"Пора уводить коней" - читать интересную книгу автора (Петтерсон Пер)

11

Я долго сижу на скамейке. Гляжу на реку. Лира носится вокруг. Я не знаю, что со мной. С души что-то сшелушивается. Дурнота отступила, в мыслях ясность. Тело невесомо. Это как быть спасенным. От угрозы опуститься, от навязчивых мыслей, от злых духов. Экзорцист, изгоняющий бесов, побывал здесь и вновь исчез, унеся с собой все гадкое. Дышится легко. Впереди все еще будущее. Я думаю о музыке. Наверно, куплю себе проигрыватель CD-дисков.

Поднявшись от реки к себе на горку чуть впереди наступающей на пятки Лиры, я вижу, что посреди моего двора стоит Ларс. В одной руке у него пила, другой он сжимает ветку березы. Он дергает дерево, но оно не поддается, насколько я вижу, только ветки гнутся. Солнце стало желтее, и свет от него резче. На Ларсе бейсболка, он надвинул ее низко на глаза и, заслышав мои шаги, разворачивается всем телом и чуть не запрокидывает голову назад, чтобы увидеть что-нибудь из-под козырька, и встречается со мной взглядом. Лира и Покер гоняют друг дружку вокруг дома, насколько это позволяет раскинувшаяся во весь двор береза, потом сцепляются в потешной драке, рычат, повизгивают, катаются клубком в траве за сараем, они вполне счастливы.

Ларс улыбается и снова встряхивает дерево за ветку.

— Займемся ею? — говорит он.

— С удовольствием, — отвечаю я со всем энтузиазмом, на который способен. Я правда рад. И дышится сразу свободнее. Ничуть не исключено, что Ларс мне еще понравится. Я не был уверен, но так вполне может получиться. Меня бы это не удивило.

— Для начала убери вот ту ветку, — я показываю на ту, что содрала с крыши водосток и теперь закрывает дверь в сарай, — моя пила в сарае.

— Сейчас сделаем, — говорит он и приделывает дроссель к своей пиле, вовсе, кстати, не «юнсеред», а «хюсгварна», отчего мне дышится еще спокойнее и тянет улыбнуться, как будто мы вдвоем делаем что-то не совсем дозволенное, зато по-настоящему нам обоим приятное, и он пару раз протягивает катушку, закрывает и, наконец, сильно дергает шнур и одновременно роняет руку с пилой, она для начала не визжит, но мило рычит, и на раз-два-три ветка отпилена и расчетвертована. Дверь свободна. Уже кое-что. Отодвигаю болтающийся водосток, захожу внутрь, беру пилу, по-прежнему лежащую на табурете, где я ее положил, и желтую канистру с бензином. Там осталось на донышке. Я кладу пилу на траву, сажусь рядом на корточки, откручиваю крышечку и заливаю в отверстие бензин, это как раз доверху. Канистра пуста. Я ни капли не пролил, рука не дрогнула, со стороны посмотреть — одно удовольствие.

— У меня есть в запасе еще пара канистр, — говорит Лapc, — так что можем работать, пока все не сделаем. Глупо прерываться и гонять в деревню за бензином, когда работа ждет.

— Глупо, — соглашаюсь я искренне, у меня тоже нет ни малейшего желания тащиться сейчас в деревню. В магазине мне ничего не надо, поддерживать общественные связи я сегодня не готов. Включаю свой «юнсеред», который, по счастью, заводится с первого рывка, и мы с Ларсом беремся за березу с двух концов; два немолодых человека лет шестидесяти-семидесяти с не очень гнущейся спиной и в наушниках для защиты от воя, с которым пара пил вгрызается в дерево. Мы оба пригибаемся к пилам и широко расставляем локти, чтобы сохранять уверенность, что это опасное стальное полотно действует по нашей воле, а не мы по его, и мы сначала срезаем все ветки и пилим их на подходящие чурки, а все, что мне не пригодится, скидываем в кучу, из нее получится в ноябрьской тьме отличный костер.

