"Наследники Фауста" - читать интересную книгу автора (Клещенко Елена)

Глава 12

Выйдя из дома нотариуса, я сперва побрела не в ту сторону — к рынку. Повернула обратно, потом решила и вправду зайти на рынок — купить меду для моего питомца. Поистине, он это заслужил.

От господина Кайнца я узнала, что недоношенный младенец в стеклянном пузыре поведал мне чистую правду. Действительно, Серый Дом был подарен моему мужу, но дарственную писал совсем не Иоганн-Георгий Фауст, а некто Мартин Краус, ныне в Виттенберге не проживающий. Когда я робко заикнулась, не состоял ли сей добрый гражданин в какой-либо связи, родственной или дружеской, со знаменитым нигромантом, нотариус ответил, что господин Краус приходился нигроманту кузеном со стороны матери, и отсюда-то, очевидно, пошли толки, что Серый Дом принадлежит Фаусту, на деле же сей последний, хоть и жил здесь некоторое время, никогда не имел собственности в черте города, так что вы, почтенная госпожа докторша, можете быть совершенно спокойны…

Разумно, весьма разумно. Неглупым человеком был мой покойный батюшка и не хуже меня знал, что бывает с имуществом колдуна, если доходит до суда. Серый Дом не мог быть отнят, ибо принадлежал не ему. Пусть даже весь Виттенберг, от ректора до метельщика, был убежден в обратном, по букве закона дом на Шергассе не имел никакого отношения к Фаусту-чернокнижнику! Кто был этот самый Мартин, согласившийся (вероятно, не задаром) назваться хозяином дома, что строился на колдовские деньги, — пропойца ли, опутанный долгами, предприимчивый ли торговец, нуждавшийся в оборотном капитале, или простак, не ведающий, на что дает согласие? Неважно. Важно то, что прегрешения его с Фаустовыми несравнимы.

Какие из этого можно вывести следствия? Первое: никто не вправе обыскать мой дом на основании того, что это приют покойного чародея. Дом не его, и помер он не здесь, — подите куда подальше, почтенные господа! Второе: господин Хауф не мог об этом не знать, стало быть, надеялся на мое незнание, брал на испуг. Поискать в этом доме — глядишь, и улики найдутся, и можно будет начать новое дело. Не все ли равно, против Фауста или Вагнера, был бы приговор подходящий! Прав гомункул: сволочь и висельник. Третье: попыток своих он не оставит, и следует подумать, как я теперь буду обороняться.

И ведь я едва ему не поверила! Отчего же, в самом деле, Кристоф мне не сказал, что дом не Фауста? То ли сам он этого не знал? Настолько был потрясен чрезмерной щедростью подарка и так твердо был уверен в том, кто хозяин дома, что не прочел как следует дарственную? Или же дело тут было в его безумной щепетильности, уже мне известной, в не то дворянском, не то пастушеском нежелании говорить о деньгах и другом имуществе ближнего?

От здания суда тянулась глухая стена, огораживающая тюрьму. Стена нагоняла тоску, и злость моя становилась сильней. Я подумала даже, не зайти ли мне в суд, не отыскать ли там господина Хауфа и не посоветовать ли ему забыть дорогу к моему порогу… Но это было бы глупо. Коль скоро он не может мне ничего сделать, то и мне на него плевать. Посмеет еще прийти, вот тогда и поговорим. К тому же мед в сотах помаленьку начал сочиться сквозь тряпку, и я поспешила домой.

Никогда не любила мед, но теперь, когда отжимала его из сот и готовила сладкую воду, попробовала каплю. Приторный вкус и на сей раз показался мне неприятен. А служанкам скажу, что ем его сама.

Раствор в колбе помутнел и приобрел отвратительный запах разложения, но гомункул был живехонек. Я осторожно вылила буроватую жижу в ночной горшок и ополоснула колбу изнутри, радуясь про себя, что запаслась листочками мяты, отбивающими тошноту. Гомункул распластался в свежем растворе, по обыкновению заглатывая его и пуская пузыри. Я похвалила себя за терпение и выдержку, но меня-таки мутило, и противная медовая сладость во рту забивала мятную горечь, и мне казалось, что именно от этого я не могу ухватить некую важную мысль.

Ну что, разузнала?

— Да.

Поняла что-нибудь?

— Поняла, что могу послать к дьяволу господина Хауфа.

Вот уж этого делать не следует! Язык подвяжи веревкой, никакой брани, держись вежливо и кротко. Он опасный человек, я тебе говорю…

Ты мне говоришь. Точно молния блеснула перед глазами, наконец-то я поняла. Вкус меда — это не я его чувствовала, он сообщал мне этот вкус, так же, как я видела образы, посланные им, и ощущала его страдание и гнев. И первый раз это было в первую нашу встречу, когда он просил меня о милости. До того, как я исполнила его просьбу. Следовательно, он вкушал мед и прежде. А теперь, умница, сложи два и два: бестелесные духи (по крайней мере иные из них) могут видеть то, что видим мы, могут страдать и гневаться, но они не едят земной пищи. Душа моего гомункула прежде обреталась в человеческом теле.

