"Беглый огонь! Записки немецкого артиллериста 1940-1945" - читать интересную книгу автора (Липпих Вильгельм)

Глава 3 Прелюдия к войне

1936–1939 годы

7 марта 1936 года мы услышали радиосообщение о том, что Гитлер отдал приказ немецким войскам занять Рейнскую область, территорию, граничившую с Францией. В соответствии с условиями Версальского договора эти земли были объявлены демилитаризованной зоной. Диктор также пересказал речь Гитлера и описал подробности ввода войск на названную территорию. Несмотря на то что это было установление полного суверенного контроля над немецкими землями, данное действие пробудило в жителях Германии гордость за восстановление попранного достоинства нации, униженной другим государством. Не встретив сопротивления французов, эта военная операция увеличила популярность Гитлера в обществе.

Когда мы в середине 1930-х годов ходили в кино, то перед показом фильмов смотрели документальную хронику, в которой демонстрировались многолюдные митинги и торжественные шествия членов нацистской партии. Моим родителям удалось увидеть воочию нацистскую помпезность, когда в 1936 году они побывали на Олимпийских играх в Берлине. Наша семья и многие другие немцы считали, что подобные зрелища являются разновидностью пропаганды, прекрасно понимая, для чего все это делается. Тем не менее вполне возможно, что мы наивно полагали, будто наши отношения с иностранными государствами, особенно соседними, улучшатся, если они увидят мощь и успехи обновленной Германии.

Многие немцы продолжали испытывать неприязнь к Великобритании и Франции за изоляцию и унижение Германии, являвшейся частью цивилизованной и сильной Европы. Мы также ощущали угрозу, исходившую от коммунистического режима Советской России, казавшегося нам варварским и отсталым. Несмотря на то что безопасность Германии гарантировалась увеличенной численностью вермахта, которая превышала ограничения, определенные Версальским договором, Гитлер добился того, что мою родину стали опасаться, вместо того чтобы испытывать к ней уважение и питать добрососедские чувства.

С увеличением численности вермахта стремительно ускорился курс его боевой подготовки, и мы стали свидетелями возросшей активности наших вооруженных сил. 21 сентября 1936 года немецкая армия провела самые крупные после Первой мировой войны учения, в которых участвовал и мой двоюродный брат Генрих. В этой учебной операции целая дивизия всего за одну ночь была переброшена моторизованным транспортом с берегов Рейна на восток, к реке Одер. Генрих позднее рассказывал мне, что из-за нехватки грузовиков пришлось конфисковать у гражданского населения личные машины.

В шестнадцатилетнем возрасте я с восторгом относился к армии и боевой технике и живо интересовался подобными демонстрациями военной мощи. Стоя возле нашего дома, я подолгу мог наблюдать за длинной колонной машин, везущей солдат и артиллерийские установки, которые с грохотом мчались по главному шоссе мимо фермы. Желая стать солдатом, я еще не понимал, что нацистский режим постепенно ведет Германию к новой войне.

К этому времени мои мысли также стали занимать и представительницы противоположного пола. За год до этого я совершил в одиночку путешествие на поезде в Нордхаузен, к нашим родственникам. Там я познакомился с моей двоюродной сестрой Рут. Через два года она совершила ответный визит и побывала у нас дома, в Пюггене. Наши отношения переросли в первое романтическое увлечение, ограничившееся, впрочем, лишь несколькими невинными поцелуями. В знак моей любви к ней я обычно оставлял шоколадную конфету на ее постели в нашей гостевой комнате.

После того как мне исполнилось шестнадцать, я попросил родителей оплачивать еженедельные уроки танцев, которые устраивались для группы желающих в Беетцендорфе. Поскольку в школе мы не имели возможности общаться с девушками, такие танцевальные классы были одним из тех немногих мест, где юноши и девушки одного возраста могли встречаться за пределами своей общины. Таким образом, можно было видеться с девушками из других мест и завязать с ними более близкие отношения, которые в ту пору следовало держать в тайне.

