"Аббатиса из Кастро" - читать интересную книгу автора (Стендаль Фредерик)

VI

Ha следующий день после боя монахини, к своему ужасу, нашли девять трупов в саду и в коридоре, соединяющем наружные ворота с внутренними; восемь из их bravi оказались ранеными. Никогда еще обитательницы монастыря не испытывали такого страха. Иногда монахиням случалось слышать одиночные выстрелы на площади, но ни разу еще не бывало такой стрельбы в саду, в центре всех монастырских зданий и под окнами монашеских келий. Бой продолжался полтора часа, и в течение всего этого времени в монастыре царил невообразимый хаос. Если бы у Джулио Бранчифорте была хоть одна сообщница из числа монахинь или воспитанниц, он достиг бы своей цели: для этого было достаточно, чтобы ему открыли одну из множества дверей, выходивших в сад. Но, охваченный возмущением и негодуя на то, что он считал клятвопреступлением Елены, он хотел добиться своего только собственной силой. Он считал недостойным себя открывать свои намерения кому-либо, кто мог бы рассказать о них Елене. Одного слова, сказанного маленькой Мариэтте, было бы достаточно: она открыла бы одну из дверей, ведущих в сад, и мужчина, появившийся в дортуаре, а тем более сопровождаемый трескотней аркебуз, доносившейся извне, не встретил бы никакого сопротивления. При первом же выстреле Елена испугалась за жизнь своего возлюбленного и думала только о том, как бы бежать с ним.

Когда Мариэтта рассказала ей об ужасной ране Джулио, из которой ручьями текла кровь, ее отчаянию не было границ. Елена презирала себя за свою трусость и малодушие. «Я имела слабость сказать одно лишь слово матери, и вот уже пролилась кровь Джулио; он мог бы потерять жизнь во время этого нападения, где во всем блеске проявилось его мужество».

Bravi, допущенные в приемную монастыря, рассказывали жадно слушавшим их монахиням, что в жизни своей они не были свидетелями такой храбрости, какую проявил переодетый гонцом молодой человек, руководивший действиями разбойников. Если все слушали эти рассказы с живейшим интересом, то легко себе представить, с каким страстным любопытством расспрашивала этих bravi о молодом атамане разбойников Елена. Под впечатлением подробных рассказов этих солдат и обоих садовников, весьма беспристрастных свидетелей, ей начало казаться, что она больше не любит свою мать. Между двумя женщинами, так нежно привязанными друг к другу еще накануне этой битвы, произошло резкое объяснение; синьора де Кампиреали была возмущена тем, что Елена приняла букет, замаранный кровью, и не расставалась с ним ни на минуту.

— Брось эти цветы, запачканные кровью!

— Я виновница того, что пролилась эта благородная кровь, я, имевшая слабость сказать вам одно лишнее слово.

— Вы еще любите убийцу вашего брата?

— Я люблю своего супруга, на которого, к моему величайшему горю, напал мой брат.

После этого объяснения, в течение трех дней, которые синьора Кампиреали еще оставалась в монастыре, она не обменялась со своей дочерью ни единым словом.

На другой день после ее отъезда Елена в сопровождении Мариэтты бежала из монастыря, воспользовавшись суматохой, вызванной тем, что в монастырском дворе у самых ворот работали каменщики, возводившие добавочные стены вокруг сада. Обе девушки переоделись рабочими. Но горожане установили сильные караулы у ворот города; беглянкам удалось выйти лишь с большим трудом.

Тот самый торговец, который передавал ей письма Бранчифорте, согласился выдать Елену за свою дочь и проводить ее до Альбано. Там она нашла убежище у своей бывшей кормилицы, которая благодаря ее щедрости смогла купить себе маленькую лавчонку. Едва прибыв в Альбано, Елена написала Бранчифорте, и ее кормилица не без труда нашла человека, который согласился проникнуть в глубь Фаджольского леса, не зная пароля солдат Колонны.

Посланец Елены вернулся через три дня, страшно перепуганный; он не мог найти Бранчифорте, а вопросы, которые он задавал относительно него, вызвали такие подозрения, что ему пришлось спасаться бегством.

— Нет никакого сомнения, — решила Елена, — бедного Джулио нет более в живых, и это я убила его. Таковы последствия моей гнусной слабости и малодушия; ему надо было полюбить сильную духом женщину, дочь какого-либо капитана в войсках князя Колонны.

Кормилица боялась, что Елена умрет. Она пошла в монастырь капуцинов, расположенный поблизости от дороги, проложенной в скале, где когда-то темной ночью Фабио и его отец повстречали влюбленных. Кормилица имела долгую беседу со своим духовником и рассказала ему, словно на исповеди, что Елена Кампиреали хочет соединиться со своим супругом Джулио Бранчифорте и намерена пожертвовать церкви монастыря серебряную лампаду стоимостью в сто испанских пиастров.

