"Скандинавский детектив. Сборник" - читать интересную книгу автора (Ланг Мария)

ПАМЯТЬ ОБ УСОПШИХ

На рассвете опять задождило. Жители Аброки очнулись от тяжкого сна.

— Снова дождь собирается, — заметила горничная, принесшая кофе. — Это дурной знак.

Прислуга была из деревни и знала все приметы.

— Если на День всех святых сыро, — поучительно заметила она, — зимой будет сухо.

— Зато я промокну, — вздохнул Пауль Кеннет, ежась под одеялом. — И придется мыть машину.

— Так вы нынче уезжаете?

— Хотелось бы.

Он и в самом деле так хотел. Его больше привлекало провести воскресенье с добрыми друзьями в Стокгольме, чем оставаться незваным гостем в Аброке.

Он хмуро наморщил лоб, когда вспомнил, с какой охотой пошел навстречу просьбе генеральши съездить в Аброку и выяснить, «что на самом деле там случилось». Ведь она попросила его только о том, чтобы он внимательно прочитал полицейские протоколы, выслушал людей, с чьим мнением в городе считаются, и потом вернулся к ней с докладом, из которого следовало бы, что ее брат умер при прискорбных, но не недостойных обстоятельствах. Таково было ее желание, и ничего дурного в этом не было. Но нужно было быть умнее и любезно отклонить ее просьбу.

Человек никогда не знает, чем может кончиться приключение, которое начинается с пожелания выяснить, «что на самом деле там случилось». Правда, как дракон, скрывается в своей пещере, и не слишком безопасно туда заглядывать, да к тому же и сама она зачастую восторга не вызывает.

Столь неразумная затея часто отнимает уйму времени. Так и в этом случае. Для Пауля такое было просто невозможно. Так ему приходилось отказаться от своей задачи, хотя приключение еще только начало раскручиваться. Он снова наморщил лоб и сделал для себя несколько заметок, которые любой, к кому они могли попасть, наверняка истолковал бы весьма превратно.

Потом встал, оделся и прикинул, что нужно сделать в ближайшее время.

Несомненно, он собрал уже достаточно фактов, чтобы считать обещание выполненным и спокойно предстать перед генеральшей. Изучил весь доказательный материал. И даже сумел за каких-то пятнадцать крон заполучить образец почерка автора анонимного письма.

Но, к несчастью, возникла новая проблема: у него сложилось совершенно особое мнение о том, что произошло с несчастным адвокатом. И что дальше?

Пауль колебался, стоило ли делиться им с генеральшей. Ведь речь шла только о гипотезе. И предстоял немалый труд, чтобы подкрепить ее фактами. «Ведь я мог бы ввести ее в заблуждение, — подумал он, причесывая непослушные вихры, — если она смешает рассуждения с фактами».

Значит, гипотезой нужно поделиться с тем, у кого есть средства ее проверить и кто к тому же в этом заинтересован. В данных обстоятельствах больше всего подходил для этого прокурор Эммерих Эк.

Пауль прогулялся по празднично тихому городу, потом с аппетитом позавтракал яичницей с ветчиной и узнал номер телефона прокурора.

Тот отозвался весьма недовольно. На просьбу о встрече официальным тоном ответил, что сегодня церковный праздник и потому прокуратура не работает. Но когда услышал, что Пауль собирается покинуть город, немного подобрел и сразу вспомнил, что в половине второго у него есть дело в полицейском участке. Пауль сможет найти его там.

Оставалось еще немало времени, которое Пауль убивал, как мог. Ровно в половине второго он вошел в дежурку полицейского участка. Там сидели двое полицейских, в том числе вчерашний любитель кроссвордов. Его сдержанное приветствие убедило Пауля, что его реноме в глазах полиции со вчерашнего дня здорово упало. Но он сразу спросил прокурора, и стражи закона провели его в кабинет начальника. Эк сидел румяный, безупречно одетый, с суровой складкой меж бровей, как образ власти суровой и беспощадной.

Власть курила сигары. Пауль Кеннет спросил разрешения раскурить трубку. Трубок было три, именовались они Сидрах, Мизах и Абденаго, в пямять о трех отроках, которые не осознавали свое положение в обществе, за что их и посадили в пещь огненную, чтобы поддержать порядок.