Обучаясь вальсам, полькам и другим популярным в те дни танцам, я познакомился с красивой девушкой по имени Хильда, жившей в соседней деревне Аудорф. Поскольку встречаться на людях согласно тогдашним нравам не разрешалось, нам приходилось держать наши отношения в тайне от ее родителей. Хотя моим родителям было известно, что я встречаюсь с какой-то девушкой, они верили, что я буду вести себя благоразумно, и не спрашивали, кто моя избранница.

Три или четыре раза мы с Хильдой готовили наши тайные встречи так, как будто это были какие-то шпионские операции. В шесть или семь часов вечера я садился на велосипед и преодолевал десяток километров, отделявшие Пюгген от Аудорфа, чтобы тайно встретиться с ней в сарае, принадлежавшем ее семье. Чтобы ее родители не заметили нас, мы сидели в нем, болтали и любезничали почти до полуночи. Несмотря на тогдашние социальные условности, которые категорически исключали поцелуи, мы все равно целовались. Как-то раз Хильда даже пригласила меня в свою комнату в доме, но я отклонил ее предложение, опасаясь, что мое присутствие вызовет неудовольствие ее родственников.

Помимо того, что мы постоянно боялись случайного прихода ее отца в сарай, я беспокоился о судьбе моего велосипеда, который могли похитить деревенские парни в отместку за то, что я ухаживаю за их соседкой. К счастью, этого мне удалось избежать.

Примерно в то же время в нашем доме поселились две семнадцатилетние девушки из восточной части Германии, которые помогали моей матери по хозяйству и должны были провести у нас целый год. Если раньше места ученичества можно было выбирать свободно, то теперь этим девушкам пришлось подчиниться приказу властей. Они были последними работницами, жившими в нашей семье. С приходом нацистов к власти такая лишенная добровольного выбора практика стала в Германии обычным явлением.

Поскольку в Пюггене проживало всего три-четыре местных девушки их возраста, новоприбывшие тут же вызвали живейший интерес у четырех-пяти парней нашей общины. Мои родители выделили гостьям комнаты на втором этаже с южной стороны дома, однако наши парни ошибочно решили, что девушки живут с северной стороны.

Они несколько раз по ночам приходили под окна северной стороны и громко свистели, пытаясь обратить на себя внимание девушек, которые, по их мнению, там жили. К их великому огорчению, в той комнате жила моя тетя Хедвиг, которую сильно раздражали эти ночные концерты. Однажды чаша ее терпения переполнилась, она открыла окно и выплеснула содержимое ночного горшка на головы ничего не подозревавших парней. С той поры их визиты прекратились навсегда.

Несмотря на то что между мной и девушками из Восточной Германии никаких романтических отношений не сложилось, мы подружились и беззлобно подшучивали друг над другом и практиковали всевозможные розыгрыши. Имея, как уже было сказано, склонность к технике, я задумал одну шутку.

Однажды вечером, когда мы сидели за ужином и слушали по радио музыку, я извинился, встал из-за стола и вышел из столовой незадолго до того, как должны были начаться последние известия. Затем зашел в соседнюю комнату и взял в руки микрофон, подсоединенный к динамику радиоприемника, находившегося в столовой. Отключив трансляцию, я включил микрофон и, имитируя голос диктора, произнес: «В соответствии с решением правительства все молодые женщины, отправленные на практику в крестьянские хозяйства, остаются на прежних местах работы еще на шесть месяцев».

Поверив, что это действительно правительственное сообщение, обе девушки горько расплакались. Вернувшись в столовую, я признался, что пошутил над ними, но никто не поверил, что по радио говорил я, а не диктор. Когда я, наконец, убедил всех, что это был розыгрыш, наши гостьи все-таки крепко обиделись на меня.

Укрепившись во власти, нацисты взяли под контроль все социальные, культурные и образовательные группы и учреждения и создали новые организации, такие, как «Гитлерюгенд» («Гитлеровская молодежь»). Никого насильно не заставляли вступать в такие организации, однако правящий режим создал такие условия, которые активно побуждали немцев делать это. Тех, кто отказывался от вступления, могли ждать самые неприятные последствия. Несмотря на мое желание не иметь ничего общего с нацизмом, я считал, что было бы неразумно полностью избегать общения с его представителями.

