ГЛАВА 11. ДАШИНО ОТКРЫТИЕ

Дашу выделили в постовые комсомольской рейдовой бригады и пригласили на заседание штаба. С опаской и волнением поднималась она в комсомольский комитет. Зеленая ковровая дорожка тянулась во всю ширину коридора.

«Половик краше одеяла!.. А ноги грязные… И сама не одета как следует… Поймут, наверно, что после смены».

Заседание уже началось, и она скромно примостилась у двери.

На главном месте за столом сидел Сугробин. Здесь, в одной с ней комнате, Сугробин был так же недостижим, как на портрете, как на берегу, когда он приманивал птицу, а Даша смотрела на него издали. Так же была откинута голова, так же, словно нарисованные, лежали высокие брови. «От какой матери такие родятся? — подумала Даша. — И отчего это в городах все красивые? Сугробин, конечно, всех наилучше, но этот, который выступает, тоже красивый. Кудри зыбью, а на галстуке змии. К чему это змиев вышивать на галстуке? Может, есть примета такая?» — Когда оратор кончил, Сугробин сурово сказал:

— Аспирант, а позорите работу поста! И ведь легко было устранить брак.

— Видите ли, я представлял…

— И чего было представлять? — перебил Сугробин. — Надо было пройти в цех и посмотреть!

— Я смотрел. И когда я посмотрел, то мне представилось…

Сугробин выслушал непонятные Даше рассуждения и сказал с таким пренебрежением, что Даша вчуже похолодела:

— Соображать надо! А вы воображаете! Эх вы… горемыка!

Парень опешил:

— То есть почему именно «горемыка»?

Даша тоже удивилась. Из всех присутствующих этот нарядный красавец меньше всех походил на горемыку.

— Воображать легко, — объяснил Сугробин. — Психи в психиатричке — и те. воображают. А вот соображать трудно. А у вас одно воображение и никакого соображения!

Парень сидел уничтоженный. Даша подумала: «Вот уж действительно горемыка! Надел галстук со змием, а соображать не. может!»

— Наш Сережа дает жару профессорским сынкам! — прошептала девушка позади Даши.

А другая, строгая, с длинными косами, отозвалась:

— Есть очень плохо воспитанные! Ни в чем нельзя положиться.

— Товарищи студенты-практиканты и аспиранты, — сказал Сугробин, — вы работаете на комсомольском посту хуже, чем мы ожидали. Лишних рассуждений у вас очень много.

— А я не студент и не аспирант, а тоже плохо работаю… — сказал худой, длиннорукий, как обезьяна, парень — И совсем не стану работать…

— Почему? — обратился к нему Сугробин.

— «Штаб», «штаб», «бригада», «бригада», а кто нас слушает? Ты, Сережа, сперва взялся! Гремела по заводу наша рейдовая! А теперь чего? Ты либо в президиуме заседаешь, либо уткнешься в свою центрифугу. От твоей центрифуги всей рейдовой бригаде настоящая центрифуга.

Парень ругал Сугробина. Остальные не возражали, но на Сугробина смотрели сочувственно. Сам он не обижался и не спорил, а только погрустнел.

Наконец очередь дошла до Даши. Сугробин объяснил ей обязанности — бороться с простоями и браком в своей смене. Даша испугалась:

— Да как же я сама-то с собой буду бороться? Кругом засмеялись.

— Так ты же теперь брак не делаешь? — сказал Сугробин.

— А норму все еще не выполняю.

— Я считаю, преждевременно ее выбирать, да еще в такой тяжелый цех, — сказала красивая девушка с косами. И другая поддержала ее:

— И вообще ЧЛЦ сейчас в центре внимания. Надо туда поопытнее.

Даша покраснела. «Конечно, преждевременно, конечно, неопытная…»

Но Сугробин возразил:

— Мы поручаем не весь цех, а только пост в стержневом отделении. Брака она не делает, а норму выполнять скоро научится. И у нее отличная характеристика.

Сугробин прочитал характеристику. В колхозе эта характеристика Даше не нравилась, потому что комсомольцы написали ее неформенными словами: «И на поле И в клубе была первой заводиловкой. Такая комсомолка, что жалко отпускать». Но эти слова убедили даже строгую девушку.

