"Бремя секретов" - читать интересную книгу автора (Шимазаки Аки)

ВАСУРЕНАГУСА

Первое воскресенье мая, утро.

Сижу в бамбуковом кресле, что между окном и комнатой с татами, где я сплю. Лицо обдувает ветер. Динь… динь… динь… Над головой тихо звенит медный фурин. Поднимаю взгляд и на мгновенье задерживаю его на колокольчике.

В одной руке книга, в другой закладка. Труд по фармацевтике, написанный моим коллегой господином Хорибе. Важный для моих исследований. Пытаюсь сосредоточиться, но читать не удается. Взгляд в который раз пробегает по одним и тем же строчкам. Смысл ускользает. Что со мной происходит?

Рассеянно разглядываю закладку из засушенных цветов. Краски вылиняли. Внизу надпись на катакана: «Незабудка». Не знаю, что означает это русское слово, но, наверное, так называется цветок. Закладку прислала недавно Соно: она сейчас в Харбине, в Маньчжурии. Когда я смотрю на эту закладку, сразу вспоминаю о ней. Соно я знал еще в детстве: когда мне было четыре года, она была моей няней. Теперь ей около шестидесяти.

Еще до того как она приехала к моим родителям, я часто плакал по ночам. Это продолжалось несколько недель, и под конец мама заболела. У нее начались боли в желудке, она недосыпала. Отец решил отправить ее в Камакуру, чтобы мама там отдохнула, и начал искать, кто бы мог присмотреть за мной в ее отсутствие. Через настоятеля храма С., давнего знакомого моих родителей, он нашел женщину по имени Соно. Тот храм тоже находился в Камакуре; мы же жили в Токио.

Помню день, когда к нам пришла Соно вместе с настоятелем храма С. На ней было кимоно с фиолетовыми узорами. Она была гораздо старше мамы, но очень веселая и живая. Каждый день мы гуляли, она водила меня на речку, в горы, к холму. Утром она складывала в корзину еду для пикника, и домой мы возвращались только под вечер. Была весна. Я ловил головастиков, жуков, рыб и приносил их домой.

Перед сном Соно пела мне колыбельные, поглаживая мою спину. Устав за день, я быстро засыпал. Просыпался я рано. Шел в комнату Соно, соседнюю с моей, и ложился рядом с ней на футон.

Соно присматривала и за сыном настоятеля храма. Его звали Кенсаку, он был моим ровесником. Кенсаку приехал в Токио со своей мамой: ее родители жили неподалеку от нас. Вместе с Кенсаку мы облазили весь квартал. Нас принимали за братьев, и мы очень подружились.

Спустя месяц из Камакуры вернулась мама, и Соно уехала. Мама была довольна, что я перестал плакать. Папа сказал ей: «Все это благодаря Соно, она умеет ладить с детьми». Однако мама ответила: «У нее сомнительное происхождение. В нашей семье ей не место». Тогда я был маленьким и не понимал, что мама имела в виду. Тем не менее мне показалось, что слова «сомнительное происхождение» означают что-то плохое. Соно больше не вернулась, даже когда мама искала для меня няню.

Я скучал по Соно. Через год после того как мы расстались, я случайно встретил ее на улице и очень обрадовался. Оказывается, Соно жила совсем неподалеку от нас. Тайком от родителей я стал ходить к ней в гости. Так я впервые услышал, как Соно играет на сямисэне. У этого инструмента удивительный звук. Иногда Соно навещал Кенсаку — если его мать или отец приезжали в Токио. Как и прежде, нам было весело вместе. Соно никогда не расспрашивала меня про родителей.

Я продолжал заходить к ней до тех пор, пока она не переехала в Камакуру. Потом я поступил в университет в Токио. Занятый сначала учебой, затем работой и семьей, я бывал у нее редко. Только после развода — это случилось три года назад — я снова стал навещать ее.

Когда я был у Соно в последний раз, она собиралась ехать в Маньчжурию. В том же году министерство военных дел объявило о возможности выхода Японии из Лиги Наций. По радио передавали правительственный лозунг: «Маньчжурия должна принадлежать нам! В ней — могущество империи!» И я беспокоился за Соно. Но Соно сказала: «Быть может, это мой последний шанс поехать в Маньчжурию. Там живет человек, которого мне очень хочется увидеть».

Соно никогда не была замужем и сейчас по-прежнему живет одна. Она потеряла родителей еще в детстве. У нее нет ни братьев, ни сестер, ей ничего не известно о своих родственниках, даже о самых дальних. Не понимаю, как такое возможно, однако так рассказывала сама Соно. Впрочем, она не похожа на одинокого человека. «Я слишком любознательная. Я не создана для семейной жизни. Мне не хватает терпения сидеть дома». Она зарабатывает на жизнь, давая гейшам уроки игры на сямисэне, и все деньги тратит на путешествия.

И я завидую ей. Она делает то, что хочет делать. А я нет. Я наследник именитой семьи. Мой дед был известным в Токио политиком, отец пошел по его стопам. Я работаю фармацевтом на крупном предприятии. С тех пор как я достиг совершеннолетия, родители то и дело повторяют мне: «Кэндзи, не забывай, что ты наследник семьи Такагаши. Ты должен поддерживать честь нашего рода». Если верить генеалогическому древу, наши предки принадлежали к кругу придворной знати.

Я закрываю книгу, толком не прочитав ее, и засовываю между страниц закладку. Ложусь на татами и разглядываю тонкие прожилки на деревянном потолке. Вздыхаю. На мгновение вспоминается лицо моей первой жены, Сатоко.

Нашу свадьбу устроили родители, и мы с Сатоко прожили вместе только три года и два месяца. У нас не было детей. Это стало главной причиной развода. Родители говорили мне: «Виновата она. Нужно что-нибудь сделать, чтобы наш род не пресекся».

Они хотят, чтобы я как можно скорее женился во второй раз. И без конца рассказывают о девушках, которых они выбрали мне в жены, а точнее, себе в невестки. Мне не хочется провести всю оставшуюся жизнь в одиночестве. Но пока я не могу свыкнуться с мыслью о повторном браке: есть обстоятельство, которое этому мешает. Рано или поздно придется рассказать о нем родителям, и это давит на меня гораздо больше, чем сама проблема.

По правде говоря, сейчас мне хотелось бы уехать, все равно куда, и сбросить с плеч груз обязанностей. Мне бы хотелось быть одиноким, как Соно, как сирота.

Вспоминается наша первая встреча с Сатоко.

Она стеснялась и говорила мало, но ее слова были ясными и разумными. Мне понравилось, что она любит природу. Когда я рассказывал ей про свое детство и долгие прогулки с няней, она слушала меня с любопытством. Я заметил, что она дорожит мнением отца, который преподавал естественные науки в университете. В тот день мы приятно провели время.

Родители настаивали, чтобы я женился на Сатоко. Они сказали: «У этой девушки хорошее воспитание. С виду она покладистая. И к тому же красавица». Я с удовольствием согласился. Спустя три месяца мы поженились с благословения всех родственников и друзей.

Полгода мы жили хорошо. Потом мама начала спрашивать: «Моя невестка, случайно, не беременна?» — таким же тоном, как если бы она интересовалась: «Она уже позавтракала?» Я старался не обращать на это внимания. Однако мама стала вмешиваться в нашу семейную жизнь и жаловаться на поведение моей жены. «Сатоко тебя не слушается! Она дерзит. Что за воспитание!» — говорила мама.

Прошло три года, а у нас по-прежнему не было детей. «Если у жены наследника старинного рода за три года не родилось ребенка, она должна покинуть семью», — напомнила мама о древнем обычае. Однажды она заявила моей жене: «Это все по вашей вине!» Отец предложил мне завести любовницу и прибавил: «Разводиться вовсе не обязательно». Я отказался. Сатоко больше не выдерживала давления со стороны моих родителей. «Давай уедем в другой город», — попросила она. Я понимал ее. Но не осмеливался признаться, что и мне хотелось того же. «Я наследник старинного рода, — сказал я. — Я не могу бросить свой дом и своих родителей». Тогда она решила уехать одна.

В последний день перед отъездом она высказала мне все, что накопилось на душе, — такого я от нее не ожидал: «Довольно с меня упреков твоей мамы. Она ведет себя так, будто она твоя жена. Она ревнует ко мне и будет ревновать тебя ко всякой женщине, которая выйдет за тебя замуж. Даже в ванной она не оставляет тебя в покое!» Я ответил: «Ты слишком многое берешь в голову! Мама любит меня слепой любовью, потому что я у нее единственный сын. Вот и все». — «Это не оправдание! — воскликнула Сатоко. — По правде говоря, от тебя я тоже устала. Не могу больше жить с большим ребенком. Все станут говорить, что наш брак не удался, потому что я бесплодна. Плевать я хотела на это!»

Наш развод огорчил Соно. Она никогда не видела мою жену, но зато слышала, как настоятель храма С. говорил о ней и о нашем браке. «Жаль, что так вышло, — сказала Соно. — Мне казалось, что с Сатоко тебе хорошо. Я даже думала, что она тебя спасет». Тогда я не понял, что она имела в виду. Мое первое впечатление оказалось ошибочным: у Сатоко был твердый и решительный характер. «Она обладала тем, чего тебе не хватало, — заметила Соно. — Ты слишком покорен воле родителей».

Спустя год после нашего развода Сатоко вышла замуж. Об этом мне рассказал господин Хорибе: его жена была знакома с Сатоко. А в начале этого года я узнал, что у Сатоко родился ребенок. Известие потрясло меня, и я понял: «Значит, это моя вина, что у нас не было детей!»

В тот день Япония официально объявила о своем выходе из Лиги Наций. На улицах люди повторяли услышанный по радио лозунг. Мои друзья и коллеги горячо спорили об этом историческом событии. Всех беспокоила судьба родины. Целиком поглощенный своим горем, я оставался безучастным.

Однако я, по крайней мере, принял решение уехать от родителей и жить один. Я сказал им, что у меня много работы и я должен переехать поближе к лаборатории. «Понимаю, — ответил отец. — В стране кризис. Необходимо делать все возможное, чтобы исправить положение. Ты работаешь ради нашего будущего. Возвращайся, когда найдешь себе новую жену. Вдруг это произойдет в следующем году». Мама прибавила: «Можно нанять тебе домработницу. Если хочешь, я провожу тебя». Я отказался: «Нет, не стоит. У меня слишком много работы. Мне нужно сосредоточиться, и я не хочу, чтобы меня отвлекали».

Вот уже четыре месяца я живу здесь, снимаю небольшой дом в полукилометре от лаборатории. Целыми днями я на работе и домой прихожу, только чтобы поспать и быстро перекусить. Иногда господин Хорибе приглашает меня к себе ужинать. Я ценю его гостеприимство, но теперь у меня пропало желание ходить к нему в гости. Господин Хорибе женат, у него четырехлетняя дочка по имени Юкико. Он часто про нее рассказывает. В то же время у меня нет никакого желания ужинать дома в одиночестве. По воскресеньям я ем в ресторане.

Признаться, сначала я был в отчаянии. Бродил по городу, чтобы убить время. Иногда заходил в бистро. Если какая-то из танцовщиц мне нравилась, я предлагал ей переспать со мной. Если она соглашалась, мы шли в гостиницу. Почти каждую неделю я менял женщин. И мне не нужно было беспокоиться, что они забеременеют. Но чем чаще я занимался любовью со случайными встречными, тем более опустошенным себя чувствовал. Однажды я переспал с проституткой. Когда я захотел поцеловать ее в глаза и в губы, она отвернулась и сказала: «Нет. Это может делать только мой друг». Ее слова повергли меня в полное отчаяние. С тех пор у меня не было женщин.

Мне хотелось встретить ту, которая бы нуждалась во мне и в которой я бы тоже нуждался. Хотелось засыпать, держа ее в объятьях, ощущать ее гладкую теплую кожу, гладить ее волосы, лицо, шею…

Я по-прежнему в отчаянии. Но я хочу совершить поступок, который поможет мне выйти из этого подавленного состояния, — как это сделала Сатоко. Закрываю глаза. И вижу ее лицо, лицо ее нынешнего мужа, ребенка. Все они радостно улыбаются. Я сожалею о том, что не сумел защитить ее перед своими родителями. И теперь могу только пожелать ей счастья.