— Сто пиастров! — воскликнул в гневе монах. — А что станет с нашим монастырем, если мы навлечем на себя гнев синьора де Кампиреали? Он дал нам не сто, а целую тысячу пиастров, не считая воска, когда мы пошли на поиски тела его сына после сражения у Чампи.

К чести монастыря нужно сказать следующее. Два старых монаха, узнав о местонахождении Елены, спустились в Альбано и навестили ее, с намерением отвести ее с ее согласия или насильно в палаццо ее семьи: они знали, что будут щедро награждены синьорой де Кампиреали. Весь Альбано был полон слухами о бегстве Елены и о богатом вознаграждении, которое предлагала ее мать за сведения о местонахождении дочери. Но монахи были так тронуты отчаянием Елены, считавшей Джулио Бранчифорте мертвым, что не только не выдали ее убежища, но даже согласились проводить ее в крепость Петреллу. Елена и Мариэтта, переодетые рабочими, отправились ночью пешком к источнику в Фаджольском лесу, находящемуся в одном лье от Альбано. Монахи привели туда мулов, и на рассвете все они двинулись в Петреллу. Монахов, которые находились под покровительством князя Колонны, почтительно приветствовали попадавшиеся им на пути солдаты; но не так обстояло дело с их двумя малорослыми спутниками; солдаты сначала сурово смотрели на них, а затем, подойдя поближе, начинали хохотать и поздравлять монахов с такими прелестными погонщиками мулов.

— Молчите, нечестивцы, и знайте, что все это делается по повелению князя Колонны, — отвечали монахи, продолжая свой путь.

Но бедняжке Елене не повезло: князя не было в Петрелле; когда он вернулся через три дня, он принял ее, но обошелся с нею весьма сурово.

— Зачем вы явились сюда, синьорина? Что означает ваш безрассудный поступок? Из-за вашей женской болтливости погибло семь самых храбрых солдат Италии; ни один здравомыслящий человек никогда не простит вам этого! В этом мире надо хотеть или не хотеть. Нет сомнения, что из-за вас Джулио Бранчифорте объявлен святотатцем и приговорен к пытке раскаленным железом в течение двух часов, а затем к сожжению на костре, словно какой-нибудь еврей, — он, лучший из христиан, каких я когда-либо знал. Если бы не ваша глупая болтовня, кто бы придумал такую ложь, что Джулио Бранчифорте будто бы находился в Кастро в тот день, когда было совершено нападение на монастырь? Все мои люди подтвердят вам, что в этот день они видели его здесь, в Петрелле, и что под вечер я его послал в Веллетри.

— Но жив ли он? — в десятый раз спросила Елена, заливаясь слезами.

— Для вас он умер, — ответил князь, — вы его никогда больше не увидите. Советую вам вернуться в ваш монастырь в Кастро; старайтесь больше не болтать лишнего. Приказываю вам в течение часа выехать из Петреллы. Главное, никому не говорите, что вы меня видели, не то я сумею вас наказать!

Бедная Елена была уничтожена подобным приемом со стороны знаменитого князя Колонны, к которому Джулио питал глубокое уважение и которого она любила за то, что его любил Джулио.

Что бы ни говорил князь Колонна, поступок Елены никак нельзя было назвать безрассудным. Если бы она приехала в Петреллу на три дня раньше, она застала бы там Бранчифорте; рана в колене мешала ему ходить, и князь приказал перевезти его в неаполитанский городок Авеццано. При первом же известии о страшном приговоре, вынесенном Бранчифорте, приговоре, добытом за деньги синьором де Кампиреали и объявлявшем Бранчифорте святотатцем, пытавшимся ограбить монастырь, князь понял, что, если ему придется защищать Бранчифорте, он не сможет рассчитывать даже на четвертую часть своих людей: преступление Бранчифорте было грехом против Мадонны, на особое покровительство которой считал себя вправе надеяться каждый разбойник. Если бы у какого-нибудь бариджелло в Риме нашлось смелости для того, чтобы явиться в Фаджольский лес для ареста Бранчифорте, ему удалось бы это сделать.

Прибыв в Авеццано, Джулио принял имя Фонтана. Сопровождавшие его люди не отличались болтливостью; вернувшись в Петреллу, они с горестью сообщили, что Джулио по дороге умер, и с этой минуты каждый солдат князя знал, что получит удар кинжалом в сердце, если произнесет это роковое имя.

