"Мадам Лафарг" - читать интересную книгу автора (Дюма Александр)

16

Мы не останавливаемся на подробностях процесса мадам Лафарг, газеты воспроизвели его во всех деталях. Двадцать шесть лет тому назад этот процесс впечатлил Европу, сегодня к нему вернулись, он вновь заинтересовал Францию.

Суд длился почти месяц, и мадам Лафарг то поднималась вверх по ступеням надежды, то низвергалась вниз в бездны отчаяния. Целый месяц, день за днем, глаза присяжных, судей, журналистов и самые любопытные – глаза публики – пристально следили за выразительным лицом обвиняемой, ловя на нем чувства, которые надрывали ей сердце и от которых оно готово было разбиться. На некоторых судебных заседаниях, словно при пытках, присутствовал врач, чтобы сказать «достаточно», когда подсудимую окончательно покидали силы. После заключения врачей города Тюля общественность поверила в спасение мадам Лафарг, после заключения господина Орфила поняла, что та погибла, после заключения г-на Распая осталась в недоумении[112].

На протяжении всего времени, пока длился суд, Мария Каппель жила под наблюдением двух врачей. Она ничего не могла есть, кроме бульона, приправленного травами, не могла спать – ее ночи проходили в лихорадочном бдении. Она выходила из нервного кризиса, и тут же с новой силой у нее начинался другой. Успокаивали ее кровопускания и частые ванны, успокаивали и ослабляли. У нее не хватало сил даже на работу с адвокатами.

Мадам Лафарг предоставили комнату дочери тюремщика. У этой бедной девушки, звали ее Марьетт, был ребенок, и вот уже десять лет она не покладая рук работала, обеспечивая его нужды.

«Пока слушалось мое дело, я занимала комнату добрейшей девушки, – пишет Мария Каппель. – На ее кровать я упала, потеряв сознание, после вынесения мне обвинительного приговора; однажды она осторожно отодвинула занавески своего маленького алькова, чтобы показать мне своего сына. Что могло быть трогательнее взаимной привязанности этих двух пугливых, жалких существ – бедняжка дрожал, чувствуя, как дрожит его юная мать, прятался под ее накидкой, обвивая ручонками шею. Он называл ее сестрица . Марьетт, взволнованная, смущенная, то успокаивала малыша улыбкой, то плакала, глядя на меня; горестное сострадание затмевало сияющую в ней радость материнской любви, а я, видя ее темную головку, склонившуюся к светлой, думала: вот две птички, пригревшиеся в одном гнезде, два цветочка, расцветшие на одном стебле, пригретом солнцем в разное время»[113].

Приговор, который обвиняемая услышала на этой кровати, был ужасен. Мы позволим себе процитировать газеты того времени, напечатавшие отчет об этом жестоком судебном заседании, когда был вынесен приговор:

«Сообщение прибыло в Париж эстафетой в половине третьего дня 22 сентября 1840 года.

Решение присяжных заседателей

(Заседание суда от 19 сентября 1840.)

В восемь часов без четверти присяжные удалились в зал для совещаний. Они появились, пробыв там ровно час. Председатель суда присяжных был переизбран. Глубокая тишина воцарилась в зале суда. Вот что гласило их решение:

Да, большинством голосов обвиняемая признана виновной. (Движение в зале, возгласы среди дам.)

Да, большинством голосов признано наличие смягчающих обстоятельств, говорящих в пользу виновной. (Огромная толпа в зале суда хранила молчание – ни слова, ни движения, ни жеста. Все взгляды устремились в одну точку – можно было подумать, что электрический разряд поверг всех в столбняк и отнял дар речи.)

Г-н председатель суда: Прошу полнейшей тишины и крайней сдержанности. Жандармы, введите обвиняемую.

Все смотрели на дверь, через которую в зал в последний раз войдет Мария Лафарг. Прошло четверть часа, в зале стояла нерушимая мертвая тишина, публика сама вменила себе ее, не нуждаясь в суровых дисциплинарных мерах.

