"Заповедник архонтов" - читать интересную книгу автора (Ишков Михаил Никитич)

Глава 5

На следующий день, поздним вечером впередсмотрящий на марсовой площадке неожиданно истошно завопил:

— Дьори! Впереди Дьори!

Капитан Хваат поднял малый рожок. Звонкие трели полетели над спокойной водной гладью. Все высыпали на палубу.

Скоро вдали, над полосой закатного марева, освещенные боковым светом убегавшего Тавриса, ясно обозначились две бледно-жемчужные, остроконечные вершины. Тоот назвал их Лераад и Фрекки. Заснеженные их острия были обломаны, ограждены грудой зубцов и более походили на призрачные развалины небесного замка. За Фрекки круто выгибался скошенный вправо купол самой высокой, по словам того же Тоота, горы на планете Рииха Борсалос. Подале, слева от Лераада, четко рисовался конус вулкана, иссеченный зелеными и густо-пурпурными полосами. Его называли Стильмачез.

Понизу очертания склонов таяли в закатной, пронизанной перебором разнообразных цветов, непрозрачной дымке.

Казалось, местный Асгард величаво нависает над потемневшими первобытными водами. Безграничной мощью и печалью веяло от этих вершин — забытого пристанища прежних богов.

Где они?

Когда сгинули?

В каких сражениях растратили вечную молодость и шагнули за порог судьбы? Каков был их последний час? Вспомнили ли, вступая на погребальный костер, об укрытом в немереных далях небесном острове, о Валгалле и богатырских пирах, задаваемых под сенью исполинского дуба. О необузданных замыслах, которым они предавались в Стране двух солнц? О сотворенных двуногих тварях, лишенных снов и обреченных на вечное рабство? Дошло ли до них, что безгласные разумные робы, словно трава из-под асфальта, выкарабкались из ртутных шахт, бежали в степь, на горы, в пустоши? Испытали ли раскаяние за попытку потрясти мир или, упившись кровью, в последний свой миг, жалели лишь о том, что не хватило сил закрутить звездное колесо в обратную сторону? Угости их судьба живой водой — и вновь заполыхал бы горн в жерле исполинского Стимальчеза, вспыхнул бы зловещий свет под куполом Риихи Борсалоса, а на Лерааде и Фрекки затрепетали объявлявшие войну флаги?…

Ничего этого я не знал, но в тот вечер — как мне казалось, последний, проведенный на свободе, пусть даже с кандалами на запястьях — я рассказал наследникам выживших поселян о гибели могучих небожителей, когда-то обитавших в чертогах Асгарда. Я повел рукой в сторону вершин, заметно поблекших в подступавших сумерках.

— Были они великаны и обладали неодолимой силой…

— Что значит великаны? Повыше среднего поселянина? На сколько выше?.. — поинтересовался Огуст и прищурился.

— Ростом они были с фруктовую пальму…

— Потрясающе! — откликнулся чиновник и принялся иронически почесываться.

— Хватит, а-а?! — возмутился страж Туути. — Не любо не слушай, а другим не мешай!

Ин-ту и Ин-се одновременно, как по команде, повернулись в его сторону и удивленно глянули на бородатого охранника. Тот вытянулся по стойке смирно.

Наступила тишина, и я продолжил рассказ о небывалых зимах, три сезона подряд неотвратимо вымораживавших все материки Хорда, о прикрывшихся густой завесью облаков солнцах, о часто меняющемся свете, на который все более и более скупым становился беспредельно вспухший Даурис. Но небожители этого не замечали: они продолжали сражаться за золото, ртуть и кобальт, которыми хотели владеть безраздельно. Они не желали делиться со своими братьями, пришедшими со звезд и принесшими пальмовую ветвь с предложением мира. Они позабыли о ковчеге, перестали приносить к его стопам драгоценные металлы, чудесные предметы, которые изготавливали для них поселяне на Хорде, удивительные смазки для трущихся частей и редкие приправы, придающие вкус жизни любой пище. Они забыли о бесконечной милости ковчега, его спасительной длани, простертой над миром…

Краем глаза я заметил, как Ин-се оцепенел в кресле. Скрюченные, высохшие пальчики, обхватившие подлокотники, побелели. Коготочки впились в черное дерево. Он сидел не шевелясь. Напротив, Ин-ту дернулся, попытался было вскочить, но я, не прерывая речи, могучим, сжатым в кулак, ментальным ударом вновь усадил его на место. Тот, опрокинувшись на спину и потеряв дар речи, сразу принялся чесаться.

