Берендеев КириллНостальгия

Берендеев Кирилл

Ностальгия

Джеку Финнею,

Марку Павловскому

Евлалия Григорьевна умоляюще подняла на него глаза:

- Холодно очень! - тоскливо сказала она. - Бесприютно! И люди кругом страшные... Люди другими стали!

Н. Нароков

- Все готово?

Павел смотрел, не мигая; от его тяжелого взгляда Валентин поежился и быстро опустил глаза, посматривая, как гость теребит пуговицу на рубашке. Все же нервничает, подумалось ему, наверное, даже сильнее, чем я. Едва говорит, видно, боится, как бы не сорвался от волнения голос.

- Да, я все проверил и перепроверил. Ручаюсь, что будет...

- Ты уже говорил, - оборвал его Павел и опустил, наконец, глаза. Валентин едва слышно выдохнул. - Извини.... Просто я... места себе не нахожу.

- Надо думать, - поспешно произнес Валентин и махнул рукой в сторону кресла. - Может, присядешь?

- Присяду перед дорожкой. Давай еще раз пройдем по списку. От "а" до "я".

- Как скажешь.

- Сперва ты.

Валентин еще раз хотел сказать "как скажешь", но спохватился и просто кивнул в знак согласия. Затем достал, с заметным усилием, сам генератор из-под стола и водрузил на письменный стол. Тот скрипнул.

Генератор едва слышно загудел.

- Он работает?

- Автотестирование, - пояснил Валентин. - Это не займет много времени, еще минуты четыре. Во время работы гул будет гораздо сильнее. По крайней мере, до тех пор, пока не схлопнется поле.

- Начнем с него, - попросил Павел.

- Как скажешь, - Валентин испуганно умолк, но, не заметил ответной реакции.

- Генератор рассчитан на движение на пятьсот лет вперед по течению времени, и на двадцать семь - против него. На максимум лучше не налегать, может не хватить накопленного заряда батарей.

- Мне и не нужно. На двадцать лет хватит?

- За глаза. На туда и обратно. Думаю, тебе больше и не понадобится, если это не воскресная прогулка.

- Не прогулка, - с нажимом согласился он.

- Хорошо. Генератор сейчас будет готов. Останется только оживить аккумуляторы, ввести дату прибытия и запускать. Ты ее выбрал?

- Давно.

- Как нажмешь кнопку, произойдет мгновенное схлопывание темпорального поля, и запуск генератора, который сперва создаст в этом поле вокруг тебя заданные параметры пространственно-временного континуума, а затем начнет изменять среду вовне сферы, в соответствии с параметрами внутри сферы, то есть, двигаться во времени. Много гм... времени это не займет, несколько секунд и ты - там. По прибытии уберешь генератор в сумку, возьмешь мою, стенторовскую, другая не выдержит.

- Это понятно. Как быстро расхлопнется поле по прибытии на место?

- Практически тотчас же, едва выключится генератор. Вероятнее всего, ты это почувствуешь: увидишь или услышишь или и то и другое вместе. Как ты понимаешь, я имею обо всем, об этом лишь теоретические представления. Зато достаточные для закономерных, логических суждений. Как я тебе уже говорил, генератор создает сферическое поле, радиусом в полтора метра, каковое и переносит в указанные ему параметры времени, ну и пространства, естественно. Если же выйдет так, что генератор по каким-то причинам внешнего свойства не решится расхлопнуть поле, - скажем, помешает строение, выросшее на месте приземления, - у тебя воздуха хватит на автоматическое возвращение в исходное состояние временного потока и даже повторную попытку. Но, как я сказал, это совершенно маловероятно.

- Почему же невероятно, раз ты решаешься меня об этом предупредить?

- Ну, должен же я был тебя о чем-то предупредить, - нашелся Валентин, который только сейчас подумал об этой проблеме и понял, что едва ли был готов уменьшит вероятность возникновения такой ситуации. - Вряд ли ты купишь лекарство, если оно не имеет противопоказаний. Либо оно не лечит в принципе, либо побочные эффекты неизвестны вовсе, ведь так?

- Так, - нехотя признал Павел и прекратил свое беспрестанное хождение, остановившись у окна. Помолчав минуту, оглядывал то Валентина, то предметы обстановки комнаты. В помещении этом ничто не говорило о самой возможности упомянутых изобретателем процессов, кроме, разве что генератора, одеваемого как спасательный жилет, на спину и грудь да, косвенно, стеллажа, забитого бумагами и книгами весьма специфического содержания, - а во всем остальном, комната как комната, типовой жилой куб, наполненный стандартной мебелью, привычными безделушками, с картиной Шишкина у окна, и фотографией девушки в деревянной рамке у зеркала. Ну и еще белый халат изобретателя, придающий последнему большее сходство с врачом-терапевтом, нежели с инженером-конструктором.

Эта мысль закралась в голову Павлу совершенно неожиданно, оттеснив все его треволнения, связанные с путешествием, на задний план.

- Назад я не вернусь, - неожиданно для себя, точно отвергнув враз все, что находилось в этой комнате, и кто находился, включая себя самого, сказал он.

Неизвестно, что он ожидал от Валентина, но тот просто кивнул.

- У тебя все готово? - он поймал себя на мысли, что, наверное, зря надел этот халат, ни к чему лишний раз напоминать о важности сегодняшней встречи.

Павел вывернул карманы: на стол выпали паспорт, партийный билет, военный билет, характеристика с места работы, около тысячи рублей мелкими банкнотами, да еще серебро и медяки, открывашка, записная книжка, ключи, еще кое-какая мелочь.

- От чего ключи? - спросил Валентин. Павел не ответил, открыв принесенный с собою "дипломат" - оттуда тотчас посыпалось белье. Изобретатель подумал, что содержимое "дипломата" более чем очевидно, открывать и показывать его ни к чему.

- Какой год ты выбрал?

- Восемьдесят пятый, июнь, - он закрыл "дипломат". Замки холодно щелкнули.

- Почему именно его?

Павел все же ответил, хотя пауза была невыносимо длинна.

- Есть время для разбега.

Валентин просто повторил его слова:

- Для разбега.

- Да! - Павел выкрикнул это слово, и эта экспрессия испугала его самого. Что его сорвало, он понять не мог, но только от оставшейся еще в глубине души неуверенности в осуществлении проекта, от надежды на скорое решение нынешней проблемы, а, может, из-за надетого белого халата приятеля, поминутно смущавшего воображение, - пожалуй, Валентина он мог бы назвать и большим, чем приятель, определением, - или по иному умыслу, но сейчас он чувствовал, в эту, должно быть, все же последнюю их встречу, настырную необходимость просто сказать, назвать те причины, по которым он три года назад, и обратился к нему. Тогда он вновь услышал о его странных, бессмысленных, как казалось многим, увлечениях, позабытых, казалось, давным-давно, но снова неожиданно возвращенных из небытия. К тому времени, он, как оказалось, сильно продвинулся вперед по сравнению с институтскими, наивными немного, исследованиями, пришел к некой логической развязке, а уж от него-то до нынешнего состояния - рукой подать.

- Да, и никак иначе, - продолжал Павел. - Признаться, я так и не понял, отчего ты сам не воспользовался собственноручно созданной возможностью, почему так и не решился, и все сидишь здесь, все выжидаешь, не пытаешься хоть что-то решить и выгадать на чем-то. Бессмысленно прозябаешь в своей лаборатории, что-то готовишь для государства за копейки.... Я не понимаю этого, да и не хочу понимать.

Валентин спокойно пожал плечами, пожалуй, даже равнодушно, но Павел уже не видел этого движения, он был в монологе, он изливал его, стараясь не оставить и капли на дне души.

- Твои возможности, твой талант могли бы быть оценены - там, там, там - он мотнул головой в сторону окна, - Но сейчас дорожка закрыта, а тогда, пятнадцать лет назад, она только открывалась. К нам заглядывали в окна люди с иного края земли и спрашивали: "Кто вы? Как вы? Чем занимаетесь?" предлагали дружбу и дарили возможности. Сейчас всего этого нет, они перестали вглядываться в окна, мы надоели им, как может надоесть вечно скрипящая дверь в отхожее место. Да, именно так! - я ничего не собираюсь смягчать и рихтовать, так нас там отныне и оценивают! - он почти кричал. - Вот только не всех нас. Не гуртом.

Он передохнул и попытался успокоиться, глубоко и размеренно дыша. И снова сорвался.

