Глава 3

… А как всё забавно и занимательно начиналось! Кто бы мог подумать, что между сном и реальностью могут быть такие тонкие, прозрачные преграды!

Как-то тяжелой осенней ночью явился мне сон. Как я уже говорил, мне и прежде доводилось видеть самые разнообразные сны — обычные такие сны образца двадцать первого столетия: цветные, многосерийные, стереоскопические и звуковые.

Но этот сон был особенный.

Всем снам сон!

Приснился мне некто. И этот некто, когда я под утро раскрыл глаза, сидел на краю моей кровати и… икал. Скромно так сидел и робко икал, деликатно прикрывая усатое калмыцкое лицо толстой ладонью.

Я вытаращил глаза — минутой раньше этот икающий усач успешно скакал на лихом коне в моем предутреннем сне, угрожающе размахивал сабелькой, норовя рубануть меня по шее, а теперь — извольте! — приладился сидеть на моей постели!

— Семен Михайлович Буденный, — вежливо представился кавалерист и интимно добавил: — Легендарный командарм Первой Конной.

Продолжая в ужасе таращить глаза, я почувствовал, как могильный холод пробирает меня до основания. Знаете, где у человека находится основание? Знаете? Теперь я тоже знаю — там, где у наших отдаленных предков находился хвост.

Ну, все, думаю, доигрался: белая горячка. Как у Саболыча в прошлом году.

Его тогда пожарные снимали с карниза четвертого этажа: по карнизу Саболыч на карачках крался к окну своей комнаты — он думал, пьяный дурак, что забыл ключи дома.

Как я ни моргал выпученными глазами, как по-детски ни тер их кулачками, как ни призывал на помощь Создателя, в которого временами принимался верить, — ничто не помогало: Буденный как сидел, так и продолжал сидеть на кровати, поскрипывая кожаными ремнями, которые многократно перепоясывали его коренастое туловище сразу в нескольких направлениях, скрепляя его, как железные обручи скрепляют пивной бочонок, и никуда — ни в какой сон — возвращаться не помышлял. И… икал.

И сейчас он где-то бродит, незримый, и только слышно, как мелодично позвякивают шпоры да временами эхом по квартире прокатывается молодецкая икота.

Теперь я понимаю, что он был первым, этот клятый командарм, кто, единожды приснившись, сразу угнездился в моей квартире. За ним, как известно, последовали и другие.

Поскребышев говорит, что товарищ Сталин уже несколько раз справлялся о лошадином маршале, но того никак не могут найти: он исхитряется никому не попадаться на глаза.

Ему бы служить по известному ведомству — там, должно быть, такие невидимки нужны, и он бы был на вес золота. А может, просто первый блин вышел комом, и материализовался Семен Михайлович, так сказать, не в полной мере, не до конца. И вот слоняется теперь, как тень самого себя.

…Моя квартира продолжает волшебным образом расширяться. Иногда в столовой, в стене у шкафа, возникает тайных ход, ведущий в конный манеж цирковых размеров.

Там Сталин, я однажды подглядел, с хлыстом в руке, стоя в центре, гонял по кругу вороных мустангов, на которых восседали Клим Ворошилов с гадливой улыбкой на фарфоровой морде и плотный Василий Блюхер, сверкавший сизой бритой головой.

(Эти приснились мне как-то в ночь, когда я на заплетающихся ногах вернулся домой с капитальной попойки в непотребном заведении с ликерами и женской прислугой).

А в стороне от конного манежа, в шатре, под бордовым балдахином с золотой бахромой, сидели за круглым столом и коротали время, играя в "очко", мрачный чернобородый король Артур, славный рыцарь сэр Ланселот и Изольда Прекрасная.

Изольда, пучеглазая рыхлая тетка — точь-в-точь Надежда Константиновна Крупская в старости — все время ругалась по-русски, что и понятно, ибо регулярно проигрывалась в пух и прах.

Итак, подсчитаем: призрачный Буденный, Сталин, Поскребышев.

Ударная тройка картежников под балдахином.

Славные революционные полководцы Блюхер и Ворошилов.

Лошади!!!

