедуином в аравийской пустыне или отшельником в лесах. Здесь и начну рубить монастырь… Мне мерещилось, что я — будхи, уединившийся в Гималаях и который день пребывающий в священном трепете; или — что вернее — губошлеп с обожженной щекой, бредущий через длинный узкий перешеек в сторону Дьори, куда тот двинулся по собственному разумению, по приказу души, чтобы донести до созидающих ковчег слово истины. Верный и уверовавший Сулла, он, как ни крути, был человек, как, впрочем, и инженер Тоот, лишившийся руки и радующийся тому, что мог хотя бы чем-то пожертвовать ради ковчега. Все, кто окружали меня во время путешествия, мечтали о лучшей доле, о счастье, о куске хлеба и истине. Каждый из них старался прикоснуться, пусть даже не сознавая этого, к трепетной, пронизывающей все мирозданье, животворящей силе. В этом мы были едины — остальное можно назвать разночтеньем, даже если все сообщество губошлепов можно было считать неслыханным артефактом, созданным архонтами.

Нас, дирахов, приставили к работе, и теперь по утрам под испытующим взглядом капитана я рьяно драил палубу в компании с Тоотом и Эттой. Обрубок у товарища Тоота отрастал день от дня, и через неделю, когда до прибытия в Дьори оставалась два десятка дней плавания, культя оформилась в маленькую, посвечивающую нежной, розовой кожицей лапку. Тоот любовно поглаживал созревавшую кисть, постоянно сжимал и разжимал младенческие пальчики, увенчанные розоватыми коготками.

Дуэрни по много часов проводила на палубе, на этот срок старики давали ей полную волю, на всю длину отпуская поводок. Вела она себя живо, допытывалась у капитана, как называется тот или этот парус. Тот отсылал ее к первому помощнику, который до самых тонкостей объяснял молодой мамке парусное вооружение судна. Удивительно, но за все время плавания «Калликус» ни разу не распустил прямые паруса, а ходко и уверенно резал волны усилиями электродвигателя. По вечерам Дуэрни любовалась закатом, мечтала взглянуть на звезды — не на редкие светлячки, едва заметные на закате, чуть проклюнувшиеся через обширную атмосферу, окутывавшую Хорд, а понаблюдать за игрой светил, когда они полыхают в полную силу. Мой рассказ о величии и незабываемой прелести звездного колеса, что по ночам взгромождалось на небе, вызывал у нее вздохи зависти. Она настойчиво просила у старцев разрешения остаться на палубе до полуночи и увидеть то, что знахарь называет «небывалым». Сопровождавший ее повсюду Огуст в такие мгновения делал страшные глаза — ему вовсе не светило остаться один на один с внушающим ужас мраком, пусть даже в компании с молодой симпатичной мамочкой. Однажды к старикам подскочил Этта и предложил поручить ему сопровождать Дуэрни. Когда девушка появлялась на палубе, юный сварщик начинал с необыкновенным воодушевлением драить доски. Вообще, этот парень не испытывал ни малейшего смущения перед сильными мира сего. Вел себя одновременно и подобострастно, и независимо. Заставить его исполнить то, что выходило за рамки его обязанностей, было невозможно.

Как-то капитан принялся орать на него, позволяя при этом незаконные и недостойные доброго поселянина выражения. Этта некоторое время слушал его, потом приблизился к старикам, с интересом наблюдавшим за разгорающейся сварой, рухнул на колени и, отчаянно почесавшись, попросил разрешения всадить в этого «толстопузого» ублюдка копье, иначе этот «толстопузый» ублюдок доведет всех до неповиновения ковчегу.

Ин-ту приказал ему подняться, долго, не скрывая любопытства, рассматривал его, потом переглянулся с Ин-се и спросил.

— Ты из каких будешь?

— Из работяг. Профессиональный долг — сварка металлов.

— Колено «исполняющих обязанности» или «искусных в ремесле»?

— Искусных, повелитель. Род технарей-провидцев.

— Называй меня Ин-ту. Что-то непохоже. Ты, парень, по-видимому, метис с праздношатающимися.

— Как прикажете, Ин-ту.

— Почему оказался замешанным в предосудительном поведении? Зачем решился участвовать в сборище?

— Хотел узреть ковчег.

— Похвальное желание, — одобрительно кивнул Ин-се, — однако его необходимо согласовывать с незыблемыми правилами. С властями, наконец. Разве можно собирать толпу и требовать не одобренного славными?

— Больше не буду.

Ин-се поиграл бровями, потом кивнул.

— Ну, смотри у меня… — он помолчал, потом добавил. — Это хорошо, что ты дерзок и готов постоять за себя. Ты — добрый поселянин, Этта. Служи ковчегу. Твой род очень высок, он накладывает на тебя серьезные обязательства.