В середине 1937 года кто-то из моих друзей посоветовал мне записаться в «Национал-Социалистический Мотоциклетный Корпус» (НСМК). НСМК был отдельной от «Гитлерюгенда» организацией, однако существовал под контролем НСДАП. Если бы я отказался вступить в мотоциклетный корпус, то меня заставили бы вступить в «Гитлерюгенд». НСМК по сравнению с последним имел самое минимальное отношение к национал-социалистической партии. Кроме того, мне очень нравилось возиться со всевозможной техникой и кататься на мотоцикле.

Наш союз насчитывал от пяти до пятнадцати членов, мы носили особую форму и собирались по вечерам на несколько часов два раза в месяц в домах друг у друга. Примерно за полгода моего членства в мотоциклетном клубе, к моему великому сожалению, я смог всего несколько раз покататься на мотоцикле.

Однако раз в месяц я получал возможность выступить перед моими товарищами с политинформациями на темы текущих событий и рассказать им о том, чего они не знали. При этом я пользовался сведениями из газет и радиопередач, относящимися к вопросам внутренней и внешней политики. Несмотря на то что говорить свободно или обсуждать острые вопросы политики не мог, мне доставляло удовольствие оттачивать свои руководящие способности.

Январь — август 1938 года

Когда летом 1937 года подошел к концу мой восьмой од обучения в школе Беетцендорфа, я был уже готов взять дела в свои руки и определить собственную судьбу. Я вырос, постоянно видя, как родители каждый день подолгу работают на ферме, отчаянно пытаясь оплатить счета за инвентарь и удобрения. Этот опыт и слабый интерес к сельскохозяйственному труду привели меня к решению избрать другую профессию, хотя это означало, что в таком случае ферму неизбежно унаследует то-нибудь из моих братьев. Обладая интересом к технике и всевозможным приборам, я сообщил родителям о намерении оставить ферму и приобрести профессию инженера-электрика. Несмотря на то что мое заявление стало для них полной неожиданностью, они поддержали мое решение. Поскольку в семье было семь детей, они получали возможность на какое-то время избавиться от лишнего рта.

Вскоре после того как я объявил о своем намерении, мы с отцом съездили в Зальцведель, самый большой город в округе, находившийся в пятнадцати километрах от Пюггена, где побеседовали с одним знающим человеком, который оценил мои познания в технике. Хотя в школе я учился вполне посредственно, результаты собеседования превзошли ожидания и оказались едва ли не превосходными. Училища, в которых готовили инженеров, предусматривали два года реального практического опыта для всех студентов, намеревавшихся пройти три года академической учебы по программе инженерской подготовки с более практическим, нежели теоретическим, уклоном. Мой отец на поезде съездил в городок Люнебург, находившийся рядом с деревней, где он вырос, и помог мне найти крупную электротехническую мастерскую, где я мог пройти двухлетнюю практику в качестве «добровольного» — то есть не получавшего никакой оплаты — ученика электрика.

В январе 1938 года, когда я приехал в Люнебург, чтобы приступить к работе учеником электрика в фирме Иоганна Брокельта, директор мастерской дал мне ряд главных указаний и сразу же поручил конкретное дело. Я стал учиться разбирать, ремонтировать и снова собирать электромоторы, а также прокладывать электропроводку, и уже скоро выполнял достаточно сложные задания.

Каждое утро я приезжал на работу в полвосьмого и трудился до половины пятого дня. По субботам я работал до обеда, чтобы восполнить день, в который я посещал в одной из городских школ занятия по электроинженерному делу. После того как я выбрал профессию по своему вкусу, моя успеваемость значительно улучшилась.

Большая часть моей работы в качестве ученика была связана с размещением электропроводки в только что построенных казармах. При этом я еще не догадывался, что моя будущая жизнь будет связана с армейской службой. Однажды зимой, особенно холодным днем, я стоял на лестнице, устанавливая лампы на полке огромного помещения без окон на территории казарм. Чтобы не замерзнуть, я закрыл дверь и затопил импровизированную печку, сделанную из бочки, забросив в нее уголь.

