Ласкин Борис Фестиваль в городе И.

Под сенью пирамидальных тополей в парке южного города Н. расположилось фундаментальное фанерное сооружение с тяжелой стеклянной вывеской над входом «Городская филармония».

Из раскрытых окон филармонии доносились голоса, смех, обрывки мелодий. Музыкально-художественный организм жил своей сложной, беспокойной жизнью.

В кабинете директора стояла тишина. Самого товарища Мамайского еще не было. Легкий ветерок шелестел афишами гастролеров. В центре кабинета, на самом видном месте, стоял глиняный бюст Менделеева. Химией товарищ Мамайский не занимался. Бюст попал в кабинет случайно. Агент по снабжению Кувал-дин приобрел бюст в комиссионном магазине, приняв творца периодической системы элементов за композитора Глинку. В дальнейшем Кувалдин закрепил свое смелое предположение в инвентарной описи директорского кабинета короткой формулировкой: «Глинка— один».

Отворилась дверь, и в кабинет вошел директор. Он сел за стол и нажал кнопку звонка, одновременно крикнув: «Поля!» — так как звонок не работал.

В кабинет вошла секретарь-стенографистка Поля Куликова, пухлая девица с волосами цвета соломы.

— Принесите из бухгалтерии ведомость на зарплату.

Через мгновение Поля появилась с толстой папкой, не уступающей по своему объему телефонной книге областного города.

«Чрезмерное раздутие штатов» — эта суховатая фраза с юридическим колоритом как нельзя более точно могла обрисовать положение дел в городской филармонии.

Недюжинный дар комбинатора помог Мамайскому создать такое штатное расписание, в котором административно-хозяйственные персонажи получили новые наименования, чарующие своим многообразием.

Не предусмотренному штатами гражданину Зацепе Ф. Ф. была придана звонкая профессия музыкального эксцентрика.

Нелегальные шоферы директора — братья Кирилл и Мефодий Зуевы — именовались кратко и несколько интригующе: «Мраморные люди».

Плановик Панибратский С. П. значился как инспектор оркестра. Трудные творческие задачи, стоящие перед Панибратским, несколько облегчались, правда, отсутствием оркестра.

— Все как в лучших домах! — бодро сказал Мамайский, обращаясь к Менделееву.

«Скоромник М. Ю., — читал Мамайский, — начальник сектора оригинальных жанров».

В сектор оригинальных жанров входили штатные чародеи, престидижитаторы, укротители змей (малой ядовитости). Последняя приписка была сделана по требованию охраны труда. Здесь же значились солисты на пиле, на бутылках, на медных плошках и на прочих предметах, имеющих непреодолимое тяготение к утилю.

Следующим в списке шел внеплановый билетный агент Казак Ю. С. Этот немолодой уже человек с печальными глазами серны именовался лаконично и всеобъемлюще: «Артист».

Мамайский иронически покачал головой:

— Артист. Подумаешь, тоже Росси! — сказал он, имея в виду Моисеи.

Названный артистом Казак Ю. С. был весьма далек от творческой деятельности. Он являлся скромным гонцом за железнодорожными билетами и одновременно владельцем огорода, возделыванием какового он и занимался, когда во двор влетела запыхавшаяся Поля Куликова.

— Товарищ Казак, — сказала Поля, — возьмите себя в руки. Из Москвы приехала комиссия по поводу штатов. Председатель комиссии сказал, что его очень интересуют артисты…

— Ну и что? — спросил Казак.

— Они хотят посмотреть и послушать наших артистов…

— Короче, — сказал Казак с нарастающей тревогой.

— Завтра комиссия будет слушать вас как артиста. Казак опустился на грядку с редиской.

— Возьмите себя в руки, — сказала Поля. — Мамайский надеется, что вы его не подведете. Приказал срочно готовить репертуар.

С этими словами Поля исчезла.

«Артист» Казак поднялся с грядки. Он понял, что нужно действовать. И действовать немедленно.

…Большую часть номеров в гостинице занимали артисты. Через полчаса в коридоре появился бледный Казак. Он остановился у номера 7, где жили супруги Зайцевы, создатели эффективного номера «Человек-арифмометр». Жена Зайцева писала по указанию зрителей восьмизначные числа на школьной доске, установленной на эстраде, а сам Зайцев во фраке и в чалме

по счету «три» оборачивался, мельком прочитывал страшную комбинацию цифр и через несколько мгновений сообщал зрительному залу результаты умножения, деления и любого другого арифметического действия.

Казак вошел в номер к Зайцевым. Через пять минут супруги были в курсе дела.

— Могут быть крупные неприятности, — сказал «человек-арифмометр», — и вам и Мамайскому. Это ясно, как дважды два — четыре, — добавил он не без кокетства.

