"Боги слепнут" - читать интересную книгу автора (Алферова Марианна)

Глава 14 Мартовские игры 1976 года

Первыми вернулись запахи. Отвратительные запахи. Воняло грязью, гнильем, чем-то тухлым. Кажется, рыбой. Что может вонять отвратительнее тухлой рыбы? Лишь гниющая человечья плоть.

Вслед за запахом явилась боль. Она примеривалась к телу то там, то здесь. Вот кольнуло под ребрами, вот в бедре, вот в виске. Боль… Нервы медленно возрождались вслед за костями и мышцами. Нервы регенерировали, теперь уже болело все тело. Еще не остро, еще не сплошь.

Вернулись звуки: раньше он ничего не слышал — теперь различал громкий бранчливый крик. Чайки. Где же он? На берегу моря? Реки? Если вокруг летают чайки, значит близко вода. Шум воды был, но однообразный, как старушечий шепот. Он понял наконец: шел дождь. Он уже кое-что мог понимать. Значит, мозг его возродился прежде периферийной нервной системы. Это открытие доставило ему радость. Радость, которая тут же затмилась болью.

Но почему так воняет? Если он на берегу, то должно пахнуть солью, водорослями, свежестью. Боль становилась уже невыносимой. Он повернулся на спину — он мог уже повернуться! — и выгнулся дугой: судорогой свело возрождающиеся мышцы. Почему он не может умереть! Он бы все сейчас отдал за блаженное восхитительное небытие. Руки конвульсивно согнулись в локтях, пытаясь разодрать лишенными ногтей пальцами лишенную кожи грудь. Свет ударил в глаза — в широко раскрытые глаза без век и ресниц. Он смотрел и видел небо, обложенное низкими свинцовыми тучами. Небо, с которого непрерывно сеялся колючий холодный дождь. И белых чаек, парящих на фоне этого серого рыхлого неба. Вновь судороги скрутили тело. Со спины его перевернуло на бок. И тогда он увидел, что лежит на помойке. По серым и рыжим ее горбам, как по волнам, сновали чайки. И он закричал — от ужаса и боли разом. Ему казалось, что сейчас он сойдет с ума.

Но почему-то не сошел. А если и сошел, то на мгновение — мозг тут же регенерировал, и безумие миновало. Если он и может свихнуться — то на миг. В этом была отрада. Как и безумие — тоже мгновенная.

Двое бродяг, привлеченные криком, направились к тому месту, где в груде обломков и обгоревших бревен уже давно лежал черный хитиновый остов, смутно напоминающий человеческое тело. Бродяги подошли и остановились. Один из них — седой старик, закутанный в драный шерстяной платок, — жевал кусок хлеба. Второй, помоложе, визгливо вскрикнул и предусмотрительно спрятался за спину старика.

Так — один совершенно равнодушно, второй онемев от ужаса — они смотрели, как черный остов корчится, обрастая красным мясом; и уже скалятся зубы, и дергаются губы, и нос начинает покрываться кожей. Глаза смотрели на старика и не моргали — не было век. Но рот, гримасничая зачатками губ, издавал булькающие невнятные звуки.

Старик не знал, сколько это длилось. Наверняка долго, потому что человек (если это был, конечно, человек) устал кричать и теперь лишь сипел. Кожа, наросшая поверх мяса, была еще очень тонкой, прозрачной, а череп совершенно гол. Старик с опаской наклонился к лежащему посреди мусора нагому человеку. Кожа «новорожденного» была по-младенчески розовой и шелковистой, глаза часто-часто моргали красными веками, на которых стали пробиваться ресницы. Они начали отрастать вместе с бровями, волосами, бородкой и лобковыми волосами.

— Пить, — прошептал «новорожденный». Старик приложил флягу к губам страдальца. «Новорожденный» сделал несколько глотков. Но желудок его тут же сжался, и «младенца» вырвало фонтаном — прямо в лицо старику. Тот отерся краем вязаного платка.

— Со мной после метаморфозы было точно так же, — сказал спутник старика. — Ты помнишь?

Старик кивнул:

— Как не помнить, когда я сам тебя и выхаживал.

— Значит, это — гений, — заключил спутник старика. — Как я. Гения сразу можно отличить от простого человека.

Возрожденный слушал их болтовню вполуха. Самое странное, что он помнил прошлое, помнил, кем был прежде. Когда-то он был гением, гением самой Империи. Нынче стал человеком. Почти. И назвался Гимпом.

