"Легион обреченных" - читать интересную книгу автора (Хассель Свен)

ТРИ ДЕВУШКИ

Старик покачал головой и заговорил презрительным тоном:

— Не будь наивным, Ганс. Пока есть хоть один соблюдающий дисциплину офицер, мы будем помалкивать, держать шаг и направление. Вспомни, что произошло в восемнадцатом году. Ребята в солдатской форме восстали лишь когда треклятая война оказалась проигранной. Однако храни нас Бог от революции. Это бесцельная, бессмысленная глупость. Нет, мой дорогой, ограниченный немецкий колбасник так боится всего, что даже думать не смеет, а с испуганными людьми, у которых душа в пятки уходит от всего решительного, революции не сделаешь. Она окончилась так, как и следовало ожидать: ловкачи улизнули с добычей. Ищейки получили полную волю, теперь они появились опять и хлещут нас кнутами. Я не сомневаюсь, что война снова будет проиграна, но назовите меня Адольфом, если это приведет к революции. Повторится прежняя гнусная история. Ловкачи сплотятся, позаботятся о себе, а когда пройдет достаточно времени, помогут ищейкам снова взять силу, вложат им в лапы новые кнуты, и нам снова придется подставлять под них спины. Пока мои высокочтимые соотечественники не начнут понимать, что к чему, на них полагаться нельзя. Гитлер и его подонки, разумеется, будут уничтожены, и чем скорей, тем лучше, но что они такое, если не паршивые марионетки? Однако если уничтожить только марионеток, а режиссеру позволить скрыться с барышами, это не революция.

Так говорил Старик в 1941 году.

Я подружился с Гансом Бройером, одним из многих пополнивших нашу роту новичков. Он был лейтенантом полиции в Дюссельдорфе и очутился в нашем милом маленьком подразделении потому, что отказался проситься добровольцем в СС, чего требовал от всех полицейских Гитлер. Ганс был убежден, что Германия скоро проиграет войну, так как слышал от брата, работавшего в геббельсовском министерстве пропаганды, что нацизм находится на грани банкротства.

Нацисты могли полагаться лишь на часть вооруженных сил, и то, что генералы сведут счеты с Гитлером и его безумной бандой, было только вопросом времени. Мы с Гансом несколько раз поговаривали о новом дезертирстве, но Старик посоветовал не пытаться.

— Оно не сходит с рук даже одному из тысячи, и если вас схватят, это конец. Стенка. Гораздо лучше получить рану; только, ради Бога, не устраивайте самострела, врачи тщательно обследуют, не мог ли ты нанести ее сам. Имейте в виду, в ране всегда остается легкое загрязнение. Если приставишь пистолет к руке или ноге и если попался на этом, ты влип. Лучше всего тиф или холера; тут ничего нельзя доказать. Сифилис не годится. Вас положат в госпиталь и через две недели турнут оттуда после такого лечения, что век не забудете. Венерических болезней избегайте, они сожрут вас заживо, если случай окажется серьезным. Кое-кто пьет бензин из баков, это весьма неплохо: появляется бубонная чума, можно проваляться четыре-пять месяцев. Есть еще способ сунуть сигарету в выхлопную трубу, потереть ее и потом съесть; возникает лихорадочное состояние, только оно быстро проходит, нужно будет тайком пронести в госпиталь бутылку бензина и пакет кускового сахара, каждый день съедать по пропитанному бензином куску; температура от этого повышается до тридцати девяти, но если попадешься, тебя обвинят в «ослаблении воли к сражению». Санитар за пару сотен сигарет может устроить вам гангрену ноги, и война для вас окончена. Можно также напиться воды с бациллами брюшного тифа. Но во всех этих уловках и прочих хитростях всегда есть что-то неладное; либо они на тебя не действуют — Порта испробовал их все, даже съел кишевшую личинками дохлую собаку, только на него такие вещи оказывают скорее благотворное влияние — либо тебя разбивает паралич, либо оказываешься на кладбище. Таких случаев много.

В воскресенье двенадцатого октября наш поезд пересек польскую границу в Бреслау. Пока мы стояли на товарной станции в Ченстохове, нам выдали неприкосновенный запас. Каждый паек состоял из консервной банки гуляша, нескольких галет и бутылочки рома. Было строго приказано не прикасаться без разрешения к этим пайкам и, главное, не пить ром раньше времени.

Армия с обычным пристрастием к высокопарной чуши именовала это «железным пайком».

Порта, разумеется, первым делом выпил свой ром. Не отрывая горлышко бутылки от губ, пока она не опустела. Потом изящно швырнул ее через плечо, чмокнул губами и улегся на солому, покрывавшую пол вагона. Перед тем, как уснуть, испортил воздух и сказал:

— Нюхайте, дорогие дети. В этом запахе — витамины.

