"Пора уводить коней" - читать интересную книгу автора (Петтерсон Пер)

5

Мельком здороваясь, когда мы с Лирой проходили мимо избушки, я поначалу не узнавал его, потому что у меня и в мыслях этого не было. С чего бы? Он, например, стоял у избушки и складывал дрова в поленницу под навесом, а я брел мимо и размышлял о своем. Даже когда он назвал свое имя, в голове ничто не торкнуло. Но, улегшись ночью спать, я вдруг задумался. Что-то такое разглядел я в неровном свете наших фонариков в его лице и облике. И теперь я ничуть не сомневался, хотя последний раз видел его десятилетним, а теперь ему за шестьдесят: это Ларс, тот самый Ларс. Когда в романе описывают такие случайные встречи, я всегда раздражаюсь. Читаю я очень много, особенно в последние годы, но и раньше тоже, и о прочитанном думаю, так вот: в романах, особенно современных, такие повороты судьбы выглядят надуманными, я в них не верю. У Диккенса какого-нибудь такое еще сходит автору, но Диккенса мы и читаем как длинную балладу из ушедшей жизни, наперед зная, что под конец уравнение должно сойтись, а нарушенный баланс восстановиться, чтобы боги снова заулыбались. Такое своего рода утешение, протест против съехавшего с глузду мира, потому как те времена быльем поросли, а наш мир не таков, и я никогда не соглашался с теми, кто уверяет, что нашей жизнью правит судьба. Эти люди не желают и палец о палец ударить, но ноют и требуют жалости к себе. Я считаю, что мы сами делаем свою жизнь, во всяком случае, я свою выстроил сам, — чего уж она там стоит, другое дело — и сам отвечаю за нее целиком и полностью. Но вот то, что из всех мест, куда я мог бы забраться, я очутился именно здесь…

Это ничего не меняет, конечно. Ни моих планов относительно этого дома, ни ощущения от жизни здесь — все останется прежним, к тому же я уверен, что он меня не узнал, и так оно пусть и будет. Но что-то все-таки изменилось.

А планы мои относительно этого места просты. Здесь мое последнее пристанище. А вот тем, как долго мне здесь быть, сколько мне еще отпущено, я себе голову не забиваю. Живу одним днем. Меня другая забота свербит — что я буду делать, если зима окажется очень снежная. До домика Лapca двести метров вниз по дороге и оттуда еще пятьдесят метров до большой дороги. С моей спиной невозможно вручную расчистить от снега такое расстояние. Это вряд ли вышло бы и со здоровой спиной. Только если бы я ничем другим уже не занимался.

Но расчищенная дорога — это важно, и еще в морозы важен надежный аккумулятор, чтоб машина заводилась. До центра деревни, где магазин и вся жизнь, шесть километров. Ну и дрова, конечно же. В доме два радиатора, но они, похоже, жрут больше энергии, чем отдают тепла. Я мог бы купить пару масляных обогревателей на колесиках, таких, которые включаешь в розетку и возишь по всему дому, куда тебе надо, но я так подумал, что должен обходиться тем теплом, которым смогу обеспечить себя сам. На мое счастье, приехав сюда, я нашел в сарае поленницу старых березовых дров, но их явно недостаточно, они пересушенные и прогорают очень быстро, так что несколько дней назад я спилил новой, купленной мною электропилой старую сухую ель, и план мой теперь расчекрыжить ее на чурки, порубить их на полешки сходного размера и, пока еще есть время, пополнить поленницу свежими дровами. Тем более той старой березы я уже порядочно истопил.

Пилу я купил «юнсерд». Не потому, что считаю эту фирму самой лучшей, просто здесь пользуются только ею, и, кроме того, человек из механической мастерской, продавшей мне пилу, пообещал, если лопнет полотно, заменить его бесплатно. Пила не новая, но перебранная и со свежим полотном, и сам вид продавца внушал доверие. Здесь царство «юнсерда». И «вольво». Я сроду не видел столько «вольво» в одном месте, каких угодно, от дорогих новеньких до старых развалюх, последних побольше, чем первых, зато попался даже один «PV», он стоял у почты. Это в 1999 году. Факт немало говорит об этом месте, не знаю только, что именно он говорит, кроме того, что тут рукой подать до Швеции, причем самой дешевой ее части. Вот и простое объяснение, наверно.

