"Депортация (мини-роман – трансутопия)" - читать интересную книгу автора (Розов Александр Александрович)4. Иржи Влков, меганезийский школьникМальчик вытер измазанную кремом физиономию, наставил на Грендаля указательный палец и строгим голосом заявил: — Вы арестованы за грабеж! Верните эту вещь владельцу и следуйте за мной! Грендаль быстро вернул камеру на стол, поднял руки вверх и пояснил. — Вот видите, сен Секар, в чем различие между владением своей вещью и владением чужой? Так и с моральным выбором. Он принадлежит личности, и личность может распорядиться им так и этак, как захочет и когда захочет. — В том числе, сделать выбор в пользу патриархальной морали, — вставил Секар. Грендаль энергично кивнул. — Да. Но только за себя, а не за соседа. Если личность принуждает соседа к своей морали, то присваивает чужое право. Как я, в случае с вашей камерой. Никто не говорит, что запрет отбирать чужую вещь — это нигилистическое отношение к владению, верно? Говорят наоборот: что это — защита права владения. Такую же защиту Великая Хартия обеспечивает праву на моральный выбор. При чем тут нигилизм? — Гм, — задумчиво сказал репортер, — все это очень наглядно, но есть существенная разница. В отличие от свободы владения, свобода морали ограничивается социальными нормами. Я имею в виду, запрет на общественно-опасные поступки, на тот же грабеж, в частности. — Никаких отличий, — спокойно ответил Грендаль, — то же самое касается владения вещами, которые, находясь в частных руках, создавали бы угрозу для всех. Люди договариваются, чтобы частные лица не владели атомными бомбами или национальными электросетями. — Есть страны, где национальные электросети находятся в частных руках, — заметил Секар. — В этих странах и грабят безнаказанно, — парировал Грендаль, — причем именно те, в чьих руках электросети. Попробуйте их наказать. Они вам электричество выключат — и все. — Ага, — сказал репортер, — я попробую сформулировать. Значит, возможность навязать окружающим свою мораль, так же опасна, как частное владение атомной бомбой? — Грен, ты этого не говорил, — вмешалась бдительная Лайша, подливая всем чая. — Я помню, милая. Хотя, то, что сказал сен Секар, кажется мне правильным. — Просто я хотел перейти к вопросу о мере наказания, — пояснил репортер, — ведь, если смотреть практически, то патриархально настроенные граждане всего лишь нахулиганили в нескольких магазинах, клубах и кинотеатрах. Обычно за это бывает штраф и небольшой срок лишения свободы, ведь так? — Именно так, — подтвердил Грендаль, — но их преступление состояло не в хулиганстве, а в попытке запугать граждан и навязать правительству представления своей социальной группы. А как это называется, знает даже ребенок. Иржи оторвался от чая и выпалил. — Это называется «тирания» и карается высшей мерой гуманитарной самозащиты. И пояснил свои слова недвусмысленным жестом, завязав узел воображаемой веревки. — Ого! — изумился Секар, — откуда такие познания? — Будто вы в школе не учились, — в свою очередь, изумился мальчик. Репортер задумчиво поскреб щетинистый подбородок. — Не знал, что теперь этому учат в школе… — И правильно делают, что учат, — вмешалась Лайша, — мы в свое время нахлебались всяких там высших интересов нации, и нечего нашим детям наступать на эти грабли. — К счастью, Великая Хартия позволяет заменить смертную казнь депортацией, — разрядил обстановку Грендаль, — мне бы очень не хотелось приговаривать девятнадцать человек к лишению жизни. — А если бы не существовало такой альтернативы, как депортация? — спросил репортер. — Эта альтернатива придумана еще древними эллинами. Мало ли по каким путям могла бы пойти история? Это беллетристика, а у нас — реальность. Секар улыбнулся и развел руками. — Хорошо, сен Влков, давайте вернемся к реальности. Как вы прокомментируете заявление представителя Human Rights Watch о том, что в Конфедерации создана — цитирую по памяти — «обстановка тотального глумления над идеалами религиозно-культурных общин, чья мораль и чьи взгляды отличаются от правительственных»? — О реальности, так о реальности, — согласился Грендаль, — давайте мысленно перенесемся на какой-нибудь из ближайших крупных островов. Ну, например, Нукуалофа. И заглянем в первое попавшееся открытое кафе у берега океана. Что мы увидим? — Ничего особенного, — предположил репортер, — люди кушают, пьют напитки, или там… — Мы увидим, — перебил Грендаль, — совершенно разных людей, отдыхающих согласно своему вкусу, но при этом соблюдающих необходимый минимум общих правил. Кто-то может сидеть там во фраке, кто-то — в купальнике, кто-то — в лава-лава, а кто-то — вообще голым. Это — личное дело