Алдан-Семенов Андрей ИгнатьевичБессонница моих странствий

Андрей Игнатьевич АЛДАН-СЕМЕНОВ

БЕССОННИЦА МОИХ СТРАНСТВИЙ

Статья

Писать о себе и нелегко, и неловко.

Я долго колебался, пока решил рассказать о своей жизни и творчестве. Мне уже семьдесят пять лет, а с высоты такого почтенного возраста можно говорить о себе то, что не скажет никто иной.

Многие писатели утверждают: их жизнь - в их произведениях. Для меня это верно только отчасти. О каком-то периоде жизни моей можно судить по повести "Золотой круг", но она - лишь частица пройденного пути. Последнюю четверть века я посвятил работе над историческими романами и повестями, а жизнь героев этих произведений не совпадает с моею.

Одни из них исследовали, открывали для русских людей Россию, когда я еще не появился на свет, другие совершали военные походы, боролись и побеждали врагов революции, когда я был ребенком. И тем не менее путешественники - Семенов-Тян-Шанский, Черский, советские полководцы Фрунзе, Тухачевский, Уборевич, Азин, - все они стали героями моих произведений.

Для этого есть свои, пусть незначительные, но повлиявшие на творчество причины. Все, что я познал в детстве и юности, в зрелом возрасте, так или иначе отразилось в моих произведениях.

Я родился в 1908 году, в маленькой вятской деревне, притаившейся в еловых и сосновых борах. Взрослое население нашей деревни (она носила марийское название Шунгунур, хотя жили одни русские) было неграмотным. За два года до революции у нас открылась церковноприходская школа. Мне удалось окончить только два класса; в восемнадцатом году, в разгар гражданской войны, школа закрылась.

Я успел научиться бегло читать и писать и все же именно в той, маленькой, бедной школе смог познакомиться со многими русскими и иностранными классиками. В десятилетнем возрасте я уже знал главные сочинения Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Льва Толстого, Гоголя, зачитывался романами Жюля Верна, Виктора Гюго, Майна Рида, Фенимора Купера.

Откуда я добывал эти книги? Ведь при школе не было библиотеки и даже единственная наша учительница не знала Гюго и Майна Рида. Но дело в том, что раз в неделю в школе преподавал закон божий отец Андрей, священник из села Большой Рой. Вот уже шестьдесят пять лет я помню его - чернобородого, с черными горящими глазами, в дырявой холщовой рясе, с серебряным крестом на груди.

Расхаживая по классу, он вдохновенно рассказывал нам, деревенским мальчишкам, как царь Давид победил Голиафа, как Юдифь отрубила голову Олоферну. Мы слушали священника с замиранием сердца и трепетным страхом. И когда отец Андрей вызывал меня к доске, я от точки до точки повторял все его библейские легенды.

Летом восемнадцатого года отец Андрей снял с себя сан священника, записался добровольцем в Красную Армию, а перед уходом на Восточный фронт подарил мне большущий, плетенный из лыка короб с книгами.

- Живи, учись, человеком станешь. А меня не поминай лихом, - были напутственные слова бывшего священника.

И я читал. Читал при лучине и при лунном свете на чердаке, в избе. Декламировал наизусть Пушкина, Лермонтова, часто даже не понимая и смысла, и самих слов.

В восемнадцатом году вятскую землю, Прикамье, Приуралье очищал от белогвардейцев, чехословацких мятежных легионеров и колчаковцев легендарный начдив Владимир Азин. В его дивизии находились мой старший брат и многие парни нашей деревни. Они восхищенно рассказывали о смелости, храбрости, отчаянных подвигах Азина, имя его запечатлелось в моей памяти как одно из самых героических имен гражданской войны.

Как все деревенские мальчишки моего возраста, я пахал, косил, жал, рубил лес, ездил на мельницу молоть муку. Под многозвучный шум потока, падающего на мельничное колесо, под жесткий шорох жерновов слушал мужицкие байки о русалках, водяных, леших, разгуливавших в лунные ночи по берегам нашего глубокого и бесконечно большого пруда. И сказки, увенчанные суровой народной правдой, западали в сердце, действовали на воображение так же сильно, как "Руслан и Людмила".

