"Девять принцев в Янтаре" - читать интересную книгу автора (Желязны Роджер)

IX

Я не наскучу тебе повторами. Второй год моего заточения был таким же, как и первый, и с тем же финалом. И третий тоже. В тот второй год Рейн ходил ко мне дважды, принося полную корзину прекрасной еды и целые связки новостей. Оба раза я запрещал приходить ему снова. В третий год он спускался ко мне шесть раз, через каждые два месяца, и каждый раз я повторял запрет, съедал все, что он приносил, и слушал новости.

Что-то скверное творилось в Янтаре. Странные ТВАРИ шли из Тени, творили насилие всем и каждому, пытались проникнуть в город. Их, конечно, убивали. Эрик пытался понять причину. Я не вспомнил о своем проклятии, но позже понял, что это оно, и радовался, что проклятие свершилось.

Рэндом, как и я, все еще был пленником. Его жена ВСЕ-ТАКИ присоединилась к нему. Положение остальных моих братьев и сестер оставалось неизменным. Это поддержало меня во время третьей годовщины коронации и наполнило новой жаждой жизни.

Это…

Это! Однажды это произошло, и мне стало так хорошо, что я немедленно открыл бутылку вина, принесенного Рейном, и распечатал последнюю пачку сигарет, которую хранил про запас.

Я курил сигареты, прихлебывал вино и наслаждался победой над Эриком. Если б он обнаружил случившееся, я уверен, это стоило бы мне жизни. Но я знал: он ничего не подозревает.

Поэтому я радовался, курил, пил и пировал в свете того, что произошло.

Да в СВЕТЕ. Справа от себя я обнаружил слабую полоску света.

Понимаешь, что это значило для меня? Хорошо, попробуй представить примерно следующее: я проснулся на больничной койке и понял, что выздоровел слишком быстро. Уловил?

Я лечусь быстрее других. Все лорды и леди Янтаря обладают этим свойством в большей или меньшей степени. Я пережил Чуму, я пережил поход на Москву…

Я регенерирую быстрее и лучше, чем кто бы то ни было из всех, кого я знал.

Наполеон как-то обращал на это внимание. Равно, как и генерал МакАртур[30].

С нервными тканями это заняло у меня чуть больше времени, вот и все.

Зрение возвращалось ко мне, вот что значило это чудесное пятно справа от меня.

Чуть погодя я узнал, что это было зарешеченное окошко в двери моей камеры.

Я вырастил себе новые глаза — сказали мне мои пальцы. Это заняло у меня более трех лет, но я сделал это. Это был тот единственный шанс из миллиона, о котором я говорил, та способность, которой достаточно хорошо не владел даже Эрик, потому что сила членов семьи проявляется по-разному. Я превосходил его в этом: я узнал, что могу вырастить новые глазные яблоки. Я всегда знал, что смогу восстановить нервные ткани, дайте время. Я был полностью парализован после перелома позвоночника во время франко-прусской войны. Через два года все прошло. У меня была надежда — дикая, признаюсь, — что и с выжженными глазницами я смогу сделать то, что сделал. И я был прав. Зрение медленно возвращалось, глаза казались нетронутыми.

Сколько же времени осталось до следующей годовщины? Я перестал шагать, и сердце мое забилось сильнее. Как только кто-нибудь заметит, что у меня есть глаза, я тут же их вновь лишусь. Значит, надо бежать из тюрьмы, пока не минет четырехлетие.

Как?

До сих пор я не придавал значения побегу, не думал о нем, ведь если бы я и нашел способ выбраться из камеры, мне не удастся уйти из Янтаря, и даже из дворца — без глаз, без помощи, которой мне не от кого было ждать.

Теперь же…

Дверь в мою камеру была большой, тяжелой и обита медью, с крошечным зарешеченным квадратом на высоте пяти футов для того, чтоб можно было видеть, жив я еще или умер, если кого-нибудь это вдруг заинтересует. Даже если высадить эту решетку, ясно, что я не смогу пропихнуть руку настолько, чтобы добраться до замка. В нижнем же краю двери были маленькие воротца, достаточно большие, чтобы подавать внутрь пищу — и все. Петли были либо снаружи, либо между дверью и косяком, в этом я не был уверен. В любом случае я не мог до них добраться. Ни окон, ни других дверей не было.

