"Геннадий Зюганов: «Правда» о вожде" - читать интересную книгу автора (Ильин Александр Алексеевич)

ЧТО ПРОИСХОДИТ, ЧЕМ ГРОЗИТ?

Переворот в августе 91-го свалился на страну неожиданно.

Позже наш косноязычный премьер ЧВС скажет — по другому, правда, более частному случаю: “Хотели как лучше, а получилось как всегда”. Это вполне в русском духе — до последнего момента, до крайней черты не отдавать себе отчета, что на самом-то деле происходит и чем грозит, надеясь на авось, на полумистическое — полураззявское: “пронесет”.

Политики тут мало чем отличаются от простого люда.

Ленин в феврале 1917-го воспринял известие о революции в Петрограде, о свержении царя как неожиданное, и только прочтя в газетах, что весть эта — чистая правда, сразу же засобирался в Россию.

Замечу: в былые времена простая констатация этого факта была бы непозволительной, даже опасной, и ушлые историки и ранней и поздней советской эпохи обязательно оговаривались, что Ленин, большевики активно готовили февральскую революцию, без устали приближали ее, бурно накапливали силы, и потому известие: “В Петрограде началось!” было как бы сигналом и венцом их, и только их революционных стараний…

Вообще говоря, беспроигрышное в те годы усердие приписывать все и вся исключительно большевистской партии позднее сыграло с ней, с “Правдой”, а в конечном счете и со страной злую шутку. Когда в 1985-м и далее в смуте горбачевской перестройки обрушилась кавалерийская атака на советскую историю, остро наточенные шпаги заранее обученных гусаров, простите — перья натасканных публицистов стали опять же все вешать на ту же самую партию, выпячивая теперь сплошь ее мнимые и действительные неудачи, роковые заблуждения,грубые притеснения, тяжелые ошибки, а то и прямую злонамеренность. И эсеровский террор против царей и их сановников, и гапоновщина, и жестокость гражданской войны, никак не меньшая со стороны белогвардейцев, и расказачивание, и голод 20-х и 30-х годов, и конечно, ГУЛАГ — все это тяжелыми веригами повисло на РКП(б) — ВКП(б) — КПСС и потянуло ее ко дну, сначала в сознании множества легкодумных людей, а потом и в самом обыденном, житейском смысле.

Хитрость тут состояла в том, что приступлено было вначале к углублению все проникающей критики “тирании” Сталина, распочатой ХХ съездом КПСС еще в1956-м, вскоре доведенной до междоусобной разборки Хрущева с своими противниками — прежде ближайшими соратниками вождя, “жадной толпой стоявшими” у покинутого Хозяином трона. Затем пошли в ход панегирики — оптом, навалом, но и с разбором — противникам сталинского пагубного курса: Федору Раскольникову, посмевшему бросить перчатку всесильному Кобе — мстительному восточному Зелим-хану; Николаю Бухарину, который еще в 28-м, в известных, опубликованных в “Правде” (ее редакцию Николай Иванович тогда возглавлял)“Заметках экономиста” вбросил в широкие массы лозунг альтернативного сталинскому авантюризму пути…

Отмечаю только двоих, хотя их именами “восстановление исторической справедливости” отнюдь не ограничилось. Вспомнили — и по заслугам! — Мартемьяна Рютина, который, насколько можно судить, действительно пытался бороться — и не один! — против узурпации власти Сталиным — за подлинно коммунистическую партию, за партийную демократию. То и дело всплывали на поверхность журнально-газетной мути (а темп водовороту задавал “Огонек”) и другие имена — вплоть до обыденно презираемых прежде Зиновьева и Каменева: по видимости — как наиболее известных жертв политических репрессий, по сути, тогда еще тщательно сокрываемой, — как противников октябрьского (1917 года) большевистского переворота, объявленного новыми-старыми историками самой большой исторической ошибкой, заведшего Россию в тупик. Прокладывались подходные мосточки и к тому, чтобы “сиять заставить заново” имя Льва Троцкого. По крайней мере, мне, тогда ведущему “Страницы истории” в “Правде”, доводилось слышать от разных ученых, что подлинную альтернативу Сталину представлял не тихий, никчемный Бухарин, а “перманентный” заклятый личный враг Иосифа Виссарионовича, бывший, по мнению иных знатоков, пружиной Октябрьской революции, верховодом в гражданской войне, принесшей новой власти победу над долго не понимавшим своего счастья, неразумным народом…Но тут уж грудью встали тысячи, сотни тысяч, если не миллионы не выбирающих выражений ортодоксов — бойцов сталинской выучки, многие из которых выросли на беспощадной войне с троцкизмом.