Пауль начал спокойно, с того, что вспомнил первую, двухлетней давности попытку Боттмера покончить с собой. Прокурор кивнул и согласился, что эту попытку даже сам Боттмер не принимал всерьез.

— Разыграть спектакль с покушением на самоубийство, чтобы вызвать тем самым сочувствие, — заметил Пауль, — это в любом случае говорит об особом складе характера и душевном надломе.

Прокурор с ним согласился.

— Через два года он вернулся,— продолжал Пауль,— и дела обстояли ничуть не лучше, чем прежде. Никто не хотел его выслушать, все двери перед ним были закрыты. По крайней мере, он так думал, если верить прощальному письму. Что ему было делать? Правда, если вспомним, что у него был слабый характер, он пережил душевный надлом, с чем мы оба согласились, то ответ очевиден. Он затеял новую попытку самоубийства как последний отчаянный зов к сознанию немилосердных.

— Спекуляция, — отрезал прокурор.

— Но почему? — спокойно возразил Пауль. — Разве редко получается так, что на определенные вопросы всегда можно ожидать лишь один ответ? Примерно как с собаками Павлова, — ну вы же знаете, херр прокурор.

— Нет, — отрезал прокурор. — Ближе к делу. Если вообще речь идет о чем-то конкретном.

— Ну ладно, я просто имею в виду, — Пауль заговорил серьезнее, — что Боттмер в подобном положении повел себя, как и прежде. Предположим, что так и было в действительности. Предположим, что самоубийство он хотел лишь разыграть. Я сказал себе, что это следует проверить.

Пауль посасывал трубку и чувствовал, как прокурор подозрительно меряет его взглядом.

— Я сказал себе,— продолжал он,— что попытка самоубийства должна быть разыграна убедительно, чтобы произвести нужное впечатление. Нельзя устроить ее так, чтобы все было шито белыми нитками. Но фокус тут есть, и при детальном изучении он должен обнаружиться, подумал я. Никто не может разыграть все как по нотам, как бы осторожен он ни был. И тогда я повнимательнее присмотрелся к прощальному письму.

Пауль достал из кармана копию письма и положил перед прокурором.

«Никто не хочет меня слушать. Все двери передо мной закрыты. Это последняя возможность. Простите! Стуре Боттмер».

— Очень важны две первые фразы. Ведь полицейское расследование не показало, что перед ним закрылись чьи-то двери. Предположим, однако, что у него были поводы так выразиться. Смысл этих слов можно понимать так, что у него, безусловно, было что-то на душе, чем он не смог поделиться, или какая-то просьба, на которую не получил ответа, или что-то подобное. Что скажете на это вы, херр прокурор?

Прокурор что-то буркнул под нос.

— Но об этом речь не шла, — продолжал Пауль. — Остановимся на третьей фразе. «Это последняя возможность». «Это» означает самоубийство. Полагаю, пока все сходится. Собираясь наложить на себя руки, вряд ли кто напишет в прощальном письме слово «самоубийство». Но потом следует какая-то «последняя возможность». Боттмер не был совсем на мели и не остался один как перст. У него явно оставались разные возможности, которыми он даже не попытался воспользоваться. «Возможность» — слово позитивное, оно дает надежду…

— Нельзя опираться на одно слово.

— Слово тут отражает мысль. В этом месте мысль просто просвечивает. Боттмер наверняка хотел написать настоящее прощальное письмо самоубийцы, но про самоубийство и не думал. Поступок, к которому он готовился, он не считал концом всего, куда там, лишь возможностью. Это слово — маленький недосмотр игрока. Он писал так, как думал. А думал он так: это последняя возможность заставить людей, чтобы они отворили мне двери и выслушали. Вот как надо понимать письмо.

Прокурор задумчиво взглянул в окно, но тут же отвел взгляд, будто удивленный тем, что соседской яблони не оказалось на месте.

— Это никоим образом не доказательство, — буркнул он.