Любо-дорого смотреть, как работает Ларс. Он действует не слишком быстро, но систематично, и в его движениях, когда кулак с зажатой в нем ручкой тяжелой пилы приближается к стволу, больше элегантности, чем в его походке, когда Ларс идет по дорожке с Покером. Его стиль в работе быстро делается и моим, так со мной всегда: сперва правильное движение и лишь потом осознание его; но постепенно мне становится ясно, что то, как он наклоняется, шевелится, изредка поворачивается или подается вперед, логично подстроено под мягкую линию баланса между тяжестью тела и рывком пилы в миг, когда она касается дерева, и все это для того, чтобы открыть пиле легчайший путь к цели с наименьшей опасностью для человеческого тела, беззащитного в своей открытости, сильного и непобедимого вплоть до случайного выстрела, когда оно вдруг ломается, как разбивается вдрызг фарфоровая кукла, и всё — ничего не поправишь, всё кончено навек. Я не знаю, думает ли об этом Ларс, когда он обращается с пилой с такой естественной непринужденностью, наверно, нет, зато я, случайно натолкнувшись на эту мысль, несколько раз возвращаюсь к ней, и она не прибавляет мне скорости. Это как раз ерунда, я часто заклиниваюсь на этом месте, но я уверен, что его мать наверняка думала примерно о том же, когда она гребла не за страх, а за жизнь вверх по реке поздней осенью сорок четвертого, а Ларс катался по полу, сцепившись в шутку со своим близнецом Оддом, и не догадывался о том, что происходило рядом и чем оно могло кончиться, и не знал, что через три года он из ружья старшего брата застрелит Одда, разорвет его тело пулей. Этого никто не мог знать, и за окном по-прежнему был день, освещавший заснеженные поля серо-стальным светом, а на реке мать Лapca изо всех сил старалась вести себя так, будто это была одна из многих таких же поездок на сэтер.

Я так и вижу это.

Синие варежки крепко обхватили весла, ноги в сапогах с напряжением упираются в шпангоуты, белые облачка пара вырываются изо рта хриплыми одышливыми толчками, на дне лодки у нее в ногах чужой мужчина в летних ботиночках и с серым рюкзаком, который он не выпускает из рук, и он опять чудовищно мерзнет в своих парусиновых штанах. Его трясет так, что стук громко отдается в деревянную обшивку, как будто бы от двухтактного мотора, она никогда не видела, чтобы кого-нибудь так била дрожь, и всерьез боится, что звук ее нового движка услышат с берега.

Я так и вижу это.

Немецкий мотоцикл с коляской в неспешном прогулочном темпе едет вверх по только что расчищенной большой дороге и вдруг безо всякой причины сворачивает к этому именно хутору. Никто так никогда и не понял, что ему понадобилось тогда на хуторе. Может, стало тоскливо и одиноко и захотелось перекинуться с кем-то парой слов, или он вздумал покурить, достал коробок, а там последняя спичка горелая, ну и свернул одолжить и заодно постоять с кем-нибудь на пару, глядя на реку и окрестности, и побыть просто мужиком, по-братски невинно делящим сигаретку с мужиком из другой страны, поднявшись над всей этой войной, всей этой чертовщиной, или он свернул на хутор по другой причине, о которой ни тогда, ни позже никто не узнал. Короче говоря, он поставил мотоцикл посреди двора и медленно побрел к дому. Но так никогда до него и не дошел. Внезапно он замер и посмотрел на землю, потом стал ходить туда-обратно, потом кругами, наконец, присел на карточки, встал, обошел дом и спустился к реке и мосткам. И тут с ним случилось это: в мозгах у него в кромешной тьме вдруг зажглась лампочка. Монетка упала в автомат, «чпок» — и встала на место. Он все понял. И понесся как угорелый. Бегом вернулся к мотоциклу, вскочил в седло и со всей силы нажал на педаль, но мотор не желал заводиться, и он нажал снова и снова, и вдруг мотор сработал, нежданно как выстрел, немец упал грудью на руль, пулей пронесся по дорожке и вылетел на большую дорогу, пустая коляска так чиркнула на повороте, что снег встал столбом. Юн, возвращавшийся из школы с сумкой под мышкой, как раз входил в этот же поворот, он услышал мотоцикл и едва успел отскочить в кювет, чтобы его не сбили и не переехали. От резкого рывка сумка раскрылась, и все его книжки разлетелись. Солдат и глазом не повел, только поддал газу и полетел к кругу, где церковь, магазин и мост через реку.

Я так и вижу это.

Юн, стоя в снегу, пытается собрать свои вещи, а его мама везет вверх по реке мужчину, который пытается получше распластаться на дне. Трудно одной грести против течения, когда в лодке двое, даже при том, что в это время года течение несильное, так что они продвигаются медленно. Они все еще далеко от сэтера, где мой отец стоит, наклонившись к столу, и плотничает, и не подозревает, что она спешит к нему. Мужчина в лодке дрожит и матерится, плачет и снова матерится, женщина на веслах тоненьким голосом просит его быть потише, но он держит в охапку свой рюкзак, стиснув в замок руки, и остается в своем мире.