Гимп внимательнее присмотрелся к обитателям помойки. Старик как старик — бродяга, из тех, что потеряли все — семью, родственников, патрона. Большинство из них сознательно выбирают подобную судьбу. Среди бродяг много киников, но еще больше утративших вместе с гениями всякое желание бороться, работать, да и вообще двигаться. Спутник же старика в прошлом несомненно был гением, но подвергся облучению и стал метаморфировать. Внешне бывший гений походил на человека, если не считать огромных уродливых рук, поросших густой рыжей шерстью. Правая была заметно больше левой, и на ней было шесть пальцев с длинными острыми когтями.

— Я — Марий Антиохский, — представился старик. — А он — гений помойки. Жить не может без своего детища. Ходит, опекает. Зови его Гепом.

— Да, я — гений помойки, — гордо объявил спутник старика. — А что в этом зазорного? Знаешь сколько на помойке сокровищ находят?! Это почти что золотые прииски. Здесь вся культура Рима сосредоточена. Все, чем он питался, все, что из себя исторгал Вечный город, все здесь. По осколкам посуды, по разодранным книгам и разбитым статуям можно восстановить целый мир. Бывает, книгу уже считают утраченной, историки рвут на себе волосы, филологи стонут от горя. И вдруг — о чудо! — на помойке находят недостающие тома. У нас тут собрана целая библиотека, не меньше Аполлоновой будет.[39]

— Библиотека — это потом. Давай-ка отнесем парня в нашу хижину, — предложил старик.

— Наша хижина! — передразнил Гепом. — Когда-то эта хижина была моя. А ты сам говорил, что собственность — зло, — напомнил бывший гений.

«Значит, старик в самом деле киник», — подумал Гимп.

— Ты прав, — согласился старик. — Собственность — зло. И это зло так легко проникает в человеческую душу. Когда-то у меня был дом, своя школа и толпа учеников. Но в один прекрасный момент я понял, что оброс связующими нитями, сдерживающими мой дух. Я разорвал путы, бросил и хижину, и учеников, и стал путешествовать. Но я имел неосторожность задержаться здесь слишком долго, и все началось сначала: дом — ученики — школа. Надо немедленно разорвать нити, что прорастают сквозь меня и сдерживают дух.

— Давай отложим твое освобождение до того момента, пока этот парень не очухается окончательно, — предложил старику его приятель.

Вдвоем они подняли Гимпа и потащили в хижину.

Они ждали, ждали и ждали. Каждое утро Элий говорил себе: сегодня наконец-то вернутся посланцы Малека, прибудут люди из храма Либерты и привезут выкуп. Но день проходил, наступал вечер, ворота оставались запертыми, никто не приезжал. И вновь наступало утро, и вновь, сгорая от нетерпения, Элий говорил себе: сегодня непременно. И вот распахивались ворота и мерной поступью входил во двор караван. Мягкими, будто обутыми в меховые тапки, ногами ступали двугорбые, презрительно оглядывая суетливых двуногих. Бактрианы опускались на колени, закутанные в черные тряпки подозрительные личности спрыгивали на землю, обнимались с Малеком и его друзьями, стаскивали со спин верблюдов тюки с поклажей. Но эти люди прибывали по своим делам и уходили по своим делам, не обращая внимания на пленников. Посланцы Либерты не появлялись.

Римлян содержали уже не так строго, как прежде, почти каждый день выпускали во двор. Уже и на кухню они ходили за едой сами. А в кладовой одна очень бойкая темнокожая особа была готова обслужить любого за расписку в тысячу сестерциев. Неведомо, как она собиралась дать этим бумажкам ход, но расписок у нее набралось на полмиллиона. Сама пустыня стерегла пленников лучше любого надсмотрщика. Кто-то даже привык и как будто примирился. Кто-то, но не Элий.

Ожидание выедало его душу, как болезнь. Так же точно Элий ждал и ждал, когда достигнет совершенства в гладиаторском мастерстве, чтобы наконец исполнить главное свое желание — испросить для Рима вечного мира, всегда закрытых ворот храма двуликого Януса. Но тогда его ожидание было связано с собственными усилиями. Тогда он тренировался как одержимый, говоря ежевечерне: «Еще не сегодня». И, внутренне сгорая от нетерпения, заставлял себя работать еще день, и еще, и еще. И наконец решился, час настал. И напоролся в поединке на Вера. И проиграл. А может, все дело в том, что желание то в принципе было неисполнимо? Элий не знал ответа. Знал другое — он не может больше ждать. Ибо в нынешнем ожидании от него ничего не зависело. А он не мог так жить. Не мог — и все. И тогда он заговорил о побеге. С Неофроном. Потом с Камиллом. Преторианцы тоже думали о бегстве. Не только думали, но и готовились к нему, как могли. Неофрону удалось стащить кинжал, Камилл нашел во время прогулки затоптанный в песок ломаный нож. Едва прозвучало слово «побег», как Элию стало казаться, что самое мерзкое, самое страшное в своей жизни уже пережил. И не ведал, как жестоко ошибался.