Случались и эпизоды трагикомические.

Надо заметить, наиболее высоко вознеслась в ту перестроечную пору трагическая звезда Николая Бухарина. Свою роль тут бесспорно, сыграла имевшая широкое хождение среди интеллигенции книга о Бухарине американского советолога Стивена Коэна. Способный и эрудированный автор, располагая зарубежными, главным образом эмигрантскими источниками информации и захваченными в годы гитлеровского нашествия на Советский Союз архивами комитетов ВКП(б) , вполне научно, без привычных для большинства кремленологов грубых выпадов против Советской власти, доказывал реальное существование бухаринской альтернативы развития обреченной на революцию страны. Сам Коэнмесяцами гостил в Союзе, стал своим в широких научных кругах, работал в архивах перестроечной уже полу-Советской России. А уж Бухарина не вспоминали, не цитировали только совсем нелюбопытные…Журнал “Огонек” поджег фитиль интереса; журнал “Знамя” в нескольких номерах печатал книгу Анны Лариной-Бухариной, которой было не больше лет, чем няне пушкинской Татьяны, по причудливому совпадению, тоже Лариной, когда она увлеклась видным кремлевским соратником коварного вождя (помните: из Онегина: “А было мне тринадцать лет. Мой Ваня моложе был меня, мой свет”…)

Устраивались совершенно свободно, но еще с привкусом полузапретности научные конференции к 100-летию со дня рождения Бухарина — одна из них, наиболее солидная, прошла в Институте марксизма-ленинизма, десятилетиями костившем и развенчивавшем зловредного деятеля, неосторожно названного Лениным “любимцем партии”. В “Правде” тоже не отставали от “набежавшей волны”. Сначала повторили (с комплиментарным комментарием) публикациюочерка 1924 года, сразу после смерти Владимира Ильича, из которой следовало с очевидностью, что наш бывший главный редактор являлся ближайшим соратником Ленина и в числе первых примчался в Горки, к телу покойного вождя. Эта публикация совпала по времени с провозглашением высокой комиссией (ее, кажется, возглавлял сначала председатель Комитета партконтроля (КПК) КПСС Арвид Пельше, после него — Михаил Соломенцев и позже — Александр Яковлев) партийной и государственной реабилитации Бухарина, объявленного с 38-го “врагом народа”.

Пожалуй, только громадный объем бухаринских “Заметок экономиста” не позволил(а хотелось, честно говоря!) перепечатать их в газете, где они впервые были явлены в свет и вызвали раздражение Сталина. Перестроечные вожди искали подкрепу своим экономическим шараханиям в заметенном политическими бурями арсенале прошлого…

Были и другие солидные публикации в “Правде”, подготовленные настоящим знатоком истории, профессором Владимиром Павловичем Наумовым и его коллегами, за большинство их и теперь, должно быть, не стыдно ученым авторам и их подмастерьям — журналистам, тоже увлеченным энтузиазмом первооткрывателей зарытых в спецхране политических “кладов”. В своих добросовестных заметках “… Громаду лет прорвав” я писал, например, о настораживающе стремительном повороте от замалчивания бухаринского наследия, сплошь заклеенного враждебными ярлыками с черепом и костями, к столь же безудержному, без археологической щепетильности восхвалению “изгоя” нашей истории. Интуитивно, без всяких претензий на пророчество, говорилось в заметках и о возможной откатной волне, что и случилось очень скоро…

Как раз тогда вновь стал знаменит феноменальный штангист Юрий Власов, но уже не как олимпийский чемпион Рима, набравший в троеборье сумму более полутонны, а как политик, честно признавший, что его не радует, когда все дружно, с песнями, шли правильным путем в одном направлении и вдруг столь же правильно и дружно зашагали в другом, прямо противоположном. И тоже — с песней.