Последняя фраза неожиданно вызвала приступ безудержного веселья у всех, присутствовавших на борту. Просветлело лицо Огуста, до той минуты испытывавшего жуткое напряжение и тянувшегося в струнку. Страж Туути, большой любитель сказок, принялся настукивать торцом копья о палубу, матросы-дьори, не обращая внимания на стариков, капитана и чиновника, бросились к парню, принялись обнимать, наперебой целовать его и почесывать по спине. При этом все начали выкрикивать: «Прощен! Прощен!»

У меня сердце забилось при виде подобной, свойственной курятнику простоты. Их радость напомнила мне безумные скачки футболистов, поздравляющих игрока, забившего гол. Даже Дуэрни одобрительно глянула на него и чуть покраснела.

Этта, перехватив ее взгляд, неожиданно сделал сальто-мортале и чуть не спрыгнул в море. В этой истерии было что-то обезьянье, обижающее человека, но и меня, испытывавшего некоторую неловкость от подобной бесшабашного веселья, захватила волна всеобщей радости. Я с удовольствием хлопнул Этту по спине, потом с невыразимым, исконно хордовским наслаждением почесался спиной о грот мачту.

Вечером, когда нетерпеливые слушатели собрались возле бухты каната, я поведал им жуткую историю о губошлепе Данко. Тот ради спасения большого отряда мастеровых, отправлявшихся на турбодизельный завод, вырвал сердце из груди и указал путь к обильным плодами пальмовым рощам.

Ночная вахта мне выпала в компании с Туути, более других горевавшим о безвременно погибшем Данко. Этот поступок заставил его задуматься о несовершенстве губошлепной натуры.

— Сердце, брат, не восстановишь, — сетовал он. — Нет, чтобы ухо оторвать! Или палец. Через месяц отросли бы, и ладушки.

— Они такого освещения не дадут, чтобы всему народу, — возразил я. — Разве только у себя под ногами. В таком положении жалеть не приходится. Сердце, оно, знаешь, как ярко пылает!

— Это верно, — вздохнул страж. — Все равно жалко парня, ему жить да жить. Он, верно, был из когорты наших Героев?

Я поинтересовался, кто такие, эти герои?

— Наши Герои?.. Ну, ты даешь, знахарь! Это, приятель, славнейшие из славных. Слыхал о преисподней?

Я отчаянно почесался под коленом.

— Да будет тебе известно, — назидательно объяснил Туути, — что преисподняя, или ворота в бездну, лежат в высоком мире. Дышать там нечем, — сурово добавил он. — Там, за пределами Хорда, начинается опушка, а за ней дебри, а в дебрях живут хищные звезды. Не дай ковчег, к ним в зубы попасть. Сожрут заживо… Так, по крайней мере, нам объясняли в инкубаторе.

Он ткнул скрюченным пальцем в небо.

— Жуткое, должно быть, место. Там, на опушке, в черном провале между Даурисом и Таврисом, они и залегли, наши-то герои. Ждут-дожидаются, когда раздастся мрак, и Черный гарцук нацелится нырнуть в наш мир. Тут герои и вцепятся в него. Руки свяжут, на ноги цепи — так обработают, что любо-дорого. Рад бы вырваться, да силенок не хватит. Посадят его в огненную яму — там и сиди! Никогда ему больше не повстречаться со своими собутыльниками-звездами, не разбойничать во мраке, не властвовать над Хордом и добрыми поселянами. Таких людей, как наши герои, можно только уважать. Только какому-нибудь Черному гарцуку придет на ум навестить нашу землю, они уже тут как тут. Герои всегда на посту.

Не то, что мы в нижнем мире.

Порой, поверишь ли, знахарь, присматривая за тобой, просто падаешь от усталости. Правда, спим мы чутко, чуть где какой шорох, сразу копье на изготовку. Я, например, так наловчился работать копьем, будь ты хоть самый прозрачный из всех прозрачных, смерти не избежать. Хоть черный день, хоть светлый, мне все одно, у меня зрение на все сто. Я и в инфракрасном диапазоне предметы различаю! Так что ты примечай, знахарь… Жаль, что за славными, которые охотятся за Черным гарцуком, мне не угнаться, они на семь пядей под землей видят. А ведь и меня сватали в их ряды. Не подошел, — огорченно закончил он. — Экзамены завалил.

— Послушай, приятель, я не понял, так прилетал Черный Гарцук в наш мир или нет?

— Было дело, — кивнул охранник.

— Когда же это случилось?

Страж вскинул голову, принялся шевелить губами.

— Сейчас соображу… Когда, спрашиваешь, прилетал? Всегда. Как только появится, его сразу спеленают, и если вновь появится, тоже спеленают, только держись. Они всегда на страже, славные. Не нам чета!..

— То есть, когда-то в преисподней появился Черный гарцук, и наши доблестные славные сразу скрутили его. Я правильно излагаю?

— Точно так.

— Теперь они сидят в засаде возле этой самой преисподней и в случае появления следующего Черного гарцука сразу навалятся на него и посадят под замок?

— А я о чем?..

— Любого незваного гарцука ждет та же участь?

— Верно! — обрадовался страж.

— Что представляет собой Черный гарцук? Как он выглядит?

