"Полет над разлукой" - читать интересную книгу автора (Берсенева Анна)

Глава 10

«Картошка» не давалась ей никак. После двух месяцев репетиций Аля решила, что эта сцена и не получится у нее никогда — а значит, она не будет играть Марину.

Она пыталась прочитать свое будущее по лицу Карталова — но, как всегда, безуспешно. — Даже в минуты самого большого душевного расположения к ней он умел сохранять дистанцию, и тем более сохранял ее сейчас, когда Але так явно не давалась ее первая роль в Театре на Хитровке.

Карталов приглашал ее к себе в кабинет и объяснял — то терпеливо, то страстно. Аля была уверена, что правильно понимает его.

— Пойми, ведь этот монолог — бред наяву. — Он закуривал, тут же вспоминал, что курить ему нельзя, и гасил сигарету в пепельнице, чтобы через пять минут закурить новую. — Марина живет совсем в другой реальности, чем все, кто ее окружают. Она человек, способный создать собственную реальность, и она это делает. А наяву она может делать что угодно: курить, стирать, печь мерзлую картошку… «Мир ловил меня, да не поймал!» Приходилось тебе слышать эти слова? Аля, я не верю, будто ты не понимаешь, как это происходит!

Конечно, она понимала. Да она сама жила сейчас совсем в другой реальности, чем окружавшие ее люди. Жизнь за стенами театра казалась ей призрачной, несуществующей. А ведь в той жизни она ходила, говорила, принимала заказы у мыдлонов, отсчитывала сдачу и вытряхивала пепельницы…

Но одно дело — понимать, чувствовать, и совсем другое — показать свои чувства, сделать их понятными для зрителя. Этого она не умела, и чем дальше, тем больше отчаивалась научиться.

Прежде, играя в учебных спектаклях, Аля больше всего любила сценические репетиции. Это было самое большое, самое неназываемое счастье, которое она знала в жизни: выйти на сцену, увидеть множество глаз в зале, в которые боишься и хочешь смотреть… Она чувствовала каждый сантиметр сценического пространства, она сама сливалась с ним, и двигаться в нем ей было легче, чем рыбе в воде.

Теперь же она с тоской вспоминала, как легко ей было во время репетиций чеховской «Свадьбы», которую тоже ведь ставил Карталов. И совершенно непонятно, почему вдруг перестало хватать всех навыков, приобретенных за время учебы!

Но едва Аля выходила на хитровскую сцену и произносила первую фразу монолога о мерзлой картошке: «Мороженая картошка… У подвала длинный черед, обмороженные ступени лестницы, холод в спине: как стащить? Свои руки. В эти чудеса я верю», — как тут же чувствовала растерянность.

Она мучительно ощущала свою неподвижность во время этого монолога, ей физически не хватало движения, как безногому не хватает костылей. Ей почему-то казалось, что зал находится невыносимо далеко от нее и что пропасть между нею и залом непреодолима.

Она не понимала, откуда вдруг взялось это странное чувство, но избавиться от него не могла. И играть не могла.

А во вторник, в театральный выходной, когда Карталов назначил на вечер репетицию с нею одной, Аля к тому же просто не выспалась.

Возвращаясь утром с работы, она думала только о том, что вечером все повторится снова: пустая сцена, зал, отделенный пропастью, собственная беспомощность…

Первый весенний день начинался серым снегом, скользкой грязью под ногами и потеками талой воды на стенах домов.

Рома встретил ее утром возле «Терры» и предложил отвезти домой, но она только рукой махнула. Ей было не до него, и главным его достоинством было то, что он это понимал.

Теперь Але тошно было вспоминать о своих новогодних размышлениях. Рома, замужество, судьба актрисы… Вот она, судьба актрисы, — первую же серьезную роль сыграть не может!

За те два месяца, что она репетировала в Театре на Хитровке, Аля ни разу не встретилась с Ромой иначе, как в «Терре» или по дороге из нее. Пожалуй, это было даже хорошо. Она объяснила ему, что не дается роль, что ей ни до чего, это было правдой, и можно было таким образом прекратить его обманывать — пока на время, а потом и навсегда.

Нерадостные мысли не давали не то что уснуть — даже просто глаза закрыть, и Аля пришла вечером в театр в полном унынии.

Карталов еще и пригласил кого-то посмотреть репетицию, что вообще делал крайне редко.

«Зрителя для меня создает, — тоскливо подумала Аля, из-за кулис заметив какого-то человека в предпоследнем ряду. — Можно подумать, мне это поможет!»

