Берендеев КириллЕжедневник на этот год

Берендеев Кирилл

Ежедневник на этот год

Мы еще остаемся в коконе света.

Когда он распадется (медленно или мгновенно),

Успеем ли мы вырастить крылья

Как у павлина ночи, покрытые глазами,

Чтобы устремиться в этот холод и тьму?

Ф. Жакоте

В этом городке мне оставалось провести последний день. Поезд, билеты на который были куплены заранее, отходил от платформы в восемнадцать тридцать одну, у меня в запасе была уйма времени. Пообедав в одном из местных ресторанчиков, где народу всегда немного, а обслуживание великолепное, я решил немного пройтись. Так, поразмять ноги перед долгой тряской в "коше", ехать в котором предстояло часов шесть, не меньше, и то, если повезет, и машинист будет поторапливаться, опираясь на график движения, а не торчать перед каждым остановочным пунктом, мимо которого должно проехать на предельно возможной скорости.

Впрочем, я спешу только забронировать места в гостинице, и не более того. Туда, куда увозил меня мой поезд, мне предстояло пробыть еще некоторое время, а потом лишь, переделав все дела, отмеченные в обоих пунктах моего пребывания галочками, вернуться домой.

Ноги сами вынесли меня за черту города, неудивительно, он не так уж велик, да и расположен так, что со всех сторон его окружают дремучие леса; в глубь их мимо вырубки природоохранной организации, я и направляю свои стопы.

Дорожка петляет, сперва асфальтовая, постепенно становится щебеночной, а затем, поплутав мимо вековых дерев и просто нехоженой тропкой. Несколько десятков метров - и она разбегается звериными тропами в разные стороны. Я повернулся и хотел было идти назад, как неожиданно услышал позади себя чьи-то шаги.

Выходит, не один только я любитель дальних пеших прогулок. Я обернулся: ко мне подходил немолодой уже мужчина на вид лет сорок пять в светлом костюме-тройке, поверх которого была накинута ветровка компании Ади Даслера, и черных начищенных до блеска остроносых ботинках.

- У вас закурить не найдется? - дойдя до той границы, с которой можно начать разговор двум сближающимся людям, спросил он у меня.

Я молча протянул ему пачку "Ротманс" с некоторым интересом разглядывая мужчину. Он поблагодарил, вернул мне ее, глубоко затянулся и выпустил в чистое небо струйку табачного дыма. Я заметил, как дрожат у него пальцы, цепко сжимающие сигарету, видно, курильщиком он был заядлым.

Я по-прежнему наблюдал за ним, не говоря ни слова и не трогаясь с места; возникло ощущение, будто я нахожусь в музее, подле одного из выставленных там экспонатов, взятым в кольцо низкими никелированными столбиками с протянутыми меж ними веревкой.

Докурил он исключительно быстро, легко отбросил обкуренный до самого фильтра "бычок" в сторону, в заросли боярышника и, заметив, что я все еще здесь, все еще не ушел, нахмурился, но не сказал ни слова, лишь поблагодарил кивком головы.

Именно в этот момент мне захотелось его убить.

Прямо так - вцепившись ему в горло или... у него же шелковый шарф вместо галстука, так вот, потянуть за концы, сужая узел, наподобие аркана и ....

От волнения у меня пересохло в горле. Чисто инстинктивно я обернулся, разумеется, никого, кроме того человека, которого мне внезапно захотелось убить; кому еще в голову придет мысль забраться в этакую глушь. Только ему одному.

Жуткое, ни с чем не сравнимое желание, оно внезапно как лесной пожар охватило мой мозг, вцепилось в мое сознание, завладев им разом, одномоментно подчинив меня своей воле. Холодной, настойчивой, бесстрастной и безразличной ко всему, кроме одного - действовать и исчезнуть по окончании безумного действия.

Да в любом случае меня уже сегодня не будет в городе. Послезавтра я потеряюсь из виду вовсе... да к чему все это, страхи, никчемные вроде бы треволнения, если нет свидетелей, нет... надо быть просто аккуратным и чисто довести дело до логического, разумного конца.

Логического, разумного ли? Кто это мне нашепнул, отчего в голове появилась крамольная богохульная мысль? Именно богохульная, ведь я покушаюсь на Его, важнейшую из Его заповедей. Жуткое желание преступить и ничего не останавливает, кажется, ничто и не в состоянии остановить. Точно катящуюся, набирающую силу в бездействии в бесполезном ожидании лавину прорвавшихся, низменных, непотребных чувств, освобожденных невольным толчком мысли. Я не имею в виду, конечно, громы небесные и архангелов с грозными ликами, нет, нечто более обыденное, прозаическое, более земное, да появись сейчас здесь хоть кто-то!

И я не в силах сопротивляться себе, я молю о чьем-то вмешательстве, просто смешно. Самое смешное оттого, что я все еще держу в руках, своих собственных руках, чашу весов жизни и смерти этого человека. Незнакомец, попросивший у меня закурить, не за сигарету же я собираюсь его убить, разумеется, нет. Странно, я и самому себе не могу втолковать, зачем мне понадобилось, - а понадобилось ли вообще? - сводить его счеты с жизнью. Он мог бы протянуть еще лет тридцать при хорошем отношении к собственному организму. Вполне мог бы.

А ведь страшно? Немного да, немного, я не понимаю своего состояния.... Только адреналин в крови да шум в ушах от собственного дыхания, должно быть так или, похоже, чувствуют себя все охотники. И какая-то странная радость, веселье, возбуждение от предстоящей игры.

Правда, для одного, другой в ней принимает роль пассивную и не имеет никакого отношения к дальнейшим действиям игрока.

Я назвал себя игроком, что ж, очень точное сравнение, именно игрок. Банальные фразы о суетности мира, о добре и зле неуместны, просто я, наверное, я не знаю точно, я не могу подобрать слов, позволил сейчас себе стать тем, кем, быть может, подсознательно мечтал стать еще с малых лет, кем, пусть и, не осознавая того, мечтает стать почти каждый из серой массы человечества. Вот так прикоснуться пальцами к чужой жизни, подержать ее нить в руке, подергать за нее.... Здесь и сейчас....

Если не заговорит во мне совесть. Но она молчит, моя совесть, свернувшись в клубок, спит, точно котенок, утомленный игрой, забился в уголок и дремлет и видит радужные, цветные сны о том, что он проснется и вновь войдет в ликующий радостный мир и вновь буде играть и веселиться и вновь день принесет ему то, о чем он мечтает во сне.

Спи, моя милая совесть, спи дальше, я тебя не потревожу, я все сделаю тихо и аккуратно, и ты не заметишь ничего. Спи дальше, смотри свои цветные сны.

А я пока попытаюсь понять, что есть человек - вселенная или все же половинка дикой груши. Такая возможность предоставляется редко, раз в жизни, наверное, я не могу ей не воспользоваться, просто не могу.

Не знаю, что на меня нашло. Что я могу сказать в свое, нет, не оправдание, в объяснение своему предстоящему так неумолимо поступку. Только то, что стояла прекрасная погода, а вокруг не было ни единой души, что мне встретился еще один любитель прогулок подальше от дома. И только? За это не убивают человека, но за что скажите на милость, я вообще так хочу его убить?! Какая-то непереносимая жажда чужой смерти, будто она избавит меня от чего-то невыносимого, давящего уже много лет, даст мне свежие силы, будто разгонит мою кровь и без того бешено бьющуюся в висках, будто случится то, о чем я давно мечтаю.

Кто знает, наверное, и вправду, я давно об этом мечтаю. Кажется, я не уверен в этом, просто подумалось, ведь бывают же такие мечты, бывают же? Правда, ловить себя на подобном мне приходилось разве что на просмотре дешевых голливудских боевиков, когда я искренне переживал за несчастных злодеев и всеми силами желал смерти главному положительному до идиотизма герою. И не дожидался ее никогда.

Но не может же быть, чтобы поэтому, хотя бы отчасти. Глупейшая мысль, единственная, что мне приходит в голову, вот только кто же определит, где за явной глупостью стоит то или иное глубоко осмысленное подсознанием и логически им же обоснованное действие? Никто не возьмется решать подобную непосильную разуму человека задачу, ведь и сам он, человеческий разум сплошная загадка, так как же с его помощью, возможно, найти истоки любых собственных деяний, понять и оценить их? Лишь методом сопоставления, приближая одно к другому, разделяя одно и другое, выработав какой-то, кажущийся нам естественным стандарт к естественным отношениям, иначе подступиться едва ли возможно.

Иголка в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в ларце, ларец на дубе на семи цепях, окруженный недреманной стражей.... Как проникнуть туда без заветного ключа, как усыпить бдительных сторожей, как добыть то, что считается самым главным, самым сокровенным? Я не знаю ответа на этот вопрос, не знают его и другие. Мир ищет этот вековой дуб с недреманной стражей, а, быть может, дуб этот давно уже рухнул от старости и стражи разошлись по своим делам: кто домой, кто на заработки, кто куда. Сказка кончилась, не успев как-то толком начаться.

А может и не было никакой сказки.

Мужчина отошел от меня на порядочное расстояние, что ж, тем лучше. Я быстро догнал его, он не оглянулся даже, погруженный полностью в свои мысли. От быстрой ходьбы адидасовская ветровка задралась, под ней показался широкий пояс, на который обыкновенно деловые люди вешают различную электронику навроде пейджера или электронного секретаря. Выходит, что и "мой" из таких. Очень похоже. Уж больно хорошо "упакован". Надо будет получше рассмотреть... потом, как-нибудь потом, если будет интересно, в конце концов, после всего этого еще и ... Ладно.

За пару шагов мужчина обернулся, на лице его я прочитал легкое удивление - да я все еще был здесь, вместо того, чтобы, оказав ему услугу, раствориться в неизвестном направлении.

- Не подскажете, - спросил я, оглядываясь при этом по сторонам, который час?

Он выпростал из рукава ветровки позолоченные часы, солнце отразилось в них, на миг ослепив нас обоих. Этого мне было вполне достаточно. Мужчина был занят часами, разглядывал их, видно, недавно купил и как бы, между прочим, демонстрировал, - кажется, это был "Картье", не рассмотрел, не успел приглядеться, - мне, незнакомцу, поинтересовавшемуся у него временем, что за прибор служит ему: дорогая и прекрасно отделанная вещь немалой цены.

Он хотел сообщить мне требуемое, когда его судьба уже решилась, чтобы произнести слова, необходимые в этой ситуации, он открыл было рот, когда я резким, почти неуловимым движением схватился за концы легкого шелкового шарфа, лениво полоскавшегося на ветру.

И с силой сдавил, потянув в разные стороны. Кашне вмиг превратившись в удавку, захлестнуло его шею и начало сдавливать со всех сторон. Я тянул что есть силы, слова, что так и не были произнесены удавливаемым, перешли в хрип; он вскинул руки, защищаясь, слишком поздно, пальцы лишь бессмысленно хватались за кашне, ползли по нему не встречая сопротивления.

Резким движением я намотал на костяшки пальцев конец шарфа и вновь с усилием потянул. Хрип начал слабеть, мужчина попытался перехватить мои руки своими слабыми руками; в этот миг у него откуда-то сбоку раздался переливчатый визг - затарахтел пейджер.

Мы оба вздрогнули и драгоценные мгновения были потеряны нами обоими. Я замер, он тоже, только новый сигнал вывел нас из состояния прострации. Кашне еще глубже врезалось в шею, послышался треск рвущейся материи, поздно, слишком поздно, мужчина отпустил меня, глаза его, изумленно раскрытые, распахнулись еще шире, рот замер в задохнувшемся крике, он покачнулся и стал заваливаться на меня. Не выпуская кашне из рук, продолжая усердно давить, я опустил его, кажется, уже мертвого на землю.

На всякий случай сдавил еще сильнее - кашне порвалось в моих пальцах, судорожно вцепившихся в него, не выдержало моего бессмысленного уже усилия.

Если бы шарф порвался раньше, мне пришлось бы душить собственными руками. Жуткая сцена - давать лишние секунды жизни, надежду, безнадежно умирающему.

Лежащий на земле признаков жизни не подавал. Я поднес зеркальце какая предусмотрительность, вообще-то оно предназначалось для другого, но пригодилось и теперь - приблизил к раскрытому в агонии рту мужчины и подержал несколько минут.

Оно так и не запотело. Пульс... я боялся касаться, но все равно придется проверить его... на шее, где же еще. А для этого надо будет снять остатки кашне. И... куда его... в карман, потом, по дороге выбросить, не носить же вечно с собой.

Да пульса нет, теперь, когда выяснилось, что я имею дело с трупом, меня охватила дрожь.

Словно в лихорадке я прыгал на месте, сжимался, дергался, пытался изгнать ледяной холод из тела, но озноб не проходил; минут десять, наверное, я бестолково топтался у трупа прежде чем снова смог придти более-менее в себя и попытаться совершить осмысленные действия.

Что теперь? Понятное дело, что рано или поздно его найдут. Господи, как же не хочется шарить по карманам в поисках документов, удостоверяющих личность покойного, - рано или поздно его найдут, может, завтра, может, через день. Дабы иметь фору перед органами дознания, которым какой-нибудь невинно гуляющий в том же самом месте прохожий, натолкнувшийся на неподвижно лежащего с открытым ртом и вылезшими из орбит глазами мужчину среднего возраста, не преминет сообщить об обнаруженной странности. Они моментально прибудут на место, переполошат весь город - полагаю, для них убийство будет все же событием в их умиротворенной вялотекущей жизни, когда на вопрос: что нового? - неизбежен ответ: ничего. А тут готовая детективная история да еще неизвестно с каким концом.

Газетчики точно будут в восторге. Если этот человек - ах, как не хочется обыскивать его карманы! - ну, да и не надо, за меня это сделает милиция, это их прямая обязанность, - так вот, если он и впрямь окажется местным "белым воротничком", если я положил кого-то из чиновничьей, коммерческой, финансовой братии, пускай и урюпинского масштаба, шуму все равно будет немало. Еще больше, если найдут подозреваемого.

И совсем иное - меня.

Подобная перспектива едва ли может устраивать надо что-то предпринимать и как можно скорее. Но спокойнее, спокойнее, главное - не оставить следов, тех, что могут вывести...

Лучше сразу к делу.

Странное состояние - еще секунду назад я кипел, был полон решимости, планы громоздились один на другой, грозя перехлестнуться через порог сознания, во мне все кипело и чего-то жаждало, а теперь... внезапная пустота, слабость, вялость, полное отсутствие какого бы то ни было желания что либо предпринимать. Должно быть, обратный эффект после пережитого, адреналин схлынул, оставив меня наедине с самим собой, наедине с человеком, который перестал быть всего несколько минут назад. По моей вине, что ж, это дело второе, но ведь делать-то что-то надо.

Я стер холодной липкий пот с лица и присел на корточки. Пару раз глубоко вздохнул, выдохнул. Еще раз.

Вроде полегчало. Так.

Господи, кашне, совсем забыл о нем!.. Нет, не забыл, просто, просто...

Что-то не так. Неладно что-то в Датском королевстве. Шутка, правда, даже кривой усмешки не вызвала, скорее, наоборот. Не до острот сейчас, все же надо снять кашне. Осторожно и спокойно... надо и все тут!

Я коснулся рукой шеи мужчины и замер. Снова дрожь, ее только не хватало, но на сей раз недолгая. Где-то через пять минут я снова был в норме. Только слегка кружилась голова и мутило от вида лежащего рядом тела.

Как-никак первый раз в жизни. И все прошло без сучка без задоринки. Меня охватила странная эйфория... да я же совершеннейшим образом забыл о самом главном. Кашне, будь оно неладно, кашне!

Узел долго не хотел поддаваться, пальцы холодные, липкие от пота, дрожат, не хотят слушаться, черт знает что такое. Хорошо хоть голова ясная, я соображаю, что делаю. Так, еще немножко отпустить, узел ослабел совсем, теперь надо продеть конец шарфа в петлю, еще раз... ну вот, можно праздновать маленькую победу. Кашне в моих руках.

Я торопливо засунул его в карман пиджака, нет, не торчит. Не видно, что у меня там, только неясно выпирает и все. А может во внутренний... нет, не влезет, да зачем, я же все сделал правильно, правильно. Так как должно быть, не знаю, что еще сказать по этому поводу... Господи, я уже разговариваю сам с собой.

Все же местные газеты будут в восторге. Но что же делать мне с мертвецом, лежащим подле моих ног? То ли стащить с тропинки в кусты, то ли оставить как есть, во всяком случае, по моим представлениям, здесь и так достаточно глухое место. Редко кто пройдет этой тропой до конца. Здесь она заросла так сильно, едва видать.

Или все же пользуются?

Тогда мне надо что-то делать. Или оставить... опять я на одном и том же повторяюсь. Нет, надо решать.

Лучше стащить в кусты, вот туда, тогда прохожий подумает... что он может подумать? - почем я знаю, я же не мент. А, вообще, надо учиться думать за них, как они, одним словом оставить или нет. Да или нет.

Хорошо, что я догадался не обшаривать карманы в поисках документов или чего подобного. Пускай все остается в неприкосновенности, тогда одним мотивом будет меньше, по крайней мере сведение счетов будет основной гипотезой, за которую и уцепятся местные правоохранительные органы. Что мне и на руку, разумеется.

При этих словах меня разобрал невольный смех: неужели все так просто?

Все так действительно просто?

Завтра ли, послезавтра, на той неделе, когда-нибудь, не так быстро, но и не слишком долго, тело все равно обязательно найдут. И будут искать дальше, сообразно тому плану, который попытаюсь разработать я. Попытаюсь, чтобы он выглядел для наших органов предпочтительнее, нежели прочие, ведь, как известно, на всякого мудреца... да что говорить, главное сейчас... кашне я убрал, труп не трогал, следов не оставил. Разве что натоптал тут безмерно, да натоптал, мудрая мысль, надеюсь, что я ее не забуду: стоит поменять ботинки, нет, не в местном магазинчике, не в одном из городских универмагов, а в том городе, куда я... а если они возьмут след? Да нет, чепуха, какой след, в самом деле. Я не оставлял вещей и... может, подобрать окурок? Если я найду его, конечно. Глупо, еще раз глупо, лучше оставить все как есть... лучше оттащить его с тропинки вон в те кусты, чтобы подумали, что я в отчаянии попытался замаскировать труп. Но так, чтобы его все же заметили, очень важно, чтобы его все же заметили. Я понаоставляю следов тогда... хотя у меня с собой перчатки, да, те самые осенние перчатки в кармане плаща, хотя и август, но погодка теплом не балует; хорошо, что я, хвала Господу, не забыл о них. Кожа их не даст оперативникам ничего, а перчатки... что ж, я их сожгу.

Я надел позабытые в нужное время перчатки и взялся за труп. Бывший мужчина оказался на редкость тяжел и грузен, он сопротивлялся мне и после смерти как мог.

Проволочив его метров пятнадцать, я остановился и отошел на тропинку. Вернулся и проволок его еще немного. Тяжел, невообразимо тяжел, я весь покрылся потом, пока возился с ним. Затем вновь вернулся на тропинку.

Теперь случайный прохожий мог заметить, ежели догадается повернуть голову в нужную сторону, чьи-то подозрительно торчащие из-за кустов боярышника ноги, обутые в дорогие ботинки и брюки с искрой. Последний писк, как я полагаю. Я плохо разбираюсь в моде, но вышеупомянутый как мне кажется, разбирался в ней куда лучше и тонко следовал своему особенному, выработанному долгим общением с прет-а-порте, стилем. Могу его поздравить, даже после смерти его труп выглядел солидно и респектабельно, просто так такие люди в кустах не валяются, это уж точно, обыватель, даже самый отвлеченный от мирских забот, поймет это с первого взгляда.

Что именно и нужно.

И закрутятся, завертятся колесики машины, и пойдут имена свидетелей, которых нет, знакомых, которых много, но все они здесь ни при чем, родственников, и близких - интересно, был ли женат мой убиенный? Вспомнят также о подругах его и просто симпатизирующих или напротив людях, с которыми он вынужден был водить контакты, которым его лицо источало масляную улыбку тонкими губами или хотя бы благожелательно прикрывало в знак одобрения, кажется, карие глаза, близко расположенные друг к другу, так что кажется, будто римский нос не разделяет, а, напротив, соединяет их, сводит еще ближе.

Вот я и занялся физиономистикой. К чему спрашивается; просто оттого, что бы запомнить лицо? Думаю, я и так его не забуду.

Да, кстати, что там со временем? Я взглянул на часы, где уж нам до "Картье", "Брегетов" да "Роллексов" - простой "Полет" вполне заменяет гордость за державу. Уже половина шестого, пора в гостиницу, хотя она и рядом с вокзалом, неизвестно, сколько времени я провожусь с багажом и выпиской. Наша страна тем и хороша, что никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Я повернулся и быстрым шагом отправился в сторону города, стремясь побыстрее выбраться из-под густых крон ельника.

- Странно, что Марат Вадимович все еще не звонит. Я послал сообщение ему с час назад не меньше.

- Может, не прошло?

- А где он в это время мог быть?

- Не знаю. Но ведь можно и повторить вызов еще раз. Пока не горит ведь.

- Согласен, не горит. До восьми вечера не горит точно. А что если...

- Никаких "если", повторяйте вызов.

Пальцы собеседника проворно забегали по клавишам телефонного аппарата.

- Добрый день. Девушка, будьте добры, отпечатайте сообщение абоненту 1025... да... Содержание такое: "Марат Вадимович, встреча не переносится, все договоренности остаются. Ждем вас". Что? Да нет, подписывать не надо. Большое спасибо. До свидания.

Пришлось вернуться за бритвой, вот уж странно, такое со мной в первый раз. Вроде бы упаковал ее, точно помню, что видел ее в чемодане, но, поди же ты... оказалась, что она преспокойно лежит на туалетном столике. Хорошо, догадался открыть чемодан и все проверить перед уходом из гостиницы. Да, в приятную ситуацию бы попал, вспомни о бритве именно тогда, когда она важнее всего.

Ладно, с этим обошлось. Билеты на месте, на дорожку я посидел, пора и в путь отправляться. Давно пора. До вокзала можно шикануть и проехаться на такси, не из-за времени, а по простому желанию выпендриться перед самим собой и кем-то еще, кого я ни знаю и знать не желаю, но кто увидит и хмыкнет, поражаясь расточительству некоторых людей, которые вызывают к гостинице авто, вместо того, чтобы пройтись пешком пять минут или проехаться две остановки на "двушке" - местном автобусе.

Бог с ними, конечно. Хотя ждать прихода поезда мне придется более получаса, не знаю, куда денусь на этот срок; я и книжки с собой ни взял, даже почитать будет нечего, если там киоск не будет работать.

Зато с шиком подкачу к платформе. Вот так. Хотя этот жести выдаст во мне человека мелочного.

У меня огромный запас времени, но, тем не менее, я тороплюсь, я заполняю бланк, расписываюсь в гроссбухе администратора гостиницы с такой поспешностью, которой от себя никак не ожидал.

И пустота на душе, просто жуткая пустота, я совершаю движения чисто механически, рефлекторно, не замечая их, я автоматически прощаюсь с администратором, пожелавшим мне счастливого пути, с носильщиком, занесшим мои вещи в такси, еще одна любезность, от которой в кошельке на несколько рублей станет меньше; но любезность последняя, если не считать водителя.

Я выписываюсь заметно, с некоторой даже навязчивостью, от которой меня самого бросает в дрожь, а в кармане пиджака все еще лежит то злосчастное кашне. Точно не мог бросить его в ближайшую про пути следование урну, ну не будут же они перерывать все урны в поисках неизвестно чего. Я не знаю.

Мне все равно. Пока еще все равно, я действую на автомате, отключив свои чувства до неопределенного момента, который непременно наступит. Я уже в новых ботинках, те, то побывали в лесу, лежат в коробке, я избавлюсь от них по дороге, в вагоне, может, просто выброшу в окно в тамбуре поезда, если позволит случай.

В такси я пуст; молча расплачиваюсь с водителем, он любезно помогает мне выгрузить багаж, сообщает, что-то о расписании поездов, я его не слушаю, кажется, он рассчитывает на очередной "дашбаш".

В привокзальном киоске ничего интересного, я покупаю старый номер местного еженедельника - хоть какое-то чтиво - и, пока дожидаюсь поезда, успеваю прочесть его от корки до корки и разгадать наполовину невообразимо скучный кроссворд.

Вагоны тащит старенький электровоз, чахлый, замызганный, когда я ехал сюда, то прибыл на более современном, этот же напоминает доисторическое животное, которое впрягли в непосильную для его возраста ношу, мучительно и беспрестанно понукают везти неподъемный груз.

В билете указан только вагон, места берутся "на ура". Я выбрал себе кресло у окна по левую сторону, и, ожидая отхода, погрузился в размышления. Ни о чем, мысли текли, не возвращаясь в прошлое, точно на их пути возникла невидимая непреодолимая блокада, воздвигнутая старательным разумом, блуждали меж околовокзальных впечатлений, пропадали и появлялись вновь, все такие же пустые и ненужные.

И все же кашне оставалось у меня в кармане; странно, я не вздрагивал, не покрывался холодным потом, когда вспоминал о нем, просто констатировал факт своей неразумности. После отправления я с ним распрощаюсь. На сей раз точно. Равно как и с ботинками тоже.

Минут за семь до отправления поезда в вагон вошла женщина, предлагавшая книги по сниженным ценам: любовные романы, боевики и детективы в мягкой обложке по пятаку за штуку. Я спросил у нее Чейза или Маклина, то в ответ покачала головой: только отечественные авторы. Взять что-либо и, тем самым, поддержать их, если не морально, то материально, я отказался. Никого из современников я не читал, да, признаться, желания такого не возникало. Может, я и не прав, не берусь судить, хвалят же наших писательниц-детективщиц. Да и пускай хвалят.

Мимо меня прошествовала молодая мама с сумками ни небольшой хозяйственной тележкой, за ней поторапливался малыш семи-восьми лет. В одной руке он нес пластиковый пакет, в другой - замусоленную книжку-раскраску. Заметив мой взгляд, он остановился, совершенно забыв про свою родительницу и принялся с интересом в ответ разглядывать меня. Спустя полминуты обоюдного молчания он произнес первую фразу для начала знакомства:

- Дядя, хотите взглянуть какого мне котенка на день рождения подарили?

Я кивнул на соседнее кресло, присаживайся, мол, и показывай свое сокровище. Малыш так и сделал, убрав книжку в пакет и бережно вытащив из-за пазухи крошечное рыжее создание с голубыми точно небушко глазами.

- Его зовут Стасик, - заметил мальчуган. - Мне недавно восемь лет исполнилось, вот.

- Хорош, - оценил я.

- Нравится?

- Еще бы.

- Можете погладить, - разрешил малыш. - Не бойтесь, он не будет царапаться и не убежит. Он домашний.

Стасик поднял на меня прелестную мордашку; я поднес к его розовому носу руку, он осторожно ткнулся в нее и согласился на то, чтобы ему почесали за ухом. Спустя минуту от удовольствия он негромко заурчал.

- Вы ему нравитесь, - прокомментировал маленький хозяин котенка и принялся гладить свое сокровище сам. - А у вас кошка есть?

- Нету, к сожалению.

- Непременно заведите, - посоветовал мой попутчик. - Не пожалеете.

В вагон вернулась мама, озабоченная отсутствием своего чада. Увидев нас, она несколько успокоилась и попыталась улыбнуться мне; улыбка вышла вымученной, конечно, ее раздражали тяжелые сумки и ребенок, который постоянно норовил исчезнуть из поля зрения. Я улыбнулся в ответ.

- Савва, - мама строго посмотрела на сына, - ты опять ко всем пристаешь со своим котом. Вот отберут его у тебя, будешь знать.

- Да кто ж отберет, - я решил встрять в разговор, видя, как резко падает настроение у мальчика - подобная перспектива его напугала. - Не посмеют.

Мальчик был вынужден со мной попрощаться, крикнув в последний момент, чтобы я заходил к ним; куда "к ним", я так и не узнал: может в соседний вагон, может, в их город, в их квартиру, может, туда, куда еду и я. Или они сойдут на какой-то другой остановке - впереди их две - которую малыш с котенком за пазухой и волочащимся по полу вагона пластиковым пакетом считает "своей"; одному Богу известно.

Хлопнула дверь тамбура, они ушли, оставив меня в полном одиночестве.

Наконец поезд тронулся, постепенно набирая обороты, поплыл пейзаж за окном, вагон тряхнуло на стрелках, раз, другой; станционные строения остались позади, расползшиеся колеи собрались в одну, соседнюю с нашей, прямую, устремленную в тот город, куда я спешил. За окнами замелькал лес: ельник перемешанный березняком и островками молоденьких сосенок, едва просматривающихся в марево голубом покрове леса.

Прошла контролерша, пробила компостером билет, следом за ней в вагон, совершенно пустой, если не считать обнявшуюся парочку в дальнем углу, вошла немолодая женщина с безразмерной стенторовской сумкой в руках. Молодые были заняты тихим, разговором, касавшимся их одних, женщина достала из сумки "розовый роман" и погрузилась в чтение, словом, каждый был предоставлен своим интересам, каждый мог чувствовать себя в полнейшем одиночестве.

Я принялся за кроссворд. Догадав его, еще раз перелистал газету и под конец задремал. Под ровный стук колес замечательно дремется, по себе знаю, сколько уж километров так пролетело, продремалось про шустрый перестук, бесконечных километров пути туда, обратно и снова туда, по стране, по другим странам из числа тех, что составляли некогда единую и неделимую "одну шестую земного шара", великую страну без имени. Хотя и теперь границы прозрачны, но за столько лет, проведенных порознь, подальше друг от друга, уклад жизни удивительно изменился, поменялось буквально все; я, путешественник поневоле, замечаю это, быть может, много лучше тех, кто живет в самих областях, краях и республиках некогда необъятной родины.