— Вижу, как к исходу третьего сезона падают оковы с огня, бушующего в чреве Дауриса. Пламя вырывается наружу, оно полно злобы. Вскипают океаны на Хорде, до дна высыхают реки, трещит кора, в бездну погружаются горы.

В пылающую бездну рушатся горы… Опускается небесный свод.

Бездонная тьма открывает глаза, простирает над миром свое покрывало…

Где же ковчег, где спасение? С кем сражается он в минуты крушения мира? Где странствует, кого оберегает?..

Вот он, священный сосуд! Вот он, цветок лотоса!.. Кроток его взгляд, успокаивающий взбесившийся Даурис! Нежны ладони, в которых лелеет он Хорд, возлюбленное свое творение! Его слово усмиряет огненные реки, почесыванием он разгоняет бури, дыханием согревает поселян, возвращает их к жизни. Тончайшим покрывалом укрывает своих детей от разбушевавшихся стихий. И Даурис покоряется, опускается на колени и, взывая о милости, страстно чешется в паху и промежности. Замыкает светило чрево свое, гасит огонь. Слабеет жар, и Хорд вновь обретает воды, твердь и свежий ветер, от которого легко дышится каждой твари.

Сказал напоследок священный ковчег напутственное слово: «Плодитесь и размножайтесь. Знайте, настанет час, и я уйду от вас. Будьте готовы узреть меня на небе, проститься со мной. Смелее глядите вверх, изучайте тайнопись созвездий, измерьте расстояние до центра звездного колеса. Там мое пристанище. Вы же приступайте к созиданию нового ковчега, в нем каждому должно найтись место. Те же, кто возомнил себя наследниками небожителей, кто мечтает отправиться на новые земли, и там попытаться возвести мрачный Асгард, город богов — тем проклятье! В награду и назиданье, как напоминание о чудесном спасении, священный сосуд оставил нам исполненный живости Таврис».

Ин-се напряг силы, пытаясь приподняться, прекратить недозволенные речи.

— Сидеть! — прикрикнул я на него.

Тот рухнул на кресло.

— Не бывать тому, чтобы цветы зла снова распустились на земле хордов! Не меч, но пальмовую ветвь пристало нести ковчегу. Его повелением теперь светло и уютно стало в огромной чаше, называемой Хорд, что значит на тайном языке «Зеемля». Покой, милосердие и любовь здесь достаются каждому поселянину, кем бы он ни был: беглым бродягой, стариком, пушистым птенцом или овеянным доблестью славным. Его волей устроены на Хорде поля и пастбища, родники и озера, насажаны леса, возведен небесный купол, греют два солнышка. Неутомимый Таврис, сторож брату своему, его дар необузданному Даурису. И вам, добрые поселяне, дар, чтобы весело было глядеть на небо, а вы прячете глаза! Эта ночь — его ночь!

Я указал в сторону наползающих с моря сумерек, в которых уже проклюнулись первые звезды.

— Эта ночь — его покров! Им расшитый, им распахнутый, чтобы вы зрили и радовались, а вы прячете глаза! Эти воды — его воды!

Я повел рукой вниз.

— Эти воды — его пути-дороги, а вы страшитесь ступить на них. Поднимите глаза, прислушайтесь, одолейте страх! Он говорит — придите все, припадите все. Истребите печаль в сердцах, и, когда наступит минута расставанья, умойтесь слезами радости, но не горя. Помните завет его:

Я на мгновение примолк. Томительная недосказанность обожгла сердце.

Поселяне оцепенело молчали, даже почесываться перестали — открыли уши и ждали продолжения сказки. Даже бесноватые старцы вели себя тихо. Они все ведали, обо всем знали — эта истина сама собой родилась во мне, но угроза, таившаяся в ней, не коснулась меня, прошелестела мимо. Звезды, густо сиявшие в чистом небе, шепнули, — будь что будет.

Звезды удивленно разглядывали осмелевших губошлепов.

Я не мог закончить рассказ словами Иисуса. Это было трудное решение, но я не мог запрудить правду. Она была проста. Я протянул руки к слушателям и продолжил речь.