В задушевный час перед сном Даша в тревоге говорила Вере:

— Одного боюсь, уж очень я все на себя воспринимаю! Кто чего скажет, тому я сейчас же и доверяюсь.

Другой наперекор скажет, а я опять доверяюсь! Ну как с таким характером на руководящей работе?!

Через день у Даши был выходной, она нарядилась и отправилась с Верой на занятия балетного кружка. Проходя мимо завода, Даша сказала:

— Неспокойна к за Прасковью Ивановну. Новенькая, второй день у станка. Забегу поглядеть.

Она прошла в стержневое, постояла две минуты возле новой стерженщицы и всплеснула руками. Она увидела все свей так хорошо знакомые ей огрехи.

— Тетенька Прасковья Ивановна, — жалобно сказала она пожилой полной стерженщице, — что же вы это делаете? Ведь это же сплошной, чистый брак!

Она накинула на свое нарядное платье фартук Прасковьи Ивановны и стала возле нее.

— Что меня затрудняло, то я вам сейчас первым долгом покажу.

Она горела желанием передать вновь приобретенные познания.

— Не так вы уминаете! Я тоже сперва все по краю давила. Вот как надо! Самое главное — набивайте плотнее! За это вас обработчики будут уважать до безграничности! — объясняла она с воодушевлением.

«Пора уж на кружок, да ведь как уйти? Как отойду, так погонит брак! — с огорчением подумала она. — Только вчера назначили меня на пост, а сегодня столько браку!» Ей вспомнились слова Сережи: «Соображать надо, а не воображать! Эх вы, горемыка!» Она вздохнула: «Нет, уж лучше постою возле нее, чем потом ходить в горемыках…».

Василий Васильевич мимоходом сказал им:

— Что это вы у станка спаровались, две новенькие?

— Чтоб ваши старые так обучали, как эта новенькая! — сказала Прасковья Ивановна. — Такая удалая девчонка попалась!

В полночь пришел Сережа.

— Кто, так выходит на работу? — строго сказал он Даше. — Ленты в косах, туфли на каблучках! Расфорсилась? Ведь у станка стоишь!

Даша тотчас почувствовала себя виноватой.

— Так ведь я выходная, — сказала она робко,

— Почему же ты ночью в цехе? — Так ведь я работаю…

— Ничего не понимаю! То ты выходная, то ты работаешь…

— Так ведь я как постовая… — окончательно смутилась Даша.

Когда Сережа понял, что она до полуночи простояла возле новенькой, чтобы не допустить брака на своем комсомольском посту, он тихо свистнул:

— Вот это комсомольская ответственность!

Сережа шел к выходу, а лупоглазенькая стерженщица стояла в памяти, как живой укор. «Почему мало таких в бригаде? Не сумел как надо поднять комсомольцев? Может, сам стал не такой, как надо?»

Даша не подозревала о тревоге, которую внесла в мысли начальника штаба. Она собиралась идти домой, когда Сугробин снова появился у ее станка.

— Устала, наверное? Пойдем, я тебя отзезу домой. Я на машине.

Машина, ожидавшая Сугробина, была маленькая, кургузенькая, невиданных очертаний.

— Самоделка! — объяснил он. — Мы с дедом сами собирали с бору да с сосенки. Смешная, а ходит что твой «ЗИМ».

Но Даша не находила ее смешной. Она впервые в жизни ехала в легковой машине. Она села рядом с Сугробиным, и машина помчалась по пустынным ночным улицам. Только что прошел дождь, и огни фонарей празднично отражались в мокром асфальте. Ночами к заводам усиленно гнали составы с грузами, и влажный ветер, врывающийся в кабину, пахнул паровозным дымом,

— Ты давно из колхоза?

— Два месяца.

— Нравится тебе? — Ах, очень!..

— Чугунолитейный нравится? — в голосе его слышалось удивление.

— Конечно, нравится.

— Чем?

— Всего много… металл течет густо, ровно сметана… Конвейры кружат… Автокарки трусят… Литье все чугунное, тяжеленное, и все, самое главное, для колхоза. — Она подумала и важно добавила: — И вообще ЧЛЦ в центре внимания.

Она вошла в комнату тихо, бесшумно разделась, юркнула к Веруше под одеяло и только тогда шепнула ей на ухо:

— Верунь!.. А Верунь! А ведь я приехала на легковой машине!