Поезд задергался, вагон замотало из стороны в сторону, я очнулся от дремоты, выглянул в окно. Уже заметно стемнело, солнце садилось где-то за грядой убегающего вдаль иссиня-черного леса. Путь был проложен по возвышенности - внизу открывался впечатляющий вид: лес, деревушки, бегущая куда-то прочь речка, янтарем блестевшая на закатном солнце; все это великолепие мелькнуло разом и исчезло, скрылось за лесозащитной полосой, за хозяйственными постройками, за поселком, к которому прибыл поезд.

Мне еще далеко, далеко...

Я взглянул на часы: нет, все равно поезд опоздает, теперь уже наверняка.

Постояв немного на станции - народу чуть прибавилось - поезд рванулся было вперед, опровергая мои прогнозы, но затем вновь перешел на неторопливый старческий ход.

Добраться до гостиницы с пышным названием "Императорский дом" мне удалось лишь заполночь. Заспанный портье проверил бронь, разыскал нужный ключ и просто махнул в сторону широкой парадной лестницы, буркнув, должно быть, какую-то любезность.

Комната находилась на втором этаже, окна ее выходили на лужайку, густо заросшую по периметру кажется тополями, мне в темноте не разглядеть было. Вроде вполне приличная обстановка; я так устал от переживаний нынешнего дня, что мне не до особенностей снимаемых апартаментов было, забыв почистить зубы, я рухнул в постель и заснул, едва голова коснулась подушки.

- Я звонил его жене только что. Думаю, это последнее место, где Марат Вадимович может быть, но все же.... Она меня и слушать не стала.

- Да, - собеседник нервно затянулся новой сигаретой от окурка и оглядел неопрятную, заваленную бумагами комнату. - Живут они как кошка с собакой, что и говорить.

- Я не знаю, куда мне еще можно обратиться, Сергей Львович, - почти жалобно произнес мужчина в расстегнутой на две пуговицы белой рубашке. Трубку телефона он все еще держал в руке. Его собеседник пожал плечами.

- Сонечке мы уже звонили, теперь она будет психовать вместе с нами. В Каратозово тоже, Юрскому, тот и слышать не стал, хотя и... не знаю, темнит он что-то.

- Варенцову, Рашелю, Марченко... - стал перечислять сидящий у телефона.

- Просто не могу представить, куда он вдруг запропастился, - в сотый раз произнес Сергей Львович. - Если захочет - вовек не найдешь. Как в прошлый раз, помните?

- В прошлый раз, хочу уточнить, не было такой надобности его разыскивать, - напомнил собеседник. - А сейчас.... У него же сотовый с собой, мог бы хотя бы дать знать. Если не нам, то хотя бы своему заму... Черт знает что... Я звоню в милицию.

На этот раз Сергей Львович только махнул рукой и нервно пробормотал:

- Один черт. Поехали по всему списку: больницы, травмпункты, морги, дежурные части, вытрезвители... что там еще? - он взглянул на часы. Полвторого. Будем считать, что с ним что-то случилось.

- Придется, - его собеседник нервно затягиваясь, стал барабанить пальцами в кнопки телефона.

- Приемное отделение? - неожиданно сорвавшимся голосом произнес он и закашлялся. - Скажите, к вам не поступал сегодня днем или вечером...

- Я пойду с другого телефона, - Сергей Львович поднялся из кресла и ткнув сигарету в заполненную пепельницу, быстрым шагом вышел из кабинета.

Первые два дня прошли в суете и хлопотах: так всегда бывает по приезде в новый город. Налаживание контактов требует усиленной беготни и затрачивает уйму времени. Зато потом все окупается сторицей. Я надеюсь, что так случиться и в этот раз. По крайней мере, все предпосылки к тому имеются, боюсь говорить конкретнее, а то, как говорится, сглажу. Остается только держать пальцы сцепленными и плевать трижды через левое плечо.

Не осталось времени даже на чтение прессы, а очень хотелось. Только не третий день выдалась свободная минутка, не минутка даже, а целых полдня - с полудня и до пяти, которые мне, как туристу в душе, следовало бы провести в изучении местных достопримечательностей, как то: церквей, монастырей, усадеб, памятников и прочих аксессуаров любого уважающего себя города, к числу которых можно отнести и этот. Из всей программы я успел только купить набор открыток с видами на вокзале, тем пока и ограничился. Пресса меня интересовала более всего.

Пока. Только пока.

Но вхолостую; зайдя в библиотеку и пробежал глазами последние известия за прошедшие со дня моего отъезда дни, я не нашел ничего для себя интересного, ну разве что несколько заметок под рубрикой "это любопытно". Дебаты о налоговой системе, склоки в местной администрации, проблемы с водоснабжением одного из районов города, аварии на дорогах, день сегодняшний в истории, опять "это любопытно", - словом, весь набор новостей и слухов, слухов и новостей.

И ничего из того, что мне нужно. Ни слова, ни полслова, ни четверть слова. Мертвая тишина.

Пока тишина, боюсь, она скоро, очень скоро лопнет как мыльный пузырь. Стоп, я сказал "боюсь", нет, оговорился, оговорился, просто такой речевой оборот, не более того.

Ну если хотите, то дрожу от впечатления дня новости, как я встаю с постели, одеваюсь, спускаюсь вниз и подхожу к киоску, покупаю газету того городка, что я покинул и читаю заголовок на первой (или второй, не важно) странице, набранный крупными буквами, с фотографией жертвы, с комментариями журналистов и высших милицейских чинов и прочих людей не компетентных ни в чем, но достаточно влиятельных, чтобы их мнение наличествовало в грозной статье на всю полосу.

И мои чувства в этот миг. Более всего я боюсь себя в те самые мгновения; что будет со мной, мне очень хочется и очень боязно это знать.

А будет ли? Или яркие, кричащие, вопиющие заголовки, столбцы, пышущие праведным гневом не разбудят во мне того, кто должен быть сейчас на моем месте: человека боящегося, скрывающегося, трясущегося от страха в предвкушении естественной развязки, панически боящегося стука в дверь, неосторожного слова в салоне автобуса, вида постового, сделавшего жест рукой в мою сторону, простого взгляда.

Что произойдет в тот миг, когда я увижу его, мою жертву, растиражированную сотнями, тысячами экземпляров, прочту, держа трясущимися пальцами газетный лист о скором окончании следствия, об очевидности мотивов и поступков. И что дальше? Истерика, бегающие глаза, запах типографской краски, ударивший в голову, бегство ото всех, от каждого, от себя самого?

Пока же я осмысливаю свои действия и отдаю, полностью отдаю в них отчет, я контролирую себя и свои поступки и уверен в каждом моем последующем действии на некоторое время вперед. Я хочу сказать, вплоть до того момента, когда...

Вот тут мысль моя начинает работать вхолостую, колесики крутятся, крутятся, а картинка все не появляется, точно и нет ее, картинки этой.

Нет ее, нет. Точно я не могу представить себе весь ужас происшедшего, все то, что должно быть ужасным, следует быть, но я не в силах постичь всего этого по неизвестной ни мне самому ни Всевышнему причине. Процесс остановился, он даже обратился вспять; может он и в самом деле обратился вспять, может, ничего и не было? Никаких следов, ничего, точно я и не выбрасывал, выйдя в тамбур, сквозь разбитое стекло кашне и ботинки, точно моя память просто подводит меня.

Я - простой обыватель, серенький человечишко, как мог я сделать то, на что способны лишь герои детективных сериалов, книжек в мягкой обложке, бульварного чтива, герои с крутым разворотом плеч и невыносимым всепроникающим взглядом, те, кто над толпой, вне нее; но все же как?...

Но не кто же угодно!

Всю жизнь мне казалось, что это особый ритуал, особое состояние, особое место, время, обстоятельства и так далее в том же духе. Вплоть до дымящегося пистолета и гильз на мокром асфальте.

Мир, который не входит в круг моей компетенции, моего положения, моих привычек и предрассудков, суеверий и комплексов, свободный или, напротив, замкнутый на себя мир чего-то иного, совершенно иного, нежели моя сторона жизни, мое мировоззрение, инстинкты, привычки, желания...

Не знаю, как еще это объяснить. Все произошло совсем не так как должно было быть, точно случилось непредвиденное, и вселенная столько времени державшаяся в равновесии на кончике иглы вдруг рухнула, выбросив меня далеко за ее пределы, в иной мир, в иное измерение. Прочь.

Не могу понять, может быть так и случилось, я просто не заметил перехода, он свершился так внезапно, столь стремительно, что я оказался в ином мире прежде чем успел понять, что же, собственно, произошло.

Да и сейчас не понимаю этого. Не цепляясь к словам, просто не понимаю. Ни себя, ни окружающее.

И еще. Мне хочется назад.

Очень хочется.

Может быть это и есть...

- Метра три с половиной протащил, не больше. Миш, рулетка у тебя?

- Да, держи.

Оперативник, сидевший на корточках над трупом, выпрямился и кинул рулетку своему коллеге.

- Хорошо, дождя эти дни не было, почитай нам просто повезло, прибавил он, уже с высоты человеческого роста разглядывая лежащего в кустах боярышника мужчину.

- Можно сказать и так. Отойди на секундочку, - его приятель возился с рулеткой.

Устроившийся чуть поодаль на пригретом солнцем стволе поваленного дерева старший следователь что-то быстро писал в записную книжку. Не разгибая спины, он спросил:

- Евгений Васильевич, а поподробнее сказать не можете?

Медэксперт, стоявший рядом и уже поглядывающий на часы, - его работа была закончена, он ждал, пока упакуют труп и уложат его в карету "скорой", - пожал плечами, всем своим видом показывая, что он не Господь Бог и большую уверенность привнести никак не может.

- Я же говорил, что точнее можно установить при вскрытии. А если вы не успели записать, - с ехидцей в голосе добавил он, - то повторяю, что смерть наступила в результате асфиксии примерно семьдесят пять - восемьдесят часов назад. По следам, оставленным предметом удушения на шее убитого, можно с некоторой вероятностью определить, что это был шарф, кашне, шейный платок, ну нитки от него вы подобрали, разберетесь, который господин Глушенко, я уж сразу его так назову, и так понятно, кто убит, носил в день смерти и который преступник или преступники использовали по назначению.

- По своему назначению, - заметил фотограф, делая последний снимок. Вот бы знать, взято у него что-то из карманов или...

Тоненький писк пейджера, лежащего среди вещей, извлеченных из кармана Глушенко заставил всех вздрогнуть и оглянуться в сторону убитого.

- Пережил своего хозяина, - заметил оперативник по имени Миша, сматывая рулетку. - Что же он там сообщает?

- Курс доллара, установленный Центробанком на завтра.

- Николай, вы все сообщения с него занесли в протокол? - старший следователь недовольно посматривал на то, как с тела убитого снимают широкий пояс, на котором был закреплен пейджер.

- Да, кроме подобных. Можно более точно предположить период, в течение которого здесь прогуливался Глушенко и был задушен.

- Прогуливался, как ни странно, без телохранителя.

- Примерно с тринадцати сорока пяти по шестнадцать тридцать, но, мне кажется, немного раньше... Да, это странное обстоятельство, мне кажется, что Глушенко по причинам личного характера не взял с собой "тень".

- В смысле, у него была встреча?

- Или свидание. Или договоренность о месте, с которого должен быть произведен звонок по сотовому... хотя это уже из области фантастики, добавил второй оперативник.

- Накрыть сотовый с двух точек - дело нехитрое, - заметил следователь, - так что все может быть. Пока оставим и эту версию, на сладкое.

- В любом случае, - как бы подводя итоги, произнес медэксперт, - об убийстве мы, не без моей помощи мы знаем порядочно. А об убийце... Впрочем, это уже по вашей части, но я видел, чтобы душили и поаккуратнее.

- Интересно знать, нанял ли его кто или это самостоятельное решение, фотограф зачехлял аппарат, стоя в сторонке от спорящих милиционеров. - Если только не быть уверенным, что жертва сама не придет к нему в руки....

- Вот именно, вот именно, - следователь энергично закивал головой. Надо будет протрясти все контакты Глушенко, все его связи, даже давно забытые, может, тем более, давно забытые, кто знает, что всплывет на поверхность. Что-нибудь наверняка найдется, какая-то ниточка.

- Я и Никита этим займемся, - произнес второй оперативник, быстро взглянув на часы.

- Интересно, что и офис свой он покинул не привлекая внимания шофера и не беря свою машину, -сказал следователь, поднимаясь с поваленной сосны. Тут, правда, и идти недалеко, но все же...

- Интересно, а не был ли склонен наш "пациент" к самоубийству? - ни к селу ни к городу произнес фотограф. - Я первый раз вижу, чтобы он... Может, он знал...

- И все-таки "стрелка", - медленно выговорил второй оперативник не обращая внимания на рассуждения фотографа. - Не знаю, но я почти в этом уверен. Просто вторая половина не пришла и рандеву не состоялось.

- Слишком просто, - следователь покачал головой. - Слишком. Может разговор и был.

- Может, был отвлекающий маневр.

Следователь хмыкнул.

- Нет, так гадать бесполезно. Глушенко дружить или совсем не умел или делал это отвратительно плохо. Врагов, насколько мне известно, у него было предостаточно. Надо просто выяснить кому из этого многочисленного коллектива понадобилось сводить с ним счеты именно сейчас. Именно здесь. И в гораздо большей степени, нежели всем остальным.

- Qui prodest, - безо всякой интонации в голосе произнес медэксперт.

Свершилось. Произошло. Слава Богу, ничего худшего, и ничего предполагаемого из черных вариантов не было, пусть и земля дрогнула под ногами, пусть и голова закружилась, неугомонный шум толпы штопором вбуравился в мозг, но минута-другая, я пошатнулся, почувствовав предательскую ватность ног, кажется, никто не обратил на это никакого внимания, но ничего, устоял. Во всех смыслах устоял, спасибо и на этом. Можно вздохнуть свободнее и без прежней, изматывающей душу, нервотрепки (чего только в голову не приходило за все это время!) планировать дела, которые мне предстоит совершить в этом городке.

Но такого я все же не ожидал. Газетная шумиха, поднявшаяся вокруг смерти некоего Глушенко Марата Вадимовича, превзошла все мои прогнозы, уж самые, что ни на есть несбыточные, самые фантастические. Все, не только областные, но, говоря о районных газетах, но и центральные и общероссийские поместили фото покойного на первую полосу, кричащие заголовки вышли в шапку газет, а статьи с интервью и комментариями занимали едва не половину самого номера. И было от чего. Бывший депутат Государственной Думы, занимавший одно время пост замминистра и вышедший в отставку после довольно громкого дела, к сожалению, не помню всех подробностей, что-то связанное с непрохождением трансфертов на Дальний Восток, ныне удалившийся вроде как на покой - теперь уж окончательно, таков каламбур - в свой родной город, и занимавшийся вроде как оказанием местной элите посильной помощи. В чем именно она заключалась, газеты недвусмысленно умалчивали, только на мекая на его новые дела, но, и это отмечалось не раз, человеком он был замечательным во всех смыслах. И этого замечательного человека не стало.

Нет, боли и грусти в том не было, скорее недоумение, больше злорадство. Слава Глушенко была скандальной, наглой, экстравагантной, судя по газетным публикациям, а я проштудировал немало прессы, дабы ознакомиться с самыми разными точками зрения на этот вопрос, журналисты не переставали задавать один и тот же вопрос: кому именно из влиятельнейших друзей и врагов этого влиятельного человека понадобилось, чтобы он, наконец, угомонился и оставил все как есть. В том городе, откуда я столь поспешно отбыл, людей последнего сорта было немало, но... все видимо, упиралось в известные таланты покойного. До поры до времени, пока поезд восемнадцать тридцать один не увез меня оттуда.

Где, собственно, и произошло то действо, что вынесено ныне на газетные полосы, обсуждается в эфире, стало сенсацией, наконец, и не дня, в этом я не сомневаюсь, но недели, месяца, не знаю насколько долго можно обсуждать убийство.

Даже такое.

Я надеялся и не надеялся на это. Как игрок, поставивший на карту крупную сумму денег, как человек, купивший лотерейный билет, как завсегдатай казино, ломберного стола, ипподрома или иного коммерчески выгодного, но большею частью проигрышного предприятия.

Можно сказать, я поставил на карту какую-то свою сумму, не знаю пока еще что; известность, громкость дела меня смущают, бесконечно тревожат, но никоим образом не возбуждают; поставил и неожиданно выиграл. И сам не могу понять, в чем же состоит этот выигрыш, как его получить и что с ним делать. Я пьян совершенно другим, я дрожу по совершенно иным причинам, я уже боюсь открывать в себе это, столь удивляет, беспокоит и волнует меня мое это чувство.

Чувство безопасности от содеянного, от совершения тягчайшего греха, которое, Боже мой, и предположить не в силах, я все же смог, переступив порог, сотворить. Спокойно, легко, без усилий, без напряжения, без какого бы то ни было осмысления того, повинуясь только что появившейся и захватившей меня идеи, сумасшедшей бредовой идеи, столь неожиданно появившейся в голове, пробившей из, казалось бы, ниоткуда, дорогу к моим действиям. И безо всякой надежды для того, кто пал жертвой моих, самых обыкновенных рук. Моего страшного, бессмысленного в своей жестокости желания, но выполненного желания. Моего второго я, если хотите, если я сам хочу того...

Не знаю, что еще добавить к вышесказанному... не знаю Я серый человечишко, я так привык к тому, что я был серым человеком, так сроднился с существованием, что полагается людям подобного типа; а тут произошло то, что произойти не могло вовсе. Я совершил поступок, который у серых людей не является не просто обыкновенным, более того, серые люди вообще не в состоянии его совершить, а я... Господи, а что я ... ничего. Сел и уехал. Сел и уехал, вот и все, что я сделал, ну, не считая того, что совершил и догадался после замести следы, как истинный тот, кто должен это делать, кто в состоянии это делать без малейших признаков колебаний, боязни, тревоги, нервических расстройств, иных, более серьезных последствий, как это сделал я. К своему же собственному недоумению, изумлению и совершенному спокойствию в последствиях.

Нет, я бы мог объяснить те дни, когда никакой информации не поступало, когда тело Глушенко еще не было найдено, когда еще было известно лишь узкому кругу лиц, что пропал человек, уважаемый человек и только. Я жил ожиданием того дня, я представлял себе себя, я жил одновременно днем вчерашним, которого боялся и днем грядущим, беспокоившим меня еще больше. И вот - ожидание закончилось, и закрыло мои ощущения на этом самом месте. Только тяжелая форма головокружения наподобие солнечного удара. Головная боль, озноб, тяжелое дыхание, со свистом вырывающееся из груди... и все... все...

Все. Все, что мне удалось выжать из собственного организма, весь адреналин и прочие гормоны оказались в ничтожно малых дозах, нежели тогда, когда мои пальцы впились в узкое, шелковое кашне немолодого уже человека, бывшего депутата, бывшего члена министерства и бывшего вообще... Нормы моего восприятия тогда были перекрыты, запас иссяк, а новое поступление отчего-то прекратилось. Просто как закрыть кран в ванной, как заткнуть пробкой бутылку шампанского, чтобы ни одна лишняя капля не вырвалась наружу, должно быть мой организм сам пожелал не перегружать себя бессмысленными с его точки зрения треволнениями. Что-то наподобие этого, что-то в этом духе, что еще можно сказать, когда сказать решительно нечего, нечего совершенно. Как в явившемся накануне страшном сне, до сей поры, хотя и прошло много времени, до сих пор с непонятным душевным волнением переживаемым.

Только газеты говорят обратное да эфир, но не моя беспокойная помять, лишившая меня начисто воспоминания о мерзком. Остальное факты и только факты, и я полагаюсь на них sine ira et studio, без гнева и пристрастия, как говаривал многоопытный Тацит. Я помню все и помню отчетливо, как бреду по ельнику, выгадывая, куда же приведет меня тающая на глазах тропка, как встречаюсь с мужчиной старше моих лет, как он просит меня закурить и как дрожат его пальцы, пальцы заядлого курильщика. Я помню, как пришла в голову мысль простая и ясная, просто пришла в голову, как и всякая другая. И как я спокойно и уравновешенно последовал совету этой мысли. Как мои пальцы давили и давили злосчастное кашне Глушенко, как я оттаскивал тело, как выбрасывал из окна тамбура свои ботинки.

Я помню и как прыгал вокруг убитого, пытаясь согреться, помню те чувства, то тревоги, то апатии, попеременно охватывавшие мой рассудок, помню все. Но как человек, посмотревший обо всем случившемся документальный фильм. Я не помню себя во всех этих эпизодах, не могу представить, чтобы это был я, сколько бы не говорила об этом услужливо память, излагая факты и только факты, словно и она само хотела бы с помощью их холодной констатации защитить себя от тревоги и страха.

Быть может, так оно и есть. И я делаю свои важные и мелкие дела, не возвращаясь в тот день никоим образом, просто без волнения, совершенно спокойно разглядываю с расстояния прожитых дней то, что у иного человека, без сомнения, вызвало бы состояние шока от пережитого.

Я могу предположить только одно: если я целенаправленно вернусь ощущениями, чувствами, переживаниями в тот день и час, сметя преграды памяти воздвигнутые ей на моем пути, со мною непременно произойдет нервный припадок, если не худшее, и, разумеется, я стараюсь, вернее уже следует говорить, о моем организме, что он старается этого не допустить, оставить меня в прежних реалиях, прежней монотонно спокойной жизни, точно и не было ничего, точно я по-прежнему остаюсь именно тем, кем был ранее, всего несколько дней назад.

Серым человеком.

- Вы - ублюдок!

- Простите?

- Повторить? Мне кажется, вы и так прекрасно слышали. Или вы с чем-то не согласны? Вам требуется другое определение?

- Да, но...

- Хорошо, пожалуйста. Вы - мразь.

- Послушайте, я не вижу такой уж насущной необходимости меня оскорблять.

- Что вы говорите? Видимо, вам все же не понравилось.

- Разумеется, и попрошу вас воздержаться от подобных высказываний в ваших же собственных интересах.

- Очень мило. Вы меня иначе отправите за решетку, не так ли, господин следователь? - последние слова она произнесла с явной издевкой. - За оскорбление вашего личного достоинства.

Лицо следователя передернулось, но он сдержался и не произнес ни слова.

- Скажите на милость, он сердится, - продолжила женщина. - Вернее сказать, он в негодовании. Объясните лучше, зачем вам понадобилось тащить меня в морг...

- Ну, знаете, - следователь не выдержал, - это необходимая формальность, которую...

- И устраивать там импровизированную пресс-конференцию с намеками на допрос?

- Послушайте, - продолжил он более миролюбиво, - почему вы на меня за это ополчились? По вашему, я собрал журналистов, что ли?

- Вы не позволили мне уйти сразу же после того, как показали мне моего бывшего мужа.

- Отнюдь, я...

- Ну, конечно, я так вам и поверила. У вас просто рук не хватило всем рты заткнуть, да?

- Я делал, что мог, но в конце концов, вы же первая и начали отвечать на вопросы, не я. Если бы вы молчали и просто следовали за мной, я мог бы гарантировать...

- Отчего-то только вы стояли все время на месте и ждали, когда меня доведут до ручки. Вам надо было видеть, вы ставили очередной следственный эксперимент.

- Нет, просто я минуту поговорил с редактором "Вестей", попросив последнего воздержаться от вопросов на щекотливые темы. Если помните, он первый задал вам вопрос о вашем отношении...

- Ну, на него вы зря ссылаетесь, не думаю, что они заметили на мне траурные одежды и заплаканное лицо.

- Конечно, раз вы это и заявили во всеуслышание.

- А мне надо было самой затыкать им рты, я так понимаю? И почему на десять минут, пока я находилась в морге, отозвали милицию, гарантирующую мне неприкосновенность?

- Я этими вопросами не занимаюсь.

- Разумеется. Вы просто попросили.

- Ну, знаете, это чересчур.

- Ничего подобного. Я прекрасно могу отличить правду ото лжи, знаете, за годы, проведенные с моим мужем, как говорится, царствие ему небесное, я прошла эту школу по высшему разряду. Так что вам достаточно открыть рот, а я уже могу сказать, что за этим последует.

- Сомневаюсь. Хотя вы были достаточно откровенны в своих комментариях о покойном.

- Я ничего не хочу и не собираюсь скрывать. Всегда найдется дотошный борзописец, который вытащит на свет порцию грязного белья и примется размазывать его на страницах какой-нибудь захудалой газетенки. А потом все это перейдет автоматом на телевидение как пикантные подробности нашумевшего дела.

Следователь хмыкнул.

- Да вы теперь надолго застряли на первых полосах, я вам с уверенностью могу это гарантировать. Давно уже в стране, я не говорю про наш тихий городок, не случалось убивать депутата Госдумы, пускай и бывшего, да еще и замминистра в прошлом. Уж год как минимум. Население изголодалось по сенсациям, а им передают исключительно принятие поправок к законам и разборки в парламенте: где кого сняли и кого поставили. Скажите, ну кого это может заинтересовать?

Женщина некоторое время молчала, потом неожиданно взглянула прямо в глаза следователю. Попыталась взглянуть - тот отвел взгляд,- и тихо сказала:

- Пожалуйста, мне хочется быть с вами откровенной. Но, прежде всего, ответьте на мой вопрос.

- Да, я слушаю.

- Вы считаете, что это я убила собственного мужа?

Следователь неторопливо прожал плечами, в его действиях сквозила уверенность:

- Это - одна из рабочих версий. Думаю, после пресс-конференции, если так можно назвать ваше общение с пишущей братией, кое-какие догадки в нее можно внести.

- И, позвольте спросить, какие именно? - на этот раз в ее голосе прозвучала просьба.

- Некоторое время назад, - начал он, осторожно подбирая слова, - я и в самом деле считал,... полагал, вполне вероятной версию о том, что именно вы использовали наемного убийцу для совершения расправы над покойным. Но... это было несколько дней назад, когда мы только приступили к изучению этого дела, - он внимательно посмотрел на женщину, та молчала, опустив голову. Теперь обстоятельства изменились, вы понимаете, надеюсь, о чем я... словом, я сильно сомневаюсь в этой версии. Тут что-то другое, возможно, и совсем не связанное с вами.

Он выдохнул. Женщина внимательно посмотрела на идущего рядом с ней следователя.

- Приятно слышать, - выдержав достойную паузу, произнесла она. - В любом случае, приятно.

- Что значит "в любом"? вы все еще уверены?..

- А почему бы и нет. Ведь вы не хотите оставить меня в покое. Я получила сегодня утром от вас повестку, в которой четко и ясно сказано...

- А, это, - следователь махнул рукой, - сущая формальность. Вам не стоит...

- Слушайте, не говорите мне слова "формальность". В ваших устах это всегда - какое-то испытание, некое исследование сущности человечества, в данном случае, представленное в моем лице.

Следователь усмехнулся.

- Вы - чрезвычайно мнительный человек. Уверяю вас, что... впрочем, я могу все вопросы задать сейчас, без протокола.

- Хорошо, - не без колебаний сказала она. - Я вас слушаю...

- Валерий Васильевич. Давно бы так. Право же, ничего сверхъестественного и тем более страшного не произойдет, если я вас кое о чем спрошу, а вы мне кое-что ответите. Разговор довольно пустячный пускай не на пару минут, но едва ли много больше.

- И стоило из-за этого огород городить? Могли бы просто позвонить.

- А вы бы тогда согласились? Нет, разумеется. Вот и пришлось принимать контрмеры.

- Очень остроумно, - она помолчала, давая возможность следователю начать свой разговор в привычной для него форме вопрос-ответ. Тем не менее, он по-прежнему молчал, точно собираясь с мыслями, потом вздохнул и медленно произнес:

- Странно, вы с ним прожили двадцать лет... - и снова замолчал.

- Что в этом странного.... Хотя, вы правы, я и сама толком не знаю, как прожила с ним все эти годы.

- Он вас старше на семь лет.

- Он уже работал и неплохо зарабатывал, когда мы сыграли свадьбу. Если на то пошло. Я тогда и представить не могла, что будет с нами потом... Он меня никогда в свои дела не посвящал, я, иной раз и понятия не имела, чем он занят. Впрочем, до того, что выяснилось... ну вы можете себе представить. Он занялся политикой, когда... как бы вам лучше всего объяснить... - женщина замялась. - Знаете, он был непредсказуемым и невыдержанным. И нетерпимым. Если бы не ребенок, я давно бы с ним разошлась, несмотря на все его доходы и прочее, я сильная смогла бы прожить, занималась бы чем-то своим.... Если бы решилась сразу, то растила Наташу и без его участия, он ведь сам никогда не занимался ничем, что было бы ему неинтересным, не приносило ощутимой выгоды. А ребенок - это скорее из раздела постоянных тревог и волнений, ему подобного и так хватало по работе, а когда ничего не чувствуешь к своей дочери...

- Он ее избегал, я так понимаю?

- Угадали, - она невесело улыбнулась, - Откупался, чем мог, практически никогда не разговаривал, только если ему было что-то надо... Наташа сама к нему не приставала никогда ни с расспросами, ни с просьбами абсолютно бесполезно. И притом он мог раздражиться и...

- Поднимал руку?

- Нет никогда, но обидеть ведь можно и словом. И куда больнее. Хорошо еще, не удивляйтесь, что я так говорю, хорошо, что он не так часто бывал дома, чтобы... наверное, будь его работа менее ответственна, отнимай она меньше времени, требуй к себе меньше внимания, постоянных скандалов, ссор, стычек и тому подобного не избежать было. А так мы жили как бы в разных временах, почти независимых, если не считать редких его выходных. Работать он мне не разрешал, ну и...

- Я понимаю.

- Вряд ли, - женщина покачала головой. - Все это надо пережить на себе.

- Значит, вы не жалеете, что...

- Я вам уже говорила об этом. И давайте больше не будем возвращаться к данной теме, мне она попросту крайне неприятна.

- Я прошу прощения. Еще раз извините.

И долгое молчание.

- У вас отвратительная работа, - неожиданно сказала она.

- Вы правы, - он не стал спорить, - Иногда она попросту непереносима, но... что ж поделать... приходится мириться и не с таким.

- Я понимаю. Простите меня, что я наговорила вам... не так давно... вы понимаете, после того, что случилось, мне было очень плохо. Попросту я была не в себе.

- Я прекрасно вас понимаю. Вам лучше было разрядиться немного, вот вы и разрядились.