— Когда в сердце пылает восторг перед величием священного сосуда, когда на душе, внимающей мирозданию, становится радостно, следует так говорить. Сначала провозгласите: «Аллах акбар!» что на тайном языке значит «Ковчег велик!», потом возвестите такую хвалу:

— Это первая сура священной книги, а в конце, добрые поселяне, следует добавить такие слова:

«Шма Исраэль, Ад-най Элокейну, Ад-най Эхад…»[6]

— Вот как надо говорить тем, кто услышал слово, до кого донеслась благая весть. Вот его завет, добрые поселяне.

Я протянул руку в сторону померкшего Асгарда, указал на погибший по милости времени город богов…

С моря клочками наползал вдруг оробевший, стелющийся по самой воде туман. Испуганные звезды замерцали над головой. Было невыносимо тихо, даже волны за бортом замерли.

Вот какой вопрос не давал мне покоя — открыл ли я правду моим нынешним соплеменникам? Открыл ли правду себе? Добрел ли до истины? Зачерпнул ли из родника?

Кто позволил мне, грешнику, материалисту, сметь соединять несоединимое? Сшивать несшиваемое? Стыковать исключающее друг друга?

Прости меня, Господи, раба твоего грешного, уверовал, как сумел. Верую, как умею. Да, моя правда составлена из тысячи и одной правд. В моем роднике слились тысячи и одна струй. Все пророки, начиная от Авраама и кончая Мухаммедом, говорили, позволь и мне сказать.

Я сказал так:

Не знаю, говорил ли я правду, но то, что в моих словах, в моем сердце и мыслях не было лжи, готов поклясться.

Как только я закончил, все разошлись молча, никто слова не сказал. Никто не посмел потревожить меня, дать пинка, наорать, чтобы я тоже отправлялся в кубрик. Чтобы пасть заткнул!..

Я остался один на палубе. Встал со скрученного в бухту каната, оглядел окончательно померкшие дали, прикинул, куда теперь направить стопы?

Это был самый удобный момент совершить побег. Сразу из морских глубин стартовать в безатмосферную даль, где отдать приказ Быстролетному отыскать приводную станцию, погубить ее, потом разделаться с боевым планетоидом. Он выполнит распоряжение, однако было сомнительно, чтобы приводная станция подпустит к себе двух безумцев. Хороши мы будем — один с тазиком для бритья вместо шлема, другой со шваброй наперевес вместо копья.

А может, рискнуть и дождаться, когда «Калликус» прибудет к месту назначения? Чтобы меня прямо с палубы доставили в отделение местного гестапо, где славнейший из славных — может, сам Ин-ту? — прикажет переломать мне кости? В любом случае, власти будут вынуждены меня изолировать или я не знаю, что такое власть. Бессмыслица заключалась в том, что они не поверят ни единому моему слову. Всякое объяснение, любой довод в свое оправдание будет рассматриваться в одной-единственной плоскости: насколько реальную опасность я представляю для завершения программы постройки боевого планетоида? Ничего другое их не будет интересовать. Трудно поверить, что архонты специально создали на Хорде особую касту заплечных дел мастеров, но эта наука не так хитра, как кажется, и в процессе свободной эволюции, когда вожжи оказались утеряны, добрые поселяне, я уверен в этом, быстро наловчились добывать истину при помощи палки и веревки. Сколько бы я ни пытался доказать, что говорю правду, одну только правду, их устроит только та правда, которая будет соответствовать их представлениям о том, что такое правда. В этом смысле славные несомненно тупы и глухи, как утюги, которым, в общем-то, все равно что гладить — высохшее белье или плоть несчастного инопланетянина.

Единственное, что заинтересует тех, кто займется мною в подвалах замка гарцука Дьори, — это всякие технические штучки-дрючки, упрятанные в моей голени. Но я сам не знаю, как они действуют, меня обучили пользоваться ими и только. Стоит славным разочароваться во мне, как меня тут же засунут в интеллектор. Представляю их разочарование, когда они поймут, что этот механический «бандит», взламывающий сознание, мне не опасен. Тогда все начнется по второму кругу, пока я не угожу в преисподнюю.

Чутье подсказывало мне, что этот вариант тоже мимо цели! Будущее чаще всего усредняется между крайними возможностями.