— Так кто же ты?! Прости меня, я только теперь догадалась…

Вывод из неверных посылок. Почему бы тебе не предположить, что я вырос в медовом растворе, в том самом, который потом пересох и едва не привел меня к погибели? И разве ты сама не знакома с неким духом, который ест и пьет наравне с людьми?

— И ты, стало быть, демон? Но для чего бы демону принимать столь мизерабельный облик?

Мало ли как бывает. Подумай сама: меня могли принудить силой магии, или же я мог сделать это, чтобы снова искушать тебя… Да нет, нет, не пугайся. Будь я демоном, стал бы я в этом сознаваться?

Отчего бы и нет, подумала я, вспомнив вечерний переулок и Дядюшку.

Нет, нет, они не повторяют дважды подряд тот же трюк.

— А ты много знаешь о них. Ну хорошо, пусть ты не демон, так что ты за дух? Ответь, чтобы я могла тебе доверять: кем ты был до мая сего года?

И после того… Ты все равно не поймешь.

— Ответь так, чтобы я поняла! Ты каббали, флагэ, ларва?

Парацельса читала. Похвально.

— Ты был человеком?

Возможно, когда-то был.

— И тебя силой магии принудили войти в гомункула?

Нет, я выбрал это сам.

— Да ты издеваешься надо мной! Самому обречь себя на прозябание в этой колбе?!

Бывают участи и похуже, бедная ты девушка. Много хуже, чем ты способна вообразить. Пусть это останется скрытым от тебя. Счастливы смертные, пока не придет смерть.

— И я должна затрепетать и поверить?

Я поверила. Слова о «худшей участи» сопровождал глухой страх, так похожий на мой собственный, когда колечко сжимало палец.

— Но как я могу узнать, что ты желаешь мне добра? Откуда следует, что я должна и далее приносить тебе воды с медом, а не швырнуть, к примеру, об пол этот сосуд?

Из того именно факта, что я не хочу быть убитым, а это будет первое, что сделает господин Хауф, войдя сюда. Тебе я доверюсь с охотой. Ты умна и любознательна.

— Благодарю за похвалу.

Это не похвала. Но я хочу, чтобы этот дом оставался твоим.

— Моим. — Сердце болезненно сжалось. — Скажи, гомункул, кто бы ты ни был, раз уж ты знаешь так много, — что с моим мужем? Когда он вернется ко мне?

Да ты воистину любишь этого дурня. Хотел бы я и сам увериться, что с ним не стряслось ничего ужасного, но боюсь, он придумал себе дело не по силенкам. Я не могу узнать это, я же не провидец. Если хочешь, попробуй сама или позови свою маленькую ведьмочку. Ты видела здесь магический кристалл?

— Нет…

Дурочка! Видела, да не признала! — Оплавленный кусок стекла в сундуке; я решила, что он остался от стеклодувных дел хозяина. Совсем небольшой и некрасивый, меньше моего кулака, неправильной формы, с пузырями и трещинами, совершенно не похожий на тот, что был у Дядюшки.

Так и следует, чтоб был непохож. Хозяин был не дурак. Сегодня отдохни сама и дай мне отдохнуть. А завтра поучу тебя. У тебя должны быть способности, если ты удалась в него.

Но назавтра мне стало не до уроков ясновидения. Господин Хауф пришел снова. Я приняла его, с трудом скрывая злорадство, дождалась, пока он заговорит про обыск, а затем выложила свой козырь. Его перекосило.

— Как вы узнали об этом?

— Странный вопрос, мой господин. От нотариуса, заключившего сделку.

— А вы сметливы, дорогая госпожа, не ожидал в юной особе встретить такую смекалку… Это ваш супруг вам посоветовал?

— Нет.

— Вы получали от него известия?

— Нет, мой господин, не получала.

— И, верно, начали уже беспокоиться о нем?.. Ну конечно, начали, как подобает любящей жене. Думаю, я могу вам помочь.

— Вы?

— Да, именно я. Волею судеб я узнал, что почтенный господин Вагнер присоединился к аугсбургской экспедиции в Венесуэлу, в должности корабельного врача.

Сказав это, он откинулся на спинку стула и пристально уставился на меня. Я растерялась, но не слишком: в самом деле, не верить же ему сразу.

— Корабельного?.. Что такое Венесуэла?

— Земля в Новом Свете, моя дорогая госпожа.

— А не может ли быть, что вы спутали имя?

— Вы мне не верите, но, боюсь, через год или два вам придется поверить.