Неожиданно я почувствовал острую головную боль и испытал сильное головокружение. Теряя сознание, я быстро спустился с лестницы и, пошатываясь, вышел наружу. Лишь позднее я понял, что отравился угарным газом, образующимся при горении угля. Я едва не погиб. Мне повезло, что я инстинктивно вышел на открытый воздух. Несмотря на некоторые опасности, связанные с ремеслом электрика, учеба представлялась мне очень интересной и полезной.

Хотя я наслаждался независимостью и личной свободой, в Люнебурге мне жилось скучно. Этот город был расположен на берегу реки Ильменау и являлся речным портом и железнодорожным узлом с 40 тысячами жителей. Здесь размещался пехотный полк вермахта, кавалерийский полк, два артиллерийских батальона и две эскадрильи люфтваффе. Люнебург казался мне военным городом.

Несмотря на то что мне приходилось каждый день совершать долгую поездку на велосипеде, я предпочел жить не дома, а на ферме моего дяди Генриха. Она находилась в деревне под названием Хаген. Я занимал комнату в том самом доме, где вырос мой отец.

Еще до моего переезда отец договорился с братом, что в доме последнего во время моего ученичества я получу крышу над головой и питание. Отец пообещал давать мне карманные деньги и деньги на обеды в пансионе одной пожилой дамы в Люнебурге. Дядя Генрих обязался бесплатно предоставить мне комнату в своем доме, а также ужин и по воскресеньям завтрак, обед и ужин. Эта договоренность служила своего рода компенсацией за то, что мой отец не получил никакого наследства от своих родителей, в то время как дяде на правах старшего сына достался родительский дом.

Единственным источником моего недовольства в новом жилище являлась неудобная кровать, от которой у меня по утрам болела спина. Осмотрев ее, я обнаружил, что одна из пружин матраца торчит наружу. Взявшись за дело как истинный инженер, я снял ненавистную пружину, довольный тем, что проблема решилась так легко.

Когда я рассказал о моей «победе» дяде Генриху, тот взорвался негодованием: «Ты испортил мой матрац!» Когда на следующий день я вернулся домой после работы, то увидел, что матраца на кровати нет, а на его месте лежит мешок, набитый соломой, который все остальное время моего проживания в Люнебурге служил мне тюфяком.

Несмотря на достаточно сухие и формальные отношения с дядей Генрихом и тетей Дорой, время, проведенное в Хагене, в целом было приятным. Там проживало много молодежи моего возраста. Кроме моих кузена Хартвига и кузины Ирмы я познакомился с двумя-тремя девушками, жившими в дядином доме. Они приехали учиться ведению домашнего хозяйства и трудились под присмотром тети Доры. В нашу компанию также входил Бодо Фосс, мой дальний родственник, который учился крестьянскому труду у дяди Генриха. Вечером после ужина мы вшестером или всемером отправлялись на прогулку. Мы от души веселились и часто подтрунивали друг над другом. Однажды я в шутку поцеловал в шею одну из наших практиканток. Прежде чем я успел что-нибудь сообразить, она залепила мне звонкую пощечину. Впоследствии кузины еще долго посмеивались надо мной по этому злосчастному поводу.

Иногда наша компания отправлялась в Люнебург, где мы ходили в кино или лакомились мороженым. Раз пять или шесть вместе с Хартвигом или Бодо я ходил на танцы или на свидания с местными девушками. Разумеется, иногда я отделялся от остальных и проводил свободное время по своему усмотрению.

Иногда, возвращаясь на ферму поздно вечером, я заставал переднюю дверь закрытой. Поскольку своего ключа я не имел, то мне приходилось свистом вызывать Ирму, которая впускала меня в дом.

Летом 1938 года я однажды вечером где-то задержался и попытался проникнуть в дом таким же образом, но в этот раз на мой свист никто не отозвался. Тогда я пробрался внутрь другим способом, через коровник. Подойдя к комнате Ирмы, я постучал в дверь, чтобы спросить, почему она не смогла впустить меня. Не получив ответа, я открыл дверь и вошел в комнату, где обнаружил Ирму неподвижно лежавшей в постели.