— Мои рассуждения имеют совсем иное значение. Вспомните предыдущую попытку Боттмера разыграть самоубийство и его двусмысленное прощальное письмо! А все предосторожности, которые он принял, чтобы его вовремя спасли! Попросил разбудить его в пять утра — стал бы это делать настоящий самоубийца? Двери в номер на всю ночь оставил открытыми — истинный самоубийца обязательно их запер бы, чтобы ему не помешали. И еще он предусмотрительно убедился, что в соседнем доме живет медсестра. Ну скажите, разве это не показательно?

— Ну, — с недовольной миной протянул прокурор,— и чего же он ожидал за все эти труды? Если у него были какие-то планы с разыгранным самоубийством, то ничего не вышло. Ведь он все равно умер. Петля слишком хорошо сыграла свою роль.

— Херр прокурор, вы меня не понимаете, — с сожалением констатировал Пауль. — Мнимое самоубийство он совершил снотворным. Петли в его планах не было, ее набросил ему на шею кто-то другой.

Румяное лицо прокурора побагровело.

— Господи, что вы несете? Петлю ему кто-то накинул на шею?

— Ну конечно, явно не он сам. Он спал без задних ног.

— Значит, убийство? Глупости! И что за разговоры о снотворном? Ведь, насколько я знаю, он к нему даже не притронулся.

— Нет, в коробочке были лишние таблетки. Эти упаковки получают прямо с фабрики, где их наполняют автоматы. По-моему, то, что число таблеток не сходится, факт очень важный.

— И что из него следует?

— Кто-то с коробочкой поработал.

Прокурор тяжело вздохнул, словно запасаясь воздухом для гневной тирады, но Пауль опередил его и продолжал:

— Еще только одно. Аптекарю он сказал, что забыл снотворное, которым обычно пользуется. Мне пришло в голову проверить эти слова. Я позвонил его сестре. Да, у нее дома он действительно забыл лекарство, к упаковке с тех пор никто не прикасался. Я попросил пересчитать ее содержимое, а сам ждал у телефона. По датам на этикетке легко было вычислить, сколько таблеток он принимал в день. Выяснилось, что его нормальной дозой были две таблетки.

— Ну и что дальше?

— Он был один в гостиничном номере, усталый и подавленный. Лег, открыл только что купленную коробочку со снотворным. Так почему же передумал? Почему не принял свои привычные две таблетки?

Прокурор, к своему неудовольствию, начал сознавать, что в стене его собственных объяснений появляются дыры. У него было время подумать, и чем дальше, тем больше некоторые соображения Пауля Кеннета казались ему вполне разумными. Он решил выслушать его до конца, критически, но без замечаний. Потом пришел его черед.

— Полагаю, вам еще предстоит объяснить слишком многие вещи. Ну же, попытайтесь! До сих пор это было нетрудно, потому что вы только предполагали, что Боттмер планировал и думал. Теперь я хотел бы знать, что, по-вашему, он сделал и как все происходило.

Он скептически раскачивался на стуле, словно готовясь слушать, как адвокат пытается опровергнуть улики. Пауль воспользовался случаем и сменил Сидрах на Мизаха.

— Вся затея Боттмера состояла в том, — начал он, — чтобы имитировать попытку самоубийства. Он написал прощальное письмо, положил его на видное место, потом лег и принял изрядную дозу снотворного, но не такую, чтобы она угрожала его жизни. Подстраховался он тем, что попросил наутро разбудить его очень рано. Чуть позднее он потерял сознание. Теперь начинается второе действие. Смерть наступила около полуночи. Значит, нам нужно исследовать отрезок времени примерно с половины двенадцатого до половины первого. Именно тогда в номер вошел кто-то посторонний.

— Вход в гостиницу был заперт, — не удержался прокурор.

— У Викторсона на складе полно запасных ключей. Кроме того, многие постояльцы брали ключи и не возвращали их. Полагаю, значение запертого входа преувеличивать не стоит.

Пауль запыхтел Мизахом, но прокурор паузой не воспользовался.