— На попутную подсадили?

— Нет. Меня знаешь кто привез? Меня Сережа Сугробин привез до дому на своей, на личной машине!

— Врешь! — сказала Веруша и села от неожиданности.

— Ей-богу, я не вру!

Веруша закивала в темноте головой:

— Ну, вот… Я тебе, Дашка, всегда говорила… С тобой обязательно должно что-нибудь такое случаться. Ведь и всего-то два месяца на заводе!..

На другой день на стенде в бюллетене комсомольской рейдовой бригады была отмечена работа постовой стержневого отделения ЧЛЦ Даши Лужковой. Проходя мимо стенда, Даша увидела главного инженера. Раньше он ходил в одиночку, шагал медленно, словно потерянный, а последнее время всегда был в гуще людей, ходить стал быстро и с таким занятым видом, что Даша не решалась поздороваться с ним. Впервые за много дней, увидев его в одиночестве, Даша со всех ног кинулась к нему. Подбежав, она оробела. Он повернулся и удивленно взглянул на нее.

— А ведь это про меня написано!.. — сказала Даша, сияя. — Ведь это я Лужкова.

— И чего выставляется? Чего выставляется? — прошептала девушка у стенда.

Но Бахирев посмотрел в счастливые глаза Даши и понял, что в чистосердечном ее порыве была лишь признательность к человеку, который помог ей. Разрумянившееся лицо ее говорило: «Вот, смотри, ведь недаром ты тогда подсобил мне».

— Я же сразу видел, что ты молодец, — сказал он. — Ты ведь у меня вроде крестницы! Не подведешь меня?

Даша зажмурилась и затрясла головой от горячего желания заверить:

— Ни-ког-да, товарищ главный инженер. Ни-ког-да!! Вечером она торопливо писала материй

«Цех наш вообще сейчас в центре внимания, и скора его будут перестраивать. За хорошую работу на посту меня уже повесили в бюллетене, а ночью, когда я дежурила, то домой меня вез на собственной машине Сережа Сугробин, который самый главный портрет в аллее почета. Василий Васильевич переменил обо мне свое мнение. А сам главный инженер, самый руководящий человек, не в дирекции, а на самом заводе, сказал, что я ему за крестницу и чтоб я его не подводила. И я его не подведу никогда!»

Таков был взлет Дашиного счастья, и Даша наслаждалась каждым его мигом, как наслаждается жаждущий каждым глотком воды.

Надежды и радости помогали ей выносить многие невзгоды.

Она до сих пор не имела законного пристанища. Мест в общежитии не было. Дашу из жалости временно прописала к себе Прасковья Ивановна, но жить у нее было негде, и Даша зайцем ночевала в комнате Веруши. В мае началось великое переселение чугунолитейщиков в новое общежитие. Но и здесь места давали только лучшим производственникам, а Даша все еще не выполняла нормы, В новое общежитие она перекочевала на прежнем заячьем положении — ночевала то вместе с Верушей, то на постели соседки, работавшей в ночную смену, и тряслась при каждом появлении коменданта.

— Как ты норму дотянешь, так мы пойдем выпрашивать место, — говорила Веруша.

Даша никак не могла дотянуть недостающие до нормы десять стержней, но на общей выработке отделения это не сказывалось, так как многие опытные стерженщицы перевыполняли нормы. Все знали, что Даша новенькая и старательная, поэтому никто не корил ее за невыполнение. Но вскоре к Дашиным бедствиям прибавилось еще одно: в цехе появились доски почасового графика. С Василия Васильевича спрашивали теперь за каждый час, и каждый час Даша чувствовала, что она-то и есть главное зло стержневого отделения. Доска висела прямо против ее столика, и на доске вся Дашина работа выглядела сплошным, ежечасным злодеянием. Даша страшилась поднять на нее глаза, как больной страшится взглянуть на свои язвы.

Однажды, к довершению бедствий, Даша увидела перед часовым графиком своего «крестного». Первым ее побуждением было убежать, но Бахирев, Сагуров и Василий Васильевич загородили проход.

Когда Даша поняла, что убежать от Бахирева не удастся, она загорелась надеждой: «Не заметит! Пройдет мимо!»