Франц стоял у себя в кухне, открыв окно, потому что он так жарко натопил печь, вернувшись с работы из леса, что теперь надо было проветрить. Было еще светло, он курил и вспоминал, почему он так и не женат. Этот вопрос занимал его каждый год от первых тишком вползающих холодов до Рождества и еще чуток, но с Новым годом Франц отбрасывал эту мысль. В вариантах недостатка не было, и, стоя у открытого окна с сигаретой, он силился и не мог вспомнить, почему же он не женился, ему представлялось совершенно абсурдным, что он живет один. А потом он услышал, что по дороге на той стороне реки на бешеной скорости мчится мотоцикл. В пятидесяти метрах от его дома был мост, по другую его сторону и метрах в двадцати поодаль стоял патруль в зелено-мышиной шинели, дуло автомата торчало из-за плеча, патрулю было зябко и скучно. Он тоже услышал мотоцикл и сделал несколько шагов в том направлении. Из-за ограды показалась макушка мотоциклиста в каске, но вот Франц увидел его целиком, водитель прижался к рулю, чтобы уменьшить сопротивление ветра, и ему оставалось до круга всего ничего. Целый день небо хмурилось, но теперь, перед заходом солнца, оно вдруг появилось на юго-западе и под низким острым углом бросило желтую тень на всю долину, осветило реку и все на ней и послало луч слепящего света в глаза Францу, что пробудило его от мыслей о женитьбе и о длинной веренице шатенок и блондинок, истомившихся, по его мнению, в очереди, и до него вдруг дошло, что именно происходит на той стороне реки. Он швырнул сигарету в окно, крутанулся на месте и выскочил в прихожую, на бегу выдергивая из ножен на поясе нож, грохнулся на колени и закатал половик в трубу. Он всадил нож в щель в полу, нажал, подцепил четыре сбитые вместе половицы, откинул их в сторону и сунул руку под пол. Он знал, что этот день придет. И был к нему готов. Сейчас важно было не сомневаться, и он не колебался ни секунды. Из ниши под полом он извлек детонатор, проверил, на месте ли провода и не окислились ли, зажал его между колен, крепко сжал рукоятку, один раз глубоко вдохнул, и выжал ее вниз. Дом качнуло, зазвенели стекла, Франц выдохнул спрятал детонатор обратно под пол, положил половицы на место и забил их кулаком, раскатал половик, и все стало выглядеть, как пять минут назад. Франц вскочил и кинулся к окну. Мост разлетелся на куски, и в наступившей после взрыва тишине какие-то деревяшки все еще падали вниз бесшумно, как в немом кино, и какие-то ударялись о прибрежные камни до странности беззвучно, а другие свалились в воду, и их понесло потоком, и все это как будто бы происходило за стеклом, хотя Франц смотрел в открытое окно.

На той стороне взорванного моста носом в снег поодаль от того места, где Франц видел его в последний раз, лежал патруль. Мотоцикл опоздал, и теперь он сбавил скорость и с большим нежеланием подкатил к телу на снегу и остановился. Мотоциклист снял каску и зажал ее под мышкой, как будто прибыл на похороны, и так прошел последние метры до патруля и встал с ним рядом, склонив голову. Порыв ветра всколыхнул его волосы. Совсем мальчишка еще. Он опустился на колени рядом со своим, возможно, лучшим другом, и в этот миг патруль поднялся на четвереньки и оказался жив. Он покачался, стоя на карачках, его вырвало, потом он, опираясь на автомат как на палку, поднялся совсем на ноги, и мотоциклист тоже встал, нагнулся к нему и что-то сказал, но патруль помотал головой и показал на уши. Его оглоушило. Они вдвоем обернулись и посмотрели на мост, которого больше не было, а потом разом кинулись к мотоциклу, и патруль влез в коляску, а второй сел за руль и дал газ, и они помчались прочь. Не к тому хутору, где был расквартирован остальной пост, а обратно, вниз по той дороге, по которой он только что приехал, и он выжимал из мотоцикла все, что только осмеливался. С пассажиром машина шла тяжелее, но вот она разогрелась, скорость возросла, и мимо хутора Баркалда они пролетели со свистом. Сразу за хутором они свернули с дороги, и оба всем телом откинулись вбок, как на паруснике, чтобы не опрокинуться в повороте, коляска на миг приподнялась, и они запрыгали по снежному полю к ограде и калитке, они не стали терять время, а въехали в нее, не открывая, с таким грохотом, что со всех сторон им на каски посыпались щепки, они едва вписались в проем. И дальше вниз, вниз вдоль колючей проволоки, только жерди замелькали, мотоцикл подскакивал на кочках, его мотало из стороны в сторону весь спуск к реке, которым обычно ходил мой отец, неся прихваченную в магазине «почту», а четыре года спустя — я сам вместе с другом моим Юном, который в один день взял и исчез из моей жизни, и все потому, что один его брат застрелил другого брата из ружья, которое он, Юн, забыл разрядить. Все случилось в разгар лета, он был сторожем братьям своим, и в секунду все и навсегда рухнуло и изменилось.