Теперь вот, похоже, и Берия…

…Я ногой толкнул дверь в приемную Сталина. Поскребышев, не глядя на меня:

— Стучаться надо!

— Еще чего! Пойдите и скажите вашему генералиссимусу, чтобы взял трубку. Берия на проводе… И еще. Скажите ему, чтобы долго не занимал линию: мне должны звонить из Союза художников…

— Оставьте, — отмахнулся помощник, вставая и направляясь к двери сталинского кабинета, — никто вам не позвонит.

Я поспешил в комнату и прильнул к телефонной трубке. Послышался щелчок, я услышал непонятную речь, — говорили, вероятно, по-грузински, — потом воцарилось молчание, которое длилось так нестерпимо долго, что у меня зачесалось под черепной коробкой; наконец телефон снова ожил, и я услышал, как где-то, за тридевять земель, властный голос рявкнул: "На караул!". А может, и просто "Караул!"?

Потом все стихло — телефон замолчал.

И как выяснилось позже, замолчал на долгие дни.

Злой как черт, я отправился звонить из уличного таксофона в бюро ремонта. Раздраженная телефонная барышня сказала, чтобы я положил трубку на рычаг и не беспокоил людей понапрасну перед надвигающимся концом утомительного рабочего дня.

Проклиная все на свете, я побрел назад и у дверей квартиры наткнулся на пожилого полного человека с чрезвычайно неприятным взглядом.

Ветхозаветное пенсне, крепко сидевшее на его коротком медвежьем носу и служившее делу улучшения работы глаз и расширения их сферического кругозора, придавало мясистому лицу неприятного человека вид особой сановной значительности. Мерзкие усики — как он может носить такие? — дополняли общее отталкивающее впечатление.

Не узнать его было нельзя.

Берия оценивающе посмотрел на меня, внезапно приветливо улыбнулся, подмигнул, победоносно на животах поборолся со мной за право первым протиснуться в дверной проем, кивнул стоявшему навытяжку Поскребышеву, и, как был — в резиновых калошах, темно-серой фетровой шляпе и синем длиннополом пыльнике, — прошествовал через квартиру в кабинет Сталина. Шел уверенно, будто бывал здесь прежде.

Я взял помощника Сталина за рукав.

— Послушайте, Поскребышев, если вы будете без спросу открывать двери и впускать в мой дом всякую мразь, я отрежу вам яйца!

— Ай-ай, как некрасиво, молодой человек! Как же это вы с генералами, однако, разговариваете! Никакого уважения… А еще интеллигентный человек!

— Повторяю, яйца отрежу! Ты понял, старый козел?

— Как не понять… Яйца, значит, отрежете. Так-так, интересно… А вы хоть знаете, как это делается? Я-то знаю, не раз видел…

Серый человечек засмеялся и скрылся в приемной.

Ничто не вечно под луной…

Как бы подтверждая сей трюизм, исчезли, слава Богу, и король Артур, и славный рыцарь Ланселот, и некрасивая Изольда Прекрасная. Должно быть, ускакали куда-то на лошадях Ворошилова и Блюхера.

Видимо, в соответствии с упоминавшимися уже прежде неведомыми мне законами материализации они оказались не востребованными суровой действительностью и отправились в свое привычное Прошлое, чтобы уже никогда не возвращаться оттуда в неприветливое Сегодня. Что ж, все правильно, погостили и будет. Скатертью вам дорога, дорогие пришельцы из иных времен.

…Как-то среди ночи меня растолкал и согнал с постели Поскребышев:

— Оденьтесь, — он бросил на кровать мундир без знаков различия, — оденьтесь, как все, по-человечески, а то ходите, черт знает, в чем. И про носки не забудьте…

Я повертел в руках обмундирование:

— Спасибо. Я уж как-нибудь своим обойдусь. И вообще, какого черта?.. Вы знаете, который сейчас час?

— Товарищ Сталин работает и по ночам.

— Да, и другим спать не дает. А днем дрыхнет.

— Одевайтесь, одевайтесь, — засопел Поскребышев, — все равно ведь придется идти.