Туути пожал плечами, и в следующее мгновение сзади неожиданно послышался тихий старческий голосок.

— Он похож на рыбу с лапками, при этом черный донельзя. А вот что представляет собой это чудовище, с этим сложнее.

Я обернулся и увидел одного из стариков, сопровождавших Дуэрни. Этого, кажется, следует называть Ин-ту. Или Ин-се?.. Как бы впросак не попасть, ведь они так похожи друг на друга. В темноте не разглядишь.

Старец ласково улыбнулся мне и обратился к стражу.

— Ступай, Туути.

Тот отдал честь и отправился на носовую надстройку. Когда страж отошел подальше, старик подал голос.

— Спрашиваешь, что представляет из себя Черный гарцук? Это межзвездный транспортный ковчег 1-го класса, или иначе «флааматеры». Тебе уже приходилось слышать раньше это слово?

— Да, господин….

— Тебе было велено называть меня Ин-се. Где ты его слышал?

— В канцелярии великого гарцука, победителя материка Дирах.

— Верно, Роото, а еще раньше? Ведь ты же понимаешь, что значит «раньше»?

— Раньше — это «когда-то», Ин-се.

— Глянешь на тебя, знахарь, и сердце радуется — какой же мы, поселяне, способный народ. Вот, поди ж ты, горец из беглых, род твой всего-навсего несколько поколений в горах прожил, а ты уже знаешь, что значит «когда-то». Правда, мне до сих пор таких умных встречать не приходилось. Впрочем, что это я — приходилось! Но не в горах. В подземельях Дьори, где их, чужаков, ласково пытали. Но это так, к слову… Меня вот что интересует, как ты собираешься исполнять указание гарцука? С чего начнешь агитацию за демонстрацию ковчега. Как представляешь себе ковчег? В виде летучего корабля? Или в образе чудовищной птицы с перепончатыми крыльями? Может, как-нибудь иначе?.. Знаешь, мне самому до смерти хочется взглянуть на него. Даже голова кружиться начинает. Ведь даже я, не из последних на Хорде, но ни разу не видал его. Сколько не чешись, не понуждай себя к спокойствию, к мудрой созерцательности, но натуру не переборешь. Каков он из себя, ковчег, как полагаешь, Роото? Мне вот что пришло в голову — что, если с момента встречи и лицезрения ковчега поселяне начнут отсчитывать новую эру? Скажем, эру единения с ковчегом, и с той поры пусть он будет являться каждый сезон. Или каждый год? Пусть старики рассказывают внукам о том, что им когда-то довелось воочию узреть священный образ. Тогда понятие «когда-то» обретет понятный смысл. Что скажешь, знахарь? Тем самым народ обретет еще один праздник, который будет вдохновлять на исполнение долга.

Я задумался. Пожелание, прозвучавшее в устах этого странного старика, было более похоже на руководящую установку, которой мне следует придерживаться, рассказывая сказки. Мне, как бы ненароком, было предложено изложить свое вдение летучего корабля, затем его должны утвердить наверху, после чего в своих гастрольных проповедях я должен буду придерживаться именно подобного толкования. Вот как я понял Ин-се.

Что было делать? С этими хордянами следовало держать ухо востро, того и гляди запишут в славные, и стану я у Третьего столпа наиславнейший холоп.

— Не понимаю, о чем вы, Ин-се? Мое дело лечить поселян, если кто заскучает, сказку могу рассказать…

— О ведьмах, леших, водяных? — скептически усмехнулся Ин-се. — Змеях Горынычах и прочей шушере, о которой у нас на Хорде никто слыхом не слыхивал, видом не видывал? Что представляет собой, знахарь, эта твоя нечистая сила? Как она выглядит? Какая у нее энергетическая основа? Это нейтринные сущности, неразложимые даже при бомбардировке мощными элементарными частицами? Или, может, ты скажешь, все это плод твоего воображения или преданья старины далекой?.. Последнее я исключаю, потому что этот бред достаточно связан, логически выстроен, противоречив в той мере, в какой противоречиво все живое. Разве что преданья — болтовня беглых поселян? Мы с достаточной полнотой извещены, что там творится в поселениях за рекой Дирах и в горах, и ни о чем подобном не слыхали. Может, мы просто не обращали внимания на эти досужие разговоры, байки, шутки-прибаутки и прочую словесную дребедень. Вот чего я не могу понять, знахарь, какая польза хордянам от знакомства с нечистой силой? С какой целью ты пудришь мозги добросердечным поселянам из низших разрядов?

— Помилуй меня ковчег, разве я пудрю! Они сами просят!..

— Но ведь был день, когда ты в первый раз рассказал одну из своих глупейших историй. Тебя просили поведать, что ты видывал, чему удивлялся, а ты загнул про какого-то лешака, у которого в замке полным полно всяких сокровищ. Так не бывает, Роото, и ты об этом знаешь. Зачем врешь?

— Скучно было, спать не хотелось… — ответил я и понял, что прокололся.