В 1921 году умерли от голода мои мать и отец, и я уехал в Казань. До сих пор помню свою первую ночь в большом городе: спать устроился на гранитных ступенях какого-то памятника. На рассвете прочитал позолоченную надпись на постаменте: "Гавриле Романовичу Державину - казанскому генерал-губернатору".

Я еще не ведал, что Державин - великий русский поэт, но бронзовая фигура "генерал-губернатора" запомнилась навсегда.

На ступенях памятника меня задержал милиционер и препроводил в детский изолятор. Вскоре я оказался в Вятке, в детском доме, в котором прожил до шестнадцати лет и был выписан как совершеннолетний. Опять я стал хозяином своей судьбы, но завладевшая мной какая-то лихорадочная бессонница странствий бросила в развороченный, искромсанный, окровавленный войной мир. Неприкаянно мотался по Уралу, по Каме, по Волге, по Каспию. Неизвестные дали, незнакомые места манили меня постоянно; станции и городки с сибирскими названиями, глухоманная тайга, Саянские хребты, Алтай, Голодная степь проходили передо мной словно на экране. Артисты, золотоискатели, рыбаки, партизаны, нэпманы, молодые поэты, старые литераторы казались необыкновенными людьми: каждый давал мне что-то свое новое, неожиданное. Я стал репортером - брал интервью, поспешно писал и печатал их на газетных страницах. Моя умопомрачительная малограмотность пугала иногда не только редакторов, но и меня самого. На семнадцатом году жизни я впервые услышал о Бетховене, о Моцарте, о Леонардо да Винчи.

Летом двадцать шестого года я очутился в Омске и стал работать в газете "Рабочий путь". В редакции подружился с молодым, начинающим тогда прозаиком Иваном Шуховым.

- Так ты пишешь стихи? Всякий пишущий должен представиться Антону Сорокину. Такова литературная традиция нашего города, - сказал Шухов.

И вот мы пошли к Сорокину. Нас встретил худой сорокалетний человек с туберкулезными пятнами на впалых щеках.

- Поэт? - строго спросил Сорокин, и пронизывающие, лихорадочные глаза остановились на мне. - Предъявите доказательства своего творчества.

Я подал тетрадку со стихами. Сорокин сел за стол, заваленный рукописями, газетами, журналами. После чтения побарабанил костяшками пальцев по столешнице, раздул китайские редкие усики.

- Небаские стишки. Вроде слабого чая, но, учитывая юность, можно простить. Теорию поэзии знаешь? Что такое рифма, ассонанс, образ, метафора, знаешь? Нет? Вызубри сперва поэтику, потом пиши. Запомни это как заповедь на скрижалях. Ты что читаешь?

- Увлекаюсь Джеком Лондоном.

- Будь настойчив, как Мартин Иден, упрям, как чалдон. Читай Антона Сорокина. Вот возьми на память "Хохот желтого дьявола". Это моя брошюра против мировой войны, я разослал ее всем королям и президентам с требованием прекратить бойню. Ответил только король Сиама: "За неимением русского переводчика Ваше произведение не мог прочитать". - Сорокин взял из груды брошюр и газет тоненький сборник, написал автограф и снова спросил: - Как твоя фамилия? Семенов? Не звучит. Псевдоним нужен броский, звонкий, привлекательный.

После встречи с "диктатором сибирских поэтов" Шухов принес мне "Поэтику" Б. Томашевского.

- Овладевай теорией поэзии, если хочешь стать поэтом.

Мы бродили по пыльным улицам Омска, и Шухов рассказывал о городских достопримечательностях.

- Это Казачий собор, в нем находилось знамя Ермака. Атаман Анненков похитил из собора знамя и сражался с ним против большевиков. А вот и омский банк. Здесь Колчак хранил золотой запас России - восемьдесят тысяч пудов платины, золота и драгоценностей из царских сокровищниц. А сейчас подходим к острогу, в котором сидел Достоевский. Об этом самом остроге его "Записки из Мертвого дома". А вот особняк миллионера Злокозова, в нем жил "верховный правитель России". Куда ни глянь - сюжеты для повестей и рассказов.

Иван Шухов всюду видел темы для творчества, видел там, где кипели страсти, где настоящее переплеталось с прошлым и где история обогащалась новыми событиями.

Я отправился в новые странствия, а через год вернулся в Омск. Антон Сорокин умер, но Иван Шухов встретил меня как добрый друг.