Адвокат Пайе (Вытирая струящийся со лба пот, тусклым голосом): Мадам Лафарг по прибытии в тюрьму упала в обморок. Мне сообщили: состояние ее таково, что, если ее привезти, она и тут будет в бессознательном состоянии. Может быть, возможно осуществить печальную формальность осуждения в ее отсутствие?

Г-н председатель суда: К моему глубокому прискорбию, я вынужден напомнить содержание статьи 357 процессуального уголовного кодекса, которая требует, чтобы обвиняемый присутствовал при оглашении приговора. Мы должны принять решение: или обвиняемую доставляют в зал суда в том состоянии, в каком она находится, или мы применяем статью 8 сентябрьского закона и ссылаемся на ее отказ прибыть в зал суда.

Адвокат Пайе: По содержанию этого закона недееспособность обвиняемой вполне может быть эквивалентна отказу.

Заместитель прокурора: Мы проведем эту процедуру и в случае необходимости сошлемся на сентябрьский закон.

Суд осуществляет процедуру привлечения в обязательном порядке подсудимой и посылает судебного исполнителя с вооруженным конвоем за Марией Каппель, вдовой Лафарг, чтобы доставить ее в зал суда, а в случае невозможности оформить протокол об отказе.

Полчаса уходит на эту судебную формальность, и все это время в зале царит все та же мертвая тишина. Из-за ограды, где собралась огромная толпа, слышатся крики – люди стоят в полной темноте перед зданием суда, им уже известно, какое решение вынесли присяжные.

Возвращается судебный исполнитель и сообщает, что нашел Марию Лафарг лежащей на кровати, на его вопросы она ничего не пожелала ответить. Суд принимает решение огласить заключение присяжных.

Заместитель прокурора называет законы, на основании которых просит вынести виновной наказание: приговорить ее к пожизненным каторжным работам.

Г-н председатель суда: Что имеет сказать защита относительно наказания?

Адвокат Пайе: Защитникам было отказано в присутствии на судебном заседании.

Г-н председатель суда: Этот ваш ответ мы занесем в протокол.

Суд присяжных после часового совещания возвращается в зал и выносит окончательный приговор Марии Каппель, вдове Лафарг: она приговорена к пожизненным каторжным работам и позорному столбу на площади города Тюля».

Бог, как говорится в Евангелии[114], не посылает ветра только что остриженным овцам. Пожизненные каторжные работы были заменены пожизненным заключением. Хотя и этот приговор был не менее ужасен, ведь обвиняемой исполнилось только двадцать четыре года. А значит, она была обречена добрых пятьдесят лет не дышать свежим воздухом, не любоваться природой, не видеться с людьми. Правда, только в том случае, если отличалась крепким здоровьем.

По счастью, здоровье Мария Каппель было хрупким. Она могла надеяться, что умрет гораздо раньше.

И все-таки пожизненное заключение было большой милостью. И Мария радовалась ей, когда вдруг 24 октября 1841 года почувствовала, что ей на плечо упала слеза ее верной Клементины. Мария вздрогнула: какое еще нежданное несчастье подстерегает ее? Она принялась расспрашивать Клементину, но та плакала, однако отвечать не желала.

Г-н Лашо, адвокат Марии, защищавший ее не холодным умом, а горячим сердцем, страстной убежденностью, а не сухим исполнением долга защитника, тоже был здесь и молчал. Вне всякого сомнения, он не решался заговорить, боясь, что голос у него дрогнет, выдав его чувства. Мария Каппель подняла на него глаза, но задать вопрос не отважилась.

В это время вошел тюремщик, подозвал к себе Клементину, и осужденная услышала ужасные слова: «тюремная карета».

– Счастливы мертвецы! – воскликнула Мария Каппель.