Часа через два Порта открыл глаза, рыгнул, потянулся; потом, к нашему изумлению, достал из рюкзака еще одну бутылку и с блаженным выражением лица прикончил ее. После этого потребовал карты и заставил нас играть с ним в «двадцать одно». Все шло замечательно, пока кто-то не позвал снаружи:

— Обер-ефрейтор Порта, на выход!

Порта и ухом не повел.

— Порта! Немедленно на выход!

Даже не глянув в сторону двери, Порта заорал в ответ:

— Заткнись, свинопас паршивый! Если я нужен тебе, крикливый болван, поднимись сюда, но, во-первых, вытри ноги, во-вторых, обращайся ко мне «герр обер-ефрейтор Порта», имей это в виду. Ты не дома в казарме, вшивый олух царя небесного!

После этого приветствия наступила мертвая тишина. Затем весь вагон огласился громким хохотом. Когда он прекратился, снаружи раздался крик:

— Порта, если сию же минуту не выйдешь, я отдам тебя под трибунал!

Порта уставился на нас.

— Вот те на, кажется, это гауптман Майер, — прошептал он. — Теперь Порте достанется на орехи.

Порта выпрыгнул из вагона и щелкнул каблуками перед нашим обидчиком Майером, тот стоял, расставив ноги и уперев руки в бока, лицо его побагровело от ярости.

— Соизволили-таки выйти, герр обер-ефрейтор! Я научу тебя, дрянь вонючая, повиноваться приказам. Как ты посмел называть меня свинопасом и вшивым олухом? Что? Стой «смирно», каналья, а не то расквашу тебе физиономию. С ума сошел? Что дернуло тебя оскорблять офицера? Это что такое? От тебя несет ромом, каналья! Ты пьян. Теперь я понимаю. Ты приложился к «железному пайку». Знаешь, что это такое? Неповиновение! И, клянусь Богом, ты будешь за него наказан!

Порта, не отвечая, тянулся в струнку с невероятно дурашливым видом. В конце концов Майер окончательно потерял самообладание.

— Отвечай, мерзавец! Пил ром?

— Так точно, герр гауптман, но всего лишь чуточку, добавленную в наш очень вкусный национал-социалистический эрзац-чай. И это был тот ром, который герр Kuchenoffizier[20] задолжал мне с тех пор, как мы сражались во Франции. Настоятельно рекомендую герру гауптману его попробовать. От него великолепный эрзац-чай, которым снабжает нас любимый фюрер, становится еще более великолепным.

— Что за черт, каналья! Ты что, смеешься надо мной? Покажи ром, выданный тебе в «железном пайке».

Тут Порта полез в один из самостоятельно пришитых просторных карманов, вынул оттуда еще одну бутылку рома и с улыбкой поднял ее на свет, дабы изумленный гауптман видел, что она полная.

Было ясно — какой-то доносчик сообщил Майеру, что Порта выпил свой ром. Впоследствии мы узнали, что Майер обещал одному ефрейтору дополнительные две недели отпуска, если он раздобудет улики, дающие возможность упечь Порту в тюрьму.

— Насколько я понимаю, — сказал Порта, являя собой воплощенную кротость, — герр гауптман счел, что я адресовал герру гауптману те выражения, которые только что выкрикнул, но мне в голову не могло прийти сказать что-то подобное моему герру гауптману, замечательному командиру роты. Я думал, что кричу унтер-офицеру Флайшману. Видите ли, у его отца были вши, и Флайшман набрался их от него.

Майер, как обычно, свалял дурака, послав за Флайшманом, и Флайшман с серьезным лицом сказал ему, что они с Портой поспорили, кто лучше умеет ругаться. И это правда, что у него были вши. Вся семья набралась их от его отца. Отец завшивел в прошлую войну, когда сражался под Верденом.

— Дети, — сказал Порта однажды, когда мы стояли на запасном пути между Килсу и Ченстоховом, — мы живем в этих роскошных апартаментах уже несколько недель и до сих пор не имеем представления, что находится за этой дверью.

Имелась в виду раздвижная дверь с левой стороны вагона. До сих пор мы открывали только правую.

— Мы знаем, что за этой дверью, — продолжал Порта, указывая на открытую справа, — находится Польша. Но какие великие тайны сокрыты здесь, — он указал на закрытую, — нам неизвестно. Может быть, мы обнаружим за ней, — он взялся за ее ручку, — Победу, которая должна где-то находиться, разве фюрер не сказал, что она наша? Или, возможно, нечто еще лучшее — может быть, за этой таинственной, ни разу не открывавшейся дверью, — тут его голос понизился до шепота, — стоит целая толпа красивых…

Широким жестом зазывалы он отодвинул дверь.