Два часа дня. Нужно сходить за покупками. В будни я возвращаюсь домой только после десяти, когда все магазины уже закрыты.

Я одеваюсь. По радио звучит какая-то популярная песня. Потом передают новости. Сообщают о временном закрытии биржи из-за финансового кризиса в Америке. Затем о положении японской армии в Китае: после ожесточенного сражения японцам удалось пересечь китайскую границу. Видимо, Маньчжурия достанется Японии.

Вспоминается письмо Соно — то, в которое была вложена закладка. «Китай — это огромная страна. Я ехала по ней много дней. Все, что делают здесь японцы, напоминает попытку кошки укусить слона». Возможно, так оно и есть. Мне кажется, Япония взяла неверный курс, выбыв из Лиги Наций. Будущее страны меня пугает. Рано или поздно над нами разразится катастрофа: мы окажемся одни в войне против целого земного шара.

Выключаю радио и выхожу из дома, захватив с собой рюкзак. Иду в направлении торговых рядов, где я по воскресеньям покупаю продукты. На небе ни облачка. Делаю несколько глубоких вдохов. Воздух стал более влажным и теплым. Скоро лето. К началу осени Соно вернется в Камакуру.

Я сбавил шаг. Пожалуй, немного прогуляюсь, прежде чем идти в магазин. Я живу в хорошем квартале. Дома ухоженные, много деревьев. Смотрю на зеленые кроны. Заметив пару ласточек, которые вьют гнездо под крышей, останавливаюсь на мгновенье и наблюдаю за ними.

Постепенно дома становятся все более скромными. Сворачиваю в переулок, где никогда раньше не бывал. Вдоль тротуара высажены гортензии: они ждут дождя. Пройдя еще несколько метров, замечаю здание с крестом над дверью. Должно быть, христианская церковь. Вокруг деревянный забор. На листе пожелтевшей бумаги написано объявление: «Церковь ищет человека, который помог бы починить крышу. Отец С.». Имя священника не японское. Западное. «Интересно, как он попал в страну буддистов и синтоистов? Если начнется война, таким, как он, придется уехать».

Около церкви никого. Собравшись было идти дальше, вдруг слышу детские голоса. Шагаю вдоль забора, пока не оказываюсь на заднем дворе, где стоит еще одна постройка. Из нее выбегают несколько малышей. В саду они начинают кидать друг другу мяч. Следом выходит пожилая женщина в кимоно, в руках у нее корзина с овощами. Она идет к колодцу, что в дальнем углу сада, и набирает в ведро воду. Перевожу взгляд на крышу церкви: сломано несколько черепиц.

— Господин! — окликает меня из сада мальчик, указывая на резиновый мяч, перелетевший через изгородь. Я поднимаю с тротуара мяч и кидаю его за забор, мальчик ловко ловит.

— Спасибо! — говорит он.

Глядя на его доброе и открытое лицо, я думаю о ребенке, который мог бы родиться у нас с Сатоко. Теперь ему исполнилось бы четыре или пять лет, как этому мальчику.

— Вон то здание слева, это церковь, так ведь? — спрашиваю я его.

— Да.

— А справа?

— Это наш дом.

Он бежит снова играть в мяч. «Дом? Эти дети живут в церкви?» Странно.

Посмотрев искоса в мою сторону, женщина выпрямляется и подходит к изгороди, вытирая руки о фартук.

— Что вам угодно? — спрашивает она недоверчиво.

— Я шел мимо и заметил объявление, — отвечаю я, запинаясь и с трудом подыскивая слова.

На ее лице тут же появляется улыбка. У нее широкий разрез глаз и пухлые губы. Немного детским выражением лица она напомнила мне Соно.

— До вас приходило уже четверо, вы пятый, — говорит она.

— Пятый?

— Да. Все думают, что работа оплачивается.

— То есть?

— Здесь детский приют. У нас нет денег.

«Детский приют?» Я снова посмотрел на детей, которые играли в саду.

— В объявлении я прочел фамилию священника, она европейская, — говорю я. — Это он заведует приютом?

— Да. Тут живет десять детей.

— Десять? И как ему удается одному заботиться обо всех них?

— Он работает переводчиком в компании по импорту и экспорту. И знает несколько европейских языков.

— И японский тоже?

— Разумеется, — ответила женщина.

— И еще заботится о детях… У него остается время на проповеди?

— Нет, — улыбнулась она. — Но он считает, что именно так выполняет свою христианскую миссию. По правде говоря, даже если бы у него хватало времени на чтение проповедей, он бы не стремился обращать в христианство ни людей, исповедующих веру своих предков, ни детей, которых он здесь приютил.

Женщина продолжает рассказывать о священнике и о детях. Я с интересом слушаю ее. Когда она закончила, я спрашиваю:

— Вы верите в христианского Бога?

— Да, — отвечает она. — Я католичка. Мои родители тоже были католиками.

— Вы родились в Токио?

— Нет. Я приехала из Нагасаки.

Я пристально смотрю ей в глаза:

— Сейчас мне пора идти. Но скажите священнику, что завтра после работы я зайду и починю крышу.

Она снова улыбается:

— Договорились! Священник будет вам рад. Как вас зовут?

— Моя фамилия Такагаши. А как зовут вас?

— Госпожа Танака. До завтра!

Она возвращается к колодцу мыть овощи.

Дети по-прежнему играют в саду.

Выхожу из переулка и сворачиваю на главную улицу. Гулять по кварталу больше не хочется. Схожу в магазин и сразу вернусь к себе.

В голове вертятся разные мысли. Вспоминается лицо пожилой женщины. Никогда не видел таких ясных глаз. Как у младенца. Взгляд мягкий. Но кажется, характер у нее решительный. Именно такой оказалась Сатоко.

Размышляю об истории католичества в Японии. Сначала католиков высылали из страны, подвергали пыткам и уничтожали: они сопротивлялись действующему режиму. Я прочел об этом еще подростком. Я не понимал, какими соображениями руководствовались эти люди. «Зачем жертвовать жизнью, — думал я, — и упрямо идти навстречу смерти ради западной религии, чуждой японской культуре?» Я сомневался, что японцы способны понять сущность единого и всемогущего Бога, принять христианские заповеди и осознать, что Иисус был рожден непорочной Девой Марией. Я не верил, что католичество приживется в стране с укорененной традицией буддизма и синтоизма.

С того времени мнение мое не изменилось. Однако когда я думаю о католиках, отстаивавших свою веру, не могу не признать слабости собственного характера. Слово «сопротивление» — как укол в сердце.

Я всегда был образцовым сыном, примерным и послушным. Я никогда не причинял родителям беспокойства. Прилежно учился и получал хорошие отметки. Каждый год учитель объявлял меня лучшим учеником в классе и говорил остальным: «Берите пример с Кэндзи, равняйтесь на него». Родители, конечно, гордились мной, особенно мама.

Но я боялся столкнуться с проблемой, какой бы она ни оказалась. Боялся встретить неприязнь окружающих. Теперь я пытаюсь понять — почему. Вспоминается эпизод из детства: я плачу, один в темноте. Зову маму: «Мама! Мама! Мне страшно!» Хочу спать в одной комнате с ней, но мама не разрешает. «Ты уже не ребенок!» — говорит она.

Она всегда настолько твердо говорила «нет», что я знал: ее не переубедить. Пока я не начинал перечить ей, она была в хорошем настроении. Отец понимал меня, но все вопросы воспитания полностью доверял маме. И если мама говорила «нет», дальнейшие разговоры были бессмысленны. Бессмысленно было просить ее позволить мне увидеться с Соно. Уже ребенком я заранее знал ее ответ: «Забудь ее. И больше не напоминай мне об этом».

Отец всегда был занят на работе. Он возвращался домой, когда я уже спал, и уходил из дома раньше, чем я просыпался. Он даже не старался проводить больше времени с мамой, которая занималась домом и моим воспитанием. Мама страдала от одиночества. Своей безмерной любовью ко мне она словно пыталась восполнить недостаток любви со стороны мужа. Я задыхался, но терпел. С тех пор ничего не изменилось, да и отношения между родителями остались прежними.

Из магазина я сразу иду домой, возвращаюсь в пустые комнаты. Готовлю легкий обед и ем в тишине. Потом ложусь на татами и открываю книгу, которую пытался дочитать утром. В окно врывается ветер. Динь… динь… динь…

Тихо покачивается фурин. Я засыпаю.

Мы с Сатоко идем по дамбе. Впереди широкая полноводная река. Глубоко, течение быстрое. Дует встречный ветер.

Сатоко тихо напевает что-то, голос нежный и звонкий. Обнимаю ее за плечи. Сквозь блузку чувствую тепло ее тела. Глажу ее длинные черные волосы, целую ее лоб. Она закрывает глаза и стоит, не шевелясь. Запах мыла. Когда наши губы соединяются, Сатоко широко раскрывает глаза и говорит:

— Где-то играет балалайка.

Я прислушиваюсь. Кроме шума реки, ничего.

— Да ты сама — балалайка.

Она улыбается. Я беру ее за руку, и мы идем дальше.

Впереди на волнах качается лодка, привязанная к дереву. Людей поблизости не видно. Интересно, у кого хватило смелости приплыть в это опасное место с сильным течением.

— Смотри, вон там! Красота какая! — воскликнула Сатоко.

Она указывает на мелкие голубые цветы, примостившиеся на берегу между скал, прямо над водой.

— Можешь сорвать один для меня? — спрашивает она.

— Нет, конечно! Если я оступлюсь, меня унесет течением.

— Ты прав, — отвечает она со слабой улыбкой.

Мы выходим на тропинку, которая спускается к самой воде, и Сатоко вдруг говорит:

— Я ухожу от тебя.

— Уходишь от меня? Но куда?

— Хочу развестись, — отвечает она, пристально глядя мне в глаза.

«Развестись?» Не могу поверить собственным ушам. Лицо ее серьезно. Не успеваю я спросить — почему, как Сатоко уже спускается с дамбы. Бегу за ней. Но ноги меня не слушаются. Сатоко направляется к лодке — той, что привязана к дереву. В лодке уже сидят мужчина с мальчиком. Они искоса поглядывают в мою сторону. «Кто они такие?» — думаю я. «Подожди!» — кричу я жене. Но она даже не смотрит на меня и садится в лодку. На мгновение она оборачивается: в руках у нее те самые голубые цветы. Мужчина начинает грести против течения. Постепенно лодка удаляется от берега.

Я просыпаюсь. В окно светят лучи заходящего солнца. Рядом на татами лежат закладка и книга. Я заснул, так и не дочитав книгу до конца. Заложив руки за голову, я размышляю о приснившемся. У Сатоко были короткие волосы, и она никогда не пела. Ни мужчина, ни мальчик, которые сидели в лодке, мне не знакомы. «Кто они такие? Быть может, муж и сын Сатоко?»

Закрываю глаза. Ощущение, будто где-то действительно играют на балалайке. Такой инструмент я видел у Соно. Она говорила, что он достался ей от русского музыканта, приезжавшего много лет назад в Токио.

Жарко. Я встаю и иду в ванную, чтобы умыться. Холодная вода освежает. Вытираю лицо полотенцем и смотрюсь в зеркало. Взгляд неподвижный, безжизненный. Образ человека, гребущего против течения, не выходит у меня из головы.

На следующий день я ушел из лаборатории в пять. Все были удивлены: такое случилось впервые с начала года. «Не иначе как на свидание», — подшучивает надо мной господин Хорибе. «Хотелось бы, чтобы это и вправду было так», — отвечаю я. Выходя с работы, вспоминаю, что сказал мне сегодня утром один из коллег: «У господина Хорибе есть любовница. И ребенок от нее».

Прихожу в церковь. На пороге дома, где живут дети, меня встречает женщина лет сорока.

— Вы господин Такагаши, верно? Мне о вас рассказывала госпожа Танака. Сейчас она хлопочет на кухне. Пойдемте, я познакомлю вас с отцом С., — говорит она с улыбкой.

Мы заходим в церковь и поднимаемся на второй этаж.

— Я привела господина Такагаши!

Священник работает за письменным столом, который стоит посередине комнаты. На столе раскрыты словари. Заметив меня, священник встает. Он высокого роста, с черной бородой.

— Добро пожаловать, господин Такагаши, — говорит он.