Бунт возник стихийно. Кто-то из людей Малека ударил Неофрона, тот заехал кулачищем тощему прислужнику в нос. Парень растянулся на песке, мгновенно «брут» из кобуры охранника перекочевал к Неофрону. Однако Неофрон не собирался сражаться со всей оравой Малека: пока охранник приходил в себя, преторианец зашвырнул пистолет в щель меж камнями и присыпал песком. Неофрон знал, что за строптивость его жестоко изобьют, но готов был терпеть: другой шанс добыть пистолет вряд ли представится. Но гнев, так умело подавленный Неофроном, вдруг вспыхнул в сердцах остальных, кому-то показалось, что драка — это сигнал к восстанию. И человек пять или шесть преторианцев набросились на охрану. Элий в этот момент находился в помещении. И вдруг крики, грохот выстрелов… Неужели началось без него? Элий кинулся наружу. Головорезы Малека скрутили пятерых нападавших. В том числе и Неофрона. Охранники пинали их, били прикладами винтовок, норовя попасть в живот или в промежность. Еще двое бунтарей были убиты, и человек шесть ранено. Песок от крови сделался оранжевым. Оранжевым песком в давние времена засыпали арену Колизея, когда шли смертельные поединки, чтобы кровь была не так заметна. Люди являлись поглядеть на смерть и зачем-то маскировали ее.

Преторианцы сбились у стены дома под направленными на них винтовками. Все они были безоружны. Едва Элий выскочил во двор, как тут же черный зрачок винтовки уставился ему в грудь. Он поднял руки и медленно подошел к остальным. Встал с краю.

— Значит, решили бунтовать? — Малек в шелковой, расшитой золотом одежде появился во дворе. Его длинная абба волочилась по песку. Казалось, он был ничуть не испуган, а напротив, доволен. — Этих пятерых расстрелять!

Элий чувствовал себя в ту минуту совершенно беспомощным и в то же время обязанным это безумие остановить. Точь-в-точь Германик во время бунта германских легионов. Германик тогда хотел заколоться. Или сделал вид, что хотел… Взгляд Элия упал на золоченую рукоять кинжала на поясе Темии. Та стояла в трех шагах от римлянина и смотрела с любопытством и без тени страха на происходящее. Надо же, какая комедия, ну прямо театр! И даже трупы валяются. До Темии три шага. Один прыжок. Ведь никто не знает, что искалеченный гладиатор способен на такие прыжки. Элий метнулся к Темии, выхватил из-за пояса женщины кинжал и приставил к своему горлу. Темия отскочила в сторону и завизжала. Споткнулась, упала. Издалека показалось, что Элий напал на нее. Но стражники не стреляли. У них был приказ: в этого исхудалого седого римлянина не стрелять ни при каких условиях.

— Если ты убьешь моих людей, я покончу с собой! — выкрикнул Элий. Кинжал был остер. От прикосновения стали по коже побежала струйка крови. Никто не рискнул выбить кинжал у него из рук. Никто не мог соревноваться в ловкости с бывшим гладиатором.

Малек повернулся, мгновение смотрел на Элия. Сдержит слово? Да, конечно, сдержит. Римляне так глупы, что обычно держат слово.

— Хорошо, я не буду расстреливать этих мерзавцев, если они тебе дороже собственной шкуры, — милостиво пообещал Малек. — Но и ты отдай кинжал.

Малек вытянул вперед пухлую ладонь и шагнул к Элию, будто собирался лично его обезоружить.

— Не вздумай меня обмануть. Если я брошу кинжал, а ты меня обманешь, я найду способ перерезать себе горло.

— Хорошо, хорошо, я знаю, что тебя обмануть нельзя. Я это помню. Но я должен наказать бунтарей. Прощать бунтарей нельзя. Римляне сами никогда не прощают бунтарей, — добродушно заулыбался Малек. — Но я буду милостив. Я прикажу этих пятерых посадить в подвал. Только и всего. А ты обещай не кончать жизнь самоубийством. Уговор?

