Мартин Армстронг Тот, который курил трубку

Вообще-то я ничего не имею против прогулок под дождем, но на сей раз это был просто ливень, а мне надо было прошагать еще десяток миль. Поэтому я остановился у первого попавшегося дома, что стоял примерно в миле от видневшейся вдалеке деревни, и заглянул через забор сада. С первого взгляда я понял — дом пустой. Все окна закрыты, нигде ни ставней, ни занавесок. Сквозь одно из окон на первом этаже я разглядел голые стены и пустой камин с решеткой. Сад совсем одичал, клумбы поросли сорняками и, если бы не забор, я даже не подумал бы, что это вообще сад. Проступали смазанные очертания прямых дорожек, а кусты пышно разросшейся цветущей сирени при каждом порыве ветра обрушивали на траву потоки воды.

Поэтому вы можете представить себе мое удивление, когда из-за сирени показался человек, медленно направившийся по тропинке в мою сторону. Причем меня поразило не столько то, что он вообще появился, сколько то, что шел он, казалось, совершенно бесцельно, с непокрытой головой и без плаща, несмотря на проливной дождь. С виду скорее толстый, одетый как священник, почти лысый, если не считать жиденького венчика седоватых волос, гладко выбритый, с горделиво посаженной головой и подчеркнуто сосредоточенным взглядом, который так часто встречается на портретах Вильяма Блейка. Я сразу обратил внимание на то, как безвольно свисали его руки.

По его одежде и, что казалось еще более странным, по лицу струились потоки воды! Можно было подумать, что он вообще не обращает внимания на дождь. Зато я обращал — голова у меня была совершенно мокрой и струйки воды стали стекать за воротник.

— Извините, сэр, — обратился я к нему, — нельзя ли мне войти и укрыться?

Он остановился и изумленно посмотрел на меня.

— Укрыться?

— Да, укрыться от дождя.

— А, от дождя. Ну конечно же, сэр, пожалуйста, входите. Я открыл калитку сада и последовал за ним по дорожке в сторону входной двери, возле которой он остановился и, чуть поклонившись, пропустил меня вперед.

— Боюсь, здесь вам будет не очень удобно, — сказал он, когда мы очутились в холле, — однако входите, сэр. Сюда, первая дверь налево.

Это была большая комната с пятистворчатым эркером, абсолютно пустая, если не считать сделанного из сосновых досок стола со скамьей и еще одного столика меньшего размера, стоявшего у двери и украшенного незажженной лампой.

— Пожалуйста, садитесь, сэр, — проговорил он, легким кивком указывая на скамью. В его манерах и выражениях чувствовалось что-то старомодное. Сам он, однако, не сел, а прошел к окну и стал смотреть на залитый потоками воды сад, все так же безвольно опустив руки.

— Насколько я мог заметить, сэр, — произнес я, — вы к дождю относитесь весьма терпимо. — Мне хотелось продемонстрировать ответную любезность.

Он обернулся, но как-то странно, всем телом, словно не мог повернуть только голову.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Отнюдь. Если на то пошло, я даже не заметил его, пока вы мне не сказали.

— Но вы же совсем промокли. Не хотите переодеться?

— Переодеться? — глаза его почему-то забегали, и в них промелькнула какая-то подозрительность.

— Ну да, сменить свою мокрую одежду.

— Сменить мою одежду? О, нет! Нет, сэр, ни в коем случае! Как промокла, так со временем и высохнет. Ведь здесь же, насколько я понимаю, дождь не идет?

Я посмотрел на него; кажется, это действительно его не интересовало.

— Нет, — ответил я, — слава Богу, здесь не идет.

— Боюсь, мне нечем вас угостить, — вежливо сказал он. — Ко мне приходит женщина из деревни, но только утром и вечером, а в остальное время я совершенно беспомощен. — Он развел руками я снова безвольно опустил их. — Правда, вы можете пройти в кухню и приготовить себе чашку чая, если что-нибудь смыслите в этих делах.

Я отказался, но попросил разрешения закурить.

— Ради Бога, — проговорил он. — Правда, сигарет у меня нет. Другой, мой предшественник, курил сигареты, а я предпочитаю трубку. — Он достал из кармана трубку и кисет — почему-то мне было приятно видеть, как он манипулирует своими руками.

Когда мы оба закурили, я снова заговорил. При этом меня не покидало некоторое смущение оттого, что инициатива разговора неизменно исходит от меня, что если бы не я, то мой странный хозяин так и не проронил бы ни слова и продолжал бы стоять с опущенными руками, глядя или прямо перед собой, или в сад, или на меня. Я окинул взглядом комнату.

— Вы, очевидно, недавно здесь поселились?