- Об вас.

- Не имеет значения.

- Как скажете, - она пожала плечами. Следователь остановился и неожиданно тихо произнес, женщина едва поняла его слова:

- Знаете, я вам сейчас задам вопрос, что называется, из разряда идиотских, - и, помолчав, добавил: - Надеюсь, вы не обидитесь.

- Нет.

- Вы ожидали подобного... подобной развязки?

Она помялась.

- Как вам сказать. Если честно, - она вздохнула, - то да.

- Давно?

- Давно. Может быть, больше двух, трех лет. Я не знаю, не помню уже. Когда живешь с этой мыслью, то постепенно к ней привыкаешь, примиряешься с ней как с необходимостью, потом вовсе перестаешь замечать. Она как бы уходит в подсознание и... словом, я не знаю, что и ответить на ваш вопрос.

Следователь молча посмотрел на нее.

- Я, безусловно, кажусь вам кошмарной, страшным человеком без души, без совести. Но что я могу с собой поделать, если никогда, вы слышите, никогда не любила своего мужа. Если на то пошло, я вышла за него только потому, что... словом, между нами была близость, и в результате этой близости я забеременела. К тому же все считали его очень хорошим человеком, я - не исключение, он тогда и был вполне нормальным парнем, более того перспективным женихом, в финансовом плане, в отличие от прочих кандидатов. Знаете, у меня их было в свое время немало, что скрывать. Я выбрала его. Наверное, потому... нет, не буду вам говорить, вам это неинтересно, да и ни к чему, а мне. Считайте, что исходила из соображения стерпится-слюбится, упрощенно, наверное, так. Но не вышло. Первого ребенка я потеряла преждевременные роды, что же до второго, то лучше бы я воспитывала Наташу одна. Впрочем, почти так оно и было. Я вам готова признаться, что, может быть, лучше было бы...

Она не продолжала. Следователь кивнул.

- А каковы были его мотивы? Я имею в виду, на брак с вами?

Женщина пожала плечами.

- Слишком простой ответ, он вас не устроит. В свое время я считалась неприступной красавицей, крепость изо льда и снега, довольно много парней ухаживало за мной, но дальше этих ухаживаний дело не доходило, все без результата. Не знаю, чего я тогда ждала от жизни... И в школе, и позднее, в институте... А он... ему я сдалась без боя... не могу объяснить отчего, не бес попутал же в самом деле. Просто было в нем... что-то... какая-то странная привлекательность, пугающая, я бы так ее назвала. Это сейчас она трансформировалась в откровенную озлобленность не весть мир, а тогда... Она ему даже шла... - она закрыла глаза.

- А что вы делали после его исчезновения?

Женщина изумленно взглянула на следователя.

- Я же вам уже говорила, - и нетерпеливо сделала несколько шагов вперед. Следователь послушно двинулся следом за ней.

- Прошу прощения, я запамятовал. Знаете, я спросил потому, что... как бы вам это объяснить...

- Не объясняйте ничего, - отрезала она, - тем более мне.

- Хорошо.

- Тем более что мы уже пришли. Извините, что не позову вас к себе, это было бы выше моих сил. Еще раз простите.

Не дождавшись ответа, она открыла калитку и прошла к своему дому. Следователь молча смотрел, как женщина поднялась на три ступеньки и захлопнула за собой дверь.

Что ж, я себя могу поздравить с отлично выполненной работой. Настолько хорошо, что я получил вполне заслуженный двухнедельный отпуск, правда, мне давно его обещали, и все как-то выходило, что я должен был съездить еще куда-то и сделать еще то-то, но нынче - все. Последними своими делами я добился своего, поставив начальство, можно сказать, в угол. Моему шефу уже ничего не оставалось сделать, как подписать бумажку, освобождающую меня на некоторое время от выполнения своих обязанностей, да еще с количеством денег, и по нынешним нелегким временам считающимися приличными.

Может, мне попросту повезло, что шеф заехал в тот самый городок, в котором квартировался и выполнял последний этап его поручений и я, быть может, при ином раскладе сил, мне достались бы новые обещания, только теперь это не имеет значения. Теперь я на две недели сам по себе.

Если быть точным, то почти на две, но маленькое дельце, задерживающее меня в этом городе, я довольно быстро уладил ко взаимному согласию сторон и снова оказался свободным как ветер.

Конечно, я не могу пожаловаться на свою работу, она меня не тяготит, скорее, развлекает. В определенном смысле я сам себе голова, ограничения лишь накладываются на сроки и места действия. А в остальном приходится действовать самостоятельно, подчас на свой страх и риск. Что соответственно и оплачивается.

И, несмотря на все это вряд ли что-то можно сравнить с отпуском, пускай и на две недели, пускай и так неудачно разорванным пополам. Но это уж моя вина. Теперь, когда бумажная волокита отшелестела и осталась за горизонтом, я могу взвесить все шансы все "pro et contra" и спокойно решить, где же мне проводить долгожданные четырнадцать дней.

Месть-то особенно не много, выбрать можно либо из собственного города, либо отправиться на юг и потратить полученные от шефа средства там. Или махнуть к знакомым в Прибалтику, в Даугавпилс, не знаю, правда, как они меня встретят. Кажется, в прошлый раз я им успел надоесть, будем надеяться, что только кажется. Стоит позвонить и намекнуть, осторожно так, мол, уж очень мне понравилось прошлое лето и ваши новые картины, это я имею в виду супругу моего знакомого, которая, кстати, не раз уже выставлялась и имела с продаж своих неоимпрессионистских полотен неплохой доход. Позволяющей ей и ее мужу жить безбедно. У них собственные полдома в пригороде, у самого берега Даугавы. Очень симпатичное место.

Да, хорошо вот так распоряжаться собственным временем, пускай и не всегда это удается, мне кажется, даже лучше, что не всегда. Долгожданные минуты покажутся несоизмеримо дороже и важнее. А что до планирования свободного времени, то обычно приступают заранее, за месяцы до появления отпуска на горизонте, измеряют его длительность проездом к месту, встречами и расставаниями, новыми впечатлениями и старыми знакомыми. Вспоминая прошлые отпуска, что-то меняют, а что-то оставляют прежним, соглашаются на компромиссы или оставляют важнейшие решения "на потом" или спорят, настаивая на своей, безусловно, верной точке зрения.

Наверное, я люблю свободное времяпрепровождение именно в сочетании со временем, подаренным государству на то, чтобы прокормить себя. Слишком хорошо усвоил я уроки, преподанные в детстве, предназначенные для другого мышления, другого времени и другого мира. Тем не менее, они живы в моей памяти, тогда мне приходится, а частенько именно так и бывает, повторять их с удивительной настойчивостью, точно от этого зависит мое дальнейшее существование.

Но это на работе. Вне ее я стараюсь поменьше помнить о ней. В самом деле, гораздо спокойнее забыть обо всем на краткий миг, иначе, вспоминая нерешенные накопившиеся проблемы запросто можно сорваться или стать трудоголиком. Ни то ни другое меня не утешает, поэтому к работе я стараюсь относиться философски и делать ее только в отведенные на то часы и минуты. А в остальное время... ну, если повезет, планировать это остальное время и заниматься осуществлением своих планов. Чем я, собственно сейчас и занимаюсь.

Она подошла к телефону, сняла трубку. Частые прерывистые гудки свидетельствовали о том, что на том конце ее успели положить. Женщина нахмурилась и положила трубку на базу.

В комнату вошла дочь.

- Кто звонил? - поинтересовалась она, глядя с надеждой на аппарат.

- Не знаю. Повесили трубку. Думаю, ошиблись номером. А ты куда-то собралась?

- Мне Антон должен позвонить, мы с ним договаривались. А что?

Она пожала плечами.

- Да нет, ничего. Я не возражаю.

Но неприятной холодок, затаившийся под сердцем после звонка без адреса, не оставлял ее в покое. Дочь ушла к себе в комнату, у нее был свой аппарат, перед которым она могла оказаться первой, когда позвонит ее приятель с предложением "куда-нибудь прошвырнуться", как обычно говорил сам Антон, Наташин одноклассник, в общем, и целом, симпатичный молодой человек, против которого она ничего не имела и не возражала бы, если он и дальше...

Телефон зазвонил снова. Первой трубку сняла дочь, торопливо схватила, она слышала, в своей комнате соседней с гостиной. Взволнованно прокричала: "Але"! и еще раз: "Але"!

После чего телефон в гостиной тренькнул, другая трубка была положена на рычаги. Дочь что-то недовольно буркнула про себя, она не разобрала слов, и решила позвонить сама.

Женщина села в кресло и включила телевизор. По каналу, появившемуся на экране, шла программа новостей, диктор тусклым бесцветным голосом зачитывал выдержки из сообщения, сделанного сегодня главой правительства; речь шла о повышении акцизов и таможенных сборов с некоторых видов продукции. Ничего интересного, она переключила телевизор на другую программу.

У англичан есть омерзительная пословица: "the dog return to his vomit", омерзительная еще и тем, что я нахожусь, как бы помягче выразится, под властью именно этого странного с точки зрения обывателя из России, собачьего инстинкта. Видимо, он развит исключительно на территории Соединенного Королевства и его колоний и доминионов, раз уж стал там притчей во языцех.

Мне никогда не давался этот язык. Семь лет в школе, два года в институте, плюс курсы по окончании его, а мой словарный запас оставался на низшем уровне, едва ли я мог связать пару фраз в разумный сказ. Но даже при таком неудачном раскладе я пытался поступить в престижное совместное предприятие, требующее многого и многое же сулящее. Я был молод и полон неосуществленных идей. Что ж, половина из них так и осталась лежать в багажнике, нет, гораздо больше, чем половина. Как это обычно и случается. Странно, что это обычно и случается, ведь до тридцати мало кто плывет по течению, всяк рассчитывает на собственные неодолимые силы, на свой гонор и темперамент, на свою отвагу, которой - несть числа, с которой - как пьяному - море по колено. Иногда это выплескивается наподобие бури в стакане воды и на собственный письменный стол, иногда, но только иногда, выливается в действительно важное и решительное предприятие, бросок в неизведанное, приводит почти к моментальному результату, неожиданному изменению, в лучшую, худшую ли сторону, неважно, лишь бы он был, этот скачок, совершенно дискретный - из грязи да в князи или наоборот, но лишь не постепенный, не гомановский эллипс - медленный, плавный, неторопливый переход с родной житейской орбиты на другую. Именно то, что когда-то ожидал и в итоге получил я сам.

Нет, я не жалею, не собираюсь жаловаться, то и не в моем характере. Просто я еще вполне доволен своим местом в жизни, своей ролью в обществе, тем качеством, что я имею честь исполнять, тем заслугам, что я получаю от жизни, словом, всем вполне доволен. Буря устаканилась давно, очень давно, сразу же по достижении двадцатипятиления. Когда питающий жизненные соки бури кран был перекрыт и, как оказалось, перекрыт наглухо.

Что еще можно сказать? Юноша бледный со взором горящим, уже тогда начинавший терять "излишки" шевелюры потыкался туда, потом сюда и в итоге, ну не ехать же в Москву, в самом деле, закрытую наглухо от всех прочих, кроме в нем проживающих, в итоге смирил гордыню и спрятал крылья в самый дальний угол шкафа. Тем более что для полетов особых талантов и не имелось.

Тогда же, конечно, все казалось иначе. Даже, несмотря на поражение на конкурсах и отборах, несмотря на работу кладбищенским сторожем, все равно тлела, не потухая никогда, надежда на что-то эфемерно лучшее, что-то обольстительно прекрасное, ждущее там, впереди, за поворотом. Кажется, она погасла лишь тогда, когда я устроился работать по приобретенной в институте специальности. Системы спутниковой связи, смешно, но оказалось - именно они в нашей стране никому не нужны, кроме разработчиков да нескольких предприятий ВПК, у которых, к общему сожалению, не было денег на заказы. Надо признать, что технологии наши, коими так гордился среди себе подобных наш институт, находились на значительном удалении от зарубежных аналогов. Даже в оборонке, а я работал именно там, не скрывали, что, выделяемые на нужды института средства из бюджета, просто смешны, даже если учесть наше привилегированное положение, что их не хватает ни на что, а работа на голом энтузиазме, приводит лишь к нашему все большему и большему отставанию. Ни о какой конкуренции не могло быть и речи. Когда я уходил, спустя почти семь лет после зачисления, положение изменилось разве что в худшую сторону, на предприятии оставались самые преданные любимому делу люди, только те, кто, кроме своей работы не видели иного приложения собственных сил, и потому оставался, невзирая на неполучаемые средства, на непогашенные трансферты, на задержки зарплаты по полгода и более, не уходили несмотря ни на что. Я не был энтузиастом, и очередной виток инфляции, скачок цен попросту выбил меня с насиженного места. Хотя мне говорили, что наше отставание практически преодолено, что наши товары стали конкурентоспособны после происшедшей конверсии, что, вместе с детскими конструкторами и соковыжималками мы станем производить системы, достойные завоевания зарубежных рынков, что нашлись фирмы, готовые вложить в нас средства и немалые... но нас слишком часто обманывали подобным образом, слишком часто.

Я ухолил из "ящика", совершенно не уверенный в завтрашнем дне, не представляющий, куда приложить свои способности, не знающий, повезет или не повезет мне в ближайшем будущем. В одном, зато, я был убежден - никаких квантовых скачков в моей карьере не предвидится.

Где-то с год я проработал секретарем в меховой компании, после ее банкротства, мне пришлось переквалифицироваться в подсобные рабочие - тогда было особенно тяжело с поисками работы, - а по истечении еще полутора лет был вынужден покинуть родной городок. Найти что-нибудь путное в нем уже не удавалось, на работу записывались вперед на несколько месяцев и терпеливо ожидали, точно получения квартиры в старые добрые времена. Блата у меня не было, денег, чтобы ожидать - тем более, а на предприятии, где я инженерствовал наступил коммунизм: поскольку наличных денег не было уже ни у кого из работающих там, ад и у их семей также, соседний магазинчик согласился отоваривать их продукцией первой необходимости в счет грядущего получения средств из бюджета, когда они, конечно, появятся.

Я выехал в Обнинск, туда, где когда-то провел пять лет в студентах физико-энергетического. Можно сказать мне там повезло - сразу же подвернулась работа. Я стал водителем катка в бригаде дорожных рабочих. Тогда еще был конец лета, и я со страхом ожидал заморозков - времени, когда работы по укладке асфальта свертываются до следующей хорошей погоды, до следующей весны, то бишь.

Именно в это время и нашел меня мой нынешний шеф....

Я совсем забыл о еще одном важном обстоятельстве. Поглощенный рассказом о поисках работы, я не вспомнил отчего-то одну маленькую, но, должно быть, очень важную деталь, которая сыграла свою роль. Полтора года из тех, что я провел в "ящике" работая на ВПК, мне было суждено пробыть любящим мужем и заботливым супругом.

Сейчас я с трудом вспоминаю это время, оно для меня - словно серая пелена, четко делящаяся на две половинки, пускай и одинаково серые, но все же отличающиеся друг от друга: работа и дом; домашние ссоры и радости и проблемы и праздники на своей должности. Первого было много больше, чем второго, я сам понять не могу, как же мы не разошлись в тот же день; наш брак был зарегистрирован в Загсе, не понимаю, как мы умудрились оказаться там в одно и тоже время, как мы вообще договорились до такого соглашения.

По натуре я - убежденный холостяк, по крайней мере, я пытаюсь себя в этом убедить, не знаю, удастся ли мне исправить сей недостаток, наверное, так следует трактовать мой социальный статус, или я останусь в той же позиции до конца дней своих. Не могу сказать, что страдаю в той или иной степени комплексом Кавендиша, боязнью общения с женщинами, напротив, по самой моей должности чаще всего приходится общаться именно с представительницами прекрасной половины человечества. Для этого нужен определенный навык, вырабатываемый годами тренировок, методом проб и ошибок. Но навык нужен и в другом, в умении увидеть в женщине, несколько более того, что мне обычно удается усмотреть. И банальные фразы и ласковые взгляды и дорогие подарки и свидания при луне и на фоне заката едва ли помогут. Дело в другом: в моих застарелых привычках, в моем образе жизни, не желающем подаваться изменению, в чем-то еще, на что я пока не могу найти ответ.

И все же возвращаясь к своему браку.... Я и тогда меньше всего ожидал, особенно в первые дни знакомства, что мне предстоит связать с Алиной полтора десятка месяцев жизни, кажется, не подозревала об этом и она. Все произошло столь внезапно и настолько не по нашей вине и воле, что я не смею сказать ничего определенного на этот счет, никоим образом не в силах открыть завесу над тайной нашего скоропалительного брака. Какая-то странная необходимость заставила нас подать документы на регистрацию и полтора месяца ждать назначенного времени церемонии, почти не встречаясь друг с другом. Думаю, если бы такое состояние продолжалось и дальше, я был бы женат и, вполне возможно, считал бы себя счастливым супругом и по сей день.

Мы совершенно не подходили друг другу, первые же слова, произнесенные в беседе с глазу на глаз не оставляли собеседнику ни малейшего шанса на взаимопонимание.

И тем не менее.... Именно, тем не менее. После развода я несколько раз встречался с Алиной, помню, она говорила мне, еще хорошо, что мы так дешево и быстро отделались друг от друга. Увы, с ней я не мог не согласиться.

Кажется, она до сих пор незамужем. Алина на два года младше меня, значит ей уже тридцать семь. Интересно, хранит ли она наш свадебный снимок на фоне здания Загса, вообще наши немногочисленные снимки вдвоем? Несмотря на распавшийся брак, отчего-то я их непременно беру в дорогу, кладу в кармашки своего видавшего виды чемодана, точно мы до сих пор еще вместе. В определенном смысле я должен быть ей благодарен, за приобретенный опыт, хотя бы....

Но, несмотря на печальные результаты моего первого брака, первого опыта семейной жизни, я все же надеюсь на лучшее. Когда я последний раз встречался с Алиной, почти полгода назад, - уже не верится, особенно теперь, что между нами что-то было, что-то похожее на близость, - тогда она говорила мне, что тоже ищет своего принца. Ищет, а не ждет, Алина по натуре человек деятельный и энергичный, сидеть спокойно на месте и плевать в потолок она не в состоянии, таков уж характер - ни минуты покоя полная моя противоположность. Теперь эта ее черта мне кажется привлекательной, в отличие от прошлых лет. Что-то изменилось в наших отношениях, раз так получилось, что-то ушло, а что-то стало взамен исчезнувшего. Я иногда навещаю ее, она иногда навещает меня, позволяет мне видеть себя как добрая старая знакомая, не вспоминая о дне вчерашнем, не напоминая о прошедшем, наверное, лучше так сказать.

Так что она в курсе моих последних дел. В курсе, начиная с поездки в Обнинск, знает и о моей новой работе, которую я больше всего не хочу терять. Она олицетворяет тот холостяцкий образ жизни, который я так привык вести, но лишь в одном, Алина сходна со мной, именно по этому единственному вопросу. А так.... Она любит кошек, я отношусь к ним совершенно холодно, из всех животных со мною могут ужиться разве что тараканы, она прекрасно знает два языка: английский и немецкий, я мучаюсь со своим родным, не зная порой как правильно ставить ударение или запятую, она... да что говорить, мы и в самом деле удивительно непохожая друг на друга пара и в мелочах и в главном, и в характерах и в привычках. Я сказал пара... в некотором смысле, я прав. Как мы, такие разные, все же прожили и совсем неплохо эти полтора года? - Алина считает это неким испытанием, посланным свыше, с какой целью оно послано, я выяснить не смог; мне все же странно, что, несмотря на все свою рачительность и прагматичность она ходит в церковь "как прижмет", этого я никогда не пойму, с детства не любил культовых мест.

Как не пойму ее любви к английской классике, не представляю, каково это - читать толстенный роман на чужом языке, пускай это будет Диккенс или Голсуорси. Я в любом случае предпочту им Чейза или Хэммета, пускай и на русском, неторопливость действия оказывает на меня снотворное воздействие: я слишком привык и ритмам нашего сумасшедшего века, чтобы ухолить с головой в, порою, странные переплетения судеб героев старинных романов. А она с удовольствием прочла "Клариссу" и сообщила мне, что это лучшее, что еще не издавали у нас за полтора века, ведь перевод убивает живой стиль чужого языка, превращая его в форму, набитую собственной идиоматикой. Наших современников Алина не читает, предпочитая им зарубежных в оригинале.

В самом деле, мне порою становится жаль, что я так и не владею ни одним из европейских языков, хотя по работе это знать ни к чему, но для себя могло бы и пригодиться. Жаль что я бухнул полжизни на изучение английского, но, увы, могу внятно произнести лишь несколько предложений из разговорника, и то не уверен, поймет ли меня англо-говорящий человек. Да еще эта пословица, которую я запомнил ни к селу, ни к городу и о которой я уже говорил.

Впрочем, сколько бы отвратительна она мне ни казалась, но в данный момент она очень точно описывает мое теперешнее состояние. Боюсь, я, пускай и против своей воли, но проведу несколько дней, хотя бы, скорее всего, парочку, может больше именно там, куда меня так тянет, куда тянет каждую собаку, если она знает английский язык.

В комнате было сильно накурено. Старший следователь, не вставая со стула, обернулся и приоткрыл окно. Ветер растрепал тюлевые занавеси, зашелестел бумагой на столах.

- Давайте подобьем бабки, - тихо произнес он. - Нашей группой и так уже недовольны. Наверху считают, что мы до сих пор топчемся на месте и не можем найти хотя бы ниточку, не говоря обо всем остальном. В любом случае сюда собирается прибыть на следующей неделе комиссия из Москвы, которая и будет не то помогать, не то... - он замолчал, - делать все сама, без нашего участия. Не знаю, станут ли нас отстранять от ведения дела... посмотрим.

Наступила тишина.

- По этому делу можно хватать за руку каждого, кто хоть сколько-нибудь знаком с убитым, - продолжил следователь. - Наверху известно это получше нашего. За свою карьеру Глушенко успел достать чрезвычайно многих и у нас и в Москве, здесь, конечно, больше. Он держался, пока были нужны его организаторские способности и талант прохиндея, человека, выкручивающегося из любых ситуаций, человека, способного делать деньги на всем, на чем можно и нельзя. Единственного, кого я могу вычеркнуть из списка подозреваемых, так это его жену. Я уже сообщал вам о встрече с ней, штучка она та еще, палец в рот не клади, кроме того, Васильев поднял материалы, касающиеся оставляемого Глушенко состояния. Этот вариант провалился, поскольку наш господин предпочел оставить супруге лишь моральное удовлетворение от его смерти, буде она таковое пожелает, что же до материальной, то большая ее часть растворяется в различных фондах и компаниях, автоматически с переходом его в мир иной. Фонды как ни странно, по большей части благотворительные, из этого можно делать разные предположения, но да обойдемся пока без них.

- Две квартиры и коттедж на Березовой - это тоже неплохо. Несколько аккредитивов и пакетов акций зарубежных компаний, не говоря о фьючерсных контрактах, - заметил один из оперативников.

- Если не считать того, что это - капля в море.

- Но можно предположить...

- Предполагать можно всякое, а нам необходимо быстро отчитываться в проделанной работе. Пока результатов не видно в принципе, а хотелось бы хоть чем-то порадовать наше дорогое начальство.

Молчание было подтверждением его слов.

- Ладно, вернемся к теме. К двум темам: кто убил и кому выгодно убийство. Может быть, когда-нибудь и соединится два в одно. Громушкин, что у вас с последними часами жизни Глушенко?

Оперативник поерзал на стуле, хотел было встать, но по знаку следователя, опустился вновь.

- В двух словах, так. Расписание удалось установить с точностью до минут. В девять Глушенко приехал к себе в офис, работал до одиннадцати, провел селекторное совещание с помощниками. В одиннадцать десять отправился на встречу с Марченко Олегом Константиновичем, по адресу Утиная`7/5, там находится филиал банка "Анатолия" в котором управляющим и работает последний. Мы его потрясли, ничего конкретного он не сообщил, дела как дела, все в норме, но мне кажется, между ними был далеко не такой мирный разговор, как сообщал сам Олег Константинович. Известно, что банк каким-то чудом выкрутился после прошлогоднего кризиса, судя по его балансу, без поддержки извне он никак не мог этого сделать и поддержки немалой. Мне кажется, тут не обошлось без нашего покойного депутата, и тому есть кое-какие подтверждения, по смете расходов.

- Так, что дальше?

Оперативник кашлянул.

- В половине первого Глушенко отправился обедать в ресторан "Любава", где находился до двух часов трех минут, точно, на выходе это запомнил швейцар, Глушенко сверял свои часы в его присутствии. Интересно, что в этот самый момент его застало сообщение пейджера. Глушенко пользовался сотовым принципиально только так, чтобы звонить самому, никому не давал его номер. Большинство коллег по работе его и в самом деле не знают.

- Это важно. Поехали дальше.

- В два десять он вернулся в контору, где проработал еще примерно час, после чего ему был сделан звонок из не установленного пока места неизвестным лицом, предположительно, его хорошим знакомым. Глушенко говорил долго, повесил трубку и некоторое время продолжал работать, именно: звонил по адресам своим компаньонам: Юрскому и Варенцову. С последними была так же проведена беседа и так же без особой пользы, хотя Юрский и обмолвился о том, что Глушенко его подставил года два назад. Мы потом прошлись по документам, именно в это время Глушенко построил свой коттедж на Березовой. Но сейчас отношения между ними вполне сносные, подтверждено Юрским документально. Тоже и у Варенцова, вообще, они говорят примерно одно и тоже.

- Варенцов, кажется, прибыл сюда из Москвы?

- Да, боевой помощник депутата Глушенко, имеет судимость за мошенничество, два года в Бутырке, против него тогда же следствие выдвинуло обвинение в подлоге, но адвокаты Варенцова его отвели с легкостью.

- Интересная личность, главное, запоминающаяся, - следователь хмыкнул. - Есть по нему еще что-то?

- Да, немного. Разведен, детей нет, сейчас работает управляющим фирмы "Эль-икс инжиниринг", двенадцать процентов внутреннего пакета акций, член консультативного совета, пользовался особым доверием Глушенко, насколько нам стало известно.

- У Юрского больше акций? - неожиданно спросил следователь.

- Да, двадцать процентов, он, как-никак, зам.

- Понятно. Зам, так зам. Далее по графику Глушенко что?

- В два тридцать пять он сообщил секретарю о своем намерении "развеяться перед предстоящей встречей", цитирую почти дословно, у секретаря очень хорошая память.

- Встреча с Павленко, исполнительным секретарем из мэрии, так, да? - в ответ - короткий кивок, следователь коротко выдохнул и задал новый вопрос: - Он так часто "развеивался": один, без телохранителя и связи с внешним миром?

- У него же был пейджер. Мы проверили, сотовый он действительно взял с пустыми аккумуляторами, явно намерения звонить не было. А может, просто забыл зарядить или сменить на новый комплект. Развеивался же он практически регулярно. Есть у него одно знакомая, к которой он периодически наведывался именно с этой целью. Она живет неподалеку от места его работы, некая Софья Анатольевна Воробьева. К сожалению, ничего непосредственно из ее уст выяснить не удалось, вот уже третий день как ее нет дома. Как сквозь землю провалилась. Ни соседи, ни знакомые не могут понять, куда она могла так надолго отлучиться. Я предполагаю...

- Это понятно. Кто из вас отрабатывал Воробьеву? Вы, Конюхов?

Оперативник неуверенно пожал плечами:

- Вообще-то мы оба... Максим по работе, я по знакомым и соседям, потом еще заглянул в офис Глушенко, да, секретарь в курсе ее существования, об отношениях шефа с Сонечкой, как он выразился, ему прекрасно известно. В вечер смерти Глушенко к нему приходил финдиректор фирмы Сергей Львович Мотылек, они вместе обзванивали всех, с кем мог связаться запропастившийся шеф. Тогда, по выражению, секретаря, тайна всплыла на свет.

- Тайна Полишинеля, как я понимаю?

- Именно. Все знали, но делали вид.

- И обеспокоились только тогда, когда все сроки прошли. Замечательная команда.

- Предполагалось, что Глушенко мог заехать на встречу и так, он уже устраивал подобное несколько раз, в том числе и для проверки подчиненных "на вшивость". А потом нерадивых тут же выкидывал. Дисциплина у него была железная. Когда шеф исчез, все упорно делали вид, что так оно и должно быть. Финдиректор осмелился два раза потревожить его звонками на пейджер, но он сам и не надеялся на какой-то ответ.

- Значит, все надеялись, что встреча все же состоялась. О чем предположительно должен был вестись разговор?

Вместо Конюхова ответил Громушкин:

- Предполагалось обсудить движение федерального трансферта, который должен получить регион, часть из тех денег должна была пройти через банк "Анатолия", с руководством которого у Глушенко налажены прекрасные связи.

- Остальное понятно. Только связи эти с директором банка Вагитом Караевым, держатся более на чувстве долга, мы это уже обсуждали. За спасение от августовского кризиса. Мне тут буквально только что поступила интересная бумага из Счетной палаты. Она в декабре прошлого года производила проверку деятельности банка, выявила некоторые нарушения, пожурила, но и только. В частности, пожурила за то, что на его счетах оказалось двадцать три миллиона долларов "лишних" денег. Так что "раскрутка" федеральных денег - просто небольшая, но приятная обязанность банка и лиц из администрации города.

- И ничего, - горько произнес Громушкин.

- Ну, почему же. Двоих заместителей Караева все же сняли. Как не справившихся со своими обязанностями. Я полагаю, если мы и дальше будем вкапываться в это дело, нас отправят в долгосрочный отпуск с той же формулировкой. Более всего досадно то, что "Анатолия" финансирует деятельность так называемой "каратозовской" преступной группировки, вместе с тем самым Рамилем Османовым по прозвищу "Гамлет", которого мы отпустили ни с чем в прошлом году.

На несколько мгновений опергруппа предалась не слишком приятным воспоминаниям. Громушкин побарабанил пальцами по столу, но спохватился и быстро убрал руку. По истечении казалось бесконечного срока снова заговорил старший следователь.

