"Федер" - читать интересную книгу автора (Стендаль Фредерик)

VII

Однажды, во время пышного обеда в Вирофле, в конце трапезы, один из приглашенных, который явился в дом Буассо лишь во второй раз и был мало знаком с его обитателями, начал рассказывать парижские новости — он только что прибыл из Парижа — и между прочим сказал:

— Сегодня утром состоялась дуэль. Убит молодой человек, завсегдатай Оперы. Слов нет, красивый юноша, но всегда грустный: как видно, он предчувствовал свою судьбу. Это некий господин Федер.

Сосед говорившего с живостью схватил его за руку и, наклонившись, шепнул ему на ухо несколько слов. Ни Буассо, ни Делангль не слышали этой новости, но г-жа Буассо не пропустила ни одного слова. Ей показалось, что она умирает. Она схватилась за стол, чтобы не упасть, затем оглянулась, беспокоясь о том, не заметил ли кто-нибудь ее движения. «Здесь двадцать пять или тридцать человек! — подумала она. — Я подам повод к ужасной сцене. Что будут говорит обо мне завтра?» Боязнь сплетен придала ей мужество. Приложив к лицу носовой платок, она знаком показала мужу, что у нее пошла кровь из носа, — это нередко с ней случалось. Г-н Буассо в нескольких словах объяснил гостям уход хозяйки дома, и никто не обратил на ее отсутствие особого внимания.

Она прошла в свою спальню; здесь она разразилась рыданиями. «Если я сяду, — думала она, — мне ни за что не подняться. Этот дом так мал, а эти люди так грубы! Они способны после обеда прийти даже сюда... Ах, надо сегодня же вечером уехать в Париж, а завтра в Бордо, — это единственное средство спасти мою репутацию».

Бедная женщина заливалась слезами; она была не в состоянии держаться на ногах; ей понадобилось больше получаса, чтобы, опираясь на мебель, добраться до оранжереи, находившейся рядом со спальней. Опираясь на кадки апельсинных деревьев, погибших прошлой зимой от холода и еще не замененных новыми, она прошла в глубь оранжереи и спряталась за высоким, в шесть футов, американским тростником с целой сотней стеблей. Здесь она в первый раз решилась сказать себе: «Он умер! Мои глаза никогда больше не увидят его!» Она хотела было прислониться к кадке с американским тростником, но не смогла удержаться на ногах и, как подкошенная, упала на землю. Должно быть, именно потому, что она лежала распростертая на земле, ее и не заметил муж, который вскоре после ухода жены из столовой пошел искать ее, обеспокоенный ее отсутствием.

Придя в себя, она не помнила о том, что ей только что сообщили, и очень удивилась, заметив, что лежит в пыли. Затем ужасная истина внезапно пришла ей на память. Она представила себе мужа, который сейчас придет к ней с расспросами, пятерых или шестерых человек из числа обедавших — самых близких ее знакомых, которые придут вслед за ним. «Что делать, что предпринять? — вскричала несчастная женщина, заливаясь слезами. — Сейчас уже все знают роковую весть. Как смогу я объяснить сколько-нибудь правдоподобно мое состояние? Через десять минут я буду не только несчастна, но и обесчещена. Кто поверит, что между нами не было ничего, кроме обыкновенной дружбы? Еще неделю назад я и сама думала, что питаю к Федеру только дружеское чувство». Произнеся вслух это имя, она зарыдала еще сильнее; ее рыдания были теперь так громки и часты, что она почти задыхалась. «Ах, не все ли равно, что обо мне скажут? Я навсегда обречена на несчастье. Мне жаль только бедного мужа: виноват ли он в том, что не сумел внушить мне то чувство божественного счастья, то ощущение электрического тока, которое пронизывало меня с головы до ног, как только в комнату входил Федер?»