— Поселился? — Он чуть встрепенулся и посмотрел своим сосредоточенным, несколько смущавшим меня взглядом.

— Я имею в виду, поселились в этом доме.

— О, нет, Ну что вы, сэр, нет. Я здесь уже несколько лет, нет, точнее, сам я здесь примерно год, а другой, мой предшественник, прожил здесь лет пять. И вот почти семь месяцев, как его уже нет.

Несомненно, сэр, — меланхоличная, задумчивая улыбка неожиданно изменила выражение его лица, — несомненно, вы не поверите мне… миссис Беллоуз тоже не верит… если я скажу вам, что я здесь всего навсего семь месяцев.

— Но с чего бы мне не верить вам, сэр, если вы так говорите?

Он сделал несколько шагов в мою сторону и приподнял правую руку.

Без особого желания я пожал ее — толстую, вялую, холодную, неприятно поразившую меня.

— Спасибо, сэр, — проговорил он. — Вы первый, абсолютно первый!..

Я опустил руку, и он оборвал фразу, снова, очевидно, погрузившись в свои мысли. Затем заговорил опять:

— Разумеется, все было бы прекрасно, если бы мой… если бы старая кузина моего предшественника не оставила ему этот дом. Лучше бы он жил там, где жил. Вы знаете, тот, другой, был священник. — Он приподнял руки, словно демонстрируя себя. — Это его одежда.

И опять ушел в себя, отрешился, тогда как его плоть в одежде священника по-прежнему была передо мной.

— Вы верите в исповедь? — неожиданно спросил он.

— В исповедь? Вы имеете в виду в религиозном смысле?

Он шагнул еще ближе, почти коснулся меня.

— Я имею в виду, проговорил он, понижая голос и пристально глядя мне в глаза, — верите ли вы в том, что исповедь в грехе или в… преступлении приносит облегчение?

О чем он собирался поведать мне? Я хотел сказать ему «нет», дабы уберечь и его и себя от исповедального потока этого несчастного создания, но вопрос его прозвучал такой мольбой, что у меня просто язык не повернулся ответить отказом.

— Да, — сказал я, — думаю, что, исповедуясь, человек обычно облегчает бремя, гнетущее его разум.

— С вами так приятно, сэр, — проговорил он, в очередной раз вежливо поклонившись. — Настолько приятно, что я чувствую искушение переступить… — Опять этот странно небрежный жест, словно он старался отмахнуться от чего-то. — Достаточно ли у вас терпения, чтобы выслушать меня?

Он стоял рядом со мной, чем-то напоминая манекен из мастерской портного, случайно оставленный здесь. Его нога несколько раз касалась моего колена, и эта близость вызывала чувство неприязни.

— Не будете ли вы так любезны присесть? — проговорил я, указывая на противоположный конец скамьи. — Мне так будет легче слушать вас.

Он повернулся, внимательно и серьезно посмотрел на скамью, после чего уселся на нее верхом, чуть наклонив тело в мою сторону. Уже собравшись начать рассказ, он неожиданно обернулся и посмотрел на дверь и на окно. Затем вынул изо рта трубку, положил ее на стол и поднял глаза.

— Моя тайна, моя ужасная тайна заключается в том, что я убийца.

Его признание ужаснуло меня — в общем-то, в такой реакции не было ничего необычного, но в глубине души я не удивился, услышав это.

Довольно странный внешний вид и не менее странное поведение отчасти подготовили меня к тому, что я услышу нечто весьма мрачное. Затаив дыхание, я смотрел в его глаза, наполненные каким-то затаенным ужасом. Казалось, он ждал, когда я заговорю, а я не мог вымолвить ни слова. Да и что можно было сказать. Боже правый? И все же необходимо было разрядить столь гнетущее состояние.

— Это лежит бременем на вашем сознании? — Я не узнал собственный голос.

— Это преследует меня, — ответил он, неожиданно сцепив свои тяжелые, вялые ладони. — Достаточно ли у вас терпения?

Я кивнул.

— Расскажите мне обо всем.

— Если бы не встал вопрос о наследовании этого дома, — начал он, — ничего бы не случилось. Другой, мой предшественник, так и оставался бы в своем доме приходского священника, а я… я вообще бы не появился на сцене. Правда, справедливости ради надо признать, что он, мой предшественник, не был счастлив в своем доме. Там он столкнулся с недружелюбием, подозрительностью. Потому-то он впервые и переступил порог этого дома — словно решил подвергнуть себя испытанию, понимаете? Завещан он ему был совершенно пустым, просто дом: ни мебели, ни денег, и он приехал и привез с собой самую малость — этот стол, эту скамью, кое-что из кухонной утвари, да складную кровать, что наверху. Понимаете, ему хотелось сначала попробовать. Его привлекала уединенность существования, но ему также хотелось убедиться и кое в чем другом. Видите ли, есть дома безопасные, а есть небезопасные, и вот прежде чем окончательно переселиться сюда, мой предшественник решил удостовериться в том, что этот дом вполне безопасен. — Он сделал паузу, после чего очень серьезно проговорил: — Позвольте дать вам совет, друг мой, всегда, когда надумаете переезжать куда-то, особенно в странный, необычный дом, убедитесь в его, если так можно выразиться, благонадежности.