- Вернемся к убийству, - с небольшой охотой произнес он, было видно, что ему не слишком приятно вдаваться в подробности дела, которое с самого начала обещало быть долгим и тяжелым. - Конечно, всем и так ясно, что к одним и тем же людям нам придется возвращаться неоднократно, чтобы спросить одно, выяснить другое, нажать и попросить согласиться с фактами и так далее и тому подобное. В деле и так слишком много неясного, и я не думаю, что кто-то нам будет стараться помочь, скорее уж наоборот, - следователь посмотрел на Громушкина, тот быстро кивнул в ответ. - Единственная, хотя и противоречивая зацепка - сам убийца.

При этих словах среди сидевших в кабинете произошло шевеление.

- Тут действительно есть за что зацепиться. При благоприятном исходе событий, не будем загадывать, конечно, нам удастся вытянуть из наших неразговорчивых свидетелей информации побольше, нежели те крохи, что они нам так щедро подали. Одно обстоятельство либо перечеркивает наши предыдущие построения, либо дополняет и подтверждает их. Можно теперь с уверенностью утверждать, что человек, убивший Глушенко, не был профессионалом в этом деле или же, что менее вероятно, но тоже возможно, действовал сознательно как непрофессионал. Но вероятнее другое: если он и занимался противозаконной деятельностью, то едва ли она была связана с умерщвлением людей. Им самим, разумеется. Словом, одно из двух: либо он и в самом деле пошел на это, будучи стопроцентно уверен, что с Глушенко он и так справится без особых хлопот, либо он действовал импульсивно, руководствуясь внезапно возникшим желанием свести с Глушенко счеты. Последнее, при внимательном рассмотрении места событий, кажется наиболее естественным, да и лиц, с которыми умерший имел связи и которые могли назначить ему встречу и закончить ее именно так предостаточно. Правда, все они при деньгах... парадокс, конечно, но с ним нам и придется работать ближайшее время. Да, кстати, Кисурин, что показала экспертиза отпечатков ботинок, оставленных убийцей?

Оперативник вытащил из лежащей на столе папки лист с результатами экспертной проверки и, шмурыгнув носом, произнес:

- Лекала, по которым была изготовлена обувь принадлежат фирме "Саламандер", модель 97 года. Но, скорее всего, данная пара была изготовлена в Турции или Польше, на мелком производстве, поставляющим продукцию для наших "челноков". Об этом можно судить, исходя из некоторых особенностей изготовления подметок. В частности, неверно указан размер обуви - сорок третий - вместо сорок четвертого. Так же наличествует надпись на каблуке "Made Italy", явно не объясняющая происхождения ботинок. Помимо этого, в результатах содержатся также специфические характеристики, позволяющие судить об изготовители обуви, как о пирате, похитившим тем или иным образом лекала фирмы "Саламандер".

Кисурин подал документ старшему следователю. Тот быстро просмотрел его и положил на край стола.

- Исходя из характера оставленных следов, - продолжил Кисурин, доставая следующий документ из папки, - можно предположить, что убийца Глушенко, имел среднее телосложение, ровную, уверенную походку человека, привыкшего к частым и дальним прогулкам. Антропометрические данные его примерно такие: рост метр семьдесят - метр семьдесят пять, вес около семидесяти килограммов. Возраст можно оценить от тридцати с небольшим до сорока лет. И как показала экспертиза волоса, оставленного, по предположению, убийцей, - новый документ появился из папки, - он был темно пшеничным блондином, носившим короткую стрижку, типа "модельная", метод Сассон, к химическим красителям не прибегал, волос высветлен на солнце. Никто из знакомых Глушенко не имеет подобную шевелюру. Методом исключения можно предположить...

- Так, это понятно. Теперь перед нами может встать вопрос, а жив ли сам преступник или же его постигла вполне очевидная доля большинства наемных убийц, ежели он таковым являлся. Тут как говорится, фифти-фифти, не разобравшись с "группой товарищей" Глушенко, мы едва ли сможем что-либо понять в этом неприятном деле. Или раньше нам дадут по шапке, - тихо закончил он.

В дверь постучали, не дожидаясь ответа в комнату просунулась гладко причесанная голова и обратилась к следователю:

- Вас к телефону. Полковник Чекмарев.

Едва следователь поднялся из-за стола, голова исчезла.

- Я на две минуты, - предупредил он собравшихся. - После продолжим.

Взглянув на часы, старший следователь торопливо вышел из кабинета.

Странное это чувство - возвращаться туда, где был совсем недавно, всего ничего - несколько дней назад: город кажется таким знакомым и одновременно незнакомым, неуловимо изменившимся за прошедшее время. Чем именно - трудно сказать, какая-то незаметная глазу смена ритма жизни горожан, объяснять ее не имеет смысла, настолько она очевидна. Или, напротив, заметно лишь мне, привыкшему уже к этому крохотному городку, где я повстречал - хвала случаю! - своего шефа и получил долгожданный отпуск и совершенно забывшему суету большего населенного пункта, тысяч в сто человек, может и больше.

Не знаю, сам не пойму, что на меня нашло, что со мной приключилось, что первый же день отпуска я решил провести именно здесь, совсем рядом от того места... нет, лучше не вспоминать. И все же ощущение адреналина в крови буквально подхлестывает меня, порою не давая передохнуть. Какой-то восторженный страх, странное желание узнать границу собственной дерзости и переступить ее, если придется, более того, скорее всего переступить. Впрочем, я и без того перешил все грани допустимого, человек, поступающий разумно и планомерно, никогда бы не стал жертвой своих сумасбродных идей, не стал бы делать ничего из того, что совершил за последнее время я. Но пускай он будет тысячу раз прав - тем не менее я поступаю так как велит мне моя воля, если именно она руководит мной, а я надеюсь что так и происходит.

Все же удивительное это ощущение - переступить некий порог, некую условность поведения, стереотип, служивший тысячи лет, поступить не так как то позволено, не так как положено поступать, проложить некую новую тропу поведения, пойти нехоженым путем, своим собственным. Разве ни приятно быть пионером хотя бы в чем-то, хотя бы для себя и немного для окружающих, пускай они и не подозревают об этом?

Когда я прибыл на вокзал, наверное, вид мой вызвал некоторую заинтересованность у отъезжающих-приезжающих-провожающих. Я с таким подозрением, с такой настороженностью, с такой заинтересованностью вглядывался в чужие незнакомые лица, так внимательно наблюдал за действиями милиционера, невесть что забывшего в камере хранения, что, быть может, привлек к себе достаточное внимание. И если страж порядка не обратил на меня своего праведного взора, то лишь по той причине, что был слишком занят выяснением отношений с неким плюгавым гражданином лет пятидесяти. Зато остальные, те, кто не был слушком удручен или озабочен собственной судьбой, те, кто подвергся моему внимательному, пристальному рассмотрению, отнеслись к этому обстоятельству настороженно и с известной долей подозрительности. Но ничем свои чувства по отношению ко мне не выдали. Что, в сущности, вполне вписывается в рамки повседневного жизнетечения. Ничего иного я и представить бы себе не мог.

Но, кроме подозрений, вполне логических и справедливых, ничего более не нарушило ни мою нервную систему ни общественное спокойствие, вернее сказать, суматоху вокзала. Милиция по-прежнему смотрели сквозь меня, что дало мне импульс подойти к газетному киоску и приобрести ряд печатных изданий. Некоторые я просмотрел на месте, иные, а их большинство - взял, не читая в гостиницу.

Хорошо еще я не поддался первому импульсу. Ноги сами понесли меня в мою старую гостиницу "Малиновый рассвет", но я вовремя пресек их намерение. Для новых безумств время еще не наступило, повода не было, вполне достаточно того, что я уже успел начудотворить.

Новое место моего пребывания называлось "Казахстан", ничего национального здесь не было и в помине, разве что в позавчерашнем меню, вывешенном на двери ресторана я нашел плов, в равной мере относящийся ко всем государствам Средней Азии.

Гостиница была маленькой, тесной, но довольно уютной. В комнате с крохотным балкончиком-вазочкой, на которой только выйти - и то одному постояльцу, я устроился с некоторым комфортом, то бишь забрался с ногами на кровать и принялся разглядывать не пролистанную прессу.

На все про все у меня ушло около часа. И единственная заметочка, в два абзаца мелким шрифтом, извещала о том, что следствие по делу убиенного бывшего депутата и прочая все так же топчется на месте, супруга же погибшего продолжает тщательно избегать любых возможных контактов с журналистами. Более того, за последнее время она и ее дочь, кажется, вовсе не покидают свой дом на Березовой улице.

Не найдя более ничего интересного, я спустился в ресторан, благо стремительно приближалось обеденное время и перекусил все тем же пловом меню, тут, видимо, не меняется довольно долгое время. Не знаю, готовят ли местные повара что-то иное, нежели то, что я прочел в красной сафьяновой книжечке, или, что абсолютно одно и тоже, на дверях, ведущих в зал ресторана.

Цены в "Казахстане" приятно поражали недоверчивого клиента, я быстро сделал прикидку: если и дальше буду заправляться здесь все тем же пловом, то остального мне хватит и на кое-какие развлечения, помимо осмотра все тех же достопримечательностей.

Под первым номером значился дом на улице Березовой. Метрдотель вкратце объяснил как до нее добраться и доверительно сообщил: "дом №47". Комментариев не требовалось, я вручил ему энную сумму чаевых, честно заработанную, после чего отправился по указанному адресу.

Более всего Березовая смахивала на загородное шоссе: пустынная утопающая в зелени улица с редкими фонарями по левой ее стороне. Автомобилей практически не встречалось, я прошел по ней с самого конца, куда довез автобус, и за все это время меня обогнал лишь одна легковушка.

Метрдотель мог не волноваться за меня, дом я обнаружил сразу. На противоположной от него стороне улицы был припаркован микроавтобус "Газель" с зашторенными окнами. Водителя на месте не было, но когда я проходил мимо машины, из нее донеслось какое-то шевеление.

Пройдя еще немного, я постоял в некоторой нерешительности, не зная, что еще можно вынести из этого путешествия на окраину города, а затем просто сел на лавочку, развернул газету и закурил. Собственно, я не торопился никуда, просто решил отдохнуть, оглядеться и немного почитать "желтую прессу" на свежем воздухе. После того, как я внимательно рассмотрел симпатичный двухэтажный домик из желтого кирпича в стиле "модерн" с мансардой, выходивший в сад, интересоваться еще чем-то желания у меня не было.

Шум заводимого мотора заставил меня заглянуть поверх газеты на соседствующую со мной "Газель". Нет не она, шум доносился из распахнутых выездных ворот с территории участка дома номер сорок семь ворота разъехались полностью, давая машине - серебристому "четырехглазому" "мерседесу" выехать на улицу - и тотчас же съехались обратно, едва не задев багажника дорогой машины. Шофер "Газели" торопливо выскочил из задней двери, обежал машину, - в руке он держал недоеденный бутерброд - и влез на водительское сиденье. Мотор завелся за мгновение, а в это время "мерседес" уже вырулил на Березовую и набрав за секунды ошеломляющую скорость, вихрем пронесся по улице. Следом за ним с некоторым отставанием рванулась "Газель". Спустя несколько секунд шум моторов стих, и на Березовой воцарилась прежняя тишина.

Ненадолго, едва только "Газель" скрылась за поворотом, до меня снова донесся глухой шум мотора, автоматические ворота снова разошлись, выпуская на свет Божий вишнево-красный "вольво-850". Я смотрел за происходящим не отрываясь, даже не заметив, что соскочил со скамеечки и уронил газету на тротуарные плиты.

"Вольво" несколько мгновений постоял у ворот, - их дверцы все это время оставались открыты - и убедившись, что дежуривший автомобиль убрался, выехал на улицу. С водительского места высунулась рука, держащая пульт дистанционного управления и тотчас же ворота стали закрываться. "Вольво" развернулся и поехав в противоположную, нежели умчавшийся "мерседес" сторону.

Представление закончилось. Я очнулся, поднял газету и неторопливо отправился к автобусной остановке. Вишнево-красный "вольво" показался мне издалека и снова исчез; была ли это та самая машина, я сказать не берусь. Пока я стоял на остановке, он остановился в сотне метров от меня, из машины вышла женщина и подошла к газетному киоску. Купив, кажется, какой-то журнал, она снова села за руль. На несколько мгновений подошедший автобус не тот, что мне был нужен - закрыл мне обзор улицы; пока я проходил несколько метров в сторону, вишнево-красный "вольво", стоявший у газетного киоска уже успел сняться с места и исчезнуть в потоке двигавшихся вверх по улице машин. Мне оставалось только дождаться автобуса своего номера, вернуться в гостиницу и заняться иным времяпрепровождением.

- Да, Валерий Сергеевич, - собеседник кашлянул, прикрыв трубку рукой и произнес: - я вот что у вас спросить хотел.

- Я вас внимательно слушаю.

- Это по поводу расследования обстоятельств смерти Глушенко. К вам в офис милиция заходила?

- Даже дважды и каждый раз новое лицо.

- Знаете, Валерий Сергеевич... - Юрский помялся, а затем высказался напрямик: - Одна неприятная вещь.... Эта команда получила санкцию прокурора на выемку документов нашей фирмы. Понимаете...

В трубке повисла звенящая тишина. Помехи неожиданно утихли, Юрский мог слышать тихое дыхание Арцыбашева. Наконец, он услышал ответ, одно слово:

- Когда?

- С сегодняшнего утра.

Арцыбашев чертыхнулся.

- С чем это связано?

- Я полагаю, они подозревают кого-то из нашей фирмы в мошенничестве в особо крупных, превышение полномочий должностного лица, полный набор, одним словом. Кого именно - я понятия не имею, но есть подозрения....

- И как это связано с убийством вашего шефа? - холодно спросил Арцыбашев. Юрский вздохнул и выдохнул.

- Тут не обошлось без банка "Анатолия". Вы же знаете...

- Все, можете нее продолжать. Этот кретин Марченко - они его раскололи, я так понимаю.

- Кажется, его просто подставили, я не уверен, но...

Арцыбашев прервал его:

- Подождите, я не насчет самого управляющего. Я пытаюсь понять, как они вышли на вас? Кому могла придти в голову, мысль, пошуровать в вашей конторе, какое вы отношение имеете к смерти Глушенко?

- Комиссия из Москвы, помните, - Юрский недобро усмехнулся. - В ее составе представители следственных бригад, которые сейчас и занимаются выемкой документов. Мне кажется, наши ребята из угро попросту спихнули им то, до чего их руки не доросли. А сами занимаются, пока никто не мешает, непосредственно убийством.

- Может и так. Больше всего меня интересует, что они у вас могут найти.

Юрский покачал головой, но спохватился и произнес с легким оттенком торжества в голосе:

- Практически ничего. Все дело в том, что нас предупредили еще прошлым днем, а сменить неудобные документы - дело одного часа, максимум двух. Оставшиеся, либо вывезены в надежные места, либо уничтожены. Знаете, я даже прохожу свидетелем по этому делу....

- А наши договоренности? - холодно перебил его Арцыбашев. - Надеюсь, у ваших людей нет резона насчет них распространяться. И в документальном плане, полагаю, у вас ничего уже не осталось.

- Самая малость.

- Какая именно?

- Но нельзя же, Валерий Сергеевич, утверждать, будто мы с вами вовсе не имели никаких дел, это же полнейший абсурд, вы же сами понимаете.

- Да, разумеется, но все же...

- Не беспокойтесь, мы оставили все до середины августа прошлого года, там, они ничего не найдут. А все остальное либо уничтожено, либо изменено так, что не подкопаешься. Остались некоторые бумаги, подтверждающие, что мы с вами довольно давно разошлись как в море корабли. После кризиса и вашего избрания на этот пост, разумеется. Конституцию надо уметь чтить, велеречиво заметил Юрский.

Арцыбашев вздохнул, но явно не успокоился полностью. Том не менее, продолжать разговор в том же духе он не стал. Помолчав немного, он произнес:

- Спасибо, что предупредили. Я вам очень признателен.

- Ну что вы, Валерий Сергеевич, не за что. Тонуть едва ли кому хочется, особенно сейчас, после всего, что сделано и сделать предстоит. Еще меньшее удовольствие скрыться в волнах вместе с концом Александрова.

- А вы поэт, - без положенной усмешки произнес Арцыбашев и замолчал, что-то обдумывая. Юрский также тянул паузу. Наконец, мэр произнес:

- Да, что с выемкой, она уже закончилась?

- Нет, - Юрский от неожиданно ворвавшегося в невеселые мысли голоса вздрогнул, последнее время он вообще нервничал, любой пустяк мог выбить его из колеи, как сейчас, например. - Я полагаю, закончится только вечером архив больно велик. - И упреждая следующий вопрос собеседника, добавил: - Я вам звоню с автобусной остановки, так что не думаю, что наш разговор вошел в протокол дознания.

- Вас еще не вызывали в качестве свидетеля?

- Нет, пока нет. Приходили сами, вежливо интересовались всем и уходили. Но это были ребята из нашего угро. Вот только сегодня, некстати...

- Понятно. Еще раз спасибо вам.

Юрский криво усмехнулся: официальная вежливость Арцыбашева его всегда раздражала.

- Еще раз не за что.

Следующим днем я отправился в ближайшую от "Казахстана" библиотеку. Однако, в ней интересующий меня отдел периодики оказался представленным едва ли не одной "Правдой" и "Комсомолкой", менее всего меня интересовали эти газеты, да и, скорее всего, газеты вообще, посему я отправился в центральную, носящую имя Писарева.

В ней я раз уже успел побывать, еще до моего стремительного отъезда. Тогда я присматривал себе какое-нибудь легкое чтиво в абонементе, помнится, хотел уже было взять детективы Дюрренматта, но в последний момент раздумал. Сейчас же меня интересовали более толстые глянцевые журналы.

Искать долго не пришлось. В одном из них, именующемся "Профиль" в апрельском номере помещалась статья, страниц на двадцать, которая заинтересовала меня наиболее сильно. Озаглавленная "Внутри узкого круга", она была посвящена самому Глушенко и, в большей степени, его семье, состоявшей из его супруги Тамары Игоревны, женщины, безусловно, привлекательной и в момент бракосочетания, бывшего двадцать лет назад, и продолжающейся оставаться и сейчас; и их дочери Натальи, недавно закончившей школу. Разумеется, а как же без этого, в статье сообщалось об основном местожительстве семьи Глушенко - коттедже на Березовой`47, о том, что это за апартаменты (общая площадь 470м2, прекрасная планировка, отделка резным дубом, итальянская мебель на заказ, английская сантехника фирмы с невыговариваемым названием, - его даже не удосужились транскриптировать, но несомненно престижной, как и все в доме, бытовая техника "Аристон", и "Мулинекс"). Как бы между прочим, автор напомнил, что в подземном гараже стоит четыре машины, а именно: "мерседес" главы семьи, "вольво" супруги, "опель "Вектра" - дочери, подарок на шестнадцатилетие и семейная "баварская трешка" концерна "БМВ".

Автор соизволил изложить подробности семейной жизни, сообщив о том, как двадцать лет назад будущий финансист и депутат Госдумы Марат Глушенко сделал предложение самой красивой девушке города - очень романтично - она, эта неприступная красавица, неожиданно приняла предложение, и едва ли не тотчас сочеталась с ним браком. Первого ребенка, который должен был появиться спустя несколько месяцев после торжественного события, они потеряли и очень боялись, что тоже будет и со вторым, но вот родилась Наташа, которая,...

И так далее и все в том же духе. Оставшуюся часть статьи я просто пролистал, внимательно вглядываясь в отдельные фотографии из семейного архива и сделанные автором в доме Глушенко. Я взглянул на имя и усмехнулся. Ну конечно, же женщина, некая Александра Гарина, от них можно ожидать исключительно такой подачи материала.

О, женщины, вы всегда ударяетесь в мелодраму, в сентиментальность при виде чужого чувства и ожидаете с нетерпением, с такой страстностью, что нечто подобное посетит и вас. Вам неинтересно докапываться до сути, до корней этого чувства, поскольку в глубине души вы боитесь, что тогда чувство это может оказаться ничем иным как той же наивной верой в светлое завтра, которое непременно должно придти, тем же желанием не выносить мусор из избы, не любовью - привычкой к мужу, которые еще что-то может и кроме того, обеспечивает семью бутербродами с икрой и путевками на Канары. О, женщины, вы все мечтаете об одном и том же, но, сами посудите, разве на вас всех этого хватит? Не отвечайте, просто представьте, так будет проще, так будет куда понятнее.

Наташа оторвалась от вида за окном и окликнула ее.

- Мама, подойди сюда.

Она была в другой комнате, смотрела по телевизору интересный фильм с участием Дастина Хоффмана и Мэрил Стрип, в этот момент шла кульминационная сцена. Поэтому она нехотя отвернувшись от экрана, спросила:

- Что там такое?

- Какая-то машина приехала. Вроде того лимузина, что был у отца лет пять назад, он его разбил, помнишь?

- Ну и что? - против воли переплетения судебного разбирательства на экране между Крамер и Крамером перестали ее интересовать. - И что такое?

- Так он к репортерам пошел. Сейчас с ними о чем-=то беседует.

Она пожала плечами.

- Может, это их шеф. В смысле, финансист газеты.

Предположение было весьма реальным, ну мало ли что придет в голову человеку, купившему себе газету. Он может принять участие в ее создании, уподобляя себя известному Псмиту, а может просто тыкать пальцем в нужный ему материал с выражением искренней значимости своей роли. Первый вариант, без сомнения, грозит многими неприятностями и интересен для людей оригинальных и с железными нервами, второй же как нельзя лучше удовлетворяет собственные амбиции. Все это пришло ей в голову, и она хотела поделиться соображениями с дочерью, как вдруг услышала от нее новую фразу, совсем уж нелепую:

- Мама, они уезжают. Ну посмотри же наконец!

Женщина встала и подошла к окну.

В самом деле, они уезжали. Шофер покинул салон "Газели", торопливо, все время оглядываясь через плечо, обошел машину, не то пытаясь убить время, не то надеясь на поддержку своих. Но никакой реакции не было, он залез в кабину, хлопнул дверью, и микроавтобус резво укатил прочь.

- Нет, ты видела? - прокричала Наташа. - Видела?

- Видела, - согласилась она. - Действительно, что-то странное.

- Интересно, откуда он взялся.

- Сама не понимаю, - они обе: и мать и дочь по-прежнему не отрывались от окна, так и разговаривали через дверь, каждая из своей комнаты. - Но могу сказать точно, что сегодня помощь Олега в том, чтобы выбраться из дому, нам не понадобиться.

- Да, разумеется, - женщина искренне считала, что владелец лимузина, совершивший благородный и бескорыстный поступок (на первый взгляд, да, вроде бы, и на второй тоже) просто уедет, не оставив о себе ничего, кроме памяти о поступке.

Водитель сел неторопливо, со знанием хорошо выполненной работы на водительское место, но, спустя несколько мгновений, показавшийся обеим зрительницам вечностью, вылез и открыл капот машины. Стал задумчиво изучать мотор, подергал какие-то проводки, почесал лоб, досадливо махнул рукой. Похлопал себя по карманам в поисках телефона, должно быть, не нашел, и решительно посмотрел на окружающие его дачи по Березовой улицею наконец, преодолел некоторую нерешительность и повернулся к дому номер сорок семь.

- Мама, он, кажется, к нам идет, - прокомментировала Наташа.

- Я вижу, - спокойно отозвалась женщина, - прекрасно вижу. Интересно, что у него с машиной стряслось. - И добавила, на всякий случай. - Судя по выражению его лица, он не шибко разбирается в них.

- Зато имеет, - парировала Наташа.

В этот момент они услышали звонок от калитки. На мгновение обе замерли; первой очнулась женщина и решительно сбросив с себя оцепенение, пошла к выходной двери.

- Я открою, - сказала она дочери. Та пожала плечами, но спохватившись, что ее могут и не заметить, добавила:

- Хорошо, я буду с большим интересом наблюдать за вашими переговорами.

Женщина усмехнулась, вышла на крыльцо и, торопливо пройдя по выложенной плиткой дорожке, отперла калитку.

- Простите, - спросил ее робко мужчина, одетый в черный с легким сиреневым отливом костюм. - Вы не могли бы разрешить мне позвонить от вас в мастерскую? У меня с машиной что-то.

Конечно, зрелище это было впечатляющее, достойное запечатлевания, если не художником, то хотя бы фотографом на долгую память: момент встречи некоего господина из "линкольн-континенталя" с известной всему городу Тамарой Игоревной Глушенко, которая, как помнится заинтересованному читателю, была интервьюирована в апрельском номере журнала "Профиль". Вот и еще один материал для того же журнала. Что поделать, в мою бытность "юношей бледным со взором горящим", за что я только не брался. В том числе и за должность метранпажа, а уже много позднее, и шофера. С этого же, последнего, я и начинал карьеру на нынешней моей работе у славного моего шефа.

Обо всем этом я вспомнил именно тогда, перелистывая журнал "Профиль", читая исключительно сентиментальную статью внимательнейшим образом разглядывая фотографии Тамары Игоревны и Наташи.

Вечером, чтобы отвлечься от порядком измучивших подкорку головного мозга мыслей, я набрался наглости и впервые в жизни переступил порог казино.

Одно последовало за другим, я так понимаю. Вообще, мой приезд, вернее, возвращение в город следует рассматривать как целую цепочку все более и более решительных поступков, расходящихся в представлении обывателя с образом, настоянным веками, среднестатистического "серого человека". Кажется, мне удалось от этого образа бежать в самом деле. Я очень надеюсь на это. Эти мои поступки - один безумней другого, давали мне что-то, что я понять был не в силах, но ощущал по их вине самое порой неожиданное и в том числе - и, прежде всего - снятие неких душевных, моральных или еще каких-то тормозов с моего восприятия мира. На второй день пребывания в городе, я совершенно перестал бояться, более того, я стал отчаян, но хладнокровен. Я успокоился, но во мне зажегся новый, неведомый ранее азарт, ну разве что сравнить его с моим непостижимым желанием вернуться сюда; и хотя я трясся всю дорогу, а на вокзале шарил взглядом по сторонам как прижатая к стенке мышь, но едва совершил некое разумное действие, едва приобрел газеты, прочитал первые и последние страницы некоторых из них, едва въехал в гостиницу, как неожиданное успокоение снизошло как благодать на меня. Я почувствовал себя иным человеком, немного прежним, но в чем-то разительно от него отличающимся. Может быть, дремавшим где-то в неведомых глубинах моего собственного я, пока воздержусь от ответа на вопрос. Пока все это мне нравится. И пока, что, без сомнения, самое важное, я себя контролирую. Хотя, по-прежнему, все идеи, приходящие в голову, идут непосредственно от моего nuovo magistro, или как его там еще.

То, что я отправился в библиотеку - непосредственно моих рук дело. Был у меня добрый старый набор планов на несколько дней вперед, от которых и на душе становилось приятно и некоторые, из которых я вынашивал очень уж с давних пор.

Другое дело, что за невинным посещением последовало совсем иное. Конечно, я привык к собственной решимости в некоторых вещах, вольнодумству и вольноопределяемости, приобретенных за последнее время, начиная с первых дней работы на моего нынешнего шефа и кончая тем поступком, но не настолько даже, чтобы захотеть воплотить в жизнь новую свою-его идею. Хотя, если честно, он меня все же соблазнил.

Я боюсь, что кто-то посчитает меня шизофреником, совершенно напрасно; все происходит исключительно оттого, что я так и не научился необходимой точности в передачи своих мыслей. Вот и сейчас, говоря о nuovo magistro, я подразумеваю некий список желаний, который ранее, после того самого приснопамятного действа не приходил мне в голову вовсе; вернее сказать, он там присутствовал, как должно быть и у всякого нормального человека, но на вторых, если не третьих ролях, а я, занятый иным и не замечал его совершенно, да если бы заметил - ничего особенного не случилось бы. Ведь дело не только в пришедшей на ум мысли, но и в том состоянии духа, чувств, что способны воплотить ее в жизнь. Как ни странно, у меня данное состояние неожиданно образовалось, смею надеяться, надолго. Бороться с ним, не исследовав его возможностей, глупо, так что мой зуд над журналом "Профиль" в библиотеке следует отнести к глубинному самокопанию; а последующие действа - к постановке одного очень заманчивого хорошо отрепетированного и продуманного в мелочах эксперимента, как над собой, так и над отдельными представителями окружающих меня людей. В частности тех, кто присутствовал в казино "Прилив" в тот вечер, когда я заглянул туда.

Вход внутрь заведения стоил всего ничего; один из охранников занес мои паспортные данные в огромную амбарную книгу, второй прошелся по мне металлоискателем на предмет обнаружения оружия, но ничего, кроме связки ключей, обнаружить ему так и не удалось. Задержали они меня сравнительно недолго, уже через несколько минут - конечно же, невообразимо томительных, - я оказался в небольшом зале, куда меня буквально впихнул охранник. Два рулеточных стола, вокруг них - человек десять игроков, восседающих на мягких стульях, обтянутых красным атласом под цвет окружающего пространства. По краям - несколько ломберных столиков человека на четыре каждый, загруженные донельзя, понятия не имею, что за карточные баталии разыгрывались за каждым из них.

В том же зале я обменял небольшую сумму наличных на фишки разного достоинства, минимальной оказалась ставка в десять рублей, поигрывая разноцветными блестящими кружочками, я подсел за ближайший к выходу стол.

Игра моя была недолгой. По разным причинам - я не хотел и боялся засиживаться за темно-зеленым столом, невообразимо манившим и столь же пугающим шелестом рулеточного круга, звонким перестуком шарика, пущенного уверенной рукой против движения колеса и шебуршанием фишек, расставляемых в причудливых комбинациях и количествах на сукне.