- Есть две категории граждан: те, кто выезжает и платит по счетам, и те, кто, либо бежит и побирается, согласный на любую работу, лишь бы покинуть страну, либо не выезжает вовсе. Обе последние суть одно - темная, безликая масса, которая сама по себе отвратительна и самой себе противна. Устала, обнищала, обессилела за эти пятнадцать лет, и только булькает уныло и неравномерно, источает флюиды безнадежности. Одна восьмая часть суши как бельмо какое, как помойка без дна и без покрышки. И соседство с такой страной неприятно, и поделать ничего нельзя, даже если стараться, и, заткнув нос, бросать камни. Вот я и не хочу, чтобы кто-то старался и бросал в меня камни. Хочу выбраться отсюда, перейти в иную категорию: тех, кто тратит. Раз не получилось, - не понял, не воспользовался, упустил все, что можно. Зато теперь, Бог даст, ошибок не повторю. Уеду и рвать буду. Долго понимал и только сейчас понял, что без этого нельзя. Рвать руками и зубами, как все те, кто теперь ездит и тратит.

- Как все? - беззвучно спросил Валентин; не выдержал.

- Все, кроме тебя. Долг рвать, пока зубы целы; и долг этот появился в том еще обществе, в той стране, которую и начали рвать на клочья пятнадцать лет назад. Тут уж я не упущу своей выгоды, уж поверь мне, не упущу, уж постараюсь! - Павел с кашлем выхаркнул последние слова, глаза его сверкали, скулы были сведены, а на побелевших щеках проступили багровые, точно гематомные пятна. - Я все решил в последние три месяца, все по полочкам разложил, все прикинул. Не ошибусь уж теперь-то. Сперва в ателье устроюсь, это мне привычнее, у Бреймана, ты его должен помнить, он одно время...

- Я помню, помню, - Валентин попытался остановить его. - Ты не рассказывай лучше, а то... мало ли что да как...

И простой жест руки изобретателя остудил пыл Павла. Он замер, точно на невидимую стену наткнувшись, но слишком податлива была эта стена, и слишком велик его азарт, так что он не сразу остановился, а несколько мгновений продолжал еще рваться вперед:

- Ты же его знаешь, - говорил он, затухая, - А потом... потом.... И в Чехию удеру лет через десять... с суммою.

И совсем остановился.

- Да, ты модельер неплохой, - сказал Валентин по прошествии какого-то времени. - Факт отрицать не буду.

- Вот видишь!

- Будем надеяться на лучшее в прошлой твоей жизни, - мягко добавил он.

- Да, будем надеяться, - теперь уже ровно проговорил Павел. И, отдышавшись, все же сел в позабытое кресло.

Валентин сел так же, произнеся "на дорожку"; Павел, не ожидавший столь скорого ухода из квартиры, хотел подняться, выбраться из кресла, но что-то сковало его члены, некая невидимая сила, в чем-то подобная той, какая в скором времени забросит его в прошлое, на пятнадцать лет назад, в другую страну, другую эпоху, к другим людям. И он покорился этой силе.

Подождав еще несколько мгновений, обоим показавшимися непомерно долгими, - особенно после столь стремительно пролетевших мигов жарких фраз, - они поднялись одновременно, и, оттого, что такое случилось, улыбнулись друг другу. А затем вышли из квартиры.

Место было выбрано удачное, глухое и сейчас и тогда: бетонная площадка на задворках забытого ангара. Валентин, принесший на площадку генератор, все же не удержался и в который раз стал давать необходимые, но затверженные уже до последней фразы, наставления путешественнику во времени. Павел, притихший, выговорившийся полностью, кивал в ответ и смотрел под ноги. Фразы до него не долетали, лишь обрывки их спутывались с собственными мыслями и порождали удивительные фантастические фантомы в его мыслях; он, кажется, вовсе не слышал слов, точно они сами рождались в его беспокойном мозгу, возникали из ниоткуда и уходили в никуда.

А Валентин говорил:

- Мне в любом случае не будет ничего известно о тебе... сообщения не оставишь. Отправляясь в прошлое, ты создаешь новую вероятность развития темпоральных флуктуаций, иными словами, новую вероятность развития вселенной, новый мир, если угодно.... Лишняя масса, пускай и не приведет к значительным изменениям, но все же, ты уже будешь находиться в том, что можно назвать параллельным миром. А в будущем буду находиться уже другой я, из того параллельного мира, а не тот я, что прощается с тобой, единственным меж нами различием может оказаться то, что тот я будет знать о тебе что-то. А вот мы с тобой уже никогда.... Но тому я, что будет в параллельном мире, ты, конечно, сможешь дать о себе знать... всеми своими действиями, думаю, он, тот я, непременно последит за ними. Да и я, в определенном плане, буду следить за тобой.... Все же не каждому дано стать творцом новой вселенной. Да, кстати, не забудь припрятать понадежнее генератор.... Связи-то у тебя там какие имеются?

И это накладывалось на собственные мысли:

"Первым делом - лишить себя возможности к отступлению, может быть, я тут же передумаю, да хода уж не будет... тем более, все Валентину оставил, так что куда уж... только назад.... Кстати, ее зовут Рашида Фатиховна... милая старушка. Мы столько лет у нее останавливались перед восемьдесят пятым, жаль, в том не получилось.... Надо же, совершенно не помню, сколько стоит автобусный билет до конца... впрочем, будет написано... да и кто поймет, если я и спрошу. Но основные цены, на хлеб, на молоко, конечно, следует помнить.... Не ошибиться бы с ними... надо будет приглядываться"...

- Ты меня слышишь? - переспросил Валентин. Павел вздрогнул. - У тебя связи намечены?

- В прошлом? - да, конечно. Я говорил тебе, что все начнется с ателье.

- Да, говорил, - Валентин точно побоялся узнать подробности. - Хорошо, значит, будешь творцом своей собственной вселенной, мгновенно отпочкующейся от нашей, и очень на нашу похожую, вплоть до мелочей, но в которой наличествует стразу два тебя в разных возрастах, причем, один из которых знает о существовании другого, а другой не имеет о том ни малейшего понятия вплоть до того мига, пока не придет ко мне, к тому мне, что будет заниматься пространственно-временными переносами, и не поинтересуется, как дела и не пожалуется на ужасную жизнь, и не попросит хоть какой-то надежды. Конечно, он имел в виду нечто другое, некую работу за сносный заработок, тот я уже устраивал некогда подобное, - но услышав о том, что работа почти завершена и ждать осталось всего ничего, будет просить о другом. Слово в слово произнесет все то, о чем сказал мне ты, и круг замкнется...

- Что это? - Павел только сейчас заметил ящик в руках Валентина и вздрогнул от этой мысли: сколько он пробыл в своих грезах? Изобретатель умолк и опустил взгляд.

- Ящик. На него встанешь, когда отправишься, а то ты с собой порядочный кус бетона в прошлое потащишь, зацепив полем. При захлопывании генератор все с собой потянет, что в сферу вошло, так что пускай он не перенапрягается, когда будет создавать "кокон" вокруг тебя.

Павел послушно встал на ящик. Генератор тяжкой ношей давил на грудь и плечи. Валентин, подав руку, помог ему взобраться. Ящик затрещал, но выдержал.

Они неумело, неловко попрощались; впрочем, Валентин в последний момент нашел нужные слова и напутствия. Павлу же все происходящее: его нелепая поза с генератором, опоясывающем грудь и спину, на скрипучем шатком ящике, отошедший подальше изобретатель, мазавший ему и призывавший не медлить с переброской, пустота бетонной площадки, уходивший вдаль на десятки метров, - все это казалось неумелым фарсом, непонятно зачем и для кого разыгрываемым. В прощальных действиях обоих молодых людей - на двоих им не было и семидесяти - ему представлялось что-то заурядное, годное для дешевой постановки в захолустном летнем театре для бесплатной аудитории. Он все же превозмог себя и помахал рукой, сам же и ругнулся за этот жест и, зло скривившись, точно нырял в холодную воду, нажал на кнопку запуска генератора. И, разом оглохнув и обомлев от вида замерцавшей вкруг него картины прежнего мира, негнущимися пальцами щелкнул выключателем переноса.

Раздался неслышный взрыв, мыльный пузырь мгновением раньше, переливавшийся на свету всеми цветами палитры схлопнулся; неведомая сила ударила Валентина по ушам и рванула к исчезнувшему пузырю, - к жалким обломкам деревянного ящика. Он не устоял на ногах, упал на колени и нелепо помахал рукой, уже сам не зная, кому. Листок бумаги выпорхнул из кармана куртки, полетел, влекомый ветром, по бетонной площадке. Валентину пришлось проворно вскочить на ноги и броситься за ним. Поймав его, он еще раз взглянул на свою и Павла подписи, поставленные под актом дарения квартиры, бережно, точно это была единственная, оставшаяся у него память о друге, сложил листок и, как драгоценный дар, положил обратно в карман.

Секунды небытия истекли так же внезапно, как внезапно рука его щелкнула выключателем и выкинула "кокон" в новый, свежий, с иголочки, мир. Мыльный пузырь вырос вновь на бетонной площадке, все такой же, не изменившийся ни на йоту за пролетевшие вспять пятнадцать лет, только ныне пустынной, овеваемой не по-летнему холодным ветром. Тотчас же генератор отключился, с шипением утихая. Пузырь раскрылся, и Павлу удалось услышать эхо громоподобного хлопка, возвестившего всем и каждому о его появлении в этом мире.