Войдя в кабинет, я с удивлением заметил, что, несмотря на ночной час, вождь щурился от яркого света: пронзив складки бархатного занавеса, сверкающий, как золотой клинок, солнечный луч, обретя урезанную свободу, бил прямо в кошачьи глаза Отца всех времен и народов.

Сталин в кабинете обретался не один. Очень даже не один. По обеим сторонам стола в напряженных, как перед кинокамерой, позах разместились… Ага, вот и пополнение! Тут и маленький сморщенный Микоян, и козлинобородый Калинин, и безликий Молотов и еще много-много всяких иных официальных лиц в штатских костюмах и в военных и полувоенных мундирах.

Это что ж такое?.. Сталинское политбюро в полном составе? Я уже и подзабыл, когда это оно мне приснилось?..

И вообще, снились ли мне когда-либо все эти рожи? Убей, не помню…

Рядом со сталинским рабочим столом стояли и миролюбиво беседовали Лазарь Моисеевич Каганович, Никита Сергеевич Хрущев и Лаврентий Павлович Берия.

Поскребышев подвел меня к ним и отошел в сторону.

В дальнем углу кабинета, под столиком с пожелтевшими от времени газетами, валялся труп Василия Константиновича Блюхера.

Знаменитый маршал лежал на спине. Его слегка раздвинутые, вытянутые ноги были плотно закованы в зеркально-черные краги. Большие крестьянские руки раскинулись в стороны.

Если бы не пулевая дырка во лбу героя Гражданской, то можно было подумать, что маршал прилег отдохнуть после сытного обеда. Столько было в его театральной позе скрытого достоинства и величавого покоя.

В моей растревоженной за последнее время голове возникло нелепое ощущение, что в трупе непостижимым образом сохраняются таинственные остатки жизни и ему нравится лежать вот так — раскинув руки и вытянув ноги.

В другом углу — у кадки с засохшей пальмой — замерла атлетически сложенная женщина, одетая на манер довоенных комсомолок.

Под напором устрашающих прелестей трещала штопаная синяя кофточка, серая юбка с трудом обхватывала могучий зад. На мускулистых ногах женщины — грубые ботинки, каждый размером с дредноут среднего класса. На голове — линялая красная косынка. В правой — руке весло. На косынке надпись: "Брунгильда". Тусклые глаза богатырши уныло ласкали полную фигуру Берии.

Зазвонил телефон. Сталин снял трубку:

— Здравствуйте, Владимир Ильич!

Я почувствовал, что у меня в животе что-то оторвалось.

Сталин понизил голос и углубился в разговор.

На нас внезапно обрушился нарастающий грохот копыт, дальняя стена раздалась, и в кабинет ворвался всадник на лохматой кобыле.

Всадник тяжело спрыгнул с лошади и угодил прямо Кагановичу на ногу. Лазарь Моисеевич коротко взвыл и с перекошенным от боли лицом принялся скакать на одной ноге, силясь поймать другую короткими мощными руками.

Мне припомнились рассказы о Саболыче и его экспериментах с неправильной ногой.

Я засмеялся.

— Ворошилов, — как бы ставя диагноз, произнес Хрущев.

Не замечая иронии, наездник достал платок и вытер им запыленное, потное лицо.

— Моим именем назван город! Луганск стал Ворошиловградом! — звонко отрапортовал он, тяжело дыша и победоносно оглядывая друзей. Видно, он надеялся, что соратники по партии, все как один, бросятся поздравлять его и разделят с ним радость по поводу столь знаменательного события. И вообще воодушевятся!

— Конечно, ты герой, Ефремыч, кто спорит? — поспешил воскликнуть Никита Сергеевич. — Отмахать в один присест на этой кляче столько верст! Это, брат, не каждый смог бы. Я тебя, Ефремыч, правильно понял, ты приехал прямо из Луганска? И сразу к нам? Представляете, друзья, какой Клим молодец, скакал без сна, без отдыха! Мчался к нам в Москву и день, и ночь, и день, и ночь. И все на кобыле, и на кобыле…

— А ты, что, хотел, чтобы я скакал без кобылы?.. — начиная понимать, что над ним смеются, возвысил голос Ворошилов.