— Тебе не хотелось спать? Ты удивляешь меня, знахарь. Тебя следует хорошенько проверить в клинике удостоенных близости к ковчегу. Каждый хордянин, когда приходит срок, испытывает потребность в глубоком непрерываемом отдыхе. Эта истина непреложна. Мне доложили, что и спишь ты как-то не по-нашему. Во время отдыха тебя посещают видния?

— Сейчас не посещают, — буркнул я.

Чем дальше, тем все меньше нравился мне этот разговор. То, что я был взят на учет, было очевидно. Однако мера пресечения, выбранная властями Хорда, этими славными, благородными и прочей, как образно выразился старик, «шушерой», составлявшей сливки местного общества, — удивляла. Чего они хотели от меня? Чтобы я покаялся и добровольно раскрыл свою подлинную суть? Случись такое у нас на Земле, любой усомнился бы в их здравомыслии. Посмеялся бы про себя — во, дураки, так я вам и исповедуюсь.

Возможно, здесь иначе понимают, что такое безумие, но в любом случае они решили использовать меня в своих целях? Что они задумали? Нацелить на зарождение всплеска небывалого энтузиазма?

Мы молчали, каждый наедине со своими мыслями. Кем он, Ин-се, кстати, являлся? Родственником материкового гарцука? Мелковато для биороба, способного ставить такого рода вопросы. Его манера поведения была сродни замашкам попечителя ди — та же неброская властность, та же уверенность в праве задавать любые вопросы любому губошлепу; та же способность мгновенно, как бы походя, решать чужие судьбы. Он простил Этту, теперь парнишка мог считать себя свободным от утомительного пребывания в тюрьме. У Ин-се, как, впрочем, и у Ин-ту, не было и тени сомнения в своей правоте, а это свойственно только столпам, не важно каким порядковым номером они пользуются в своих титулах. С другой стороны, осадил я себя, нельзя впадать в грех аналогий и верить всякой дребедени, навеянной земной литературой о необычном. Иерархия она везде иерархия, и у этого столпа вполне достаточно славных, образованных, исполняющих обязанности, чтобы попытаться осторожно прощупать меня. Кем бы Ин-се не был, моя задача первым делом встать на его точку зрения и попытаться взглянуть на себя как на правоверного губошлепа, озабоченного…

А ведь это идея!

Хорошая идея!..

Чем более всего может быть озабочен правоверный губошлеп?

— Послушай, знахарь, — обратился ко мне Ин-ту, — если тебе вновь откроется что-то в часы отдыха, дай мне знать. Запомни и расскажи все, вплоть до самых мелких подробностей. Сейчас ступай.

Как назло, в ту ночь мне привиделся удивительный сон, многозначный, бестолковый, но несомненно провидческий. Я так и признался старцам — видел, ваши милости, прозрачный попутал. До сих пор в себя прийти не могу. Может, рассказать народу? Ин-ту и Ин-се одновременно и слажено почесали животы. Этот жест на человечьем языке означал пожимание плечами.

Когда я заявил о том, что желаю рассказать «сон», народ, собравшийся на палубе, заметно взволновался. Губошлепы даже работу бросили— так и замерли, выжидающе и разочаровано поглядывая на меня. Все ждали продолжения истории о храбром Данко. Все утро и полдень только об этом и говорили. Спорили — отрастит ли герой новое сердце, доведет ли соплеменников до новых земель и займется ли постройкой ковчега? А тут какое-то видение, посетившее чудака в минуты отдыха. Небыль, которая могла случиться только с диким горцем — они все там, в горах, горазды на выдумки. Правда, по глазам Дуэрни, я видел, как ей страстно хотелось услышать окончание истории о Фрези Грант. Она жаждала продолжения, но с рассказом о бегущей по волнам я решил обождать. Дуэрни следовало увидеть себя посреди океана в те самые минуты ночного отдыха, когда рассудок отключается, когда добрый поселянин и воспитанная мамка становятся подобны утюгам. Она должна была проснуться с этим воспоминанием, жить с ним, осознать его. Так что в отношении Дуэрни спешить было нельзя.

Этта и Огуст тоже не скрывали разочарования, помощник начальника канцелярии даже нижнюю губу выпятил. Их возбуждали рассказы о героях, Иванах-царевичах и третьих сыновьях, а не какой-то вымысел.

Пусть подождут…

Сейчас меня куда более интересовало поведение старцев. Почесывание животов, в общем, ничего не значило. Как они отнесутся в тому, что я публично, в присутствие представителей всех каст Хорда оповещу о небывалом? Это вам не народные демонстрации, не сборища толпы, ведь в любом случае желание увидеть ковчег всего лишь сотрясало здание, выстроенное славными. Первый же рассказанный сон, вера в возможность во время ночного оцепенения оставаться наедине с собой и видеть то, что принадлежит только тебе и никому другому, — могли обрушить все здание. И, прежде всего, убежденность в необходимость строительства ковчега.

