"Сети соблазна" - читать интересную книгу автора (Бэлоу Мэри)

Глава 14

Вдовствующая леди Бэкворт рыдала в объятиях Джеймса. Она была очень рада за него. Она сказала, что ее жизнь кончена. Теперь, когда его отца больше нет, для нее в мире не осталось радости. Но Джеймс снова показал, что он их сын. Он не вернется в эту языческую страну; он едет в Йоркшир, в Данстей бл-Холл. И он сделал достойную партию. Она не могла выразить словами испытываемую ею гордость. Сегодня, в день своего венчания, он выглядел таким красивым.

Мать обхватила его лицо ладонями и крепко поцеловала.

Потом его обняла Алекс, засмеялась и сказала, как это замечательно – провожать его не дальше чем в Йоркшир.

– Счастливого пути, – сказала она ему на ухо. – Будьте счастливы, Джеймс. Много лет вы хотели только одного – чтобы я была счастлива, и ваше желание осуществилось. Теперь я хочу счастья для вас. И я знаю, вы будете счастливы. Вы с Мэдлин предназначены друг для друга.

Эдмунд с улыбкой протянул ему руку.

– Ну что же, Джеймс, – сказал он, – кажется, мы так пришлись друг другу по душе в качестве зятьев, что решили стать зятьями дважды.

Джеймс пожал ему руку.

– Счастливого пути, – сказал Эдмунд. – И присматривайте за моей сестрицей.

– Как вы будете присматривать за моей, надеюсь, – с полной серьезностью ответил Джеймс.

Его тетка Дебора ждала своей очереди, чтобы обнять его и пожелать благополучного путешествия.

Мэдлин же находилась в объятиях своей матери, как заметил он, взглянув в ее сторону. Иден с женой стояли рядом с ними, обняв друг друга за талию. Мэдлин повернулась и обвила руками их обоих за шею.

– Лучше бы вам отправиться своим путем как можно быстрее, – заметил Уильям Кэррингтон, крепко схватив его за руку. – Не то леди просто утопят друг дружку. В свадьбах есть нечто такое, отчего они неизменно превращаются в водопады.

– Ну как же иначе, Уильям, – возразила его жена, – ведь свадьба – серьезная вещь. Вы такой красивый, Джеймс, дорогой, – я могу называть вас так теперь, когда вы стали моим племянником, не правда ли? Но я вижу, что вам хочется одного – подхватить свою молодую жену и пуститься в путь. – И она легко поцеловала его в щеку.

На заднем плане медлил Эльберт.

Мэдлин обнимала Анну и Уолтера. Она не была одета в траур. Джеймс запретил ей это, когда она заговорила об этом накануне, при его возвращении из Лондона. Ей не полагается носить траур. Когда его отец умер, она ни с какой стороны не была ему родней.

Мэдлин была в слезах, но улыбалась. Теща Джеймса обняла его.

– Джеймс, – сказала она, – я так горжусь, что вы мой зять. Добро пожаловать в нашу семью, дорогой. Добавлю только, что по собственному опыту я знаю – такие прощания могут продолжаться до бесконечности. Лучше вам вырвать Мэдлин из объятий Уильяма и удрать с ней. – Она улыбнулась. – Я вижу, что весь этот поток эмоций вам не по душе.

К тому моменту, когда он преодолел расстояние между собой и женой, та держала в обеих руках руку Эллен и говорила что-то Доминику очень быстро и страстно. Джеймс взял ее за плечо.

– Нам пора ехать, Мэдлин, – сказал он. Ему следовало бы улыбнуться ей. Новобрачный должен улыбаться своей жене, особенно если на них смотрят все ее и его родственники, улыбаясь при этом. Но он не сумел подчинить своей воле мышцы лица.

– Ах да, – еле слышно отозвалась она, – конечно.

Она сразу же пошла рядом с ним и позволила ему усадить себя в карету его отца, отныне его карету, в которой они будут находиться вдвоем целыми днями в течение недели или более того, пока не приедут к нему домой.

Кругом раздавались шум и смех. Опять полились слезы. Эдмунд закрыл дверцу кареты, улыбнулся и поднял руку в прощальном приветствии. И они пустились в путь.