— Э-э, — с ненавистью глядя на Ворошилова, проворчал Берия: в его честь городов не называли. — Вот скажи-ка нам лучше ты, Лазарь, — Берия вдруг резко повернулся к Кагановичу, — скажи нам, Лазарь, ты ведь знаешь, есть такой город, называется Барановичи?

— Ну, знаю…

— Так вот, говорили мне, что по примеру этих Барановичей один город переименовали и назвали твоим именем, и теперь он называется город Кагановичи? Ведь, правда? И город, наверно, хороший?

— Ну, конечно, правда, — скромничая и одновременно гордясь, сказал Лазарь Моисеевич, — и решение ЦК было… И город хороший, зелени много, и вообще… Как ты мог забыть, Лаврентий, мы ведь вместе подписывали Постановление ЦК? — уже недоверчиво спросил он: от этого мингрела можно было ждать чего угодно.

— Так, значит… Так и будем теперь знать — город Кагановичи, — размеренно продолжал Лаврентий Павлович, — а объясни нам, Лазарь Моисеевич, в этом твоем хорошем зеленом городе будут жить теперь… — Берия сделал паузу.

— Ну?.. Что — будут жить теперь?.. — слегка раздражаясь, переспросил Каганович.

— …будут жить теперь… — Лаврентий Павлович, ликуя, мелко захихикал, — будут жить теперь, что, одни только… кагановичи?..

— И вовсе это не смешно, Лаврентий! — обиделся Лазарь Моисеевич. — Я, это известно всем, интернационалист. Национальность для меня вторична! Для меня главное — это верность коммунистической партии, а вот твои антисемитские настроения тебе же самому могут выйти боком. И как товарищ по партии советую тебе — внимательно изучи свою родословную. Внимательно! Ты ведь кто? Мингрел? Так? Так. А мингрелы, это тоже известно всем, горские или горные, это уж как кому нравится, евреи! Значит ты, Лаврентий, самый настоящий еврей, только горский, зачем-то спустившийся с гор и в силу неблагоприятно сложившихся для тебя обстоятельств временно проживающий на равнине. Да ты не переживай — тебе же лучше, сейчас быть евреем куда удобней, чем лицом кавказской национальности. Да и выехать сможешь! Если у тебя здесь не сложится, можешь хоть завтра драпануть в Германию или Израиль. Дурак ты, счастья своего не понимаешь!

— Я… я — горский еврей?!! — побелел Берия. — Лазарь, ты думаешь, когда говоришь! Я грузин! Слышишь ты, жидовская морда?

— Как не слышать… Но что же я могу поделать, Лаврентий, если ты по всем признакам еврей? И зачем ты отказываешься, право, не понимаю. А как ты похож на еврея, как похож!.. Говорю тебе как еврей еврею, лицом ты — вылитый еврей. А как пенсне тебе идет! Как идет!.. Ну-ка, поворотись-ка, друг Лаврентий. Ну вот, так и думал! Долго не мог понять, кого ты мне напоминаешь? А теперь понял! Единоутробного брата моего покойного папаши, дамского портного дядю Зяму! Ну, поворотись-ка еще раз. Ну что я говорил, чистый дядя Зяма!

— Я убью тебя, Лазарь, — кипя злобой, прошипел Берия, — ей-ей убью!

— Руки коротки, Лаврентий Палыч. Жидовская вы морда!

… Сталин, наконец, закончил телефонный разговор и обратился к присутствующим:

— Звонил Ильич. Интересуется, как у нас идет подготовка к… — он покосился на меня и замолчал. Потом вдруг взорвался: — Вот он так всегда, этот наш "камень на камень, кирпич на кирпич" всеми любимый Владимир Ильич! На все готовенькое! Бродит, как призрак, по Европе, десятилетиями торчит в разных там Германиях и Швейцариях и в ус не дует. А нам тут, извините, в говне копаться… А потом прикатит на паровозе, вскарабкается на броневик и будет всех учить, как надо строить социализм. Будто мы сами не знаем! Будто мы тут сами без него не разберемся!.. Что он знает о России? Что он может знать, сидя в своих вонючих Альпах? Ах, как он далек от народа! Как далек! Сидел бы уж в своей сраной загранице да статейки пописывал. И что ему там неймется?! Не понимаю я его. Живет в благополучной буржуазной стране, живет хорошо… Говорят, пиво пьет, сосиски трескает… Опять же, Европа, культура…

— Там вообще давно все хорошо живут, — вздохнул Вячеслав Михайлович Молотов, многолетний сталинский министр иностранных дел, — и никто ни о каких революциях не помышляет. Зачем?..