— Клянись.

— Даю слово.

— Нет, клянись Ахурой Маздрой и священным огнем.

Малек медлил. Когда-то Элий, тогда еще совсем мальчишка, сорвал такой замечательный план Малека. И вот он опять много лет спустя, полуживой, израненный, пытается бунтовать. Ну что ж, Малек покажет римлянину, что такое бунт. Малек поклялся, как того требовал римлянин. Поклялся почти охотно.

— А теперь ты дай слово, — потребовал работорговец. — И клянись в свою очередь Юпитером.

— Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим.

— Теперь отдай кинжал. Едва Элий бросил оружие на песок, охранники Малека тут же заломили римлянину руки.

— Думаешь, я не посмею тебя убить? — насмешливо спросил Малек, поднимая кинжал и пробуя пальцем лезвие. И тут же порезался. Занятно. Кровь на шее Элия. И на его пальце кровь. Выходит, теперь они побратимы. — Ты прав. Я не могу тебя убить. И даже не могу изувечить. Я — настоящий торговец и не порчу ценный товар. А вот немного проучить за строптивость придется. Как проучить тебя, Элий? Как вдолбить в твою глупую башку, что рабу положено быть почтительным с хозяином?

— Я твой пленник, Малек, но не раб.

— Он не раб! Надо же! Вот тут ты глубоко заблуждаешься, — Малек хлопнул в ладоши. — Эй! — крикнул он. — Вы двое сюда! Он, видишь ли, не раб! Ну так станешь рабом.

Преторианцы ринулись было к Элию, но один из охранников раскроил прикладом лицо преторианцу, и римляне подались назад.

— У тебя нет совести! — крикнул кто-то.

— Заткни блеялку! — рявкнул в ответ Малек. — Совести ни у кого нет. Ни у меня, ни у вас!

А подручные Малека уже связали три копья, два служили стойками, третье — поперечиной. Стойки воткнули в песок. Получилось «ярмо». Этакая маленькая арка позорища. Тот, кто проходил под «ярмом», становился рабом. Старинный обряд. Унизительнее для римлянина нет ничего. Малек усмехнулся: хорошо знать чужие обряды и чужие слабости. Человека в принципе очень легко унизить. Почти так же легко, как убить.

С Элия содрали тунику, оставив только кинктус.

Малек поглядывал на преторианцев. Неужто никто не захочет вступиться за своего Цезаря и тем самым разнообразить потеху? И Малек не ошибся. Камилл не выдержал и набросился на одного из охранников. Малековы псы только того и ждали. Камилла повалили на землю и стали избивать прикладами. Элий закрыл глаза, чтобы не видеть.

— Иди, — приказал Малек. — Или его забьют до смерти. А потом я выберу следующего.

Элий сделал шаг. Пошатнулся. Казалось, он вот-вот упадет. Черный росчерк «ярма» плыл в воздухе. Тело отказывалось повиноваться. Не поднять ноги. Не сделать шага.

«Я не могу, — пронеслось в мозгу, — просто не могу. Но их убьют. Их жизнь для Малека ничто. А для меня? Разве мало я погубил людей. Рутилий, Сабин…»

Но вместо Рутилия или Сабина в памяти вдруг всплыло лицо мальчишки, которого Элий зарубил на стене. Мальчишка вновь был рядом и вновь вопросительно и умоляюще глядел на Элия. Последний взгляд.

И Элий шагнул. Будто переступил через стену. А за стеной — совершенно иной мир. Свет другой. Другие лица. И голоса другие.

— Всем, кто хочет жить, закрыть глаза, — прошипел Неофрон.

Черный росчерк «ярма» близился. Чтобы пройти под ним, надо нагнуть голову и самому согнуться. Элий вцепился зубами в кожу запястья. Тело облилось липким холодным потом. «Прежде гладиаторов в школах жгли раскаленным железом. Теперь мир стал гуманнее, не жгут…» — пронеслось в мозгу.

Камилл зажмурил глаза. Но даже сквозь веки казалось ему, что он видит черное «ярмо» и седую голову Элия, поникшую в унизительном поклоне. Ярмо было связано так, что Цезарю надо было буквально проползти под ним.

— Надо же, он ползет на коленях! — заржал работорговец. — Как тебе урок Малека?! Видишь, я кое-чему могу научить, гордый римлянин! Послушанию — во-первых, терпению — во-вторых.