Обвенчавшись два часа тому назад, став мужем и женой, они ехали вместе навстречу своему будущему.

– Вы, конечно же, предпочли бы грандиозную свадьбу, – сказал Джеймс. – В Лондоне, в церкви Святого Георгия или что-нибудь вроде этого. – Парнелл полагал, что говорит с сочувствием. На самом же деле он выглядел чопорным и надутым.

– Я всегда мечтала о том, чтобы обвенчаться в часовне, – ответила Мэдлин, – и чтобы присутствовали только члены моей семьи. Так в прошлом году венчались Домми и Эллен, потому что она тоже была в то время в трауре.

Карета поднималась по склону холма напротив дома, и Мэдлин наклонилась вперед и смотрела в окно до тех пор, пока они не поднялись на вершину и долину уже не было видно. Но даже когда она снова откинулась назад, голова ее оставалась повернутой набок. Джеймс слышал, как она несколько раз судорожно сглотнула.

Ему захотелось протянуть к ней руку. Ему захотелось сесть с ней рядом, вытереть ее слезы своим платком, дать ей выплакаться у него на плече. Ему хотелось убедить ее, что она не утратила дом, а приобрела новый, что сколько бы любви она ни покинула, уезжая, еще больше любви едет вместе с ней и ждет ее впереди.

Джеймс тоже сглотнул и повернул голову, чтобы выглянуть в окошко.

– Я думала, что ваша матушка поедет с нами, – проговорила молодая женщина после нескольких минут молчания.

– Для нее будет лучше остаться подле Алекс на месяц или около того, – ответил он. – Она очень любит внуков. После этого она поедет к тете Деборе – кажется, на неопределенное время. Ей не по душе жить в Данстейбл-Холле, коль скоро там не будет моего отца.

Ее руки, лежащие на коленях, беспокойно зашевелились. Ему не нужно было даже пересаживаться – просто протянуть руку и пожать ее пальцы. То был бы хоть небольшой знак поддержки. Она ведь его жена. Ему не нужно было бы подыскивать слова. Просто взять ее за руку.

– Джеймс, – сказала она; голос ее дрожал и был еле слышен, – я этого не вынесу. Неужели я буду подвергаться этому всю неделю нашего путешествия? А может быть, всю жизнь?

– Подвергаться чему? – спросил он, сохраняя на лице безразличное выражение и глядя в ее сердитое и покрасневшее лицо. Хотя, конечно, он прекрасно понимал, что она имеет в виду.

– Это молчание… Эта холодность… Я смотрю в ваши глаза и пугаюсь, потому что в них я не вижу ничего.

– Может быть, там и нечего видеть, – ответил он.

– Сегодня утром мы обвенчались. Я ваша жена. И что же, теперь со мной нужно обращаться как с чужим человеком?

– Будь вы чужим человеком, – сказал он, – я, без сомнения, счел бы себя обязанным поддерживать с вами учтивый разговор. Вы этого хотите? Будем беседовать? Кажется, к вечеру пойдет дождь, как вы считаете? Это тучи собираются там на горизонте или это просто знойная дымка?

– Терпеть не могу, когда вы насмешничаете, – сказала она. – Скорее я предпочту ваше угрюмое молчание.

– Вот как? В таком случае помолчим. Вот видите, я намерен всячески угождать вам.

Линия подбородка у нее стала жесткой, ноздри затрепетали.

– Идите к дьяволу! – сказала она. – И будь я проклята вместе с вами, если я еще хоть раз почувствую смущение от вашего молчания.

– Вы забываете, что я и есть дьявол, – возразил он. – Вам следовало бы привыкнуть ко мне, Мэдлин. Похоже, вы связаны со мной до конца дней своих.

– Да, – язвительно согласилась она. – Но вы не найдете во мне покорной и слезливой жертвы, Джеймс Парнелл. Вы не утащите меня вместе с собой во мрак, это я вам обещаю. Всю дорогу я буду вам сопротивляться на каждом шагу.

Он ничего не ответил, отвернувшись к окну.

Так они и ехали оставшуюся часть дня – в полном молчании, отвернувшись друг от друга, глядя в окно, словно дорога шла по какой-то незнакомой и интересной стране. Когда они остановились, чтобы сменить лошадей и выпить чаю. Мэдлин оперлась на его руку, но подбородок ее был упрямо вздернут. Она ни разу не взглянула на мужа.