Валентине удалось наконец присесть в пыли, и, прислонив голову к большому цветочному горшку, она провела в таком положении, с закрытыми глазами, в полуобморочном состоянии, более получаса. Время от времени слеза медленно скатывалась по ее щеке, и она невнятно шептала: «Я больше его не увижу!» Наконец она сказала себе: «Прежде всего я обязана спасти честь моего мужа; надо вызвать экипаж и уехать в Париж так, чтобы никто меня не заметил... Если хоть один из гостей увидит меня в таком состоянии, мой бедный муж навсегда обесчещен».

Валентина начала сознавать весь ужас этой мысли, но у нее совершенно не было сил, чтобы пойти и позвать кучера. Она не могла допустить, чтобы ее увидел кто-нибудь, кроме этого человека. Он был очень стар; его прислали вместе с коляской, которую нанял на время ее муж. «Надо дать ему денег или переговорить с его хозяином и устроить так, чтобы никогда больше его не видеть. Если завтра его уже не будет здесь, то, быть может, он так и не узнает об ужасном происшествии. Если же меня встретит кто-нибудь из наших слуг, я погибла навсегда!»

Эта мысль заставила Валентину сделать над собой отчаянное усилие. Держась за край кадки с апельсинным деревом, она поднялась; затем с невероятным трудом добралась до своей спальни и взяла там шаль, которую набросила на голову, словно ей вдруг стало холодно. «Я скажу кучеру, что меня знобит и лихорадит, что я не хочу тревожить мужа и сейчас же еду в Париж».

Чтобы попасть в каретный сарай, не проходя через внутренние комнаты дома, Валентина вернулась в оранжерею и открыла одну из стеклянных дверей, выходивших в сад. Однако усилие, которое она употребила на то, чтобы открыть ставни, совершенно измучило ее. Она неподвижно стояла на пороге, как вдруг услышала совсем близко от себя чьи-то тихие и, как ей показалось, осторожные шаги. Испуг ее был безграничен. Она закрыла лицо руками и снова вошла в оранжерею в тот самый момент, когда мужчина, который шел вдоль ограды, оказался напротив двери. Видя, что дверь не заперта, мужчина отважился войти. Слегка раздвинув руки, закрывавшие ее лицо, Валентина с гневом взглянула на назойливого посетителя: это был Федер.

— О, мой единственный друг! — вскричала она, бросаясь в его объятия. — Так, значит, вы живы?!

(Тут, пожалуй, должна была закончиться эта новелла.)

Удивленный и восхищенный этим приемом, Федер совершенно забыл об осторожности, соблюдать которую он давал себе клятву столько раз. Он покрыл поцелуями прелестное лицо Валентины. Вскоре он заметил ее чрезвычайное волнение, мокрое от слез лицо. Но Федер, до сих пор такой благоразумный, потерял всякую власть над собой: он осушал эти слезы губами. Надо сказать, что поведение Валентины вряд ли могло его образумить. Она отдавалась его ласкам, судорожно прижимала его к своей груди, и — не знаю, можно ли в этом сознаться, не нарушая приличий, — она несколько раз ответила на его поцелуи.

— Так ты любишь меня? — прерывающимся голосом спрашивал Федер.

— И ты можешь спрашивать об этом? — отвечала Валентина.

Этот необычный диалог длился уже несколько минут, как вдруг Валентина поняла, что с ней происходит. Она поспешно отстранилась от молодого человека, и на лице ее появилось выражение ужаса и изумления.

— О, господин Федер, вы должны навсегда забыть то, что произошло!

— Никогда, клянусь, никогда я не скажу ни одного слова, которое могло бы напомнить вам об этой минуте высшего блаженства. Налагаемое вами испытание очень тяжело, но надо ли говорить, что в будущем ваше имя никогда не будет произнесено мною, как оно не было произнесено и в прошлом?

— Я умираю от стыда, когда смотрю на вас. Умоляю, на минуту оставьте меня одну.

Федер отошел; лицо его выражало самое глубокое уважение.

— Но ведь вы должны считать меня сумасшедшей! — вскричала Валентина, подойдя к двери.

Федер тоже сделал несколько шагов и оказался очень близко от Валентины.