Но он кончил разговоры с Василием Васильевичем и пошел прямо в ее сторону. Тогда Даша уцепилась за последнюю надежду: «Не припомнит! Хоть бы не припомнил!»

Но он неуклонно приближался к ее станку и беспощадно с первого взмаха ударил по самому больному месту:

— Эх, Даша ты, Даша! — Он пальцем показал на доску. — Хуже всех в смене! А говорила: «Не подведу!» Говорила: «Ни-ког-да!!»

Он не только припомнил слова, он запомнил выражение и в точности передразнил ее. Даша вce ниже склоняла голову. «Вот оно, позорище мое!»

Он что-то говорил ей и Василию Васильевичу про передачу опыта. Но Даша уже не слушала и не понимала. Слезы набежали ей на глаза, лица людей, станки, стены двоились, у лампочек вырастали длинные лучи, они то укорачивались, то удлинялись и все время мерцали и тоже двоились. Даша была занята лишь тем, чтобы уберечь остатки своего достоинства в этом двоящемся, мерцающем, зыбком мире, чтобы не расплакаться здесь же, у станка. «Конец! — решила она. — Надо возвращаться в колхоз, К чему не способна, за то и браться незачем. Хватит с меня позорища! Вот и конец…»

Одеревенев от горя, она отработала смену и побрела в свой незаконный дом. Возле остановки такси ей встретился аспирант в галстуке со змеем. Даша машинально поздоровалась, во он посмотрел удивленно, не узнал, хоть и работали они оба в комсомольской бригаде. Он махал кому-то рукой, звал такси и говорил своей спутнице:

— Какая нам разница, «ЗИМ» или «Победа»?

А девушка с черно-бурой лисой через плечо щурила похожие на лучи ресницы.

— Через два дня дома, Москва, Красная площадь, Охотный ряд! Ах, уж скорее бы!

Они сели в такси «ЗИМ» и обогнали Дашу. Даша была не завистлива, а тут горько позавидовала. В комнату она вошла с неподвижным лицом и сухими глазами.

— Дашенька, какую я кашу наварила! Гречневую а подкорочкой! — Веруша стала собирать на стол. — Поешь нынче с новой тарелки, с синим краешком.

«Заюлила моя лиса-лисонька! — грустно подумала Даша. — Чувствует, что беда надо мной».

— Да уйди уж, уйди! — сказала она сурово, боясь расплакаться, но когда Вера обняла ее, Даша не выдержала и заплакала.

— Что, Дашура, Дашунюшка? Да что ж ты? Да не пугай, сердце не терпит, скажи, что?

— Конец, Верунька, конец! — твердила Даша, — Уеду от позора! Я тут мучаюсь, мама там! Приеду, обрадуется-то! Уж кто к чему приспособлен! Я в колхозе родилась, мне и жить в колхозе!

— Почему? Что? Да ты хоть расскажи, что случилось.

Даша выплакала первые слезы и заговорила спокойно:

— Десять недодаю!.. Не могу сдвинуться! Ведь бьюсь, бьюсь!.. Хоть бы на одну прибавить! И повесили еще эту доску! Висит она надо мной, как злодеяние! Василия Васильевича подзывала к себе. «Все, говорит, правильно делаешь, да быстроты не имеешь». А сегодня… он… товарищ Бахирев… «Эх, Даша ты, Дата! — говорит. — Наихудшая в смене…» Это я-то! Ах, Веруша, Веруша! — в отчаянии Даша прижала темные кулачки к сердцу. — Нету у меня радости в жизни! Ведь я эти ленты каждую ночь во сне вижу! Как засну, так сразу арматуру вкладываю. До того она в меня въелась, И гоню и гоню каждую ночь. И во сне одно — только бы норму! Ах, только бы получилось!

— Хоть во сне-то получается? — чуть не плача, спрашивала Веруша,

— И во сне у меня не получается. Нигде у меня ничего не получается.

Так они и не поели Верушиной каши. Прикорнули рядом на кровати, погасили огонь, и Даша, захлебываясь, выкладывала все горькие обиды, нанесенные судьбой:

— Иду, вижу — едет этот профессорский сын в галстуке со змием. Работу на посту провалил, в штабе им недовольны, всем пренебрег. А у него и такси, и Москва, и девушка с лисой. Отчего же это так, Верунька? Для него все — учись, галстуки носи, девушек катай! Сегодня у него завод, завтра — Москва. А у тебя одно только желание — еще десять штук стержней! Ты из-за этого рада ночами не спать, руки в кровь отбить рада!. И нету!