А он уже ощущал, что с ним, наверное, что-то неладно, что он крадет судьбу у той, кого взял в жены всего лишь утром. Он делал это против собственной воли, но был совершенно не в состоянии поступить по-другому. Как будто на самом деле в него вселился дьявол.

Во время поездки в Лондон за специальным разрешением на брак и на обратном пути он говорил себе, что надежда есть. Конечно, он сын своего отца; его не любил и не простил тот, кто дал ему жизнь. Конечно, он жил, боясь действительно стать похожим на своего отца – неспособным любить и принести радость в жизнь самых близких людей.

Но это не так, твердил он себе. Он любит мать. Несмотря на слабость ее натуры, ее апатичность, постоянное уныние, он любит ее. И он любит Алекс и глубоко тревожится за ее счастье. Он любит ее детей.

Он способен на любовь. Он любит Мэдлин. Во время поездки в Лондон он то и дело твердил это. И это на самом деле так. Потребность, которую он испытал в ней в день похорон отца, была поразительной. И то была потребность не только в ее теле, хотя проявилась она именно в этом. Он нуждался в ней. Нуждался в ее руках, его обнимающих, ее голосе, его утешающем, в ней, словно ставшей частью его самого.

Джеймс знал, что не был с ней нежен. У нее это было впервые, а он ничего не сделал, чтобы уменьшить ее боль и смягчить потрясение. И он чувствовал ее боль по напряжению ее тела – то не было напряжение страсти.

Он взял ее из потребности сделать ее навсегда частью себя самого. И конечно же, Джеймс знал, беря ее, что он должен иметь Мэдлин рядом с собой всю жизнь. Она необходима ему, как воздух, которым он дышит. Он не мог позволить ей уйти.

Он любит ее, твердил Джеймс самому себе все те бесконечные дни, что находился вдалеке от нее. Но пока что проявил он свою любовь только в борьбе с неизбежным, а также в себялюбивом порыве удовлетворить собственные потребности.

Когда он вернется к ней, все будет иначе. Он улыбнется ей и скажет, что любит ее. День его свадьбы станет началом новой и чудесной жизни для них обоих. У алтаря часовни Эмберли он принесет ей в дар не только свое имя, но и самого себя.

Мэдлин и его любовь к ней освободят его. Он больше не будет сыном своего отца, продуктом своей семьи и воспитания. Он будет мужем Мэдлин, ее другом и любовником. Он научится смеяться вместе с ней, шутить и делиться с ней всем, что у него есть.

То была пьянящая мечта. Она поддерживала его на всем протяжении скучной, утомительной и долгой поездки. Он совершенно не думал о прежнем грызущем чувстве вины, о прежней потребности наказать себя за то, что он погубил счастье другого человека. Он весь отдался своей мечте.

Но мечта осталась мечтой. Нельзя же, в конце концов, изменить свою натуру за несколько дней. Это он понял вчера, вернувшись в Эмберли. Одной воли к переменам недостаточно.

И все-таки это не его натура – угрюмость, граничащая с грубостью. Только с Мэдлин он вел себя так. Кажется, он не может обращаться с ней даже с обычной любезностью. После того как он несколько дней поддерживал себя потребностью быть с ней, весь предыдущий день он избегал оставаться с ней наедине. А когда она ухитрилась-таки и осталась с ним наедине вечером, он вел себя с ней резко, повелительно и прямо-таки жестоко.

– Джеймс, – сказала она тогда, – я не знаю, что мне надеть завтра.

Он бросил на нее холодный взгляд:

– Я полагал, что женщины готовят себе туалеты к свадьбе.

– Но я не знаю, нужно ли мне быть в трауре, – возразила она. – У меня есть черные платья. Не одеться ли мне для венчания в одно из них? Вы ждете от меня этого?

И вместо того чтобы взять ее за руки и улыбнуться ей и сказать, что ему хочется видеть свою невесту подобной солнечному свету, какой она всегда была, он посмотрел на нее вообще без всякого выражения.