Никто из старцев глазом не моргнул, когда я оповестил собравшихся о желание поделиться с ними увиденным во сне. Они даже не переглянулись, не выразили неудовольствия, не заставили заткнуться, не натравили капитана, который по-прежнему волком смотрел на меня. Всего-навсего лениво почесали животы. По-видимому, народ и славные на Хорде было беспредельно едины.

Начал я тихо.

— Приснилась серая намокшая штукатурка, местами обвалившаяся. Из-под штукатурки проглядывает кирпичная кладка. Выше две уходящие в поднебесье стены, расстояние между ними согнутая в локте лапа с разжатыми пальцами. Я застрял в теснине, пока вдруг не осознал, что щель разделяет две части огромного здания, как бы разрезанного пополам и чуть раздвинутого. Вверху просматривается что-то подобное расщепленному куполу или разрезанной… как бы точнее сказать… луковице. Знаете такой фрукт, что на пальме растет?

— Как же, знаем, — дружно заголосили губошлепы. — Едали, доводилось…

— Вот и ладушки! — я радостно почесался под мышками. — Слева и справа светлеют прогалы. Я оказался как бы в ловушке, никак не могу выбраться, вдохнуть полной грудью, со стороны оглядеть это нелепое сооружение. Кем оно построено? Когда? Зачем?.. Огляделся, стало жутко. В прогалах просматривается хмурый день мерцания, воздух влажен и тяжел — по-видимому Даурис и Таврис одарили землю оттепелью. Под ногами грязный, набухший влагой снег.

Надо как-то выбираться из межстенья. Бросаю взгляд налево, направо и, упираясь ногами и спиной, помогая себе руками, начинаю карабкаться вверх. Подъем, ребята, утомительный, трудный. Время от времени, устроившись в распор, отдыхаю. В такие минуты начинаю вопрошать себя: где же крыша, что со мной будет, если стены сомкнутся.

— Ну, дела!.. — не выдержал страж Туути. Глаза у него расширились.

— Снова лезу вверх. Подтяну правую ногу, с ее помощью перемещаю спину, подом подбираю левую ногу. Так раз за разом. Земля уже далеко внизу, над головой покрытое клочками разноцветных туч сумеречное небо. Еще одно усилие, последний рывок — вот он, обитый жестью край крыши. Так и есть, огромная башенка на крыше — та, что формой напоминает луковицу, — разрезана точно посередине. Но самое удивительное, на башенке водружен крест с косой перекладиной, — я показал губошлепам два скрещенных пальца, потом провел у основания косую черту. — И этот крест тоже разрезан надвое, верх оголовка теряется в тучах.

— Не высоко ли ты, дурак, забрался? — хмуро спросил капитан. — Как бы не сверзиться? Ладно, ври что?

— Выбираюсь на барьер — тучи вот они, совсем рядом. Крыша обита медным листом. Ступил на поверхность — скользко! Едва не упал. Вот когда я, братцы, перепугался. Это во время-то ночного отдыха… Так перепугался, что сердце замерло — как же на землю спуститься? По мокрой крыше трудно будет. Прежним путем — силы на исходе. Вижу, в основание башенки, в самом барабане, узкие оконные проемы, они как-то странно закруглены вверху, словно по циркулю. Стекол нет, ветер гуляет внутри, и темнота оттуда сочится.

Я замолчал, глянул поверх голов слушателей на безбрежную, заметно окрасившуюся синевой океанскую даль. «Калликус» шел ходко, плавно переваливался через пологие гребни набегавших волн.

— Что было делать? — я вновь отчаянно почесался под коленями. — Взялся за ребра жесткости, прижал ногу — вроде держит, не скользит. Наконец дело пошло на лад. Помаленьку спускаюсь по скату. Вот и оконный проем в основании башенки. Что там, в темноте? — дрожащим голосом, громко выдохнул я в лица слушателей.

Ближе других сидевший ко мне матрос от неожиданности отпрянул. Губошлепы все разом вскочили, отступили на шаг. Дуэрни вскрикнула. Даже старик Ин-се, развалившийся в кресле с напоминающей ласточкин хвост спинкой, потерял былую уверенность и подался вперед.

Я понизил голос, начал комкать слова.

— Передо мной — гулкая полутьма. Внизу, под ногами, радующими пятнами, свет. Удивительно, что внутри разделенное снаружи сооружение цельно, едино, заполнено какими-то переходами, металлическими трапами, висящими тросами и канатами. Густо, не пролезть!.. Пространство, заполненное бессмыслицей. Мне надо вниз, а ступить на ближайший трап робею. От страха ноги дрожат, того и гляди оступлюсь и полечу вниз. Что это было? Зачем навеяно? Кто надоумил заглянуть в недра тайны — поди разберись.

Наступило молчание, в тишине особенно звонко прозвучал голос Дуэрни.

— Ты все это видел во время отдыха, знахарь? Как тебе это удалось?

— Не знаю, хозяйка, сам не ведаю. Померещилось, теперь буду обмысливать.