— Мне только что сообщили о вашей смерти, — сказала она, — мне сказали, будто вы убиты на дуэли, а вы ведь знаете, что мгновение, разлучающее нас с истинным другом, всегда сопровождается таким волнением, за которое... за которое мы не отвечаем... Было бы несправедливо обвинять нас.

Валентина пыталась оправдаться. Почти официальный тон, который она старалась принять сейчас, составлял резкий контраст с нежностью и беспомощностью, звучавшими в ее голосе минуту назад и доставившими такое счастье Федеру, свидетелю и виновнику этих чувств.

— Вы стараетесь омрачить самую счастливую минуту моей жизни, — сказал он, беря ее руку.

Валентина была не в силах притворяться до конца.

— Прошу вас, уходите отсюда, друг мой, — сказала она, не отнимая руки, — дайте мне оправиться от этого волнения, от этого безумия. Никогда не напоминайте мне о сегодняшнем дне, но знайте, что мои чувства не переменились. Прощайте, я не хочу лицемерить перед вами, но, бога ради, оставьте меня одну! Мне сообщили о вашей смерти, я думала, что больше не увижу вас. Надеюсь, что вы никогда не заставите меня раскаяться в том, что я так безумно о вас сокрушалась.

Федер повиновался с видом самого глубокого уважения. С одной стороны, Валентина была признательна ему за это: ведь их могли видеть из двадцати различных мест сада. Однако в глубине души она была им недовольна. Ей показалось, что к этому уважению примешивалась доля лицемерия, — а что сталось бы с Валентиной, если бы она обнаружила, что Федер способен на лицемерие по отношению к ней!

Между тем эта чрезвычайная почтительность действительно была притворной. Федер прекрасно знал, что именно после того, как женщина особенно скомпрометировала себя, нужно заставить ее забыть неслыханное безумство, которое она совершила, утоляя ненасытное тщеславие женской души знаками самого преувеличенного уважения.

Но одним из самых сладостных и самых необычных следствий странного чувства, соединявшего Федера с Валентиной, было, если можно так выразиться, их постоянное стремление поддерживать в обеих соединенных любовью душах один и тот же уровень счастья.

Федер отлично заметил оттенок разочарования, промелькнувший в глазах Валентины при его почтительном поклоне. «Это недовольство, — подумал он, — приведет ее к недоверию, а завтра оно может ей показаться обыкновенной осторожностью. Возможно даже, что она станет отрицать передо мной то страстное признание, которое сделала мне после того, как сочла меня умершим. Победить эту осторожность будет для меня нелегкой задачей, и вместо того, чтобы наслаждаться божественным счастьем, на которое мне позволяют надеяться нежные слова Валентины, я должен буду прибегать ко всяческим ухищрениям». Эти размышления быстро сменяли одно другое. «Надо возбудить в ней беспокойство, — сказал себе Федер. — Человек лишь тогда видит неудобства, связанные со счастьем, когда он в этом счастье уверен».

Федер подошел к Валентине, вид у него был спокойный и холодный, особенно если вспомнить безудержный восторг, который был написан на его лице несколько минут назад. Он взял ее руку и, в то время как она смотрела на него нерешительно и удивленно, сказал ей рассудительным и сухим тоном:

— Я в большей степени порядочный человек, чем любовник; я не решаюсь сказать вам, что люблю вас страстно, так как боюсь, что в один прекрасный день это перестанет быть правдой, а я никоим образом не хотел бы обмануть друга, который питает ко мне столь искренние чувства. Быть может, я не прав; быть может, до сих пор случай не сталкивал меня с душой, подобной душе Валентины, но до этого часа мне приходилось наблюдать в женском характере столько непостоянства и легкомыслия, что я позволю себе страстно любить женщину лишь тогда, когда она принадлежит мне всецело.

После этих слов, произнесенных самым искренним и убежденным тоном, Федер дружески поклонился Валентине. Она не двигалась с места, глубоко задумавшись. Теперь она уже не упрекала себя за минуту безумия, бросившую ее в объятия Федера.