Мир слишком походил на тот, что он знал по своему отрочеству, походил настолько сильно, что казался практически неотличимым от него. И все же, едва подумав об одной только возможности встретить самого себя здесь, случайно наткнуться на человека, который тогда еще не был ему знаком или уже был, но вскоре забылся, затерялся в прожитых годах, от одной этой мысли Павел вздрогнул и испуганно оглянулся по сторонам. В эти первые мгновения, истекшие с момента остановки генератора, он все еще был не в силах представить рассудком свое перемещение, и потому представлял все окружающее его пространство не иначе как умело построенную, но все же картонную декорацию, за которую он вот-вот, за следующим поворотом, зайдет и вновь вернется назад, к Валентину, к родным и знакомым, ко всей прежней своей жизни, той самой, что он оставил в пятнадцати годах впереди.

И оттого, что мосты были предусмотрительно заблаговременно сожжены, и возвращаться для него уже не имело смысла, - оставив квартиру со всем барахлом Валентину и взяв с собой лишь самое необходимое, - он чувствовал себя крестоносцем, в одиночку отправившимся искать не то чашу святого Грааля, не то Гроб Господень, - чего-то поистине великое, за что надобно заплатить самую высокую цену, и что теперь лежит уже пред ним, распахнувшееся во все стороны, как земля Иерусалимская, к которой привез его потрепанный штормами корабль.

И, все еще ощущая себя сошедшим на берег Обетованной земли, он упаковал генератор в сумку, и, пытаясь придать своей походке - пока никто не видит - некую величественность, невзирая на двухпудовую ношу, отправился в сторону станции.

Рашида Фатиховна - старушка мусульманской национальности - бойкая и жизнерадостная в свои семьдесят два, как и в дни комсомольской молодости, по ее собственному выражению, припоминаемому Павлом, совсем не изменилась, представ перед гостем из далека в точности такой, какой он и помнил ее по давно прошедшим годам. О комнате на два месяца, а там видно будет, они сторговались тотчас. Он заглянул в свое новое, пускай и временное, жилье маленькую комнатушку с окном, выходящим в сад, более всего для того, чтобы лучше припомнить его. Восемнадцать лет назад это была как раз его комната, родители занимали большую, выходившую во двор, на веревки с бельем и заборчик, увитый диким виноградом. Он хотел посмотреть и ту, родительскую, но не решился.

Странно, но с деньгами было расставаться донельзя приятно. Оставив генератор и "дипломат" с вещами в комнате, он отправился побродить по городку. Тяжеленную стенторовскую суму Павел сразу же задвинул под кровать, не хотел до поры до времени вспоминать о ней. Он вышел, взяв лишь кошелек, в котором и было всего десять рублей бумажкой на случай какой покупки, да мелочи еще рубля на два.

Он шел не спеша, ловя поминутно себя на том, что вдыхает воздух полной грудью и никак не может согнать улыбку с лица. И с одурманивающим сознание блаженством, волнами поднимавшимися с глубин души, Павел вышел из тупичка, в котором располагался дом Рашиды Фатиховны и отправился в центр. Можно было проехать на автобусе, но он никак не мог вспомнить цену на проезд в то время, и потому не решился сесть в него, уже по дороге поругивая себя за излишнюю робость, но и находя одновременно необычайно приятным такое вот путешествие.

Всю дорогу его сопровождала сорока, треща и перелетая с дерева на дерево, точно недовольная его вторжением. Глядя на нее, и снова не в силах не улыбаться, он подумал, что так вот отдохнет месяца два, а затем, уже в августе, будет устраиваться в ателье Бреймана, должно быть, он уже сейчас ищет закройщика для партии "английских" курток из темной джинсы. Павлу хорошо запомнились ярлычки на этих куртках, одна из которых была подарена ему на день рождения, кажется, на совершеннолетие, - made in Anglia. И воображал перед приятелями и действительно верил, что Англия, пусть и такая странная.

С этого Брейман начал и через год арендовал магазин под свой "Торговый дом Бреймана", он дойдет до него, это недалеко, за поворотом. А пока там заброшенный склад готовой продукции. После Брейман переберется в областной центр и откроет пекарню, потом еще одну, затем - уже в девяносто втором начнет торговать турецким ширпотребом и азиатской техникой. Со временем откроет казино, турагенство, выстроит православную церковь и создаст рекламную службу, раскинет сеть закусочных по всему центру, а в девяносто шестом поставит своего губернатора во главе области. Почти ничего не потеряет в девяносто восьмом, или ловко закроет потери новыми доходами, торгашеский нюх у него, в самом деле, работает по высшему разряду. Когда Павел покидал свое время, Брейман уже завершил создание информационного холдинга и готовился к открытию сети дешевых мотелей по всей Европейской России и в соседних странах.

А сейчас ему нужен всего лишь закройщик, только хороший закройщик: товары под маркой Бреймана - будь то брючная пара или бутылка водки неизменно отвечали высшим требованиям качества, тяп-ляп мастеров Брейман просто презирал.

Вот и закрытый склад. Павел подошел к заржавевшим воротам, хлопнул приветственно по ним рукой, точно здороваясь. Ателье Бреймана через дорогу, крохотный закуток в подвале дома, сталинской еще постройки, надпись "требуется" пока еще не украшает стены возле входной двери. Он прошел мимо входа в подвальчик, - в этот час снизу доносилось жужжание швейной машинки, - со странным чувством, с полным сознанием того, что через некоторое время, спустя всего месяца полтора, если не вытерпит, придет наниматься на работу. Пока же время терпит, и он еще отдыхает, постепенно привыкая к ожидавшему его шансу.

А потом... он не удержался и, потратив восемнадцать копеек, купил эскимо. Мороженое было покрыто изморозью, кусалось с трудом, но под жарким солнцем нехотя клонившимся в вечер, постепенно теряло свои кристаллические свойства. Но главное, конечно, сама покупка, сам факт того, что он купил и где, вернее, когда.

Он частенько покупал здесь мороженое, почти всегда, когда выпадал свободный денек и не находилось иных дел, кроме ленивой прогулки по центру городка. Она неизменно проходила здесь, мимо ателье, где непременно следовало купить мороженое и идти к площади Юности, образованной универмагом, кинотеатром "Союз", старой, закрытой на веки вечные синагогой и сквериком напротив киношки, из которого выглядывал, потрясая зажатой в руке кепкой, гипсовый Ильич. За сквером проходили пути железной дороги, по которой он каждое лето с родителями приезжал в этот городок, и оставался под их чередующимся присмотром до осени; а немного позднее приезжал сам во время институтских каникул. От областной столицы - двадцать минут езды на электричке, совсем рядом; он и сейчас, не напрягая памяти, помнил названия всех станций, которые предстояло проехать туда и обратно. И которые он проехал после очень долгого перерыва неделю назад, к Валентину, весь недолгий путь глядя в окна электрички, и любуясь пролетавшим за окнами его собственным прошлым. Теперь, так нежданно-негаданно вернувшимся к нему.

Никакая компенсация не могла быть чрезмерной. Доев мороженое, он вошел в универмаг и купил страшненькие темно-синие плавки с пришитым пластмассовым якорем. Будет в чем искупаться завтра. Затем побродил еще немного, - в универмаге было немноголюдно, ассортимент уж больно бедноват, лишь в отделе женского белья толпилась очередь человек в тридцать. Видно, что-то "выбросили", скорее всего, что-то импортное, ради чего, собственно, женщины и решились на долгое ожидание. Ну и на первом этаже, в продуктовом зале было привычно суетно: нечто очень нужное как всегда не вовремя заканчивалось, и слышались голоса: "больше трех в руки не давать". Услышав призыв, он улыбнулся. Однако выяснять, что именно завезли, не стал, вместо этого сунулся в комиссионный отдел, находившийся там же, на первом этаже и купил то, что очень давно, пятнадцать лет назад, поразило его до глубины души, безделушку, потратить на которую два восемьдесят пять он тогда не решился. Сегодня он мог, вернее, даже хотел себе это позволить и потому купил. Стройный бронзовый светильник высотой в два вершка, с янтарными каплями полыхающего пламени.

Положив покупку в карман рубашки, он вышел из универмага. Поневоле обернулся. На здании, привычная глазу, виднелась надпись метровыми буквами: "МЫ СТРОИМ ...ИЗМ", первая часть слова завалилась в прошлом году, - он стал пытаться мерить время нынешними величинами, - и так до года его отправления и оставалась неизменно отсутствующей. Тогда, и сейчас изречение считалось подходящим ко времени; завидев ее, люди не знавшие о нем ранее, улыбались. Павел же улыбнулся лозунгу, как хорошему другу, который здесь - и тогда, и сейчас, - все так же с ним.