— Это верно, — согласился Ин-се и тут же спокойно добавил. — Все свободны. Ты, Роото, останься.

Все тут же разошлись. Никто не посмел спросить, чем же дело кончилось, рискнул ли я ступить на трап? Повод, на котором томилась Дуэрни, Ин-се передал Огусту, тот увел задумавшуюся девушку в кормовую надстройку. Когда я остался один на один со стариками, Ин-ту, так и не пошевелившийся ни разу за все время рассказа, вдруг шумно сменил позу.

— Ты хочешь сказать, лекарь, — зловеще начал он, — что все это привиделось тебе помимо твоей воли? Помимо приказа старшего по чину?

— Да, величество.

— В это верится с трудом, — заявил Ин-ту. — Признайся, горец, может, эта чушь навеяна тебе некоей незримой силой? Возможно, кто-то будит тебя во время ночного отдыха и рассказывает подобные байки, а затем ты, вдохновленный неясным голоском, начинаешь смущать покой добропорядочных поселян подстрекательскими речами? За это тебя следует отправить в преисподнюю.

— Зачем так строго, — успокоил напарника Ин-се. — Тем более, что в его словах есть зерно истины. Он вполне добросовестно отнесся к заданию и сумел увидеть то, что обладает пользой и смыслом. Ты сам, Роото, понимаешь, что в твоем рассказе польза, а где смысл?

— Нет, Ин-се.

— Примем твои слова на веру. Итак, — теперь он обратился к Ин-ту, — наш общий друг предлагает нам предъявить ковчег населению в иной, чем мы предполагали, форме. Совсем необязательно спускать с небес священный сосуд матерьяльно, в ореоле славы. Достаточно, чтобы по всем материками были расставлены подобные, разрезанные пополам, но цельные внутри, здания, где следует развесить изображения ковчега-победителя. Тогда каждый желающий будет иметь возможность лично, в любое время лицезреть священный образ, поклониться ему, доложить о своем житье-бытье. Это совсем неплохая мысль, дружище.

— И таким образом проникнуть в святая святых, в разум каждого поселянина и овладеть его помыслами? — спросил Ин-се. — Не слишком ли хитро задумано? Хотя… — он поиграл седыми бровями, — одно другое не исключает. Явление ковчега в сиянии славы, в окружении сонма славных, призывы, мольбы, бухание на колени, а потом уже священные здания и изображения в них. В этом случаем мы замкнем систему. Знахарь, как по твоему мнению следует назвать подобные сооружения?

Я ответил не задумываясь.

— Храм, — и тут же спохватился, принялся горячо доказывать. — Только ковчегу, как делу рук человеческих не следует ставить храмы. Это бесполезно.

— Во-от, — удовлетворенно кивнул Ин-се, — вот он, момент истины. Ковчегу нельзя, потому что он изготовлен нашими собственными руками, не так ли?..

Оба старца как-то разом продемонстрировали мне свои худенькие, слабенькие лапки с обточившимися, заметно пожелтевшими коготочками. Далее они заговорили в один голос — ладно так заговорили, с легкими усмешками, одновременным покачиванием голов и ироничным почесыванием под мышками.

— Ковчег рукотворен, в этом все дело, верно? Чем, в конце концов, он отличается от долбленной лодки, клочка ткани, утюга?.. Этому учил тебя таинственный голос? Поклониться следует неведомой всемогущей силе, сотворившей весь этот круг, — они разом развели, кто левую, кто правую, руки, как бы обнимая небосвод, океанскую гладь и теряющиеся в сумерках очертания Дираха. — Все мироздание… Это мы уже слышали, Роото. Мы уже прошли через это, а твоя незримая, вездесущая сила, по-видимому, до сих пор не оставила своих попыток согнуть всех хордов в бараний рог. Не выйдет! Так и передай смущающему тебя во время отдыха. Долгими лишениями, напряжением всех сил, перестройкой сознания, бедностью и нищетой, смертями миллионов птенчиков мы выстрадали ковчег.

Они разом встали и торжественно заявили.

— Он — наше спасение и наша защита. Сим победиши!

Что-то надо было делать!

Немедленно!!

Любым способом спасать положение.

Попечитель помалкивал — видно, все еще продолжал зачищать территории где-нибудь в нескольких сотнях световых лет отсюда. Наш Пилат как всегда умыл руки.

Эти старцы все знали, обо всем ведали? Пусть искаженно, пусть понаслышке, из непроверенных, сохранившихся от архонтов документов, из неправильно понятых перехваченных сообщений, но того, что им известно, было вполне достаточно, чтобы отправить меня в преисподнюю. Мне очень туда не хотелось, пусть даже я не знал, что это такое. По-видимому, там жарко, даже слишком.

Насколько там жарко, я даже вообразить не мог.

Вопрос вопросов заключался в том, знают ли они главное? Долетела ли до них весть о гибели богов? О нарождении нового миропорядка, основанного на невмешательстве во внутренние дела других миров, на уважении прав разумных существ, на безусловной и абсолютной ценности всякой разумной особи. В этот момент меня огорошила простенькая мыслишка — почему я уверен, что именно эти принципы попечитель призвал меня оберегать?