На нем светлая ряса из тонкой ткани, поношенная, но чистая и аккуратно заштопанная. Он рассказывает о церкви и о детях. Потом подходит к окну и показывает участок крыши, который нужно починить, объясняя, что от меня требуется: снять угловые черепицы, убрать прогнившие участки кровли, заменить их досками, которые он выпилил сам, и поставить черепицы на место. Он добавил, что собирается купить новые черепицы, которые нужно будет закрепить на месте разбитых. Кажется, ничего сложного. Думаю справиться за неделю. К тому же — хорошая зарядка, ведь на работе я целыми днями сижу.

— Только осторожнее, смотрите не поскользнитесь. Там довольно высоко, — говорит священник.

— Вы сами не забираетесь на крышу? — спрашиваю я.

Смутившись, он отвечает:

— Я боюсь высоты.

Я надеваю старую одежду, приготовленную специально для этой цели, и сразу принимаюсь за работу. Прогнившие участки кровли отделяются легко. Один за другим я бросаю их на землю, удостоверившись, что поблизости никого нет.

В саду играют дети. Подметая дорожки, за ними следит девочка лет десяти-одиннадцати. Один из малышей споткнулся о камень, упал и заплакал. Девочка взяла его на руки и начала успокаивать, словно мать.

Вспоминаются слова священника: «Получив начальное образование, дети покидают церковь и начинают сами зарабатывать себе на жизнь». Значит, через год или два эта девочка уйдет отсюда. «Дети, которые здесь живут, хорошо учатся в школе, — добавил потом священник. — Преподаватели помогают им найти подходящую работу. Как правило, они устраиваются на завод».

Слышу, как в доме, где живут дети, отворилось окно. Запахло жареной рыбой. Госпожа Танака о чем-то беседует с девочкой, которую я видел в саду. Потом девочка окликает меня:

— Господин Такагаши, обасан зовет вас обедать. Хотите вместе с нами?

Я проголодался.

— С удовольствием! — отвечаю я.

Я закончил чинить крышу быстрее, чем предполагал. Но по-прежнему прихожу в церковь помогать священнику. Обе постройки очень старые, так что работу можно найти всегда. Кажется, здания были построены еще в эпоху династии Мэйдзи. Они чудом уцелели после землетрясения 1923 года.

Если в лабораторию присылают лишние партии лекарств, я отношу их в церковь. Мой начальник знаком со священником, потому что он сам католик. Он рассказал, что семь лет назад в нашей компании работала пятнадцатилетняя девушка из того приюта. Она устроилась курьером на завод по производству медикаментов. «Это я рекомендовал ее, — сказал он. — Но не из жалости и даже не из религиозных соображений. Просто те дети хорошо воспитаны, несмотря на все несчастья, которые выпали им на долю. Девушка была вдумчивой и скромной. Ей доверяли. Теперь она больше не работает у нас, но я до сих пор помню ее имя: Марико Канадзава».

Первое воскресенье июня.

Вечером я иду к родителям. Вчера в лабораторию позвонила мама и сказала, что отец хочет поужинать вместе со мной. Мне сразу показалось, что они хотят снова завести разговор о женитьбе. Предчувствую тяжесть этой встречи. Думаю о своей проблеме, о которой они понятия не имеют. Видимо, придется рассказать им все сегодня.

Но пока только час дня. Пожалуй, схожу в церковь и побуду немного с детьми. А потом сразу к родителям.

По дороге в церковь покупаю детям их любимые пирожные. В церкви никого, кроме священника: он работает у себя в кабинете. Он говорит, что старшие дети ушли с госпожой Танакой за покупками, а с младшими гуляет женщина, которая недавно стала здесь помогать. Значит, есть время починить оконную раму в комнате первого этажа, где находится статуя Девы Марии. Окно всегда плохо открывается.

Пока я вожусь с окном, со второго этажа спускается священник: он хочет уточнить значения некоторых сложных японских понятий, связанных с классической музыкой. Оказывается, завтра он должен переводить на встрече японского музыканта с каким-то иностранным скрипачом.

— Это русский скрипач, — объясняет священник, — и живет он в Харбине.

— В Харбине?

— Да. Он играет в симфоническом оркестре, который там организовали русские. Всех их выслали из страны во время революции.

Слушая его, я вспоминаю последнее письмо Соно, в котором она рассказывала об оркестре и о самом городе. «Харбин прекрасен. Его называют „маленьким Парижем“ или „маленькой Москвой“. Выходя из здания вокзала, сразу видишь купол православной церкви и аккуратную улочку в европейском стиле…»

— Я и не подозревал, что вы знаете русский, — говорю я священнику.

— Русского я не знаю. Просто скрипач владеет несколькими европейскими языками, — отвечает он.

И поднимается к себе в кабинет, повторяя на ходу только что выученные японские слова. Уже пятый час. Пора складывать инструменты. Поднимаясь на второй этаж, чтобы попрощаться со священником, слышу за домом знакомые детские голоса. Дети поют. Они открывают калитку и входят в сад. Последними идут молодая женщина с мальчиком — раньше я никогда их здесь не видел. Наверное, это та самая женщина, о которой рассказывал сегодня священник. О мальчике он ничего не говорил. Она задвигает щеколду и, не замечая меня, проходит под окном. Лицо кажется мне знакомым. «Кто она?» Провожаю ее взглядом. Длинные черные волосы, широкая юбка, легкая белая блузка. В руках голубые цветы. «Кто она?» — мысленно повторяю я. И тут же вспоминаю сон, приснившийся мне несколько недель назад. Не шелохнувшись, смотрю на нее, пока она не исчезает за дверью соседнего дома.

Вскоре возвращаются старшие дети с госпожой Танакой. Священник выходит из кабинета, вид у него усталый.

— Старшие сейчас придут сюда делать уроки, — говорит он мне. — Пойду послежу за младшими, пока женщины готовят ужин. Вы ведь поужинаете с нами?

— Спасибо, но сегодня я не могу. Мне нужно идти к родителям.

Он подходит к окну, которое я только что починил, открывает его:

— Теперь все в порядке! Спасибо!

Обуваясь, я спрашиваю у него про женщину с мальчиком, которых я видел в саду.

— Мальчик — ее сын, — объясняет священник. — Она прожила тут три года, когда была еще девочкой.

— Она сирота?

— Да. После землетрясения, случившегося десять лет назад. Тогда погибли ее мать и дядя, а других родственников у нее нет.

С минуту я молчу. Потом спрашиваю:

— Сколько ей было лет?

— Двенадцать.

— Наверное, ей пришлось нелегко. Надеюсь, теперь у нее все благополучно и есть семья.

Священник не отвечает. Я смотрю ему в глаза. Наконец он говорит:

— Мальчик родился вне брака. Он не знает, кто его отец.

Больше я не задаю вопросов. Иду к выходу.

— Я вас познакомлю с ними в следующий раз, — говорит священник. — Сегодня я слишком устал.

Я киваю. Он добавляет:

— Женщину зовут Марико Канадзава, а ее сына — Юкио.

Выхожу из церкви и иду к вокзалу, чтобы добраться до родителей. И тогда только понимаю, что Марико Канадзава — та самая девушка, о которой рассказывал мой начальник.

Мы ужинаем в комнате с татами. Отец, как обычно, во главе стола. Мы с мамой сидим друг напротив друга. Перед нами изысканные блюда, на приготовление которых нужно потратить немало времени. Видимо, мама заставила сегодня Кийо хлопотать на кухне целый день. Кийо в доме у родителей недавно. Ей около шестидесяти — как Соно и госпоже Танаке. Маме нравится, как она готовит и нравится ее покладистый характер. Кийо безупречно вежлива, и пока я не испытываю к ней симпатии.

— Сегодня вкусный ужин, — говорю я маме. — Мы отмечаем какое-нибудь событие?

Мама улыбается:

— Да. Твое возвращение домой. Ужин в честь тебя.

Слово «домой» она произнесла с особым ударением. Наливая мне саке, отец спрашивает:

— Как дела на работе, Кэндзи?

— Занят с утра до вечера, — отвечаю я, не глядя на него.

Отец расспрашивает о компании и о моем коллеге господине Хорибе, с которым он хорошо знаком. Я отвечаю уклончиво, поглощая одну закуску за другой. Я так проголодался, что съедаю все мгновенно. Мама, довольная, говорит:

— Не торопись. Ты ведь переночуешь у нас.

Чувствую на себе ее многозначительный взгляд. Не остается сомнений, что родители собираются завести разговор о женитьбе. В голове у меня снова возникает образ моей первой жены Сатоко, которая держит на руках ребенка. Аппетита как не бывало. Я кладу палочки на стол и делаю глоток саке.

После горячего Кийо приносит чай и десерт. Как только она выходит из комнаты, отец приступает к делу:

— С тех пор как ты развелся, прошло уже три года.

Я молчу. Он продолжает:

— Я понимаю, что ты отдаешь все силы работе. Однако настало, наверное, время подумать и о себе. Я имею в виду твою женитьбу. Ты наследник нашего рода. Будь благоразумнее.

— Мы нашли тебе подходящую пару. Девушка из хорошей семьи, — говорит мама.

— Она еще молодая, — добавляет отец, — и сможет родить много детей.

Пристально глядя на них, я говорю:

— Прежде чем принять какое бы то ни было предложение, я должен вам кое о чем сообщить.

— В чем дело? — спрашивает отец.

Сделав глубокий вдох, я говорю:

— Кажется, я бесплоден.

Мама в удивлении смотрит на отца, который повторяет:

— Бесплоден?

— Да, — отвечаю я.

— Почему ты так считаешь? — спрашивает мама. — Я думала, все дело в Сатоко.

— От нового мужа у нее родился ребенок.

Мама нахмурилась. Отец смотрит на меня, вытаращив глаза. Оба не знают, что ответить.

— Я не собираюсь жить холостяком, — спокойно говорю я. — И когда-нибудь найду себе жену. Однако мне не хочется, чтобы вы питали на сей счет иллюзии.

— Об этом никто не должен знать, — отрезала мама.

— Но почему? — спрашиваю я.

— Во-первых, еще неизвестно, бесплоден ли ты, и к тому же… — На миг она замолкает, а потом продолжает ровным голосом: —…ты наследник рода Такагаши в пятнадцатом поколении. Надеюсь, ты понимаешь, что о некоторых вещах люди знать не должны.

И продолжает как ни в чем не бывало рассказывать о девушке, которую они прочат мне в жены. Я понимаю, что разговор окончен: мама не в состоянии смотреть правде в глаза. На мгновенье возвращается воспоминание из детства: я плачу, один, в темноте. «Мама! Мама! Мне страшно!» Но никто не входит ко мне в комнату… У меня сжалось сердце. Смотрю на отца, который сидит молча, скрестив руки на груди. Пью чай, все внутри напряжено.

Нет желания оставаться у родителей на ночь. Краем глаза смотрю на стенные часы. Десять. Еще успеваю на последний поезд. Я встаю.

— Куда ты? — спрашивает мама.

— Домой. Завтра рано вставать, мне с утра в лабораторию.

Беру ящик с инструментами, который дал мне священник, и иду в церковь, на первый этаж. В комнату, где дети обычно делают уроки. Здесь восемь низких прямоугольных столов, сегодня я собрался их чинить. За этими же столами женщины шьют и штопают сиротам одежду.

У входа деревянная статуя Девы Марии. Похоже, сначала эта комната предназначалась для богослужений. Но я ни разу не видел, чтобы священник служил тут мессу. Иногда, правда, к статуе приходят люди и подолгу стоят перед ней на коленях.

На улице жарко. Открываю окно — то самое, которое починил на днях. Осматриваю каждый стол. Почти все расшатаны. Поднимаю и переворачиваю один из них, вытаскиваю погнутые гвозди.

Хлопнула входная дверь. В комнату кто-то входит. Оборачиваюсь. У меня перехватило дыхание. Вот она, Марико, а в руках у нее ваза с голубыми цветами. Стою, не шелохнувшись. Марико удивленно говорит:

— Простите, что помешала.

И ставит вазу с цветами перед статуей Марии. Я распрямляюсь и подхожу к ней.

— Меня зовут Кэндзи Такагаши.

— Так, значит, это вы господин Такагаши, — отвечает она. — Мне о вас рассказывала госпожа Танака. Марико Канадзава.