– Вы не наденете траур по моему отцу, – сказал он. – Только попробуйте, Мэдлин, надеть черное платье завтра или в любой день в будущем году, и я сниму его с вас и разорву в клочья у вас на глазах.

Потому что он любит ее и хочет, чтобы она принесла в его жизнь свет, а не мрак, мог бы он добавить. Потому что он не хочет, чтобы мрак, который всегда нависал над его семьей, точно покров, оставил свой след и на ней. Он не хочет смотреть на нее и видеть траур. Он хочет видеть в ней надежду, свет своей жизни.

Но ничего этого он не сказал. Он стоял, заложив руки за спину, смотрел, как она вспыхнула, и ждал, когда она повернется и пойдет искать другое общество.

Он ненавидел себя и понял, что его мечта оказалась такой же иллюзорной, как и те, что сопровождали его сны по ночам.

И вот он сидит рядом с ней в день своей свадьбы и с каждой милей все больше понимает, что вынудил свою жену к браку, который не даст ей ничего, кроме ада на земле.

Мэдлин ходила взад-вперед по довольно богато убранной спальне постоялого двора, на котором они остановились переночевать. На ней был надет халат из белого шелка и кружев. Горничная только что расчесала ей волосы, и теперь они ложились мягкими волнами вокруг ее лица и вдоль шеи. Она ждала своего мужа.

Ждала в гневе. Конечно, она его не выгонит. Они на постоялом дворе, и он вряд ли сможет удалиться в какую-то другую комнату. Кроме того, у нее было ощущение, что Джеймс настоит на осуществлении своих супружеских прав и, без сомнения, сумеет взять ее силой. Конечно, если бы ей на самом деле хотелось выгнать его, подобные соображения вряд ли остановили бы ее. Она не постеснялась бы кричать, вопить, толкаться и пихаться. Она пустила бы в ход ногти. Все это доставило бы ей большое удовольствие, хотя Мэдлин и знала, что он все равно сумеет с легкостью одержать над ней верх.

Она попыталась бы так поступить – не будь они на постоялом дворе. Хотя, конечно, ей вряд ли доставило бы удовольствие, чтобы ее взяли против ее воли. Лучше уж отдаться по крайней мере с видимостью охоты.

Но она сердилась. На себя самое. Она вышла из своего оцепенения – и рухнула. И что же такого замечательного она сделала? Вышла замуж за человека, лишенного чувства юмора, человека равнодушного, тирана, который женился на ней по какой-то таинственной причине, ведомой лишь ему одному. Возможно, чтобы унизить ее. Он, кажется, просто ненавидит ее.

А она вышла за него. Никто не заставлял ее идти к алтарю. Никто не принуждал ее. Мама, Доминик, Эдмунд – все они поддержали бы ее и стали на ее защиту, скажи она хоть слово. Все они по-прежнему любили бы ее, даже если бы оказалось, что она в положении.

Кроме того, не было никакой нужды искать поддержки своей семьи. Она и сама могла бы сказать «нет». Если бы она просто сказала «нет», никакие силы в мире не заставили бы ее выйти за этого человека.

Но она вышла за него. Потому что любит его, убеждала она себя и говорила всем, пока он был в отъезде. Любовь? Можно ли назвать любовью то, что она чувствует к нему? Скорее то была странная и пугающая потребность, чтобы ею повелевали, унижали ее и ненавидели. Она прошла утром по часовне, опираясь на руку Эдмунда, прекрасно понимая, что она делает и за какого человека выходит замуж.

Она заслуживает своей участи. Она заслуживает ее, даже если он окажется чем-то гораздо худшим, чем угрюмым тираном, каким она его уже знает. Поделом ей будет, если он будет бить ее.

Ей почти хотелось, чтобы это было так. Он предоставит ей прекрасный предлог, чтобы пустить в ход собственные кулаки.

За спиной у нее раскрылась дверь. Она обернулась и увидела мужа. Подбородок у нее был вызывающе вздернут, глаза впились в его глаза.

– Ну, – сказал он, закрывая дверь у себя за спиной. Он был одет в синий халат. – Вы вовсе не похожи на робкую краснеющую новобрачную.

– В том нет нужды, – резонно заметила она.

– Ах да! – Он развязал шелковый пояс своего халата, снял халат и швырнул его на кресло. – Неделю назад вас изнасиловали на склоне холма.