Я по-прежнему был почти слепым, потому что слабый свет проникал ко мне только через это зарешеченное оконце. К тому же зрение еще не вернулось ко мне полностью. До этого было далеко. Да и с полным зрением в моей камере было чертовски темно. Я знал это, так как хорошо знал темницы Янтаря.

Я закурил сигарету и побродил еще немного, оценивая свои пожитки, в роли орудия для побега. У меня была одежда, спальный матрас и сколько угодно мокрой, прелой соломы. У меня также были спички, но я быстро отверг мысль о поджоге соломы и устройстве пожара. Я сомневался, что кто-нибудь придет спасать меня, если я это сделаю, и откроет дверь. Скорее всего стражник подойдет к двери и посмеется, если, конечно, соизволит подойти. У меня была ложка, которую я украл на прошлом банкете. На самом-то деле я хотел стянуть нож, но Джулиэн поймал меня на месте преступления и выхватил его из моих рук. Но он не знал, что это была моя вторая попытка. Ложка уже была у меня в сапоге.

Для чего она могла пригодиться?

Я слышал рассказы об узниках, которые прокапывали подземные ходы самыми идиотскими предметами, такими, как, например, поясная пряжка, которой я не имел, и тому подобное. Но у меня не было времени на подвиги графа Монте-Кристо. Я должен сбежать в течение нескольких месяцев, иначе мои новые глаза мне не пригодятся.

Дверь в основном была деревянной. Дуб. Обтянута она была четырьмя металлическими полосами. Одна полоса шла по самому верху, другая

— по низу, над воротцами для пищи, а две остальные шли перпендикулярно сверху вниз, проходя по обе стороны зарешеченного квадрата — оконца в фут размером. Дверь открывалась наружу, и замок ее был слева от меня. Память подсказала, что толщина двери была два дюйма, и я помнил, в каком месте находится замок, что и подтвердил опытным путем, налегая на дверь и чувствуя ее напряжение. Я знал, что снаружи дверь задвигалась на крепкие засовы, но об этом я могу позаботиться и позже. Может быть, мне удастся приподнять засов, пропихнув ручку ложки, между краем двери и косяком.

Я встал на матрас коленями, ручкой ложки очертил квадрат вокруг того места, где находился замок. Я работал до тех пор, пока рука у меня чуть не отвалилась от усталости — наверное, часа два. Затем я потрогал пальцами поверхность дерева. Я добился немногого, но это было только начало. Я взял ложку в левую руку и продолжил работу, пока эта рука тоже не заныла.

Я надеялся, что появится Рейн: я был уверен, что если буду достаточно настойчив, мне удастся уговорить его оставить кинжал. Однако он не появлялся.

Я работал день за днем, пока не вгрызся в дерево на полдюйма. Каждый раз, когда я слышал шаги стражника, я убирал матрас на прежнее место в дальний угол и укладывался на него спиной к двери. Когда стражник проходил, я возобновлял работу. Затем пришлось прервать работу, несмотря на мою злость. Как я ни заворачивал руки в клочья одежды, кожа все равно покрылась пузырями, которые затем лопнули, и, в конце концов, я стер их в кровь. Пришлось сделать перерыв, пока раны не зажили. Я решил посвятить время отдыха составлению планов того, что я буду делать после побега.

Когда я прорублю дверь, я подниму засов. Шум от его падения, конечно, привлечет стражников. Но к этому времени меня в камере не будет. Пара хороших ударов, и тот квадрат, который я выпиливал, упадет наружу вместе с замком — там он и останется. Я открою дверь и окажусь лицом к лицу со стражником. Он будет вооружен, а я безоружен. Мне придется его убить.

Может, он будет слишком самоуверен, зная, что я слеп. С другой стороны он будет бояться, вспоминая ту битву, когда я вошел в Янтарь. В любом случае он умрет. И тогда я буду вооружен. Я схватил себя левой рукой за правый бицепс, и пальцы мои сомкнулись. Боги! Я весь высох! Но что бы там ни было, во мне текла кровь принцев Янтаря, и я чувствовал, что даже сейчас я смогу убить любого обычного человека. Может, я и тешил себя, но попробовать стоит.

Затем, если это мне удастся, то на пути к Образу ничто не остановит меня, вооруженного клинком. Я пройду Образ, а добравшись до центра, перемещусь в мир любой Тени, который сочту нужным. Там я восстановлю силы, и в следующий раз не буду торопить события. Даже если это займет сотню лет, я подготовлю все как следует, на сто процентов, прежде чем напасть на Янтарь снова. Ведь в конце концов, формально я здесь — правитель. Разве не я короновал себя в присутствии всех, прежде чем это успел сделать Эрик? Я сделал отличную заявку на трон!