Но это будет чуть позже, а сразу после реабилитации Бухарина царила эйфория: как же, возвращаем из политического забвения одно из ярчайших имен революционеров ленинской когорты, торжествует историческая правда! (Тогда многие еще не были знакомы с книгой А. Кестлера “Блестящая тьма”, а те, кто знал ее, в большинстве своем отмахивались от ее горьких истин). Анну Ларину — высохшую до желтизны старую даму, мало чем напоминавшую предмет любовных устремлений пылкого Николая Ивановича — с почтеньем сажали в президиумы, как историческую реликвию, принуждали выступать с ученых и мемуарных трибун. Она, к ее чести, говорила немногословно, ссылаясь на публикацию своей книги в журнале “Знамя”. Вытащили из тени и ее болезненного на вид сына Юрия Ларина (он, по-моему, и вовсе молчал), и дочку Алексея Ивановича Рыкова, сменившего на посту председателя Совнаркома умершего Ленина. И еще множество всякого не страдающего, в отличие от родственников, излишней скромностью народа, который, как выяснилось, был поголовно на дружеской ноге с Бухариным или его семьей. Известный писатель-сатирик, оказывается, уже заканчивал книгу воспоминаний о Николае Ивановиче, предусмотрительный ученый завершал заблаговременно начатую подготовку сборника чуть ли не полного собрания сочинений опального автора…

Вот на одном из таких “мероприятий”, которым, по традиции, возникшей, кажется, со времен всегда полуразрешенных-полузапретных концертов Владимира Высоцкого, предоставляли актовые залы научных институтов, и произошел курьезный случай. Дали слово почтенного возраста и не очень солидного вида мужчине с большим значком на лацкане пиджака, до того почти бесстрастно внимавшему из президиума речам ораторов. Прилепившись к трибуне всем телом, воспрянувший духом ветеран впервых двух-трех фразах воздал должное человеку, столетие которого наконец-то достойно отмечается в нашей стране, успешно сбрасывающей с себя путы сталинского тоталитарного режима. А дальше…Дальше оратор открыто признал себя троцкистом и выразил надежду, нет, не надежду — уверенность: грядет время, когда так же достойно будут отмечать годовщину Льва Троцкого, значение которого для победы революции столько уж лет замалчивается и принижается.

По рядам в зале, а особенно — в президиуме прошло волнение, возник ропот: Троцкий не был официально реабилитирован, и упоминать его имя в числе незаслуженно пострадавших от сталинских репрессий не входило в сценарий “мероприятия”. Однако оратор не ограничился пожеланием воздания должных почестей “демону революции” (по выражению генерала Волкогонова); он пустился в пространные рассуждения о полемике Троцкого с Бухариным в 20-е годы, причем по его словам выходило, что Бухарин в той полемике был явно не прав, что именно Николай Иванович, выступив на стороне Сталина, помог последнему узурпировать власть и навязать партии и стране беспощадный террор…

Вспоминаю этот курьез с историей, думая о том, как же все-таки причудливо переплелись в поколениях советских людей самые противоречивые представления об эпохе, теперь уже отделенной железным занавесом контрреволюции 1991-93 годов, как тщетны все усилия вытравить из сознания народа любые идеи и имена, тесно связанные с биографией страны. Можно заставить годами молчать, можно запугать всевозможными карами, но прожитое и пережитое вычеркнуть из человеческой жизни нельзя. Впрочем…

Сталину приписывают выражение: есть человек — есть проблема; нет человека — нет и проблемы.

Еще вариант, из черного юмора: спрашивают, зачем вы человеку отрубили голову? — Он храпел. — Ну и что? — А он заблуждался, что эту болезнь нельзя вылечить. Больше он не храпит.

Но — мрачные шутки в сторону.

Я задыхаюсь, будто от ядовитого дыма, слыша, как бойкие телевизионные завсегдатаи, отрекомендованные кто профессором, кто — доктором наук, даже академиком, начинают рассуждать с телеэкрана так, будто лишь грядущим сентябрем их мамаши собираются отвести своих состарившихся недорослей в начальную школу — учиться рисовать там палочки, кружочки и прочие закорючки. Потратив четверть века на обучение себя, любимого, такой ведун и назойливый наставник явно презираемых им телезрителей, прикидывается, будто только-только вчера — из книжек ли Рыбакова о “детях Арбата”, или Войновича про Ивана Чонкина, или из нашумевшей статьи “Ведет ли улица к Храму?” и т.д. и т.п. — узнал, что жизнь его сограждан не была столь радужной и безмятежной, как показал ее Иван Пырьев в своих знаменитых “Кубанских казаках”. Как будто сему ученому дождевому червю недоступно было прочесть шолоховский “Тихий Дон”, где с такой яростной силой правды показана трагедия революции! Как будто диссидентская пародия Войновича на Василия Теркина, народного по сути своей — героя, солдата и победителя в Великой Отечественной, могла перечеркнуть всю великую литературу, несшую народу правду о народной войне. И уж само собой разумеется, что в нашей художественной, как прежде изъяснялись, изящной словесности ХХ века не было таких поэтов, как Маяковский, Есенин Твардовский, — исключительно Мандельштам, Пастернак, реже — Анна Ахматова, Николай Гумилев; не было, разумеется, и писателей, кроме того же Пастернака с его “Доктором Живаго”, Гроссмана с романом “Жизнь и судьба” и Александра Солженицина (и то не во всякой обойме…).