Теперь я могу разглядеть ее лицо. Гладкая светлая кожа. Большие глаза. Чуть тяжелые веки. Длинные ресницы. Маленький алый рот. Красивое, привлекающее внимание лицо, но на нем застыло выражение глубокой печали. Вспоминаю, что рассказывал священник о ее прошлом.

— Я уже видел такие голубые цветы, — говорю я. — Лепестки совсем крохотные. Как они называются?

— Васуренагуса, — отвечает она с едва заметной улыбкой.

И выходит из комнаты. Усевшись на стол, я смотрю в окно. Вижу, как мимо проходит Марико, направляясь к дому, где живут дети.

Закрываю глаза. Теперь я могу вспомнить каждую черту ее лица. Ее грустный, задумчивый взгляд. Сердце сжимается от боли. И потом начинает биться сильнее. «Неужели я влюбился?»

В саду играют несколько малышей. Среди них узнаю ее сына, Юкио. Один, он кидает мяч. Украдкой смотрит на меня. У него такие же печальные глаза, как у Марико.

Ночью мне не спится. Думаю о Марико и ее сыне. О родителях, которые решили женить меня на понравившейся им девушке. Пора совершить какой-нибудь поступок.

На следующей неделе после работы я захожу в церковь. Сразу поднимаюсь на второй этаж в кабинет священника. Стучусь в дверь: надеюсь, он у себя.

— Входите!

Он у себя.

— А, это вы, господин Такагаши!

На столе разложены письма. Чернила еще не успели высохнуть.

— Знаю, что отвлекаю вас от работы, — говорю я, — но пожалуйста, уделите мне немного времени. Хочу задать один вопрос.

Он удивленно смотрит на меня и предлагает сесть в старое кресло. Потом сам усаживается напротив на стуле.

— Кажется, дело серьезное, — замечает он.

— Да, от этого зависит моя жизнь.

— Правда? Что вы имеете в виду?

— Я хочу жениться на Марико, — говорю я на одном дыхании.

— Что? Что вы сказали?

Он подался вперед всем корпусом. Я повторяю:

— Я хочу жениться на Марико.

Он поражен. Мгновение смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Сделав несколько глубоких вдохов, наконец говорит:

— Послушайте, господин Такагаши. Не стоит витать в облаках. В отличие от Марико, вы родились в знатной, известной в городе семье. К тому же Марико сирота и мать незаконнорожденного ребенка, я вам уже объяснял. На ее долю выпало немало горя: она встречалась с богатым мужчиной, который потом их с Юкио бросил.

— Вы знаете этого человека?

— Нет, я никогда его не видел. По словам Марико, он даже собирался на ней жениться, но его родители были против. Она сирота, и ей хотелось завести семью. Но она оказалась слишком наивной. Теперь на сердце у нее глубокая рана. К тому времени как она забеременела, отец Юкио был уже женат на другой женщине — той, которую выбрали его родители. Госпожа Танака вместе с акушеркой принимали роды прямо в квартире у Марико.

Священник продолжает рассказывать. Я молча слушаю. Пять лет назад Марико ушла из фармацевтической компании из-за своей беременности. С тех пор она зарабатывает на жизнь тем, что шьет на дому. Она вернулась в церковь, чтобы у Юкио появились друзья. И помогает госпоже Танаке готовить ужин. Прежде чем Юкио пойдет в школу, она хочет найти постоянную работу.

— Я горжусь Марико, — говорит он. — Она умеет преодолевать трудности. К тому же вкусно готовит. Она рассказывала, что ее мать преподавала домоводство в коллеже для девочек. Когда погибли ее мать и дядя, Марико было всего двенадцать лет, но уже тогда она умела вести хозяйство.

— А чем занимался ее дядя? — спрашиваю я.

— Писатель и журналист, — отвечает священник.

— Значит, Марико воспитывалась в образованной семье.

— Пожалуй, да. Однако никто не знает ни о ее семье, ни о ее прошлом. Сама Марико не рассказывает ничего, особенно о землетрясении. Помните, тогда погибло и пропало без вести больше ста сорока тысяч человек?

— Да, помню. Мне тогда было двадцать лет. Самым ужасным мне показалось массовое истребление корейцев, когда японцы воспользовались общим беспорядком и паникой.

Закрыв лицо ладонями, священник некоторое время молчит.

— Это было действительно ужасно, — говорит он. — Марико не коснулись эти события, но она достаточно выстрадала, потеряв во время землетрясения всех своих близких. Слишком большое горе для девочки.

Скрестив руки, он опустил голову на грудь. Мы долго молчим. Потом я говорю:

— Я понимаю ситуацию, в которой оказалась Марико. Но вы можете, по крайней мере, дать мне шанс? Я хочу пригласить их с Юкио куда-нибудь.

Он долго не сводит с меня внимательного взгляда. Но отвечает не сразу. Он думает. Я молча жду.

— Только с одним условием, — говорит наконец священник, словно Марико его дочь.

— С каким?

— Если вы понравитесь Марико и решите сделать ей предложение, вы должны сдержать слово, что бы ни случилось. Если вы не можете принять это условие, оставьте ее в покое прямо сейчас. Я не хочу, чтобы она снова страдала.

Смотрю в небо, затянутое облаками. Думаю о Соно, которая должна вернуться из Маньчжурии до наступления сезона дождей. Надеюсь, что в первую же нашу встречу сообщу ей радостную весть. Уже представляю Соно и Марико рядом, как на фотографии.

Соно — единственный человек, которому я могу рассказать о всех своих трудностях: об ответственности быть единственным наследником, о невозможности иметь детей, о встрече с женщиной, которая потеряла всех близких и родила внебрачного сына, об отсутствии взаимопонимания с родителями. Мне не хватает Соно.

Однако в моей жизни уже был период, когда я отдалился от нее. Тогда я учился в университете. И меня раздражала ее необразованность. Я даже не познакомил Соно со своей первой женой — ведь Соно зарабатывала на жизнь тем, что обучала гейш игре на сямисэне. Только после развода я понял, что она имела в виду, когда рассуждала о моей жизни. На самом деле Соно мудрая женщина. И теперь мне стыдно за свое поведение.

После разговора со священником прошло три дня. Все мысли только о Марико. В конце концов, речь идет о моей жизни, и не важно, что скажут родители. Я должен сам принять решение.

Сажусь на стул. На письменном столе — закладка из засушенных цветов, которую прислала Соно. Разглядывая крохотные лепестки, вспоминаю название цветка, которое на днях узнал от Марико: васуренагуса. Пишу его рядом со словом «незабудка».

— Марико! — зовет священник из окна церкви. Я стою позади него. Марико подметает в саду дорожки. Ее сынишка играет один возле калитки. Рисует палкой на земле. Потом украдкой смотрит на нас со священником. Марико идет к церкви и входит через дверь, что рядом с окном. Все внутри у меня напряжено. Священник говорит ей:

— Господин Такагаши хочет поговорить с тобой, Марико, как я объяснил тебе вчера.

И добавляет:

— Ступайте ко мне в кабинет. Там вам никто не помешает.

Он улыбнулся и вышел в сад. Юкио не видно. Мы поднимаемся на второй этаж. Дверь кабинета открыта. Марико садится в старое кресло, я устраиваюсь на стуле священника. Теперь мы друг напротив друга. Помолчав с минуту, я говорю:

— Когда я увидел вас, то сразу влюбился. И с тех пор думаю только о вас. Похоже на ребячество, но это действительно так.

Лицо ее заливает краска. Пристально глядя ей в глаза, я продолжаю:

— Я собираюсь сделать вам предложение.

— Вам ведь известно, из какой я семьи, верно? — спрашивает она.

— Да. Я готов объяснить все родителям, они поймут трудность вашего положения и примут вас как мою невесту.

— А если они откажутся?

— Тогда я уйду из дома.

Она удивлена:

— Уйдете из дома? Но это невозможно! Насколько я знаю, вы наследник старинного рода.

— Марико, я не шучу. Я приложу все возможные усилия, чтобы родители дали согласие на наш брак.

— Не понимаю вас. — Она качает головой.

— Что именно вы не понимаете?

— Зачем вы идете на такой риск, выбрав меня? Если вы порвете с родителями, род Такагаши пресечется. Дело серьезное.

Я не отвечаю. Я молчу. Она пристально смотрит на меня. Я говорю нерешительно:

— Я должен сказать вам одну важную вещь.

Широко раскрыв глаза, она повторяет:

— Важную вещь?

— Да. Скорее всего, я бесплоден.

— Бесплодны?

— Да.

Она не знает, что ответить. Мы долго молчим. Наконец я говорю:

— Я хочу усыновить Юкио.

— Усыновить Юкио?

Она растерянно смотрит на меня. Руки у нее дрожат. Я накрываю их своими ладонями и говорю твердым голосом:

— Марико, я повторяю, мне не нужна никакая другая женщина, кроме вас.

— Я все понимаю, — отвечает она, опустив глаза. — Но сегодня вы и так сказали слишком много.

— Вы правы. Я подожду, пока вы решите: да или нет.

Она встает с кресла и выходит из кабинета. Слышу, как она медленно спускается по лестнице и затворяет за собой входную дверь.

Каждый день льет дождь. Сезон дождей. В лабораторию я хожу пешком. Повсюду цветут гортензии. Я останавливаюсь и подолгу смотрю на них, любуясь красотой ярких соцветий. Заметив между листьев улитку, вспоминаю свои детские прогулки с Соно. После школы я всегда заходил к ней. Искал в ее садике улиток и складывал их в бутылку с влажными листьями на дне. Мне нравилось наблюдать за ними.

Интересно, где теперь Соно? От нее нет вестей. Еще в конце лета она должна была вернуться в Камакуру. Если она уехала из Харбина, нет никакой возможности с ней связаться. Остается только ждать. В душе томится смутная тревога.

Сразу после работы иду домой. После разговора с Марико в церковь я не заходил. Мучительное ожидание ответа. Но на сердце гораздо легче и спокойнее, чем прежде.

Сегодня все заканчивают работать раньше, чем обычно. Метеостанция сообщила о приближении бури. Не успел я зайти в дом, как поднялся ветер и дождь пошел сильнее. Рубашка моя промокла. Надеваю юката.

Завариваю чай и сажусь с чашкой у окна в бамбуковое кресло. Разворачиваю свежую газету, которую купил по дороге. Сверкают молнии. Мгновение спустя грохочет гром. Так повторяется несколько раз. Выключаю свет и смотрю на небо.

Размышляю над тем, что сказал начальник на утреннем совещании. Речь шла о филиале нашей компании в Нагасаки, где требовался еще один фармацевт. Коллеги только переглядывались. Нагасаки отделяет от Токио порядка семисот километров. Кажется, ни у кого нет желания туда ехать. Слишком далеко от столицы. Словно отправляют в отставку. Слушая начальника, я вспомнил, что госпожа Танака родом из Нагасаки. Она рассказывала, что город, и особенно квартал Урагами, стал прибежищем католиков, подвергшихся гонениям со стороны феодального правительства.

Любопытно пожить в другом городе. Теперь мне кажется, что было бы неплохо поехать в Нагасаки, пусть даже мои родители сочтут это странным.

К семи часам буря закончилась и все стихло. На западе небо светлеет. Завтра будет солнечная погода.

Слышу стук входной двери.

— Господин Такагаши, — окликает меня женский голос.

Выхожу из комнаты и вижу Марико, она стоит на пороге в полумраке.

— Вот так сюрприз! — говорю я.

— Я попросила ваш адрес у священника, — объясняет она. — Простите за беспокойство.

— Напротив, я рад, что вы пришли. Входите! Сейчас заварю вам чаю.

— Нет, спасибо, — отвечает она. — Юкио ждет меня в церкви. Из-за дождя мы задержались там дольше обычного. Я пришла, потому что приняла решение.

— Приняли решение? Какое?

Она опускает глаза, а потом говорит, пристально глядя на меня:

— Я согласна стать вашей женой.

— Это правда?

Я беру ее за руки. Она кивает.

— Но я пока ничего не говорила Юкио. У него очень тонкая психика. Ему нужно время.

— Да, верно. Я подожду, пока он ко мне привыкнет. Не беспокойтесь.