Обойдя синагогу, он вышел на тенистый проспект Жуковского центральную улицу городка, по странной прихоти не носившей имен ни Ленина, ни Маркса. Время перевалило за пять пополудни, но проспект был по-прежнему тих и малолюден. Объяснение этому он нашел, лишь покопавшись немного в памяти, - сегодня еще только четверг. Зато, уже начиная с завтрашнего дня, городок начнет наполняться туристами, прибывающими отдохнуть на выходные из центра, население его на это время удвоится, и массы отдыхающих запрудят улицы. В эти предвечерние часы, они, по обыкновению всех отдыхающих, станут совершать моцион либо вдоль бесчисленных заборов дачного поселка по ту сторону железной дороги, или по тенистым аллеям самого городка по эту сторону, лениво разглядывая привычные уже памятники, изрядно засиженные голубями.

С утра пораньше вдоль Воскресной улицы, что проходит у самой станции, выстроится множество женщин предпенсионного и пенсионного возраста, в основном, старушек - божьих одуванчиков, которые, держа в руках или, положив перед собой на коробку какой-нибудь дефицитный товар, примутся на все лады расхваливать его перед всеми встречными-поперечными, отчего шум и гам на улице будет стоять невообразимый. От столпившихся масс улица сделается непроезжей, и, стремящиеся попасть кратчайшим путем на соседний рынок, водители примутся искать обходные пути.

Укромные уголки и подземный переход под станцией облюбуют попрошайки, которых уже не будет гонять милиция, занятая другими делами и, прежде всего, - отловом шустрящих на рынке карманников, а ближе к вечеру - сбору и развозу излишне весело отметивших выходной день в вытрезвители. Как раз сейчас, если он свернет на Чистопольный переулок, то пройдет под окнами одного из таких заведений, расположенного в здании бывшего земского указа, о чем гласит соответствующая табличка на его фасаде.

Но он не стал делать крюк, сделает в другой раз, сколько их еще у него будет! Сейчас он шел к Рыночной площади - пока еще широкой и привольно озелененной; позже, в середине девяностых реконструированной, суженной, забитой транспортом и утыканной по краям современными монолитными "сундуками" всевозможных контор. (Одно из этих зданий будет построено Брейманом под свой ресторан и ночной клуб.)

Но сейчас ничего этого нет, Рыночная площадь огромна и пуста, и лишь редкие домики прошлого века, теряются, разбросанные среди зарослей вишен и лип. А здесь, за поворотом, шумит пристанционный колхозный рынок, шумит уже тихо и вразнобой. Продавцы постепенно сворачивают торговлю и подсчитывают барыши или убытки: уж кому как повезло в этот день. В этот самый час, когда-то, когда был на пятнадцать лет моложе нынешнего своего возраста так лучше определять свое нынешнее и прошлое положение - он бродил среди пустеющих рядов рынка, приобретая по сходной цене продукты к завтрашнему дню. Павел и сейчас помнил, что, к примеру, овощи он непременно покупал у некоего Мортина - седовласого старика-колхозника с мозолистыми узловатыми руками, непременно подсовывающего ему что-нибудь сверху и неизменно называвшего его "братишка". Мортин пропал в прошлом, восемьдесят пятом, году, жаль, что он так и не увидит его ни на рынке, ни где бы то ни было. Хотя может, еще и увидит, да вот только узнает ли - без кожаного передника и неизменной газетной шапочки, в цивильном костюме или ветровке?

На рынок он так и не зашел, не то настроение бродить меж опустевших рядов, в одиночестве припозднившегося покупателя. Вместо этого Павел пересек наискось площадь, почти не поглядев по сторонам - так привычно и непривычно это отсутствие транспорта на улицах города! - и подошел к старому каменному дому, первый этаж которого был разделен на два магазина с одной дверью в оба, посреди здания. Обувь слева, книги справа. В этом году ему купят немецкие ботинки за пятьдесят рублей, родной "Саламандер", щеголять в них он будет несколько сезонов, сносив совершенно, так что задники и мысы их будут уже не раз заклеены, а на подошвы сделаны третьи набойки.

А еще в позапрошлом году тут продавали итальянские пляжные тапочки резиновые на пробковой стельке, легкие и удобные; он с мамой простоял за ними часа четыре, прежде чем получить на руки заветную коробку; жаль, что папиного размера не было. Помнится, он взял обе коробки под мышки и тащил их, прижав к груди, тщательно следя за тем, чтобы надписи на итальянском были видны всем, проходящим мимо.

Павел зашел в книжный. Покупателей было всего ничего, сгрудившись у прилавка, они выискивали что-то среди разложенных книг. Он вошел, и в глаза ему бросился портрет генсека, избранного в марте на эту должность, молодого, в сравнении с предыдущими "старцами", и тотчас же начавшего подавать надежды, объявив на апрельском пленуме курс на перестройку, ускорение, и породившего перестройкой и ускорением массу соответствующих анекдотов в народной среде. Но куда больше, уже не анекдотов и зубоскальства, а откровенной неприязни вызвала вместе с ускорением начавшаяся антиалкогольная кампания. Сейчас июнь, и по всей Молдавии - как он узнает много позднее - согласно приказу осторожных чиновников, нещадно рубят виноградники. По этой причине все магазины забиты разнообразными соками, крюшонами, напитками, украшены плакатами антиалкогольной тематики, один из которых, совсем свежий, он видел в продовольственном зале универмага.

Он странно улыбнулся: сейчас на прилавках магазинов почти такой же ассортимент прохладительных напитков, как и в том году, из которого он прибыл. А очередь, которую он там видел, скорее всего, по понятным причинам, за сахаром. Через год с ним, из-за резко возросшего потребления, уже начнутся перебои, а потом введут первые талоны симпатичного зеленого цвета. На два килограмма в месяц одному лицу. Потом разноцветья прибавится, появятся талоны на табак и водку, затем, на крупы, мясо, колбасу, что еще? - да почти на все. И все это плавно приведет к тому, что в девяносто первом ни водки, ни колбасы не будет даже по талонам, а прилавки магазинов, точно в предновогодний вечер, будут украшены игрушками, звездочками и пустыми коробками из-под исчезнувших повсеместно продуктов.

Легкое облачко затуманило воспоминания о настоящем и будущем, но тут же пропало. Еще далеко, еще долго, до этого времени еще надо дожить, у него есть время, много, очень много времени. И он готов ко всему, что произойдет, он это раз пережил и внутренне готов пережить еще раз.

Портрет генсека, что смотрел на него со стены книжного магазина, был цветным и стоил двадцать копеек, остальные - членов Политбюро и общий "иконостас" - черно-белыми и оттого наполовину дешевле. Интересно, что пока еще генсек представал перед покупателем ретушированным, без своего знаменитого родимого пятна на лбу, и оттого казался каким-то нереальным, точно это не фотография с натуры, а художественный портрет новоявленного героя, в избранности которого художник, написавший картину, ни на миг не сомневался.

Он как вошел, так и вышел; похвастаться обширным ассортиментом магазин не мог, разве что объемом все той же мифологической литературы, как художественной, особенно в серии "Пламенные революционеры", так и документальной: всевозможные резолюции и материалы последнего съезда и только что прошедшего апрельского Пленума. Обыкновенный худлит представлял собой сплошь увесистые тома членов Союза писателей, а объявление, вывешенное на двери, отпугивало книголюба уже с порога: "Книг по макулатурным талонам в продаже нет". Хотя случались и просветления, он помнил, что в прошлом году смог достать Дюма и Зощенко.

Ему очень хотелось подойти к усталой продавщице, лениво перелистывающей книжку в мягкой обложке, и поинтересоваться Бродским или Солженицыным; разумеется, он не подошел и не поинтересовался.

В соседнем доме находился видеосалон; до сеанса в шесть осталось менее получаса, и народу, в основном подростков его, того его, возраста, ожидавших появления Шварценеггера в фильме "Коммандо", собралось преизрядно. Он поискал себя в толпе подростков, не понимая, зачем ищет, ведь в этом году он приедет в городок лишь в самом конце июня.

Зато его появление произвело некоторое шевеление в их рядах. Смотрели куда-то ниже пояса, он растерялся, и сам осторожно скосил глаза. Нет, их внимание привлекли всего лишь нежно-голубые джинсы фирмы "Ли"; он со внезапно заполонившим сознание страхом стал вспоминать, а были ли в восемьдесят пятом джинсы нежно-голубого цвета? Собираясь в путешествие, он отчего-то не придал этому значения и сообразил о возможной оплошности только сейчас.