Поставив пару раз на черное, затем на красное я ровным счетом ничего не получил взамен, кроме убеждения, что еще раз и пора сворачиваться и незаметно удаляться. Однако следующая моя фишка выиграла один к шести. Я поставил еще раз точно так же и снова оказался в выигрыше. Горка разноцветных пластмассовых кругляшей подле меня подросла. Должно быть самый их вид, их количество здорово вывели меня из состояния душевного равновесия, я поставил снова на красное, приличную сумму, снова выиграл и торопливо удалился из зала, едва не забыв обменять фишки на банкноты. Спустя мгновение разгоряченное лицо мое уже обдувал колючий августовский ветерок, принесший запах пожухлой листвы. Я долго разглядывал беззвездное небо в легкой туманной дымке, наконец, очнулся, будто от сна, тряхнул головой и поспешил в гостиницу.

Странно, что я выиграл, раньше мне не везло даже в лотерею, на которую я по молодости ставил большие надежды, покупая порядочное количество билетиков. Обычно играл в "5 из 36", старательно ставил крестики и всякий раз обнаруживал, что и в этот раз фортуна смотрит на меня филейной своей частью. Я пробовал еще и еще раз и все с тем же результатом, сказать, что мне совсем не везло, значит, лишиться образа "серого человека", чтобы этого не происходило, судьба подбрасывала мне рублевые выигрыши, когда совпадал номер серии и лишь в самом крайнем случае, нечто большее, когда совпадали три номера.

Тогда меня это не огорчало, я относился к неудачам и пирровым победам с известной долей холодного пессимизма. Сейчас же я чувствовал жгучее желание избавиться каким-то необычным образом от скопившийся у меня приличной суммы.

В тот вечер я так и не решил, во что именно вложу выигранные деньги, но на следующее утро, подкрепив свой организм долгим сном и добротным завтраком в ресторане, я внутренне был готов к самому неожиданному. И неожиданность эта, подкрепленная моей новой позицией и нерастраченным выигрышем, который буквально жег руки, тут же предстала во всей своей красе. Никоим образом не сомневаясь, попросту не думая о такой в данный момент мелочи как сомнения в своих поступках, я приобрел газету частных объявлений и, пролистав ее по диагонали от корки до корки, обнаружил, наконец, что моя удача представлена одним-единственным образцом, робко притулившимся в самом углу страницы. "Аренда престижных иномарок с почасовой таксой для свадебных церемоний, выездов и т. д.". Далее прилагался номер телефона и цены на лимузины в часах без шофера и с.

Водить автомобиль я умел, по счастью, был у меня с собой подтверждающий это сертификат, то бишь, водительский права, сдал на которые еще в институте, а практику имел только что у нынешнего моего шефа в самый начальный период моей работы. Тогда мне было куда сложнее доказать необходимость своего существования в занимаемой должности; что ж, по прошествии времени, все изменилось. Правда, остался некий страх, нет, скорее, некое подобие страха....

Я выбрал серебристый "линкольн-континенталь" с тонированными почти до полной непрозрачности стеклами, расписался за шесть часов, оставил залог, оформил кучу сопровождающих данный шаг аренды бумажек и лишь после этого покинул лизинговую фирму "Триест", вполне довольный только что совершенной сделкой.

Лимузин был все же не первой свежести, эти и понятно, - кое-где поцарапанный, задний бампер слегка помят по краям, - но в целом держали его в сносном состоянии. В бардачке я случайно обнаружил забытую кем-то бутылку "Бифитера", разумеется, пустую; раскупорив ее, тотчас же почувствовал можжевеловый запах, заставивший меня сглотнуть слюну. Скорее всего, в последний раз машина была вызвана брачующимися, не особо стесняющимися в средствах.

Я сделал несколько кругов по пустому паркингу возле фирмы, пытаясь восстановить практику вождения. Не слишком успешно, впрочем, к автомобилю с такими габаритами я не привык, да и никогда не водил ничего подобного, одна внутренняя отделка чего стоит. Предыдущим моим транспортом был старенький "опель-кадетт", на который шеф заменил еще более древнюю "тойоту-короллу". Попрактиковавшись на них с год, я стал ездить рейсовым транспортом по делам фирмы. Ездил до сих пор, вот только сейчас возникла приятная необходимость, вернее, потребность потакать собственным соображениям и пожеланиям, которые нормальному порядочному человеку следует держать в узде.

И весь во власти этой необходимости, этого стремления, я вырулил "линкольн" с парковки, закружил по улицам города, направляясь к той, где был всего два дня назад. Разумеется на Березовую. Без дома номер сорок семь, особенно после вечера, проведенного в казино, я чувствовал свою некую ущербность или, лучше сказать, отъединенность от жизни в нем, где-то глубоко в душе.

Я не понимаю, с чего на меня нашло, но остановиться и притормозить, и вырулить назад не мог и не хотел. То ли все началось с того, что я взглянул на фотографию в "Профиле", может, решение созрело много позже, с некоторого момента я и сам перестаю понимать, как появляются и исчезают мои прежде кристально ясные, очевидные, предсказуемые мысли. Впрочем, их и сейчас еще можно понять, но уже в иной логической системе, нежели была применима ко мне все прошедшие годы, которую я примерял на себя и которую примеряли на меня другие. Да и жизнь моя резко переменилась, может быть как раз с того последнего вечера, проведенного в этом городе, может, чуть раньше.

Ведь трудно предположить, будто все началось с того, что на меня нашло некое, не поддающееся доводам рассудка, невозможное, необъяснимое наваждение, целиком и полностью завладевшее мной - и, возможно, погубившее. Нет, я полностью ощущаю и оцениваю поступки и их следствия, полностью просчитываю, как и раньше, все как раньше, варианты, насколько это возможно в нашем мире, в наше время. Дело не в этом, все, что я когда-либо совершил в этой жизни, включая даже то, за что отвечать у меня нет никакого желания, полностью согласуются с моими логическими построениями, на которые и опирается мой мозг, отдавая разнообразные приказы членам моего организма, пускай теперь логика слегка изменилась, стала чуть другой, но осталась же она, как же иначе! Это понятно и естественно, правда, то, что получается не всегда вписывается в привычные законы и комментарии к ним, а к новым мне еще предстоит привыкнуть, предстоит осознать их, выработать некий подход для собственного же удобства, освоиться и так же уверенно и спокойно чувствовать себя среди них, как раньше среди прежних жизненных установок. И то, что пока я по старинке называю блажь, прихотью, завтра найдет, быть может, свое место в ряду основополагающего порядка моего взаимоотношения с миром. Все рано или поздно вернется на круги своя.

Пока же я сам играю в другую игру, а у каждой игры обязательно есть свои правила, которые мне подлежит как следует изучить. Мой мозг, кажется. Быстрее сбросил с себя образ маленького "серого человека", чем я сам - не знаю, с чем в данном случае себя идентифицировать - и вполне активно принялся за разработку планов по достижении той или иной приемлемой для меня нового цели.

Я вернулся в город, где, к чему сантименты, убил человека, по своему это тоже логично, я веду активный образ жизни который, в целом, соответствует моему характеру и тому, новообретенному, что добавилось мне после нескольких дней страхов и переживаний, а потом уже - спокойного, взвешенного подхода к проблемам. Я сыграл в рулетку и выиграл. Приехав в город, я веду себя точно также как турист, выполняющий программу-максимум по извлечению удовольствий от проведенных нескольких дней, недель где-то в другом месте, от самой перемены мест. В моем случае, еще и от перемены обстоятельств.

Конечно, логичнее было прятаться, дрожать, поменять местожительство, залечь на дно, это тоже выход, но выход, свидетельствующий о поражении, о признании себя добровольным изгоем, о передачи себя во власть обществу (и людям эту власть предержащим) и случаю - двум главным опасностям, которые могут подстерегать человека на его жизненном пути.

Я не хочу чувствовать себя пораженцем, я жажду вести полноценную, пускай и немного беспокойную жизнь, но так, чтобы мне не в чем было упрекнуть себя, не поддаться на очевидные слабости, не сдаться и опустить руки. Ва-банк - лучший способ держать удар.

Поэтому я и взял в аренду дорогой лимузин и отправился на Березовую. В определенном смысле меня там ждали. Нет, я неверно выразился, и в доме номер сорок семь и в "Газели", стоящей напротив - ожидали, как один из возможных вариантов развития событий, мое появление, появление автомобиля в нем главное - с человеком, который подойдет и сделает то, что и тем и другим покажется, с разными чувствами по этому поводу, вполне реальным, оправдавшимся прогнозом.

Поэтому, ощутив это ожидание именно тогда, сидя на лавочке неподалеку от дома и разглядывая сторожащую дом, точно волк в засаде, "Газель" очевидный, вполне вписывающийся в рамки ход устроителей этой засады, - еще тогда я решил стать тем человеком, кто вмешается в возможной резкостью в ход давно уж замерших на точке замерзания событий и сдвинет их, если не в одну сторону, так в другую. Мне было предпочтительнее очевидное исчезновение в итоге микроавтобуса, замучившего обитателей дома сорок семь.

На привычное состояние дел я и надеялся, подъезжая к дому в светлом "линкольне" с тонированными стеклами.

Прошуршав шинами по асфальту, он остановился у выездных ворот; посидел внутри примерно минуты полторы, более вытерпеть я не мог - слишком уж разволновался в последний момент, так что сердце буквально выпрыгивало из груди. Открыл дверь со стороны сиденья водителя, - я несколько раз пытался заставить себя вылезти с противоположной стороны, но так и не решился пойти на этот эксперимент, который вполне мог оказаться и провальным. Итак, я выбрался из машины и неторопливо зашагал по направлению к "Газели" еще за минуту, медленнее не смог, покрыв расстояние от лимузина до микроавтобуса. Конечно, на меня были обращены взоры как находящихся в "Газели", так и в охраняемом ею доме, что для меня было особенно важно.

Подойдя к зашторенной дверце в салон, я постучал, прислушиваясь к царившей внутри и снаружи тишине. Ответили мне мгновенно, не успела опустить руку, как дверца отъехала, и на меня воззрилось четверо сидевших в салоне людей.

Я бросил взгляд внутрь: молодые парни, не дашь и тридцати лет самому старшему из них, от делать нечего расписывали пульку, кто-то из четверки откровенно проигрывал.

Оглядывая салон, я молчал, они не шевелились. Из журналистов за те мгновения никто не решился произнести ни слова, не поинтересовался чего же мне надо, собственно, каждый оценивающе разглядывал меня, ожидая, когда я заговорю первым.

Нельзя не сказать, что это молчание было для меня золотом, откровенно, я рассчитывал несколько на иную встречу. А затем, когда уже невозможно было молчать и смотреть в глаза молодым здоровым парням, уверенным в своих силах, я произнес фразу, несколько раз слышанную до этого в кабинете у шефа, безликую фразу, обладавшую поистине магической силой, на которую я рассчитывал. Мне оставалось только проверить, будет ли ее магия распространяться не только на шефа, но и на сидящих внутри "Газели", или же случится осечка и меня попросту выставят вон, невзирая на тот роскошный лимузин, в котором я прибыл к месту затянувшегося действия.

- Просили передать, - наконец медленно и довольно тихо произнес я, едва справляясь с волнением, - что ваше присутствие здесь совершенно нежелательно.... Просили также предупредить, чтобы вы, по возможности старались не появляться более в этом районе.

И замолчал, изучая выражение на лицах сидевших внутри.

Теперь мне следовало уйти, вернуться к оставленному автомобилю, дверь которого я даже не захлопнул, но я не смог сдвинуться с места, просто стоял, вперившись взглядом в журналистскую четверку.

Первым ожил шофер, возраст его, как я определил для себя, был почти сходен с моим, все это время он сидел, повернувшись спиной к выходу в самом дальнем углу, и торопливо жевал бутерброд, его я заметил только, когда он зашевелился после сказанных мной слов. Он был грузен по-медвежьи, и, когда вылез из салона, двинулся напролом в мою сторону, все с тем же бутербродом в руке, с легкостью будто перышко, попавшее ему в руки, отодвинул меня, чтобы я не стоял на его пути - просто перелезть на свое место ему не давали пропорции собственного тела и нагромождения аппаратуры, - в этот момент я вздрогнул, не в силах сдерживаться более, всем телом. Но никто не обратил на это внимания, шофер прошел мимо меня, торопливо обогнул машину, я услышал, как бухнула дверь, и заскрипело под ним сиденье, завелся мотор. Кто-то из сидевших внутри ребят - я, как ни старался, лиц не запомнил, задвинул перед моим носом дверь; микроавтобус взревел и двинулся с места, быстро ускоряясь, прочь с улицы Березовая.

Постояв немного и посмотрев ему вслед, я на ватных ногах пересек улицу к своему "линкольну", сел на водительское сиденье и попытался успокоиться.

Потом, когда сердце перестало так биться и бесноваться в груди, я заметил шевеление занавесок на первом этаже дома сорок сеть, нерешительно поднялся, но так и не смог подойти к калитке. Вместо этого открыл капот, дернул какой-то проводок - он выскочил и затерялся в связке себе подобных.

Пути к отступлению были отрезаны. Еще несколько минут я тупо изучал внутренности моего автомобиля, руками упершись в горячий мотор, затем прошел все же те четыре метра, что разделяли меня и калитку, и нажал на кнопку звонка. Услышал, как он весело зазвонил где-то в глубине дома.

Дверь распахнулась и женщина, та, что была сфотографирована в журнале "Профиль", чьи снимки двадцатилетней давности и более современные я с таким интересом разглядывал несколько дней назад, гадая, что из написанного о ней - правда, а что - сладкая сказка, созданная специально для читательниц журнала, она распахнула дверь настежь и подошла к калитке; я слышал ее легкие шаги, торопливо приближавшиеся ко мне. Наконец, замок заскрипел и дверь открылась. Она, улыбнувшись, взглянула на меня, на мое бескровное лицо как бы вопрошая: все ли у вас в порядке? не нужна ли вам в чем-то моя помощь?

Я поздоровался, тут же откликнулась и она, помолчав немного, я произнес:

- Простите, вы не могли бы разрешить мне позвонить от вас в мастерскую. У меня с машиной что-то.

- Миржон Садирович, ты Рамилю не говорил насчет?..

- Я ему дозвониться не могу, Олег Константинович. Мобила не фурычит, на пейджер звонить, все равно, что в лесу орать. В натуре, ни ответа, ни привета. А тебе-то он на кой сдался?

- Да базар кое-какой есть.

- По поводу нашего общего уговора, так что ль?

- Угадал, почти угадал, - Марченко довольно улыбнулся. - Вообще, меня больше беспокоят его братки, больно борзые стали последнее время. Суются туда, куда им вход запечатан. Ты-то как с ними, ладишь помаленьку?

- С ним самим-то особенных проблем не замечал пока что, Магомедтагиров поудобнее устроился в кресле и выпустил к потолку струйку дыма. Сигарету он положил в пепельницу, достал сотовый телефон. - Скверно, правда, особенно последнее время стало о чем-то договариваться, он нервный какой-то, чуть что - сразу же на рожон лезет. Может, того, еще раз звякнуть. Я сам с ним собирался стрелку забить, в натуре, как раз на завтра-послезавтра, так Гамлет сквозь землю.... - Магомедтагиров помолчал немного и добавил как бы про себя. - Мои ребятки, вообще-то его ищут чуть не с того дня, как Глушенко в ящик сыграл. Он ведь какой фокус выдумал. Свой дом оставил, залег где-то, кстати, с "капустой" моей. Не знаю, не на "счетчик" же его ставить.

- Раньше такого не было. Рамиль не допускал...

- Сам факт, в натуре, не бывало такого. Мне и самому как=то в голову... не пойму к чему бы это. Может, кто-то еще влез в игру, кто-то четвертый? А мы тут сидим тихонько про свое базарим, как мыши перед пулеметом.

Марченко явственно вздрогнул, но улыбнулся против своей воли. Сравнение ему неожиданно понравилось.

- Кофейку будешь? - спросил он довольно благодушно, указывая левой рукой, с золотой цепочкой и тяжелыми печатками на пальцах на сервировочный столик, занятый кофейником и восточными сладостями. Он знал, что Магомедтагиров падок на подобные вещи, равно как и....

Миржон Садирович поморщился, сглотнув слюну, и покачал головой.

- Печень надо беречь. Мне кофей на печень скверно действует, врач не рекомендует. А вот если у тебя найдется бутылочка "Хенесси"....

Марченко усмехнулся про себя: его собеседник все же не удержался. После третьей Магомедтагиров обычно раскисал и становился податлив как воск.

Початая бутылка, разумеется, нашлась. Магомедтагиров набулькал себе в стакан почти доверху и в два приема осушил его, захрустев эрибуни.

- Конечно, Гамлета надо на место ставить, как пить дать. Знаешь, теперь я буду ждать, когда и мои засвистят об его присутствии. Вообще, последний месяц он какой-то странный стал, да, я ж говорил уже об этом....

- Если не сказать больше, - добавил Марченко, собственноручно наливая и себе и гостю коньяку, себе - на два пальца, Магомедтагирову - по его норме. - Может, с лимончиком?

- Ну, давай с лимончиком, - согласился тот, выковыривая из дольки косточку. - Слушай, а может, вся эта шушера - его рук дело, чем черт не шутит.

- Ты о трупе?

- Не только, Олег Константинович. Боюсь, что дело пахнет новым переделом.... Либо Гамлет с собой привел кого-то и теперь отсиживается, ожидая когда мы тут почувствуем запах жареного, либо за ним вновь появилась его некогда покойная тень Асланбек Тедеев, не знаю, есть ли у них еще общие дела. Либо он попросту оборзел.

- В натуре, - усмехнулся Марченко, повторяя любимое выражение Магомедтагирова. Его блатной жаргон он терпеть не мог, но приходилось себя пересиливать. Компания этого человека стоила усилий над лексикой. - В любом случае, надо достать Гамлета. Хоть из-под земли. Знаешь, если между нами, я начинаю терпеть от действий его ребят серьезные убытки. В отсутствие своего патрона они в открытую играть стали, мне уже приходилось слышать от этой шушеры, через своих подчиненных, правда, некоторые фразы о наших с тобою активах.

Марченко имел в виду общие с Магомедтагировым счета, которые он открыл и держал через доверенное лицо в одном из лихтенштейнских банков, и о существовании которых его шеф, Вагит Караев, и не подозревал. Османов давно интересовался их "кассой", и, особенно, способами ее пополнения, но не столь открыто как в последнее время его "коллеги".

- Знаешь, после всего этого, я Рамилю и коровьей лепешки не доверю, презрительно заметил авторитетный гость. - Но разбор состояться должен, это безо всякого. Ты меня знаешь. Уверток и отговорок я не терплю ни при каких.

- Знаю, но, кроме того, ты просто дуешься на банк "Анатолия", а не только....

- Я попросил бы не касаться этой темы! - Магомедтагиров вскочил как ужаленный. - После этих ваших с Вагитом пасьянсов, у меня до сих пор...

- Ну, хорошо, хорошо. Оставим в стороне. Ты прав, конечно, стрелку с Рамилем забить надо. Либо на нас двоих, либо по очереди, выбирай сам.

- Ладно, проехали. Конечно, Гамлет, не шалава какая, чтоб двоих зараз принять, да думаю, гуртом лучше будет. Его псих ты не хуже моего знаешь. Это, должно быть, наследственное, - буркнул Магомедтагиров, снова садясь в кресло. Марченко воспринял его слова как знак одобрения и продолжил:

- Вполне возможно, он здорово схоронился, либо залег где-то неподалеку, как делал по приезде сюда в экстремальных случаях. - Его собеседник пробормотал: "помню, было дело, он, когда его сюда привез, еще пуганый был". Может, убрался в Спасопрокопьевск, я слышал, у него там с Тедеевым свои люди имеются. В любом случае, организация у Рамиля что надо, можно только позавидовать...

Он не договорил.

- Я об этом и базарил, - холодно произнес Магомедтагиров.

- Мы понимаем друг друга буквально с полуслова.

Гость не заметил шпильки.

- О Гамлете - разумеется.

- Чтож, в этом вопросе мы, в кои-то веки, пришли к соглашению. Можешь уверенно положиться на меня, да и забудь про прошлые разводы. Самому досадно вспоминать. По любому, лучше будет нам как в былые времена порешить дело миром. Новые битвы явно не нам с тобой на руку, Миржон Садирович. Гость охотно кивнул. - Вышли мы из того возраста, когда на машинах с молодцами по городу гоняли, остепенились вроде как, в мирное время вросли так, что и не вырвешь. У Гамлета все это впереди, конечно, если он до этого доживет. Знаешь, при всех моих счетах с ним, я на это надеюсь. Все же он человек проверенный, мы его знаем, к чему нам лишние хлопоты с незнакомцем каким. Даже притащит суда своего Тедеева, и то договориться сможем. Уж я постараюсь, не в том возрасте, чтоб за "пушку" хвататься. Мое слово, - он хотел было добавить, что эти кое-какие счеты к Рамилю Османову имеются и у него еще с давних времен, и он воспользуется предоставленным случаем на все сто, но от коньяка, а может, от приятных воспоминаний прошлого, которые только что прошли, во время его слов, пред его внутренним взором, не стал вдаваться в подробности, просто приветливо улыбнулся.

Она снова улыбнулась, точно услышала оригинальную остроту в моих неловких словах прощания. Уже стемнело, на улицы города опускалась мягкая туманная августовская ночь, повеяло холодком.

Мы так и стояли на крыльце уже после того, как я пожал ей руку, а затем нерешительно поднял ее, наклонился и поцеловал в ладонь. Она не отдернула руки, не пошевелилась, продолжая внимательно вглядываться в мое склоненное лицо, ярко освещенное люстрой на веранде. Лицо Тамары Игоревны скрывалось от меня в тени, лишь густая копна черных волос посверкивала, раздуваемая легким ветерком.

Против обыкновения я засиделся очень долго, было уже начало двенадцатого, до столь позднего часа я старался не продлевать визиты. Разве что в далеком прошлом были исключения: моя тогдашняя подружка по даче приглашала к себе, когда укладывались спать ее старики, часов в десять; мы играли в карты, шутили, целовались, шептали что-то друг другу, разные милые глупости. Потом поздней ночью проходил, возвращаясь домой, через ее сад, стараясь не наступить на собаку, спящую по случаю теплых летних ночей прямо на одной из дорожек густого старого сада. Иногда девушка провожала меня до калитки, мы еще долго шептались, потом она зевала, и я откланивался уже совсем, едва не наощупь пробираясь к дому. Нам было тогда лет по четырнадцать, вряд ли больше, эти встречи продолжались, наверное, больше месяца, прежде чем нам пришлось разъехаться по домам, готовиться к школе. Мы перезванивались, конечно, но это был восьмой класс, пора выбора, пора принятия новых решений, одним словом, будучи в городе, мы так и не встретились. На следующий год моя подружка не смогла арендовать ту дачу, дом стоял в запустении - новые жильцы не нашлись на него, и я бродил по заросшему чертополохом и крапивой саду в одиночестве....

Господи, как же ее звали, ту девушку? Лера, Лана, Лена? Уже не помню....

Техничку мы на помощь так и не вызвали. Тамара Игоревна сама неплохо разбиралась в строении автомобиля, ей достаточно было одного быстрого взгляда под капот "линкольна", чтобы рассмеяться и произнести: "если бы не я, вы бы не застряли здесь так внезапно". Я не нашелся, что ответить и обезоруживающе улыбнулся, когда она добавила, что глупо выдергивать провода, когда не знаешь, куда они ведут и что соединяют. Мне оставалось только полностью признать свое поражение и робко молить о снисхождении.

Она проводила меня до калитки - машина все еще стояла перед ней, правда, предварительно я поставил ее на сигнализацию. Она извинилась, что не может принять ее у себя в доме - гараж полон, появилась еще и машина телохранителя.

- А где он сам? - спросил я. Тамара Игоревна усмехнулась:

- В основном, в разъездах за покупками. Да я его сегодня отпустила, помолчала и добавила, - в основном, из-за вас.

Теперь нас окружала полная темнота, вспомнив ее слова, я невольно улыбнулся, и моя улыбка осталась со мной, Тамара Игоревна, ее не заметила, не могла заметить в чернильной мгле ночи. Мы стояли у калитки, где-то в доме негромко играла музыка - Наташа, не то слушала Александра Иванова, не то прислушивалась к нашему разговору. Вряд ли до нее донеслось хоть слово из сказанного нами, большею частью мы молчали и лишь изредка шептали друг другу незначащие фразы, за которыми может стоять все, а может - ничего.

Она целый день прислушивалась к нам, я два я вошел; именно с той минуты мне было целиком и полностью доверено ее внимание, ее быстрые взгляды в мою сторону, сопровождающие меня, куда бы я не пошел, ее негромкие шаги мое ухо различало едва не в каждой комнате дома, шум на пределе слышимости, так заглушали их дорогие персидские ковры, постеленные и в комнатах и в коридорах; когда Тамара Игоревна повела меня осматривать владения; мы замирали на полуслове, и я будто слышал девичье дыхание, едва сдерживаемое у двери.

Мы шли из комнаты в комнату, а за нами следовало эхо. Тамара Игоревна не слышала его, но я чувствовал, ощущал присутствие ее дочери и всякий раз ожидал ее "случайное" появление, оценивающее наше поведение в комнате в данный момент, выражение, застывшее на наших лицах, прерванную на полуслове беседу. Она входила, извинялась и выходила с той поспешность, что характеризует благовоспитанного ребенка, вторгшегося в недозволенную вотчину. Выходила и замирала у двери.

Их отношения ко мне были все же едины хотя бы в одном - любопытство. И та и другая долго не могли поверить, что их титанические усилия избавиться от злосчастных газетчиков могут быть решены простым набором слов, удачной их комбинацией, "фирменным стилем", если позволено будет так сказать, то, чему я обучился большей частью самостоятельно, попадая в разные передряги и пытаясь выйти из них более-менее невредимым и с необходимыми по работе сведениями или договоренностями. Произнесенная мною фраза как раз относится к той категории, которая составляет основу особого арго, жаргона, применяемого для случаев, подобных этому - подчиненный более высокой, вернее, властной инстанции дает распоряжения подчиненному менее влиятельной, но при этом они оба стоят на равнозначной ступени общественной вертикали. Лимузин лишь подчеркивает неравнозначность инстанций, но никак не людей, принимающих участие в разговоре. Оценив ситуацию, я решил использовать ее по возможности, в своих интересах, воспользовался случаем, удачно сыграв и попав с предположением в "десятку". Впрочем, иной вариант, к сожалению, трудно себе представить.

Мне и в самом деле захотелось поближе узнать эту семью, даже не столько потому, что о них столь много и долго писали, что за ними продолжали охотиться журналисты, отнюдь нет. Дело больше во мне самом, в моих действиях, результатом которых и явилось появление "линкольна" на Березовой, взятого напрокат на шесть коротких часов. Заполненных знакомствами, беседами, традиционным чаепитием, обедом по случаю освобождения из плена в ближайшем ресторанчике, где мать и дочь хорошо знали и отвели закрытый столик, возвращение домой, и, наконец, прощание вначале на крыльце, а затем уже у калитки. На обеде вне дома настояла сама Тамара Игоревна, ее дочь только фыркнула, но согласилась идти с нами заодно, не обратив никакого внимания на звонок - приглашение ее знакомого, наверное, хорошего знакомого, если не сказать больше, по имени Антон. Вообще же меня крайне удивило с первых минут нашего знакомства, с встречи у калитки, сколь семья эта была ко мне расположена, более всего, конечно, ее глава; признаться, подобного к себе отношения я не ожидал и рассчитывал, в крайнем случае, на холодный натянутый прием, недолгие разговоры и незамедлительное, что в таких случаях и происходит, прощание навсегда. Но, к счастью, моим опасениям не суждено было сбыться, Тамара Игоревна с явной охотой играла роль хозяйки дома ни секундой не греша против исходного сценария поведения; она умело строила беседу, не давая ей ни уходить далеко в сторону, ни замирать на полуслове, она была обходительна, мила, на лице ее поминутно появлялась бесподобная и вполне искренняя улыбка, поневоле заражавшая и меня, за что я ей был очень признателен.

О своем муже она не сказала ни слова, мои соболезнования пропали втуне, право же, я мог рассчитывать на холодные отношения жены к супругу, но только степень их взаимного доверия была отрицательной; То ли играла Тамара Игоревна бесподобно, но ничего, что могло бы омрачить ход нашей беседы в течение всего времени, что провели мы втроем и тем паче вдвоем, вскользь или неявно произнесено не было, ни одним намеком, ни одним даже взглядом. Во всем доме я не заметил ни одной фотографии ее мужа, точно она нарочно убрала их подальше к моему приходу. И беседа крутилась вокруг красот города, бесподобных яств, приготовленных к чаю самой хозяйкой, проблем экономики, как же без нее, политики - это святое, погоды и всего того, о чем может вестись разговор двух прежде незнакомых людей, которые внезапно ко взаимному удивлению нашли общий язык и сочли необходимым пользоваться им наиболее обширно, проникая во се его нюансы и тонкости, точно вызывая собеседника не некий поединок, блистать в котором суждено обоим участникам. Тамара Игоревна ни разу не сбилась с ритма, заданного вначале, не дала того же сделать и мне, мы, подобно танцорам, кружились вокруг общих тем, то касаясь их сильнее, то вовсе удаляясь прочь, чтобы перейти к чему-то следующему, заинтересовавшему нас, не менее любопытному. Наташа по большей части лишь наблюдала за нами, не входя в круг, не нарушая ритма, я ей не особенно показался, по самой, что ни на есть банальной причине.

Я упомянул едва ли не в самом начале нашей беседы о том, чем же занимаюсь на самом деле, я не умею искусно лгать да и прикрываться чем-либо в среде, о которой доселе мне было известно лишь понаслышке безнадежно глупо, рано или поздно неловкая фраза, неумелый жест, да и просто сам вид выдадут истинную картину. Честно рассказав о своей работе, я немало заинтересовал Тамару Игоревну и вызвал гримаску неудовольствия со стороны Наташи; оно и понятно, девушка вполне справедливо подозревала человека, подъехавшего на роскошном лимузине и разогнавшим двумя-тремя словами ватагу журналистов, его владельцем со всеми вытекающими отсюда последствиями и причудами, к которым она, за свои семнадцать лет успела привыкнуть и изучить их едва не досконально. Когда же выяснилось обратное, так, как бы между прочим, за чаем, что данный мужчина, еще на что-то претендующий, арендатор, весьма к тому же стесненный в средствах по меркам этого дома и понятиям молодой особы, и к тому же, скорее всего, завязал знакомство исключительно ради возможной поправки своего тонкого кошелька, живой интерес к моей персоне со стороны Наташи сменился подозрительностью. Чувство признательности, если таковое и имелось, тотчас угасло и началось тайное подглядывание и подслушивание, не помешавшее нам с Тамарой Игоревной провести время к общему удовлетворению.