Земледелыцица Ольга Семеновна пришла с работы и, не зажигая огня, чтоб не будить девушек, укладывалась спать. Даша притихла, но когда соседка уснула, Даша снова тихо заговорила:

— А как мы с тобой в войну жили, Веруня? Лебеду заваривали… Маленькая была, нанималась к соседям гусей стеречь, да и то заработанное не себе, маме. Был бы отец, не допустил бы до этого. Отца фашисты убили, дом сожгли. За что ж это они? Сколько еще бесправия на земле! Сколько бесправия! Ведь мы еще молоденькие, а сколько горя приняли через них! И теперь… Ну, чего я прошу, о чем мечтаю? Еще бы десять лент сделать! И даже это мне не дается!

И вдруг из другого угла комнаты раздались всхлипывания. Земледельщица Ольга Семеновна села на кровати. Она была мрачной и молчаливой, говорили, что она «не в себе», девушки жалели ее, но, услышав ее всхли-пывания, испугались и притихли.

— Господи! — раздался в темноте голос Ольги Семеновны. — Бросят вот такого кутенка в реку, а он весь трепыхается, весь трепыхается! Утонет либо всплывет? Утонет либо всплывет? Лапчонки-то ведь еще махонькие, куда бы им!..

Она подощла, ощупью нашла Дашину голову и погладила ее.

— А ты полно плакать! Ни у кого сразу не получается. Все у тебя будет ладно. Только очень уж ты восприимчива. Гляди, как все жилочки у тебя напружинены! Ты ослабься. Ослабься, ляг на спину. Я тебя потеплей укрою. Слушай меня. Ведь я, поди, три твоих жизни отстукала.

Даша легла на спину и расслабила мышцы.

— Не с чего тебе отчаиваться! — заговорила Веруша, обрадованная поддержкой Ольги Семеновны. — Сама же говоришь, лента — тонкий ажурный стержень. Помнишь, как брак шел, тоже думала, не одолеешь. А как одолела! И «молния» про тебя была. И как все тебя полюбили!

И Василий Васильевич, и девчата тоже, и Сережа подвез на машине!

Слезы снова покатились из Дашиных глаз.

— Только и было тогда моей радости! Василий Васильевич, Сережа, товарищ Бахирев. Ох, Веруня!

— Перетрудила ты себя, — сказала Ольга Семеновна. — Тебе бы еше у мамина подола прятаться, а ты мать собой хочешь укрыть… Одна… место новое… Долго ли так и сорвать сердце? Все ладно будет. Поспи.

Даша успокоилась, полежала тихо, потом снова заговорила:

— Как оторваться? Другие говорят — грязь, шум, копоть! А для меня нет лучшего места! И девчата, и Василий Васильевич, и штаб бригады! Как от всего этого оторваться?

— Да никто же тебя и не гонит! — сказала Веруня. — Отоспись, а вечером пойди опять, постой возле Людки Игоревой. И какой она такой секрет знает, что гонит двести процентов?

— Она людей не обучает, только славу пускает, — сказала Ольга Семеновна. — Ей выгодно, что одна такая.

Даша заснула. Проснулась измученная, но решительная. «В последний раз попытаюсь. Неделю проработаю, не научусь — домой поеду, — посмотрела на часы — Людке Игоревой как раз смену заступать… Пойду глядеть».

Игорева, тоненькая, строгая, до начала смены ходила по цеху: проверила пески, увидела, что кран испорчен, пошла к мастеру требовать, чтобы исправили кран. Проверила температуру печи, сходила за арматурой. Она держалась гордо и на Дашины слова только бровями повела:

— Ходи. Учись.

Даша, готовая на любое унижение и посмеяние, тенью следовала за ней: «Глядят на меня — пусть! Смеяться станут — пусть! Мне бы только понять ее секреты! Какой контроль произвела! Не хуже мастера».