— Этот посторонний вошел в номер, — продолжал Пауль.— Предположим, это был кто-то из тех, у кого были причины обрадоваться, вдруг увидев обезвреженного Боттмера. И инсценировку самоубийства. Ну конечно, он не обманулся. Либо знал Боттмера настолько, что самоубийство счел простым спектаклем, либо по содержимому коробочки установил, что принятая доза недостаточна, либо просто знал, что отравление снотворным — очень ненадежный способ покончить с собой, потому что большинство отравившихся спасают. Короче, он решил закончить начатое. Из мнимого самоубийства сделал настоящее. Жертва сама подготовила сцену. Для завершения спектакля посетитель выбрал повешение. Ему нужны были всего две вещи — шнур и такие же снотворные таблетки, как те, что лежали на столе. Ведь коробочка должна была остаться полной, ибо повешение не выглядело бы достаточно убедительным после приема такой дозы снотворного, от которой теряют сознание.

Он опять запыхтел Мизахом.

— Продолжайте же, — подгонял прокурор.

— Достать подходящий шнур нетрудно. Куда труднее запастись нужным снотворным. Но я слышал, что доктор Скродерстрем всем пациентам выписывает одни и те же лекарства, а поскольку он единственный врач в городе, вполне вероятно, что посетитель был из числа его пациентов и имел доступ к таким же таблеткам.

— Это возможно, — допустил прокурор. — И у меня есть такие же.

Пауль благодарно улыбнулся.

— Когда пришедший выяснил, что нужно делать, он поспешил домой за обеими нужными вещами. Вряд ли тут был какой-то риск. Если бы его кто-то увидел, от запланированного убийства всегда можно было отказаться. Впрочем, я не думаю, что дождливой ночью на улицах Аброки можно кого-нибудь встретить. При небольшой удаче вполне можно было остаться незамеченным. Расстояния тут невелики. Вся дорога туда и обратно не займет больше, скажем, четверти часа. Разумеется, не исключено, что первое появление произошло раньше, но второе должно было случиться около полуночи. Только из психологических соображений предположим, что он сделал все бегом, поскорее. Ну, значит, наш визитер вернулся с коробочкой таблеток и шнуром. Пересчитав таблетки на столе, добавил, сколько нужно. Второпях на одну просчитался, и это вполне понятно, если учесть обстоятельства. Потом достал шнур…

— Тот уже был там, — перебил его прокурор. — Обстоятельства доказывают, что сам Боттмер нашел шнур на пристани и взял с собой. Как это сочетается с вашими спекуляциями?

— Что касается шнура, — вежливо заметил Пауль, — то спекулируете вы, херр прокурор, а не я. Шнур был взят со склада Викторсона. Нынче утром я немного побеседовал с его продавцом. Он сказал, что в магазине торгуют и суриком. Он, собственно, не входит в их ассортимент, но они тем самым оказывают услугу заказчикам. В то утро, когда Боттмер прибыл в город, у них случилась небольшая неприятность с банкой краски. Она как-то открылась, немного сурика выплеснулось и потекло по стене. От него закрасился и моток шнура, который висел на стене. Пятно все еще на стене, я его видел вчера вечером.

— Но там был и Боттмер, — заметил прокурор. — Он мог взять шнур оттуда.

— Я случайно спросил продавца и про это. Он ответил, что Боттмер не имел такой возможности, и подкрепил свое утверждение надлежащими доводами. Но будет лучше, если вы сами его выслушаете.

— Выслушаю, если понадобится. Но вначале все обдумаю.

— Разумеется. Если я что-то изложил неясно…

— А что, по-вашему, там искал посетитель, о котором вы говорите? Он пришел убить Боттмера?

— Полагаю, так нам говорить не стоит. Было бы слишком большим совпадением, если бы тот пришел его убить и выяснил, что жертва уже выполнила за него половину работы. Сомневаюсь… но сейчас я опираюсь только на догадки…

— Гм-м…

Пауль не обратил внимания на намек, что и большая часть предыдущих его построений тоже всего лишь догадки.

— Полагаю, — продолжал он, — что все могло происходить примерно так: в свое время адвокат Боттмер мог знать немало различных компрометирующих историй. Когда он так внезапно вновь появился в городе, это многих могло встревожить. Ведь никто понятия не имел о его намерениях. Люди могли опасаться, что он приехал их шантажировать, угрожая раскрыть старые тайны. Кто-то из тех, кто размышлял подобным образом, мог навестить его тайком поздно ночью, чтобы выяснить, какие у Боттмера замыслы, или с ним посчитаться. И когда посетитель увидел готовую сцену самоубийства…

Некоторые догадки Пауля весьма неприятно совпадали с мыслями, которые заботили самого прокурора.