- Пока ты, чалдон, шатался по Голодной степи, я сидел и писал. Прозаику нужна усидчивость и мыслящая тишина, а поэту можно простить его метания по свету. Ему многое можно простить, если он настоящий поэт.

Он внимательно выслушал мой рассказ о путешествиях по балхашским плавням, пескам Байконура и Джезказгана.

- Эк куда заносило! В какой-то верблюжий Байконур, про такие места и не слышал.

Кто же из нас мог тогда предположить, что дикий, пустынный Байконур через тридцать лет превратится во всемирно известный космодром!

- А еще был в Семипалатинске, на процессе атамана Анненкова, похвастался я.

- Вот это уже сюжет! А правда, что Анненков вернулся из Китая, покаялся в своих преступлениях и передал знамя Ермака? - спросил Шухов.

- Чекисты схватили Анненкова в пограничном китайском городке Ланьчжоу. За ним охотились почти семь лет. Знамя Ермака действительно он вернул, а в дни суда в Семипалатинске состоялась необычная демонстрация. Из Сибири, Семиречья, Горного Алтая, из окрестных станиц съехались тысячи пострадавших от черного атамана. Колонны искалеченных мужчин, женщин, подростков безмолвно шли по улицам города. Шли слепые, которым анненковцы выжгли глаза, люди с отрезанными ушами, носами, отрубленными руками, ползли безногие калеки, ковыляли на костылях инвалиды. Это была демонстрация человеческих страданий, горя, бед, принесенных Анненковым в годы гражданской войны. И скорбное молчание этих людей особенно потрясало...

- Ты обязан написать про это, чтобы не исчезло из памяти поколений. И, словно что-то вспомнив, Шухов спросил: - С поэтом Павлом Васильевым знаком? Вот будет поэтище! Эпохального значения, если убережет себя. Несмотря на молодость, он - зрелый поэт, у него каждое слово как самоцветный камень, в его стихах - и страсть, и сила мысли. Завтра Павел будет у меня, познакомлю.

Павел Васильев - поэт никого не повторяющий и поэтому неповторимый. Трагический без позы, оптимист без наигрыша, он ворвался в русскую поэзию подобно степному вихрю, и все завертелось, зашумело вокруг него.

С той встречи мы подружились. Горькая тоска сжимает мое сердце при воспоминании, что Павел Васильев, русский, могучего дара поэт погиб в двадцатишестилетнем возрасте. Его трагедия объяснялась не только рядом объективных причин, но и необузданностью натуры, не знающей ни меры, ни удержу.

Весной двадцать восьмого года дух бродяжничества занес меня из Сибири в Калугу. На городском базаре, у торговки семечками я обнаружил изданную на серой бумаге брошюру К. Э. Циолковского. На обложке была надпись: "Издание автора, Калуга". Я залпом прочел книжку о будущих полетах на Луну. Мечты Циолковского захватили так, что с беззастенчивостью юности я решил навестить автора. Только после долгих расспросов отыскал деревянный старый домик, где жил великий, но тогда еще малопризнанный ученый.

Он принял меня по-отцовски, показал макеты своих космических аппаратов, вдохновенно говорил о времени, когда ракеты полетят по маршруту Калуга - Марс и далее, в межзвездные миры. Я ушел от него влюбленный в астрономию.

Через полвека, в Магадане написал я маленькую поэму о Циолковском. Кончалась она строчками:

Да, часто по ночам, в морозе остром,

Когда трещит, раскалываясь, лед,

Я видел, как упрямо Циолковский

Отбрасывает руку в небосвод.

Так на заре своей лесной весны

Я с гением одну минуту прожил...

Пусть не герои мы, но все же, все же

Нам снятся героические сны!

Но вернусь в свою юность.

Снова подхватил меня ветер странствий, и я вторично очутился в Казахстане.

Был тридцатый год, закончилось строительство Турксиба, первенца первой пятилетки. На открытие дороги я поехал корреспондентом газеты "Советская степь" (ныне "Казахстанская правда").

Первый поезд по Турксибу шел осторожно, медленно, подолгу задерживался на станциях. Кочевники спешили к нему на верблюдах, верхом на косматых лошадках, размахивая нагайками, стреляя из ружей в воздух. Празднично одетые люди толпились у вагонов, гремели духовые оркестры, произносились темпераментные речи.