Прижав Марико к себе, я говорю:

— Спасибо за ответ. Я напишу родителям, что мы собираемся пожениться. Когда Юкио свыкнется с тем, что я стану ему отцом, я познакомлю вас с родителями. Хорошо?

Она опять кивает. Поднимает голову, и мы долго смотрим друг другу в глаза. Обнимаю ее еще крепче. Тепло ее тела проникает внутрь меня. Мое дыхание становится чаще. Стараюсь успокоиться. Глажу ее нежное лицо. Она закрывает глаза. Щеки у нее мокрые. Я целую ее лоб, веки, губы. Дрожащим голосом она говорит:

— Теперь мне пора идти. Хотите завтра поужинать у меня дома?

— С удовольствием!

Она уходит. Глядя ей вслед, думаю о Соно: как же хочется познакомить ее с Марико и Юкио, прежде всех остальных — именно ее.

Не задерживаясь на работе, встречаюсь с Марико и Юкио на пересечении главной улицы с узким переулком, неподалеку от церкви. В руках у Марико корзина для продуктов. Вместе мы идем в яоя, где я бываю каждое воскресенье.

Жена хозяина лавки посмотрела на нас с улыбкой. Впервые я прихожу сюда не один. Мы с Марико выбираем овощи, рыбу, фрукты. Юкио с интересом разглядывает ракушки в деревянной коробке. Когда я расплачиваюсь, жена хозяина протягивает Марико связку хамагури.

— На счастье, окусан, — говорит она. — Это вам в подарок.

Щеки Марико заливает краска.

— Спасибо, — отвечаю я, — очень мило.

Самое тяжелое кладу к себе в сумку, остальное умещается в корзину Марико. Юкио сажаю себе на плечи. Вместе выходим из магазина.

Квартал, где живет Марико, находится в стороне от главной улицы. Вдоль узких тротуаров выстроились старые многоэтажные дома, вроде нагайя. Краем глаза замечаю, как, глядя на нас, перешептываются соседи во дворе. Марико идет быстрым шагом, молча.

— Не обращайте внимания, — говорит она, войдя в квартиру. — Люди всегда любопытны.

Юкио, сидя у меня на плечах, прибавляет:

— Они злые, и это все потому, что у меня нет папы.

Марико потупила глаза. Опустив Юкио на пол, я спрашиваю:

— Юкио, хочешь, сделаем бумажные кораблики? Я принес из лаборатории много исписанных листов.

— Хочу, — отвечает он.

На маленькой кухне, прямо рядом с входной дверью, Марико начинает готовить ужин. В квартире только две комнаты: столовая и спальня. На крючках висят платья ярких расцветок.

— Это моя работа, — объясняет она. — Я шью.

Играю с Юкио, прислушиваясь, как Марико режет овощи. С кухни доносится запах жареных хамагури. Кажется, будет вкусно.

Мы ужинаем. Марико готовит превосходно. Рыба, хамагури, овощи — все слегка поджарено, лучше не придумать. Я ем с удовольствием.

После ужина Юкио говорит:

— Давайте поиграем в каиавасе? Я объясню как.

Он раскладывает на столе створки хамагури.

— Правила очень простые, — продолжает он. — Нужно найти две створки, которые раньше были вместе.

Мне знакома эта игра, однако я говорю:

— Да они же все одинаковые!

— Нет, приглядитесь получше.

Я беру две ракушки и прикладываю их друг к другу.

— Они разной величины, видите? — говорит Юкио.

— Ты прав.

— Так что это непросто, господин Такагаши!

Марико улыбается.

На самом деле это древняя игра, которая появилась еще в эпоху Хэйан. Представители знати писали внутри створок хамагури стихи.

— Кто научил тебя этой игре? — спрашиваю я.

Юкио молчит.

— Наверное, госпожа Танака, — говорит Марико, — ей нравятся хамагури. А еще, по ее словам, у каждой створки только одна пара, и у людей так же.

Юкио выиграл, он доволен. Марико отправляет его в ванную. Пока она укладывает его спать, я мою посуду. Юкио трет глаза и спрашивает меня:

— Господин Такагаши, а вы придете к нам завтра?

Я смотрю на Марико.

— Ну конечно! — отвечает она.

И уходит с ним в спальню. Из-за двери доносится нежный голос Марико, она поет. Я замер и слушаю. Вспоминаю Соно, которая тоже пела мне колыбельные. У меня сжимается сердце.

Марико выходит из комнаты и говорит:

— Юкио заснул. Спасибо за приятный вечер, господин Такагаши.

Я кладу руки ей на плечи:

— Мы теперь помолвлены, Марико. Не благодари меня, как посторонний человек. И зови меня Кэндзи, давай перейдем на «ты».

Она закрывает лицо ладонями и плачет. Я крепко прижимаю ее к себе, и так мы стоим долго.

Середина июня.

Идет дождь. Устроившись поудобнее в бамбуковом кресле, я читаю, держа в руке закладку Соно. На ней написаны слова «незабудка» и «васуренагуса». Что происходит? От Соно по-прежнему нет вестей. Вдруг она заболела после долгой дороги?

Подумав, я решаю ехать в Камакуру, к ней домой. Можно взять с собой Марико и Юкио. Хорошо бы показать Юкио море, ведь он никогда его не видел.

К следующему воскресенью, после целой недели дождей, небо проясняется. Рано утром захожу за Марико и Юкио: они ждут меня, приготовив корзину с едой для пикника.

Мы едем на вокзал. Юкио возбужден, он в первый раз путешествует на поезде. Его поражает величина паровоза. В поезде он сыплет вопросами об устройстве локомотива. Удивительно, до чего мальчик любопытен: его мать совсем не интересуют все эти подробности.

Выходим в Камакуре и едем на автобусе до пляжа Шиширигахама. Юкио сразу бежит к морю. Потом мы собираем в сетку ракушки и строим длинный поезд из песка. Кажется, Юкио доволен. После обеда мы с Марико лежим на подстилке, которую она взяла с собой. Юкио по-прежнему лепит из песка фигуры.

В четвертом часу мы уезжаем с Шиширигахамы и по пути к Соно заходим на другой пляж, Югахама. Соно живет в десяти минутах ходьбы от моря. Как я и думал, дома ее нет. Соседи тоже не знают, когда она вернется. Вдруг я вспоминаю про храм С., который находится совсем неподалеку, и предлагаю Марико сходить туда.

Через несколько минут мы уже в храме. Тишина. Вокруг ни души. Потом идем к кладбищу, которое прямо за храмом. По дороге рассказываю Марико про этот храм и про сына настоятеля, Кенсаку, с которым мы играли в детстве.

У ворот кладбища Юкио останавливается и говорит:

— Какое большое!

— В следующий раз я покажу тебе храм М., возле которого похоронены мои предки, — говорю я. — И кладбище там гораздо больше, чем здесь.

— Где этот храм? — спрашивает Юкио.

— В Токио, — отвечаю я, — в квартале, где живут мои родители.

Я склоняюсь над плитой, чтобы прочесть надпись. Слышу, как Юкио говорит:

— Мама, а где похоронены наши предки?

— Нигде, — отвечает Марико.

— Как это? У нас нет предков?

— Есть. Но мы не знаем, кто они.

Юкио молчит. Вдруг Марико говорит:

— Юкио, скоро я выйду замуж за господина Такагаши.

У меня перехватило дыхание. Марико продолжает:

— Мы будем жить вместе. Господин Такагаши тебя очень любит.

Юкио ничего не отвечает.

— Господин Такагаши… — произносит он наконец.

Я оборачиваюсь.

— Я тоже вас очень люблю, — говорит он. — Я знал, что вы собираетесь жениться на маме. Но только можете пообещать мне одну вещь?

Взгляд у него серьезный. Выражением глаз и манерой говорить он напоминает иностранного священника. Марико, кажется, хочет мне что-то сказать. Пристально смотрю на Юкио:

— Слушаю тебя.

— Я хочу, чтобы вы пообещали, — говорит он, — что мама никогда не станет из-за вас плакать.

— Юкио! — воскликнула Марико.

Она в растерянности. Я беру Юкио за руки:

— Хорошо. Обещаю. Так и будет!

Он улыбается и бросается мне на шею. Я крепко прижимаю его к себе.

Когда мы возвращаемся к Марико домой, Юкио крепко спит у меня за плечами. Марико тут же стелет ему постель. Я растянулся на татами. Марико приносит чай.

— Юкио тебя очень любит, — говорю я. — И я завидую. Завидую вашим близким отношениям, его тесной связи с тобой, матерью.

— Пусть тебя не обижают его слова. Я до сих пор не могу прийти в себя от того, что он сказал тебе в храме С.

Я поднимаюсь и сажусь:

— Ну что ты! Наоборот, мне хотелось бы усыновить его как можно скорее.

Марико опускает глаза. Я беру ее за руки. Она смотрит на меня. Глажу ее волосы, лицо, шею. Кладу ладони ей на плечи. Наши губы соединяются. Ищу языком ее язык. Дыхание мое становится прерывистым. Я говорю:

— Я хочу тебя! Не могу больше терпеть.

Расстегиваю ее блузку. Она не сопротивляется. Касаюсь ее тяжелых грудей, мягких и теплых. Приникаю губами к соску и замираю на мгновенье, словно младенец. Она обхватывает ладонями мою голову и гладит меня по волосам. Я укладываю Марико на татами. Целую ее лоб, глаза, нос, уши, шею. Стаскиваю с нее юбку и трусы. Она помогает мне раздеться. Касаюсь пальцами ее промежности, горячей и влажной. Вхожу в нее и чувствую, как она крепко сжимает мой член. Мы сливаемся друг с другом, подобно двум створкам хамагури. Из моей груди вырывается стон:

— Марико, я люблю тебя!

Наши губы снова соединяются. Бедра покачиваются все быстрее. Тяжело дыша, Марико вскрикивает:

— Кэндзи!

Мы кончаем одновременно. По моим щекам текут слезы. Успокоившись, я обнимаю ее.

Утром нас будит крик петуха. Я ухожу, чтобы перед работой успеть зайти домой и переодеться. По дороге размышляю о том, что произошло вчера. «Господин Такагаши!» В голове у меня все еще звучит голос Юкио. А перед глазами — его светлое улыбающееся личико.

Не могу сосредоточиться на работе. Мысли заняты Марико. С тех пор как я впервые остался у нее на ночь, меня преследует ее тело. Вспоминаю ее гладкую кожу. Представляю, как снова целую ее лицо, шею, грудь…

Я ревную к ее прошлому. Ревную ко всем мужчинам, с которыми она спала. Неужели ее тело отзывалось на их ласки? Вообразить не могу, чтобы она испытывала удовольствие с кем-нибудь другим. При виде Юкио эти вопросы мучают меня. Думаю о его отце: она занималась с ним любовью. «Кто он?» Мне не терпится расспросить Марико о ее прошлом, но вместе с тем я знаю, что ответы станут терзать меня сильнее, чем вопросы. Пытаюсь успокоиться.

Нужно познакомить Марико и Юкио с родителями: они наверняка уже получили письмо, в котором я сообщаю о предстоящей свадьбе. Знаю, что им будет сложно принять известие о моей женитьбе на Марико, ведь они в ответе за сохранение рода Такагаши. Но что бы они ни сказали, пути назад нет. Постараюсь их убедить, сделаю все возможное. В письме я уже объяснил, что Марико воспитывалась в образованной семье и все ее несчастья случились после землетрясения, от которого пострадало столько народу.

Жаль, что Соно до сих пор не вернулась.

И вот я веду Марико и Юкио к родителям. Марико очень нервничает, спрашивает меня, что ей надеть.

— У меня нет кимоно, — говорит она.

Я отвечаю:

— На улице жарко. Надень белую блузку и свою любимую бежевую юбку. В них ты смотришься элегантно.

Едем на автобусе до вокзала, потом садимся на поезд. От станции идти еще минут двадцать до квартала Шиойда, который неподалеку от императорского дворца. В этом квартале и живут мои родители. За все время, что мы ехали, Юкио не проронил ни слова. Только смотрел в окно, держа Марико за руку.

— Вот мы и пришли, Юкио, — говорю я.

Стоим перед главными воротами дома моих родителей. Юкио поднимает глаза: впереди только высокий деревянный забор, который опоясывает дом.