Сажусь в машину и в путь. Вниз по дороге, через реку, мимо домика Лapca и лесом на большую дорогу, озеро блестит справа за деревьями и вдруг оказывается позади, а кругом, и справа и слева, равнина с желтыми, давно сжатыми полями. Над ними носятся огромные стаи ворон. Но не издают ни звука. На краю равнины стоит лесопилка подле реки, которая шире чем видится из моего окна, но впадает в то же самое озеро. Раньше через него сплавляли лес, откуда и лесопилка у воды, но это было давно, сейчас лесопилка может стоять где угодно, лес перевозят по дорогам, и встретить на узкой проселочной дорожке многотонный грузовик, позади которого болтается по сторонам тяжело нагруженный прицеп, — это вам не шутка. Лесовозы ездят как греки и вместо тормоза жмут на гудок. Несколько недель назад мне пришлось съехать в кювет, огромный грузовик громыхал по середине моей полосы, и я просто крутанул руль вбок и, наверно, зажмурился на секунду, потому что думал, что сейчас погибну, но все обошлось одной правой фарой, разбившейся о пень. А я долго потом сидел, упершись лбом в руль. Только стемнело, мотор заглох, но фары горели, и когда я оторвал голову от руля, то увидел в свете огней, что всего в полусотне метров впереди дорогу переходит рысь. Я никогда не видел рыси прежде, но догадался, что это она. Вечер был недвижим и тих, рысь не оборачивалась, не смотрела ни вправо, ни влево. Она просто шла. Мягко, бережливо неся себя. Не помню, чувствовал ли я когда-нибудь так же остро, что я жив, как когда я вывел машину на дорогу и поехал дальше. Все, что есть я, натянулось и трепетало, прикрытое только кожей.

Я рассказал о рыси на следующий день в магазине. Да наверняка пес, сказали мне. И не поверили. Ни один из тех, с кем я в Тот день беседовал, никогда не видел тут рыси, так за что это счастье пришлому, прожившему здесь меньше месяца? Будь я одним из них, я бы рассуждал, наверно, так же, но что я видел своими глазами, то видел, и картинка этого большого кота хранится отныне где-то внутри меня, я могу оживить ее по первому желанию и не сомневаюсь, что в какой-нибудь день или ночь снова рысь увижу. Здорово было бы.

Останавливаю машину перед заправкой «Стат-ойл». Надо разобраться с той фарой. Я все еще не купил стекла и лампочку не поменял, так и езжу. Но по вечерам уже темновато для такой езды, да и правилами запрещено. Так что иду внутрь потолковать с мастером. Он выглядывает в окошко в двери и говорит, что лампочку поменяет сейчас, а стекло закажет у торговца запчастями со старых машин.

— Нет смысла тратить деньги на новьё для старой машины, — говорит он. Что справедливо. У меня десятилетний «нисан»-пикап, я мог бы купить машину поновее, это мне по деньгам, но оборотных и на это, и на дом не хватило бы, и я проголосовал против. Вообще-то я думал о полноприводном джипе, он бы здесь пришелся в самый раз, но это отдает пижонством и нуворишеством, подумал я и в конце концов купил эту машину с задним приводом, как и все, на чем я ездил прежде. Я уже обращался с ней к механику с разными проблемами, в частности с изношенной динамо-машиной, и он говорит те же слова и заказывает детали у того же старьевщика. Это обходится в сущую ерунду по сравнению с новыми, и мне кажется, что сам он берет меньше положенного. Но он насвистывает, пока работает, и крутит по радио «Только новости», и, очевидно, имеет свою четкую ценовую политику. Он настолько дружелюбен и расположен ко мне, что я теряюсь. Я был готов встретить скорее неприятие, тем более что и езжу не на «вольво». Возможно, он тоже приезжий.