Между тем Елена, возвратившись в Альбано, тщетно писала письмо за письмом; она истратила все цехины, какие были при ней, на то, чтобы передать весточку Бранчифорте. Старые монахи, ставшие ее друзьями, — ибо красота, как говорит автор флорентийской хроники, покоряет даже сердца, ожесточенные самым низким себялюбием и лицемерием, — сказали бедной девушке, что она напрасно старается переслать письмо Бранчифорте: Колонна объявил, что он умер, и, очевидно, Джулио вновь появится на свет лишь тогда, когда этого захочет князь. Кормилица Елены заявила ей плача, что мать обнаружила наконец, где ее дочь скрывается, и отдала самые строгие приказания перевезти Елену насильно в палаццо Кампиреали, в Альбано. Елена поняла, что палаццо превратится для нее в самую ужасную тюрьму, откуда всякие сношения с внешним миром будут невозможны, в то время как в монастыре Кастро она сможет получать и посылать письма, как все остальные монахини. К тому же — и это окончательно повлияло на ее решение — в саду монастыря Джулио пролил за нее свою кровь; у нее будет перед глазами деревянное кресло привратницы, на которое он присел, чтобы осмотреть свое раненое колено; там он передал Мариэтте забрызганный кровью букет, с которым Елена больше не расставалась. С печалью в сердце вернулась она в монастырь, и на этом можно было бы кончить историю Елены Кампиреали; это было бы лучше для нее и, быть может, также и для читателя, ибо в дальнейшем мы будем свидетелями постепенного падения этой благородной и чистой души. Требования осторожности, лживая цивилизация, которые теперь обступят ее со всех сторон, заглушат в ней искренние проявления сильных и естественных страстей. Автор римской хроники вставляет в свой рассказ следующее наивное рассуждение: «На том основании, что женщина произвела на свет красивого ребенка, она считает, что обладает достаточными способностями, чтобы направлять всю его дальнейшую жизнь; из того, что шестилетней девочке она справедливо указывала: «Поправь свой воротничок», — она по привычке властвовать заключает, что и тогда, когда этой девочке исполнилось восемнадцать лет, она, пятидесятилетняя женщина, вправе направлять ее жизнь и даже прибегать ко лжи, хотя у этой девушки ума столько же, сколько у матери, если не больше. Мы увидим из дальнейшего, что именно Виттория Караффа при помощи искусных, глубоко обдуманных действий привела к жестокой смерти свою любимую дочь, после того как в течение двенадцати лет была причиной ее несчастья; таковы печальные последствия чрезмерного властолюбия».

Перед смертью синьор де Кампиреали имел удовольствие прочитать опубликованный в Риме приговор, согласно которому Бранчифорте должен быть подвергнут в течение двух часов пытке каленым железом на всех главных перекрестках города, затем сожжен на медленном огне, и пепел его должен быть брошен в Тибр. На фресках монастыря Санта-Мария-Новелла во Флоренции можно и по сей день видеть, как выполнялись эти жестокие приговоры над святотатцами. Обычно осужденного приходилось охранять с помощью большого отряда стражи, так как возмущенный народ готов был заменить в этом деле палача, — каждый считал себя лучшим другом Мадонны. Синьор де Кампиреали незадолго до смерти приказал еще раз прочитать ему этот приговор и подарил адвокату, который добился его, прекрасное имение, расположенное между Альбано и морем. Адвокат этот был не лишен таланта. Бранчифорте осудили на эту жестокую казнь, хотя не было ни одного свидетеля, который узнал бы его в молодом человеке, выдававшем себя за гонца и с таким знанием дела руководившем нападением на монастырь.

Щедрость этой награды привела в волнение всех интриганов Рима. В то время при дворе подвизался некий fratone (монах), человек большого ума и сильной воли, способный даже у самого папы выпросить для себя кардинальскую шляпу; он вел дела князя Колонны и благодаря этому грозному клиенту пользовался особым уважением. Когда Елена вернулась в Кастро, синьора де Кампиреали призвала к себе этого монаха.