Когда я заговорил с ней, она не ответила и даже не пошевелилась. В следующее мгновение я заметил пистолет возле ее руки и кровь на подушке. Увиденное потрясло меня, и я тут же разбудил ее старшего брата Генриха, который получил увольнительную и пришел домой. Я рассказал ему, что с Ирмой что-то случилось.

Всего за пару недель до того, как я обнаружил бездыханное тело кузины, она небрежно спросила меня о том, какой способ самоубийства представляется мне наиболее действенным. Не думая о том, что такая красивая девушка может всерьез подумывать о сведении счетов с жизнью, я предположил, что, наверное, эффективнее всего будет выстрел из пистолета. Хотя никто из родственников мне не объяснил истинных причин, толкнувших Ирму на самоубийство, я могу лишь предполагать, что она либо стала жертвой изнасилования, либо забеременела. Скорее всего, она не перенесла бы подобного стыда и поэтому решила застрелиться.

Ее трагическую смерть я не могу забыть до сих пор, хотя с тех пор хлебнул немало горя и часто видел, как гибли в бою мои товарищи.

Сентябрь 1938 года — август 1939 года

В сентябре 1938 года я внимательно следил за сообщениями о встречах Гитлера с британским премьер-министром Чемберленом и французским премьером Даладье в Мюнхене, где было принято решение о передаче Германии Судетской области, населенной немцами. Судеты тогда принадлежали Чехословакии. Это казалось мне вполне разумным и обоснованным. Подобно аншлюсу Австрии, состоявшемуся в марте, этот триумф немецкой дипломатии получил широкую популярность в обществе и пробудил в немцах чувство национальной гордости, хотя такое одобрение уравновешивалось серьезной озабоченностью — рейхсканцлер мог не ограничиться одними Судетами и нацелиться на земли других соседних стран.

Несмотря на то что я уже начал понимать, что меня скоро могут призвать на военную службу, мирные резолюции Мюнхенского соглашения, которые дружественно подкорректировали былое разделение нашего народа после Версальского договора, заставили меня и многих других моих соотечественников поверить в то, что войны удастся избежать.

В ночь на 9 ноября нацистские коричневорубашечники из СА атаковали принадлежавшие евреям магазины и устроили нападения на евреев по всей Германии. Эти погромы, получившие название «Хрустальная ночь», стали главной новостью следующего дня в контролируемых режимом газетах, которые оправдывали это варварство, утверждая, что случившееся — праведная месть немцев за «еврейские преступления».

В четверг утром, когда я приехал в Люнебург, я увидел кучку штурмовиков в коричневых рубашках, столпившихся перед разбитой витриной какого-то магазина на центральной улице города. Судя по всему, это был разгромленный магазин, принадлежавший какому-то еврею. Часто проходя мимо него, я никогда не задумывался над национальной принадлежностью владельца. К тому времени нацистская пропаганда сумела заставить немцев не думать о страданиях евреев, однако большая часть моих соотечественников понимала, что национал-социалисты зашли слишком далеко и следует настороженно относиться к тому, что может последовать с их стороны дальше.

Обеспокоенный этой эскалацией насилия, я начал задавать себе вопросы. Что заставило нацистов поступить так зверски? Что происходит с Германией? При этом я боялся обсуждать это с другими людьми и надеялся, что обстановка в моей стране все-таки изменится к лучшему Несмотря на то что в последующие годы меры, предпринимавшиеся нацистами в отношении евреев, стали менее заметны немецкому обществу, в тайне от него они, по всей видимости, невообразимо ухудшились.

Вспоминая те дни, я понимаю, что среди основной массы немцев существовало неприятие экстремистских действий национал-социалистов. Большинство моих соотечественников беспокоилось о будущем моей родной страны, и им не хотелось жить в условиях диктатуры, ущемляющей их свободу. Даже те, кто раньше поддерживал нацистов, осознали опасность тогдашнего политического режима для внутренней и внешней политики Германии. Каким бы ни было сопротивление власти, отдельные люди по-прежнему боялись возможных последствий открытого выражения своего инакомыслия.