— И вот здесь вы родились? — обратился ко мне Юкио, впервые за целый день.

— Нет. Я родился в Камакуре.

Открываю ворота, и мы входим в сад.

— Какой большой дом! — воскликнула Марико.

Юкио смотрит на меня:

— Сад такой темный. Я боюсь.

Я потрепал его по голове:

— Это из-за сосен, они загораживают солнце. Зато летом тут прохладно.

Кийо встречает нас у порога и провожает в гостиную. Приносит нам чай и молча затворяет за собой дверь. Проходит двадцать минут.

— Пойду позову родителей, — говорю я Марико.

Не успел я встать, как в коридоре послышались шаги. Наконец в гостиную входит мой отец, следом за ним мама. Они садятся во главе стола. Я сразу говорю:

— Это Марико Канадзава и ее сын Юкио.

Марико низко кланяется, Юкио неловко повторяет ее жест. Отец смотрит на Марико:

— Вам известно, что наш сын — наследник семьи Такагаши?

Она поднимает глаза, в лице на кровинки.

— Я уже объяснял это Марико, — говорю я отцу.

Отец не отвечает. Неожиданно мама спрашивает Марико:

— Вы ведь сомнительного происхождения, не так ли?

Я в изумлении смотрю на маму:

— Что вы сказали?

Опустив голову, Марико сидит неподвижно. Юкио берет ее за руку. Глаза у него печальные. «Какое унижение!» Чувствую, как вся моя кровь приливает к вискам. Тут я не выдерживаю:

— Хватит! Терпение мое вот-вот лопнет!

Родители удивлены: я никогда не повышал на них голоса.

— Вы снова хотите помешать мне принять решение, от которого зависит моя жизнь? — продолжаю я.

Мама говорит:

— Женитьба — это дело семьи. Ты не можешь принимать решение один.

— Подумай, сын, — прибавляет отец.

Но я вне себя:

— Как вы только можете говорить такие слова моей будущей жене и ее сыну? С меня довольно! Просите у них прощения!

— А ты не отличаешься сдержанностью, — холодно замечает мама.

Марико встает. Юкио по-прежнему держит ее за руку. Она растерянно смотрит на меня:

— Нам пора идти.

— Нет, Марико! Подожди!

Отец останавливает меня, хватая за локоть. Марико и Юкио покидают гостиную.

— Пусть уходят. Есть одна вещь, которую тебе не помешает знать относительно этой сиротки и ее незаконного сына, — говорит отец.

Я не понимаю, о чем он.

— Мы наняли частного детектива — продолжает он, — чтобы выяснить, из какой семьи происходит Марико Канадзава.

Частного детектива? Не могу поверить собственным ушам.

— Согласно его данным, в Токио не было ни одной учительницы домоводства в коллеже для девочек по фамилии Канадзава. И ни одного журналиста и писателя с такой фамилией. В косеки записано только имя Марико. И ни единого намека на имена ее родителей. Известно ли тебе, Кэндзи, что ее косеки было оформлено лишь после землетрясения тысяча девятьсот двадцать третьего года? Мне это кажется подозрительным. Я ни разу не встречал подобного. Как можно за один день потерять все следы прошлого?

Я молчу. Мама довольна:

— Марико лжет. Недопустимо, чтобы ты женился на такой женщине. Ей нужны только твои деньги!

Отец успокаивается:

— Хватит витать в облаках, Кэндзи. Ты наследник семьи Такагаши, вот что важно. Забудь об этой истории.

— Ты нас очень огорчил, — подхватывает мама. — Мы прощаем тебя, ты ведь ничего не знал.

Они замолчали. Я встаю и говорю:

— Я пошел.

В изумлении они спрашивают в один голос:

— Куда ты?

— Догонять Марико и Юкио.

— Ты сошел с ума! — кричит мама в панике.

— Иди, догоняй, — грозит отец, повышая голос, — но помни, что семья Такагаши не принимает их.

— Тогда я уйду из этой семьи.

— Ты сошел с ума! — повторяет мама.

Я покидаю гостиную. Быстро надеваю ботинки. Руки у меня дрожат. Со всех ног бегу к станции. Не могу забыть испуганного лица Юкио. Знаю, он не понял всего того, что мои родители пытались сказать его маме. Но в их тоне он, конечно, почувствовал враждебность. «Вы ведь сомнительного происхождения, не так ли?» Именно с этими словами мама когда-то обратилась к Соно. По моим щекам текут слезы. В душе разрастается жгучая ненависть к родителям.

Замечаю их издалека, Марико и Юкио. В тот же миг перед глазами возникает образ человека, гребущего против течения. В лодке — женщина с маленьким мальчиком. Женщина держит в руках букет мелких голубых цветов. Лодку сильно качает. Волны разбиваются о борт. В воздух летят брызги. «Подождите!» — кричу я. Все трое оборачиваются и смотрят в мою сторону. Теперь вижу их лица: Марико, Юкио и я.

Май, полдень.

Мы с женой дома одни. Сын на работе, его жена ушла в магазин, дети в школе. В комнате с татами, которая выходит окнами в сад, расставляю на доске фигуры для партии в шоги. Сегодня должен прийти господин Накамура, мой приятель.

Открываю все окна. Небо ясное. В комнату врывается свежий запах весны. С каждым днем на ветках хурмы появляются новые листья. Распускаются желтые почки. Над деревом пролетает пара ласточек. Дует легкий ветерок. Динь… динь… динь… Позвякивает фурин.

Марико сидит в бамбуковом кресле перед цветником. Вяжет, откинувшись на спинку кресла. Потом замирает, наблюдая за птицами, которые снуют между электрических проводов. Ее поседевшие волнистые волосы блестят в мягких лучах солнца. Бросив взгляд в мою сторону, она снова принимается за вязанье. На мгновенье ко мне возвращается далекий образ из прошлого.

Она подметает дорожки в саду перед церковью. На ней легкая белая блузка и бежевая юбка. Длинные черные волосы. Высокая грудь. Тонкая талия. С того дня я не мог позабыть ее печального взгляда.

Вспоминаю вечер, когда мы в первый раз занялись любовью. До этого я не встречал таких чувственных женщин. Потребовалось время, чтобы я преодолел в себе ревность к ее прошлому.

Я знаю, что она согласилась выйти за меня замуж только из-за своего сына, Юкио. Он был единственным, в ком текла ее кровь, и я прекрасно понимал чувства матери, желавшей, чтобы у ее внебрачного сына появился отец, который дал бы ему достойное образование. Я никогда не верил, что она гналась за деньгами, как думали мои родители. Марико и Юкио вошли в мою жизнь, чтобы спасти меня от отчаяния и одиночества. Мне было необходимо оказаться в ситуации решающего выбора, чтобы покинуть дом, к которому я никогда не относился как к родному.

Марико еще вяжет в саду. Иду на энгава, прихватив дзабутон. Ложусь и чувствую боль в сердце. В голове промелькнул образ моих родителей. Растираю грудь и стараюсь дышать глубже.

Я никогда не сожалел о том, что женился на Марико. Однако меня не покидает чувство вины перед родителями. Я не выполнил обязательств, лежавших на мне как на наследнике старинного рода, история которого насчитывает больше трех столетий.

Закрываю глаза. Мягкое тепло солнца растекается по коже. На дереве поют птицы, меня клонит в сон. Динь… динь… динь… Я засыпаю.

Вдруг слышу голос господина Накамуры:

— Здравствуйте, госпожа Такагаши! Какая прекрасная стоит погода!

Я встаю. Мой приятель приветствует Марико, снимая шляпу. Протягивает ей горшок с цветами.

— Васуренагуса! — воскликнула Марико. — Они прелестные! Спасибо!

Мы женаты уже сорок шесть лет. Сразу после свадьбы я усыновил Юкио, и мы переехали в Нагасаки, где у фармацевтической компании был филиал. Здесь наша семейная жизнь вошла в спокойное русло. Я обрадовался, когда Юкио сказал мне: «Мама больше не плачет. Она улыбается». Время от времени я писал священнику письма и отправлял немного денег. Кажется, он по-прежнему отдавал все силы работе и детям. Его ответы были короткими, но я чувствовал, что он счастлив за Марико и Юкио.

Соно вернулась из Маньчжурии в 1933 году, незадолго до нашего отъезда в Нагасаки. В Харбине она заболела и по возвращении ей пришлось лечь в больницу. Мы виделись только один раз. Я привел с собой Марико и Юкио — Соно была рада. Я пообещал, что потом заеду за ней и перевезу ее в Нагасаки, где мы станем жить все вместе. Однако в тот же год Соно умерла.

Десять лет спустя, в 1943-м, меня отправили в командировку в Маньчжурию. Полгода я должен был работать в больничной лаборатории, где занимались исследованием военных медикаментов. Мой коллега, господин Хорибе, перебрался в Нагасаки со своей семьей, чтобы заменить меня, и я уехал. Однако в Маньчжурии мне пришлось пробыть больше года. Положение Японии на тихоокеанских островах все ухудшалось. Незадолго до конца войны я попал в плен, и меня отослали в Сибирь. Я оказался в трудовом лагере неподалеку от Омска. Там мне и сообщили ужасное известие: на Нагасаки сбросили атомную бомбу. Более того, бомба взорвалась над долиной Урагами, где жила моя семья и семья господина Хорибе. Мне не удалось выяснить, уцелели ли они, и я был в отчаянии. Я страдал от голода, плохого питания, холода и в течение двух лет чувствовал себя скорее мертвым, чем живым.

В Японию я вернулся в 1947 году. Как же я был счастлив, узнав, что Марико и Юкио не погибли во время катастрофы. Они встретили меня на вокзале в Нагасаки, изумленно вглядываясь в мое постаревшее, осунувшееся лицо. Со слезами мы обнялись. Они приходили на вокзал каждый раз, когда объявляли о прибытии из Сибири поезда с военнопленными. Марико рассказала, что в то утро, когда упала бомба, она отправилась в деревню, чтобы обменять одно из своих платьев на рис. Ее взяла с собой госпожа Хорибе, у которой были знакомые фермеры, искавшие для своей дочери одежду европейского покроя. Юкио был в университетской больнице: один из моих коллег попросил его помочь. От всей души я благодарил госпожу Хорибе и своего коллегу, которые — пусть даже случайно — спасли Марико и Юкио. Господин Хорибе погиб у себя дома во время взрыва. Его жена и дочь Юкико вернулись в Токио несколько недель спустя. Мне было жаль не только их, но и любовницу господина Хорибе с ее ребенком.

Филиал фармацевтической компании по-прежнему находился в Нагасаки. Отдохнув с месяц, я вышел на работу.

Мои родители тоже выжили после бомбардировок Б-29: опасное время они пережидали в деревне. Когда я вернулся из Сибири, они попросили меня переехать в Токио вместе с Марико и Юкио. Такое предложение было неожиданным. Однако я решил остаться в Нагасаки. Состарившись, они продали все свое имущество и стали жить в доме престарелых.

В 1951 году Юкио окончил университет в Нагасаки и уехал в Токио искать работу. Как химику ему удалось устроиться на хорошую должность в компании по производству пищевых продуктов. Он хотел отыскать церковь, куда ходил в детстве с Марико, но церкви больше не было. Он не нашел ни священника, ни госпожу Танаку. Возможно, они погибли во время бомбардировок.

Отец умер в 1955-м. На следующий год скончалась мама. Согласно закону, их адвокат связался со мной, чтобы обсудить вопрос наследства. Я поехал в Токио и получил деньги, которые родители хранили в банке. Потом зашел в храм М. и заплатил за содержание могилы предков из рода Такагаши. Оттуда направился в мэрию и взял адреса всех сиротских приютов города. Я побывал в каждом из них — и так раздал полученное наследство. Когда я вернулся в Нагасаки, Марико сказала: «Жив ли священник или нет, он будет тебе благодарен. Спасибо, любимый».

В 1964 году женился Юкио, тогда ему было тридцать пять лет. В войну его жена тоже много выстрадала: при бомбардировках Иокогамы погибли ее родители. У них родилось трое детей. Четыре года назад они купили дом в Камакуре и пригласили нас с Марико к себе жить. Их беспокоило мое здоровье, которое сильно пошатнулось после сибирского лагеря.

Господин Накамура усаживается напротив меня за партию в шоги.