каждого. Но никто не вправе ломать мебель или нападать на других посетителей и каждый должен платить за то, что съел и выпил. Это так, верно? Репортер кивнул и Грендаль продолжил. — При этом, конечно, одним людям может не нравиться внешний вид или стиль поведения других. К примеру, пуританина будут смущать раздетые натуралисты, натуралистам не понравятся мусульмане, закутанные с ног до головы в темную ткань, а мусульманам будет неприятно, что у большинства женщин открыты лица, а у многих — и другие части тела. Каждый может поспорить с другим о вкусах и приличиях, но другой вправе остаться при своем мнении и даже вообще отказаться обсуждать эту тему, если ему не интересно. Но никто не должен навязывать свой вкус другому. Если пуританин начнет силой натягивать на натуралиста костюм, а тот начнет сдирать с пуританина одежду, то будет черт те что. — Все так, — согласился Секар, но что, если кого-то так оскорбляет внешний вид другого, как если бы тот ударил его по лицу? Не лучше ли пойти на некоторые компромиссы? — Не лучше, — ответил Грендаль, — граждане не обязаны терпеть неудобства из-за чьих-то неврозов, а нервного гражданина никто не заставляет бывать в общественных местах. — Это если речь идет о пляже, — возразил репортер, — а как на счет места работы или учебы? — Там надо работать или учиться, а не глазеть на коллег, — отрезал Грендаль, — и вообще, как сказал Ганди, пусть каждый занимается своими делами и предоставит другим заниматься своими. Иначе никакое социального регулирование не поможет… Иржи, если ты намерен и дальше играть в doom, то или иди на второй этаж, или убавь звук. Мальчик обиженно фыркнул и повернул тюнер, так что грохот пулеметных очередей ослаб примерно до уровня треска цикады. — Вообще-то тебе пора спать, — заметила Лайша. — Но ма, я тоже хочу послушать. — А ты не боишься проспать завтрак? Учти, трое одного не ждут. — Я поставлю будильник. — Ладно, но я тебя предупредила. — Кстати, о детях, — сказал репортер, — родители вправе воспитывать детей в той системе ценностей, которую считают правильной. Это записано в Великой Хартии. — Сейчас посмотрим, — Грендаль встал и снял с полки тоненькую книжку, — так, вот тут у нас про семью… Ага, читаю. «Частные лица, на чьем иждивении дети находятся в силу родства, вправе свободно выбирать этическую систему для их воспитания, но лишь такую, какая не обрекает детей на заведомые страдания и не противоречит общей безопасности». Извините, но деятельность судьи требует педантичности. Вы, сен Секар, сказали неточно. — Не могу сказать, сен Влков, что мне полностью понятно то, что вы сейчас прочли. — На самом деле, этот пункт очень прост для понимания, — заметил Грендаль, — мне его объясняли на примере истории с аборигенами-островитянами. Всего четверть века назад большинство из них вынуждены были жить в резервациях. Не потому, что их кто-то не выпускал, а потому, что они понятия не имели о том, как жить в техногенной обстановке. В лучшем случае они сразу попадали в полицию за мелкие кражи — они ведь понятия не имели о частной собственности. Хуже то, что они ничего не знали о дорожном движении, электричестве, бытовой химии… Обычные предметы, среди которых мы спокойно живем с самого детства, становились для аборигенов-островитян убийцами… — Но, сен Влков, — перебил репортер, — политику ассимиляции никак нельзя назвать безупречной. Почему было не позволить им жить в резервациях, как они привыкли? — Вы сами-то поняли, что сказали? — вмешалась Лайша, — средняя продолжительность жизни в резервациях была тридцать лет, а каждый десятый ребенок до года не доживал! А ведь аборигены — такие же люди, как европейцы, индокитайцы или англосаксы. — И такие же граждане Конфедерации, как все мы, — добавил Грендаль. — Они становятся такими же, как мы — уточнил Секар, — но при этом их культура исчезает. — Что?! — возмущенно воскликнул Иржи, — Ато утафоа иинэ ла каа то ируо аноотари! — Э… — смущенно протянул репортер, — а что это было? Мальчик снисходительно фыркнул и перевел: — Народ утафоа не исчезнет, пока светят луна и солнце. Культура не чья-то, а наша общая! Как небо или океан. — Молодец! — сказала Лайша, потрепав сына по голове. — Эитона-тона раа ле, — согласился Грендаль. Секар чуть не уронил чашку. — Что вы сказали, сен Влков? — Я сказал: «вот слова настоящего человека». Это серьезная похвала. — А откуда вы знаете язык аборигенов? — Это второй официальный язык Конфедерации. — Я знаю. Но мне казалось, это просто формальность… — Ничего подобного. Он восемь лет как введен в школьную программу. Лайша и я выучили его вместе с Иржи, только и всего. Кстати, очень красивый язык. |
|
|