Оставив машину на заправке, я пешком пошел в магазин, мимо церкви и наискось через перекресток. Это здесь не принято. Я заметил, что все передвигаются только на машинах, даже если им в соседний дом. До магазина метров сто, но я единственный иду вдоль парковки, и чувствую на себе взгляды, и наконец с радостью захожу в двери магазина.

Здороваюсь направо-налево, они уже привыкли ко мне и поняли, что я приехал жить, что я не из дачников, которые устремляются сюда огромными толпами летом и на Пасху: ловить днем рыбу, а вечером резаться в покер и пить ерша. Не сразу, но они стали осторожно расспрашивать меня, пока мы стоим в очереди в кассу, и теперь все знают, кто я и где живу. Они знают, кем я успел поработать, сколько мне лет и что моя жена погибла три года назад в аварии, в которой я чудом уцелел, что она была не первой женой, что у меня есть двое взрослых детей от другого брака, у которых уже есть свои дети. Все это я позволил им узнать, и еще, например, что смерть жены вышибла меня из седла, я ничего больше не хотел, досрочно оформил пенсию и стал подыскивать, куда бы мне переехать, и как я обрадовался, натолкнувшись на дом, в котором теперь живу. Это им приятно слышать, хотя они твердят хором, что лучше бы я поговорил с ними заранее, они бы меня предупредили, что дом в ужасном состоянии, многие зарились на него, уж больно живописно он стоит, но все отступились, слишком много надо в него вложить, чтобы в нем можно было жить по-человечески. Хорошо, что я этого не знал раньше, говорю я, а то бы я его не купил и не узнал бы, что в нем вполне можно жить, если не выставлять сразу слишком высоких требований, а двигаться вперед мало-помалу. Меня это устраивает, говорю я, времени у меня навалом, я никуда не спешу.

Люди любят, когда ты рассказываешь им о своей жизни — соразмерными порциями, в скромной доверительной манере, они считают, что так узнают тебя, но ошибаются: они узнают только о тебе, о каких-то фактах, но твоих чувств, и как ты мыслишь, и что ты думаешь по какому ни возьми поводу — всего этого они не знают, равно как и не могут почувствовать, как все, через что ты в жизни прошел, и что ты для себя решал, и на что решался, сделало из тебя того, кем ты стал. Взамен они пускают в ход собственные мысли, мнения и предположения и сочиняют тебе новую жизнь, которая чудесным образом не имеет ничего общего с твоей. Так что можешь быть спокоен, никто не проникнет тебе в душу, если ты сам этого не захочешь. А твое дело — быть вежливым, улыбаться и гнать прочь паранойю: перемывать тебе косточки они будут все равно, независимо от твоих фокусов, этого не избежать, ты сам поступал бы так же.

Мне нужно всего ничего, хлеба и чего-нибудь на него положить, я управляюсь в пять минут. Поразительно, какие у меня стали пустые корзинки в магазинах, до какой скромности в запросах я дошел в одиночестве. Расплачиваюсь во власти вдруг накатившей бессмысленной тоски и чувствую на лбу взгляд кассирши, «ах, вдовец», вот что она видит. Они ни черта не понимают, да и ладно.

— Пожалуйста, — говорит она проникновенно, шелковисто-нежно и протягивает мне сдачу, а я отвечаю:

— Спасибо большое, — и чуть, блин, не плачу, подхватываю пакет с покупками, и быстро вон, и марш-марш пешком на заправку. Повезло мне все-таки, думаю я, что они ни черта не понимают.

Он заменил лампочку в фаре. Кладу пакет на пассажирское сиденье и иду внутрь, в магазинчик, лавируя между стойками. За прилавком стоит его жена. Она улыбается мне.

— Привет, — говорит она.

— Привет, — отвечаю я. — Сколько с меня за лампочку?