— Через год или два?..

— Что вы хотите, дорогая моя госпожа, само плавание туда занимает месяцы, путешествия посуху в той стране также крайне трудны, и что говорить — увы, увы! — об опасностях, которые ожидают путешественников… — Господин Хауф скорбно потупил глаза, и тут я поняла — так внезапно и отчетливо, как будто мне это шепнул гомункул — что этот человек хорошо знает моего Кристофа и ненавидит его. Не как судейский чин — убегающего преступника, хитреца, оттягавшего у города Серый Дом, и не так даже, как христианин — колдуна, но как своего личного врага… Коллеги, он сказал в прошлый раз?

— Могу я узнать, откуда у вас такие сведения, мой добрый господин?

— К юристу, консультирующему городской суд, моя дорогая госпожа, стекается великое множество разнообразных сведений. Не приравняю себя Юпитеру, взирающему с Олимпа, но, скажем, Ганимеду, вестнику богов: по роду моих занятий я узнаю многое, что скрыто от простых смертных. Вот, скажем, эта недавняя история с уличенной ведьмой, в которую ваш супруг оказался замешан. Я не знаю, что он нашел нужным рассказать вам об этом…

— Я думаю, всю правду, ту самую правду, которую знает весь город, — надменно произнесла я. — Мой супруг решился просить разъяснений у великого ревнителя веры, получил их и принес благодарность, и вместе с другими горожанами оказался свидетелем чуда. Может быть, на вашем языке это называется «замешан в историю с ведьмой», но я бы предпочла другие слова.

Господин Хауф улыбнулся, показывая длинные зубы.

— Пусть будет так, как вы говорите, досточтимая госпожа. Боюсь только, что лицезрение чуда не обратило помыслы вашего супруга к Господу. Да-да, в тот же самый вечер он был застигнут в постыдном положении с некоей девицей — разумеется, об этом он вам не поведал, но есть два верных человека, которые могут подтвердить…

Думаю, краску на моих щеках он истолковал по-своему. Но не объяснять же ему, что той девицей была я сама. И вознегодовать на «гнусную клевету» я тоже не могла, потому что боялась не сдержать улыбки. Он продолжал:

— Впрочем, теперь, я думаю, в этом нет нужды. Положение вещей говорит само за себя. Не могу передать, как мне жалко и стыдно говорить подобное: мой старый товарищ предпочел освященному Господом союзу с прекрасной и добродетельной женщиной порочную жизнь охотника за золотом. Это лишь один из многих случаев в нашей несчастной стране, но он, он, я не мог и подумать, несмотря на все, что разделило нас с ним…

— Старый товарищ, вы сказали?

— Да, о да. Восемь лет назад, когда я вел во Фрейбурге дела о колдовстве, ваш будущий супруг был медиком в нашей службе.

— Как? В суде?

— В трибунале, дорогая моя госпожа. Вы, вероятно, слыхали, что к подследственным на подобных процессах во имя Господа и ради установления истины могут применяться суровые меры. Здесь приходится выбирать между благополучием души и тела, и выбор этот очевиден, однако и бренному телу преступника, даже будь он трижды негодяем, может понадобится помощь… Ваш супруг был неоценимым сотрудником. Случалось, что одно его появление — да простятся мне эти слова — делало больше, чем появление пастора. Он приносил несчастным разрешение от мук и тем вызывал доверие, они решались развязать язык, прекращая наш тягостный труд… Что с вами, дорогая моя?

— Я вам не верю. — Мне вправду стало плохо. Рот наполнился горькой слюной, голова закружилась. Кристоф — врач трибунала?! Бред, несуразный бред.

Господин Хауф изобразил удивление.

— Поистине загадка — сердце любящей женщины! Сообщаю ли дурное о нем, вы не хотите верить, хвалю от чистого сердца прошлое, с ним разделенное, — вы не верите опять! Но я бы не осмелился лгать вам, ведь вы можете проверить мои слова. Нет ничего проще: напишите во Фрейбург, в тамошний суд, спросите, когда был принят на службу Кристоф Вагнер и когда подал в отставку, вам ответят.

— Благодарю, мой господин, я так и сделаю. — Мне следовало держаться. Испуг и волнение могут повредить младенцу, говорила я себе; если этот гад в образе человечьем теперь лжет, единственным весомым итогом его слов будет то, что я потеряю ребенка Кристофа. Нельзя заставить себя не горевать, но можно оградить душу от отчаяния, поставив предел мыслям. — Вы хотите сказать мне еще что-нибудь?

— Разве то еще, — он встал и поклонился, — что я прошу простить меня за дурные вести и как старый друг моего беспутного друга всегда к вашим услугам. Если я смогу хоть чем-то загладить горе, которое он причинил вам, скажите только слово…

— Всего доброго, мой господин.