– Меня никто не насиловал, – возразила она.

– Во всяком случае, сегодня ночью вашей спине будет не так жестко, – сказал он, протянул к ней руки и привлек ее к себе.

Она не станет отталкивать его. Она не станет противиться никоим образом. Но и отвечать ему она тоже не станет. Пусть берет то, что ему нужно; она ничего не даст. Она пристально смотрела ему в глаза.

Он приблизил к ее губам свои губы, раскрытые, жесткие, требовательные, какими они были при их последней встрече.

Она покорно раскрыла свои. Его руки дерзко изучали ее. Она не съежилась и не отпрянула.

Тогда он улыбнулся ей – впрочем, это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.

– А, я понял, что это такое, – сказал он. – Недавно меня обвиняли в том, что я молчу в вашем обществе. Теперь вы платите мне холодным обращением.

Она улыбнулась в ответ – хотя это нельзя было назвать улыбкой в полном смысле этого слова.

– Да, Джеймс.

– Посмотрим.

Он наклонился, поднял ее на руки и скорее швырнул, чем положил на кровать. Потом стащил с нее ночную сорочку и бросил на пол рядом с кроватью, после чего разделся сам и, задув свечи, лег рядом с Мэдлин.

Конечно, это соревнование было не на равных. Он был гораздо опытнее, чем она. Грубым ласкам на склоне холма она смогла противостоять. Но против того, что он делал теперь, у нее не было никакой защиты.

Джеймс впился в ее губы, теребил их, раздвигая. Его язык проник внутрь и легко кружил. А его руки двигались по ее телу, ласкали, задерживаясь безошибочно в тех местах, прикосновения к которым заставляли ее вздрагивать от наслаждения. Она была нага и неопытна, и у нее не было ни малейшего шанса. Мэдлин проиграла сражение – если предположить, что она вообще когда-либо начинала его – в тот момент, когда его губы последовали по тропе, которую зажгли его руки.

Мэдлин запустила пальцы ему в волосы, ощупывала мускулы его плеч и спины. Ее губы искали его губы, когда он целовал ее веки и уши. И ее тело выгнулось навстречу ему, охваченное огнем желания.

К тому времени, когда он накрыл ее своим телом и взял, она сознавала только одно – он не причинил ей боли и движется в ней так, что возникает потребность в немедленном ответе.

Она застонала.

А его руки стиснули ее плечи так сильно, что наверняка останутся синяки, и он замедлил темп, чтобы она могла поймать ритм его движений. Он двигался вместе с ней.

Мэдлин блуждала за пределами сознания. И ей было все равно. Она попала в мир, о котором грезила долгие годы, но попасть в который никогда не мечтала. Жажда, невыносимая жажда нарастала в ней до тех пор, пока ей не показалось, что она больше не сможет ее выносить. Но она знала, что за пределами этой жажды есть какой-то мир. И она знала, что именно Джеймс доставит ее туда.

Она знала, что это Джеймс. Рассудок, мысли – все это больше не существовало. Она превратилась в сплошную телесную жажду и ощущение. Но она знала, что это Джеймс. Это не мог быть никто другой. Никого другого быть не могло. Она двигалась рядом с ним, прижимала его к себе, отдавала и брала, отдавала и брала. Любила и была любима.

Теперь ничто уже не имело значения. Ей хотелось вообще больше никогда не думать. Только чувствовать. Отказаться от себя. Она обхватила руками его за талию и перестала двигаться. Мэдлин упала рядом с ним, окончательно сдаваясь. И позволила умчать себя, всю себя – куда бы ему ни захотелось ее умчать. Куда только он мог умчать ее. Куда она хотела пойти только с ним.

В последний миг его рука скользнула по ее руке и накрыла ей рот, чтобы заглушить ее крик.

– Тише, – сказал он. – Тише.

Но рука его расслабилась после последнего удара, и он освобождение выдохнул ей в волосы.

Она соскользнула в сон. Он отодвинулся, и легкость, прохлада и расслабленное ощущение блаженства были восхитительны. Ей не хотелось ни открывать глаза, ни говорить, ни думать. Она спала.