Но его видело полгорода, и едва ли кто обратил внимание на одежду. Может, все же были; ведь на большинстве подростков, из тех, кто ожидал начала сеанса, среди необходимых атрибутов неформальной моды: традиционно длинных волос, завязанных в конский хвост, и бесчисленных значках на куртках, - наличествовали и пятнистые белесые "варенки", точно странная, но обязательная для всех униформа неведомо в каких краях защитного цвета.

Он торопливо прошел мимо пареньков, кто-то в их группке должно быть, совсем еще отрок, произнес ему вслед: "а ведь зыкенски выглядит чувак". Услышав эту фразу, он не мог не усмехнуться.

Все же их реакцией Павел был очень обеспокоен, и потому, только отойдя шагов на двадцать, позволил себе обернуться, и с тревогой заметил, что его все еще провожают завистливые взгляды. Он невольно прибавил шагу, свернул в первый же переулок и заторопился назад, к дому Рашиды Фатиховны. Той дорогой, которая ему была прекрасно известна и памятна по тем далеким годам, и потому теперь, казалось, что она сама ложится под ноги, выбирая для него кратчайший путь в тихую гавань, прочь от тревог.

Он подумал, и мысль придала уверенности в себе: ведь завяжи ему сейчас глаза, раскрути на месте, он и то, довольствуясь лишь слухом да обонянием (идти надо было мимо пекарни, где всегда вкусно пахло выпекаемым багетом, и всегда стояла очередь), с легкостью найдет путь, так ни разу не запнувшись. И ноги, точно повинуясь древнему, внезапно возвращенному рефлексу, пронесут его мимо знакомых мест, не оступаясь и не делая лишнего шага.

Погруженный в свои мысли, он не сообразил, что идти ему придется вновь через скопление молодежи, мимо еще одного места, где собирались молодые люди возраста несколько постарше и много состоятельнее только что встреченных им пацанов, те, что могут себе позволить не толпиться в крохотном зальчике видеосалона, смотря мутную копию со скверным переводом.

Павел услышал музыку, громкость которой нарастала по мере того, как ноги подносили его тело к источнику, и лишь затем вспомнил, откуда именно неслась знакомая мелодия. Он было остановился и собирался повернуть назад, но не решился, передумав в последний момент. Он подошел уже совсем близко к группе молодежи, толпившейся подле крохотного безымянного киоска звукозаписи и, по совместительству, видеопроката. На него наверняка обратили внимание, поворачивать поздно.

Песню он узнал сразу: "Последний отсчет" группы "Европа". И невольно замедлил шаг.

Несколько юношей, в самом деле, оглянулись в его сторону, не то услышав, не то инстинктивно почувствовав его приближение. И снова, не выразив ни малейших эмоций, занялись своими делами: он был чужд для них, не интересовал совершенно.

Он перевел дыхание. Значит, не все так плохо, но джинсы пока следует отложить; хотя они у него не первый год, пускай подождут, он обойдется тем, что купит на барахолке. Лучше всего что-нибудь от Бреймана, от дома Рашиды Фатиховны до его ларька всего два шага. Некогда он бегал в ларек за пуговицами и клепками от фирменных производителей по тридцать-пятьдесят копеек штука и прилаживал их к своим джинсовым курткам в больших количествах, разнообразными узорами. А потом вот так же толкался среди знакомых у киоска звукозаписи, изредка позволяя себе потратить десять или пятнадцать рублей - в зависимости от долготы звучания: час или полтора - на кассету с любимыми "металлическими" записями. Выбор в киоске всегда был большой: от "пушистого" "Рикки э Повери" до скрежещущего и громогласного "Акцепта" - на любой вкус.

Когда-то он и сам был и будет завсегдатаем этих мест, когда-то бесконечно давно, пятнадцать лет и еще год назад или пятнадцать лет и еще месяц вперед.

Рашида Фатиховна накормила его гречневой кашей со свининой и брынзой, напоила чаем с коржиками - "а то дрожжи пропадают", словно извиняясь, сказала она, ставя аппетитно пахнущее блюдо на середину стола. А потом оставила его распоряжаться временем по собственному усмотрению. Только если он вернется поздно, пускай не забудет задвинуть щеколду на входной двери.

Наказав, что положено, старушка отправилась к соседке в гости, а он, посидев еще с полчаса и, убедившись, что хозяйка не вернется вскорости, взял сумку с генератором и вышел, направляясь в сторону, противоположную той, куда ходил днем.

Минут через двадцать - за это время руки затекли от двухпудовой тяжести, - он вышел к реке. Как раз там, где и планировал: возле холма, на котором стоял заброшенный дом, река разливалась, заболачивая берега, покрываясь зарослями рогоза и кувшинками, и лениво спускалась дальше, к Черному озеру, где все население городка лето напропалую купалось и загорало. Здесь же никого не было, да и быть не могло, и только комары неумолчно звенели над его головой.

Он подбирался к берегу, чувствуя, как пружинит под ногами почва, и хлюпают ботинки, оставляя позади цепочку влажных следов. Не дойдя полутора метров до реки, - берег стал и вовсе топким, - он вынул генератор из сумки, взял его за ручки и, раскачав, что было силы, метнул в реку.

Должно быть, он случайно зацепил какой-то выключатель. Генератор щелкнул и глухо заурчал, вырвавшись из его рук. А, едва коснувшись воды, мгновенно заискрился, вспыхнул от ярких разрядов и с резким хлопком ушел под воду. До Павла донесся запах горелой изоляции, смешанный с застоявшейся болотной вонью. Несколько пузырей всплыли на поверхность помутневшей реки и медленно потекли по течению, беззвучно лопаясь.

Павел развернулся и пошел назад, едва не забыв среди густых зарослей свою сумку.

На обратном пути он зашел в дежурную аптеку, спросил супрастин, он был аллергиком, но только сейчас вспомнил, что не захватил с собой никаких лекарств. Десять копеек мелочи у него не нашлось, днем потратил всю, а с червонца сдачи у фармацевта не было. Видя его растерянное лицо, девушка улыбнулась, уверив, мол, ничего страшного, пускай недостающую сумму занесет в следующий раз, когда еще что-то понадобится, договорились?

Павел кивнул и молча, не попрощавшись даже, вышел на улицу со странным выражением на лице.

И долго бродил оп темным улочкам, готовящегося ко сну городка, чувствуя, что и он, наконец-то, вернулся домой.

Всем естеством своим.

В столовую, пропахшую кислыми щами, к которым сейчас еще примешивался и тонкий запах уксуса, исходивший из подсобки, распахнув дверь и, оглядывая с порога занятые столики в тщетной надежде отыскать свободное место, вошел молодой человек лет тридцати, гладко выбритый, одетый в темно-серый костюм, очень удачно приталенный, видимо, сшитый на заказ. Повертев головою, он прошел вперед несколько шагов, до первых столиков. Обедающие за ними немедленно прервали свое занятие и оглянулись на него. Удостоив их лишь взглядом, молодой человек снова принялся вглядываться в сидящих, вглядываться несколько близоруко, но все же решительно и бесстрастно, как человек, знающий, что именно здесь он должен найти нечто такое, что в этот момент ему совершенно необходимо, и он не отступится, пока не закончит поиск.

Меж тем поиски завершились даже быстрее, чем он ожидал. Глаза молодого человека выхватили толпы знакомую фигуру, тело рванулось в конец зала, и в то же самое мгновение эта самая фигура приветливо помахала ему рукой, приглашая за столик. Остальные из тех, что сидели рядом с ней, непроницаемым взором, в котором, однако, не чувствовалось безразличия, смотрели на поиски молодого человека и на их удачное завершение. Вероятнее всего, они, все трое, хорошо знали вошедшего, но встреча с ним была важна одной только девушке. Недаром же она, едва завидев вошедшего, немедленно помахала ему в знак приветствия, нарушив, тем самым, неписаные правила поведения, что допускавшиеся в публичных местах, подобных этому.

Подойдя, молодой человек придвинул стул и поздоровался со всеми; ответ дала лишь девушка, остальные молча кивнули, не отрываясь от еды и торопясь с нею покончить. Снявши пиджак, под которым обнаружилась перламутрового цвета рубашка в продольную серую полоску, молодой человек неторопливо отправился к буфету и, вернувшись через несколько минут, принес с собой кофе и три пирожных на бумажной тарелочке. Расположившись поудобнее за столом, он первым нарушил молчание:

- Если не ошибаюсь, именно вы занимались делом Остапенко? Ваша группа, так?

- До вчерашнего дня, да, - уточнил сидевший напротив него. Молодой человек кивнул.

- Совершенно верно. Дело сегодня было передано в суд.

- По какой причине? - не выдержав, спросил сидевший напротив, не хотел спрашивать из чувства неприязни к молодому человеку, но не смог пересилить себя.