Федер присоединился к обществу Буассо и его гостей и покончил со слухами о своей смерти несколькими рукопожатиями.

— Я был уверен, — сказал ему Буассо, — что вы не такой человек, чтобы позволить убить себя так просто.

Прием, оказанный ему Деланглем, был менее дружеским. Федер рассказал, что на него в самом деле напал какой-то сумасшедший, вообразивший, будто он, Федер, смеется над ним, в результате чего ему пришлось согласиться на небольшую дуэль на шпагах; сумасшедший был ранен в грудь, что умерило его горячность, а в заключение раненому поставили пиявку. Смех, вызванный этой подробностью, положил конец недоброжелательному вниманию, с которым денежные тузы, возбужденные крепкими винами, отнеслись к приключению Федера. Вскоре он счел возможным спросить, почему не видно г-жи Буассо, но оказалось, что муж разрешил ей вернуться в Париж, куда она давно уже уехала.

На следующий день Федер с величайшим хладнокровием пришел справиться о здоровье г-жи Буассо. Он застал ее в гостиной под охраной горничной и двух белошвеек; все они были заняты шитьем занавесок. Г-жа Буассо ежеминутно поднималась с места, чтобы отмерить и отрезать кусок коленкора; взгляды ее были так же холодны, как поступки. Поведение этих двух существ, которые только накануне, сжимая друг друга в объятиях, со слезами на глазах обменивались признаниями в любви, очень удивило бы поверхностного наблюдателя. Валентина дала себе слово никогда больше не оставаться наедине с Федером. А ведь то, что он сказал ей накануне, а именно, что он может всецело отдаться любви лишь тогда, когда уверен в ответном чувстве, было почти правдой.

Хотя ему едва исполнилось двадцать пять лет, он отнюдь не верил внешним проявлениям женской любви. Самое трогательное признание в нежнейшей страсти внушало ему только одну мысль: «Меня хотят убедить в том, что я страстно любим». Он боялся самого себя, он вспоминал все странные безумства, которые совершал ради своей жены, и, по правде говоря, не понимал, для чего он это делал. Оставшееся у него воспоминание рисовало перед ним жизнерадостную девочку, обожавшую тряпки, присылаемые из Парижа, и только. У него не осталось ни одного ясного и отчетливого воспоминания о чувствах, волновавших его, когда он был влюблен. Он помнил, что совершал необыкновенные безумства, но забыл о причинах, побуждавших его совершать их.

Итак, любовь внушала ему чувство страха, и знай Федер заранее, что влюбится в Валентину, он, конечно, уехал бы путешествовать. Он позволил себе усвоить привычку видеть ее ежедневно прежде всего потому, что она была замечательно хороша собой. В ее лице были черты, которыми он не уставал любоваться как художник, — например, очертания ее губ, чуть-чуть полных, но способных выразить самую жгучую страсть и составлявших оригинальный контраст с безупречной линией носа и с чистым, возвышенным выражением глаз, живой взгляд которых, казалось, принадлежал какой-то небожительнице, стоящей выше всех страстей.

Кроме того, Федер позволил себе ежедневно приходить к Валентине потому, что ее общество развлекало его. Близ нее он не думал об огорчениях, которые стала причинять ему живопись с тех пор, как суровый здравый смысл внезапно открыл ему, что у него нет никакого таланта в области портрета-миниатюры. Он чувствовал, что должен на что-то решиться; он испытывал непреодолимое отвращение к тому, чтобы жить, сознательно совершая дурные поступки. В основе его души лежала пылкая южная честность, которая сильно рассмешила бы истинного парижанина. В год, предшествовавший работе над портретом г-жи Буассо, ателье принесло Федеру восемнадцать тысяч франков. Несмотря на его открытую связь с актрисой, он считался весьма благовоспитанным молодым человеком. Все хорошо знали, что Розалинда не тратит на него ни одного сантима; однако благодаря житейскому опыту той же Розалинды общество не ограничивало этим свое хорошее отношение к Федеру. Все видели, что он все еще горько сожалеет о супруге, которую потерял семь лет назад. Это создало ему репутацию чрезвычайно порядочного человека, и эта репутация пылкой порядочности начинала доходить до слуха женщин, имеющих имя и лошадей.