— Нам повезло: у нас есть внуки, — говорит он, делая ход.

— Разумеется, — отвечаю я.

Он только что заходил к своему сыну, нашему соседу: у сына двое детей, и жена скоро родит третьего. Сам господин Накамура живет с женой в другом квартале. Мы с Марико познакомились с ними сразу после переезда в Камакуру.

— Вчера я был у дочери в Токио, — говорит он, — и встретил на улице бонзу, с которым дружил мой отец. Он направлялся в тюрьму.

— В тюрьму? Боже мой! Неужели он совершил преступление?

— Он духовник, — смеется господин Накамура. — Он шел в тюрьму навестить приговоренного к смертной казни.

— Приговоренного к смертной казни?

— Да, — отвечает он, передвигая фигуру на доске. — И этот бонза рассказал мне одну интересную вещь.

— Какую же?

— Осужденным, у которых нет детей, труднее примириться с мыслью о смерти, чем тем, у кого есть дети.

У меня кольнуло в сердце. Господин Накамура не знает, что у меня нет детей, а Юкио — приемный сын. Пытаюсь представить себе момент собственной смерти и думаю про Марико, Юкио и его жену, про троих внуков. Вряд ли мне будет тяжело покидать этот мир.

— Возможно, дело не в том, есть ли у человека наследники или нет, — добавляет господин Накамура. — Все зависит от состояния духа в момент смерти. Те, у кого нет детей, огорчены, что их род угаснет.

Я молчу. Господин Накамура продолжает рассказывать о рассуждениях бонзы. По его словам, для приговоренного к смерти важно только одно — чтобы перед казнью его душа, полная ненависти и злобы, очистилась. Очищение же происходит в момент чистосердечной исповеди. Если этого не случится, душа обречена на скитания. В конце концов она вселится в тело другого человека — и значит, преступление повторится. Исчезнуть может тело, но не душа.

Я слушаю с любопытством, а потом спрашиваю:

— Из какого он храма, этот бонза?

— Из храма М., — отвечает господин Накамура.

«Из храма М.? А ведь там похоронены мои родители и все наши предки». Два раза в год я хожу в тот храм. Сердце начинает биться чаще. Родители умерли, так и не простив меня, я уверен. На мгновенье закрываю глаза.

— У вас растерянный вид, — замечает господин Накамура. — Похоже, сегодняшнюю партию выиграю я.

Господин Накамура ушел. Он оказался прав: сбитый с толку, я проиграл партию в шоги. Он остался доволен, ведь в последнее время ему постоянно не везло.

Иду в сад. Марико пересаживает на клумбу цветы, которые подарил ей мой приятель. Когда я подхожу, она уже поливает их у основания стебля. Взгляд мой задерживается на маленьких голубых лепестках.

Сажусь в бамбуковое кресло.

— Помнишь ту женщину по имени Соно? — спрашиваю я.

— Соно?

Марико смотрит на меня, пытаясь извлечь из памяти далекий образ.

— Она была моей няней, — прибавляю я. — Вы с ней виделись в больнице в Токио, незадолго до нашего отъезда в Нагасаки.

— Ах да! У нее было плохо с сердцем, и врач пустил нас к ней в порядке исключения, потому что мы собирались уезжать.

— Именно так.

— Мы с ней разговаривали всего несколько минут, но я никогда не забуду того, что она мне сказала.

— Что она сказала тебе? — спрашиваю я.

— «Марико, спасибо, что согласились выйти замуж за Кэндзи. Вы с сыном принесли ему огромное счастье».

Я изумлен:

— И что же ты ответила?

— Ничего. Я не знала, что сказать в ответ, и от ее слов только заплакала. Соно говорила так, будто она твоя настоящая мать. Она напомнила мне священника из церковного приюта, который переживал за меня, словно родной отец.

Я молчу. Марико прибавляет:

— Добрые слова никогда не забываются.

Она поднимает с земли пустой цветочный горшок, лопатку и лейку. Распрямляя спину, она спрашивает меня:

— Почему ты вдруг завел разговор о Соно?

— Эти цветы напомнили мне о ней. Только и всего.

Марико уходит в дом.

Снова смотрю на цветы и думаю: «Грубые слова тоже не забываются». Я знаю, Марико не забыла слов моей матери: «Вы ведь сомнительного происхождения, не так ли?» Соно часто повторяла мне: «Кэндзи, никому не говори обидных слов». Она была права.

У меня до сих пор сохранилась закладка, которую Соно прислала из Харбина.

В больнице я сказал ей: «Закладка всегда будет напоминать мне о тебе. И слово „незабудка“ тоже». Соно улыбнулась: «А ведь я не знаю, как называется этот цветок по-японски. Забавно». — «По-японски он называется „васуренагуса“», — ответил я. «Васуренагуса? Какое красивое слово!»— «Честно говоря, я и сам раньше не знал. Это мне сказала Марико, при нашей первой встрече в церкви». Соно улыбнулась: «Кажется, цветок этот для вас много значит».

Я никогда не расставался с закладкой, даже в Сибири она была со мной.

В лагере под Омском я видел незабудки. Весной луг был похож на огромный голубой ковер. Однажды из-за железных прутьев решетки я заметил женщину, которая собирала незабудки и плела из них венок. Вокруг нее бегал маленький мальчик. Глядя на них, я думал о Марико и Юкио.

Дзимму, Суйдзэй, Аннэй, Итоку…

Господин Накамура перечисляет императоров Японии. Я слушаю его, расставляя на доске фигуры шоги.

Перед войной в школах заставляли учить имена императоров наизусть. Помню, Юкио жаловался: «Их сто двадцать четыре. Это слишком много!» Он был не очень силен по предметам, где требовалась хорошая память. Но дело даже не в количестве императоров. «Папа, как же им удалось так долго поддерживать династию, чтобы она не прерывалась?» — спрашивал Юкио. Он знал, что я последний наследник семьи Такагаши и что наш род угаснет, поскольку у меня нет детей. Я ответил уклончиво: «Не стоит ломать над этим голову. Относись к этому просто как к тренировке памяти». Ясно, что такой ответ Юкио не удовлетворил.

— …Мэйдзи, Тайсё и, наконец, Сёва! — говорит господин Накамура.

— Какая память в вашем возрасте!

Фигуры расставлены. Господин Накамура бросает на доску нетерпеливый взгляд. Мы начинаем играть.

— На самом деле я помогал сыну заучивать их наизусть. Ему это всегда давалось с трудом. В результате императоров выучил я, а не мой сын.

Я смеюсь. Господин Накамура продолжает:

— Ни в одной стране мира нет такой древней императорской династии, как в Японии. Сейчас правит сто двадцать пятый император!

— Однако потом будет непросто вести наследование только по отцовской линии, — замечаю я. — Все из-за Кодекса императорской семьи, который действовал в эпоху Мэйдзи и в послевоенные годы. В период между эпохами Асука и Эдо сменилось восемь правителей.

— Вы правы. Именно поэтому вплоть до правления императора Тайсё считалось, что, если у жены императора нет детей или рождаются только девочки, он имеет право взять себе наложницу, чтобы мужская линия не прерывалась. Но теперь от этого обычая отказались.

— Значит, в кодекс нужно внести поправки, которые бы позволили женщине наследовать престол.

— Прекрасно, — сказал господин Накамура, взглянув на расстановку фигур.

— Если придавать значение самому факту непрерывности наследования, — продолжаю я, — независимо от того, по чьей линии передается власть, — по линии матери или отца, необходимо учесть все возможные случаи. К примеру, женщине, муж которой не может зачать ребенка, будет разрешено завести любовника.

Господин Накамура смотрит на меня в недоумении:

— Что? Как вы сказали?

— Любовники для женщин. Почему бы и нет? Ведь бесплодными бывают не только женщины. Иногда и мужчины. А случается так, что оба — и муж, и жена.

— Вряд ли я смог бы допустить такое, даже если бы был бесплодным. Лучше вообще не иметь детей, чем знать, что жена спит с другим мужчиной.

Кажется, он смущен. Я говорю:

— Согласен. Мужчины и вправду эгоисты.

С горькой улыбкой вспоминаю то время, когда меня терзала ревность к прошлому Марико.

Сегодня мы сыграли вничью. Господин Накамура, однако, доволен. Выходим в сад. Потягиваясь, он спрашивает:

— Вы когда-нибудь думали про каймё?

— Нет. А что?

— Однажды я ездил в командировку в Ванкувер, — говорит он, — и случайно оказался на протестантском кладбище. Из любопытства я решил посмотреть, что написано на могильных плитах.

— Интересно. И что же вы заметили?

— Общую для всех незатейливую фразу вместе с фамилией покойного, датой его рождения и смерти.

— Правда? И какое содержание этой незатейливой фразы?

— На плитах было написано: In memory of ту beloved husband, wife, son, daughter…

— И всё?

— Да. Иногда еще попадались стихи.

— Романтично, — замечаю я.

— У буддистов бонза выбирает каймё в зависимости от суммы денег, которую он получил от семьи покойного. По-моему, это абсурдно, особенно если бонза не был знаком с покойным.

Господин Накамура, разумеется, думает, что я буддист. Мои родители и все их предки были буддистами, но я далек от религии, хотя и хожу к ним на могилу. Честно говоря, я не понимаю обрядов и заповедей, которые каждый буддистский храм толкует на свой лад.

— Продается все, — отвечаю я господину Накамуре. — Есть пословица: «Даже в аду судят по богатству».

— К сожалению, — вздыхает он.

— На памятнике, — добавляю я, — можно вырезать какую угодно надпись. Название цветка, к примеру.

— Знаете, а я ведь на днях видел могильную плиту с названием цветка, — говорит он. — Совершенно случайно, в храме С.

В храме С.? Сразу вспоминаю Кенсаку, с которым мы играли в детстве. В храме С. я был в последний раз вместе с Марико и Юкио, перед отъездом в Нагасаки. С тех пор прошло сорок шесть лет. И поскольку я не интересуюсь храмами и могильными плитами, в отличие от господина Накамуры, я даже не подумал снова туда зайти, хотя это совсем рядом с нашим домом.

— И какое же название цветка там написано? — спрашиваю я из любопытства.

— Васуренагуса! — отвечает господин Накамура.

— Васуренагуса?

— Да. Удивительно красивое слово, правда? Именно поэтому я вам принес эти цветы несколько дней назад.

Я молчу. Есть одна догадка. Господин Накамура смотрит на меня:

— Что случилось?

— Так, совпадение, — отвечаю я. — А вы запомнили фамилию на той плите?

— Удалось разобрать только «Соно», написанное на хирагана. Наверное, это имя.

— Соно! — воскликнул я. — Теперь нет сомнений, это она!

— Какое совпадение! Мир действительно тесен.

Он объясняет мне, где находится могила, и говорит:

— Выходя из храма, я заметил бонзу — кажется, он одних с вами лет.

Наверное, это Кенсаку. До сих пор помню его лицо. Его мать говорила, что мы похожи, как братья.

Господин Накамура прибавляет:

— Его лицо напомнило мне ваше.

Проходит несколько дней. Наконец я решаю зайти в храм С. Хочу удостовериться, что это и вправду могила Соно. К тому же любопытно было бы встретиться с Кенсаку. Интересно, помнит ли он меня? В последний раз, когда мы виделись, нам обоим было по десять лет.

И вот я в храме С. Прохожу мимо святилища. Никого. Иду на кладбище. Вдыхаю аромат сэнко. На могилах цветы. Одни еще свежие, другие завяли. Озираюсь кругом и пытаюсь отыскать место, про которое рассказывал господин Накамура. Могильная плита должна быть в противоположном от входа углу. Прохожу через все кладбище и сворачиваю направо.

В стороне, вдали от остальных, замечаю одинокую плиту, побелевшую от времени. Плита покрыта сухим шершавым лишайником. Подхожу ближе и пытаюсь разобрать буквы, вырезанные на камне. Читаю, скользя пальцами по углублениям: «Ва-су-ре-на-гу-са». И левее: «Соно. 1871–1933». «Соно, я рад встретиться с тобой снова. В следующий раз приведу сюда Марико».