Я кивнул.

— Вполне согласен с вами, прекрасно понимаю, сколько неприятностей могут доставить сырые стены, неисправная канализация и тому подобное.

Он покачал головой.

— Нет, я не об этом. Здесь нечто гораздо более серьезное. Я имею в виду дух самого дома. Да разве вы не чувствуете? — Взгляд его стал острым, пронзительным. — Ведь это очень опасный дом.

Я пожал плечами.

— Пустые дома всегда странноваты.

Он задумался над моими словами.

— А вы заметили, — наконец спросил он, — в чем странность этого дома?

По тому, как он спросил меня, я понял, что дом действительно странный, но это была уже его странность, основывавшаяся, как я полагал, на угрюмой многозначительности его слов, а потому сказал:

— Не более странный, чем другие пустые дома, сэр.

Он с недоверием уставился на меня.

— Удивительно, что вы этого не почувствовали. Впрочем, все это так — другой, мой предшественник, тоже сначала ничего не почувствовал.

Даже эта комната, сэр, ибо эта комната по-настоящему опасна, сначала не показалась ему странной, нет, несмотря даже на некоторые весьма необычные особенности.

Будь за окном нормальная погода, я бы прекратил на этом наш разговор, потому что болтовня старика и его манеры вызывали у меня все большее чувство неловкости. Но погода была плохая: дождь не утихал и стало совсем темно. По всей видимости, вскоре должна была разразиться настоящая буря.

Старик встал со скамьи.

— Пожалуй, сейчас я уже могу показать вам, что в этой комнате странного. Заметить это можно только когда стемнеет, но сейчас, кажется, уже достаточно темно.

Он прошел к маленькому столику в углу и стал возиться с лампой, пытаясь зажечь. Потом надел на нее закопченый стеклянный плафон, перенес на большой стол и поставил слева от меня.

— А сейчас сидите тихо.

Я так и поступил. Прямо передо мной находился эркер с пятью стеклянными секторами-окнами.

— Сейчас вы сидите точно на том месте, где всегда сидел другой, мой предшественник. Здесь же он принимал пищу.

Я не смог подавить импульсивного желания повернуться и посмотреть ему в глаза. Неприятно было осознавать, что он стоит где-то сзади, чуть наклонившись, а я не могу видеть его. Как мне показалось, он удивился.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, сэр. Просто повернитесь и скажите мне, что вы видите.

Я подчинился.

— Вижу окно.

— И это все?

Я присмотрелся.

— Еще вижу свои отражения — по одному в каждой секции эркера.

— Вот именно, — сказал старик, — именно! Именно это и видел тот, другой, когда в одиночестве принимал пищу. Видел, как пять других одиноко сидят за столом и едят. Он брал в руку стакан и видел, как пять других берут свои стаканы, зажигал сигарету и пятеро других делали то же самое.

— Ну конечно же, — сказал я. — И что, именно это и испугало вашего друга священника?

— Преподобный Джеймс Бэкстер, — сказал старик, — так его звали.

Пожалуйста, не забудьте, друг мой: если люди спросят вас, кто живет здесь, скажите, преподобный Джеймс Бэкстер. Видите ли, никто не знает, что… что…

— Никто не знает, что вы сказали мне, понимаю.

— Да, да! — проговорил он неожиданно упавшим голосом. — Никто не знает. Ни единая душа. Вы первый, кому я об этом рассказал.

— И вы не пытались провести какое-либо расследование? — спросил я.

— Этот мистер Бэкстер, его что, не искали?

Он покачал головой.

— Нет. Даже миссис Беллоуз, которая с самого начала ухаживала за ним, не знает, что случилось.

Я обернулся и недоверчиво посмотрел на него.

— Не знает… вы хотите сказать, что…

— Не знает, что я — это не он. Видите ли, — пояснил старик, — мы были очень похожи. Просто поразительно похожи! Прежде чем вы уйдете, я покажу вам фотографию и вы все сами увидите.

Я решил, что дождь там или не дождь, но уходить пора — если не считать плохой погоды, больше меня здесь ничто не удерживало. Я встал.