Если б была возможность уйти в Тень прямо из Янтаря! Тогда не пришлось бы возиться с Образом. Но мой Янтарь — центр всего сущего, и из него не так-то просто уйти.

Через месяц мои руки полностью зажили, и от усердного ковыряния на них наросли жесткие мозоли. Работая, я услышал шаги стражника и переместился к дальней стене камеры. Раздался слабый скрип, и моя пища пролезла под дверь. Затем опять раздались шаги, на этот раз удаляющиеся.

Я вернулся к двери. Я знал, что будет на подносе: ломоть плесневелого хлеба, кружка воды и, если повезет, кусок сыра. Я устроил матрас поудобнее, встал на колени и ощупал пальцами сделанную дырку. Я уже выдолбил больше половины. Затем я услышал смешок.

Он шел из темноты за моей спиной.

Я повернулся, и мне не нужно было глаз, чтобы знать: в камере был кто-то еще. Слева у стены стоял человек и ухмылялся.

— Кто здесь? — спросил я, и мой голос звучал странно. Я понял, что это первые слова, которые я произнес за много дней молчания.

— Удрать, — произнес кто-то, — хочет удрать.

И опять — смешок.

— Как вы сюда попали?

— Прошел.

— Откуда? Как? — я зажег спичку, и глазам стало больно, но я не погасил ее.

Это был человек небольшого роста. Можно сказать, крошечный. Меньше пяти футов и с горбом. Борода и волосы его были столь же длинны, как и у меня. Единственное, что резко выделялось в этой гуще волос — длинный крючковатый нос, да еще почти черные глаза, блестящие в свете спички.

— Двэкин! — сказал я.

— Это имя мое, — снова ухмыльнулся он. — А твое?

— Неужели вы не узнали меня, Двэкин? — я зажег еще одну спичку и поднес ее к своему лицу. — Смотрите. Забудьте волосы и бороду. Добавьте сотню фунтов. Вы рисовали меня для нескольких карточных колод.

— Кэвин, — сказал он после недолгого раздумья. — Я тебя помню. Да.

— Я думал, что вас нет в живых.

— А я жив. Вот видишь? — и с этими словами он сделал пируэт. — А как твой отец? Давно ты видел его? Это он засадил тебя сюда?

— Оберона больше нет, — ответил я. — В Янтаре правит мой брат Эрик, и я — его узник.

— Тогда я — главнее, — сказал Двэкин, — потому что я узник самого Оберона.

— Вот как? Никто не знает, что Папа заключил вас в темницу.

Я услышал, как он заплакал.

— Да, — сказал Двэкин немного погодя, — он мне не доверял.

— Почему?

— Я рассказал ему, что придумал, как уничтожить Янтарь. Я описал ему мой способ, и он запер меня здесь.

— Это было не то чтобы хорошо.

— Верно, — согласился Двэкин, — хоть он и дал мне миленькую комнатку и кучу всего для исследований. Но потом он перестал навещать меня. Обычно он приводил людей, которые показывали мне чернильные кляксы и заставляли рассказывать всякие истории. Это было забавно, пока я не рассказал историю, которая мне не понравилась, и я, обидевшись, обратил человека в лягушку. Король разозлился, когда я отказался перепревратить его обратно, но прошло так много времени, когда я хоть с кем-то говорил, что я согласен перепревратить его обратно в человека, если, конечно, король еще хочет этого. Однажды…

— Как вы попали сюда, в мою темницу? — снова спросил я.

— Я ведь сказал тебе: прошел.

— Сквозь стену?

— Ну, конечно, нет. Сквозь Тень стены.

— Никто не может ходить сквозь Тень в Янтаре. В Янтаре нет Теней.

— Видишь ли… я сжульничал, — признался он.

— Как?

— Я нарисовал новый Козырь и прошел сквозь него, чтобы взглянуть, что новенького по эту сторону стены. О!.. Я вспомнил! Без Козыря я не смогу попасть обратно. Придется рисовать новый. У тебя есть что-нибудь перекусить? И чем можно рисовать? И на чем?

— Возьмите кусок хлеба, — сказал я ему, протягивая свой обед. — А заодно и кусок сыра.

— Спасибо тебе, Кэвин.