…Впрочем, не далеко ли я свернул в сторону от Августа-91?

Августу непосредственно предшествовал июльский пленум ЦК КПСС, на удивление легко принявший проект очередной программы партии. 8 августа, ровно за день до всех других газет, его — по решению руководства ЦК — опубликовала “Правда”; на следующее утро с текстом программы вышли и все другие центральные издания.

Это был первый пленум ЦК, в котором я участвовал; но не как правдист, редактор отдела и зам главного редактора, а в числе приглашенных из творческой группы, предложившей на суд программной комиссии, а затем и пленума ЦК седьмой или восьмой вариант проекта главного партийного документа.

… Опять придется отвлечься и рассказать хотя бы в немногих деталях о работе творческой группы и отношении к ней последнего генсека КПСС.

Обычно все ключевые документы для Горбачева готовила группа Александра Николаевича Яковлева. И это знали многие. Недаром на ХХVIII съезде(1990год) в перерыве между заседаниями Яковлев, собрав вокруг себя группу любопытствующих делегатов, с деланным возмущением показывал записку из зала в президиум съезда: “Правда ли, Михаил Сергеевич, что вы в своих докладах и выступлениях только озвучиваете мысли Александра Яковлева?”. Я своими глазами прочел эти строки, стоя рядом с недоступным в иное время членом Политбюро. “Вот видите, — возмущался Яковлев, — до какого маразма доходит! Как будто Михаилу Сергеевичу надо что-то подсказывать?!”

Но после ХХVIII съезда ситуация явно изменилась. Уже была исключена из Конституции СССР пресловутая шестая статья, перечеркнута “руководящая и направляющая” роль КПСС в государстве и обществе. Политбюро ЦК — средоточие политического руководства страной — фактически утратило свою роль центра верховной власти. И хотя по традиции некоторые, отнесенные к категории высшей сложности вопросы по-прежнему согласовывались на ПБ, а номенклатурные назначения предварительнообсуждались в полуразваленном Секретариате ЦК, эти партийные инстанции уже не имели решающей силы. Тем более, по Уставу в состав Политбюро входили теперь, кроме столичной верхушки, по должности все руководители республиканских компартий. Собираться на рабочие заседания каждый четверг, как раньше, они не могли, да в этом и не было нужды. Доходило до парадоксов. Скажем, в крохотной Эстонии существовало сразу две компартии, а значит, и два первых секретаря, стоящих на непримиримых по отношению друг к другу позициях. Тем не менее оба — по Уставу КПСС — входили в ПБ союзной партии…В Армении первые лица в КП республики менялись столь часто, что их просто не успевали вводить в политбюро ЦК КПСС.(Замечу в скобках, что как раз в то переломное время на верхотуру в КП Армении вынесло вихрем перемен нашего недавнего, не бог весть какого опытного и писчего собкора журналиста Арама Саркисяна, вскоре после августа 91 года придрейфовавшего к доморощенной социал-демократии, постепенно утратившей свое политическое влияние в республике).

Вместо полуразобранного ПБ стал набирать силу вновь созданный, нигде, кажется, прежде не бытовавший Президентский Совет. В числе первых туда перекочевали А. Яковлев, Э. Шеварднадзе; для “каскаду” ввели в него рабочего из Нижнего Тагила В. Ярина и писателя В. Распутина, повести которого, по слухам, любила читать Раиса Максимовна. Естественно, в новой структуре оказались силовые министры вместе с главой правительства. По сути из того же сукна сшили новый кафтан на старый лад. Но потоки закрытой информации, придававшей некую таинственную силу мудрейшинам из ПБ, повернули в изложницы Президентского Совета, что, как я помню, больше всего выводило из себя нашего тогдашнего главного редактора академика И. Фролова, только-только избранного в Политбюро.