Еще за много километров от Алма-Аты, с берега Или увидел я вершины Тянь-Шаня. Они словно висели в небе, просвеченные солнцем, испестренные синими тенями, вечно спящими снегами. Острые пики, округлые перевалы, грандиозные скалы издалека казались сплошной стеной, воздвигнутой на краю земли. О Небесных горах я знал только по краткому описанию буддийского монаха Сюань Цзана, посетившего их почти тринадцать столетий назад. "Гладкие поля твердого и блестящего льда тянутся в беспредельность и сливаются с облаками", - писал монах. И еще я знал, что первым европейцем, открывшим заново Тянь-Шань, был русский географ Петр Петрович Семенов. За научный подвиг ему был присвоен навечно титул "Тян-Шанский".

Редакцию "Советской степи" часто посещали основоположники казахской литературы, ныне известные всей стране Мухтар Ауэзов, Ильяс Джансугуров, Сабит Муканов. Они помогли мне в изучении истории Казахстана, своеобычной жизни казахов-кочевников, фольклора. Я особенно берегу благодарную память о Сабите Муканове: он познакомил меня с эпосом о Козе Корпеч и Баян Слу, с казахскими сказками, с творчеством дореволюционного казахского поэта Махамбета.

Мне посчастливилось объездить весь Казахстан. Из его городов и аулов я посылал в газету очерки, статьи, корреспонденции. О чем только не приходилось писать. Из совхоза Пахта-Арал - о первой хлопкоуборочной машине, из Уральска - о губернаторском особняке, в котором в разное время останавливались А. С. Пушкин и Л. Н. Толстой. Из Кокчетава писал об изумительном озере Боровом и его Синих горах, сосновых борах, рощах "танцующих" берез, о скале Сфинкс - уникальном творении природы. Из Семипалатинска сообщал, что найдены малоизвестные документы о встрече здесь ссыльного Ф. М. Достоевского с П. П. Семеновым-Тян-Шанским. Они были друзьями по кружку Петрашевского.

Удалось мне побывать и на "кабинетных выработках" драгоценных металлов на Южном Алтае, которые принадлежали лично русскому императору. Плавал и по Зайсану - озеру звонящих колоколов, как называют его казахи. Я описывал работу зайсанских рыбаков, а позже работу углекопов Караганды, строителей Джезказгана, первые совхозы на землях Кустаная и Петропавловска. Хотя строящиеся тогда Магнитка, Кузнецкий металлургический завод и заштатный городок Орск были вне пределов Казахстана, я побывал и в тех местах, чтобы рассказать читателям газеты о великих стройках первой пятилетки. Кроме очерков о пяти новостройках будущего Орско-Халиловского комбината я написал и об Орске, расположенном на месторождениях яшмы. Не только дома, но даже заборы, сараи, амбары были построены из полудрагоценного камня. Республика еще не имела средств строить мастерские по шлифовке яшм, играющих всеми цветами радуги.

В тридцать четвертом году я вновь очутился в Казани. Там вышла первая книга стихов, и меня приняли в только что созданный Союз советских писателей. А в тридцать пятом я по поручению Союза организовывал Кировское краевое отделение писателей и стал его секретарем.

В том же году Максим Горький предложил издать антологию "Творчество народов СССР". Это была интересная идея - к двадцатой годовщине Октября собрать и записать не только русский фольклор, но и песни, сказы, легенды всех народов СССР о революции, Ленине, партии, власти Советов.

Газета "Правда" пригласила на совещание молодых поэтов. Среди них были А. Твардовский, М. Исаковский и другие. Редакция предложила каждому из нас поехать в любую республику записывать и переводить на русский язык народное творчество.

Я избрал Казахстан, который полюбил и люблю сейчас за его многоцветный, яркий, сложный мир, люблю его поэтов и акынов.

В Алма-Ате, поговорив со своим другом - переводчиком Павлом Кузнецовым, я отправился в совхоз "Кара-Кастек".

В небе стояли белые облака, прошитые черными полосами. За вершинами Тянь-Шаня играли сполохи - там торжествовала невидимая гроза. Оттого, что гроза была далеко, а сполохи праздничными, меня охватил восторг, я старался запомнить горный мир от лиловой головки чертополоха до трехглавой вершины Талгарского пика.