Ровно по гудку Игорева взялась за первую ленту. Даша много раз стояла возле нее. Но раньше она училась последовательности движений и приемов. Теперь они были ясны и сходны с Дашиными. Почему же Люда давала вдвое больше!? «Все углядеть! Проникнуть в секрет! — думала Даша. — Если не проникну, мне здесь не жить». Игорева почти не смотрела на руки. Она о чем-то думала, перебрасывалась то с тем, то с другим отдельными словами, а пальцы ее скользили, чуть прикасаясь к арматуре, вкладышам, лопаточке, и сами собой делали все, что надо. Вот она легким движением засыпала состав, и Даша подумала: «Я всем кулаком, а она краем ладошки!» Вот, не глядя, протянула руку к вкладышам, взяла их тремя пальцами, мягко положила на место. И Даша сказала себе: «Я не беру, а хватаю, не кладу, а втискиваю!»

Арматура, казалось, сама, когда надо, прилипает к Людиным пальцам, когда надо, отклеивается, — так легко прикасалась она к проволоке. «А я, дурочка, арматуру держу, как мотыгу», — поругала себя Даша.

Иногда, в ответственные моменты, Игорева прищуривалась, словно глаза мешали рукам. Даша забыла про самое Люду Игореву, загляделась, залюбовалась ее пальцами. «Какие же вы умнята! Вынули, подправили, обдули, опять положили!.. Ах, хорошо! А мои, мои так сумеют?» Она поглядела на свои пальцы — тоненькие, не хуже Людиных. Пошевелила ими, сперва медленно, потом быстрее и вдруг открыла в них незнакомую прежде гибкость и быстроту и поверила в них — сумеют!

В колхозе Даше приходилось делать грубую работу — мотыжить, копать, косить. Старательная, она привыкла вкладывать в каждое движение рук всю свою силу, и теперь привычная старательность губила ее. Когда она поняла это, то спрятала руки под платок и повторила легкие, скользящие движения Люды. Пальцы шевелились все быстрее, они уже шевелились быстрей, чем она могла скомандовать им. И она удивилась своему открытию: «Батюшки! Могут! Смогут еще быстрей, чем у Люды!

В первом часу ночи Вера вернулась из клуба, тихонько, чтобы не будить подругу, открыла дверь в комнату и в страхе замерла на пороге. Посреди комнаты стояла Даша, красная, потная, с плотно зажмуренными глазами. Перед ней на столе возвышался пустой ящик от прикроватной тумбочки. Рядом с ящиком виднелась тарелка с гречневой крупой и лежали головные шпильки. Даша, не раскрывая глаз, брала то гречку, то шпильки, сыпала их в ящик, делала в ящике сумасшедшие, быстрые движения пальцами. При этом она не раскрывала зажмуренных глаз и тихонько смеялась.

«Помешалась! — в ужасе подумала Вера. — Помешалась, горькая, на стержнях!»

— Дашенька!.. — сказала она жалостным полушепотом и подумала: «Господи! Не слышит! Кто их знает, как с ними, психами, разговаривать!» — Дашуня моя родная!

Даша открыла глаза, рассмеялась и бросилась обнимать Веру.

— Дашенька, да что же ты это делала? — все еще опасливо отстранялась от нее Вера.

— Стержни! Стержни училась формовать! Не глядя! Как Игорева! Веруня, ведь я сумею!

Даша усадила подругу и, торопясь, перебивая себя, рассказала ей об открытии сегодняшнего дня.

— Ведь сколько раз глядела, а не понимала. А сегодня решила: не уйду, пока не пойму секрета! Не пойму секрета — значит и не жить здесь. И поняла я ее главный секрет! Она на свои руки доверяется, а я не доверяюсь! Я глазам доверяюсь! Вот выложу модель — и давай глядеть, куда чего класть. А пальчата-умнята сами понимают! Я над ними надзираю, не даю им расшевелиться, а они вон какие! — Она быстро зашевелила пальцами перед Вериными глазами. — Им только дай волю! Ты так можешь?

Веруша тоже подняла руку и пошевелила пальцами. У нее пальцы двигались медленнее.

— Моим твоих не догнать.

— Как я там, в цехе пошевелила под фартуком, так и открылось, что они у меня ужас какие шевелючие! Только я и сама за ними не подозревала! Это у меня оттого, что я мнимая. Мне мнимость моя препятствовала…

Даша посмотрела на свои вновь открытые тоненькие, гибкие, хоть и загрубевшие пальцы, потом таинственно наклонилась к Вере:

— Веруша, я тебе что скажу… Только это секрет!.. Никогда никому!