— Да ерунда. Это не к спеху. Кофе не хочешь? Улав отлучился на пять минут, — говорит она и большим пальцем показывает в сторону открытой двери задней комнатки.

Отказываться нехорошо. Немного смущенно подхожу к двери и заглядываю внутрь. Механик по имени Улав сидит на стуле перед экраном компьютера со столбцами светящихся цифр. Ни одна не выделена красным, насколько я вижу. В одной руке у него чашка дымящегося кофе, в другой вафля «Квик ланч». Он наверняка лет на двадцать моложе меня, но я давно перестал удивляться, что люди вполне в годах гораздо меня младше.

— Садись, будь как дома, — говорит он, наливает кофе в пластиковый стаканчик, ставит его на стол перед свободным стулом, делает приглашающий жест рукой и тяжело откидывается назад. Если он, как я предполагаю, начинает день тоже спозаранку, то он уже давно на ногах и, конечно, подустал.

Я сажусь на стул.

— Ну, как дела на «Пике»? — спрашивает он. — Наводишь порядок? — Мой хутор называется «Пик», потому что с высоты его видно озеро. — Я сам два раза ездил туда на показы, — говорит он. — Думал вступить в торги. Это хорошее место для машинной мастерской, но там все-таки столько возни с домом, что я не стал. Слесарничать я люблю, а плотничать — нет. А ты небось наоборот? — Мы оба опускаем глаза на мои руки. Они не похожи на руки мастерового.

— Да нет, — отвечаю я, — мне и то и то дается не очень, но, если не спешить, думаю, приведу дом в человеческий вид. Хотя постепенно мне, наверно, потребуется помощь.

Я — в этом я никому не признаюсь, — когда мне нужно решить практическую проблему сложнее тех, на которые я обречен ежедневно, делаю так: закрываю глаза и представляю себе, как ее решил бы или на самом деле решал на моих глазах отец, я повторяю его движения и действия, пока не поймаю алгоритм, а тогда задача раскрывается и становится очевидной, так я поступал всегда, сколько себя помню, можно подумать, секрет в том, чтобы настроить тело, чтобы обрести некое изначальное внутреннее равновесие, ровно как чтобы преодолеть планку в прыжках в высоту, надо еще на подступах спокойно и точно рассчитать, прыгать уже или еще разбегаться, и как долго, и как быстро, эта внутренняя механика присуща любому делу; некая выкристаллизованная последовательность действий, которая существует для каждой работы как готовая, но пока пустая форма, и задача тела сводится к тому, чтобы в процессе работы эту конструкцию обнажить и сделать очевидной для наблюдателя. В роли наблюдателя выступаю я, а тот, на кого я смотрю и чьи движения повторяю, — мужчина немного за сорок, как было отцу в тот день, когда я в пятнадцать лет видел его в последний раз. Потом он исчез из моей жизни навсегда. И не стал для меня старше поэтому.

Но все это нелегко растолковать дружелюбному механику, и я говорю просто:

— У меня был очень практичный отец. Я многому у него научился.

— Отцы — это да, — говорит он. — Мой был учителем. В Осло. Я научился у него читать книги, вот и все, пожалуй. Практичностью он не отличался, этого о нем не скажешь. Но он был хороший человек. Я всегда мог с ним поговорить. Он умер две недели назад.

— Я не знал, — говорю я. — Очень жаль.

— Откуда ты мог знать? Он долго болел, и хорошо, что отмучился. Просто мне его очень не хватает.

Он замолкает, и я вижу, что он тоскует по отцу, тоскует откровенно и сильно, мне бы тоже хотелось, чтоб все было бесхитростно: чтобы по отцу человек мог просто-напросто горевать.

Я встаю.

— Мне, пожалуй, пора, — говорю я. — Дом, сам понимаешь. Дел невпроворот, а зима на носу.

— Ясное дело, — откликается он. — Ты говори, если что.

— Вообще-то есть одна беда. Дорога к моему дому. Она слишком длинная. Когда ляжет снег, не знаю, как я буду чистить ее вручную. А трактора у меня нет.

