Петре Андреевский Отец

- Что за проклятое время! - сказал предводитель разбойников Ракип. - Тени и той человек лишился. А человек без тени - полчеловека: не знает ни с кем он, ни что он. - Так сказал Ракип и начал спускаться в котловину.

За ним потянулся и его отряд - на дымок, что стелился над крышей постоялого двора у дороги и растворялся в низко нависшем мрачном небе. Разбойники знали, что там, у огня, они смогут наконец погреть свои кости. Зяблики уже давно предвещали ненастье, и оно висело в воздухе, набрякшее от влаги. На вершинах гор уже белел первый снег. Вдобавок к частым облавам и засадам наступили холода, и жизнь в низине замерла. Только потому, что стаи диких гусей и черные тучи воронья то взлетали, то садились на землю, можно было сказать, что она еще теплится. Да еще то тут, то там копошились обитатели постоялого двора и шатались по лесу не ведавшие, что такое жалость, разбойники. Стоян Сираковский был одним из них. Как оказался он среди головорезов, пробиравшихся сюда из Албании, чтобы красть скот и детей? Его и самого когда-то похитили разбойники, а у отца не нашлось денег, чтобы выкупить сына. Когда он узнал, сколько с него требуют, он только и сказал: "Где ж нам взять такие большие деньги за такого маленького человека?" Была в этих словах тоска, но было и облегчение - одним ртом меньше. Так Стоян Сираковский вырос в отряде и стал здесь не последним человеком.

Разбойники вошли на постоялый двор, и крестьяне, стоявшие вокруг печки посреди комнаты, отступили назад, чтобы дать вошедшим место. Вернее, уступить им свое. Стоян Сираковский сел, прислонившись к стене, и стал с любопытством разглядывать лица людей. Одно из них выделялось, как солнце, проглядывающее сквозь чад и дым. Стоян глянул в ту сторону раз, другой и вдруг почувствовал себя так, будто на него наваливается страшная тяжесть. Он весь похолодел, во рту пересохло, все поплыло перед глазами. Он смотрел на незнакомого старика, на его морщинистый лоб, нависшие брови, в его холодные, словно две льдинки, глаза. Правду сказать, где бы ни появлялись разбойники, все сразу будто застывало. Но эти широко открытые глаза, даже отведенные в сторону, все никак не отпускали Стояна Сираковского. Они добирались до него даже когда старик смотрел куда-то в сторону. И вот Стоян Сираковский велел принести кофе - не только себе, но и старику тоже. Кому, удивленно спросил хозяин, и Стоян Сираковский, подняв ружье, молча указал на старика. Сотоварищи Стояна недоумевали - ведь он никогда не проявлял милосердия даже к тем, кто молил о пощаде.

А Стоян посмотрит на старика и тут же переводит взгляд на ружье, зажатое между колен. А не смотреть не может. И снова поднимает глаза. Изучает, разглядывает это лицо, каждую складку, каждую черточку. Он или не он? Стыдно ему признаться себе в том, что он не узнаёт это лицо, забыл его. Потому что, глядя на него, он как бы видит себя - пришедшего из какого-то иного времени. Он знает, что это время ждет и его, только не уверен, что ему суждено дожить. Мало кому из разбойников удается встретить старость... Когда же старик наконец отхлебнул из чашки, лицо Стояна осветилось улыбкой. Даже глаза засмеялись. Вот бы подняться, поцеловать старику руку, открыться ему, рассказать о себе... Но Стоян боялся, что все это будет глупо, по-дурацки. А как хотелось сказать: "Что за проклятое время - я боюсь сказать, ты боишься спросить". Но он промолчал, молчали и другие. В комнате зависла какая-то мраморная тишина, которую нарушало только человеческое дыхание. И в этой тишине все почувствовали себя жалкими и потерянными. Только хозяин сновал туда-сюда, стараясь прикрыть страх притворной любезностью. Старик допивал кофе, ссутуленный, сморщенный, как печеное яблоко. Видно было, как ему не по себе оттого, что приходится принимать угощение от разбойника. Предводитель Ракип хмыкнул и бросил на Стояна Сираковского неодобрительный взгляд. Взгляд свысока. Но ведь Стоян Сираковский не сделал ничего такого, он просто угостил старика чашкой кофе. И это, верно, был единственный в его жизни миг слабости, когда ему захотелось кого-то пожалеть. Может быть, он искал в этом для себя избавления от чего-то?

Когда разбойники покинули постоялый двор, предводитель Ракип вдруг остановился перед Стояном Сираковским. Преградил ему дорогу и, пыхтя, словно раздувает костер, сказал:

- Мы гяурам ничего не даем, мы только отбираем.

- Он мне тоже кое-что дал, - сказал Стоян Сираковский.

- Что же это он тебе дал? - спросил Ракип.

- Жизнь, - ответил Стоян Сираковский. - Эту проклятую жизнь, которую я мыкаю. Он мне отец.

- Что же ты ему ничего не сказал? - со злостью спросил Ракип.

- Я боялся тебя, - сказал Стоян Сираковский. - А его стыдился.

- Сейчас ты перестанешь бояться и стыдиться, - сказал Ракип и, протянув руку, забрал у Стояна ружье, почти сорвал его с плеча. Потом навел его на Стояна и стал медленно давить на курок. - Твоя судьба - быть убитым из твоего же ружья, - прошептал он и выстрелил. Стоян Сираковский раскрыл рот, но из него не вылетело ни слова. Он больше ничего не мог ни сказать, ни услышать. Раздался только оглушительный ружейный выстрел, который затухающим эхом вернулся с холмов в котловину. Он вернулся со стаей воронья, и птицы, покружив, расселись на голых ветках, как нанизанные. Вернулся на постоялый двор и один из разбойников. Его послал Ракип сказать старику, чтобы тот закопал своего сына. Впервые Ракип сделал что-то с таким спокойным и гордым достоинством. Но за что он убил Стояна Сираковского, так никто и не понял. То ли за то, что тот узнал своего отца, то ли за то, что угостил неверного, то ли за что-то, что копилось в нем годами?