На самом же деле это было не что иное, как попытка все той же политической верхушки удержать прежнюю власть в резко и неблагоприятно меняющихся обстоятельствах. Помог горбачевско-яковлевскому проекту почтенный старец академик Дмитрий Лихачев, застращавший Съезд народных депутатов СССР возможными волнениями в некоторых горячих точках, если вопрос о президентстве вынесут на всенародное голосование.

Так забивались взрывчатым веществом очередные шурфы в фундаменте уникальной советской государственности. Пройдет совсем мало времени, и заложенные под нее заряды сметут до основания все гигантское сооружение, которое создавалось многие десятилетия не менее искусно, прочно и основательно, чем плотина Нурекской ГЭС, способная сдержать миллиарды куб. километров воды даже при самой сложной сейсмической ситуации.

…Но это — опять же к слову, хотя, признаюсь, не без умысла кладу слово за словом — иначе трагедии Августа-91 не понять.

Так вот, укрывшись за наскоро сложенными стенами крепости-новостройки — Президентского Совета, А. Яковлев почти начисто утратил к компартии всякий интерес. Уже на ХХVIII съезде, выступая на полузакрытой сходке своих единомышленников и молодых, неискушенных, но жаждущих демократии и свободы делегатов, Александр Николаевич сказал то, о чем прежде боялся говорить прямо: “Перестройка пойдет все равно — неважно, с партией или без…”

По случайности, мне в числе других пришлось работать с копиями стенограмм выступлений на пленумах ЦК, и я видел, как свирепо расправлялся со всякого рода оговорками, неосторожными фразами архитектор перестройки при просмотре и визировании своих текстов.

Так вот, не знаю, правда, кем — может быть, и самими единоверцами, конспект его выступления на съезде был пущен в обиход, размножен и прочитан практически всеми делегатами. И гостями съезда — тоже. И журналистами… Вспыхнул скандал. Одни — большинство — обвиняли Яковлева, будто он втайне от съезда ведет фракционную работу. Другие — соратники бывшего главного идеолога КПСС — говорили о злонамеренном распространении фальшивки с целью бросить тень на самого демократического из демократически мыслящих вождей… За эмоциональной полемикой, кто, как говаривали в деревне, у кого теленка украл, пропало зерно яковлевской проповеди: с партией или без — перестройка пройдет. “Все равно”. Иначе говоря, ситуацией управляет теперь не та самая “руководящая и направляющая”, исключенная из Конституции СССР. Ситуацией управляют иные, пока еще не обозначенные жестко силы, способные достичь своей цели вопреки любым барьерам, которые еще может нагородить-настроить загнанная в окопы компартия, ее перепутанная, дезорганизованная номенклатура.

(К слову: избиению партаппаратадала энергичный импульс статья молодого ленинградского ученого Сергея Андреева о превращении номенклатуры в самостоятельный средний класс, опубликованная в одном из периферийных литературных журналов, кажется, “Сибирские огни”. В ксерокопиях статья ходила едва ли не в каждом научном учреждении, не исключая и собственно партийных).

Немудрено, что при таких туманных обстоятельствах браться за разработку партийной программы ни А. Яковлев, ни его верные соратники уже не стремились. Руководителем творческой группы был назначен не известный партии академик Иван Тимофеевич Фролов, недавний помощник генсека, а с 23 октября 1989 года — главный редактор “Правды”, избранный на ближайшем пленуме и Секретарем ЦК КПСС (так было условлено с самого начала). Состав группы менялся, из нее выхватывали то одну, то другую фигуру — кого на подготовку к Лондонскому совещанию Большой “семерки”, где пока еще на приставном стульчике должен был дебютировать М. Горбачев, кого — в другие команды, которые работали практически беспрерывно по заданиям президента-генсека на московских штаб-квартирах и подмосковных дачах.

Фролову очень хотелось обязательно заманить в коттедж, где корпела наша “программная” группа, самого Михаила Сергеевича. Несколько раз объявлялся авральный сбор перед уж теперь-то непременной встречей с М.С. , и это было нелишней мерой, так как далеко не все участники работы над “историческим” документом отдавали ей все свое время. Кто-то дописывал статьи для научных журналов, кто-то — отзывы на дежурные диссертации ученых коллег, кто-то почитывал лекции и участвовал в телепередачах. Но в назначенный срок все мчались в Волынское-2, которое до сих пор кое-кто считает подмосковным поселком, хотя от Кремля или Старой площади ехать до этой “творческой лаборатории” не более получаса.