В то же время некоторые действия нацистского правительства находили широкую поддержку среди населения германского рейха. Немцы доверили Гитлеру вопросы наведения порядка и экономического возрождения, приведшего к почти полной ликвидации безработицы. Что было более важно, они ощутили в те годы прилив патриотических чувств, который был вызван восстановлением былого величия страны, попранного условиями Версальского договора. Возможно, эти настроения и позволили нацизму так упрочить свои позиции в те годы.

Между тем атмосфера в Хагене сделалась для меня более напряженной и менее радостной после трагической смерти Ирмы. Хотя я продолжал наслаждаться молодостью и приятно проводил время в обществе кузин и кузенов, а также практиканток, мои отношения с дядей и тетей сделались еще более неприязненными. Я старался чаще бывать в городе, где искал возможных встреч с другими девушками.

Весной 1939 года, когда стало теплее, я решил съездить на велосипеде в Люнебург, чтобы сходить на танцы, устраивавшиеся в субботние вечера в отеле, который располагался в центре города. Тогда было принято появляться на танцах в пальто и с галстуком. Кавалеры стояли у одной стены ярко освещенного зала, а дамы сидели за столиками возле противоположной стены.

Оркестр уже исполнял какую-то мелодию, когда мы с Бодо вошли внутрь. Через полчаса мое внимание приковала к себе одна красивая девушка. Я пересек комнату и подошел к столику, за которым она сидела вместе со своей подругой. Поклонившись, я пригласил ее на танец. Мы станцевали несколько вальсов и фокстротов, прежде чем танцевальный вечер закончился. После танцев она согласилась, чтобы я проводил ее. Незнакомка жила в паре кварталов от отеля, в том же доме, где находился цветочный магазин, в котором она работала. Войдя в темный магазин, мы сели на скамеечку. В течение следующего часа мы придвигались друг к другу все ближе и ближе и перемежали разговор короткими поцелуями. Хотя ни один из нас не представлял себе этого, нашему неожиданному знакомству было суждено сыграть огромную роль и дать начало любви, прочность которой проверили тяжелые годы будущей войны.

Аннелиза Берндт был на год младше меня. У нее были каштановые волосы и карие глаза. Рост метр шестьдесят пять сантиметров. Ее приятная внешность идеально сочеталась с грациозной и прелестной осанкой и невинной простотой. Хотя Аннелиза казалось бойкой и открытой, на самом деле она отличалась спокойствием и уравновешенностью, на что я неизменно обращал внимание, оставаясь с ней наедине. Ее сдержанность и романтическая задумчивость очаровали меня. Мне было трудно представить другую такую же девушку ее возраста со столь же приятной наружностью и характером.

Аннелиза выросла в пригороде Гамбурга, Вандсбеке, в семье среднего достатка. Ее отец владел четырьмя акрами земли, на которых располагались шесть-восемь теплиц, где он выращивал цветы и продавал их местным цветочным магазинам. Когда родители развелись, Аннелизе было восемь лет. Ее мать тяжело болела и не могла заботиться о своих двух дочерях. Позднее младшая дочь, Фридель, осталась с матерью, а Аннелиза — с отцом. Теперь теплицами и землей совместно владели обе сестры отца и муж одной из них.

К сожалению, эти родственники отвели Аннелизе роль нелюбимой падчерицы. Хотя ее отец был человеком добрым, сильной волей он не обладал и не мог добиться у остальных, чтобы к его дочери относились нормально. Несмотря на любовь отца, Аннелиза остро переживала, что лишена материнской ласки. Эта психологическая травма, произошедшая в детстве, негативно сказалась на ней и мучила ее уже во взрослой жизни.

Закончив десять классов, Аннелиза решила покинуть неласковый отцовский дом и в октябре 1937 года уехала из Гамбурга в Люнебург учиться на продавщицу цветочного магазина. Период ученичества должен был продлиться три года. Неудивительно, что ей было неприятно делиться воспоминаниями детства с посторонними людьми, и поэтому более полную картину о ее прошлом я получил не сразу, а постепенно.