— Что ж, сэр, могу лишь выразить надежду на то, что вам действительно стало легче, когда вы раскрыли мне свою э… тайну.

Старый джентльмен неожиданно сильно разволновался. Он нервно сжимал и разжимал свои пухлые ладони.

— О, но как же вы можете уйти? Вы же не слышали даже половины всего. Вы же не знаете, как все это случилось. Я надеялся, сэр… вы были так добры… что у вас хватит терпения и внимания, чтобы…

Я снова уселся на скамью.

— Как вам будет угодно, — кивнул я, — если вам есть еще что сказать.

— Я только что сказал вам, — продолжал старый джентльмен, — что я… что другой… что мой предшественник обычно сидел за едой а этом месте и наблюдал, как пятеро других отражаются в стеклах, так? Когда он прикуривал сигарету, те пятеро делали то же самое — все одновременно…

— Ну конечно же, — сказал я.

— Да, конечно же, — кивнул старик. — Все было так естественно, как вы изволили выразиться. Совершенно естественно — вплоть до одного вечера, одного ужасного вечера. — Он умолк и с ужасом в глазах посмотрел на меня.

— И что же? — спросил я.

— Тогда произошла странная, отвратительная вещь. Когда он, мой предшественник, закурил сигарету, наблюдая за остальными пятью, как он обычно это делал, он увидел, что один из них, тот, что крайний слева, закурил не сигарету, а трубку.

Я искренне расхохотался.

— О чем вы, сэр!

Старик в сильном волнении заломил руки.

— Я понимаю, это звучит комично, но одновременно и страшно. Что бы вы подумали, если бы вам пришлось самому увидеть такое? Не привело бы это вас в ужас?

— Пожалуй, — согласился я, — если бы такое действительно случилось.

Если бы я увидел нечто подобное, наверняка бы ужаснулся.

— Так вот, — произнес старик, — это случилось. В этом нет никакой ошибки. Это было ужасно, отвратительно. — В его голосе звучал такой страх, будто он действительно видел все это своими собственными глазами.

— Мой дорогой сэр, — возразил я, — но ведь все это вам известно лишь со слов этого мистера… мистера Бэкстера.

— Я знаю, что это так и было, — он говорил очень убежденно. — Я уверен в этом, уверен даже больше, нежели бы сам видел это.

Послушайте, это нечто появлялось в течение пяти дней, и все пять дней кряду мой предшественник с ужасом ждал, когда же пятое отражение станет нормальным, таким, как все. Ждал, когда оно само исправится.

— Но почему он не уехал… почему не покинул этот дом? — спросил я.

— Он не осмелился пойти на это, — проговорил старик сдавленным шепотом. — Не решился: он должен был остаться и убедиться в том, что это нечто действительно исправилось.

— Но этого не произошло?

— На шестой день, — проговорил старик, едва совладав с дыханием, — пятое отражение, то самое, которое воспротивилось послушание, исчезло.

— Исчезло?

— Да, исчезло со стекла. Мой предшественник сидел, с ужасом уставившись на пустой пятый сектор, а остальные четверо в таком же ужасе взирали на комнату. Он перевел взгляд с пустого оконного стекла на них, а они смотрели на него или на что-то позади него, и ужас застыл в их глазах. И вот он начал задыхаться — задыхаться, — старик поперхнулся и тоже вдруг стал задыхаться сам, — задыхаться, потому что его горло сжимали руки, сжимали и душили его.

— Вы хотите сказать, что это были руки пятого? — спросил я и понял, что мой собственный ужас не позволяет мне цинично улыбаться.

— Да, — просипел он и протянул свои толстые, тяжелые руки, уставившись на меня горящими глазами. — Да. Мои руки!

Пожалуй, впервые дикий страх охватил меня. Мы неотрывно смотрели друг на друга, пока он продолжал судорожно глотать воздух и хрипеть.

Стараясь успокоить его, я как можно спокойнее сказал:

— Понимаю. Таким образом, вы и были этим пятом отражением?

Он кивнул в сторону трубки, лежавшей на столе.

— Да, — хрипло прозвучал его голос. — Это был я, тот, который курил трубку.

Я встал. Больше всего мне сейчас хотелось броситься к двери, но что-то меня удерживало. Я почувствовал, что было бы бесчеловечно оставить его одного — жертву своей же собственной ужасной фантазии.

Со смутным желанием привести его в чувство и облегчить истерзанное сознание, я спросил:

— А что вы сделали с телом?

У него опять перехватило дыхание, гримаса исказила лицо; сцепив обе вытянутые вперед руки, он стал конвульсивно бить ими себя в грудь.

— Вот, словно агонизирую прокричал он, — вот оно, это тело.