— Действительно, зачем? — машинально повторил Сталин и спохватился: — Как это зачем?! У них это одно, а у нас другое… Совсем другое! У нас иначе нельзя… Так что же нам делать с Ильичем?

— А может, его — того?.. — подал голос Берия.

— Что значит — того?.. — не понял Сталин.

— Ну, того… как Троцкого…

— Ты что, с ума сошел?!

— А что тут такого? Очень даже просто. Обычное дело. С живыми всегда одна морока… Одних бумаг… А так тюкнуть его легонько ледорубчиком по маковке, а потом сказать, что, мол, того, зашибли бутылкой в пьяной драке, и дело с концом…

— Похоже, ты там у себя на Лубянке совсем умом тронулся!

— Товарищ Сталин, вы же сами говорили: "Нет человека — нет проблемы".

— Тебе, Лаврентий, дай волю, ты и нас всех на тот свет отправишь! — возмутился Сталин. Потом, подумав, сказал: — Хотя в предложении товарища Берии что-то есть. Что-то заманчивое! Скажу больше, оно заслуживает самого пристального внимания. Мы к этому вопросу еще вернемся и непременно его рассмотрим. Но не сейчас. Потом как-нибудь, позже. А в настоящее время нам дорог каждый человек. Каждая боевая единица на счету. Все пойдет в дело, все сгодится. А Ильич будет нашим революционным коммунистическим знаменем… А тебе Лаврентий надо бережней обращаться с кадрами…

— Он на евреев нападает, товарищ Сталин, — наябедничал Каганович, — а еврей — это звучит гордо, как сказал бы Максим Горький, если бы Лаврентий его не того…

— Значит, это ты, гнида, прикончил великого пролетарского писателя?! — изумился Хрущев.

— Нет, это он сам, — с сожалением сказал Берия, — товарищ Сталин запретил, помните, Иосиф Виссарионович? Вы еще тогда сказали, что он и так загнется, легкие у него, мол, ни к черту — курит много… А за гниду ты мне, Никита, ответишь!

— Да он это, он! Он и убил, кто, как не он! — одновременно заговорили почти все члены совещания. — Житья от него не стало, по ночам не спим. Все ждем, когда "воронок" приедет…

— У кого чистая совесть, тот спит спокойно… — проворчал Берия.

— Уснешь тут… Тебя, Лаврентий, когда ты в раж войдешь, и не остановишь, правильно товарищ Сталин сказал, дай тебе волю, ты бы нас всех перестрелял…

— Ну, всех не всех, а… — и Берия мечтательно уставился на Хрущева.

— Товарищи, — предложил Никита Сергеевич, — а что, если его самого, Лаврушу нашего, того?.. Ну-ну, Лаврентий, я же пошутил, ты ведь меня знаешь, я большой шутник…

— Не шутник ты, — со злостью сказал Лаврентий Павлович, — не шутник ты, Никита, а шут. И шут опасный…

— А может, Лаврентий, тебя, правда, того?.. — спросил Сталин, всматриваясь в глаза Берии.

— Товарищ Сталин! Я не пощажу… — зеленея лицом, приподнялся со своего места Берия.

— Это точно! Уж он-то никого не пощадит! — раздались голоса.

— Не пощажу жизни своей в борьбе с контрреволюцией! — преданно глядя на Сталина, сказал Лаврентий Павлович.

— Вот и Ильич советует мне тебя заменить — говорит, не подходишь ты для работы в органах — слишком мягок. А здесь требуется железная рука. Говорит, хорошо бы материализовать и воскресить Дзержинского.

— Час от часу не легче! — застонали те же голоса. — Мало нам одного Лаврентия, так еще и этого душегуба на нашу шею!..