- Есть подозреваемый, он сознался в нападении и нанесении тяжких телесных повреждений, приведших к смерти, с целью завладения личным имуществом, - молодой человек точно читал по бумажке. - Вчера утром он был взят работниками областного управления, при попытке на угнанной два дня назад легковой автомашине покинуть область. Его фамилия вам должна быть известна: Морозов Андрей Валерианович, трижды судимый, бежавший из мест заключения, совершивший при побеге убийство охранника.

Воцарилась неприятная пауза. Безусловно, фамилия арестованного была хорошо известна всем четырем, однако же, подозревать его в убийстве Остапенко никто из сидевших за столом до прихода молодого человека, видимо, не решался по тем, очевидным для них причинам, что были изложены вкратце в томе расследуемого ими дела.

- Морозов? - переспросил сидевший напротив. - С какой стати?

- Он сознался. Прояснил, насколько мне известно, картину преступления. Подписал все документы. Согласился на услуги адвоката.

- И это за полтора дня? - в голове прозвучала неприкрытая издевка. Но молодой человек кивнул.

- Именно так. Дело передано в суд, первое заседание будет через два месяца, адвокат обещал не медлить с прочтением томов обвинения.

Сидевший напротив импульсивно поднялся.

- А наша работа, что, коту под хвост? - девушка попыталась остановить его, но не удержала. - Какое, вообще, ГБ до всего этого дело, объясните мне, товарищ капитан. Или мы теперь без надобности?

Молодой человек не ответил, спокойно выдержав взгляд поднявшегося из-за стола, и принялся неторопливо помешивать ложечкой в стакане. Казалось, это его интересует в данный момент куда больше, чем словопрения.

Поднявшийся картинно заявил:

- Большое спасибо вам, товарищ капитан, за заботу о личном составе управления. Наше начальство выразит вам и вашему управлению это в письменной форме.

Затем он кивнул своему партнеру, тот поднялся следом, и оба покинули помещение столовой.

Едва оперативники вышли, как Антонов негромко выдохнул застоявшийся в легких воздух и откинулся на спинку кресла. Лицо его потеплело, приобретая выражение не столь отчужденно-официальное, что овладело им прежде; еще мгновение преображения, - и он улыбнулся Марине. Улыбка, правда, вышла растерянной и усталой.

Девушка задала вопрос первой, видно, он давно мучил ее, и теперь, когда свидетели ушли, сдерживаться она была не в состоянии:

- Ну, как? Я правильно проинформировала тебя об этом? - даже канцелярский штамп прозвучал в ее голосе легко и непринужденно. Антонов не пошевелился даже, он внимательно смотрел на нее, точно видел впервые в жизни и старался запомнить каждую черточку лица, чтобы потом наверняка узнать при встрече.

- Знаешь... давай пойдем в ресторан. В "Ивушку". - Это и был ответ, ответ положительный. Марина вздрогнула.

- От этой столовки меня уже мутит.... Закатимся на полную катушку. Отдохнем, повеселимся чуток. Что, сомневаешься? - напрасно. Сегодня позволить можно: я не банкрот, на ужин с девушкой у меня найдется.

Ни в голосе его, ни в жестах никакой веселости или приподнятого настроения, соответствовавшего ресторанной теме, не чувствовалось вовсе. Напротив, скорее тоска и какое-то отчаяние, неразделенная мука от невозможности совершить нечто такое, о чем всякому постороннему, и в том числе ей, можно лишь догадываться. Марина положила руку на его ладонь, Антонов вздрогнул от этого прикосновения.

- Значит, я была права, что сразу же сказала тебе.

- Да. В самую точку. Точней не придумаешь.

- И ты из-за этого?... но почему?

Он покачал головой.

- С тобой напиваться я не намерен.

- Ну, так после.

Он не ответил. Марина поняла, что завтра не увидит его в любом случае, сегодня он узнал и понял такое, от чего захотелось забыться как можно дольше и вычеркнуть хотя бы следующий день из памяти. Он все равно будет пить, не с ней в ресторане, так дома, пить, тупо наполняя "по самую рисочку" стакан и зараз смахивая его содержимое в себя, пить долго, с каким-то непонятным, нечеловеческим озлоблением на самого себя, на саму необходимость пить до полного беспамятства.

- И все-таки. Что случилось?

Он поднял голову, но смотрел не на нее, а как бы сквозь, в окно, мимо одиноких прохожих, и еще дальше, мимо сада и стены дома напротив, куда-то очень далеко. И, наконец, выговорил хрипло:

- Что-то страшное грядет. Я не говорил тебе, все молчал, молчал. Не могу больше, да и смысла нет. С каждым днем ближе, а ни защиты, ни спасения нет.

- Ты о чем?

С огромным усилием он оторвал взгляд от навязчивого видения. Потер лоб.

- Извини. Заговорился, устал. Вчера совсем запарился с Морозовым, едва уломал подписать бумаги. Ему и так вышка, а он - ни в какую. Не в его, дескать, это правилах.

Она отдернула руку.

- Зачем... зачем все это?

- А зачем твоим товарищам еще один "глухарь", скажи мне, пожалуйста? Те, кто убили Осипенко... они его из-за джинсов убили... ведь кошелек даже не тронули, только джинсы стащить хотели, и то не успели. Их мы не найдем. Я даже не сомневаюсь в этом.... Шпана, конечно, маленькие подонки, группка сопливых завистников, увидели и решили взять. Всех их хватать можно, всех, на каждого что-то найдется... - он помрачнел. - Только не в этом дело. Дело в монетке твоей, - и он вынул из кармана гривенник. - Хорошо, что ты ее у бригады забрала. Им лучше не в курсе быть, что Остапенко Павел Андреевич так лопухнулся, когда сюда приехал. Хотя, он вообще человек был невнимательный.

Марина взяла в руку и снова положила десять копеек на стол.

- Значит, из-за гривенника?

- Да, - Антонов неохотно кивнул. - Управление среагировало по стойке смирно. Все материалы тотчас пошли в дело, любые средства, годные для того, чтобы спустить его на тормозах, - он стукнул пальцем по краю монеты, та перевернулась на "решку" обнажив дату: 1986. - А пока я прокручивал фокус с Морозовым, ребята еще кое-что умудрились откопать. Еще одну монету.

Он снова полез в карман. Монета, явившаяся глазам Марины, была ни на какую из ранее ей виденных не похожей. Маленькая, размером с двушку, достоинством же в пять копеек. На ее "решке" был указан номинал, несколько смещенный в верхний правый угол, в левом находится какая-то невыразительная веточка; на "орле" - изображение Георгия Победоносца, надпись "Банк России" и совсем уж несуразная дата, которая и воспринималась-то скорее как число: 2000.

- Что же это? - тихо произнесла она, стараясь хоть внешне не показывать того страха, что внезапно закрался ей в душу. - Что же это?

- Их много таких, - сказал Антонов, - даже не десятки. Когда в 75-ом было обнаружено тело некоего человека, идентифицировать которого так и не смогли, погибшего по необъяснимой причине. Он точно в барокамере оказался, под чудовищным давлением, так его смяло всего. Тогда еще никто не поверил увиденному. Сочли провокацией, дурной шуткой, чем угодно, но не истиной. А ведь вместе с ним были найдены фрагменты того самого устройства, что и переправило бедолагу. С сундуком этим до сих пор мучаются физики, уж больно сильно пострадал. И тоже, кстати, непонятно почему.

Потом нашли одного выжившего, живущего в глуши, неподалеку отсюда, очень много знающего наперед. Он, кстати, занимался знахарством и предсказаниями по картам Таро. Побеседовали с ним по душам в отделе, кое-что начало проясняться. Вскоре обнаружили еще одного - диссидента. И еще. И еще. В 79-ом в КГБ был создан отдел "А", который и поныне занимается подобными временными аномалиями. Три года назад его главою сделали меня.

- Ты не рассказывал.

- Говорю сейчас. Когда к власти пришел Андропов, мы получили разрешение, которого давно добивались раньше - на использование психозондажа тех подозреваемых, о которых успели выведать за прошедшие пять лет. И то в порядке эксперимента. Странно, но высшее руководство и тогда не верило, и сейчас еще сомневается во всем происходящем...

- А эксперимент? - спросила Марина.

- Эксперимент... не знаю, сказать, что прошел удачно... наверное, нет, но кое-какой результат дал. Для проведения мы отловили пятерых, которые получили дозу пентатала натрия и принялись говорить.

Услышав о наркотике, Марина зябко поежилась. Антонов не обратил никакого внимания на это, он внезапно вернулся в то официальное состояние, с которым и пришел в столовую. И снова точно читал по бумажке:

- Как выяснилось, у троих просто шарики поехали за ролики, их пришлось отправить в соответствующее учреждение, еще один оказался сотрудничающим с БНД инженеришкой. Но вот кассета пятого...

- Ты ее слушал?