Далее оказалось, что Федер принадлежит к очень хорошей семье. Если его отец, человек несколько сумасбродный, увлекся коммерцией, то дед был зато добрым нюрнбергским дворянином, а главное — чувства Федера были достойны его происхождения. По своему положению художника Федер никогда не говорил о политике, но все твердо знали, что он не читает ни одной газеты, кроме «Gazette de France»[33], а в кабинете молодого художника-миниатюриста стояли все творения отцов церкви, незадолго до того выпущенные новым изданием благодаря чьему-то благочестивому рвению.

Обладая столь блестящей репутацией, Федер мог рассчитывать на одно из первых вакантных мест в Академии. Он имел полную возможность жениться на женщине еще очень красивой, которая принесла бы ему состояние в восемьдесят с лишним тысяч ливров годового дохода и которую можно было упрекнуть лишь в одном недостатке — в том, что ее страстная любовь возрастала с каждым днем. Совершенно случайно Федер сделал одно открытие, сильно не понравившееся ему: чтобы обеспечить на последней выставке успех его миниатюрам, Розалинда истратила около четырех тысяч франков на газетные статьи. С тех пор, как Федер установил для самого себя, что у него нет таланта, успех его начал возрастать. Объясняется это чрезвычайно легко. Он славился главным образом женскими портретами. Перестав мучить себя попытками уловить естественные краски, он начал льстить своим моделям с бесстыдством, которого у него отнюдь не было прежде, когда он делал все возможное в поисках правдивых и естественных тонов.

И все же, в сущности говоря, Федер был тем, что в Париже называют простофилей: достаточно будет заметить, что, невзирая на все преимущества, которыми он обладал и которые мы так долго перечисляли, он нуждался в развлечениях. Все это объяснялось тем, что он считал не вполне честным писать портреты, зная, что пишет их плохо, хотя на это слово плохо можно было бы многое возразить: три четверти парижских художников, пишущих портреты-миниатюры, по таланту стояли значительно ниже Федера. Его нелепые угрызения совести увеличивало и то обстоятельство, что, чистосердечно делясь с Розалиндой всеми своими мыслями, он, однако, не рассказал ей о роковом открытии, которым был обязан изучению портретов г-жи де Мирбель.

Мы закончим изображение характера и душевного состояния Федера, если прибавим, что приобретенная им привычка ежедневно бывать у г-жи Буассо как бы заморозила все остальные чувства, волновавшие его. До того, как он узнал ее ближе, он иногда спрашивал себя: «Неужели я буду таким безумцем, что влюблюсь?» Обычно в такие дни он принимал решение не ходить к Валентине. Однако упустить время, которое он мог бы провести с ней, было для него очень тяжело, и порой он не мог устоять против искушения: он бежал к ней и нарушал данное себе слово, испытывая стыд перед самим собой. Однажды, серьезно испугавшись, как бы не влюбиться, он сел на лошадь и в тот час, когда мог бы увидеть Валентину, уехал в Триэль, на берегу Сены, за десять лье от Парижа.

Сцена в Вирофле изменила все. Он не мог объяснить притворством то лихорадочное состояние, в каком видел г-жу Буассо: она действительно думала, что он умер.