Мои отношения с Аннелизой первоначально не носили серьезного характера, но мало-помалу я привык к общению с ней и, после того как мы лучше узнали друг друга, стал получать огромное удовольствие от наших разговоров. Встречаться нам удавалось лишь в конце дня, и мы раз в неделю ходили в кино или гуляли по окрестностям Люнебурга. Подходя к цветочному магазину, в котором она училась ремеслу продавщицы, я сообщал о своем появлении особым свистом. Услышав меня, она выходила из дома или выглядывала в окно. Хотя мне всегда катастрофически не хватало денег, я иногда все-таки ухитрялся пригласить ее в ресторан в главном парке пригорода Люнебурга.

Однажды во время продолжительной прогулки по парку мы с Аннелизой не на шутку перепугались, увидев моих люнебургских дядю и тетю Шторков, когда те появились на тропинке неподалеку от нас. Мы тут же юркнули в кусты. К счастью, нас не заметили. Сегодня подобное поведение может вызвать улыбку, однако в те дни прогулки незамужних молодых мужчины и женщины считались просто неприличными. Если бы мы попались на глаза моим родственникам, ситуация оказалась бы крайне щекотливой.

Аннелиза никогда не видела Шторков, я же иногда приходил к ним на обед. Когда в апреле 1939 года они усыновили моего десятилетнего брата Германа, я сначала одобрил этот поступок, посчитав его выгодным для всех. Мать неохотно пошла на это, в отличие от моего деда, который настаивал на усыновлении, полагая, что это немного ослабит наши вечные финансовые трудности и подарит сына его бездетной дочери.

Летом 1939 года мой оптимизм в отношении Мюнхенского договора, который я раньше считал серьезным достижением в европейской политике, пошел на убыль. Это началось после того, как международная обстановка снова накалилась. Несмотря на становившуюся все более ощутимой угрозу грядущей войны, я без особых колебаний решил пойти на службу в армию. Юноше, достигшему восемнадцатилетнего возраста, надлежало провести в рядах вермахта два года. Если бы служба не была обязательной, я, пожалуй, вряд ли сделал бы подобный шаг добровольно. Несмотря на мое давнее желание испытать себя в роли солдата, я не мечтал о карьере профессионального военного.

Вместо того чтобы дожидаться повестки, я решил добровольно прийти на призывной пункт и начать службу в январе 1940 года, когда закончу двухгодичные курсы учебы на электрика. Это позволит мне пройти два обязательных года военной службы до начала академических занятий.

В начале мая я на поезде приехал в армейский сборный пункт в соседний городок Винзен, чтобы сначала сдать документы, а саму службу начать в начале будущего года. Несмотря на то что мне нравилось читать о подвигах военных моряков в годы Первой мировой войны, на флот мне идти не хотелось. Я также не желал быть летчиком. Задолго до наступления призывного возраста я решил стать солдатом вермахта.

Поскольку я всегда проявлял огромный интерес к различным машинам и механизмам, моей мечтой было попасть в моторизованные части. После короткого медицинского осмотра и заполнения необходимых бумаг какой-то офицер сообщил мне, что согласно моей просьбе в январе будущего года я начну учебную подготовку в танковой дивизии, дислоцирующейся в Берлине.

В то время все немецкие мужчины должны были отбыть шестимесячный срок обязательной национальной трудовой повинности до призыва в армию. Соответствующая структура оказывала помощь военным, однако молодым мужчинам чаще приходилось иметь дело с лопатами, чем с оружием. Таким образом, государство получало бесплатную рабочую силу и осуществляло подготовку молодежи к предстоящей воинской службе. Отбывать трудовую повинность мне не пришлось, потому что я вызвался служить в армии добровольно. Не исключено, что мне пошли навстречу из-за того, что война была уже не за горами.

Во время моего пребывания в Люнебурге я несколько раз приходил смотреть на парад местного кавалерийского полка. Летом на узких улицах города можно было увидеть процессию из 30–40 всадников на прекрасных конях, медленно движущуюся под аккомпанемент духового оркестра. Европа находилась на грани новой войны, которой было суждено продлиться целых шесть лет.