Может, следует попытаться найти взаимопонимание? Так ли уж не соединимо несоединимое? Что, если поискать общее в сердцах. Эти старцы мало похожи на кровожадных злодеев — по крайней мере, они пытаются разобраться, отыскать приемлемый выход.

Я готов был поверить в их разум! В их действиях была какая-то логика, расчет, пусть даже мне никак не удавалось уразуметь правила этой игры. Пусть так, все равно они слушали, они дали мне выговориться, и слово истины разлетелось по этой тяжеловатой планете, заискрилось под светом двух солнц.

Я не мог унять благодарность, перегрузившей мое сердце. Как бы то ни было, я уверовал.

Я сам, человечище-губошлепище с неординарной начинкой, уверовал — есть слово правды. Есть истина, и она в согласии. Я попробовал соединить несоединимое — и обрел радость. Как заметил товарищ Тоот, надо просто поверить — и это случилось! Это было ощутимо и прекрасно — не поступившись ничем, уверовать.

То есть стать человеком.

И сбежать.

Ночной ветерок, прилетевший со стороны суши, навеял прохладу.

Роото, ты совсем рехнулся.

Бросить Тоота, Этту, Туути, Дуэрни, матросов, уже заглядывавших мне в рот. Забыть о Сулле, Петре и Павле, Левии Матвее, о Мусе и Якубе, о Илии и Иеремии, ждущих на Дьори?

Ответ подсказали звезды — видишь, сколько нас? Напряги зрение, вглядись усерднее. Присмотрись, как редки мы за пределами Галактики, как сбегаемся в стайки в изогнутых ветвях, как нас уже достаточно понатыкано в репице. А в середине звездного улья повсюду негасимый свет — и он согласован. Нас в сердцевине много, и никому не тесно. Решай сам — в одиночку пробивать стенку лбом или в дружбе с теми, кого ты наградил видениями? Ищи связующее и избегай разъединяющего? Если сам не знаешь, поговори со старшими товарищами — они дурного не посоветуют.

На следующее утро береговая линия зримо, в подробностях всплыла над морем. В знойном мареве рассвета высокий скалистый берег, лесистые холмы, подножия гор казались подвижными, разноцветными громадами. Выше ослепительно и недвижимо белели горы, чьи вершины теперь отчетливо читались вплоть до нагромождения скал на вершинах.

Судно украсилось флагами Дираха и Дьори, на мачтах затрепетали вымпелы. Когда же контуры земли перестали подрагивать, обозначились деталями, вплоть до бегущей пенной линии прибоя, гранитных зубьев-островков, охранявших высокие береговые откосы, до деревьев на холмах, напоминавших наши хвойные породы, — к судну приблизилось несколько катеров, составивших почетный эскорт «Калликусу».

Или это была охрана, вызванная по радио? Почему тогда вооруженная стража не поднялась к нам на борт?

Я попытался найти объяснение у Тоота — его, не в пример другим губошлепам, можно было считать более-менее здравомыслящим поселянином. По крайней мере, мне был понятен и близок пунктик, на котором он свихнулся. Я был солидарен с ним в отстаивании социальной справедливости. Идея заключалась в том, что каждый губошлеп имеет право узреть ковчег. Вряд ли на Хорде можно было найти другое разумное существо, острее меня жаждущее познакомиться с этим обоготворенным предметом, проникнуть в его нутро, бросить взгляд на планы внутренних помещений, на системы оружия, на его электронную начинку, или, как выразился койс, — на искусственное составляющее этого чудовища. А также проникнуть на борт приводной станции. В этом состояло мое задание, выполнив которое я мог надеяться на возвращение на родину, как бы далеко она не находилась. Там попечитель в компании с фламатером, засучив рукава, сварганят из волчьих окороков прекрасное человеческое тело, вдохнут в него мою душу, оплодотворят моим «эго», всунут незамутненные дурными мыслями рукотворные мозги и выпустят на волю. Там согреет меня единственное и такое ласковое солнышко.