И был поражен так же, как и все мы, потому что за ней в самом деле оказались три молодые женщины. Они стояли, глядя на поезд и неуверенно улыбаясь нам. Для солдата женщина — удивительное, сложное существо. Романтическое, недоступное, возвышенная цель мучительных, неудовлетворенных страстей; существо, являющееся в тоскливых мечтах об утраченном нормальном гражданском существовании, столь далекое, что кажется нереальным, отпугнутое развязностью и шумом армейской жизни; и вместе с тем она цель накопленного мужского сладострастия. Солдат — это существо в мундире, один из стада себе подобных, и потому осмеливается выражать сексуальные фантазии,.о которых, живя обычной жизнью среди людей, никогда не упоминает. Мундир служит ему защитой от выделения из массы; он позволяет себе разыгрывать флибустьера на свой жалкий манер. Он представляет собой целое сообщество, и это дает ему поддержку.

Мы все выпрыгнули из вагона и разразились умопомрачительными непристойностями. Не имея в виду ничего обидного, не желая оскорбить девушек, и я заметил, что женщины не принимают близко к сердцу высказывания группы солдат. Когда даже Порта исчерпал свой запас, большинство влезло опять в вагон, потому что было очень холодно; но Порта, Плутон, Ганс и я не могли оторваться. Мы глядели на девушек, они на нас, и мы не сразу осознали необычный аспект этого положения. Разумеется, мы знали о нем все время, но ошеломляющее удивление при виде женщин там, где можно было меньше всего ожидать, изгнало у нас все прочие мысли.

Три девушки были в полосатой робе, и нас разделяла ограда из колючей проволоки в три метра высотой.

Девушки были заключенными концлагеря. Все трое, сказали они, были из Франции, провели в лагере год и два месяца. Одна из них была еврейкой. Услышав, что мы едем в Россию, девушки попросили взять их с собой. Разумеется, в шутку.

— Нельзя, девочки, — ответил Ганс. — Гестапо нас расстреляет.

Одна из них, высокая, белокурая, с умными глазами сказала дразняще:

— Боитесь? Покажите, что вы мужчины!

И внезапно, вопреки своему желанию, мы поняли, что воспринимаем их просьбу серьезно.

— Нам лучше уйти, — нервозно сказал Ганс. — Если эсэсовцы увидят, что девушки разговаривают с нами, то искалечат их. Я знаю это по службе в полиции.

— Уйдем, когда сочтем нужным, — ответил Порта.

— Да, но мы пострадаем гораздо меньше, чем они, — сказал Ганс и с беспокойством поглядел по сторонам, не видно ли охранника.

Он был прав. Стоя там, мы подвергали девушек опасности ужасающего избиения. Мы смотрели на них нерешительно. Они на нас смиренно.

— Проклятье! Мы должны взять их с собой, — сказал Плутон. — Несчастные дети. Посмотри, какие исхудалые.

— И вместе с тем очень милые, — сказал я.

Дружелюбные улыбки девушек были неотразимы.

Мы перебросили им сигареты. И беспомощно стояли, полнясь ненавистью к тем, кто отправил их за колючую проволоку.

— Нечего трусить, — сказал Старик, почему-то вылезший из-под вагона вместе с Асмусом. — Едут они с нами или нет? Если да, нужно действовать.

Старик был хладнокровен и быстр, как молния. Не сознавая толком, что делаем, мы образовали пирамиду у одного из столбов, Старик стоял на плечах Плутона и Асмуса. Мы связали вместе свои ремни, опустили их девушкам и стали поднимать одну за другой, Старик подхватывал их, а Ганс, Порта и я ловили, когда они падали. Потом Ганс, Плутон и Асмус влезли в вагон, выгнали всех посторонних и закрыли правую дверь; так, чтобы никто не видел, как девушки поднимались внутрь.

Мы смотрели на трех несчастных девушек, и у нас колотились сердца. Во что мы впутались? Едва ли не в самое опасное предприятие, какое можно представить. Что-то захватило нас врасплох. Могли мы употребить громкое слово и назвать это жизнью? Во всяком случае, смертельно страшась авантюры, в которую ринулись, очертя голову, мы вместе с тем гордились и радовались; ощущали то переполняющее душу ликование, какое приходит, когда обнаруживаешь, что можешь превзойти себя, совершить гораздо больше того, на что считал себя способным. Хотелось бы выразить это получше, без оттенка хвастовства, но когда заходит разговор о героических поступках, я неизменно использую тот случай как критерий того, что героично, а что нет, и при таком подходе многими «славными подвигами» я, при всем желании, не могу восхищаться.

Это был тот случай, когда общее одержало великую победу над личным.