И почти тотчас же в комнату вошел ее врач, доктор Вантажу, вместе с господином Лакомбом, его мадам Лафарг называла своей опорой. Г-н Лашо прошептал несколько слов на ухо г-ну Вантажу, и они оба вышли, намереваясь повидать префекта.

Г-н Лакомб остался в комнате.

Мария Лафарг посвятила ему целую страницу, согретую сердечной теплотой:

«Дружба, которой дарил меня г-н Лакомб, была так необычна, что я не сомневалась: ее мне послало Провидение. Нотариус в городе Тюле г-н Лакомб пользовался в этих краях необычайным уважением. На протяжении долгих лет он был связан деловыми отношениями с семьей Лафарг, а с некоторыми ее членами общался по-дружески. Во время моего процесса его контора стала местом сбора моих самых лютых врагов. И, стало быть, он присутствовал при всех перипетиях ужасной интриги, которая втайне плелась против меня с тем, чтобы привести к не менее ужасной развязке на суде присяжных, тоже настроенных против меня.

Поначалу обманутый клеветой и считая меня виновной, г-н Лакомб использовал свое влияние, стремясь настроить против меня общественное мнение, заразить публику ненавистью моих врагов. Он не таил своего отвращения к обвиняемой и не прятал расположения к семье, которая обвиняла.

Но настал день, когда г-н Лакомб, как человек честный, почувствовал себя лишним среди яростных столкновений корыстных интересов и продажной злобы; как человек сердечный, он возмутился теми мучениями, которым подвергли Эмму Понтье, несчастное дитя, отважившееся защищать меня от всего сердца и продолжавшее меня любить в память о светлых днях; как человек чувствительный, он разгневался на мать и сестру усопшего, которые предпочли использовать смерть близкого человека, а не плакать над ним, завладеть наследством благодаря преступлению, а не оберегать свое имя от бесчестия… Настал день, когда образ мыслей г-на Лакомба переменился. Вникнув глубже в факты и обстоятельства, он убедился в моей невиновности и из соратника гонителей превратился в друга гонимой.

Редко кто отказывается от тайных своих пристрастий, но случай совсем уж небывалый, чтобы человек отказался от симпатий, высказанных вслух, открыто защищал то, на что вчера столь же открыто нападал, стал уважать сегодня то, что еще вчера обличал… Способен на такое лишь человек совестливый и прямодушный, человек с большим сердцем и светлой душой»[115].

Как мы уже сказали, г-н Лашо вместе с доктором Вантажу отправились к префекту. Дело в том, что Вантажу вместе со своим коллегой доктором Сежералем написали заключение о состоянии здоровья Марии Каппель, утверждая, что путешествие в тюремной карете ее убьет.

Префект отправил заключение в министерство и получил оттуда распоряжение: заключенная может ехать в почтовой карете в сопровождении двух жандармов.

Суровые ревнители законов будут кричать о попустительстве и спрашивать: разве не все равны перед законом? Думаю, сейчас самое время провозгласить одну серьезную истину, которую наши законодатели назовут парадоксом. Состоит она в том, что пресловутого равенства перед законом не существует вовсе! Зато, безусловно, существует одинаковое наказание.

Я дружил со старым доктором Ларреем, которого Наполеон, находясь при смерти, назвал самым честным человеком из всех, кого он знал в жизни[116]. Мы дружили, как может очень молодой человек дружить со стариком, – так вот, я позволю себе сравнить нравственные страдания с физической болью, которую, как мне рассказывал Ларрей, различные люди ощущают по-разному.

Бонапарт, ставший потом Наполеоном, провез доктора с собой по всем полям сражений от Вальядолида до Вены, от Каира до Москвы, от Лейпцига до Монмирая[117], и только Бог знает, сколько у хирурга Ларрея было работы. Он ампутировал руки и ноги арабам, туркам, испанцам, русским, немцам, австрийцам, казакам, полякам, но чаще всего французам.