- Нет. И никто не слушал. У нас в отделе, никто, - поправился он, кроме психиатра, готовившего "сыворотку правды". Его тотчас перевели от нас подальше, прямиком в Москву, не знаю теперь, ни где он, ни что он. А кассета тотчас пошла "наверх" добралась до самих кремлевских старцев. Их она напугала до полусмерти. Ходили у нас самые разные слухи о том, что записано на ней, слухи самые невероятные и противоречащие друг другу, то одно предрекающие, то другое. Да и как не ходить, когда всякий начальник с Лубянки, кто прибывал в нам в областной центр, тут же вызывал меня к себе, делал квадратные глаза и под большим секретом лепетал что-то о тех неисчислимых бедах, которые, - по словам того, кто наговорил в наркотическом бреду эту злосчастную кассету, - буквально сотрут страну в порошок. Поэтому вам надо закручивать гайки на местах, крепить ряды и прочее и прочее в том же духе, никакой конкретики, никаких точных указаний, но выполнение доложите в недельный срок. Это самое главное....

А кассета и для нашего шефа и для многих кремлевских вождей и в самом деле была как термоядерная бомба индивидуального действия. Помнишь, наверное, как быстро они принялись покидать наш мир, особенно высокие службисты из безопасности у нас, да и в странах соцлагеря. Самоубийства, инфаркты, инсульты. Помнишь, конечно, и как крепили они ряды с высочайшего дозволения нашего шефа и закручивали гайки, пока генсека с Лубянки не доконал его собственный страх.

Он помолчал немного и продолжил уже иным тоном.

- После смерти Андропова нас хотели прикрыть. Боялись, как бы мы еще что не раскопаем. Но так и не решились, велели в качестве компромисса продолжать действовать, но ни в коем случае не прибегать к столь крутым мерам, а просто следить, просто узнавать, выведывать, выяснять... Ничего не предпринимая, ни в коем случае. То ли и в самом деле боятся, то ли... подготовились как следует и уже ждут, сами ждут, понимаешь? - он зло махнул рукой. - И, главное, как все у них просто! А наши люди все регистрируют и регистрируют прибытия новых и новых пришельцев. И все чаще и чаще. Как эпидемия, как нашествие.

- Сколько же их всего?

Он пожал плечами.

- Можно только догадываться. Я же говорю: десятки только тех, о существовании которых нам известно, за кем закреплены наши сотрудники, чья почта перлюстрируется, а звонки прослушиваются. Сколько еще неизвестных отделу, я не имею ни малейшего представления. Может, сколько же, может, вдвое, вдесятеро больше. И они еще прибывают чуть не каждый день. Вот что ужасно.

- Ужасно? - переспросила она.

- Не для отдела, на нем свет клином не сошелся. Хотя работы только прибавляется. Я говорю вообще... в принципе... - он не продолжал. Марина постаралась сменить тему.

- А ты... как начальник, каковы твои функции? Или это секрет? - тут же добавила она, боясь, что так оно и будет.

- Я пытаюсь контролировать свой участок: вот этот городок и прилегающие дачные поселки. Создаю свою сеть информаторов...

- В том числе и из меня.

Неловкость, с которой она пыталась пошутить, выдала ее внутреннее напряжение. Антонов взглянул на Марину, на робкую улыбку, пытающуюся найти себе место на бледном лице, и замолчал. Потом, переведя дыхание, неожиданно предложил:

- Может, давай пройдемся... хотя бы.

Она откликнулась тотчас.

- Тогда проводи меня.

- Охотно, - они поднялись. - Если не против, пойдем пешком.

- Да, конечно, - торопливо согласилась Марина, радуясь внезапной паузе в мертвенном разговоре. Она и страшилась, и ждала продолжения, сама не понимая своих чувств и оттого боясь расстаться с Антоновым сейчас. Ей нужно было узнать, она боялась узнать... и еще очень боялась остаться одна, после того, как узнает. Столько мыслей, столько догадок, столько предположений... лучше и в самом деле дотерпеть до последнего, когда уже станет невмоготу, попрощаться, а затем, выпив, для верности, феназепам, провалиться в глубокий сон, сон-спаситель.

Еще до этого разговора, она что-то знала, собственно, Антонов, как лицо, предоставившее ей работу, кое в чем приоткрыл завесу секретности, но тогда, если ей и снились кошмары о людях из будущего, то иллюзорного, фантомного свойства. Нынешняя, неизбежно грядущая ночь уже начинает ее пугать.

Они вышли из столовой и не спеша двинулись в сторону кинотеатра "Союз". Антонов взял ее под руку и почувствовал взволнованное прикосновение холодных пальцев, будто умолявших, будто просивших о чем-то. Она давала знак, свой знак к продолжению.

- Я давно хотел тебе сказать, - вновь заговорил он. - Есть одна странность во всем этом, очень важная странность. Те, кто возвращаются сюда, всегда очень хорошо экипированы и подготовлены к встрече с нашим временем, собственно, они и так жили в наше время, кое-какие воспоминания сохранились, это естественно, но я говорю о другом, о бумажной стороне проблемы. Позавчера я отдал паспорт Остапенко на экспертизу, сегодня получил ответ. Фальшивка, конечно, но выполнена не типографским способом, а каким-то иным. Известно, что водяные знаки подделать не проблема, но столь мастерски подделать саму печать... - все его объяснения казались ему несвязными, он попытался сосредоточиться. До этого он нес пиджак на локте, теперь перекинул через плечо, это простое движение помогло ему ухватиться за мысль. - Ты представляешь себе матричный принтер, - она кивнула, конечно, видела его работы. Теперь представь, что существует принтер такой высокой разрешающей способности, с такой цветопередачей, что вышедший из него рисунок может быть принят за типографское изделие, за высокую печать. Но эксперт уверяет, что изображение паспорта Осипенко составлено из микроскопических точек, число коих доходит до 450 на сантиметр, в пять раз больше возможного. При этом состав краски таков, что она не смывается, как бывает у обыкновенных принтеров, собственно, состав краски - это еще одна изюминка, над ее расшифровкой до сих пор работают в лаборатории. И при этом техника, выдающая такие результаты, не является ни сверхдорогой, ни недоступной. Эта техника, судя по объему ее применения, используется повсеместно, хотя она и способна по желанию заказчика, воссоздать паспорт, партбилет, да хоть банкнот даже. Последнее, впрочем, крайне редко встречается, видимо, переселенцы просто используют старые, отслужившее свое купюры.... Ведь деньги поменялись вместе с государством.

- А... это тоже?

- Что тоже? - не понял он.

- Тоже, я имею в виду, что государство стало... иным? - она не знала, как иначе сформулировать вопрос.

- Да. Но мне ничего про грядущее государство не известно. Что это будет: монархия, демократия, авторитаризм, охлократия, - можно только догадываться. Но будет хуже, много хуже нынешнего, по крайней мере, в следующее десятилетие. Раз оттуда бегут именно сюда... - неожиданная мысль пришла ему в голову, и он принялся спешно ее разворачивать перед Мариной, Думается мне, как все получилось. Произошли какие-то потрясения: попытка переворота, мятежи на границах, массовые выступления, - в результате которых одна форма правления в государстве сменилась другой, пришли иные люди с иными целями и задачами. В процессе смены власти кто-то поднялся на самый верх и закрепился на высоте, кто-то остановился посреди дороги, и это положение устроило его, кто-то, и это, как всегда, большинство, потерял все, рухнул вниз и застрял там. Жизнь сыграла с людьми в интересную игру, похожую на лотерею: тот, кто оказался более дальновиден и находчив, кто занимал выигрышную позицию у локтя банкомета, тот вытащил счастливый билет, прочие же, как и положено, проиграли. Так всегда было: и когда пришли татары, и когда воцарились Романовы, и когда восторжествовала советская власть. Это, увы, естественный процесс смены власти. Наверное, тогда, в будущем, очень велика стала эмиграция.

- Ты так думаешь?

- Это очевидно. Резко изменившийся уровень жизни, неприятие власти, отсутствие возможностей - все это заставляет людей бежать из страны в поисках лучшей доли. Вот только иных в иные страны, а иных - в прошлое своей. Но в прошлое открыт путь немногим, и причина проста. Я не сомневаюсь, что человек, отправляющий людей в прошлое - один. Или один аппарат, обслуживающийся крохотной группой. И отправляет эта группа в строжайшей тайне только многажды проверенных людей, обычно хороших знакомых, родственников и так далее. И все они являются в наше время в пределах одной нашей области. Обычно, с неким начальным капиталом, с прекрасными подделками наших документов, сделанных на убийственно высококлассной для нас и привычной для них технике, и с желанием начать сначала. Видно, аппарат этот не позволяет забрасывать очень далеко в прошлое, так что выбирать особенно не приходится. Им предлагается услуга, он хмыкнул, произнеся это слово - уникальная в своем роде: переиграть свою жизнь при новой власти, уберечь, насколько возможно, себя от ошибок и вырваться из бездны, в которую попадут они через несколько лет. Эдакий лотерейный билет с известным выигрышем.