Но очень недолго. Джеймс накрыл ее простыней; его движения были медленными, словно он старался не потревожить ее. Однако Мэдлин все равно проснулась, открыла глаза и увидела, что он по-прежнему склоняется над ней, всматриваясь своими темными глазами.

Комната их освещалась только огнями с улицы. В момент пробуждения у нее создалось впечатление, что взгляд его глубок, и ее рука сама поднялась, чтобы отбросить завиток темных волос, падавший, как обычно, ему на лоб.

Но это просто полумрак, царивший в комнате, сыграл с ней шутку. Он уже лежал рядом с ней, и в его глазах опять была насмешка.

– Ну что ж, Мэдлин, – сказал он, – кажется, мы не утратили того, из-за чего нас всегда тянуло друг к другу. И хотим мы того или нет, мы состоим в браке, и тут ничего не поделаешь. Утром – церковная церемония, ночью – завершение. Мы муж и жена. Брак, совершенный на небесах, как сказали бы вы, не так ли?

Она закрыла глаза и ничего не ответила.

– Ладно, – проговорил он после недолгого молчания, и в его голосе уже не было насмешки, он звучал ровно и невыразительно, – больше вы не будете третировать меня своей холодностью, Мэдлин. Все, что угодно, только не это. Я женился на вас не для этого.

– А для чего вы на мне женились? – спросила она, не двигаясь и не открывая глаз.

Он переменил положение. Ей показалось, что он не ответит. И она отвернулась от него.

– Из-за света, – пробормотал он наконец. Ничего больше он не сказал, а она не была уверена, что правильно расслышала его. Но даже если она расслышала его правильно, она не поняла, что это значит.

Однако ему и не нужно было отдавать то приказание. Она попробует прибегнуть к другим способам, ко всему, чему угодно, чтобы показать ему, что она не малодушное создание, которое угрюмый и тиранический муж может подчинить себе полностью. Она будет сражаться как следует. Но холодность не станет одним из ее орудий. Какой смысл прибегать к холодности, зная, что она совершенно бесполезна?

Она может держаться с ним как угодно, только не холодно.

За время их брачной ночи он не единожды доказал ей это и неоднократно будет доказывать в те ночи, что им еще оставались до возвращения в Йоркшир.

Настроение у Мэдлин падало чуть ли не с каждой милей продвижения на север. Пейзаж становился все более суровым, погода – серой и холодной. Хотя поездка была долгой и утомительной, Данстейбл-Холл появился перед ними все же чересчур быстро. За два дня до этого она надеялась, что они наверняка в конце концов приедут в более живописные места.

Но ее новое местожительство находилось не в красивой части Англии. Как только экипаж наконец миновал тяжеловесные чугунные ворота, показался дом. Рука паркового архитектора, судя по всему, почти не касалась фона, на котором он стоял. На склонах по обе стороны от подъездной аллеи густой покров деревьев создавал искусственный мрак на протяжении четверти мили, а ближе к дому виднелись пустые лужайки. Ни намека на регулярный парк. Очевидно, вообще никаких цветников.

Снаружи дом казался величественным, гораздо больше и импозантнее, чем ей представлялось. Но он был строгим и соответствовал окрестному пейзажу – прямоугольное здание с шестью одинаковыми башнями, с плоской крышей. Единственное, что делало его облик не таким мрачным, было множество высоких окон.

Ее муж смотрел вместе с ней из окна кареты, и выражение его лица было совершенно непонятным.

– Я думал, что никогда не вернусь сюда, – сказал он скорее себе самому, нежели ей. – Я, наверное, представлял себе отца бессмертным.

– Так вот где вы выросли, – заметила Мэдлин. – И Александра.

Это многое объясняет, подумала она, сама не зная, что имеет в виду. И вот где ей предстоит жить с этим человеком. И где будут расти ее дети.

– Этого я должен был ожидать, – пробормотал Джеймс.

Челюсти его сжались, заметила она, бросив на него беглый взгляд и сразу же вновь устремляя его за окно на две длинные прямые шеренги вытянувшихся и неподвижных слуг, стоящих друг против друга на вымощенном булыжником дворе, где должна была остановиться их карета.

Слухи об их приезде опередили их, и прислуга Данстейбл-Холла уже встречала нового хозяина и его молодую жену.