Слезы сами собой брызнули из глаз Элия. Стекая, они прожигали на коже огненные дорожки.

— Плачь, римлянин, я тебе разрешаю! — засмеялся Малек. — А ты случайно не обмочился, позорник?

— Позор то, что ты творишь с людьми, Малек.

Если бы Элий не отвернулся, говоря эти слова, удар плети пришелся бы по лицу. А так плеть хлестнула по затылку и плечу. Из рассеченного уха брызнула кровь. Ноги Элия подломились, и он упал. Попытался встать. Новый удар. И тело бессильно распласталось в пыли. Все уплыло в ватное спасительно ничто. Малек, боль и жгучий стыд за собственную беспомощность.

— Он готов, — сказал Губастый.

— Так скоро. Римляне всегда куда-то спешат.

— Вижу, — раздраженно буркнул Малек. — Можете забрать своего Цезаря. — Малек пнул бесчувственное тело.

Преторианцы на руках отнесли Элия к водоему. Облили водой. Он открыл глаза и посмотрел на них недоуменно, с упреком. Зачем его вернули назад?

— Держись, Элий, — прошептал Камилл разбитыми в кровь губами. — Мы никому не расскажем, что здесь произошло. Клянусь Юпитером.

— Клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, — повторил Кассий Лентул.

— «Если что во мне и может потерпеть ущерб, так только тело…"[40] — скорее выдохнул, чем сказал Элий.

Губастый подошел к ним. Лицо растеклось вширь в глумливой улыбке.

— Интересно, будут теперь остальные отдавать тебе свое вино и воду, как божеству? Запомни, римлянин, хозяин всегда сильнее раба, потому что он — хозяин. Ты не хочешь по своему обыкновению возразить? Не хочешь? Наконец-то пропала охота.

Губастый не слышал, как Неофрон прошептал:

— Мы с тобой еще встретимся, дерьмо верблюжье.

Элия постоянно томила жажда. Роксана влажной губкой отирала ему кожу, но это почти не приносило облегчения.

— Умереть, — шептал Элий, — почему я не могу умереть…

Порой сквозь пелену боли мерещился ему Тибур, свечи кипарисов, зелень лужаек, цветные узоры из левкоев и роз, статуи и изящные павильоны. И сам он себе представлялся смертельно больным Адрианом, сходящим с ума от постоянных мучительных болей во всем теле. Он молил о смерти и требовал дать ему меч. Но подданные в своем мстительном милосердии охраняли его день и ночь, отнимали режущие предметы, и так до тех пор, пока несчастный император не спятил от боли. И не превратился в чудовище. Мудрый Адриан сделался злобным безумцем и приказывал убивать, убивать, убивать…

— О всемогущие боги, — шептал Элий, — зачем вы даровали мне бессмертие?

Малек лично каждый день приходил поглядеть на драгоценного пленника. Однако дальше порога не шел. Боялся. Римляне видели его страх, плавающий липкой мутью на дне зрачков.

— Отвечаешь за него головой! — грозил Малек Лентулу. — Если он умрет, я тебя на куски разрежу, служитель Эскулапа.

— Не забудьте и себе отрезать какую-нибудь часть, — огрызался Кассий.

— Потом, — шипел Малек сквозь зубы, — сочтемся.

— Элий, что мы будем делать? — спросил Кассий, садясь на кровать рядом с Элием. Ему казалось, что он всю жизнь так и будет врачевать все новые и новые хвори своего безумного пациента. Гомер утверждал, что богов можно ранить. Значит, и их бессмертные тела покрыты бесчисленными шрамами и отметинами. И перед дождем старые раны ноют и болят. Тогда боги начинают яриться, ненавидеть мир и посылают людям бесчисленные несчастья и катастрофы.

— Мы убежим. — Элий сказал об этом так, будто всю жизнь устраивал побеги из карцера.

— Куда? Вокруг пустыня. Она стережет нас лучше любых стен.

— На это Малек и надеется.

И Кассий поверил Элию. Кассий всегда ему верил.

— У тебя уже есть план?

— Завтра будет. Обещаю…

Гней вылил ведро в яму, но остался во дворе. За ним почти не следили. Ну шастает этот маленький верткий римлянин повсюду. Там что-то стянет, здесь, наоборот, подсобит. Среди прислуги Малека он был давно как свой. Гней огляделся. Никого. Ударил ногой по ведру и отломал проржавевшую ручку.