Девушка узнала, что я живу в "Казахстане" и язвительно фыркнула, впрочем, взглянув на мать, тут же смолкла. Тамара Игоревна, напротив, проявила живой интерес, и, когда мы остались у калитки одни, попросила меня сообщить ей номер, в котором я остановился. Я охотно сделал это, она произнесла совсем уж тихо: "Спасибо вам за все". Я тут же вспомнил не слишком приятный для меня факт, что за обед в ресторане платила все же она, и выдавил из себя какую-то шутку на этот счет. Тамара Игоревна рассмеялась и предложила нам встретиться завтра ближе к полудню, так ей удобнее.

Опергруппа собралась в тесном кабинетике Громушкина. Сам он сидел на столе и возбужденно тряс ключами от только что отпертого помещения; напротив, точно за таким же столом сидел Кисурин, докуривавший сигарету, табурет, примыкающий к вешалке, заложив ногу за ногу, занимал Конюхов.

Не хватало еще двоих и, разумеется, старшего следователя, но последнего вызвали к начальству за разъяснениями, а остальные находились на задании, сорванные из отдела тревожным звонком. Обсуждение плана дальнейших действий принимал лишь остаток группы.

Громушкин, все же уронив ключи и нагибаясь за ними, быстро произнес:

- Теперь, это абсолютно ясно, в лесу с Глушенко мог быть только Рамиль Османов. Думаю, за последнюю неделю работы, сомнений вроде бы ни у кого на этот счет остаться уже не должно.

- Мы судим об этом только по косвенным признакам, Миш, - заметил Конюхов. - Хотя я целиком и полностью согласен с тобой. После того, как мы перевернули город вверх дном, кто-то иной просто исключается.

- Групповое алиби, - сострил Кисурин, туша сигарету. Громушкин не обратил на его слова никакого внимания.

- Разумеется, иначе и разговора бы этого не было.

- Ты когда-нибудь слышал, чтобы Гамлет кого-нибудь пришиб самолично? Он же работает по наркоте, тут своя специфика службы, свои отношения, которыми надо дорожить...

- Есть обстоятельства...

- А есть Гамлет. Боюсь, теперь он даже перепоручает кому-то из свиты работать с не угодившими ему гопниками. Он же пуганый, Миш.

Громушкин засунул руки в карманы.

- Да знаю я, знаю. Что толку напоминать. Не только мы на него давим. Вот и Марченко забеспокоился, тоже поисками неуловимого Рамиля озаботился.

- Если бы не он, полагаю, мы бы об Османове ничего толком не узнали, сказал Кисурин, внимательно разглядывая плакат, изображающий обнаженную девушку, разбирающую автомат Калашникова с завязанными глазами: чья-то фотошутка. - А так начал психовать, дергаться, наступил на хвост Миржону, Господи, как же его фамилия?

- Магомедтагиров, - подсказал Громушкин.

- Ну а раз такое беспокойство вышло, то и до нас докатилось. Теперь осталось только найти Османова.

- Всего-то делов, - хмыкнул Конюхов, закуривая взятую из чужой куртки "Яву". - Миржон его больше недели ищет, а у него команда, сам знаешь, какая. И спецы все сплошь из управления, и оборудование не нашего уровня и связи и... зарплата, явно не наша. Думаю, он давно уже весь город частым гребнем прочесал. И еще не один раз.

- У Османова в Боголюбске дача была, - заметил Громушкин. - Но с этим предположением я, кажется, опоздал. Ребята ездили туда, проверять, вчера утром, нашли одни головешки.

- Сегодня об этом будет во всех газетах.

- Как пить дать. Наши действия и без того во всех газетах. И не в лучшем виде.

- Не наши больше, - усмехнулся Кисурин, - а комиссии из Москвы. - Я только не пойму чем она занимается. За неделю материалов насобирали - вагон и маленькая тележка, на всем гриф "особо секретно", не подступишься, делиться нажитым добром не собираются, и, самое обидное, никому еще обвинение не предъявлено. Даже Варенцову. У меня такое чувство, что мы совершенно напрасно от них отмахались.

- Да, главная фигура свалилась, - усмехнулся Громушкин, - теперь уж не до нее. Все занять сплошь иными проблемами, как-никак, выборы на носу. Да и сам Варенцов....

- Зато он - главный свидетель, - сказал Конюхов, докуривая сигарету и туша ее об табурет. - Остается надеется, что из этого что-нибудь выйдет. Я слышал, что в Москве за самого Караева взялись.

- Ты серьезно? То-то я гляжу, Марченко чувствует себя куда как вольготнее

- Чей-то заказ, не иначе, - пробормотал Кисурин. - Если мы не первыми докопаемся до Османова, а найдем его останки - хана, брат, будет.

- Да, - Конюхов согласно кивнул и стрельнул окурок в корзину для бумаг. - Полетят головы и, скорее всего, наши в первую очередь. Остается надеется, что о нас внезапно все забудут, мало ли бывают же чудеса на свете.

- Чудеса будут, если Османов заговорит.

- А если нет, - сострил Кисурин, - будем гордиться тем, что поймали его и вновь не смогли предъявить обвинение. Это уже песня, господа.

- Только в соучастии, - Конюхов недовольно взглянул на девушку с фотографии, - Скорее всего, работали его телохранители или какая-то неподготовленная "шестерка". Вы же прекрасно знаете Гамлета.

- Куда уж, - поморщился Громушкин, - Другое дело, как нам найти этого исполнителя.

- ... фигового, - добавил Кисурин.

- Не ерничай. Сам понимаешь, Османов нужен позарез и ты лично его не заменишь.

Конюхов пожал плечами.

- С этого и начнем. Хотя дело ой как "висяком" пахнет, ой как пахнет.

- А ты не принюхивайся, - посоветовал Кисурин.

Мне кажется, она знает обо мне все. И ничего конкретного. За эти несколько дней мы только и делились впечатлениями о прожитом, большею частью, конечно, я сам, рассказывали друг другу странные, порой ничего не значащие фрагменты из истории наших судеб и почти всегда наедине - Наташа не слишком доверительно ко мне относится и поныне, хотя все же лучше, чем в первые дни, видимо, считает, что людям, у которых отсутствует сотовый телефон, не должно быть вхожими в этот дом. Девушка по-своему права, но куда хуже было бы, продолжи я игру, затеянную ради спортивного интереса подле их дома. Она первой бросила бы в меня камень после первого же неверного шага. И была бы абсолютно права. А так....

Что ж, побыть "человеком из общества" мне не удалось. Я надеялся, правда, не слишком обнадеживая себя, на то обещание, что она дала мне тем вечером, перед нашим расставанием. В конце концов, приходилось напоминать себе, что ее слова могут быть истолкованы как угодно ей самой, а могут быть и попросту забыты. Она была хозяйкой положения, мне же надлежало лишь ожидать решения, что должно быть вынесено, по прошествии некоторого времени, необходимого для того, чтобы придти в себя после наших разговоров под покровом прохладной августовской ночи и решиться на новый шаг, а, может, оставить все как было. Как, возможно, оно и должно было быть.

Утром следующего за первой нашей встречей дня она позвонила мне в номер и снова напомнила о своем тогдашнем предложении; более всего меня поразила изумительная перемена, происшедшая в ее голосе, в самих его интонациях. Ресторан "Казахстана", нет, она не против, конечно не против, скорее, ей интересно, где я все-таки обитаю, о том, что он существует гостиница с таким названием, - Тамара Игоревна была в курсе, частенько ей доводилось видеть это обширное пятиэтажное здание, но ни разу не приходилось заходить внутрь него. Право же, очень интересно, и это нисколько ее не смущает. В трубке в этот момент послышался голос Наташи: "Я буду весь день у Антона, так что можешь распоряжаться собой как угодно", и ехидный смешок девушки.

Вишнево-красный "вольво" Тамары Игоревны притормозил у входа, я уже давно поджидал его в дверях, сбежал по ступеням вниз, открыл ей дверцу и помог выбраться из машины. Тамара Игоревна не была против, когда я поцеловал ей руку и провел в зал ресторана; блюда она заказывала сама, нечто легкое: кофе, пирожки, салат "оливье". И почти ни к чему не притронулась, слушая мой сбивчивый рассказ. Она попросила сообщить что-нибудь о себе из далекого прошлого, я с охотой выполнил ее просьбу; я готов был выполнить любую ее просьбу, но на ответный шаг так и не решился. А она не стала злоупотреблять, как ей показалось, временем, потраченным в ресторане совершенно напрасно, кое-что, тем более я и так уже знал, пригласив меня на прогулку в городском парке. Поздним летом или ранней осенью, конец август можно называть и так и так, как заблагорассудиться, он удивительно хорош; Тамара Игоревна частенько проводила время в нем, еще в давнопрошедшие годы, до женитьбы, еще в детстве, да и после свадьбы иной раз заглядывала сюда. Большей частью одна, редко с дочерью и почти никогда с мужем.

Голос ее не дрогнул, упомянув о муже, среагировал только я, неожиданно для самого себя вздрогнув всем телом. Она недоуменно обернулась, нет, все в порядке, заверил ее я, так, что-то дурное вспомнилось.

О себе она по-прежнему хранила молчание, даже когда рассказывала какую-то случившуюся историю, она казалась нереальной, никогда не происходившей, как нереальной казалась мне и наша встреча. Сейчас, когда мы брели по одной из аллеек парка, Тамара Игоревна вспомнила то время, когда ей было семь лет, она отправилась в самостоятельное путешествие в парк "о, уверяю вас, тогда я считала себя ужасно самостоятельной и всегда огорчалась чьей-то надо мной опеки", - и, разумеется, заблудилась. После этого - сам виноват - я неудачно выдал суждение о древности этого парка, мы перешли с разговора о личном на интересовавшую ее всегда тему причудливой архитектуры города, той, что сохранилась с прошлого века, интимность беседы была потеряна и как выяснилось безвозвратно; по прошествии еще нескольких, как мне показалось, минут, прогулка подошла к концу. Нам пришлось расстаться, но с непременным условием, на котором она настояла, встретиться вновь в любое удобное для нас обоих время.

Ее вишнево-красный "вольво" оставил меня у "Казахстана" - в дороге мы почти не разговаривали, просто молчали, глядя мельком, украдкой друг на друга - и исчез в конце улицы. На всякий случай, я помахал вслед рукой, не знаю, заметила ли мой жест Тамара Игоревна. Не думаю, ей не стоило отвлекаться в зеркало заднего вида, вживляясь в поток машин, пытаясь не упустить точно в последний раз человека, который поцеловал на прощание ее сухие потрескавшиеся губы, и к которому она на короткое мгновение прильнула всем телом, а затем быстрым движением вернулась в вишнево-красный "вольво". Мне только кажется, что она вспоминает, заезжая на Березовую, о нашей прогулке в парке, о том, что мы пытались сказать друг другу, всякий раз, натыкаясь на непреодолимое препятствие; и разговор срывался, начинался заново с новой точки и приходил все к тому же.

Интересно, что она скажет о долгом отсутствии дома с почти незнакомым человеком, два дня не срок, своей дочери? И как воспримет меня Наташа, если....

Нет, я слишком уж тороплюсь. В конце концов, у нас еще есть время привыкнуть друг к другу, много времени, повод для этого есть у нас обоих. То, что Тамара Игоревна случаем этим намерена воспользоваться, видно по ее лицу, по манере одеваться, резко изменившейся с первого свидания, по тому, какой косметикой и как она пользовалась раньше и теперь, по тому, как она пытается сказать то, что я вижу в ее глазах. И как я, неуклюже, пытаюсь ответить ей на это тем же, и как мы точно маленькие дети, робко и немного жалобно, смотрим на прогулках куда-то в сторону, разом опуская глаза, не решаясь предоставить другому свой взгляд, чтобы тот прочитал в нем....

Все же я слишком тороплюсь, просто не могу себя сдерживать, не могу не спешить. Случай, он притаился за нашими спинами, он не дает нам времени на раздумья, на ожидание, на робость, ни к чему не обязывающие слова, которыми мы так щедро делимся друг с другом, пустые признания, на время потраченное впустую у телефонной трубки, у стоянки автомашин, у собственной запертой двери. Тот самый случай, имевший место несколько недель назад, он стоит надо мной подобно неусыпному стражу, голему, он забирает мои силы и не дает мне возможности говорить громко, я общаюсь исключительно шепотом, оглядываясь на двери, лишний раз, для себя и для нее, проверяя засовы и задвижки, отделяющие меня, нас от внешнего мира, от ближайших прохожих, людей в парках и на улицах. Когда я говорю громко, меня сковывает страх, когда я молчу, он становится все сильнее.

Случай, тот самый, начавший преследовать меня на лесной тропинке за городом заставивший меня покинуть город в суматохе, сумбурной спешке, и в такой же спешке с бешено колотящимся сердцем, вернуться обратно. Превратившийся в мое второе я, моего стража и хранителя, мое создание с именем "Emeth" начертанным на лбу, но не от опасностей непредсказуемого внешнего мира, а лишь от собственных побуждений. Он сделал меня пленником, заложником, он повелевает отныне моими чувствами, он доминирует во мне и доминантой этой доказывает неизбежность происходящего, нелепую, неотвратную, неочевидную, холодную, безудержную неизбежность. И нет у меня ни сил, ни возможности, ни знания, чтобы стереть проклятую первую букву его имени и положить его существованию предел.

И вы, Тамара Игоревна, стали его, равно как и моей спутницей именно благодаря той самой встрече на лесной тропинке, вы полагаете, что все произошло по иному сценарию, но вы не знаете всей полноты картины, всего того, что предшествовало нашему знакомству, а я не хочу, не могу вам ее открыть. Вы сами проклянете меня за это. Вы первая бросите в меня камень, если я хотя бы попытаюсь разорвать цепочку очевидных с той поры беспрерывно очевидных событий, неумолимо следующих друг за другом, неизбежно наступающих из дня вчерашнего в день сегодняшний и ожидающие, неминуемо наступающий день завтрашний.

Поэтому я не буду рвать цепочку, я боюсь сделать это, да, признаюсь вам, я человек слабодушный. Но я, Тамара Игоревна, все же надеюсь, надеюсь по-прежнему, слепо верю в то, что мне, нам, удастся выкарабкаться, найти и стереть первую букву имени моего стража, и тогда он превратиться в то, из чего и был создан - груду глины, ничего более. Я говорю с уверенностью в голосе, потому что предчувствую это.

Пускай мои предчувствия подкреплены лишь надеждою, да слабым утешением об ответном желании, схожем с моим. Еще раз повторюсь, я - человек слабый, я из тех, что составляют статистически разбитое на части большинство, голосующее за громкие имена и крикливые лозунги, подслащенные нужными словами, безоговорочно верящее в светлый завтрашний день в искренность рекламных роликов, из тех, что поддаются чужому фальшивому страданию и охотно страдают за. То, что произошло со мной в последние дни, прежде случиться не могло по определению. Все происходящее, для меня - впервые, и я стою перед самым серьезным выбором в моей жизни, именно в тот ее момент между тридцатью и пятьюдесятью- когда, по отчетам наших и зарубежных статистиков, ничего неожиданного в этот жизненный промежуток случиться просто не может.

Вышло, что не так. И ныне я, Тамара Игоревна, боюсь каждого своего и вашего шага, боюсь неверно понять, неправильно истолковать и собственные противоречивые, несхожие с вашими, поступки. Я стремлюсь внести ясность, но запутываюсь еще больше, ибо то, что свело нас несколько дней назад не может быть выговорено, исторгнуто ни в беседе, ни в желанном порыве экстаза, ни в молчании наедине с вами, никогда и ни при каких обстоятельствах.

Эта беда, о которой ни вы не сожалеете, ни я не плачу, так и останется между нами, неким барьером на нашем пути, не приближаясь, но и не отдаляясь от нас, однако, поминутно заявляя о своем присутствии самым неожиданным самым беспардонным образом, всегда в самое неподходящее время, когда мы забудемся на мгновение - она подкараулит нас.

И следует быть осторожным, очень осторожным...

Османов вскочил с кресла и резко прошелся взад-вперед по комнате. Остановился посередине, посмотрел в окно, затем снова на прибывшего.

- Я не понимаю, медленно произнес он. - Я не понимаю, что же все-таки случилось.

Вошедший принялся переминаться с ноги на ногу.

- Рамиль Арсанович, мы...

- Да, до меня как-то дошло, что вы его упустили. Глупейшим образом упустили. Может, поясните, как? Ты же сам говорил, что он проживает в гостинице "Казахстан", называл этаж и номер. Кроме того, вас было четверо, если я не ошибаюсь, вы круглосуточно наблюдали за отелем, выбирали момент.... Ну и довыбирались, одним словом.

- Он исчез, Рамиль Арсанович, как сквозь землю.... Администратор сообщил нам, что из гостиницы он не выезжал, но когда мы вошли в номер, то....

- Идиотство! - рявкнул Османов, добавляя к этому еще несколько непечатных слов, и гневно взглянул на вызванного для разговора. - И где он теперь, по-вашему? Где?

Вошедший не ответил, устремив глаза на пушистый ковер, подле которого стоял, не решаясь ступить на него тяжелыми армейскими ботинками.

- Пока я знал, где он, был более-менее спокоен. А теперь все начинается снова и по вашей вине, черт всех вас возьми! Следовало бы быть более предусмотрительными и расторопными, просмотреть все пути, через которые он мог улизнуть. И блокировать их. А он же прошел у вас буквально промеж ног. И исчез. Как он догадался о ловушке? Напрашивается только один вывод - через вас.

- Но Рамиль....

- Заткнись, недоумок! И радуйся, если я пошлю тебя шерстить рынок, а не на тот свет. Я отвез свою семью в Спасопрокопьевск, черт возьми, может, он в этот момент направляется именно туда: за девочками, за женой, может, он решил начать с них. А вы сидите здесь и чего-то еще ждете. Вы у разбитого корыта, а он.... Если он действительно направился в Спасопрокопьевск, я не знаю, что с вами сделаю. Но просто так ты отсюда не уйдешь, понял, кретин? Ты и твоя команда.... - Османов грохнул кулаком по столу, в шкафу задребезжала посуда. Помолчав, добавил уже почти спокойно. Вы понимаете, что вы натворили?.. Кажется, нет.

- Очевидно же, раз он изящно уложил Глушенко прямо на моих глазах счастье еще, что я опоздал на "стрелку" - то трупов должно было быть не один, а два. Кому выгодно - понятно и так. Марченко с Миржоном шерстят весь город в поисках меня, раз сорвалось, на второй осечки быть не должно. Они приперли меня к стенке, они... - голос его сорвался, Османов замолчал и дико взглянул на собеседника.

- Молчишь, Симон? Ну молчи, тебе полезнее будет. Неизвестно вот только, останется хоть что-то он тебя по окончании этой зачистки местности.

При этих словах Симон вздрогнул и быстро посмотрел на шефа.

- Рамиль Арсанович, в Спасопрокопьевске вашу семью охраняет дюжина наших людей и еще люди Тедеева, около двадцати человек. Я могу гарантировать, что от одного этого человека защита стопроцентная, - с трудом выдавил из себя Симон.

- Зато я не могу. И выехать отсюда - тоже, Марченко меня первый за шиворот схватит.... Не понимаю только, зачем им понадобилось убирать Глушенко, никогда не поверю, что его связи вдруг дали сбой, да и организаторские....

Османов замолчал. Вместо него неохотно заговорил вызванный на ковер помощник:

- Я боюсь ошибиться, Рамиль Арсанович, но вдруг это не Марченко и не Магомедтагиров. Прямых доказательств ведь собрать невозможно, даже косвенные и те - противоречивы, вы и сами это неоднократно подчеркивали.

- Говоришь, будто следователь. Хотя, ты ж им и был. Ладно, валяй дальше.

- Не могу с вами согласиться насчет Магомедтагирова, смерть Глушенко ему лишь навредила, сами посудите, Рамиль Арсанович, теперь его влияние на мэрию и городскую администрацию упала чуть не до нуля, ведь все люди, через которых он имел контакты с "белыми воротничками" были людьми Марата. Я уже не говорю о финансовых делах с Варенцовым и Юрским, которые теперь, после смерти их шефа и последовавшей проверки находятся на грани полного провала. Что же до Марченко, ну вы же знаете, сколь он обязан, он и Вагит Тимурович фирме Глушенко. Я не говорю про семнадцатое августа прошлого года, ведь контакты были и раньше, строго за ширмой, но были. Фактически именно Глушенко спас банк "Анатолия" от краха еще до финансового кризиса, два года назад, вы помните. Да и... - неожиданно он осекся. Османов неодобрительно взглянул на Симона.

- Что такое?

- Мне только сейчас пришло в голову сопоставить данные. Простая арифметика. Простейшая. И у Магомедтагирова и у Марченко был зуб на Марата, да и на вас, что там скрывать, простите уж за откровенность, ведь и в самом деле кое-что имелось между вами.

- Я знаю, - резко произнес Османов, видя, что его собеседник не решается продолжить в том же духе. - Не надо пугаться собственной тени. Говори дальше.

- Все наше сотрудничество большею частью особенно после передела проходило с обеими сторонами именно через Марата, через его "Эль-икс инжиниринг". С этим нельзя не согласиться. Значит, его смерть....

Он не договорил, его упредил Османов. Сделав быстрый шаг к Симону, он приблизил свое лицо к его почти вплотную и хрипло спросил:

- Значит, третье лицо? Ты так считаешь? Конкурент?

- Влиятельный конкурент, я полагаю. Чем сейчас занимается компания, присланная Москвой для расследования? Они копаются в старом белье, а о ходе дела не знает ни один из их оперативников, им занимаются только здешняя команда. А уж они-то с уверенностью не найдут, даже если их понукать ежедневно. А если и найдут, то получат по рукам.

- Вагит Караев? - прохрипел шеф. - Нет, не может быть, просто не может быть.

Ответом ему было молчание.

- Кажется, кошмар начинается снова, - Османов говорил, не обращая внимания на собеседника, стоящего в метре от него. - Одни считают меня виновным в смерти Глушенко, другие пытаются задавить меня и мою команду, под этим соусом, чтобы получить доступ на мой участок. Третьи... третьи просто продают друзей, чтобы не попасть "под раздачу". Меня обложили со всех сторон как волка, я не представляю, как выбраться, Симон, ты слышишь меня, мне некуда бежать отсюда, а надо. Сперва к семье в Спасопрокопьевск, если марченковские гаишники не перекрыли все выходы из города. Потом не знаю, в Крым, в Турцию. Одним словом, куда угодно.

Он тихо выругался на чеченском. Симон, не понявший ни единого слова из последней фразы, сказал просто:

- Наверное, вам не слишком понравится то, что я сейчас скажу.

- Последнее время, - Османов оглянулся и сел, буквально рухнул в кресло, - ты приносишь только плохие новости. Согласно восточным обычаям тебя следовало бы за это... - и замолчал на полуслове.

- Извини, что ты хотел сказать? - после короткой паузы спросил Османов.

- Рамиль Арсанович, я полагаю, нам, в самом деле, могут помочь те, от кого вы меньше всего ждете помощи.

Османов криво усмехнулся.

- Эффектная фраза, - произнес он медленно. - Судя по тому, как ты ее сказал, мне стоило бы всплеснуть руками, хлопнуть ладонью по голове и воскликнуть: "Ну, конечно, как же я сам не догадался!". Симон улыбнулся. Напрасно скалишься, - зло продолжил Османов, - я не думаю, что единственный выход из положения, это - показать фоторобот убийцы Глушенко, составленный по моей памяти, ребятам из компетентных органов. Я вовсе не уверен, что там справятся хоть с чем-то.

- Рамиль Арсанович, да Бог с ними, с оперативниками. Может, справиться они, и не смогут, но вот возможность безопасного выезда в Спасопрокопьевск вам предоставят, могу поручиться. В крайнем случае, я сам с ними переговорю, это же, как-никак, мое прежнее место работы.

- Сейчас не то время, чтобы полагаться на связи, даже на твои, Симон. - Османов тяжело вздохнул, поднялся из кресла и налил себе и своему подчиненному по рюмке коньяка "Реми Мартен". Молча протянул Симону, тот так же молча выпил одним глотком и медленно выдохнул. Османов последовал его примеру. - Если бы у меня не было семьи, Симон, все было бы по-иному. Все. Но, к сожалению или к счастью, я не один в этом прекрасном и яростном мире. Не помню, откуда цитата. Поэтому у меня и болит сердце, поэтому Вагит Караев, если именно он заварил всю эту кашу и не может меня понят. Увы, Симон, никогда не сможет. Он один.

Наташа не удивилась: ни опечалилась, ни обрадовалась, девушка приняла это как должное. Более того, встретив меня в коридоре одного - я только что вошел в дом и искал Тамару Игоревну, чтобы сообщить ей одну новость, Наташа остановила меня и, глядя прямо в глаза, заявила: "Раз у вас так все пошло, то имейте в виду, я вам мешать не буду. Но и вы мне не возражайте".

Она намекала на своего Антона; я пожал плечами и кивнул в знак согласия.

- А с мамой твоей как? - на всякий случай спросил я.

- С ней я переговорю отдельно.

Засим девушка удалилась, оставив меня одного, а через минуту и вовсе ушла из дому; благодаря моему заявлению, дежурство подле Березовой`47 было снято окончательно и бесповоротно. Наташа воспользовалась всеми благами предоставленной свободы, а так же тем благоприятным обстоятельством, что ее собственная мать сама находилась под влиянием неких флюидов и смотрела на частые отлучки дочери сквозь пальцы. Даже на то, что она дважды возвращалась домой только поздним утром, открыто предупреждая, что так оно и должно быть. Никакого сопротивления своей матери она не встречала.

Собственно, Наташа получила то, что хотела. И я, со своей стороны, рассчитывал приблизительно на то же, желая видеть Тамару Игоревну одну и с ней одной проводить львиную долю нашего свободного времени.

Сама Тамара Игоревна на мое счастье или же на наше общее, не занималась никакой деятельностью. Ни в настоящей момент, ни раньше, когда муж ее безраздельно владел корпорацией, в коей жене было выделено долевое участие, - куда меньше, чем можно было предполагать и исчезнувшее вместе с его смертью. Домохозяйкой она стала едва не сразу после рождения Наташи, дела тогда в их семье шли в гору, муж мог позволить такое, да и супруга, не склонная к природной суетности, привыкшая более к спокойному размеренному, неторопливому и неволнительному течению жизни, охотно согласилась оставаться наедине с ребенком ни все время, не ища замены подобному занятью. Не считая походов в театр, кино и прочие увеселительные заведения, не столь многочисленные для такого вроде бы крупного города, она оставалась все время дома, вначале на их старой квартире в центре, затем уже в коттедже на Березовой. Она не была привередлива и не обладала особым вкусом к развлечениям. Поначалу Тамара Игоревна вполне обходилась в свободное от домашних дел время, которого постепенно становилось все больше и больше, за хорошей нескучной книгой, пасьянсом, посиделками с подружками, которых становилось год от года все меньше и меньше - ребенок и, в особенности муж, делали ее необщительной.

Конечно, она скучала, пускай это банальное опошленное слово и не передает того, состояния, испытываемого человеком в определенные промежутки времени, для Тамары Игоревны все больше затягивающиеся. По-своему, все мы скучаем, не ощущая перемен в жизни, отсутствие приветливых лиц на празднестве, просиживая вечера с книгой наедине у окна, чувствуя, что есть прекрасная необходимость раз и навсегда покончить с чем-то, но не находя для этого, увы, ни времени, ни возможностей. Так же и Тамара Игоревна: Глушенко не был идеальным для нее мужем, более того, насколько я мог судить о нем по вскользь брошенным о бывшем супруге фразам, о том молчании, что сопровождало его имя во всяком разговоре, он был весьма и весьма далек от идеала. Истинно мужское начало было им возведено в абсолютную степень в том числе, как я сумел понять, и мужской эгоизм, что с одной стороны притягивало, с другой же равнозначно отталкивало равно коллег и особ противоположного пола. Кажется, именно поэтому он едва ли мог иметь на стороне связи, отталкивающие черты его характера со временем перестала выдерживать и жена, и собственная дочь. Кроме того, у Глушенко, неуемная энергия которого была в основном сосредоточена на собственной фирме, в интимной жизни стала давать резкие сбои. Это привело к еще худшим последствиям в его отношениях с родными и подчиненными. Что же до Тамары Игоревны, то она попыталась завести интрижку на стороне, желая коренным образом изменить свою жизнь, но отношения закончились еще на стадии узнавания: мало кому хотелось встать на дорогу столь влиятельному и неуравновешенному человеку.

Никто более, кроме возможного несостоявшегося любовника, не узнал об этом, Тамара Игоревна вернулась в семью столь же незаметно и тихо, как и покинула ее, продолжая жить столь же уныло и незаметно для окружающих, до тех пор пока....

Она не любила рассказывать о себе, говорила обычно, что рассказывать-то, собственно ей и нечего. Но иногда, когда откровенность нашего разговора достигала некоего порогового значения, она откидывалась на спинку кресла ли, дивана ли, подбирала ноги под себя, и в такой позе легкой расслабленности начинала вспоминать. Но было это редко, за то дни, что мы провели вместе в ее доме, подобное случалось всего раз пять: слишком мало для того, чтобы составить полный портрет Тамары Игоревны, но вполне достаточный для легкого эскизного наброска, немало говорящего о женщине, с которой мне довелось столь неожиданно познакомиться.

- Знаешь,... - так начинала она разговор о себе: порой бессовестно-интимный, порой закутанный завесой некоей тайны, которую мне еще предстояло разгадать. - Знаешь, я никогда не могла понять одного....