На другой стороне реки мама Юна как раз уткнула лодку в берег рядом с отцовой, выпрыгнула и потащила ее повыше на берег, без этого ее снесло бы потоком вниз или на другую сторону, что было уж вовсе ни к чему, но человек в костюме нетерпеливо вскочил и, не подумав, стал выпрыгивать, пока она еще тащила. Вышло плохо. Она дернула трос, и мужчина упал головой о скамейку, потому что он не выставил в падении руки, а продолжал сжимать рюкзак. Она готова была разрыдаться.

— Черт возьми, можешь ты хоть что-нибудь сделать по-людски! — орала мама Юна, вряд ли до этого хоть раз в жизни говорившая бранное слово, она знала, что кричать нельзя, но ничего не могла с собой поделать, наконец она схватила его за полу пиджака и выволокла из лодки как пустой мешок. Выпрямившись, она увидела и услышала на той стороне, прямо напротив, мотоцикл, и отец мой тоже услышал его и выскочил из сарая рядом с избушкой, потому что он сразу понял, что дело швах. Внизу дорожки он увидел маму Юна в шапке и варежках и незнакомого мужчину в костюме на четвереньках рядом с лодкой, а на той стороне мотоцикл, который остановился прямо у последнего осыпавшегося камнями и щебнем спуска к воде.

— Вставай! — кричала мама Юна в ухо незнакомцу, и он старался как мог, а мама тянула его за пиджак, а мальчик в немецкой форме кричал: «Halt!», и неужели он правда добавил просительно «ну пожалуйста»? Франц говорит — да, он сам слышал, как солдатик молоденький кричал «bitte, bitte». Во всяком случае, он и бежавший следом патрульный остановились, зайдя в воду. Было слишком холодно, слишком глубоко, если они бросятся вплавь, то на какое-то время станут беспомощными мишенями, и все равно выплывут на тот берег гораздо ниже по течению, не такому стремительному в это время года, но все же очень сильному. У них за спиной стрекотал мотоцикл и пыхтел как запыхавшийся зверь, и они сорвали с плеч автоматы, а отец крикнул:

— Беги!!!!!!! — и побежал сам, вниз к реке, петляя как заяц между широкими стволами деревьев, которые никто в тот год не рубил и не сплавлял, и тут солдаты на той стороне открыли огонь. Сперва предупредительный выстрел поверх голов этих двоих, что так медленно карабкались прочь от лодки. Они услышали, как пули ударяют в стволы, выбивая щепки, с особенным звуком, который она никогда не забудет, рассказывала мама Юна потом. Ничто никогда не пугало ее так, как этот звук, этот стон елок, но тут немцы взялись палить всерьез и первым же выстрелом достали человека с рюкзаком. Черный костюм на белом снегу был отличной мишенью. Он выронил рюкзак, упал ничком в снег и сказал так тихо, что мама Юна едва расслышала:

— Э-э-эх. Так я и знал.

И заскользил вниз по взгорку к лодке, мимо нависшей над водой кривой сосной, и остановился, только когда один ботинок съехал в воду. Они попали в него еще раз, и больше он ничего не говорил.

Мой отец уже был за сосной прямо напротив матери Юна.

— Бери рюкзак и беги сюда! — крикнул он. И она схватила синей варежкой серый рюкзак, пригнулась и кинулась на голос, и то ли потому, что раньше они никого не убивали, или потому, что она женщина, но два солдатика сбавили огонь. Теперь они стреляли, в основном чтобы попугать, и мама Юна спокойно добежала до отца и дальше вместе с ним в избушку. Здесь они схватили припрятанные отцом документы и еще кое-что важное. В окно они видели, как через луг на той стороне летят две машины, из них выпрыгивают солдаты и бегут к реке. Отец туго затянул рюкзак и обвязал его белой простыней. Потом они вылезли в окно с задней стороны и в белом нижнем белье моего отца, натянутом поверх всего, практически рука в руке сбежали в Швецию.

Солнце уплыло дальше, в синей кухне стало не так светло, и кофе в моей чашке остыл.

— Почему ты рассказываешь мне все это, когда отец и словом не обмолвился? — спросил я.

— Потому что он попросил меня рассказать тебе. Когда представится случай. Вот и представился.