— У вас богатая фантазия, профессор Кеннет, — заметил он.

— Вчера вечером, — сообщил Пауль, — я был у Викторсона.

Прокурор уставился на него, разинув рот. И он тоже подумал о Викторсоне.

— Мы беседовали о связях видных людей Аброки. «Тут совсем не так, как в большом городе, — сказал он. — В большом городе забудут, но здесь люди помнят все». Полагаю, тут он прав. В большом городе человек такой скандал переживет, но тут ему конец. Мотивом убийства может быть опасение утраты социального престижа.

— Такая опасность грозит лишь тому, кому есть что терять. Значит, вы полагаете, что убийцу нужно искать среди видных горожан?

Пауль не ответил, и прокурор покачал головой.

— Это исключено.

Где-то глубоко внутри рассуждения Пауля тревожили его больше, чем он хотел показать. Особенно слова насчет шнура, которые целиком отвергали его собственную реконструкцию самоубийства. В душе он жалел, что осторожно не нажал на Викторсона еще раньше, чтобы тот прояснил некоторые темные места. И лучше бы сделать это поскорее.

Пауль спрятал две свои трубки — Абденаго он использовать не успел — и собрался уходить. Казалось, он понимает сомнения прокурора, не начать ли тому следствие заново.

— Есть тут одна вещь, — сказал он и поднялся, — которая могла бы всю историю немного прояснить и не вызвать никакого возбуждения.

Прокурор с интересом взглянул на него.

— Именно в то время, когда, по моему мнению, произошло убийство, в гостинице был некий шофер грузовика из Гётеборга. Через стену он мог все слышать. Попытайтесь прежде всего узнать, что нового он может рассказать.

Посоветовал он это с лучшими намерениями, ведь в полицейских протоколах не значилось, что шофер назвался вымышленным именем. Но его добрый совет прокурора ничуть не заинтересовал.

Через минуту Пауль Кеннет уже направлялся в отель и собирался отбыть в Стокгольм.

Прокурор Эк остался в кабинете сержанта в полицейском участке и яростно чертил странные линии на нетронутом блокноте Стромберга. Он уже не выглядел символом власти и походил просто на крайне озабоченного старика.

Воскресный день в Васастаде.

Пожилая дама красивой старческой рукой подняла чашечку чая. В свете лампы сверкнул перстень с бриллиантом. Она, как птичка, отхлебнула немножко чая и повернулась к гостю.

— Я понимаю таких людей. У них свой стиль. Они не терпят на себе ни малейшего пятна.

— И предпочтут убийство, — заметил Пауль.

— Да, только чтобы о нем никто не узнал.

— Мышьяк и старые кружева,— вздохнула Лена Атвид. — Полагаю, это бы подошло. Но насчет повешения — это уже не в моем вкусе.

— Ты слишком чувствительна, — нежно заметила ее мать.

Лена Атвид была популярной ведущей колонки в вечерней газете. В свои тридцать лет она имела дивную фигуру, каштановые волосы и прямые брови над умными серо-зелеными глазами. Ее нельзя было назвать красавицей, скорее подошло бы слово «эффектная». Свой личный вкус она воплощала в нарядах с такой впечатляющей простотой, что создателям современной моды оставалось только рыдать, закрывшись в своем будуаре. Люди ее профессии и коллеги считали ее слишком строгой и резкой, во всяком случае ее никто не назвал бы чувствительной. Но перед матерью она играла роль тихого ангела, и эта игра нравилась им обеим одинаково.

Пауль Кеннет познакомился с Леной Атвид, при обстоятельствах, которые позволили оценить всю многогранность ее натуры.

— Смерть через повешение довольно скорая и безболезненная, — заметил он, чтобы смягчить неприятное впечатление.

— Но все равно в этом есть нечто грубое, — стояла на своем Лена.

Старая дама довольно улыбалась.