Джеймс представил Мэдлин миссис Кокинз, экономку, и мистера Кокинза, дворецкого, а потом вместе с ней прошел вдоль одного ряда слуг по булыжникам и обратно – вдоль второго ряда.

Все это что-то напоминало Мэдлин. Что-то знакомое крутилось у нее в голове, чего она никак не могла осознать. А потом она вспомнила, поразилась, и ей захотелось – совершенно неуместное желание – хихикнуть. Когда она была в прошлом году в Брюсселе, ей не раз приходилось наблюдать военные смотры. И даже в том случае, если парад принимал сам герцог Веллингтон, войска стояли по стойке «смирно»quot; не столь совершенно, глаза солдат устремлялись вперед не столь сурово и неподвижно, и лица их были не столь деревянны и неулыбчивы, как у слуг Данстейбла, выстроенных для того, чтобы их осмотрели она и Джеймс.

Чета Кокинз также ни разу не улыбнулась, подумала Мэдлин; словно зачарованная она шла рядом с миссис Кокинз, учтиво расспрашивающей ее о поездке. Домоправительница провела ее в дом, а потом вверх по широкой дубовой лестнице в ее комнаты.

А если бы седые волосы этой женщины стянуть под чепцом хоть чуточку сильнее, они просто были бы выдраны с корнем.

Вот это другое дело, подумала Мэдлин, заметив с облегчением, что два высоких окна оживляют ее спальню. У всех горничных был точно такой же вид, как у миссис Кокинз, у всех волосы были строго зачесаны назад и убраны в аккуратные пучки на затылках. Все они выглядели одинаково, если не считать неизбежной разницы в цвете волос, росте и телосложении.

Миссис Кокинз остановилась посреди спальни, спина у нее была прямая, как шомпол, руками она крепко обхватила себя за талию.

– Ваша горничная, миледи, будет в туалетной комнате, – сказала она. – Вы пожелаете привести себя в порядок? Чай будет подан в гостиной немедленно. После чего вы, вероятно, пожелаете принять ванну?

Мэдлин улыбнулась.

– Ничего мне не хотелось бы так, как принять ванну, – призналась она. Потом подошла к окну и посмотрела на зеленые лужайки и деревья. – Как это будет славно, когда утром не понадобится вставать и снова ехать в карете!

– Я буду ждать ваших распоряжений утром, миледи, – чопорно отозвалась домоправительница, никак не реагируя на приглашение улыбнуться. – Пока же я взяла на себя смелость договориться об обеденном меню с кухаркой.

– Я уверена – все, что вы заказали, вполне приемлемо, – ответила Мэдлин, снова улыбаясь.

– И я дала указания слугам, что утренняя и вечерняя молитвы будут проходить в холле, а не в кухне, начиная с этого вечера, – продолжала миссис Кокинз. – Как бы вы оба ни устали, я уверена, что лорд Бэкворт не пожелает нарушить заведенный порядок.

Мэдлин едва сдержала изумление. Она склонила голову, надеясь, что домоправительница верно истолкует это и удалится.

– Благодарю вас, миссис Кокинз. Домоправительница пересекла спальню и открыла дверь в туалетную комнату.

– Я также беру на себя обязанность проследить, чтобы ваша горничная была одета так, как полагается одеваться в нашем доме, и дам ей указания, как полагается причесываться в этом доме, согласно желанию его милости.

– Благодарю вас, – повторила Мэдлин, поворачиваясь к двери и взглядом давая понять домоправительнице, что та свободна. – Мы обсудим это утром, миссис Кокинз. Но прошу вас ничего не предпринимать. Моей горничной разрешается одеваться и причесываться так, как я считаю нужным.

– Примите мои заверения в глубочайшем почтении, миледи, – сказала домоправительница, – но я полагаю, что его милость будет тверд касательно этого пункта. Вероятно…

– Благодарю, миссис Кокинз, – решительно проговорила Мэдлин и направилась в туалетную комнату.

Если ее настроение ухудшалось в течение двух последних дней, думала она, окуная лицо в холодную воду, налитую горничной, теперь оно опустилось прямо до самых подошв.

Единственное утешение, подумала она с мрачным юмором, так это то, что дальше ему падать уже некуда.