Горбачев действительно не однажды наезжал в Волынское, однако же “программную” группу вниманием так и не удостоил. Его гораздо больше увлекала предстоящая поездка на Лондонскую встречу, к друзьям из “большой семерки”, и вот ее подготовке и были посвящены длительные мозговые атаки с участием президента в Волынском.

Фролов явно нервничал, и не без оснований. Уже перед самой выдачей на-гора очередного варианта, по уверениям нашего руководителя, почти совсем одобренного М.С. , выяснилось, что какая-то иная команда подготовила якобы на основе одного из “фроловских” вариантов свой, совершенно особый проект Программы. И что с этим проектом ходят к генсеку совсем иные люди. Больше того, руку к нему приложил все тот же А. Яковлев. Не будучи в Политбюро, он не мог действовать открыто, и его идеи, заложенные в новый партийный “манифест”, который по многим параметрам уже нельзя было бы назвать коммунистическим, пробивал по аппаратным каналам один из секретарей и членов ПБ.

Не помню точно, был ли Фролов даже приглашен на последнее “узкое”совещание к генсеку, где шла доводка проекта. Вероятно, все-таки был.

Историческая по своему значению работа над главным партийным документом на этом последнем этапе по сути попала в обычный аппаратный водоворот. Итог — известен.

Расскажу еще один эпизод, с этой же темой. Когда недели за две-три перед июльским пленумом ЦК в Мраморном зале здания на Старой площади, рядом с кабинетом генсека, он все же собрал Программную комиссию, сформированную еще ХХVIII съездом, многие участники обсуждения вели речь о разных по сути проектах. Кому-то выслали едва ли не первый, еще очень сырой вариант, кому-то уже успели раздать сверхновый… Горбачев сам вел заседание, слушал выступления, с кем-то спорил, кого-то поддерживал. Но вот завершилось отведенное время, которого, как всегда, не хватило, чтобы высказаться всем. Наиболее настойчивые из неполучивших слова бросились к трибуне: вероятно, хотелось доспорить, что-то досказать, на что-то обратить внимание… Михаил Сергеевич быстро собрал документы в папочку, глаза его сделались жесткими — он уже переключился на другое и, ни с кем не вступая в дискуссию, вышел в боковую дверь.

Партия, генсек которой, очевидно, считал работу над ее Программой делом не первостепенным, была обречена.

И все же проект, напечатанный в “Правде” 8 августа 1991 года, вызвал лавину разнообразных откликов. Он был существенно доработан в самые последние перед Пленумом дни, текст шлифовался и позже, даже в день публикации. Наша работа в Волынском не пропала втуне— многие идеи и формулы, перекочевав из фроловского в яковлевско-шахназаровский вариант, позволили чуть-чуть “утяжелить” слишком легковесные для научного документа места…

По первым откликам в “Правду” у меня сложилось ощущение, что серьезная дискуссия по проекту “Программы” могла по-настоящему всколыхнуть партию, помочь ей обрести свежее дыхание и новые жизнетворные силы.

Но уже через 10 дней наступило 18 августа. История пошла по иному сценарию.

Из записных книжек

Прочитал записанную мною в те перестроечные годы строчку: “пытается еще раз казнить уже казненных”. Это стало модным сначала открывать новые имена, оттирать с их одежды малейшие пятнышки, а потом еще больше замазывать их грязью. Хотя какое широкое поле исследований — настоящих,научных, добросовестных — с целью поиска истины открывалась перед учеными и публицистами. Помню, молодые историки Козлов и Бордюгов предложили “Правде” для публикации оригинальную статью о становлении политической структуры и государственности в России после Октября 1917-го. О ее содержании можно судить по эпиграфу — стихам Высоцкого: “А мы все ставим правильный ответ и не находим нужного вопроса”.Действительно, историческая наука только, только начинала вместо готовых ответов искать и разрешать новые вопросы. Это могло стать прорывом в науке, в нашем понимании истории. Но — не стало. После переворота в августе 91-го архивы, прежде секретные, были отданы пиратам “демократической волны”, а они искали на архивных полках в спецхранах и самых тайных сейфах с документами, том числе сталинского архива, только прямых подтверждений уже заранее заданных ответов. Знаки поменялись. Вот и все.