Отыщу Земфиру, Серегу Очагова… Организуем сообщество поселившихся на Земле биоробов, начнем цыганить. Эта перспектива казалась мне еще более бредовой, чем крещение хордян, но, по крайней мере, на родине я не буду чувствовать себя идиотом, с трепетом ожидающим заключения в темницу. Там уж, если отправят в камеру, церемониться не будут, вмиг печенки отобьют, и только потом начнут упрашивать рассказать сказочку. Сначала по-хорошему, потом опять по печени… Что тут поделаешь, придется рассказать. Сначала поведаю ее какому-нибудь худсовету, составленному из прожженных демагогов и провокаторов. Если худсовет одобрит, земные власти найдут спонсоров и выпустят меня на улицу. Хорошо примут, заставят выступать на площадях, громогласно, в микрофон. Пусть наши земляки-губошлепы порадуются, прослушав сказки о свободе, о роге изобилия, который можно распахнуть исключительно деньгами, минуя труд и знания.

Положение казалось безвыходным. На Хорде меня раскрыли, сущность моя обнажена, явки провалены. Кроме одной, в рубке «Быстролетного». Теперь заковали в железо.

А вдруг пронесет?

Я нутром чувствовал, высших мира сего заинтересовали сказанные мной слова. По крайней мере, они более не могли пренебрегать ими. Ковчег все равно придется предъявить населению, иначе жди серьезных неприятностей с поставками продовольствия, с программой по добыче полезных ископаемых и редкоземельных металлов, а также ртути и бария, без которых гигантское военное поселение-корабль, сооружаемый в космосе и предназначенное для путешествия в межзвездных далях, просто не могло обойтись. Откровенно говоря, я очень сомневался, что задача разрешима, но даже если и так, цели, которые славные поставили перед собственным народом, были невыполнимы, пусть даже они взнуздают планету.

Я почувствовал отчаяние. Менее всего губошлепы походили на муравьев или пчел. Как раса хордяне доказали свою состоятельность, тем не менее конфронтация с миром — это путь никуда, однако попробуй разорви выкованный тысячелетиями порочный круг.

Как соединить несоединимое — страх перед агрессией, мысль о которой отравляла славным мира сего всякое впечатление от жизни, и необходимость повернуться лицом к звездам. Как заставить их прекратить строительство смертоносной горы?..

Заставить невозможно, разве что убедить? Но для этого правда нуждается в силе. Не в моральной, а что ни на есть физической.

Реальной, убедительной…

Перед самой высадкой мне удалось расспросить Тоота о странностях в поведении властей Хорда. Почему гарцук Дираха вместо того, чтобы отправить меня в ртутные шахты или на сбор водорослей, послал на Дьори, да еще в такой разношерстной компании, в которой отчетливо просматривалась и высшая, может, даже абсолютная власть, и смирение, переходящее в уныние и самоуничижение.

Он почесался, давая понять, что догадается, к чему я клоню.

— Чему, товарищ, собственно ты удивляешься? Неужели, Роото, ты всерьез полагал, что славные не ведали, что ты творишь, какую ахинею несешь… Особенно про этих, как их… великанов ростом с пальму! То есть, по самым приблизительным прикидкам что-то около пяти средних ростов нормального поселянина. Ты в своем уме, товарищ? Подобные существа не в силах справиться с притяжением Хорда. Они были бы обречены на ползание, потому что никакая сердечно-сосудистая система в условиях повышенной силы тяжести не обеспечит перекачки крови по организму.

Я попытался было возразить, но он жестом остановил меня.

— Я понимаю, «великаны», это как бы в переносном смысле. Что это, так сказать, вымысел. Вот и задайся вопросом, а нужен ли подобный вымысел ковчегу? Неужели ты полагал, что славным неизвестно, что ты видишь сны? Глупо, товарищ… Они знают обо всех и обо всем, а если чего не знают, заглянут к поселянину на огонек и мирно спросят — объясни, мил-друг, какие-такие сны ты видишь? Если в твоих снах обнаружится хотя бы толика полезной для ковчега информации, тебя никогда не сунут в интеллектор.

— А если не будет?

— Ну, приятель, — он развел руками (кисть у него уже почти отросла). — Что ж тогда жаловаться. Если ты вдруг стал негоден, если толку от тебя, кроме вреда, никакого, о чем тут рассуждать! Сам попросишься в интеллектор. Там хорошо, там уютно. Мне предлагали, но я отказался — слишком высокая честь.