— Вы можете, ваше преподобие, рассчитывать на щедрую награду, если окажете мне помощь в одном весьма простом деле, которое я вам сейчас изложу. Через несколько дней здесь будет опубликован приговор, осуждающий Джулио Бранчифорте на жестокую казнь; этот приговор вступит в законную силу также и в Неаполитанском королевстве. Я прошу вас, ваше преподобие, прочитать это письмо от неаполитанского вице-короля, моего дальнего родственника, который сообщает мне эту новость. В какой стране может Бранчифорте рассчитывать найти себе убежище? Я перешлю пятьдесят тысяч пиастров князю с просьбой отдать все или часть их Джулио Бранчифорте с тем условием, что он поступит на службу к испанскому королю, моему повелителю, и будет сражаться в его войсках против мятежников Фландрии. Вице-король даст Бранчифорте чин капитана, а для того чтобы приговор относительно святотатства, который я постараюсь сделать действительным также и в Испании, не помешал дальнейшей карьере Бранчифорте, он примет имя барона Лидзары; так называется небольшое поместье в Абруццах, которое я надеюсь при помощи подставных лиц передать ему в собственность. Думаю, что вашему преподобию никогда не приходилось видеть мать, которая так бы обращалась с убийцей своего сына. За пятьсот пиастров мы давно бы уже могли избавиться от этого гнусного человека, но мы не желаем ссориться с князем Колонной. Благоволите передать, что мое уважение к нему обошлось мне в сумму от шестидесяти до восьмидесяти тысяч пиастров. Я не хочу больше слышать об этом Бранчифорте. А засим передайте мое почтение князю.

Монах сказал, что через три дня он отправится в Остию, и синьора де Кампиреали подарила ему перстень стоимостью в тысячу пиастров.

Через несколько дней монах вернулся в Рим и сообщил синьоре де Кампиреали, что он ничего не говорил князю о ее предложении, но что не позже чем через месяц Бранчифорте уедет в Барселону, где она сможет передать ему через какого-нибудь тамошнего банкира пятьдесят тысяч пиастров.

Князю стоило большого труда уговорить Джулио. Как ни велика была опасность, которой он подвергался в Италии, он ни за что не хотел покинуть страну, где жила его возлюбленная. Тщетно указывал ему князь, что синьора де Кампиреали за это время может умереть, тщетно он обещал юноше, что, во всяком случае, через три года он вернется в Италию, — Джулио проливал слезы, но не соглашался. Князю пришлось просить его об этой поездке как о личном одолжении. Джулио не мог отказать другу отца, но прежде всего он хотел узнать мнение самой Елены. Князь взялся лично передать ей длинное письмо; больше того, он разрешил Джулио писать ей из Фландрии раз в месяц. Наконец, несчастный влюбленный сел на судно, отплывавшее в Барселону. Все его письма сжигались князем, который не хотел, чтобы Джулио когда-либо возвратился в Италию. Мы забыли упомянуть, что князь, хотя и далекий от всякого тщеславия, счел полезным для большего успеха дела сказать Джулио, что небольшая сумма в пятьдесят тысяч пиастров была его подарком единственному сыну одного из самых верных слуг семьи Колонны.

Что касается бедной Елены, то с ней обращались в монастыре по-княжески. Смерть синьора де Кампиреали сделала ее владелицей огромного состояния. По случаю кончины отца Елена раздала по пять локтей черного сукна тем из жителей Кастро и его окрестностей, которые изъявили желание носить траур по синьору Кампиреали. В первые же дни ее траура какой-то незнакомец принес Елене письмо от Джулио. Трудно описать ее восторг, когда она вскрыла письмо, так же как и глубокую печаль, охватившую Елену по прочтении его. Это был, несомненно, почерк Джулио (он был подвергнут самому тщательному изучению). Письмо говорило о любви, о самой беззаветной любви! А между тем его сочинила изобретательная синьора де Кампиреали. Она задумала начать переписку семью или восемью письмами, дышащими пылкой любовью, с тем, чтобы в дальнейших письмах эта любовь постепенно угасала.

Мы не будем подробно рассказывать о следующих десяти годах печальной жизни Елены. Она считала себя покинутой и все же высокомерно отказывала самым знатным римским синьорам, добивавшимся ее руки. Лишь однажды она испытала колебания, когда с ней заговорили о юном Оттавио Колонне, старшем сыне Фабрицио, так сурово встретившего ее в Петрелле. Елене казалось, что если уж необходимо выбрать себе мужа, для того чтобы тот охранял ее обширные римские и неаполитанские владения, то ей наименее тяжело было бы носить имя человека, которого Джулио так любил. Если бы она согласилась на этот брак, она скоро узнала бы правду о Джулио Бранчифорте. Старый князь Фабрицио часто с восторгом рассказывал о невероятной храбрости полковника Лидзары (Джулио Бранчифорте), который, подобно героям старинных романов, старался подвигами на поле брани заглушить страдания несчастной любви, делавшей его равнодушным ко всем удовольствиям. Он думал, что Елена давно уже замужем: синьора де Кампиреали и его опутала сетью лжи.