Вера приложила руки к груди.

— Когда из нашей комнаты что выходило? Все лишь промеж нас!

— Веруша, я теперь каждый день буду дома тренироваться. Чтобы никто не знал. Я знаешь как натренируюсь!

Утром Даша пошла в цех за полчаса до смены. Переоделась в старенькое платьишко, затянула волосы косынкой туго, чтоб ни одна прядка не выпала, подпоясалась передничком, сняла чулки — жарко близ печи, — надела старые легкие тапочки и сразу почувствовала себя легкой, ловкой, как перышко.

Одевшись пошла по цеху. Она не могла и не хотела командовать, как Игорева, но попробовала и состав, и крепитель, добавила в ящик арматуры, проверила подачу воздуха, подумала и притащила ящик, поставила под ноги, чтобы было выше и удобнее. Она и прежде нередко приходила рано, но до гудка стояла зрителем и к станку подходила ученицей, старательной и несмелой. А сегодня сразу подошла хозяйкой. Пока сменщица освобождала место, Даша спрятала руки под передник — они просились к станку, даже озноб, покалывание пошло по кончикам пальцев от нетерпения. Наконец стала у станка и с высоты ящика окинула цех глазами. Женщины переговаривались о том, что в магазине продают постное масло. Учетчица вписывала в часовой график последние цифры прошлой смены. Никто не глядел на Дашу, никто не подозревал, какой у нее важный и решительный день и какие у нее открылись на все способные, шевелючие пальчата. А Даша замерла от предчувствия необычных событий, разместила все как надо, еще раз оглядела и сказала себе: «Ну, начали!»

Передернула плечами и чуть небрежно прищурила глаза, как Люда Игорева. Не старательными усилиями, а легко, играючи набрала состав, не глядя бросила, потом на миг заглянула — легло на место! Получилось! Взяла арматуру и прищурилась уже не из подражания Люде, а чтоб глаза не мешали пальцам. Вставила, опять взглянула мгновенным взглядом — опять правильно. Тогда она осмелела. Пальцы работали, как летали. Несколько раз она сбилась. Оба раза пришлось перекладывать арматуру. Но все это ничего не значило перед тем чувством освобождения, которое охватило ее, как только она доверилась пальцам, перед той радостью, которую сегодня доставила ей работа. «Вот она, я-то, — думала она. — А я и сама не знала!»

Первые часы она шла в графике и только перед самым перерывом сбилась, недоделала двух лент: устала.

Василий Васильевич первый заметил ее успехи.

Взглянул на доску, потом подошел к Даше, постоял, поглядел, удивился:

— Ну, ну, ну!

В перерыв в столовую, запыхавшись, прибежала Веруша, обняла подругу за шею.

— Ну как, Даша, как?

Даша засмеялась и заговорила быстро и тихо, чтоб рядом не поняли:

— Началось! Словно сама себе руки расковала! Как пришла, стою, дожидаюсь, держу руки под фартуком, и они так и просятся, так и просятся! Доверилась я им! И чуткость какая-то начала в них появляться!

— Я тебе всегда говорила, а ты плакала!

— Я сейчас сама на себя удивляюсь! От старательности беру, бывало, вкладыш, словно в нем пуд веса. А ведь он как перышко!.. Притронься пальцем — сам держится.

— Норму сделаешь?

— Не знаю. Еще, конечно, будут неприятности. Еще и в арматуре стала сбиваться от быстроты. А то летают они, смело летают, да вдруг испугаюсь я за них, и опять они отяжелеют, как раньше бывало. Но главное — я теперь дорогу знаю. А то топчусь на месте, дороги не вижу. Я еще натренируюсь!.. Только ты про это никому!..

— Я да ты! Я да ты! Вдвоем будем знать. Да еще тете Оле скажем. Когда из нашей комнаты что выходило?

В перерыв они не успели наговориться. Даша уже шла к станку, а Веруша все семенила рядом.

После, перерыва дело пошло хуже. Даша часто путалась, выбивалась из графика и сделала одну бракованную ленту. И все же в этот день она перешагнула недоступный рубеж — добилась еще четырех лент. До нормы осталось уже не десять, а шесть.