Я оцепенел. Потом уже, словно просыпаясь, осознал, что с точки зрения губошлепов, истинные мотивы попечителя не имеют никакого значения. Пусть даже им известно, что боги сгинули, но ведь кто-то из всемогущих, слепивших расу биоробов, мог выжить. У них вполне могли оказаться наследники! Вдруг наследникам придет на ум продолжить эксперимент? Что, если они вновь попытаются овладеть умами и телами хордов, впрячь их в ненужную, тяжкую, подневольную работу. Верхушка расы — все эти огрызки каст воинов-стражей, менеджеров, организаторов, «технарей-провидцев», ученых, вояк и путешествующих, вожаков и программистов, — могли решить, что их обитель вполне могла показаться наследникам архонтов самым удобным уголком для возрождения былой мощи. Я был уверен, у наследников помимо отключения снов и прочей генной дребедени были и другие средства для приведения поселян к покорности, однако губошлепы уже не те. Среди них достаточно поселян, которые нашли в сердце смелость бежать за реку. В подавляющем своем большинстве они будут защищаться.

Тогда война?! Неизбежная, губительная… Со временем начинающая миллионами пожирать птенчиков, зверюшек, великолепные постройки, ковчеги всевозможных вероисповеданий?..

Эти ценности решил защищать попечитель?

Вновь оцепенение, томительный поиск истины, ожидание прозрения… Собственно истинные мотивы попечителя мне в тот момент тоже были безразличны. Мне самому предстояло сделать выбор — здесь, на этом затерянном в космосе уголке, на этой цветастой земле. На этой палубе. Осенней порой.

В океане…

По-видимому, в начале начал ковчег представлял собой нечто, сотворенное архонтами. Что это было — производственная база, своеобразный храм, скиния, а может, некое поддерживающее их жизнедеятельность сооружение, сказать трудно. С течением времени в жесточайших условиях свободного существования ослаб врожденный страх перед этим рукотворным космическим монстром. Благоговение смешалось с дерзостью, отсвет будущего, пусть даже в форме самого примитивного прагматизма, вскоре пал на хордов. После гражданской войны, устроенной ди на просторах Галактики, взращенных in vitro[4] робов бросили на произвол судьбы. Губошлепам пришлось выживать в суровых условиях Хорда, почти в обнимку с обезумевшим, то и дело меняющим блеск, готовым вот-вот взорваться Даурисом.

Когда рухнули иллюзии, касавшиеся веры во всемогущество небожителей, в незыблемость установленного архонтами миропорядка, кто-то первым осознал опасность, исходящую от безатмосферных далей и сплотил хордов. Кто именно, теперь нельзя сказать. Вероятно, кто-то из «столпов». Эти сведения сознательно стирались из обихода.

Потом пришел день, когда верхи додумались до идеи сооружения полновластного, непобедимого ковчега. С этой целью повели тщательный поиск и сбор всего, что осталось от хозяев. А что могло от них остаться, кроме оружия, ведь все остальное на планете было создано руками поселян. Прибавьте исступленный, в каком-то смысле героический труд — только единение и усердие могли дать надежду на спасение. Со временем ковчег обрел черты символа выживания сообщества. Но, будучи особями, лишенными сновидений, а значит, не способными оценить себя со стороны, не имевшими возможности породить и совершенствовать идеальные представления о мире и о самих себе, они вообразили ковчег чем-то вроде гигантской пушки, с чьей помощью можно будет отбиться от прежних богов. Хорды были уверены, что рано или поздно боги, их дети, внуки богов обязательно появятся в окрестностях Дауриса-Тавриса. Кстати, судя по рассказам Туути, что-то подобное, возможно, уже имело место в истории Хорда. Если так, то первая победа их окрылила, придала уверенности в правильности избранного пути.

Это был тот самый случай, когда нельзя избежать аналогий, тем более что я нутром ощущал — на этот раз подобный подход был вполне уместен. С помощью сравнений из земной истории можно было добыть зерно истины.

Прокричав лозунг, старики внезапно и одновременно бросились в объятия друг друга. Прижались щеками — вцепились с такой силой, что их маленькие личики образовали какое-то жуткое четырехглазое, двуносое и двуротое пятно. Так и замерли.

Я затаил дыхание. Какой обряд они исполнили? Что хотели сказать этим исступленным загадочным телодвижением? Не знаю, однако истина заключалась в том — я наверняка ощущал это, — что голыми руками их теперь не возьмешь. Набравшись опыта, поумнев в испытаниях, они готовы сотворить что-то непобедимое. Скоро губошлепы освоят способ одолевать серое лимбо и совершать межзвездные прыжки?

В следующее мгновение во мне сыграл инстинкт хранителя.