Склоняюсь над плитой. Закрываю глаза, сомкнув ладони у груди. Вспоминаю себя маленьким мальчиком, когда мне было четыре года, — я бегу вслед за Соно и кричу: «Подожди меня!» Она оборачивается. Распахивает объятия, улыбается: «Кэндзи, давай быстрей!»

Возле могилы растут камелии и бамбук. Наверное, здесь красиво, когда распускаются цветы. Интересно, кто заказал эту плиту. У Соно не было родственников. К тому же она говорила: «У меня нет семейной могилы. Да и мне самой могила не нужна».

— Господин…

Слышу у себя за спиной нерешительный голос. Оборачиваюсь. Ко мне медленно идет бонза в длинной черной одежде. Я поднимаюсь. Увидев его лицо, вскрикиваю:

— Кенсаку!

— Кэндзи, так это ты! Я окликнул тебя, потому что впервые вижу, чтобы кто-нибудь приходил на могилу к Соно.

Он внимательно вглядывается в мое лицо:

— Давно мы с тобой не виделись. Где ты теперь живешь?

— Здесь, в Камакуре.

Он удивлен. Я рассказываю, каким образом тут оказался. Он говорит с изумлением:

— Должно быть, это иннэн вернула тебя к месту, где ты родился.

Вдруг я понимаю, что он очень похож на своего отца.

— Как ты отыскал могилу Соно? — спрашивает он.

Рассказываю ему про своего приятеля, господина Накамуру. Кенсаку внимательно слушает.

Потом он приглашает меня на чашку чая. По дороге объясняет, что это его отец заказал надгробье Соно, исполнив ее волю. Надпись «Васуренагуса» она выбрала сама. Украдкой смахиваю с ресниц слезу. «Соно ждала меня», — думаю я.

Кенсаку ведет меня в свой дом, который расположен рядом с храмом. Провожает в гостиную, а сам идет заваривать чай. Все двери открыты. Комната продувается ветром. За окнами сад. На низкой этажерке выстроились горшки с карликовыми деревьями. Кенсаку приносит чай. Где-то мяукает кошка. Мы смотрим в окно: в саду целый выводок котят, они идут за своей матерью.

— Бездомные, — говорит Кенсаку, подавая мне чашку. — Каждый день я подкармливаю их остатками обеда.

Кенсаку живет один. Его жена умерла три года назад. Интересно, есть ли у них дети? Сын, который должен занять его место? Однако я не решаюсь задать этих вопросов вслух и говорю только:

— Знаешь, почему я переехал в Нагасаки?

— Знаю. После твоего отъезда сюда приходили твои родители. Они просили отца позвонить тебе.

— Вот как… И что ответил твой отец?

— Он сказал им: «Нельзя удерживать тех, кто хочет уехать». Твои родители рассердились. И с тех пор больше не приходили в храм.

Ясно представляю себе гнев родителей.

— По правде говоря, — замечаю я, — меня уже много лет мучит совесть, я чувствую себя виноватым, потому что не выполнил лежавших на мне семейных обязательств.

Кенсаку молчит, уставившись в стол. Потом он поднимает взгляд и говорит:

— Ты перестанешь чувствовать на себе вину, если узнаешь историю своих родителей.

— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я, пристально глядя ему в глаза.

— Открою тебе правду, Кэндзи. Тебя усыновили еще в младенчестве.

— Усыновили? — Я изумлен. — Ты шутишь! В нашем косеки я никогда не видел записи «Приемный сын».

— Потому что твои родители заявили о тебе как о своем родном сыне. — Лицо Кенсаку серьезно.

— Не понимаю. Как им это удалось?

— Я не знаю. С достоверностью могу сказать лишь то, что твой отец был бесплодным.

«Отец тоже был бесплодным!» В смущении опускаю глаза. Кенсаку продолжает:

— Твой дед не верил в мужское бесплодие и заставил твоего отца сменить несколько любовниц. Это, однако, не разрешило проблемы. Как-то раз мой отец — в ту пору еще настоятель храма — рассказал ему о беременной женщине, которая из-за сердечной болезни должна была после родов отказаться от ребенка. Твой отец тут же ухватился за эту возможность и сказал, что возьмет младенца — не важно, мальчиком он окажется или девочкой. Мой отец понимал ситуацию, ведь им с матерью тоже не сразу удалось завести ребенка. На это потребовалось семь лет.

— Думаю, родители отца так ничего и не узнали, — говорю я.

— Возможно. Все осталось между моим отцом и твоими родителями.

Беру со стола чашку чая. Руки дрожат. Ставлю чашку обратно. Опустив голову на грудь, стараюсь успокоиться. С трудом перевожу дыхание. Растираю грудную клетку. Стараюсь дышать глубоко.

— Значит, твой отец знал моих настоящих родителей? — спрашиваю я.

— Он знал твою мать, разумеется. Но не отца.

— Не отца?

— Ты родился вне брака.

«Вне брака?» В голове проносится образ Марико и Юкио. «Выходит, я не только приемный сын, но и внебрачный…»

— Кто моя настоящая мать?

— Твоя няня, — отвечает Кенсаку ровным голосом.

— Соно?

— Да.

Я опускаю голову. С минуту мы молчим.

— Не вини ее в том, что она бросила тебя, — говорит Кенсаку. — Тогда ей жилось трудно. Моя мама была с ней хорошо знакома и даже помогала при родах. Об этом я узнал гораздо позже.

Я не отвечаю. Перед глазами проплывает картинка из детства: Соно поет, поглаживая мне спину, и я засыпаю. В саду пищат котята. Глядя на них, я вспоминаю сирот из церкви.

Вдруг Кенсаку говорит:

— У меня нет детей.

«У него тоже?» Даже предположить не мог, что мы с ним в одинаковой ситуации.

— Как же ты решишь дело с храмом? — спрашиваю я.

— Он перейдет к другому человеку. Это долгая история, расскажу в следующий раз.

Он смотрит в сад. Котята играют возле своей матери, которая лежит на траве. Она зевает. Кенсаку улыбается:

— Соно была такой жизнерадостной, несмотря на слабое здоровье. И сколько она путешествовала!

Наконец я тоже улыбаюсь:

— Ты прав. В последний раз ее занесло в Харбин.

— Знаешь, почему она туда поехала? — спрашивает он.

— Кажется, ей непременно нужно было встретиться с каким-то человеком.

— С русским, которого она любила.

— Русским, которого она любила? — повторяю я.

— Да. Помнишь, в двадцатые годы в Японию приезжало много русских музыкантов, после чего уровень исполнения классической музыки значительно вырос? В Токио Соно познакомилась с виолончелистом из харбинского симфонического оркестра. Потом он часто приезжал к ней в Японию. В тридцать третьем году Соно отправилась в Харбин: ей казалось, это последняя возможность с ним встретиться. Я думаю, она умела жить по-настоящему.

Прежде чем уйти из храма, я возвращаюсь на могилу к Соно.

Снова вглядываюсь в вырезанную на камне надпись. «Васуренагуса. Соно. 1871–1933». Фамилии нет. Склонившись над плитой, долго молюсь. Потом поднимаюсь и говорю:

— Соно, кем бы ты мне ни приходилась — няней, матерью, другом, — ты была удивительным человеком. Счастье — повстречать тебя в этом мире.

Жена в саду, вяжет. Я лежу на энгава. В голубом небе кружат ласточки. Этой весной они снова свили гнездо под нашей крышей, и теперь там много яиц. По словам жены, ласточки воспитывают птенцов вместе. По очереди высиживают яйца, ловят насекомых и кормят малышей, вычищают из гнезда помет.

Жена говорит, что ласточки напоминают ей о священнике-европейце, который заботился о сиротах как о собственных детях. Слова, которые он произнес в тот день, когда я сообщил ему о своем намерении сделать Марико предложение, были словами отца, желавшего уберечь свое дитя от невзгод и страданий и всем сердцем переживавшего за его счастье.

Солнце светит все ярче. Скоро лето. Закрываю глаза. На мгновение задумываюсь над тем, есть ли среди животных бесплодие и приемные детеныши.

Размышляю над историей своих родителей, которую рассказал Кенсаку. Сначала я был поражен, но чем больше я возвращаюсь к этому в своих мыслях, тем сильнее крепнет во мне убеждение, что они просто-напросто оказались жертвами семейной традиции. Известие о собственном бесплодии отец пережил как унижение. А мать страдала, что не может забеременеть и вся вина падает не на отца, а на нее.

Родители не понимали друг друга. Мое детство не было счастливым. Женившись на Марико, я твердо решил завести крепкую семью и окружить их с Юкио заботой.

Динь… динь… динь… Ветер раскачивает фурин. Смотрю на майское небо, чистое и ясное. Марико по-прежнему вяжет в саду.

— Добрый день, госпожа Такагаши!

Пришел господин Накамура. Я встаю и вспоминаю, что сегодня не наш условленный день для партии в шоги. Иду в сад. Господин Накамура рассказывает, что его невестка вчера родила и жена уже поехала к ней в больницу. Они с сыном тоже сейчас едут туда. Малыш и мать в полном порядке.

— Поздравляем! — говорим мы с Марико.

Марико спрашивает:

— Мальчик или девочка?

— Девочка, — улыбается господин Накамура. — Сын с невесткой уже выбрали имя.

— Какое же? — снова спрашивает Марико.

— Соно! — радостно объявляет господин Накамура. — Красивое имя, правда?

Марико смотрит на меня:

— Соно? Удивительное совпадение! Ведь так звали твою няню.

— Сказать по правде, они не знали, какое имя выбрать, если родится девочка. Когда я предложил им «Соно», они сразу согласились. Простите, меня ждет сын. Мне пора. До скорого!

Господин Накамура удаляется быстрым шагом. Складывая вязанье в сумку, жена говорит мне:

— Вот я уже почти закончила.

— Что ты вязала?

— Одеяльце для их дочки, Соно!

Мы с Марико идем по дамбе. Впереди широкая полноводная река. Глубоко, течение быстрое. Дует встречный ветер.

Марико начинает что-то тихо напевать. В солнечных лучах блестят ее седые волосы. Вдыхая тонкий запах мыла, я ловлю себя на ощущении, что все это уже однажды было со мной. Я останавливаюсь.

— Что случилось? — спрашивает Марико.

— Нет, ничего, — отвечаю я, запинаясь.

Мы идем дальше. Вокруг тишина. И ни души. Слышен только шум реки. Вдруг Марико спрашивает:

— Ты знаешь историю васуренагуса?

— Историю васуренагуса? — повторяю я.

— Да. Знаешь, откуда произошло название цветка?

— Нет. А что?

— Один средневековый рыцарь, — рассказывает Марико, — прогуливался со своей возлюбленной по берегу Дуная. Рыцаря звали Рудольф, а его даму — Бельта. Она заметила на берегу маленькие голубые цветы, и ей очень захотелось такой букет. Рудольф спустился к реке. Собирая цветы, он упал в воду. Он пытался плыть, сопротивляясь быстрому течению, но напрасно. Бельта перепугалась. Бросив ей цветы, рыцарь крикнул: «Не забывай меня!» — и скрылся под водой…

Слушая эту историю, я вспомнил Омск и реку Иртыш, на берегу которой росли незабудки. И молодую женщину, которая танцевала с венком на голове. А возле нее резвился мальчик. До меня снова доносятся звуки балалайки.

— Грустная история! — говорю я Марико.

Мы садимся на деревянную скамейку и смотрим на реку.

Марико молчит. Взгляд рассеянный, устремленный вдаль. Я даже не знаю, о чем она думает. Но знаю, что у нее много воспоминаний о той жизни, которая была до нашей встречи и о которой она не хочет рассказывать никому. Глаза у нее чуть влажные от слез. Мягко обнимаю ее за плечи. Она прижимается ко мне. Глажу ее руку. Она сидит, плотно сжав колени. «Марико, а ведь я тоже „сомнительного происхождения“», — мысленно говорю я. Чувствую, как тепло ее тела проникает внутрь меня.

Закрываю глаза. И вот я гребу против быстрого течения. В лодке Юкио и Марико с букетом голубых цветов в руках. На берегу священник, женщины и дети из церкви, они кричат: «Господин Такагаши!» — и размахивают руками. Малыши, священник, госпожа Танака… Потом я замечаю, что к ним подходит еще одна женщина. На ней кимоно с фиолетовыми узорами. Позади бежит маленький мальчик. «Соно!» — зову я ее.