- Ты хочешь сказать, они остаются здесь... навсегда?

- Их забрасывают, чтобы они оставались здесь навсегда. Знаешь, иногда мне кажется, что сам изобретатель не больно уверен в успехе своего аппарата и посылает людей на авось. Но всегда получает куш, иначе какой смысл ему играть в такую игру.

- С твоей стороны жестоко так думать о неизвестном тебе человеке. Почему бы...

- Сама посуди, человек прибывает сюда, - что он может взять с собой в прошлое? Минимум белья, брелок без ключей, много денег и планы на будущее, которое ему хорошо известно. Последнее обстоятельство перевешивает все. Он знает, что может изменить сам себя, он решается на это и совершает то, о чем мечтал прежде. Все, за кем мы наблюдаем на шаг впереди тех, кто непосредственно творит события, их дар предвидения абсолютен, ибо они помнят о том, что будет, а кто не помнит, делает записи.

- Значит, я правильно поняла, - Марина нехорошо усмехнулась, - что изобретателю остается все нажитое теми, кто отправляется в дорогу. В качестве платы за билет, - сама мысль эта была неприятна, но она старалась сейчас думать как он. Она полагалась на него, хотя понимала, что полагаться особенно не на что: Антонов сам не меньше ее, а, может, и больше, испуган свалившимся на его голову будущим. И потому, подумалось Марине, он и устроил это испытание. Это посвящение. Чтобы не было одиноко, чтобы не задохнуться самому под грузом давящей на плечи тайны, день ото дня становящуюся все тяжелей и тяжелей.

Антонов кивнул в ответ. Странно, еще минуту назад он хотел сказать, что знает о той, грядущей, стране больше тех нескольких туманных фраз, что были произнесены им минуту назад, знает наверняка, но это знание, как ни старался он, не хотело оставлять его, не желало делиться на двоих. Почему, он этого не понимал. Быть может, позднее, когда у них с Мариной.... А что у них с Мариной?

Этот невысказанный вопрос, как и множество других, также невысказанных, повис в воздухе. Антонов произнес:

- Странно получается, - и замолчал. Он и хотел избавиться от этого невыносимо тяжелого для него разговора и, одновременно, чувствовал, что не станет отделываться пустыми фразами, как бы ни хотелось этого тому, что засело внутри него. Так же, как не могла остановиться и перестать слушать она. И эта беседа, это интимное знание, что передавалось нерешительно и трудно, медленно окутывало их, заключало в некий кокон, в невидимые объятия, с каждым произнесенным словом делающимися все теснее. Они, эти фразы, с мукой рождались в устах мужчины и так же с мукой принимались душою женщины, но отказаться от дара и не принять его не мог ни один из них.

- Странно получается, - вновь произнес он и остановился посреди дороги, точно чувствуя эти словесные объятия, вязкие жгуты фраз, обвивавшие их, и так же, поддаваясь их неумолимой силе, остановилась подле него Марина, - Наверное, мы еще в самом начале этого переселения, ведь с каждым годом число переселенцев во времени растет в разы. И вот что удивительное во всем этом: чем из более позднего времени бегут люди, тем в более ранние годы забираются. Сперва попадались из будущего века, потом из конца этого, теперь черта подошла к 98-му. И чем дальше в будущее, тем глубже в прошлое. В застой. В покой. В ничем не нарушаемую тишину. Неужто им так обрыдло все новое, самый процесс изменений? Процесс, - произнес он. - А ведь и в самом деле, процесс, - добавил он горячо, - Вот ведь в чем дело. Процесс!

- Не понимаю тебя, - робко произнесла Марина.

- Да, видно, все эти пятнадцать лет - процесс. Один и тот же, непрестанный. И нет ему ни конца, ни края. Кризис, бесконечный, перманентный кризис. Наша экономика перегрелась, сейчас это понятно многим. Странно, ведь ныне общество буквально требует реформ, оно заждалось их, всяких и всех: экономических, политических, социальных... А что, если, - он помолчал мгновение, давая возможность Марине угнаться за ним, - что, если эти реформы, сами реформы превратились в процесс? Понимаешь? Что, если реформы как идут, так и продолжают идти, не прекращаясь? Что, если в реформах, в самом их течении, наступил застой? Застой вечной смены курса, вечного поиска верных путей и виноватых за прошлые ошибки.

Он снова помолчал.

- Да вот, вот она причина причин. Нашел, не сомневаюсь, нашел. Вот почему точно от самых страшных потрясений, от реформ, от неуверенности и во вчерашнем и в завтрашнем дне бегут люди. Только бежать особенно некуда, они и не выбирают, они хотят отдохнуть, переждать хоть чуть-чуть, чтобы снова войти в бесконечную игру. Придти в себя, вздохнуть полной грудью от вечных преобразований, которые ничего не преобразовывают, которые суть миф. Как коммунизм к 80-му году, как пролетарии всех стран, соединяйтесь, как экономная экономика, как эта антиалкогольная кампания, черт ее дери!

- И знаешь, - продолжал он с новой силой, - что они делают, прибывая сюда? Я хочу сказать о тех, кто прибывает в глубокий застой. Там они ходят в кино, в музеи, театры, на выставки, посещают их регулярно, точно в будущем их не будет. Они отдыхают на курортах Крыма и Прибалтики, точно ни того, ни другого им уже не достанется. Они проедают свой запас банкнот, даже не пытаясь устроиться на работу, не думая об этом. Они просто отдыхают. Ничего не делают. Отдыхают, понимаешь, понимаешь?

- Просто ходят в театры? - переспросила она, сама не зная, почему. Может, просто хотелось услышать продолжение

- Да куда угодно. Читают книги, целыми днями смотрят телевизор, гуляют с собаками, заводят бесчисленных друзей, наведываются в гости. Даже не диссидентствуют вечерами на кухне, отнюдь. Бродский и Солженицын им до лампочки, война в Афганистане без разницы, корейский лайнер мимо дома. Они живут как в сказке. Как в мечте. Они не хотят будить эту мечту.

- И сейчас?

- Да, и сейчас, пока еще не началось главное то, к чему они столь долго готовились и чего ждали все прошедшие годы. В любом случае, они своего шанса не упустят. Они отдохнули, это главное. А второй раз входить в ту же воду не так страшно.

- Когда ее знаешь, - подсказала она.

- Именно. И в этом у них огромное преимущество перед нами.

- А может быть, - Марина говорила медленно, не уверившись в собственных словах, - это у нас преимущество.

- У нас? У них иммунитет перед будущим.

- Или страх.

- Сознание неизбежности завтрашнего дня и всего в нем происходящего, хорошего или плохого.

- А разве это не адская мука?

- А неизвестность упрямо надвигающегося грядущего разве не большая?

- Но ведь и больной раком неврастеник может прожить дольше, будучи уверен, что у него простуда.

- Но ведь и лечить его следует от рака, а не делать полоскания.

- Просто все дело в представлении.

- Все дело в характере, - снова возразил он.

Игра закончилась. Они смотрели друг на друга как два человека, только что вынырнувшие из воды и переводящие дыхание после долгой задержки. Антонов провел языком по спекшимся губам.

- Давай выпьем, верная моя компаньонка, - чуть хрипло произнес он, в голове его не было ни одной яркой нотки. Марина быстро взглянула ему в глаза.

- За мой счет, конечно. Раз не хочешь в ресторан.

Они подошли к киоску, где им выдали по тонкогорлой бутылке "Пепси-колы". Девяносто копеек за две. А сколько будет стоить вот эта бутылка в двухтысячном? Марина держала прохладное стекло в руке, точно взвешивала и соизмеряла видимое сейчас с тем, что она узнала из долгой беседы. Дороже, но вот насколько дороже? Последние два слова показались ей настолько многозначительными, что она испугалась их.

Антонов откупорил обе бутылки, газировка зашипела.

- Насколько дороже, - повторила она вслух, вглядываясь в бутылку, точно та могла, но не хотела открыть ей свою сокровенную тайну.

- Что ты говоришь? - он приблизил свое лицо. Она поспешно закачала головой.

- Нет, нет, ничего, - и нашлась. - За что выпьем?

Антонов улыбнулся; на миг Марине с долей радостного узнавания показалось, что он думает о том же, о чем и она.

- У меня странный тост, - произнес он, и голос его захмелел. - Очень странный в силу всего вышесказанного. Давай просто выпьем... за нашу страну. За нашу, - пауза, - Советскую Родину.

Он хотел добавить еще что-то к тосту, но бутылки сдвинулись и зазвенели, он опоздал. И подумал: какое счастье, что это его опоздание не будет иметь никакого значения.

24-29. 8. 00

очень быстро