За этими словами могло последовать продолжение на часы, могло на минуты - короткий залп фраз и долгое молчание, точно она ждала моего решения, продолжать ли ей или остановиться вот так как есть, на полпути. Но я всегда молчал, боясь, что ответив, нарушу ту обстановку легкого флирта, что окружала нас в такие минуты.

Перед тем, как я переехал к ней в дом, она тоже сказала мне эту фразу. С той же интонацией, что и всегда, задумавшись на мгновение, и закончила: "... почему ты живешь, прости, все еще живешь в гостинице? Я не думаю, что это тебе удобно, скорее, напротив".

Я поддался, не мог не поддаться, ибо, несмотря ни на что, Тамара Игоревна была женщиной, умевшей повелевать, просить так, что ее просьбы могли быть только выполнены и выполнены охотно, с воодушевлением и искренним стремлением совершить обещанное побыстрее и уж конечно безо всякого недовольства, свойственного всем приказаниям. Я не мог отказать ей; она предложила оставить все как есть, я лишь забрал сумку с самым необходимым, а чемодан в номере гостиницы так и остался до конца оплаченных мною двух недель, уже наполовину пустым.

Я заметил тогда Тамаре Игоревне, что не слишком прилично протаскивать багаж мимо портье; мы воспользовались черным ходом, благо второй выход из гостиницы - со двора - оказался открыт. Погрузили распухшую сумку в багажник и отчалили, не замеченные никем, тем более любопытствующими, толпящимися в гостиничном холле. В машине мы ни с того ни с чего принялись бурно, страстно целоваться, я подумал тогда, что так, должно быть ведут себя Наташа и Антон при встрече.

Тамара Игоревна поселила меня наверху в спальне, окнами выходящей в яблоневый сад. Маленькая, но уютная комнатка, почти точно в такой я проживал далеко-далеко отсюда когда-то очень давно, даже странно теперь об этом вспоминать: кисейные занавеси, кровать подле окна - я люблю, когда кровать стоит у окна - небольшой двустворчатый шкаф, сервант, два стула, кресло, торшер и мягкий ковер на полу с рисунком восточной тематики. Да, я забыл, скромно притулившийся в углу треножник для цветов и репродукция Серебряковой, нет, при внимательном осмотре полотна, я убедился в ее подлинности; картина изображала обнаженную натурщицу на фоне лесного пейзажа. Я видел эту картину давно, лет десять-пятнадцать назад, ее репродукция была помещена, кажется, в "Огоньке", в качестве приложения к рассказу о самой художнице. Тогда, насколько я помню, картина эта принадлежала еще какой-то галерее.

Она поинтересовалась, будет ли мне здесь удобно, я ответил, безусловно. С чем Тамара Игоревна меня и оставила наедине с впечатлениями, попросив лишь, чтобы я, освоившись, не задерживался к ужину.

Ужин прошел почти в полном молчании: Тамара Игоревна старалась, как могла, придумать общую тему для разговора - присутствовала Наташа, - но, к сожалению, мысли и девушки и мои были слишком далеки от реального мира. Я обдумывал свое новое положение, унесясь в мир грез, о завтрашнем дне, девушка же, видно, еще и еще раз переживала впечатления, оставшиеся с ней после последней встречи с Антоном; что исключительного было в оной, она предпочла умолчать, просто игнорируя до поры до времени наше присутствие. Да и ужин тоже, ела она очень мало и, быстро допив чай, ушла к себе и не показывалась более.

Вечер был полностью в нашем распоряжении, мы провели его вдвоем за сиюминутными разговорами перед телевизором. Ничего из того, что я в сладостных мечтах представлял себе за ужином, так и не случилось. Только когда я ложился спать, проходя мимо комнаты Тамары Игоревны, услышал, как она негромко плачет, вероятно, уткнувшись в подушку.

Громушкин без стука ворвался в соседний кабинет, оглядел собравшихся и, как бы между прочим, поинтересовался:

- Бездельничаете все, да? Ваньку валяете?

Ему никто не ответил, впрочем, в ответе он и не нуждался, продолжив:

- Знаете, кто ко мне пять минут назад заглянул на огонек?

Кисурин поднял голову от кроссворда, прищурившись, он посмотрел на вошедшего:

- Надо сыграть в угадайку?

Остальные ждали молча. Конюхов сидел за столом и, не обращая внимания на ворвавшегося Громушкина, которого явно распирало, что-то читал, Васильев, устроившись на подоконнике, просто смотрел то на собравшихся, то в окно.

- Не поняли, - холодно сказал Громушкин. - А зря. Когда я произнесу имя героя, отношение к моему приходу мгновенно переменится... - и, не став ждать новых знаков внимания со стороны следственной группы, закончил: - Так вот, пять минут назад ко мне на прием пожаловал сам Османов Рамиль Арсанович, но же Гамлет. Тот самый, можно не....

Конюхов вскочил так резко, что стул под ним упал на пол, Васильев мгновенно оказался на ногах, Кисурин один замешкался, выбираясь из-за стола.

- Ты серьезно? - спросил Конюхов. - Это не одна из твоих дурацких шуточек?

- Если это и дурацкая шуточка, то со стороны Гамлета. Так что приглашаю всех вас взглянуть на него, любимого.

Османов, сгорбившись, сидел в кабинете Громушкина на кривоногом посетительском стуле и смотрел себе под ноги мимо сцепленных на коленях ладоней. На вошедшую группу он не обратил ни малейшего внимания.

Оперативники вошли и собрались у противоположной от сидящего стены, сгрудившись плотной группой; за свой стол сел только хозяин кабинета. Все молчали, точно не решилась произнести слово, боясь, как бы столь неожиданно навестивший их гость не исчез от малейшего восклицания подобно миражу в пустыне.

Наконец, Османов поднял голову.

- Зрителей привели, - бесцветным голосом произнес он, оглядывая оперативников. - Добрый день.

В ответ "добрый день" произнес лишь Конюхов. Он же первым занял стул возле вешалки - свое излюбленное место в этом кабинете. Остальные продолжали стоять, даже когда Громушкин обернулся и, пожав плечами, одновременно наслаждаясь произведенным эффектом, пригласил всех садится "как Бог на душу положит". И неловко посмотрел на Османова, как отреагирует он на невольный каламбур. Но тот хранил молчание, на лицо его не изменило выражение ни на йоту.

Когда тишина в кабинете стала звенящей, Громушкин, наконец, задал первый вопрос:

- Так что же тебя привело к нам, Рамиль Арсанович? Мы внимательно слушаем.

Османов обеими ладонями провел по лицу, пробормотал что-то и глухо выдавил из себя:

- Мне нужна ваша помощь. Вам нужна моя помощь. Вы ведь убийцу Глушенко все еще не можете найти, как ни стараетесь, а заодно и меня, как возможного свидетеля, может, соучастника убийства.

Громушкин кивнул.

- Говоря откровенно, я только сегодня решился к вам придти. Были на то причины... пусть их. Конечно, мне следовало бы сделать это немного пораньше, скажем, дня два или три назад...

- Почему два или три дня назад, Рамиль Арсанович? Убийству-то скоро месяц стукнет.

- Я же говорю, на то были причины. Вам надо откровенно, - кивок в ответ. - Ну что ж, откровенно, так откровенно. Я сам хотел достать убийцу, сам со своими ребятами. Он был у меня в руках, я положил пальцы на его пульс. И упустил. Как раз три дня назад, когда он съехал из гостиницы "Казахстан". В тот день Симон потеряли его след и вот за эти прошедшие два дня не смогли обнаружить вновь.

- Симон Ованесян? - неожиданно переспросил Васильев. Османов кивнул, в ответ оперативник невесело усмехнулся. - Он - хороший сыщик.

Сразу же наступило молчание. Спустя тяжелую минуту Османов продолжил:

- Я не могу жить в вечном страхе и за свою семью и за себя, в вечном ожидании неизбежного. Жену и дочерей я вывез из города, сами понимаете, в такой ситуации здесь им оставаться опасно, давно уже отправил в надежное место, где они могут быть в безопасности, где я могу за них постараться не волноваться. И все же... ничего нельзя предусмотреть, сами понимаете. Тут еще Марченко с Миржоном мне покоя не дают, но это все не так и важно. С ними я договорюсь, попробую. Насколько это будет возможно. Уже договаривался. Но не в них главное, главное - он. Тот, кого упустили и вы и мы, тот, кто порешил Глушенко и должен еще поквитаться со мной. Я не знаю, - он торопливо поднял руки, как бы защищаясь от возможного града вопросов, - кто его послал, когда, при каких обстоятельствах, ради чего, могу лишь предположить, равно как и вы. Возможно, наши мнения сходятся, возможно, - нет, у вас свои методы решения подобных вопросов, у меня свои.

- Ты все говорил об убийце, - медленно начал Громушкин. - Говоришь: "он", "он".... Нам хотелось бы получить от тебя более подробные приметы, если ты, его...

- Разумеется, видел. Я был в двух шагах от того места, где он душил Глушенко. Я стоял за деревом и молил Аллаха, чтобы подо мной не хрустнула случайно ветка, чтобы он не взглянул в мою сторону.

- Так ты хорошо его запомнил?

- Да. Иначе и быть не может. Вот, кстати, то, чем пользовался Симон для его обнаружения, - он покопался во внутреннем кармане пиджака и вынул сложенный вчетверо лист бумаги. - Фоторобот того самого человека, который убил Глушенко.

Лист лег на стол перед Громушкиным, вокруг стола тут же собрались все, находившиеся в кабинете. Конюхов взял было его в руки, но Васильев мгновенно отобрал и вновь положил на стол.

- Ладно, потом, все потом, - произнес Громушкин, огораживая лист рукой. - У меня к тебе еще вопросы по этому поводу будут, Рамиль Арсанович. Ответишь?

- Я за этим и пришел, - Османов выдержал взгляд оперативника.

- Расскажи тогда, почему у вас с Глушенко, была "забита стрелка" в таком глухом месте.

Османов недовольно поморщился: то ли ему не понравилась фраза, произнесенная Громушкиным, то ли ответ на вопрос был для него тяжеловат.

- Это не очень интересная тема, - наконец сказал он. - Встреча была назначена по моей просьбе, обсудить личные проблемы. Они никого не касались, кроме нас двоих.

- Ну а все-таки, о чем шел разговор в вашей телефонной беседе?

- Если вам и в самом деле так интересно, то я просил Глушенко составить протекцию одному молодому человеку из моей команды в его компанию. Человек он общительный, коммуникабельный, как принято говорить, я вызвался похлопотать за него перед Глушенко.... Собственно, это и все, о чем у нас шел разговор.

Громушкин недовольно покачал головой.

- А когда вы пришли.... Слушайте, а почему разговор без свидетелей? Вы просили Глушенко не брать с собой ни телохранителя, ни даже шофера?

- Нет, предложил он. Кажется, у него был ко мне кое-какой вопрос, обсудить который Марату надо было тет-а-тет.

- Что именно?

- В телефонном разговоре он не уточнил. Клянусь, я не знаю, о чем могла идти речь. Хотя, конечно, догадываюсь, но не более того.

- Поделишься с нами догадками?

- Нет, - Османов холодно покачал головой и пристально посмотрел на Громушкина. - Исключено.

- Ну, хорошо, - Громушкин отступился. - Что было после твоего звонка?

- Я дождался выбранного времени, но из-за непривычки передвигаться по городу без авто немного запоздал. Когда я добрался до того места, где должен был меня ждать Глушенко, я уже опаздывал минут на десять. Я торопился, но когда услышал... пронзительное пищание, что ли... не знаю, как определить, - остановился. Прислушался; до меня донеслись какие-то сдавленные звуки, шум, шебуршание. Я не знал, что предпринять: бежать на помощь или выждать и... уходить. В итоге, выбрал нечто среднее - сошел с тропинки и подошел ближе к тому месту, откуда донеслось пищание. Увидел лежащего Глушенко и человека, который делал довольно странные вещи.

- Что именно?

- Вы понимаете... он... убийца... делал какие-то странные гимнастические упражнения, точно восстанавливал форму после пробежки, я бы так определил. Или замерз неожиданно, что ли. Вам это покажется глупым, но так оно и было, он присаживался, махал руками, быстро ходил вокруг трупа и все в том же духе, у меня не было желания досматривать все до конца. Когда убийца сорвал с Глушенко шарф, я предпочел как можно незаметнее удалиться. И в тот же день дал команду своим ребятам найти его как можно быстрее.

- Через какое время он был выслежен?

- Почти через две недели его обнаружили в "Казахстане". Но когда я послал Симона его убрать, он просто... исчез.

- И где он сейчас, тебе неизвестно.

- Именно.

Разговор зашел в тупик, но тут неожиданно в него встрял Конюхов:

- А ты давно знаком с Глушенко?

- Да, я бы сказал, что порядочно. С девяносто пятого года, когда я выехал из Чечни в этот город.

- Из Чечни? - Конюхов был заметно удивлен. - Мне, вообще-то, казалось...

- Я родился в Шали, там же женился, жена подарила мне двоих дочерей... - вспоминая, Османов пустыми глазами смотрел в окно. - Когда началась война, мы хотели выехать из республики, нас не выпускали, поскольку кто-то решил, что я противостою федеральным войскам, заодно с остальными. Жена не хотела оставить меня одного. Я уговорил своего отца, он жил в Грозном, забрать ее и дочерей, и побыстрее: ваши наступали. Я сказал, что как-нибудь постараюсь выбраться сам; без них мне будет, наверное, проще. Главное, чтобы он успел вывезти их до появления ваших войск. Отец приехал в самое пекло, когда... да вы помните... кольцо федеральных войск вокруг Шали, какая-то группировка, взявшая все село в заложники.... Мой отец и семья моей жены погибли после того, как ваши войска ударили по Шали из "града". Тогда половину села смешали с землей. - Османов замолчал, молчали и все собравшиеся.

- Нам удалось вырваться из вашего "тройного кольца", из этого ада, продолжил он. - Вместе с частью войск Дудаева и еще горсткой жителей мы ушли на юг, в горы. Несколько дней пробивались тем, что каждый успел захватить с собой. Минус то, что взяли с собой выведшие нас из кольца воины. Через день пути наши дороги разошлись, они повернули обратно, уверив нас в том, что федералы сюда уже не суются. А мы еще несколько дней добирались, как придется, до Чири-Юрта, оттуда отправились в Атаги. Там нам повезло, я встретил человека, помогшего мне с семьей выехать из Ичкерии, поселиться и устроиться здесь, в этом городе. Миржон Магомедтагиров, который тогда был правой рукой Вагита Тимуровича, благодаря которому....

- Город находится под его контролем и сегодня. А управляет он через вас, Миржона и Марченко. Для конкуренции, видимо, - встрял Громушкин. Лицо его исказилось, однако, секунду спустя он взял себя в руки и договорил уже спокойно: - Я понял, тогда вы и вышли на Глушенко?

- Именно тогда. Нас свел Юрский.

- А что Магомедтагиров делал в Чечне?.. А, впрочем, можешь не объяснять. Хотел бы я знать, чем ты так приглянулся торговцу "живым товаром", что он взялся тебя вывезти. Не скажешь, чем ты не приглянулся федеральным войскам?

Османов ничего не ответил. Вмешался Кисурин.

- Оставь это, Миш. Рамиль, ты лучше скажи, насколько тесно переплетались ваши дела.

- Почти ни насколько. Он мне не начальник, не компаньон, не соратник.

- О делах его был осведомлен?

- В той части, которая касалась непосредственно меня. Или могла касаться, - добавил Османов тише. - Глушенко -скрытный человек, не только на работе, но и в обыденной жизни, поэтому если бы я знал то, что он мне изволил сообщать... сами понимаете.

- Работа не пошла бы, - усмехнулся Кисурин. - А ты в курсе, что у него была семья? - Османов хмыкнул. - Вижу, что в курсе. И любовница, - добавил оперативник. - Так вот последняя исчезла как раз в день его смерти. Тебе это ни о чем не говорит?

- Иными словами, не моих ли это рук дело? Нет, не моих. Вы же знаете, подобными делами занимается Магомедтагиров, я специализируюсь на другом. Или вы не помните, за что пытались отправить меня в СИЗО?

- Но вы же оба... - не выдержал Громушкин.

- Вы чертовски проницательны в национальном вопросе, - заметил Османов, усмехнувшись.

После короткой паузы, доселе помалкивающий Конюхов посмотрел на часы половина первого дня - и устало произнес:

- Я прошу прощения, речь сейчас не об этом. Обойдемся без тыканья национальностями. Нас интересует другое: во-первых, насколько реален этот фоторобот. - Османов возмущенно поднял руки. - И, во-вторых, согласен ли ты дать показания против обозначенного на листке человека, когда мы его поймаем, - согнутым пальцем Конюхов постучал по бумажке, лежащей на середине стола.

- Как только, так сразу, - помолчав недолго, ответил Османов. Поймаете, а там видно будет. Еще неизвестно, доживет ли он до суда. Или я, - добавил он после паузы.

- Мы сможем гарантировать тебе неприкосновенность, - с вызовом произнес Кисурин, оглянувшись на Громушкина, тот кивнул. - С шефом я обговорю этот вопрос, он сделает все возможное. Но ты и пальцем не сможешь тронуть этого человека, мы спрячем его и от тебя, и от кого бы то ни было.

- У нас нет против него прямых улик, - откровенно признался Громушкин, - так что сам понимаешь, что это значит.

Османов кивнул и поднялся.

- Я ничего не обещал, но попробую. Не хочется поднимать шум вокруг своей персоны.

- Шум поднимется в любом случае.

- Тогда вам стоит обеспечить мне беспрепятственный выезд из города. Предупредите посты на дорогах, чтоб проследили за этим.

Громушкин потер кулаком лоб, но кивнул.

- Сделаем. Жаль, шефа нет.

- Понимаю, - Османов порылся в кармане пиджака, достал записную книжку, пошебуршил ее страницами. - Вот номер телефона моей пейджинговой компании и номер пейджера. Как только... - он помолчал и добавил, - одним словом, телефонируйте сюда. Только прошу вас, не дублируйте номер и не посылайте ложных сообщений. Иначе мы не состыкуемся. Мне еще большие хлопоты с Миржоном предстоят, да и вообще....

Не прощаясь, он вышел, хлопнув за собой дверью.

Порою мне кажется, и сейчас все больше и больше, что жизнь человека удивительно похожа на исчерканный ежедневник. С одной стороны рукой человеческой в нем вписываются даты, события, имена и встречи, из тех, что следует исполнить, совершить, тех на коих следует непременно побывать, дела, от которых не отвернешься. На день, неделю, месяц вперед записываются они, порой переносятся более поздний, иногда на более ранний сроки, заполняя графы ежедневника. А после судьба, руководствуясь уже реалиями сегодняшнего дня, подвернувшимся случаем, неожиданным поворотом событий, случаев, черкает и вычеркивает имена, даты, встречи, дела, кропотливо собранные на день нынешний, напоминая человеку то, что он, забыл напрочь о подчас неизбежной фатальности жизни своей, и пытался расписать заранее ее по часам и минутам. Вычеркивает и пишет что-то иное, совсем не то, но что можно было рассчитывать, или, что случается много реже, подбрасывает своего рода чернильный шанс, - неожиданную договоренность на сегодня, на сейчас, надо только успеть к месту встречи и мчаться со всех ног на другой конец города, забывая обо всем на свете, только бы не упустить. И точно также человек планирует свое прошлое, вычеркивая уже самостоятельно, по собственному желанию, неудобное, неподходящее с датой и временем, формируя, стараясь формировать себя нынешнего, отправляя в Лету адреса, телефоны, письма, лица знакомых, бывших и нынешних друзей, родственников, коллег, товарищей по работе, сокурсников, - всех, кто не входит, не вписывается в новые измененные самим ли, свыше ли, условия существования. И снова вмешивается судьба, снова путает карты, достает из небытия тех, кто вроде бы давно похоронен под грудой лет и событий и возвращает их на прежние места и заставляет вспомнить о прожитых днях, совсем не так и совсем не о тех, о которых приятно было бы вспомнить, совсем не то, о чем следует говорить тем, новым, кто ныне окружает человека. Ежедневник меняется постоянно ежедневно, еженощно, переписывается и подгоняется то под одно, то под другое, страдая и от человеческих страстей и ошибок, и несбыточных надежд и от происков самой судьбы, решительно распоряжающейся данной ей почти всемогущей властью вмешиваться в дела людские тяжелой неуклюжей десницей и творить то, что потом именуется жизнью.

Каждый вправе пожаловаться на неправедное, по его предположению, распределение ролей на ярмарке житейской суеты; для того существует, считающая себя столь же всемогущей, всезнающей и всеведущей Церковь. Но можно, минуя апологетов ее, вознести свое недовольство Всевышнему лично, отгородясь от мира печалью и скорбью. Никто не знает, услышит ли он в обоих случаях глас страждущего и решится ли вмешаться в перепутанную как плохо смотанный клубок ниток человеческую судьбу. Он может попросту не успеть что для бессмертного год, десятилетие, - ситуация изменится, и из тех же уст послышатся новые мольбы и просьбы; порою подобные перемены случаются столь часто и непредсказуемо....

Жизнь тем и удивительна как своими парадоксами: иной раз она напоминает комедию Аристофана, иной - трагедию Софокла, где неизменная вышколенность грядущего не дает усомниться в самых безумных прогнозах, изрекаемыми устами Хора. Порою же так хочется зачеркнуть лишние фразы, лишние письмена в жизненном ежедневнике, предшествующих тому самому грядущему, так хочется уйти в новое, полностью очистившись, соскребя ногтями с кожи старое, ведь, если получится, и не останется ни пятнышка.... Но кто бы мог предположить, что старое всегда стоит за порогом и иной раз просто меняет обличье, чтобы не изменить человеку.

Вчера она плакала по ушедшему в небытие мужу, сегодня вечером она пришла ко мне в спальню, готовая, ждущая, жаждущая. Разве она могла знать все происшедшее со мной и с ее супругом, разве она могла предположить, что бывший муж и нынешний любовник окажутся связаны узами, которые не в силах разорвать даже могила. И пока печать молчания лежит на моих устах, и пока следователь вызывает свидетелей и пытается сопоставить одно с другим, и у него то получается одна партия, то вырисовывается другая - она ничего не знает, она считает себя счастливой (она говорила мне об этом утром, проснувшись на моей кровати и улыбаясь мне своей удивительной улыбкой) она свободна ото всего и ото всех. Даже от того, кого пустила в дом и с кем провела ночь в одной постели. Ее разговор - лишь о том, что будет с ней завтра, послезавтра, через год. С ней, именно с ней, редкое упоминание сводится лишь к фразе: "как хорошо, что ты вовремя пришел". Тамара Игоревна хотела позабыть, и я, появившись, подарил ей жалкую улыбку этого шанса.

Что же до Наташи, то она восприняла подобный поворот дел как нечто неизбежное; между ней и Тамарой Игоревной установились отношения, позволяющие каждой из них совершать собственные ошибки и не обнаруживать их до тех пор, пока не придется платить по счетам. Насколько давно ли это произошло, не знаю, быть может, что сразу после смерти Марата Глушенко. Если те полуфразы, брошенные вскользь слова о нем хотя бы наполовину оказывались бы правдой, то нет ничего удивительного в том, как встретила известие о гибели мужа его жена и дочь. Я слышал, как плакала Тамара Игоревна, возможно, она и в самом деле вспоминала о покойном, но за все время пребывания в доме, я не услышал ни одного печального вздоха от Наташи. И в тоже время я не могу, не вправе винить ее или мать в холодности и бездушии.

Их странный на первый взгляд союз, согласие было порождено, несомненно, действием, или, напротив, бездействием самого Глушенко, когда мать была единственным человеком, кто играл в жизни дочери хоть какую-то роль. Как я понимаю, отец - все же странно называть этого человека отцом, но, тем не менее, - он не часто баловал семью своим присутствием; и это отсутствие его было для остальных членов семьи в некотором роде благодатью, дарующей каждой определенную свободу действий. Ныне же, когда всякое упоминание о нем будет постепенно забываться, свобода эта, если дозволено так выразиться, стала обретать более конкретные черты. В лице заводимых любовников обеими в том числе. Я не знаю, сколько места и времени занимает Антон в Наташином сердце, быть может, много; теперь больше, чем до моего знакомства с Тамарой Игоревной, как кажется. Я могу сказать, что в определенном смысле мать пошла по стопам дочери. И, пользуясь неоспоримым правом хозяйки, пригласила нового знакомого в дом и разделила с ним постель. Что же до возражений, то здесь они не более уместны, чем в любой иной ситуации; мне думается, Тамара Игоревна просто попыталась решить проблему, долгое время ее мучившую и оттого бросившую едва ли не в объятия первого встречного. Ей просто необходимо забыть все: свою прошлую жизнь, своего мужа, свои страхи и невзгоды. Кажется, он у нее был первый, если так, тем более. Мне же... право, я не знаю, чего же я жду от этой связи.

Я немножко восхищаюсь и немножко боюсь ее, примерно в равных пропорциях. Тамара Игоревна действует на меня подчас гипнотически, я и предположить не мог, - как ни покажется странным, - что на третий день моего пребывания в этом доме окажусь в ее объятиях на всю ночь.

Если поворошить прошлое, то подобного со мной не случалось - я имею в виду любовную связь - немало мет, с тех пор как... но это не тот эпизод, о котором стоит вспоминать сегодня, сейчас, после происшедших событий.

Случившееся тем вечером до банальности просто и обыденно. Когда я лег в постель и собирался выключить ночничок у изголовья, дверь в комнату распахнулась и закрылась вновь столь же быстро, пропустив внутрь Тамару Игоревну. Она молча подошла к кровати, полы ее халата распахивались при каждом движении, обнажая великолепные, точеные ноги хозяйки дома, и произнесла фразу никак не вязавшуюся с ее появлением.

- На улице идет дождь. Сильный дождь.

Она присела на кровать, я протянул к ней руку, но Тамара Игоревна тотчас же отстранилась, поднявшись, сбросила халат на ковер и, дав секунды три времени на то, чтобы я полюбовался издали обнаженным телом, выключила ночник. После чего она оказалась подле меня.

Наташа была дома в тот день, не знаю, слышала ли она наши вздохи и вскрики - в самые напряженные минуты Тамара Игоревна зажимала мне рот рукою - комнатка ее находилась не так далеко, на первом этаже, почти под моей; может и нет, но на следующее утро она не проронила ни слова о прошедшей ночи, лишь многозначительно поглядывая на нас за завтраком. Хотя мы довольно припозднились и встали в начале одиннадцатого, когда девушка была уже на ногах....

Завтрак прошел в безмолвии, Тамара Игоревна не сводила встревоженных вопрошающих глаз с дочери, я же сидел, уткнувшись в тарелку, любой ценой стараясь не вмешиваться в бессловесный диалог между ними. Все закончилось тем, что Наташа, не допив кофе, подбежала к внезапно затрезвонившему телефону, - попросили Тамару Игоревну, - она встала, окинула взглядом комнату и величественно вышла в коридор ко второму аппарату. Наташа в столовую не возвратилась, я остался наедине со своими чувствами и переживаниями, переполняемый радостью и давившим точно свинцовая кольчуга страхом.

Ни в тот день, ни в последующий, ни я, ни Тамара Игоревна не вышли за рамки дозволенного. Она, хотя и оставалась с охотою наедине со мной, но ничего не дозволяла, все мои робкие попытки отвергались мягко, но настойчиво как неуместные, несвоевременные. Мы точно вернулись в начало координат нашего знакомства. Но только на эти два дня.

Старший следователь внимательно посмотрел на посетительницу и, вздохнув, произнес:

- Так вы и есть та самая Софья Воробьева, - он снова вздохнул. - А мы с ног сбились, вас разыскивая. Где же вы пропадали последний месяц?

- Вы меня не слушаете, - Софья, девушка на вид лет двадцати пяти двадцати семи, светловолосая, с правильными чертами лица, свойственными чисто славянскому типу, невысокая, худощавая, умеющая подчеркнуть свои достоинства и скрыть недостатки, нервно топнула ножкой, обутой в дорогие туфельки на "шпильке". - Я говорю об одном, а вы все про другое.

- Мы вас долго искали, - снова начал следователь, но договорить ему она не дала.

- А теперь я сама к вам пришла. И говорю серьезно, не подумайте что. Я действительно способствовала, пускай невольно, но все же способствовала смерти двух человек.

- Поймите, Софья...

- Анатольевна, - подсказала она. - Можно просто Софья.

- Хорошо, поймите меня правильно, никаких данных о случившийся катастрофе мы не имеем. Ни автоинспекция, ни дорожно-патрульная служба не фиксировали...

- Так не в городе же произошло, я говорю. Примерно в десяти километрах от него. Может больше, не знаю точно. Где-то между нами и Спасопрокопьевском.

При упоминании Спасопрокопьевска следователь явственно вздрогнул.

- Вы ничего не говорили...

- Теперь сказала. Название у города кошмарное, не запомнишь. Как вспомнила, так и сказала.

- Ну, хорошо, хорошо. Тогда рассказывайте. Только убедительная просьба: не вдавайтесь так уж в подробности, в любом случае милиция все найдет, и сама как-нибудь во всем разберется.

Девушка кивнула и вздрогнула.

- Холодно у вас как.

- Я слушаю.

- Это днем было, почти вечером, около шести. Дождь тогда уже начался, противный такой, мелкий, нудный. Я голосовала неподалеку от деревни Опалиха, до туда меня подбросил...

- Вы это говорили, пожалуйста, переходите непосредственно к аварии.

- Аварии, да. Я промокла зверски и продрогла, уж точно, до костей. Стояла с полчаса, но хоть бы кто остановился. Машин было немного, я выбегала на дорогу, махала руками, да все без толку. Никто не тормозил. Потом... потом очень долго, как помню, не было машин ни в ту, ни в другую сторону, а я... мне все равно было куда ехать, я и решила потому встать прямо посередке, наудачу, может так хоть кто притормозит.

- Так вам куда надо было?

Софья пожала плечами.

- Мне все равно было. В какую сторону раньше машина остановится...

- То есть как это?

- Здесь у меня квартира, а... вообще-то я могла и к подруге вернуться, в Опрелово. Знаете, по той же дороге...