В ночь, последовавшую за этой сценой, Федер понял, что безумно влюблен. «Если я начну совершать такие же безрассудства, какие совершал тогда, когда переживал свою первую любовь, — подумал он, — то окажусь в весьма незавидном положении, придя в себя... Но на этот раз я ставлю на карту уже не состояние: чтобы сделать меня несчастным, любви не придется прибегать ни к чему, кроме самой любви. Набожность Валентины может проснуться, и в конце концов она запретит мне видеться с ней. Я знаю свою слабость: стоит мне страстно чего-нибудь пожелать, и я становлюсь глупцом. Она набожна и даже суеверна; я никогда не решусь нарушить ее волю и подвергнуть себя риску внушить ей неприязнь. Раз так, у меня хватит сил лишь для борьбы с самим собой и, чтобы вернуть себе мужество, которым должен обладать мужчина, у меня останется лишь одно средство — вырвать из сердца владеющую им страсть».

Весьма напуганный своими размышлениями, Федер принял твердое решение, чрезвычайно опасное для Валентины. Страсть, которую она проявила, подумал он, не погаснет за несколько дней в такой искренней и юной душе, а если заставить ее страдать, то чувство ее от этого может только возрасти. К счастью, во время странной сцены в оранжерее, я, если хорошенько вдуматься, не проявил никаких признаков страстной любви. Прелестная женщина, в полном расцвете юности, с залитым слезами лицом бросается в мои объятия и спрашивает, люблю ли я ее! Какой молодой человек не ответил бы поцелуями на моем месте? Тем более, что через минуту здравый смысл возвращается ко мне, и я делаю свое замечательное заявление: «Я позволю себе страстно любить женщину лишь тогда, когда она принадлежит мне всецело». Дело только в настойчивости. Если моя неосторожность дойдет до того, что я пожму ей руку, если я поднесу эту очаровательную руку к губам, все потеряно, и мне придется прибегнуть к самым ужасным мерам, например к отъезду.

Во время первого визита к Валентине Федер был вынужден беспрестанно напоминать себе об этих грозных доводах. Окруженная белошвейками, она как будто была занята исключительно тем, что отмеривала и кроила материю для занавесок. Погруженная в домашние хлопоты, она показалась ему очаровательной. Это была добродетельная немка, всецело предававшаяся обязанностям хозяйки. Впрочем, за каким делом она не показалась бы очаровательной и не дала бы ему новых поводов страстно ее любить?

«Молчание — признак любви», — подумал Федер. Поэтому, войдя в столовую, где находилась г-жа Буассо, он сразу заговорил, и говорил без умолку. Болтая, он затрагивал темы как нельзя более далекие от любви и от нежных чувств. В первую минуту этот поток слов обрадовал Валентину. Наделенная пылким воображением, она с ужасом представляла себе, что Федер возобновит разговор, начатый в оранжерее. Поэтому она и окружила себя белошвейками. Спустя несколько минут Валентина успокоилась; вскоре ее спокойствие стало чрезмерным; видя, что ум Федера занят вовсе не тем, чем он мог бы быть заполнен, она глубоко вздохнула. Ее особенно задела его веселость. Она посмотрела на него с наивным и нежным удивлением, которое было божественно. Федер отдал бы жизнь, чтобы иметь возможность успокоить ее, бросившись в ее объятия. Искушение было настолько сильно, что ему пришлось прибегнуть к следующему банальному средству — он посмотрел на часы и, сделав вид, что опаздывает на деловое свидание, поспешно вышел из комнаты. Правда, на лестнице ему пришлось остановиться: так велико было его волнение. «Когда-нибудь я выдам себя, это несомненно», — говорил он себе, держась за перила, чтобы не упасть. Удивленный и опечаленный взгляд, брошенный на него Валентиной, когда она не нашла любви там, где опасалась найти ее слишком много, пожалуй, доставил нашему герою больше счастья, чем страстные ласки, имевшие место накануне.

Это был час прогулок в Булонском лесу. Федер отправился туда верхом; но, едва въехав в лес, он чуть не налетел на чьих-то лошадей, а потом чуть не раздавил какого-то философа, который, желая быть замеченным, избрал для своих размышлений именно это место и читал на ходу.

«Я слишком рассеян, чтобы ездить верхом», — решил Федер поворачивая назад, и пустил лошадь мелкой рысью, заставляя себя пристально смотреть перед собой.