— Позволь, но как же ваши старики, уже не способные трудиться на благо ковчега? Как другое простолюдье, лишенное возможности помочь в строительстве? Как быть с мамками, вышедшими из яйценосного возраста? Их тоже в интеллектор?

— Зачем? — Тоот почесал живот, что на человечьем языке означало «пожал плечами», и добавил. — Они побираются, и всякий добрый поселянин готов уделить им долю из своего пайка.

— Час от часу не легче. Зная о том, что их ждет в старости, они тем не менее трудятся изо всех сил, созидая ковчег?

— Разве, товарищ, у вас в горах по-другому? Разве не вынужден каждый тащить свой камень, а когда сбросит его в общую кучу, разве у вас не суют ему кусок черствого хлеба и не предлагают отойти в сторонку?

Я уже совсем было собрался сказать «у нас по-другому», но, глянув в проницательные глаза Тоота, не решился на обман. Беда с этими образованными пролетариями, все-то они понимают, на семь пядей под землей видят. Это с одной стороны, с другой — только заикнись при этом «революционере» о необходимости уничтожения ковчега! Он меня живьем съест!

Между тем лоцманское суденышко двинулось в сторону двух, почти смыкавшихся цепочек гор, сбегавших к водной глади. Через полчаса впереди, в скалах открылся проход, ведущий в бухту. По берегу и впрямь росли деревья, зеленью и иголками напоминавшие наши лиственницы и кедры. Открытое море за кормой «Калликуса» было пустынно насколько хватало глаз, но как только судно миновало узкий, по-видимому, очень глубокий пролив и впереди на склонах гор открылось обширное поселение, — на акватории обширной бухты тут и там засверкали разноцветные паруса.

Бухта, на берегу которой была расположена столица материка, оказалась сродни самым поразительным чудесам природы. Судя по геометрически ровным, округлым очертаниям, она очень походила на жерло вулкана, тем более что посреди искрящейся на солнцах водной глади возвышался обширный скалистый остров. Море когда-то заполнило эту впадину, но что это был за вулкан, жерло которого в диаметре даже по самым скромным меркам составляло не менее нескольких километров? Что, если огнедышащая гора оживет вновь? Славные рассчитывают, что их к тому моменту уже не будет на Хорде?

Я присмотрелся к срединному островку. Над кромкой осклизлых, поросших водорослями прибрежных камней вставали живописные скальные откосы, а еще выше наклонные стены с прорезанными в них по всей плоскости овальными бойницами. Такими же укреплениями была обнесена резиденция гарцука на Дирахе, только здесь стены были куда мощнее и выше. За их верхней зубчатой кромкой теснились шпили и купола. В центральной части острова, к которому приближался «Калликус», возвышалась узкая пирамидальная башня, несущая на боковых гранях несколько десятков антенн самых разнообразных конструкций.

Тоот указал на остров.

— Запретный город, — потом, помолчав, добавил. — Туда везут. Там такие подземелья, что будь здоров, — он вздрогнул всем телом. — Даже озноб от ужаса пробирает! Ничего, посидим, привыкнем. Одним словом, сдюжим… Правду не скроешь, не закопаешь, верно, Роото?

В его взгляде читался откровенный страх.

— Доложим все, как было — видели чудо. Своими глазами. Сновидения — это ужасно полезная штука. Послушай, если приснится, что ходишь по воде, аки по суху, то и в самом деле обретешь способность бегать по глади морской? Правильно, товарищ, я мыслю?

Он с надеждой посмотрел на меня.

— Ну-у, не совсем так.

— Но в целом излагаю верно?

Я кивнул. Что мне оставалось делать. Он был неистребимый фантазер, оптимист и естествоиспытатель.

— Тебе цены, нет, товарищ, — обрадовался Тоот. — Мы тут таких дел понаворочаем!

— Если на волю выпустят, — уныло отозвался я.

— Ковчегу нужно время, чтобы обмыслить сказанное. Посидим, помучаемся, пока там будут решать. Справедливость все равно восторжествует. Правильно я говорю?

Я пожал плечами.

Как только «Калликус» причалил к каменному пирсу, устроенному в восточной части острова, всю команду, за исключением Дуэрни, старцев и Огуста, повели к западному бастиону. Туути, нервно почесываясь и тревожно озираясь, по секрету сообщил мне, что там расположена темница для простолюдья.