Елена почти примирилась со своей коварной матерью. Последняя, страстно желая выдать ее замуж, уговорила своего друга, старого кардинала Санти-Кватро, протектора монастыря Визитационе, распространить среди старших монахинь слух о том, что его обычное посещение монастыря несколько задерживается из-за акта помилования. Добрый папа Григорий XIII, сообщил он, полный сострадания к душе некоего разбойника по имени Джулио Бранчифорте, некогда пытавшегося осквернить их монастырь, соизволил, узнав о том, что сей преступник убит в Мексике мятежными дикарями, снять с него обвинение в святотатстве, будучи убежден, что душа его под тяжестью такого обвинения вовеки не могла бы вырваться из чистилища, если, впрочем, допустить, что она пошла туда, а не прямо в ад.

Новость эта взволновала весь монастырь и дошла до Елены, предававшейся тем временем всем безумствам тщеславия, на какие только способны скучающие люди, тяготящиеся своим богатством. С этого момента Елена больше не выходила из своей кельи. Кстати сказать, для того чтобы перенести свою келью туда, где была каморка привратницы и куда на время укрылся Джулио в ночь сражения, она перестроила почти половину монастыря. С большим трудом и не без скандала, который нелегко было замять, она отыскала и взяла к себе на службу трех bravi, оставшихся в живых из тех пяти, что уцелели во время сражения в Кастро. Среди них был и Угоне, теперь уже старик, покрытый рубцами от многочисленных ран. Вид этих трех людей долго вызывал ропот в монастыре, но страх, внушаемый властным характером Елены, заставлял молчать недовольных; каждый день все трое, одетые в ливреи, появлялись перед наружной решеткой и получали от Елены приказания, а зачастую подробно отвечали на ее вопросы, всегда касавшиеся одного и того же предмета.

После шести месяцев добровольного заключения и отречения от всех земных дел, последовавших за известием о смерти Джулио, первым чувством, пробудившим эту душу, уже разбитую непоправимым горем и скукой, было чувство тщеславия.

Незадолго до этого умерла аббатиса монастыря. Согласно обычаю, кардинал Санти-Кватро, который, несмотря на свои девяносто два года, все еще был протектором монастыря, составил список трех кандидаток, одну из которых папа должен был назначить аббатисой. Только при наличии особо важных причин его святейшество прочитывал два последних имени; обычно он их просто вычеркивал: таким образом происходил выбор.

Однажды Елена сидела у окна бывшей каморки привратницы, которая теперь помещалась в конце нового здания, выстроенного по ее повелению. Это окно возвышалось не более чем на два фута над коридором, где некогда пролилась кровь Джулио. Коридор теперь отошел под сад. Елена сидела, устремив задумчивый взор на землю, когда мимо ее окна прошли те три монахини, которые за несколько часов до этого были внесены кардиналом в список возможных преемниц покойной аббатисы. Елена не видела их и потому не могла им поклониться. Одна из монахинь, оскорбленная этим, сказала довольно громко двум остальным:

— Разве это дело, чтобы воспитанницы так выставляли напоказ свою комнату?

Елена, как бы пробужденная этими словами, подняла голову и встретила три злобных взгляда. «Отлично! — подумала она, закрывая окно и все же не поклонившись монахиням. — Достаточно долго я была ягненком в этом монастыре; надо стать волком, хотя бы для того, чтобы доставлять пищу любопытству наших скучающих горожан».

Час спустя один из ее людей был послан гонцом к матери, жившей уже десять лет в Риме и пользовавшейся там большим влиянием, с письмом нижеследующего содержания:

Письмо это преисполнило радости синьору де Кампиреали. Она уже стала раскаиваться в том, что сообщила дочери о смерти Бранчифорте; она не знала, чем кончится глубокая печаль, в которую погрузилась ее дочь, и боялась какого-нибудь безрассудного поступка, вплоть до поездки в Мексику, в те места, где будто бы убили Бранчифорте; в этом случае, проезжая через Мадрид, она узнала бы настоящее имя полковника Лидзары. С другой стороны, то, о чем просила дочь, было самой невероятной вещью в мире. Поставить во главе монастыря, где все римские патриции имели своих родственниц, молодую девушку, даже не монахиню, известную лишь безрассудной страстью к ней разбойника, быть может, даже разделенной ею! Но недаром говорится, подумала синьора де Кампиреали, что всякое дело можно защищать, а следовательно, и выиграть. В своем ответе Виттория Караффа обнадежила свою дочь, которая часто проявляла безрассудные желания, но быстро охладевала к ним. Вечером, собирая сведения обо всем, что могло иметь отношение к монастырю Кастро, синьора де Кампиреали узнала, что ее друг, кардинал Санти-Кватро, уже несколько месяцев испытывал большие денежные затруднения. Он хотел выдать свою племянницу за дона Оттавио Колонну, старшего сына Фабрицио, о котором уже не раз упоминалось в этом рассказе. Князь же предлагал ему своего второго сына, дона Лоренцо, потому что для поправления своих финансов, сильно поколебленных войной, которую неаполитанский король и папа, наконец объединившись, вели с разбойниками Фаджольского леса, он хотел, чтобы жена старшего сына принесла с собой в семью Колонна приданое в шестьсот тысяч пиастров (три миллиона двести десять тысяч франков). Кардинал же Санти-Кватро, даже лишив всех своих остальных родственников наследства, мог бы собрать не больше трехсот восьмидесяти или четырехсот тысяч экю.