— Нет, нет, Ильич правильно мыслит, реанимируем бескомпромиссного рыцаря революции, нашего железного Феликса… — с воодушевлением продолжал Сталин.

— Где же мы столько железа возьмем, товарищ Сталин? — взмолились все разом.

— Ну, все! Довольно! Поболтали, и будет! — оборвал всех Сталин, — я пригласил вас, господа-товарищи, чтобы сообщить, что объявляю поверку. Нам необходимо произвести предварительный смотр. Итак, начнем. Где товарищ Буденный?

— Он направлен в степи Калмыкии… — начал, было, Берия.

— Кем направлен, — поморщился Сталин, — зачем направлен?

— Маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный направлен в степи Калмыкии на заготовку конины, товарищ Сталин, — степенно сказал Каганович и пояснил: — стране не хватает мяса.

Сталин в ужасе посмотрел на Кагановича:

— Разве конина — мясо?! Кто ж ее жрать-то будет, вы что, тут все с ума посходили? И потом, продуктовыми заготовками у нас всегда занимался товарищ Микоян. Кстати, где он, почему я его не вижу?

Низкорослый, щупленький Микоян, протиснувшись между многопудовыми Кагановичем и Берией, бодро заявил о себе, выкрикнув:

— Здесь я, товарищ Сталин!

— Молодец! Да, так, о чем это я говорил?

— О Буденном, товарищ Сталин.

— Да, да… Впрочем, черт с ним, с этим Буденным — все равно от него никакого толку. Пусть все остается, как есть: степи так степи, Калмыкия так Калмыкия… А остальные, — он обвел взглядом соратников, — все на месте, будем считать, что поверка состоялась…

Бред какой-то… Похоже, попал на расширенное — учитывая мое присутствие, а также присутствие Брунгильды и трупа маршала Блюхера — заседание политбюро.

Я подумал, что все они как бы существуют в каком-то другом времени и ином измерении… Луганск, Ворошиловград, Ленин в Альпах, город Кагановичи… Бред, просто бред… Откуда-то взялась Брунгильда… Зачем она им?

— Уберет кто-нибудь, наконец, эту проклятую бабу с веслом? — воскликнул Сталин, вероятно подумав о том же. — Сил моих нет! Видеть ее не могу! Пристройте ее куда-нибудь. Дайте ей работу, что ли. Не век же она будет здесь торчать и мозолить мне глаза. Найдите ей место, что-нибудь достойное… Может, определить ее в Комитет советских женщин?

— Поставить ее на Тверской, бывшей улице Горького — пусть проституток разгоняет! — сказали сразу несколько голосов.

— Там, что, есть проститутки?.. — оживился Берия.

— Да сколько угодно, на любой вкус, — продолжали те же голоса.

— Так зачем же их разгонять? Товарищ Сталин, прикажите товарищу Брунгильде взять их и немедленно доставить сюда. Товарищи, войдите в положение, — заныл Берия, — я ведь пятьдесят с лишним лет, полвека, подумать только! — баб не трахал!

— Помолчи, Лаврентий! Не время сейчас о шлюхах думать. Тут судьба Советского Союза решается…

Сталин повернулся ко мне.

— А что делает здесь наш гость? — ласково спросил он. — Вы ведь художник, товарищ Сюхов? Та-а-к, очень приятно. Искусство в нашей стране принадлежит народу. М-да… Нам нужны художники. Нам нужны новые Репины, новые Саврасовы, Поленовы, Ивановы, Шишкины… э-э-э…

— …Левитаны, Врубели, Малевичи… — подсказал кто-то.

— Нет, Левитаны, Врубели и Малевичи, — оборвал говорящего Сталин, — нам не нужны. Нам нужны новые Васнецовы, Верещагины, Церетели… э-э-э…

— Ркацители, цинандали, твиши… — опять подсказал тот же голос.

— Кто это сказал?! — взвился Сталин.

Толстый Хрущев попытался спрятаться за спину тщедушного Микояна.

— Гляди, Никита, доиграешься. Это тебе не с Лаврентием шутки шутить…

Иосиф Виссарионович вышел из-за стола и подошел к уже знакомой нам картине, ну, к той, на которой он, Сталин, и Александр Васильевич Суворов… Все присутствующие, даже Брунгильда и мертвый маршал, повернули головы в сторону этого, с позволения сказать, произведения искусства.