— У ведра ручка отлетела, — Гней показал рабу, что чистил конюшню, сломанное вонючее ведро. Парня недавно клеймили: красная язва на лбу не желала заживать и гноилась. — Как теперь вытаскивать дерьмо прикажешь?

— Иди в мастерскую, там приделают, — буркнул раб, не понимая, что хочет от него этот немолодой человек с повадками менялы или купца.

— У ведра ручка сломалась, — как пароль повторил Гней, заходя в каморку, где трудились двое. — Говорят, дерьмо легкое, плавает. А на мой взгляд — дерьмо необыкновенно тяжелое, особенно если гадит столько народу. Я все думаю, сколько от человека остается дерьма. Невероятное количество. Больше, чем всего остального, больше…

— Давай сюда, — перебил Гнея мастеровой, прикованный цепью к стене.

— Дерьмо от римлян точно такое же, как от остальных. А многие думают, что римляне гадят золотом. Какое счастье, что это не так. Представляешь, сколько бы весило ведро, если бы римское дерьмо было золотым? Мне такое ведро не сдвинуть с места!

— Заткнись! — крикнул раб.

— Воняет-то как. Нам же не выйти из этой дыры, — возмутился второй колодник, отпихивая ведро подальше от себя. — Пошел вон…

— Ручку надо приделать, — настаивал Гней. — Как ведро без ручки таскать? Я же весь обольюсь. Мыться буду в общем колодце. А вам из него пить. Неужели хочется пить воду с дерьмом?

— Сразу видать, римлянин. Треплется без передыха, — усмехнулся колодник. — Бери инструмент и сам приделывай. Только снаружи. Нам собственной вони хватает.

— Премного благодарен, — Гней схватил кожаный пояс с инструментами. — Вот только нужен еще кусок прута для ручки.

— Там в углу всяких железяк до дури, — ткнул колодник пальцем себе за спину. — И проваливай отсюда поскорее, а то мы задохнемся.

— Спасибо, ребята! Я вам принесу лепешку с кухни.

— Только руки сначала помой! — заорали оба хором вслед Гнею.

Сквозь сон Элий почувствовал, как что-то ползет по груди. Веревка? Змея? Он инстинктивно сбросил неведомую тварь. Луна светила сквозь решетку. На пол ложилась причудливая тень. Змея шлепнулась в центр черного узора и обернулась оранжевым тигром.

— Привет, — сказал тигр. — Малек глуп. Надо было взять с тебя слово, что ты не удерешь. Но он так уверен, что тебе некуда деваться! А зря. Зря… — Тигр хихикнул. Мягкая огромная лапа легла на руку Элия. — Держи.

Римлянин ощутил под пальцами холод металла. Отдернул руку. В свете луны блеснули инструменты — отвертка, напильник…

— Где ты это взял?

— В мастерской Малека. Пригодится? — Тигр был доволен собой.

— Как ты узнал, что я собираюсь бежать? Может, и тигра никакого нет. И инструменты эти исчезнут с приходом утра. Если это всего лишь сон, то лучше вообще не просыпаться. Спать и спать. И так, во сне, дождаться смерти.

— Не бойся: это не сон. Я многое знаю. Даже как прекратить войны на земле.

У Элия бешено заколотилось сердце. Перед глазами вновь засверкал золотой песок. Арена. Хлор надвинулся на него, взмахнул мечом. Блеск стали. И кровь, повсюду кровь. Неужели самое заветное желание Элия исполнится наконец?!

— Ты знаешь, как прекратить войны? — повторил Элий.

— Когда будешь на свободе, мы поговорим об этом. В плену не говорят об исполнении желаний.

Тигр оборотился змеей и скользнул назад, к окну…

…Элий открыл глаза. Было темно. Он ощупал кровать. Инструментов не было. Но в темноте слышалось монотонное:

— Вжиг-вжиг… — ходил напильник по металлу.

— Я принес им лепешки…— рассказывал кто-то шепотом в темноте, — но лепешки так воняли, что они не стали их брать. И я принес их сюда. Подумаешь, запах. Зато напильник удобно спрятать в лепешке. Когда выберусь отсюда, напишу библион о наших приключениях. Я и псевдоним придумал: «Новый Плутарх».

— Почему Плутарх? — спросил второй голос.

— Потому что Плутарху нравилось вывозить из города дерьмо. А книги он писал в свободное от работы время.