Я пробыл в центральной усадьбе совхоза день и выехал на пастбища в горы. Почти десять суток ночевал в юртах, пил кумыс, ел бесбармак, душа моя переполнялась горной тишиной. Пастухи разговаривали со мной просто и задушевно, житейские их слова пахли кизячным дымом, кобыльим молоком, овечьей шерстью. Жизнь пастухов казалась мне воплощением народной мудрости.

С сожалением расстался я с чабанами, вернулся в "Кара-Кастек" и пришел к секретарю парткома. В приемной сидел глубокий старик в засаленном бешмете и лисьем малахае. Кожаные опорки сваливались с его худых ног, на коленях лежали пустой мешок и домбра; невольно приметил я древнее, как пергамент, лицо, тусклые, в красных веках, глаза, узкую белую бороду. Я спросил об аксакале с домброй.

- Это наш чабан Джамбул Джабаев, - объяснил секретарь парткома.

- Сколько лет аксакалу?

- Уже за девяносто.

- Почему он ходит с домброй?

- Джамбул поет песни в юртах чабанов на жейляу, на праздниках в "Кара-Кастеке".

Джамбул был неграмотен, не умел писать и читать.

Я долго расспрашивал, когда и где родился он, сколько лет кочует у предгорий Тянь-Шаня, какие события помнит за свою длинную жизнь. Так удалось воссоздать биографию Джамбула из его разрозненных и смутных воспоминаний.

Весь вечер Джамбул играл на домбре и пел свои песни, иногда хрипло, но темпераментно повторяя непереводимые казахские слова "Ой-пурмой" или "Уй-байяй". Эти восклицания, вызывающие восторг и удивление, были особенно колоритны и красочны в его пении. Получив удовлетворительные подстрочники песен Джамбула, я перевел три из них.

"Песня от всей души" была опубликована в "Правде" 1 января 1936 года и как бы ввела в русскую советскую поэзию народного казахского акына. В мае того же года "Песню цветущей старости" напечатали "Известия", а "Песню на рассвете" - "Литературная газета". В ней я опубликовал и очерк "Встреча с акыном".

Больше с Джамбулом я не встречался, и впоследствии его переводил Павел Кузнецов.

Из третьей поездки в Казахстан я вернулся в Киров, где и продолжал литературную деятельность до тридцать восьмого года.

Однако вскоре из путешественника по натуре мне пришлось превратиться в путешественника поневоле.

За семнадцать лет пребывания на Колыме я узнал жизнь золотоискателей, геологов, рыбаков, лесорубов. Я добывал золото в ущельях Хатаннаха и в Омчакской долине, оловянную руду (кассетерит) на руднике Хениканже. Зимовал на мировом полюсе холода Оймяконе, совершил пеший переход из Верхнеколымска в Якутск. Иными словами, повторил путь знаменитого географа Ивана Черского, исследователя Колымы. Этот много страдавший, тяжело больной, погибший на реке Колыме человек поразил меня своим неукротимым духом, и я написал о нем поэму. Она начиналась словами:

Есть люди, о которых мы

Пока сказаний не сложили,

Они для нас на свете жили,

Для нас горели их умы.

Пришлось мне в бухте Нагаева заготовлять морские звезды для свиных ферм Колымснаба. Это необычная работа вызвала на свет такие стихи:

Дорожники спешили приподнять

Вершины первозданные на воздух.

А я? А мы? А нам заготовлять

Из моря возникающие звезды,

Оранжевые, белые как иней,

И с синей, и с зеленой оторочкой...

Два года был я дорожным экспедитором: возил грузы на золотые прииски, кассетиритовые рудники. Во время поездок видел единственные в мире гнездовья розовых чаек на реке Колыме, рунный ход лососевых в горных речках: в нерест рыба шла так густо, что вода выступала из берегов. При мне на прииске имени Гастелло был найден крупный золотой самородок, он весил шестнадцать килограммов. Сейчас самородок украшает витрину Алмазного фонда в Кремле.

По возвращении с Колымы я возобновил творческую работу. Издательство "Советский писатель" в 1963 году выпустило книгу стихов "Метель и солнце". Сборник открывался стихотворением "Мой девиз":

Мы страдали в снежных чащах,

Но беде не поддались.

Ты запомни настоящий,

Мною созданный девиз:

- Если жив еще - борись!

Полумертвый - продвигайся,

Смерть увидишь - не сдавайся,

А настигнет - не страшись!