Виттория Караффа потратила весь остаток вечера и часть ночи на совещания с друзьями старого кардинала, полностью подтвердившими эти факты, а на следующий день, в семь часов утра, она велела доложить о себе кардиналу.

— Ваше преосвященство, — сказала она ему, — мы оба уже старики, поэтому не будем обманываться, называя красивыми именами некрасивые вещи. Я хочу сделать вам одно безрассудное предложение. Единственное, что я могу сказать в его пользу, это то, что его нельзя назвать гнусным; но, признаюсь, я сама считаю его чрезвычайно нелепым. Когда обсуждался вопрос о браке дона Оттавио Колонны с моей дочерью Еленой, я почувствовала живейшую симпатию к этому молодому человеку; поэтому в день его свадьбы я вам передам для него двести тысяч пиастров землями или деньгами. Но для того, чтобы бедная вдова, как я, могла принести такую огромную жертву, надо, чтобы моя дочь Елена, которой сейчас двадцать семь лет и которая с девятнадцатилетнего возраста не провела ни одной ночи вне монастыря, была избрана аббатисой. Для этого необходимо отсрочить выборы на полгода; это не противоречит уставу.

— Что вы говорите, синьора! — воскликнул кардинал вне себя от изумления. — Даже его святейшество не может разрешить то, о чем вы просите у бедного, беспомощного старика.

— Я предупредила ваше преосвященство, что дело это не совсем обычное; глупцы скажут даже, что это безумство. Но люди, хорошо знакомые с тем, что происходит при дворах, подумают, что наш добрейший государь, папа Григорий Тринадцатый, захотел вознаградить ваше преосвященство за долгую беспорочную службу и облегчить брак, который, как это знает весь Рим, ему угоден. К тому же все это возможно и нисколько не нарушает устава, я за это отвечаю: дочь моя завтра же пострижется в монахини.

— А симония[8], сударыня!.. — воскликнул старец страшным голосом.

Синьора де Кампиреали, встала, собираясь уходить.

— Вы оставили какую-то бумагу?

— Это перечисление поместий стоимостью в двести тысяч пиастров, которые я предлагаю, если князь не захочет наличных денег. Переход их к другому владельцу может быть сохранен в тайне еще долгое время; можно устроить, например, так: дом Колонны возбудит против меня судебный процесс, который я проиграю...

— Но ведь это симония, сударыня! Ужасная симония!

— Надо начать с того, чтобы отложить выборы на полгода. Завтра, ваше преосвященство, я явлюсь к вам за дальнейшими распоряжениями.

Я чувствую, что здесь следует объяснить читателям, родившимся к северу от Альп, почти официальный тон некоторых мест этого диалога; я напомню, что в католических странах большинство разговоров на щекотливые темы в конце концов переносится в исповедальню, и потому лица, ведущие эти разговоры, мало озабочены выбором выражений, применяя часто ироническое слово вместо почтительного.

На следующий день Виттория Караффа узнала, что назначение аббатисы в монастырь Визитационе отложено на полгода, так как в списке кандидаток на это место была допущена крупная ошибка: вторая кандидатка имела в своем роду ренегата — один из ее внучатых дедов в Удине перешел в протестантство.

Синьора де Кампиреали сочла нужным повидаться с князем Фабрицио Колонной, дому которого она предлагала передать такое значительное состояние. После двухдневных усилий ей удалось добиться аудиенции в какой-то деревушке в окрестностях Рима, но это свидание крайне встревожило ее. Обычно невозмутимый, князь был на этот раз так озабочен военной славой Лидзары (Джулио Бранчифорте), что она сочла совершенно бесполезным просить его соблюдать тайну в этом деле. Он относился к полковнику, как к сыну, или, больше того, как к любимому ученику. Все свое время князь проводил за чтением и перечитыванием каких-то писем из Фландрии. Что стало бы с главной целью синьоры де Кампиреали, на осуществление которой она потратила столько усилий в течение десяти лет, если бы ее дочь узнала о существовании и славе полковника Лидзары?