Так вот, доктор Ларрей утверждал, что боль – это в первую очередь состояние нервов: одна и та же операция вызывает пронзительные крики у возбудимого южанина, и только вздох у апатичного северянина; лежа рядом с одним и тем же ранением и испытывая одинаковые страдания, люди ведут себя по-разному: один, скрипя зубами, терзает салфетку или носовой платок, другой спокойно курит трубку, и мундштук ничуть не страдает.

На наш взгляд, то же самое можно сказать и о страданиях нравственных.

Женщина из простонародья с заурядной душевной организацией относится к наказанию гораздо проще, чем утонченная светская женщина, – оно не становится для нее жестокой мукой, нескончаемой пыткой.

Отметьте также, что преступление мадам Лафарг – как видите, я по-прежнему стою на точке зрения закона, который решил, что преступление существовало – отметьте, говорю я, что оно было совершено из обостренной чувствительности доведенной до отчаяния аристократки.

Девушка, которая, как Монмуты и Бервики[118], числила среди своих предков принцев и королей, которую растили, одевая в батист, шелк и бархат, чьи маленькие ножки, как только научились ходить, утопали в мягких обюсонских коврах, устилавших фамильные замки, и зеленых коврах английских газонов, где стараниями садовников убирались малейшие камешки и любой грубый сорняк, – видела свое будущее прелестным пейзажем, залитым яркими лучами солнца, – так вообразите, что почувствовала эта молодая девушка, очутившись в нижнем слое общества, рядом с человеком грубым, неприятным, корыстолюбивым, привезшим ее в жилище, которое оказалось развалиной, и какой еще развалиной!

Она попала не в живописные руины замка на берегу Рейна, в горах Швабии, на равнинах Италии, а оказалась в фабричном бараке – сыром, убогом, вульгарном, где по ночам ее навещали крысы, и она прятала от них свои шитые золотом домашние туфельки и отделанные кружевами чепчики, привезенные ею в эту глушь, дикую, темную, негостеприимную, куда занес ее недобрый ветер жизни. Для того чтобы жить в среде, где копошилось, суетилось и наслаждалось жизнью семейство Лафарг, ей приходилось совершать неимоверные усилия. Ее жизнь была каждодневной борьбой, и каждый час этой борьбы нагнетал в ней беспросветное отчаяние. Там, где человек заурядный, вульгарный, приземленный увидел бы благополучие и относительное улучшение своего положения, Мария Каппель, по натуре человек незаурядный, испытывала только безнадежность. И вот настал день, когда женская податливость была исчерпана – голубка превратилась в коршуна, газель в тигрицу. И Мария сказала себе: «Все, что угодно – тюрьма, смерть, но только не та жизнь, на которую меня обрекла судьба! Не стена из железа, бронзы, меди – нет! – между мной и будущим лужа грязи, море грязи, океан!..»

Серым утром, сумрачным вечером преступление свершилось, непростительное в глазах людей, но, быть может, прощенное Господом.

Я спросил одного из присяжных заседателей:

– Вы верите в вину Марии Каппель?

– Верю, – ответил он.

– И вы голосовали за тюрьму для нее?

– Нет, я ее оправдал.

– Но почему? Объясните мне!

– Ах, сударь, что оставалось несчастной? Только мстить.

Пугающие слова. Но если признавать за Марией Каппель вину, то присяжный сказал о том, что суд назвал смягчающими обстоятельствами.

И вот незаурядная женщина, совершившая преступление только по причине своей незаурядности, получила наказание, какое получила бы скотница, подметальщица, старьевщица.

Это справедливо, поскольку кодекс провозглашает «всеобщее равенство перед законом».

Но одинаковое ли это наказание для наказуемых?

Вот в чем вопрос, и решение этого вопроса столь же важно для жизни, сколь ответ на вопрос Гамлета важен для смерти[119].