И хотя я издал еще семь поэтических сборников, поэзия уже не удовлетворяла меня. После повестей и рассказов о современном Севере я обратился к истории.

Факты истории! Чаще всего они сухи, как суха сосновая ветка, окаменевшая в соляном растворе. Если же ветка попадает в полосу солнечного света, она начинает переливаться всеми цветами радуги. Я знал, что исторические факты часто обрастают легендами и мифами, но они разрушаются с помощью документов.

С этой мыслью я приступил к работе над романизированными биографиями И. Черского и П. Семенова-Тян-Шанского. Работе помогло то, что я странствовал по Тянь-Шаню, и то, что долго прожил в горной стране Черского и уже знал материал. Книги "Черский" и "Семенов-Тян-Шанский" были изданы в серии ЖЗЛ "Молодой гвардии" и переведены на английский, японский, латышский, казахский, якутский языки.

Когда я задумал трилогию романов о революции*, сразу возник образ двадцатитрехлетнего Владимира Азина, о котором так много слышал и в детстве, и в зрелом возрасте. Азин предстал передо мною воплощением Юности Революции.

_______________

* "Красные и белые" (1966 - 1973), "Гроза над Россией" (1976),

"На краю океана" (1975 - 1976). Мы предлагаем вниманию читателей

первую книгу трилогии. - Прим. ред.

О нем мне рассказывали люди, жившие на Вятке, Волге, Каме, на Урале, в городах и селах, которые освобождал от белых Азин. О нем вспоминали его бывшие соратники. Многое я записал.

Однажды у ночного костра на берегу Средникана встретил двух человек. Они оказались бойцами из дивизии Азина. Всю ночь вспоминали они своего начдива.

- Азин под Ижевском готовился к атаке на белых. Мы лежали в окопах и, ожидая его команды, поднимали головы над бруствером. Пулеметы белых открыли огонь, и были убиты несколько человек. Тогда-то Азин верхом на своем иноходце помчался вдоль окопов и стал лупить нагайкой любопытных бойцов, приговаривая: "Не высовывать башков, черти полосатые! Укокошат". А по Азину били из всех пулеметов, к счастью, мимо, - рассказал первый азинец.

- Я сидел в ижевской тюрьме и ждал расстрела, - сообщил второй. - Нас шестьсот человек было, и вот на рассвете слышим крики, выстрелы. Какой-то молодой человек верхом на лошади, размахивая саблей, ворвался в тюремный двор, закричал: "Свобода, братцы, свобода!" Азин освободил всех смертников, и мы вступили в его дивизию. Все жду писателя, который сочинил бы книгу про Азина...

Нужны годы, чтобы юноши становились мужчинами. Революция же с ошеломляющей быстротой делала это. Молодые люди становились талантливыми полководцами, выдающимися государственными деятелями. Михаил Тухачевский в двадцать пять лет командовал фронтами, Иероним Уборевич в двадцать два года - Четырнадцатой армией, двадцатитрехлетний Иван Федько - группой войск; он стал кавалером четырех орденов Красного Знамени. Какой удивительной силы пример для молодежи сегодняшнего времени!

В работе над трилогией мной руководило одно желание - воскресить незаслуженно забытые славные имена, в меру своих сил показать их в росте, становлении, действии, преданности революционным идеалам. Но прежде чем писать, я засел за изучение архивных материалов. Тысячи страниц приказов, военных рапортов, оперативных сводок, обвинительных заключений, приговоров военных трибуналов, страстных резолюций, призывов, воспоминаний, монографий пришлось прочесть, чтобы найти крупинки еще неизвестных событий, осмыслить тот или иной поступок.

После многомесячной работы в архивах и библиотеках я отправился по местам боев Фрунзе, Азина, Тухачевского, Уборевича, встречался с партизанами, бойцами, лично знавшими полководцев...

Для того чтобы несуетливо работать над трилогией, я уехал в Калужскую область, в совхоз "Сугоново" на речке Тарусе и вот уже пятнадцатый год каждые весну, лето, осень живу в маленькой деревушке Искра. Свои романы я написал в этой деревне, окруженной березовыми и ореховыми рощами.

В этой статье я сознательно не даю никакой оценки своим произведениям. Это - дело критики.

Андрей АЛДАН-СЕМЕНОВ