— Товарищ Сюхов, — опять обратился он ко мне, — расскажите нам о своих ближайших творческих планах, о методе социалистического реализма, которым вы, наверняка, вдохновляетесь при создании своих шедевров… Ну же, мы ждем, аудитория у ваших ног, мы замерли в нетерпении. Нам интересно знать, чем и как дышит современный живописец? Что волнует вас? Что вы как художник ищете?

— Что может искать художник?.. Пожалуй, я ищу истину…

— Ах, вот как! — мгновенно отреагировал Сталин и повернулся к соратникам: — Товарищ Сюхов, если я правильно его понял, только что сказал нам, что он ищет истину. Та-а-к…

И тут он словно с цепи сорвался! Я слышал кое-что о силе сталинского гнева, когда люди, на которых он орал, прямо в его кабинете от страха отдавали Богу душу.

— Как!!! Зачем!!! — таращил страшные глаза Сталин. Он ревел с такой сатанинской силой, что воздух в кабинете содрогался, словно от грозового разряда; члены политбюро угрожающе засверкали очами и, опрокидывая стулья, повскакали со своих мест; Брунгильда охнула и уронила весло на голову покойного маршала, раздался фанерный звук, и мертвец сам собой перевернулся на живот.

— Что он такое говорит, жалкий человечишка! Он ищет истину! Зачем? Какой идиот его надоумил? Он что, ничего не читает? — бушевал вождь, обращаясь к соратникам. — Товарищ Сюхов, вы книги читаете? Читаете?! Не верится… Если бы вы читали, то в Полном собрании сочинений товарища И.В. Сталина — Москва, 1951 год, том шестой, страница двадцать вторая — вы бы прочитали, что истина уже давно найдена. И найдена она нами, большевиками. Возникает риторический вопрос — зачем искать то, что найдено? Я сейчас вам все объясню, — успокаивая самого себя и стараясь дышать ровно, сказал он, — а вы внимательно слушайте и запоминайте. Слушайте и запоминайте! Итак, истина состоит в том, что люди рождаются, живут и умирают. И происходит это все под руководством Коммунистической партии Советского Союза! Ясно? Вот это и есть истина. И никакой такой другой истины нет!

Сказав это, Иосиф Виссарионович в ажитации оглушительно пукнул и, утомленный затянувшейся дискуссией, опустился в кресло.

Члены политбюро, совершенно раздавленные виртуозной концовкой речи, хранили гробовое молчание.

Сталин долго, тяжело, с присвистом старого курильщика вздыхал, задумчиво смотрел на сплоченные ряды своих верных соратников, которые, он знал это, предадут его при первой же возможности, потом задержал дыхание, напрягся и… И пукнул повторно! Как бы в назидание и в подтверждение сказанного.

Покрывая свои же громовые аплодисменты, члены политбюро слаженно заревели:

— Слава! Дорогому и любимому вождю мирового пролетариата великому товарищу Сталину слава! Ура! Ура! Ура!

И запели, дураки, бараньими голосами "Интернационал"…

Труп же легендарного маршала, как бы повинуясь скрытому императивному импульсу, сам собою встал, спотыкаясь, сделал с закрытыми глазами несколько шагов в направлении кадки с фикусом, на миг замер, левой рукой отдал честь; правая рука его тем временем привычно скользнула в карман галифе и извлекла оттуда миниатюрный, сверкнувший в солнечных лучах браунинг.

Члены политбюро вжались в спинки стульев. Труп, как бы в раздумье, поднес руку с пистолетом к виску и со словами "Да здравствует товарищ Сталин!" застрелился. В сиреневой лысине появилась еще одна дырка, труп упал и бодро покатился в излюбленный угол — под столик со старыми газетами.

Члены политбюро с облечением перевели дух.

— Однако!.. — обращаясь к революционной компании, озадаченно проговорил Сталин, покрутил головой и объявил расширенное заседание закрытым.

…Я так и не понял, зачем Поскребышев приволок меня в сталинский кабинет?..