— Слушайте, Николай Иванович, — взмолился Казак, — объясните мне вашу технику. Я надену фрак. Товарищи из комиссии будут мне называть свои сумасшедшие цифры. Я их как будто помножу и назову любое число. Кто будет проверять?

— Вы ребенок, — сказал Зайцев. — Они для того и приехали, чтобы проверять. Надо придумать что-нибудь другое.

— Что можно придумать?

— Подождите. Вы ведь Казак. Покажите вольтижировку, джигитовку…

— Вы напрасно шутите, — скорбно сказал Казак. — При чем здесь джигитовка? Я казак не по профессии. Я по фамилии Казак.

— Просто не знаю, что вам и посоветовать. Пойдите в десятый номер. Там живет Матильда Прохорова с группой дрессированных мышей.

— Это не выход.

— Почему?

— Потому что, во-первых, я боюсь мышей, а во-вторых, там уже сидит буфетчица Зина. Она тоже записана у нас как артистка.

— Тогда дело плохо. Может быть, вы зайдете к «два-Шарашкин-два»? Они ходят по проволоке. До завтрашнего дня много времени.

— Я по земле еле хожу, а вы меня бросаете на проволоку! Если у вас такое веселое настроение, я лучше уйду!

И Казак ушел. Вернувшись домой, он задумался и наконец принял решение…

Фестиваль штатных артистических дарований начался в середине дня. На летней сцене стоял рояль. В первом ряду сидели члены комиссии и Мамайский, с лицом, выражающим примерно следующее: «Что делать, товарищи? Я же знал, что это когда-нибудь плохо кончится».

Председатель комиссии посмотрел на Мамайского и громко сказал:

— Начнем, пожалуй?

— Да, — ответил Мамайский.

Это было похоже на кадр из немого фильма: рот Мамайского открылся, но звука никто не услышал.

Первым на сцену явился конферансье — лысый человек с мягкими движениями конокрада. Рассказав аудитории анекдот, накануне вычитанный в потрепанном комплекте журнала «Будильник», конферансье, провожаемый страшным взглядом Мамайского, скрылся, и на сцену выбежала балетная пара.

Аккомпаниаторша, не глядя в ноты и не сводя глаз с членов комиссии, заиграла «Пиччикато» Делиба, а солисты балета — старший экономист Заикин и машинистка Клава Распопова — с суетливостью транзитных пассажиров исполнили танец.

Впрочем, танцем это назвать было трудно. Это была чрезвычайно причудливая комбинация, напоминающая одновременно французскую борьбу, сеанс гигиенического массажа и утреннюю зарядку.

После того как энергичный экономист не без изящества уронил примадонну, председатель комиссии сказал:

— Достаточно. Кто следующий?

Следующим выступил именуемый мастером художественного слова инкассатор Клюев: бодро высвистывая букву «с», он исполнил короткое стихотворение.

Казак не слушал выступлений своих коллег. Он нервно ходил по дорожке за сценой и распевался. Казак решил прорваться по линии вокала и пока репетировал, пугая случайных прохожих звуками, похожими на лай самца-койота.

— Ваша очередь! — услышал Казак.

Он высоко поднял голову и стал подниматься по лесенке с видом человека, идущего на эшафот.

Когда Казак во фраке мальчикового размера и в желтых туфлях, носящих игривое название «Верочкин фасон», появился на сцене, Мамайский понял, что наступило время сдавать дела.

Казак посмотрел на членов комиссии слюдяными глазами, откашлялся, и лицо его вдруг приняло задумчивое выражение. В последний раз Казак пел в 1913 году на выпускном вечере в университете, причем не лишним будет заметить, что университет кончил не он, а его брат.

— «Быстры, как волны, дни нашей жизни», — объявил Казак и кивнул аккомпаниаторше.

Казак запел.

Со сцены понеслись такие неслыханные рулады, что видавшие виды члены комиссии дружно опустили глаза, а председатель их даже закрыл.

— Мамайский смотрел на Казака взглядом факира, усмиряющего кобру. Но было уже поздно. С отчаянием человека, идущего на все, Казак, едва закончив первое вокальное произведение, молодецки хлопнул в ладоши и неожиданно запел:

Эх, Дуня-Дуня, Дуня — я, Дуня — ягодка моя!

Обогащая рефрен чечеткой, Казак бушевал на сцене. Он не слышал, как председатель комиссии обратился к Мамайскому, находившемуся в глубоком трансе:

— Картина ясна. На сегодня достаточно. Остальных посмотрим завтра.

Казак тем временем спустился со сцены и ушел.

Он шел через город в своем концертном одеянии, и люди удивленно уступали ему дорогу.

Наступила ночь. Участники второго тура готовились к завтрашнему испытанию.

Буфетчица Зина в номере у Матильды Прохоровой, дрожа от отвращения, репетировала с мышами.

Нотный библиотекарь Полубаков, названный в ведомости жонглером, бодро бил посуду.

Город не спал.

1947