И он сожрал хлеб и сыр, а потом выпил всю мою воду.

— А теперь, если ты дашь мне перо и кусок пергамента, я вернусь к себе. Я хочу дочитать книгу. Приятно было поболтать с тобой. Жаль, что так вышло с Эриком. Может, я еще наведаюсь к тебе, и мы поговорим. Если ты увидишь своего отца, попроси, пожалуйста, чтобы он не сердился за то, что я превратил его человека в…

— У меня нет ни пера, ни пергамента, — сказал я.

— Боги, — сказал Двэкин. — Ну, это уж совсем невежливо.

— Знаю. Ну, тогда и Эрик не слишком вежлив.

— Ну, хорошо, а что у тебя есть? Моя комната нравится мне больше, чем это место. Там, по крайней мере, — светлее.

— Вы пообедали со мной, и я хочу просить вас об услуге. Если вы выполните мою просьбу, я обещаю, что сделаю все, чтобы помирить вас с отцом.

— И чего же тебе надо?

— Я часто наслаждался вашим искусством, и есть картина, которую мне очень хотется иметь именно в вашем исполнении. Помните ли вы маяк на Кабре?

— Ну, конечно. Я бывал там много раз. Я знаю его хранителя Джоупина. Я часто играл с ним в шахматы.

— Больше всего на свете, о чем я только могу мечтать… — сказал я ему. — Почти всю жизнь я страстно желал увидеть один из ваших волшебных набросков той громадной серой башни.

— Очень простой рисунок, и довольно приятный, не могу не согласиться. В прошлом я, действительно, делал наброски этого места, но как-то никогда не доводил их до конца. Слишком много было другой работы. Но если хочешь, я схожу за одним.

— Нет, — сказал я. — Мне бы хотелось чего-нибудь более постоянного: чтобы этот рисунок был здесь в камере у меня перед глазами, чтобы он утешал и меня, и всех прочих узников, которые попадут сюда потом.

— Похвально, — сказал Двэкин. — Но на чем же мне рисовать?

— У меня есть стило, — сказал я (ручка ложки здорово поистерлась и заострилась), — и мне хотелось бы, чтобы картина была на дальней стене: хочу смотреть на нее, когда прилягу.

Он долго молчал, наконец заметил:

— Здесь очень плохое освещение.

— У меня есть несколько коробков спичек, и я буду зажигать их по одной. Если не хватит спичек, можно будет спалить солому.

— Не могу сказать, что это идеальные условия для работы…

— Знаю, и заранее прошу прощения за это, великий Двэкин, но это лучшее из того, что я могу предложить. Картина, написанная вашей рукой, рукой мастера, осветит мою жалкую жизнь и согреет меня в темнице.

Он опять ухмыльнулся.

— Очень хорошо. Но ты должен мне обещать, что посветишь мне потом: я нарисую картину для себя и попаду домой.

— Согласен, — сказал я и сунул руку в карман.

У меня было три полных коробка и часть четвертого. Я сунул ложку ему в руку и подвел к стене.

— Появилось ли у вас чувство инструмента? — спросил я его.

— Да, это заостренная ложка, разве нет?

— Верно. Я зажгу спичку, как только вы скажете, что готовы. Вам придется рисовать быстро, потому что мой запас спичек ограничен. Половину спичек я израсходую на рисунок маяка, а вторую половину — на ваше усмотрение.

— Хорошо, — сказал он, и я зажег спичку, а Двэкин начал чертить линии на сырой серой стене.

Первым делом он очертил большой прямоугольник, как раму для своего наброска. Затем быстрыми четкими штрихами начал набрасывать маяк. Было просто удивительно, но этот полубезумный человек сохранил все прежнее мастерство. Я держал каждую спичку за ее голое основание, плевал на большой и указательный пальцы левой руки, и когда уже не мог держать спичку больше в правой, брался за обгоревший конец и переворачивал ее, заставляя сгорать полностью, прежде чем зажечь следующую.

Когда первый коробок кончился, Двэкин закончил башню и работал над морем и небом. Я вдохновлял его, издавая восхищенные возгласы при каждом штрихе.

— Великолепно, просто великолепно, — сказал я, когда он почти закончил. Затем он заставил меня потратить еще одну спичку, пока подписывал картину. К тому времени я потратил почти всю вторую коробку.

— А сейчас давай восхищаться, — сказал Двэкин.