Я обойду молчанием целый ряд мелких эпизодов, о которых, хотя они и рисуют нравы той эпохи, было бы слишком грустно здесь рассказывать. Автор римской рукописи положил много труда на то, чтобы установить точные даты событий, которые я здесь просто опускаю.

Прошло два года со времени свидания синьоры де Кампиреали с князем Колонной. Елена сделалась аббатисой монастыря в Кастро, старый кардинал Санти-Кватро умер от огорчения после совершенного им ужасного акта симонии. В это время епископом в Кастро был назначен самый привлекательный вельможа папского двора, монсиньор Франческо Читтадини, принадлежавший к миланской знати. Этот молодой человек, отличавшийся скромными и вместе с тем полными достоинства манерами, часто навещал аббатису монастыря Визитационе по делам, связанным с постройкой новой церкви, которой аббатиса хотела украсить монастырь. Двадцатидевятилетний епископ безумно влюбился в прекрасную аббатису. Во время судебного процесса, который происходил год спустя, множество монахинь, принимавших участие в процессе в качестве свидетельниц, показали, что епископ пользовался каждым случаем, чтобы побывать в монастыре, и часто говорил аббатисе: «В других местах я приказываю, и признаюсь, к своему стыду, что нахожу в этом удовольствие; здесь же я повинуюсь, как раб, и это мне приятнее, чем сознание моей власти. Здесь я нахожусь под влиянием высшего существа; если бы я и пытался, я не мог бы иметь другой воли, кроме вашей, и я предпочитаю быть последним из ваших рабов, чем королем вдали от вас».

Эти же свидетели показали, что аббатиса часто прерывала его цветистые фразы и жестким, презрительным тоном приказывала ему замолчать.

— По правде говоря, — сказал другой свидетель, — госпожа аббатиса обращалась с ним, как со слугой; бедный епископ опускал глаза и начинал плакать, но не уходил. Он каждый день находил все новые предлоги для посещения монастыря, к большому неудовольствию монастырских исповедников и врагов аббатисы. Но ее энергично защищала настоятельница, ее лучшая подруга, которая ведала внутренними делами монастыря под ее непосредственным руководством.

— Вы знаете, дорогие сестры, — говорила настоятельница, — что с тех пор, как в ранней своей молодости наша аббатиса пережила несчастную любовь к одному солдату-наемнику, она сохранила в своем характере немало странностей; но вы знаете также, что она никогда не меняет своего мнения о людях, которым хоть раз выказала презрение. Так вот, за всю свою жизнь она, быть может, не произнесла столько оскорбительных слов, сколько их выпало в нашем присутствии на долю бедного монсиньора Читтадини. Мы видим, что он каждый день терпит дурное обращение, которое заставляет нас краснеть за его высокое достоинство.

— Все это так, — отвечали монахини, — но все же он приходит каждый день; значит, с ним здесь обращаются не так уж плохо. Во всяком случае, эти отношения, очень похожие на любовную интригу, бросают тень на добрую славу нашего ордена.

Самый суровый хозяин не осыпает своего ленивого слугу и сотой долей тех бранных слов, какими высокомерная аббатиса награждала молодого епископа с вкрадчивыми манерами; но он был влюблен и руководствовался основным правилом своей страны: в таких делах, раз начав, надо добиваться цели и не стесняться в средствах.

— В конце концов, — говорил епископ своему наперснику Чезаре дель Бене, — достоин презрения лишь тот влюбленный, который перестает добиваться своего, если только он не натолкнулся на совершенно непреодолимые препятствия.

Теперь моя печальная задача — перейти к рассказу, по необходимости очень краткому и сухому, о судебном процессе, следствием которого явилась смерть Елены. Процесс этот, с которым я ознакомился в книгохранилище, о названии коего я должен здесь умолчать, занимает восемь томов in folio. Допрос и прения сторон изложены на латинском языке, ответы допрашиваемых — на итальянском.

Из документов видно, что в ноябре 1572 года, около одиннадцати часов вечера, молодой епископ один явился к дверям церкви, открытой для верующих целый день; аббатиса сама отворила ему дверь и разрешила последовать за нею. Она приняла его в комнате, которую часто занимала; комната эта сообщалась потайной дверью с хорами, расположенными над притворами церкви. Не прошло и часа, как епископу, к его величайшему удивлению, было предложено удалиться; аббатиса сама проводила его до дверей церкви и произнесла следующие слова:

— Уходите скорее отсюда и возвращайтесь в свой дворец. Прощайте, монсиньор, вы внушаете мне отвращение; у меня такое чувство, точно я отдалась лакею.