— Если все вместе, куда ни шло, — поделился он со мной.

Голос Туути звучал так, словно страж дудел в трубу — этакий густой, приятный басок под сурдинку.

— Посидим, покукуем, глядишь, дурь и выветрится. Ты, знахарь, вот что, держись ко мне поближе. И вы, ребята, тоже, — обратился он к матросам с «Калликуса», которым тоже было приказано собрать пожитки и следовать в подземелье.

Они тут же сгрудились, притиснулись к нам.

— Что носы повесили? В первый раз, что ли, в темницу отправили? — рявкнул на них Туути.

Старший из моряков кивнул.

— Велика беда! — подбодрил их страж. — Отдохнете на суше, а то небось все по морям, по окиянам? Нынче здесь, завтра там? Смыкайте с нами ряды и примите осанку. Держитесь поближе, мы вас сказочками побалуем. И ты, капитан, хоть ты и сволочь порядочная, держись поближе…

Так, гурьбой мы ввалились в темницу.

Это было просторное помещение с высоким, нарезанным сводами потолком, разделенное мощными вырубленными — или выплавленными? — из цельной скалы пилонами, каждый из которых поддерживал свой угол потолочных парусов. Сооружение несомненно относилось к культуре Ди. Высоко — снизу не добраться — зарешеченные окна имели двойное циркульное завершение, причем обе полуокружности имели продолжение в форме резного ласточкиного хвоста. Что мог бы означать подобный мотив, не знаю, однако на Хорде мне часто встречались подобные завершения вертикальных линий и плоскостей — от разделенных надвое спинок кресел до орнаментов на карнизах.

Страж, сопровождавший нашу группу — молодой, худой донельзя губошлеп в доспехах и каске (вместо копья он был вооружен небольшим дротиком) провел нас в дальний отсек, к самым «отвратительным», по его словам, преступникам, которые без конца чешутся и обращаются к какому-то учителю, который, мол, знает, когда покажут ковчег. По пути солдат спросил у капитана Хваата.

— Скажи, ублюдок, каким образом какой-то дикий горец мог пронюхать о замыслах славных? Мы, дьори, о том не ведаем, что уж говорить о беглеце с ртутных шахт.

Хваат промолчал, тогда охранник-дьори обратился к Туути. Вроде бы коллега.

— А что, дирахи, мать вашу так-разэтак, несладко в поселениях живется?

— Жрать нечего, — отозвался Туути, — мать вашу так-разэтак…

Охранник погрустнел.

— Ну, ничего, здесь сносно кормят. Посидите, баланды похлебаете, а там, глядишь, всех на ковчег смотреть позовут.

— Надеешься, товарищ? — спросил Тоот.

— Прозрачный тебе товарищ! — грубо оборвал его дьори, потом уже более дружелюбно ответил. — Почему не полюбоваться. Глядишь, сердце вспыхнет, станет веселее. Не-е, я за то, чтобы показали ковчег. А вон и отвратительные, опять молятся.

Он кивнул в сторону сидевших тесной группой на нарах, одетых в неописуемое рванье, бродяг. Все они сгрудились вокруг какого-то лежавшего на спине поселянина — пятки у него были вместе, носки врозь.

— Ты вот что, — обратился к нему Туути. — Как дежурство кончится, приходи к нам. Сказки послушаешь, расскажешь, что у вас здесь творится.

— Что творится? — недовольно переспросил охранник. — Праздник героев скоро, всем амнистию на день-другой объявят. А что это за сказки?

— Сам узнаешь, — Туути хлопнул меня по плечу. — Вот этот рассказывает. Складно врет, заслушаешься. Про каких-то чудиков, которые по воздуху летают, есть и такие, что ростом с пальму, а уж если кто маленьким уродился, то не больше мизинца будет.

Охранник даже споткнулся.

— Как это?

— Придешь — узнаешь, — пообещал я.

— Ну, если разрешат… — почесался под мышкой дьори, потом грубо ткнул ближайшего к нему поселянина.

— Эй, мошенники, хватит молиться-чесаться. Лбы поотшибаете. Принимайте гостей.

Те послушно раздвинулись. Я приблизился, глянул на лежащего на нарах губошлепа. Тот глупо улыбался, одна сторона его лица была страшно обожжена.

Это был Иуда.