— Если вы хотите вернуться домой, то придется оставить все восхищения мне, — сказал я ему. — У нас слишком мало спичек, чтобы заниматься критикой.

Он побурчал, но все же подошел к другой стенке и начал набрасывать, как только я зажег спичку.

Он набросал крошечный кабинет, стол, череп на столе, глобус рядом, стены, заставленные книгами до самого потолка.

— Теперь хорошо, — сказал Двэкин, когда я кончил третью коробку моих спичек и начал остатки четвертой.

Ему понадобилось еще шесть спичек, чтобы закончить, и одну, чтобы подписаться.

Он уставился на рисунок, пока горела восьмая спичка — и у меня оставалось всего две, — а затем сделал шаг вперед и исчез.

Этой спичкой я обжегся и уронил ее, и она зашипела, когда упала на сырую солому и погасла.

Я стоял, дрожа, полный смутных чувств, но вдруг вновь услышал голос и почувствовал присутствие рядом. Двэкин вернулся.

— Знаешь, что мне пришло в голову? — спросил он. — Как же ты будешь любоваться моей картиной, когда здесь так темно?

— О, я вижу в темноте, — сказал я. — Мы жили с ней вместе так долго, что стали друзьями.

— Понимаю. Мне просто стало любопытно. Посвети-ка мне, чтобы я снова мог попасть к себе.

— Хорошо, — согласился я, беря в руки свою предпоследнюю спичку. — Но в следующий раз, если захотите навестить меня, то приходите со своими спичками, потому что светить мне будет нечем. Спички кончились.

— Хорошо.

Я зажег спичку, он уставился на свой рисунок, подошел ближе и еще раз исчез.

Я быстро повернулся и посмотрел на маяк Кабры прежде чем спичка погасла. Да, в этом рисунке чувствовалась сила.

Хватит ли мне моей последней спички?

Я был уверен, что нет. Слишком долго приходилось концентрироваться даже для побега через Козырь.

Что бы мне поджечь? Солома была слишком сыра и могла не загореться. Это ужасно — иметь выход, дорогу к свободе, здесь, со мной, и не иметь возможности ей воспользоваться.

Мне нужен был огонь, который продержится некоторое время.

Мой матрас! Это был льняной тюфяк, набитый соломой. Солома из тюфяка, наверняка, будет суше, да и лен горит неплохо.

Я разгреб солому на полу, добравшись до камня. Затем поискал ложку, чтобы вспороть матрас. Тут я выругался. Двэкин унес ее.

Я бил и рвал матрас.

Наконец он развалился, и я вытащил из его нутра сухую солому. Я свалил ее небольшой кучкой, а рядом положил ткань для подтопки, если понадобится. Чем меньше дыма, тем лучше. Он только привлечет внимание, если вдруг мимо пройдет стражник. Однако это было маловероятно: пищу мне уже принесли, а кормили здесь один раз в день.

Я зажег последнюю спичку, потом подпалил ею спичечный коробок. Когда коробок загорелся, я положил его в солому.

У меня почти ничего не получилось. Солома оказалась более сырой, чем я предполагал, хотя я и достал ее из самой сердцевины матраса. Но в конце концов появился маленький огонек. Для этого мне пришлось сжечь два пустых коробка, и я был рад, что не выбросил их.

Когда я кинул в огонь третий коробок, я выпрямился, держа в руках полотно, и повернулся к рисунку.

Стена осветилась. Когда пламя поднялось выше, я сконцентрировался на башне и начал вспоминать ее. Мне показалось, что я услышал крик чайки. Потянуло чем-то похожим на соленый бриз, и по мере того, как я всматривался, берег становилось все реальнее.

Я бросил полотно в костер, и пламя на мгновение стихло, а затем взлетело к потолку. Я ни на миг не отрывал глаз от рисунка.

Волшебная сила по-прежнему была в руке Двэкина, и вскоре маяк показался мне столь же реальным, как и камера. Затем он стал единственной реальностью, а камера — всего лишь Тенью за моей спиной. Я услышал плеск волн, почувствовал тепло солнца.

Я сделал шаг вперед, но нога моя не коснулась огня.

Я стоял на песчаном скалистом уступе маленького островка под названием Кабра, где располагался большой серый маяк, освещавший по ночам водный путь для кораблей Янтаря. Стая перепуганных чаек с криками кружила надо мной, и мой смех слился в одно с гулом прибоя и свободной песней ветра. Янтарь находился в сорока милях за моим левым плечом.

Я сбежал.