Через три месяца наступило время карнавала. Кастро славился пышными празднествами, которые устраивали жители в это время, весь город кипел карнавальным оживлением. Маскарадные процессии проходили мимо маленького окошечка, через которое вливался скудный свет в конюшню монастыря. За три месяца до карнавала эта конюшня была переделана в залу и в дни маскарада бывала переполнена народом. В один из этих дней по улицам, запруженным веселящейся толпой, проезжала карета епископа; аббатиса едва заметно кивнула ему, и в следующую ночь, в первом часу, епископ был у дверей церкви. Он вошел, но меньше чем через три четверти часа его с гневом прогнали. Начиная с первого свидания в ноябре он продолжал являться раз в неделю. На его лице можно было прочесть выражение самодовольства и глупости, которое не ускользало ни от кого и до крайности оскорбляло высокомерную аббатису. В пасхальный понедельник она отнеслась к нему с особенным презрением и наговорила ему много оскорбительных вещей, которых не стерпел бы даже последний монастырский поденщик. Все же через несколько дней она снова кивнула ему, и красавец-епископ не преминул в полночь явиться к церковным дверям. Она позвала его для того, чтобы сообщить о своей беременности. При этом известии, сказано в процессе, молодой человек побледнел и от страха лишился всякого соображения. У аббатисы сделалась лихорадка; она позвала врача, от которого не скрыла своего состояния. Человек этот, зная щедрость аббатисы, обещал спасти ее. Он послал к ней женщину из народа, молодую и красивую, которая, не имея звания повитухи, была все же достаточно сведуща в этом деле. Муж ее был булочником. Елена успокоилась после разговора с этой женщиной, заявившей ей, что для выполнения задуманного плана, при помощи которого она рассчитывала спасти ее, необходимо найти в монастыре двух женщин, кому можно было бы доверить эту тайну.

— Если это будут женщины вашего сословия, я согласна, но равным мне я никогда не доверюсь! Оставьте меня.

Повитуха ушла. Но несколько часов спустя Елена, решив, что женщина эта может погубить ее своей болтовней, позвала врача, который вторично прислал повитуху в монастырь, где ее щедро вознаградили. Она поклялась, что, если бы ее даже и не позвали во второй раз, она не разгласила бы доверенной ей тайны, но снова подтвердила, что, если в монастыре не будет двух женщин, преданных аббатисе, она за это дело не возьмется (без сомнения, она боялась обвинения в детоубийстве). После долгих колебаний аббатиса решила доверить свою ужасную тайну синьоре Виттории, настоятельнице монастыря, принадлежавшей к благородной фамилии герцогов де К., и синьоре Бернарде, дочери маркизы П. Она заставила их поклясться на евангелии, что они ни слова не скажут даже на церковном суде о том, что она сейчас сообщит им. Монахини похолодели от ужаса. На допросе они показали, что, зная надменный характер аббатисы, они ожидали признания в убийстве. Аббатиса сказала им холодно и просто:

— Я нарушила мой обет, я беременна.

Синьора Виттория, настоятельница, глубоко взволнованная и движимая не простым любопытством, а чувством дружбы, много лет связывавшей ее с Еленой, воскликнула со слезами на глазах:

— Но кто же этот безумец, который совершил такое преступление?

— Я не открыла этого даже моему духовнику; судите сами, могу ли я сказать это вам!..

Монахини стали совещаться о том, как скрыть эту тайну от прочих обитательниц монастыря. Они решили, что прежде всего надо перенести кровать аббатисы из кельи, находившейся в центре монастыря, в аптеку, которая помещалась на четвертом этаже, в самой отдаленной части огромного здания, выстроенного на средства Елены. Там Елена и произвела на свет младенца мужского пола. В течение трех недель жена булочника скрывалась в покоях настоятельницы. Когда она быстро шла по двору, вынося ребенка из монастыря, он закричал, и женщина, перепугавшись, спряталась в погребе. Час спустя синьоре Бернарде удалось с помощью лекаря открыть садовую калитку, и булочница поспешила удалиться из монастыря, а вскоре затем покинула и город. Очутившись в пустынной местности и охваченная паническим страхом, она приютилась в пещере, найденной ею среди скал. Аббатиса написала Чезаре дель Бене, наперснику и домоправителю епископа, который поспешил к указанному ему месту. Он был на коне; взяв ребенка, он поскакал галопом в Монтефьясконе. Ребенка окрестили в церкви св. Маргариты и назвали Александро. Хозяйка дома, где они остановились, подыскала кормилицу, которой Чезаре дал восемь скудо. Женщины, собравшиеся в церкви во время крещения, громко кричали и требовали, чтобы Чезаре назвал им отца ребенка.

— Это один римский вельможа, соблазнивший бедную крестьянку вроде вас, — ответил он и скрылся.