— Вы правы. Я прекрасно могу представить, кто это сделал. Это наверняка особа решительная и рассудительная, например доктор или священник, или какой-то твердый и безжалостный тип, им мог быть ваш торговец скобяным товаром.

— В таком случае — Викторсон, — предположила Лена.

— Но не женщина? — спросил Пауль.

Фру Атвид снова отпила чаю и прислушалась к часам, которые пробили четыре.

— По-моему, нет, женщина нашла бы, как поладить с адвокатом, не убивая его.

Салон, в котором они сидели, был пропитан духом старых времен, как настоящий романтический сонет. Пауля Кеннета, который как историк был весьма чувствителен к подлиности, шарм этой комнаты привлекал не меньше, чем импульсивная свежесть ее владелицы.

— Знаете, — постаралась пояснить фру Атвид, — когда я говорю, что у этих людей есть стиль, я вовсе не убеждена, что у них есть и мораль.

— А я думал, что одно связано с другим,— заметил Пауль. — Полагал, что определенная мораль — часть такого стиля.

Фру Атвид приподняла бровь, дивясь такому незнанию света.

— Ну откуда же… Например, мой бывший свекор весьма старательно следил, чтобы в его доме не было ни единой книги Стриндберга, ибо, как он слышал, тот писал неприличные вещи, а ведь каждый знал, что мой свекор состоял в связи со своей служанкой. И это плохо кончилось.

— Как?

— Бедная девочка утопилась.

— А что стало с ним?

— А что с ним могло случиться? У него было поместье в Нарке.

Заметив удивление на лице Пауля, Лена расхохоталась.

— Ты полагаешь, что всякая история должна иметь мораль, — заметила она. — Но ее нет. Зато есть стиль. Хозяин может соблазнить служанку, от такого магната этого просто ждут, это входит в его стиль. Но девушка не может его ославить— это неприлично, это нарушает стиль,— потому ей приходится утопиться. Грустно, но логично.

— Совершенно верно, — авторитетно подтвердила фру Атвид. — Если уж играешь какую-то роль, нельзя из нее выходить. Разве не так?

По тихой улице промчался тяжелый грузовик. Стеклянные подвески на старинной люстре испуганно зазвенели. Особый, немного циничный тон разговора Полю очень нравился.

— Могу я вам загадать загадку? — спросил он. — Мне нужен был кто-то, кто знает побольше о Викторсоне и его приятелях. Кто-то, кто помог бы мне объяснить скрытые детали, столь необходимые в работе детектива. Но Викторсон мне ясно дал понять, что он и его приятели меня в упор не видят. Среди них не было смысла искать союзника. И что., тогда я сделал?

— В английских детективах подкупают какого-нибудь слугу, — ответила Лена, — и тот рассказывает все.

— Что касается меня, — заявила фру Атвид, — то я бы попыталась найти какую-нибудь старушку, которая все слышит и видит, но которую никто всерьез не принимает.

— Исключительная мысль, — признал Пауль, — но никаких старушек я не нашел, а прислугу в Аброке не держат. Поэтому я обратился к местному журналисту, человеку весьма любезному и хорошо информированному, который знает обо всем. Но остальные воротят от него нос и не считают нужным принимать его в своем кругу. С репортером Остлундом у нас состоялся долгий и приятный разговор, никому и в голову не пришло предупреждать его, чтобы он не помогал мне[2].

— А ты поговорил с его женой? — спросила Лена.

— Нет, я ее не видел.

— Значит, ты всего не знаешь. Ни один местный репортер не знает столько сплетен, сколько любая женщина в городе.

Старая дама задумчиво вертела блюдце мейсенского фарфора, стоявшее на столике. Возможно, блюдце было ценным антиквариатом, но не воспринималось как древность в комнате, где любая мелочь дышала прошлым.

— Беда не в том,— протянула она,— что люди, о которых ты говоришь, имеют свой стиль и играют известные роли. Беда в том, что они приняли роли, которые им не подходят, и пытаются играть их через силу. Так мне, по крайней мере, кажется. — Она наклонилась к Паулю и предостерегающе добавила: — Ну вот как Гитлер! Нет ничего страшнее сверхчеловека, который обнаружил, что разоблачен!