Ковчег как инструмент мести, как средство выживания, как источник и вдохновитель бездарной и примитивной «оборонной» философии должен быть разрушен — в этом спору нет. Здесь мне волей-неволей придется быть заодно с попечителем. Загвоздка в том, что для уничтожения монстра и исполнения обязательств перед Галактическим синклитом батяне-попечителю вовсе не требовался случайно попавший ему в руки слаборазвитый умишко с варварской планеты, какой является Земля. Койсу раз плюнуть уничтожить ковчег. Не говоря о «Сохраняющем мужество на страже» — боевом разведывательном фламатере 2-го класса, на котором попечитель доставил меня в систему двойной звезды Даурис-Таврис. Если даже я ошибался, все равно уничтожение сооружаемого губошлепа боевого планетоида не более чем техническая проблема.

Я по-прежнему, выпучив глаза, оставаясь без движения, взирал на внезапно прикипевших друг к другу стариков. Что же все-таки означает эта нелепейшая, свойственная более клоунам, чем почтенным старцам, поза?

Меня трясло от обрушившихся на меня догадок. Провидческий спазм вот-вот должен был закончиться истерическим хохотом. Искушение стало нестерпимо. Как раз в тот момент я спросил себя — а что, собственно, решит, физическое уничтожение ковчега? — и словно ушат холодной воды опрокинул себе на голову.

Да ничего!

Если уничтожать, так уж губошлепов! Всех разом, под корень. Вывод был хреновый, но логичный. Ведь эта раса являлся самым экзотическим артефактом, оставленным архонтами! По сравнению с ними все остальные технические штучки-дрючки — сущие пустяки!..

Я невольно отвел глаза в сторону. Я вспомнил Дуэрни, с томительной жаждой чуда взиравшую на морской простор. Она мечтала первой разглядеть приближавшуюся Фрези Грант. Она искренне верила в нее. Вспомнил драившего палубу Тоота — тот, заметив мои выпученные, остекленившиеся глаза, приветливо помахивал детской, несоразмерной ручонкой. Припомнил молоденького сварщика, тайком поглядывавшего на Дуэрни. Что можно было прочесть в его взглядах? Надежду, что живет в глазах любого молодого человека, взирающего на полюбившуюся ему девушку. В тот, оледенивший сердце, остановивший время миг я успел окинуть мысленным взором всех-всех губошлепов, путешествующих на «Калликусе».

Значит, всех под корень?..

Истина была ошеломляюща, не каждому хранителю по плечу.

Вероятно, губошлепы предусмотрели и такой вариант, и на этот случай где-нибудь в подземельях планеты созданы надежные убежища, в которых они смогут укрыть часть своей расы и приступить к строительству нового ковчега, взамен уничтоженного. Пусть этот сгусток злобы, оружия и жажды мести будет ущербен, маломощен, но он будет сотворен собственными руками и вновь получит статус святого. Когда пробьет час, хорды вновь попытаются выбраться на поверхность планеты, а затем и в безатмосферную даль. Обретя свободу, они, подобные муравьям или пчелам, тут же примутся за возведения улья или муравейника, воплощением которого и являлся ковчег. Это даже не условный рефлекс, заложенный в них архонтами. Это что-то на уровне инстинктивного умопомешательства.

Если губошлепам удастся повторно вырваться из мрака рабства, Галактику ждут трудные времена. Третьей волне цивилизаций, о которой так красноречиво вещал батяня-попечитель, грозит участь поруганной и распятой Америки времен конкистадоров. Стоит только победившим птицелюдям почувствовать себя «сильными», «белыми», моей родной земельке — угодьям бледнолицых, курчавых, узкоглазых, светловолосых, голубоглазых, краснокожих, шоколадных и всяких прочих людишек — несдобровать.

Тогда пташки, человечишки, динозаврики и прочие разумные взвеси, держись!..

Я внезапно впал в транс, глаза закатились, на губах выступила пена. Заговорил глухим, якобы чужим голосом. Старцы с испугу еще крепче прижались друг к другу.

— Тех, кто причинил вам зло, давным-давно нет в живых. Они ушли к судьбе. Теперь вы свободны, но куда идете? Чему поклоняетесь? Благу? Правде? Разуму? Красоте? На что тратите силы? Зачем губите свой народ в нелепой попытке отомстить за обиды, зачем пытаетесь причинить зло другим? Зачем обрушили гнев на своих соотечественников, жгли их безжалостно и хладнокровно?

Они не упали передо мной на колени, не возопили о спасении, не принялись оправдываться. Они позвали матросов и приказали надеть на меня кандалы. За кандалами пришлось послать стражника. Заодно меня обмотали цепью.

Капитан Хват обмотал. Интересно, почему все, даже подчиненные матросы, называли его ублюдком?!

Хваат не скрывал радости. Он с шуточками-прибауточками заклепал цепь. Теперь я считался опасным заключенным.

Затем старики приказали Хваату наложить оковы и на них самих. Я удивленно глянул в сторону величеств. Хваат с тайной опаской и нескрываемым удовольствием выполнил приказ, после чего все мирно разошлись по своим каютам.