— Ясное дело, — говорит механик Улав и пишет на желтой бумажке номер, — вот, звони ему, это самый близкий твой сосед с трактором. Он чистит свою дорогу и может заодно прихватить и твою. Он работает на хуторе, и ему никуда не надо по утрам, проедется вниз-вверх по горке. Я почти уверен, что он согласится, но хорошо бы отблагодарить его за хлопоты. Пятьдесят крон за раз, например.

— Вполне разумная цена. Это я заплачу с радостью. Ну, спасибо и за помощь, и за кофе.

Возвращаюсь в магазин, расплачиваюсь за фару, заглядываю к механику, улыбаюсь и говорю «пока, пока», наконец, выхожу на улицу, сажусь в машину и уезжаю. Желтая бумажечка, прилепленная к бумажнику, заметно улучшает ближайшее будущее. Я чувствую себя легко и прекрасно и думаю: и это всё, что нужно для этого? Но теперь зима может наступать.

У себя на «Пике» я запарковал машину у дерева посреди двора, вековой почти полой березе, которая вот-вот рухнет, если я ничего не сделаю с ней, занес в кухню покупки, налил воды в кофеварку и запустил ее. Потом достал из сарая бензопилу, круглую тряпочку и пару наушников, которые мне подарили в придачу к пиле. Из гаража вытащил бензин и масло и все это расставил на крыльце на солнышке, которое едва греет даже сейчас, в зените дня, потом вернулся на кухню, достал термос и стал ждать, пока сварится кофе. Залил его кипящим в термос, надел на себя теплую рабочую одежду, сел на крыльце и стал надфилем наводить пилу, медленно и методично, стараясь изо всех сил, пока не засияло острие каждого зубчика. Ума не приложу, где я этому научился. Скорее всего, видел в кино — документальном или игровом из жизни лесорубов. При хорошей памяти по фильмам можно многому научиться, наблюдая, как люди трудятся и как трудились раньше, правда, в теперешних фильмах мало работы, одни идеи. Хлипкие, невесомые идеи и то, что они называют юмором, в наши дни кино должно развлекать. Хотя лично я терпеть не могу, когда меня развлекают, у меня нет на это времени.

Но наводить пилу я научился, во всяком случае, не у отца, я не видел его за этим занятием и, сколько ни роюсь в памяти, ничего не могу там отыскать. В 1948 году в норвежских лесах еще не знали одноручной пилы. Существовали только тяжеленные машины, которые надо было перетаскивать впятером или перевозить на лошади, но всем они были не по карману. Так что когда отец решил рубить лес в то лето, все пошло по старинке, как испокон веков велось в этих краях: несколько мужиков с поперечными пилами и топорами стесывают сучья, совершенно прозрачный воздух, им дышат, бревна на поднаторевших лошадях волоком стаскивают к реке и складывают подсыхать, на каждом уже высечена хозяйская метка; но вот все, что надо, срублено, окорено, собрано у реки, и теперь мужики сталкивают бревна на воду, работают по двое, пихая с двух сторон багром, и вслед летит над рекой залихватский крик из таких древних слов, что никто не помнит их значения, плоский всплеск, и вот бревно медленно встает по течению и уплывает, счастливого пути!

Поднимаюсь с крылечка с наточенной пилой в руке, откладываю ее, откручиваю два винтика, заливаю бензин, доливаю масла, тщательно прикручиваю винты на место. Свищу Лиру, она тут же прибегает с каких-то своих серьезных раскопок за домом, и с термосом под мышкой иду к опушке леса, где сухая ель лежит на вереске, длинная, тяжелая и почти белесая, без малейших намеков на ветки, покрывавшие ствол сплошь. С двух быстрых попыток я запускаю пилу, регулирую дроссель, полотно вхолостую бежит в воздухе, вой по всему лесу, я надеваю наушники, и с моей подачи зубастый меч вгрызается в мякоть дерева. На брюки летит труха, тело сотрясает дрожь.