— Но перейдем к практичным делам, — сказал Старик, когда мы оправились от захватывающего дыхание заговорщицкого восторга. — В полосатых робах девушки не могут оставаться. Нужно одеть их во что-то другое. Вынимайте, что у кого есть, ребята, и не жадничайте!

Тут же были открыты сорок рюкзаков, и девушкам предложили на выбор носки, брюки, свитера, рубашки, сапоги, кепи.

Когда девушки спокойно сняли платья, под которыми ничего не было, сорок солдат-скабрезников молча отвернулись. Видит Бог, мы были порядочной дрянью. Думаю, такими нас сделала цивилизация, и вот вам основание особенно не расстраиваться из-за того, что ее слой слишком тонок, поскольку это дает возможность проявить себя естественному воспитанию. Позволить девушкам спокойно переодеться заставило нас не только смущение; это вместе с тем был вызов охранникам, которые год и два месяца унижали, растаптывали то, что именуется человеческим достоинством. Мы хотели показать этим милым созданиям, что уважение, скромность и человечность все еще существуют, хоть и представляли собой просто-напросто сборище солдат-скабрезников.

Девушек мы спрятали за стопой рюкзаков; потом Старик, Порта и я спустились узнать, не объявлена ли в лагере тревога, остальные сидели в дверном проеме, преграждая путь тем, кому в нашем вагоне было нечего делать.

Поезд тронулся до того, как побег был обнаружен.

Мы накормили девушек лучшим, что у нас нашлось. Старшая из них, Розита, была учительницей музыки. Порта взял ее под особое покровительство. Сказать, за что попала в лагерь, она не захотела.

Жанна, двадцати одного года, самая младшая, училась в Сорбонне. Два брата ее были лейтенантами и теперь находились в плену. Отца разыскивали немцы, и гестаповцы взяли Жанну в заложницы.

Марию, еврейку, схватили однажды вечером на улице и без допросов, без объяснений отправили в лагерь. Она была женой лионского предпринимателя, у нее был сын двух с половиной лет. Через три месяца после прибытия в лагерь Мария родила еще одного мальчика, но через две недели младенец умер.

Разумеется, через пять дней все мы, сорок человек, были безнадежно влюблены во всех троих девушек; и, как мальчишки, нашедшие гнездо с птенцами, совершенно не представляли, что с ними делать. Мы постоянно обсуждали этот вопрос, выдвигали самые фантастические и непрактичные предложения. Однако сходились в том, что ни в коем случае они не могут ехать с нами до фронта и там искать возможности перебежать к русским. Отчасти потому, что там они были бы нам обузой, отчасти потому что, как утверждали многие, если они, перебежав, окажутся в секторе, занятом дикими, примитивными азиатами, их тут же изнасилуют всей сворой.

Решил эту проблему брат Флайшмана. Однажды Флайшман прибежал с вестью, что его брат — обер-фельдфебель в бронепоезде, стоящем невдалеке на запасном пути. Бронепоезд шел во Францию, и девушки могли уехать на нем. Мы стали поторапливать их готовиться к этому путешествию. Они не сразу поняли, что им предстоит, подумали, что гестапо настигло наш поезд, и Мария расплакалась. Но Порта с улыбкой сказал ей:

— Успокойся, маленькая Мария, ты идешь под защиту тяжелой артиллерии. Поедешь в бронированном пуфф-пуфф до самой Франции. Это организует брат Флайшмана.

Мы бежали через бесконечные рельсы, несколько раз приходилось чуть ли не нести испуганных девушек, и наконец оказались возле громадного бронепоезда, чьи большие пушки угрожающе смотрели в небо. Брат Флайшмана уже все приготовил и даже выставил на охрану нескольких солдат. Пожимая руки девушкам, он мрачно улыбнулся.

— Влезайте побыстрей и не выглядывайте. Оставайтесь все время в койке; мы будем приносить все, что вам нужно. Размещайтесь на верхней — уж как сумеете. Но вот увидите, девочки, мы доставим вас домой в целости и сохранности.

Мы подсадили девушек в вагон и влезли сами посмотреть, где им придется располагаться. Они получили верхнюю койку в дальнем, самом недоступном конце стального вагона, заваленном грудой оружия и боеприпасов. Все трое поцеловали нас в губы. Порта назвал их своими голубками, поэтому они поцеловали его еще раз. Вскоре после этого громадный состав загромыхал, провожаемый нашими взглядами, на запад и скрылся. Доехали девушки до Франции или нет, я не знаю, но бронепоезд, во всяком случае, прибыл туда.

Брата Флайшмана через полтора месяца убил в Ле Мане французский партизан. Выстрелил ему в спину и забрал пистолет. Знай этот француз-патриот о тех трех девушках, такого бы ни в коем случае не произошло. Но это война. Лишенная всякого смысла!