- Я в курсе. Дальше.

- Короче, я встала посреди дороги и стала ждать. Дождь ливанул жуткий, как я умудрилась воспаление легких не подхватить - сама не понимаю, просто, повезло сильно. Я уже начала носом хлюпать, когда только первые огни увидела. Машина как раз в сторону Спасопрокопьевска шла, ну, я подумала, что придется, видно, обратно к подруге ехать. Что бы ни было, главное, чтобы довезли.

- Не понял, - следователь поднял глаза на Софью, в них читался живой интерес.

- Ну, деньги-то у меня были, главное, чтобы шофер во время пути об них не обмолвился. Не хотелось последнее тратить, - и без новой подсказки перешла к дальнейшему рассказу. - Машина быстро ехала, я встала прямо у них на полосе, думала, хоть притормозят. Так ничего подобного, и ехали, главное, прямо на меня.

- Так вы же у них на пути стояли.

- Машина-то не трамвай, сами посудите. Я еще тогда подумала, что водитель, видно, пьян и подшутить хочет, проскочить мимо перед самым носом и грязью обдать. Я в сторону отскочила, и тут же шофер свернул аккурат туда же, куда и я. Не понимаю, зачем он это сделал. Со страху-то я зажмурилась, ну, представьте, что на вас машина летит.... Наверное, хорошо, что я оставалась на месте, автомобиль пронесся буквально в сантиметре от меня. Вылетел на обочину и, там овражек небольшой, так прям в него и загремел. Жуткий грохот был, он, наверное, метров тридцать летел, а под конец кувыркаться начал. Я испугалась жутко.

- И все?

Девушка вздрогнула.

- Нет, ну как же все, - торопливо заговорила она. - Как же все-то, я еще вниз спустилась, ну, помощь-то, наверное, нужна, сами посудите. К тому же я ведь виновата, что они...

- Они?

- В машине их двое было, водитель и его спутник. Я еще подумала, телохранитель, точно, машина-то, дорогая, не "Жигуль" какой-нибудь. И водителя я узнала, он уж точно без телохранителя носу не высунет... - она волновалась уже сильнее, и связного рассказа не получалось. - Сперва, когда я подошла к машине, они вроде как живы были, второй точно, он даже как слабо ругался, что ли, или просил что, я не разобрала. И все из ремней безопасности выпутаться пытался. А водитель - он едва постанывал. Темно было, я с трудом различала из лица через лобовое стекло. Неудобно еще было, машина-то перевернута, они там все скособочились. Не понимаю, как стекло это не пострадало, ведь машина.... У нее дверцы заклинило, этот второй еще и поэтому выбраться не мог. Здорово помят был.... Там кровищи натекло.... Водитель себе всю грудь разбил об руль, я еще подумала, что срочно реанимация нужна, иначе не выживет. А потом он в чувство-то видно пришел, поднял голову, так я его и узнала. Меня как отбросило от машины, я бежала, ни о чем уже не думая, лишь бы побыстрее до шоссе добраться, да уехать с того места. Совершенно неважно, в какую сторону, я же вам говорила, что у меня подруга в Опрелово живет, так что....

- Вы говорили о мужчине, которого узнали. Кто он, можете сказать? следователь холодно взглянул на девушку, та, встретив его неживой взгляд, вздрогнула всем телом и заплакала.

- Он... он мразь, подонок, каких мало, ничтожество.... Я вам все расскажу. Это года четыре назад было, когда нам совсем плохо жилось, ни мне, ни маме зарплату не выдавали, хотя я вроде бы работала не в "ящике" каком, а на коммерческом предприятии. Тогда-то он и появился.... Мы почти голодали тогда, экономили на всем, я помню, месяца два все деньги искала, чтобы только бандероль послать. Вы не представляете, что это такое, каково нам тогда жилось.... Да, - спохватилась она, - я же про другое. Так вот, он предложил моей младшей сестре, она так и не сказала, как же они познакомились, продавать наркотик какой-то на дискотеке. Чтоб подзаработать-то и легко, главное. Он ее этим... "экстази", кажется, снабжать будет через своих, а она, ну, у нее там в баре подруга работала, одноклассница. Она пробовала, сестра рассказывала мне, что та ей говорила, будто к ним и привыкнуть невозможно и доход неплохой. Потому как музыка такая, что ее слушать и вообще, воспринимать без этого "экстази" просто невозможно. А пацанов и девчонок много ходило, из состоятельных семей, так что клиентура обеспечена.... Сестра со мной по этому поводу совещалась, я маме, конечно, ничего не говорила, но ей даже думать запретила об этом.... А потом она говорила, что ему очень нравится, что они вместе очень хорошо время проводят, это уже после того, как она все же пошла на поводу, начала втихомолку продавать, - голос Софьи сорвался. - Не знаю, кто ее надоумил саму попробовать, он сам, наверное, тогда он еще не был таким, как сейчас, мелкая сошка, за девчонками посмазливее, вроде моей сестры, приударить любил. Она не понимала, Господи, ну что с шестнадцатилетней возьмешь, думала, что это серьезно.... Аня домой деньги приносила, врала, конечно, что устроилась на работу на какой-то солидной фирме. Странно, что мы ей тогда поверили, может, потому что очень поверить хотелось.... А потом Аня чем-то ему не угодила, не знаю, что он от нее еще потребовал, наверное, того же, что... теперь не имеет значения. И посадил ее на иглу. На героин. Вы представляете себе, что это такое?

- Представляю, - глухо произнес следователь. - Можете не объяснять мне. Чем закончилась история?

- Когда не стало хватать денег на дозу - о, Господи, никогда этого не смогу забыть, - как же она кричала, как мучилась, умоляя меня достать наркотик, любой, неважно что. Она... мы отвезли ее в наркодиспансер, через несколько дней, когда вроде бы все пошло на поправку, она оттуда исчезла.

Софья замялась, молчала несколько секунд, но твердо закончила:

- Через несколько дней ее нашли на чердаке нашего дома. Смерть от передозировки кокаина, так нам врачи сообщили....

Следователь молчал, неотрывно глядя на стол.

- Вот и все, - резко закончила Софья, - я все рассказала.

- Как фамилия, вы не сказали. Фамилия того человека, который... которого вы встретили на дороге.

Она пожала плечами.

- Не знаю. Он из нацменов, вообще-то, Аня его Рамилем называла. А, вообще, я слышала, что у него в своей среде нечто вроде прозвища что ли. Его Гамлетом именовали, хотя вроде как чеченец, а не грузин или... - и не закончив фразы в изумлении смотрела на перекосившееся лицо следователя.

Он хотел спросить ее о чем-то, но не смог. Только пристально смотрел на сидевшую перед ним девушку, не в силах отвести от нее взгляда. А она, в свою очередь, так же удивленно непонимающе разглядывала на него.

- Что случилось? - наконец спросила Софья. Следователь, точно очнувшись от недолгого забытья, вздрогнул и с трудом отвел взгляд.

- Точно Гамлет? - хрипло выдавил из себя он. - Вы уверены?

- Да, само собой. А почему?...

- Взгляните на фото, - не давая ей и слова сказать, он вытащил из ящика стола несколько снимков Османова. Девушка, даже не взяв в руки фотографии, быстро кивнула головой.

- Разумеется, это он, кто ж еще. А что, вы его все же разыскивали?

Ответа не последовало. Вместо него затрезвонил телефон. Следователь сорвал трубку и несколько минут молча слушал тонкий, едва пробивавшийся сквозь неведомые дали голос. В кабинете наступила тягостная тишина, не прерываемая ничем, кроме этого, бесконечно далекого, едва слышного голоса.

Следователь дослушал и, буркнув пару слов в согласие на прощание, повесил трубку, осторожно положил ее на рычаги, точно боясь ненароком разбить. И снова посмотрел на девушку, которая так же без единого слова разглядывала телефон, завороженная неожиданной неуверенностью, с которой рука следователя повесила трубку на место.

- Да, это Османов, - холодно процедил следователь. - Гамлет. Он и его телохранитель Аскер Кадыров погибли вчера вечером в аварии на двадцать пятом километре Спасопрокопьевского шоссе. За рулем был сам глава каратозовской группировки, по всей вероятности, не справился с управлением, - он механически повторял услышанные фразы, не вдаваясь в их содержание. - Шел дождь, машину на повороте занесло, она упала в овраг. К сожалению, ремонтные работы на этом участке не проводились давно, ограждение попросту отсутствовало.... Это и есть официальная причина дорожно-транспортного происшествия. Дождь и быстрая езда по мокрому шоссе.

Несколько секунд девушка по-прежнему молчала. Наконец, она передернула плечами и нерешительно произнесла:

- Но ведь я пришла... потому... как человек, совершивший правонарушение.

- Вы свободны, - коротко произнес следователь, не глядя на нее. Слышите? - и взял ручку со стола.

- Но я же... - она продолжала сидеть, - в самом деле, я не могу. Вы же обязаны....

Старший следователь медленно поднял на нее усталый ничего не говорящий взгляд.

- Вы все сказали? - спросил он мертвенным голосом.

- Да, я...

- Тогда вон.

- Но...

- Вы слышите? Вон отсюда, - он произнес эти слова, не повышая голоса. Но с таким напряжением, что Софья вздрогнула и вскочила со стула, едва не опрокинув его. Она задержалась у двери, все еще не веря в происходящее, что ее, несмотря на все признания вот так вот отпускают; следователь глянул на нее, вертя ручку в пальцах, внезапно он сжал ее в кулаке, послышался глухой хруст ломкой пластмассы; Софья, натужно пробормотав "извините", пулей вылетела в коридор.

Следователь разжал кулак, взглянул на изломанную ручку и во внезапном приступе ярости бросил со всей силы осколки в противоположную стену. Коротко вздохнул, успокаиваясь.

- И чтоб я больше вас здесь не видел, - добавил он, обращаясь к закрытой двери, уже обычным своим голосом. После чего снял трубку "вертушки", набрал номер.

- Громушкина, - коротко попросил он, теребя бумаги, лежащие на столе.

На том конце что-то забормотали в ответ, извиняясь. - Уже ушел?... Да нет, не имеет значения. Спасибо не надо. Просто я кое-что хотел ему передать.... Нет ничего существенного, вернется, узнает сам.

И так же бережно положил трубку на рычаги.

Наверное, мне снился кошмар: я проснулся от прикосновения прохладной ладони Тамары Игоревны к моему лбу. Почувствовал липкий пот, стекающий по вискам, капающий на подушку, странную дрожь и тяжесть во всем теле. И в полумраке спальни, размытое предутренними красками лицо, склонившееся надо мною с выражением искреннего беспокойства.

- Ты кричал, - прошептала она, не отнимая руки ото лба. - Тебе снилось что-то нехорошее.

- Должно быть, - покорно согласился я, всматриваясь в самую глубину ее встревоженных глаз. - Теперь все уже прошло.

- Ты уверен? Знаешь....

- Да, да, - я поспешил уверить Тамару Игоревну, что со мной и в самом деле все в порядке. И добавил: - Спи.

Она послушалась, и так, прижавшись ко мне, свернувшись клубком, как котенок, задремала на моем плече. А я смотрел в потолок, разглядывал светлеющие с каждой минутой узоры на обоях и молочный свет предутреннего часа, струящийся в едва зашторенное окно.

Небосклон был закрыт тучами, солнце взошло так незаметно, что только по часам можно было определить наступление утра. Я лежал без движения и ждал. Тамара Игоревна мирно спала на моем плече, мне хотелось повернуться: спина затекла, не будить ее не хотелось, и я продолжал лежать и разглядывать потолок, стараясь ни о чем не думать, хотя бы сейчас, в эти безмятежные утренние часы. Постараться не думать, забыть и забыться сном, пусть недолгим, но освежающим, дарующим надежду на решение всех и всяких проблем с пробуждением, когда организм полон сил и энергии, когда хочется действовать и совершать поступки.

Около семи, должно быть, я заснул и проснулся довольно поздно; все тело ломило; когда я повернулся и открыл глаза, то увидел, что Тамара Игоревна уже проснулась и встала. Теперь она не уходила к себе под утро, теперь все было иначе.

Я смотрел на нее и молчал. Молчала и она, видя, что я проснулся и чего-то жду, не то от нее, не то от себя самого. Молчание это было мягким, бархатистым, неощутимым, лишь неприметное ожидание первой произнесенной вслух фразы вносило легкую ноту диссонанса.

Так получилось, что Тамара Игоревна заговорила первой, она спросила, как я проспал остаток ночи, я отшутился какой-то глупой и никчемной фразой и бархатистое молчание, томная интимность его, протянувшаяся от нее ко мне, тут же исчезла, растворяясь в неверном свете наступившего дня.

Я хотел сказать, но не знал, как; с чего начать и чем кончить. Говорить мне было надо, просто необходимо, в самом деле, лучше сейчас, более подходящего времени, наверное, и не найти. Конечно, она догадывалась, что со мной не все ладно, что во мне произошла какая-то перемена, для нее перемена, ибо все изменения в наших отношениях, почти все, я хотел сказать, касались только ее, но не только ее бесконечно волновали и мучили.

Мы были знакомы уже больше двух недель, одиннадцать дней я живу у Тамары Игоревны в доме, пользуясь всеми благами гостя-любовника; Наташа попросту перестала обращать внимание на нашу связь. Наверное, мне следует сказать, на поведение матери, на ее выражение лица, когда она мгновенно оборачивалась при моем появлении, на щеках играл румянец, а губы невольно складывались в чарующую улыбку, на жесты, которыми она во время наших бесед старалась подчеркнуть недвусмысленность нашего положения, кажущегося ей достоянием лишь нас одних, на слова, фразы, которые она обращала ко мне, на те легкие прикосновения тонкими пальцами к руке во время беседы, на то многое, чего я был удостоен как лицо, взволновавшее в Тамаре Игоревне кровь и душу. За прошедшие дни хозяйка дома очень изменилась внутренне и внешне, вернувшись от брезгливого сочувствия, жалкой горечи утраты, к тому, что можно назвать второй личностью, бывшей до поры до времени под спудом вечно носимой маски личности первой. Первые минуты нашего знакомства буквально запали мне в душу, я помню и сейчас их великолепно со всеми подробностями, во всех нюансах: выражение лица Тамары Игоревны, с которым она приветствовала меня, ее неловкие жесты, приглашение пройти в дом, беспокойный разговор на отвлеченные темы в гостиной, возвращение к автомобилю.... Как все это не похоже на ее нынешнюю, как различны, быть может, небо и земля. Как и она не похожа на образ, свой собственный образ, двухнедельной давности.

Я понимаю, что получил в награду любовь этой женщины как милость, как снисхождение верховного божества. Но за что мне она, награда, только лишь за мое появление вовремя в этом доме, только лишь за то, что я сотворил месяц, нет, уже больше, назад, сделав Тамару Игоревну вдовой. И вернулся к ней потому, что не мог пожелать себе большей дозы адреналина в крови, лучших ощущений, которые пытался создавать в годы своей юности и так и не испытал ни разу в жизни. Конечно, не адреналин решает все, не моя неудачно сложившаяся карьера, если уже на то пошло, то, что я уже задержался против положенного в доме Тамары Игоревны, шеф едва ли простит; дело, мне кажется, в чем-то, о чем я имею очень смутные представления и о чем мне попросту не хочется даже говорить.

Наверное, это следует назвать духовной свободой. Дальше этого понятия мне лучше не заходить, не углубляться в дебри психоанализа, не насиловать себя, пытаясь вызнать, из каких побуждений, каких тайных желаний вырос во мне тот событийный ряд, что привел меня в дом убиенного мной депутата Госдумы и теперь сперва робко, а потом все настойчивей с каждым днем - уже до кошмаров дело дошло - стучит в мое сердце и требует, требует... своего продолжения, наверное, так.

То, что я сорвал с глубин своего подсознания стопорный кран, стало ясно еще тогда, когда я покинул в страшной спешке город и ждал, затаившись, ждал каждый день свежих газет, с болезненным нетерпением разворачивал их и просматривал, держа трясущимися от волнения руками - сегодня или все же, может быть, завтра? - тогда же я понял, что обуздать себя самого будет не так-то просто. Вначале я не хотел лишать себя, будем откровенны, странного удовольствия от ощущения полной свободы, которое должно быть дается смертникам, ожидающим визита палача в ближайшие двадцать четыре часа. Свобода бессмысленных действий, никчемных поступков, безумств, от которых тошно становится прежде самому безумному.

А со мной? разве со мной произошло хоть что-то? Кроме отпечатков недавних событий я не нахожу, или страшусь находить, так вернее будет сказано, тех стремлений, что дали бы мне, наконец, робкий шанс на осуществление голубой мечты юности, которую каждый из нас, кто так и остался с надеждами, лелеет в своей душе и в своей же душе медленно душит, заваливая прожитыми в бесполезной суете, среди бессмысленных знакомств и никчемных связей, годами. Она еще томится, эта мечта, пытается вырваться, но поломаны ее крылья, но сил уже больше нет, ее сломил груз предрассудков и суждений, общественного мнения и общественной морали, боязнь быть, казаться не тем, чудовищные в своей монументальности попытки приспособиться ко всему и вся, что является общепризнанным и благонадежным с точки зрения подавляющего все остальное большинства. Молодость кончилась, а старость и не думает наступать. Это время можно назвать потерянным хотя бы потому, что в нем навсегда, безвозвратно растворяются мечты юности, и каждый, кто видит этот процесс в собственной душе, порой не в силах противостоять ему ничем, абсолютно ничем. Он следит за агонией и пытается сдерживать себя, чтобы не заметили окружающие, что же творится в глубине его глаз. А если он сбросит с души тяжкий груз прожитых лет, даст немного воздуха новой жизни, разгонит тучи мертвенных призраков - собственных масок годных под различные ситуации, собственных штампованных идей и мнений по тем или иным вопросам, если он раскроет перед мечтой небеса, что же он увидит тогда в глубине, на самом дне ямы, какую птицу, столько лет жаждавшую взлететь и столько лет подавляемую? Или она перестала быть таковой, приспособилась, трансформировалась во что-то иное, страшное, омерзительное - не узнаешь, пока не попытаешься освободить свою мечту из-под долгого плена, наполненного ошибками, отброшенными желаниями, раздавленными возможностями.

Чем же оно стало, мое заветное желание? Желание простого серого человечка, ничем особенно не отличающегося от сотен миллионов других, подобных. Лучше не задумываться над этим. Лучше не вспоминать. Страшно смотреть, во что превратилась птица за срок заключения длиной почти в двадцать лет.

Теперь и в самом деле лучше оставить ее в покое. Ее, если это она вырвалась из тисков моего прошлого и мстит мне моими же ощущениями и чувствованиями. Если это она, птица, если я, самый обыкновенный из самых обычных, полагаю, что именно разбудил в себе, какому "я" даровал свободу и свободу ли даровал ему. Я и в самом деле ничего не понимаю в психоанализе, вполне возможно, что так даже и лучше. Плохо только одно - необъяснимое не выговоришь, нет надежды на то, что меня сможет понять та, кто говорит мне, не стесняясь и не ожидая ответа, о своих чувствах и своей безудержной, беззащитной, безнадежной любви. Она не просит и не требует, не ждет и, кажется, не надеется, хотя, нет, я ошибаюсь, она надеется, но... трудно сказать, на что. Наверное... я говорю это шепотом, чтобы не услышала она, чтобы не услышал никто, кроме меня самого... на то, чтобы никогда не наступила нетерпеливо ожидающая своего часа и приближающаяся с каждым часом зима. Чтобы прошедший в сентябрь август остался таким навсегда, даже, несмотря на зарядившие дожди, на сырость и слякоть, на небольшое пока еще похолодание, - увы, предвестник, предвестник...

Я посмотрел вновь на Тамару Игоревну и поднялся с постели.

- Ты - соня, - заметила хозяйка дома, - просто ужасная. Знаешь, который сейчас час?

Я кивнул. Что мне сказать, может, сразу: "Ты знаешь, мне надо ехать домой". - "Надолго"? - "Как получится, мой отпуск в любом случае закончился еще три дня назад, пора бы и приняться за работу"... - и продолжать говорить что-нибудь в том же духе, что придет в голову.

Она не поверит, конечно. Дело не в работе, мне сейчас уже безразлично, как отнесется к моему отсутствию - без уважительной причины, по его мнению, безусловно, без уважительной - такую пропасть времени; странно, я только сейчас понял, что отношусь с таким трепетом к своей работе потому, что мне не к чему более относиться подобным образом.

Я действительно должен уехать, и мне надо постараться сделать это как можно скорее, может быть, даже сегодня. Расписание поездов я посмотрел еще вчера, самый удобный для меня уходит, как и прежде, в восемнадцать тридцать одну, у меня тогда будет время заскочить в "Казахстан" за вещами, ну, и, конечно, попрощаться каким-то образом с хозяйкой, Тамарой Игоревной, и Наташей.

Они не поймут, не скоро забудут, я надеюсь, что Тамара Игоревна, все же перестанет вспоминать обо мне, - если ей не напомнят другие, те, кто ведет за мной охоту и, быть может, до сих пор не собирается сдаваться. Я все еще объект погони, хотя и времени прошло порядочно, и страх затаился в глубине души и не дает о себе знать. Вот только этими кошмарами, но они больше связаны с той, что меня любит, нежели со мной, только косвенным образом. И это даже не благородный поступок, какое уж тут благородство, скорее лицемерие по отношению к ней, скорее стремление избавиться и избавить от ожидаемых, предполагаемых неприятностей; конечно, теоретически я мог бы и остаться, пусть их всех, но.... И это "но" будет во мне страхи и заставляет меня просыпаться в холодном поту. И все это лишь после того, как я понял, что значу для нее и что чувствую к ней. Должно быть, все же чувствую, иначе....

К тому же я слишком привык ощущать себя один, слишком сжился с собой, смирился со своим положением, работой - бесплатное путешествие из одного города в другой, с отсутствием друзей и врагов - та женщина, что была моей женой, она точно такая же. Разве что ее я могу считать кем-то из своих близких, с кем можно перекинуться словечком по телефону или просто при редких встречах. Кроме нее у меня такой возможности отвести душу ни с кем не было.

В любом случае, мои вещи, те, что находятся здесь, на Березовой, давно заброшены, я не распаковывал свою сумку с ними никогда, разве что в день переезда достал зубную щетку и полотенце. Все необходимое я получал от той, которую так поспешно стремлюсь покинуть.

Да, что скрывать, я боюсь. И наших дальнейших отношений, и ее чувств ко мне, и моих к ней, и нашего общего, увы, врага, считающегося по идее нашим другом. Не знаю, не могу описать, что я к ней испытываю, я никогда никого не любил, даже Алину, собственную супругу, - впрочем, к чему ворошить старое, - поэтому мне попросту не с чем сравнивать нынешнее состояние. Я не могу охарактеризовать свое состояние, как ни печально, еще и потому, что мне мешает это сделать тот кошмар, что пружиной сжался в моем подсознании, что заставил бежать отсюда прочь, а затем, смешиваясь с любопытством, обязал вернуться обратно.

Никто не видел, конечно, никто не видел, иначе все закончилось бы куда раньше, не длилось бы больше месяца это следствие, - а не прекращено ли оно? - нет, вряд ли, еще пишутся протоколы, а заполненные листы подшиваются в дело, в очередную папку с номером, но вот толку от этого.... Господи, как я надеюсь! Нет возможности описать.

Нет, не могу же я смеяться над судьбой вечно. Она мне не простит и пяти минут глупого самодовольного смеха. Ее яд отравляет медленно, но верно меня, желчь, выделяемая страхом перед завтрашним днем, переполняет меня, постепенно, уверенно, как колодец во время паводка. Чем дольше я знаком с Тамарой Игоревной, чем больше я привязываюсь к ней, к ее дочери, к дому на Березовой, тем невыносимее становится моя неизбывная участь ожидающего. Я не в силах жить и ждать годы. На убийство, насколько мне известно, нет срока давности. Если она увидит меня в наручниках, уводимого, заталкиваемого в "воронок", - нет, я не могу этого допустить. Пускай это случится, если случится, без нее или без меня, как получится. В любом случае, ей будет проще покончить с любыми воспоминаниями обо мне, как она покончила со своим прежним одним взмахом, оказавшись в моих объятиях.

Ныне же ее прошлое все еще рядом с ней, оно со мной, оно поджидает ее в моем лице. Хорошо, что она этого не знает, дай Бог, чтобы и никогда не узнала. А, если узнает... пусть она забудет обо мне так же легко, как и о том, с кем она провела срок в двадцать лет жизни. Наш роман не исчисляется такими величинами.

Есть еще кое-что, то о чем я говорю, является лишь вершиной айсберга, о которой приходится молчать. Молчать, быть может, о том, что в действительности является причиной всех моих поступков и прегрешений, всей моей жизни без малого исключения. Может, потому что все, что я предполагал, с чем сравнивал себя, и свое поведение - все это не выдерживает никакой критики, даже самой поверхностной и незаметной, ибо слаб сам человек. Слаб и безволен, он поступает так, как может поступить, в силу обстоятельств, то есть, сознавая их силу и, потворствуя им, боясь противодействовать. Один из миллионов бросит дерзкий вызов богам, остальные предпочтут молча склонить головы, и ни них падет милость и иссушающая сердечные желания благодать. А тот, кто восстанет, - обретет гнев богов и, значит, не будет забыт или уже никогда.

Я оказался неспособен на это.

Сегодня вечером, часов в пять, я уйду. Тамара Игоревна собирается в театр, вместе с Наташей, как нельзя, кстати, я сошлюсь на головную боль, недомогание, на что угодно. А потом, когда они уедут, вернусь в "Казахстан", - та взятка, что получил администратор, полагаю, еще действует, вещи еще находятся на вверенных им местам, и номер пока не занят другими людьми. Я щедро расплачусь, - мой запас остался в неприкосновенности - и пешком пройду на вокзал, ожидать поезд в восемнадцать тридцать одну. Погода так себе, это мне благоприятствует, значит, народу будет немного, и я окажусь предоставлен своим мыслям всю дорогу до того маленького городка, где мне предстоит сделать пересадку. Иначе до дома мне не доехать, поезда напрямик не ходят. А что до работы кто знает, как-то и в самом деле не хочется думать об этом, в самом деле, Бог с ней, с этой работой. Что-нибудь придумается, если мой шеф не простит четырехдневной отлучки. Не в его характере, но все же.

Я не решил еще, стоит ли оставлять записку Тамаре Игоревне или исчезнуть без следа. Хотя, что я напишу там? чем и как смогу объясниться? Пускай лучше она быстрее забудет обо мне, так будет лучше для нас обоих. А впрочем, ближе к вечеру будет виднее, мне кажется, она поймет то, что я хотел, но не смог ей сказать. Или прочтет между строк или догадается.

Кстати, по межгороду из того маленького населенного пункта, где завершает свой маршрут "кукушка", вполне можно позвонить шефу, заодно все выяснится с моим социальным положением, разберусь со своей дальнейшей судьбой.

А пока мне еще предстоит улыбаться, целовать Тамару Игоревну, говорить о тех пустяках, о которых говорят по обыкновению, все влюбленные, отнекиваться на предложение провести вечер в свете и мечтать, конечно, мечтать о счастливом завтрашнем дне, который, непременно наступит.

Около девяти часов вечера Громушкин подошел к калитке дома номер сорок семь на Березовой улице. Он заглянул за забор: в окнах первого этажа горел свет, верхняя же часть дома была погружена в чернильную мглу.

Он нерешительно нажал на кнопку звонка и, переступив с ноги на ногу, стал ждать ответа. Спустя минуту, если не больше, когда он хотел было нажать на кнопку еще раз, дверь веранды отворилась, к калитке вышла хозяйка дома Тамара Игоревна. Громушкин терпеливо дождался, когда женщина, достаточно его изучившая в дверной глазок, откроет дверь и разглядит пришедшего в неясном лунном свете. В ответ на ее немой вопрос он поздоровался и достал удостоверение.

Только тут он заметил, что лицо женщины в слезах, которые она уже перестала вытирать, а в руке она сжимает скомканный клочок бумаги, который Громушкин поначалу принял за носовой платок.

- Что вам угодно? - с трудом сдерживаясь, спросила Тамара Игоревна, нервно комкая бумажку в руках.

- Вы не будете возражать, если я задам вам всего один вопрос? После этого я тотчас же удалюсь.

- Хорошо, я слушаю, - без колебаний произнесла она.

Громушкин смутился.

- Я хотел бы вам предварительно показать кое-что. Здесь довольно темно, мы не могли бы пройти....

Женщина подняла руку - они по-прежнему разговаривали через порог - и щелкнула невидимым в темноте выключателем. Спустя секунду дорожка к дому осветилась праздничной иллюминацией, разноцветными гирляндами фонариков, укрепленных на кронах деревьев, стоящих по обеим ее сторонам.

- Вам достаточно?

Громушкин некоторое время молча смотрел на неожиданное освещение. Гирлянды начали мигать, вдоль дорожки побежали разноцветные волны, то в одну сторону, то в другую.

- Да, вполне, - торопливо произнес он, видя, что женщина пристально смотрит на него, ожидая ответа. Оперативник достал из кармана фоторобот: бумага становилась то желтой, то зеленой, то синей, то красной, но черно-белый портрет мужчины средних лет все же был достаточно различим.

- Всего один вопрос, - произнес Громушкин, буквально вкладывая в непослушные руки женщины фоторобот. - Мы разыскиваем этого человека по обвинению в убийстве вашего мужа; по нашим сведениям вы встречались с ним. Скажите, когда вы его видели в последний раз?

И впился взглядом в ее лицо. Тамара Игоревна пробормотала что-то, пошатнулась.

- Так когда.... Господи, сударыня, что с вами?

Женщина резко отшатнулась, боком ударившись о ствол близстоящего дерева. Ее рука судорожно взметнулась вверх, ища опоры, зацепилась за проволоку, свисавшую с веток, вцепилась в нее; - сухой электрический треск, и иллюминация погасла.

Мгновенно наступила темнота.

До слуха растерявшегося Громушкина донесся стук упавшего на землю тела.

15.II - 6.V.99