Помочь присутствие этого зрителя никак не могло. Да он к тому же и сел слишком далеко, увеличивая незримую пропасть между нею и залом; даже глаз его не было видно, только очки поблескивали.

Впервые Аля видела, что Карталов нервничает. До сих пор он старался быть терпеливым и объяснял ей рисунок роли так подробно, как не объяснял никогда. Но не мог же он стать ею, сыграть за нее! Когда-то все должно было решиться окончательно, и ей показалось, что это произойдет именно сегодня.

— Аля, соберись! — просил Карталов. — Это монолог без партнера, в одиночестве, он требует колоссальной воли.

Если бы можно было и правда собраться в комок и прыгнуть выше головы!

Она ненавидела себя, ненавидела эту невидимую пропасть, даже блеск очков одинокого свидетеля ее позора.

— Все, отдохни, — сказал наконец Карталов. — Отдохни пятнадцать минут, потом попробуем последний раз, а потом мне надо будет с тобой поговорить…

О чем поговорить — было понятно без объяснений.

В гримерную Аля не пошла — отошла в кулису, села на стул, обхватив голову руками. Она совсем не устала — это было другое. Впервые в жизни она поняла, что не может, не в силах сделать именно то, что хочет сделать больше всего…

Она не могла даже заплакать и сидела, закрыв глаза, в темноте своего отчаяния.

Голоса Карталова и этого, в очках — наверное, он подошел к режиссерскому столику, стоящему у самой сцены, — доносились как сквозь толщу воды. Как будто Аля была утопленницей, но почему-то еще слышала разговоры на берегу.

— Ну, Андрей, ты видишь? — сказал Карталов. — И что делать? Я предполагал, что ей нелегко дастся эта роль, но чтобы так… Она же как рыба, выброшенная на берег!

Аля вздрогнула, услышав это сравнение.

Карталовский собеседник молчал, то ли не находясь с ответом, то ли просто размышляя. Потом он наконец произнес:

— Давайте сделаем другое оформление, Павел Матвеевич.

— При чем здесь оформление! — раздраженно воскликнул Карталов. — Я тебе об одном, а ты… Погоди, Андрей. — Он вдруг словно споткнулся. — Что значит — другое? Что это ты деликатничаешь?

— Ну да! — Тот засмеялся. — Конечно, деликатничаю — вон вы разъяренный какой!

— Переменить мизансцену — это ты хочешь сказать? — уже спокойнее спросил Карталов.

Але показалось, что даже голос у него стал цепким, готовым воспринимать самые неожиданные предложения. Она открыла глаза и прислушалась внимательнее.

— Так скажи, скажи, — поторопил Карталов. — Что тебя не устраивает?

— Мне кажется, можно все переменить, не одну мизансцену. — Голос у него был спокойный и, несмотря на «мне кажется», твердый. — Она совершенно не смотрится издалека, когда стоит неподвижно. Я думаю, она сама это чувствует.

— И что ты предлагаешь? — удивленно спросил Карталов. — Играть для первых двух рядов? Или в зал ее переставить?

— Зачем — ее в зал? Лучше наоборот…

Андрюша! — Але показалось, что Карталов сейчас задохнется; она хотела выглянуть из-за кулисы, но боялась даже дышать. — Да ведь это… Все вверх ногами перевернуть — зрителей на сцену посадить, действие в зал перенести! А ее оставить на сцене, она в двух шагах от зрителей будет стоять, и лицо — как на экране, со всей страстью… Вот это да! Да-а, Андрей Николаич, старый я становлюсь, а? Такой простой вещи не понял!

— Не такая уж это простая вещь, Павел Матвеевич, — засмеялся тот. — Много вы видели спектаклей со зрителями на сцене? И потом, вы же сами это предложили, я про оформление только сказал. Так что когда вас обвинят в авангардизме и элитарности — на меня не сваливайте!

— Не-ет уж, господин оформитель, — расхохотался Карталов. — Готовься разделить ответственность! Чуть что — на тебя буду все лавры вешать.

— Только, может быть, вы в следующий раз с ней это попробуете? — словно вспомнив что-то, сказал тот. — По-моему, она просто измучена, вам не показалось?

— Еще бы! — хмыкнул Карталов. — Два месяца я ей не даю сделать то, что она могла бы сделать так мощно! Вот ты лицо ее вблизи увидишь — сам поймешь… Аля! — громко крикнул он. — Ты где там, иди сюда!

Аля вскочила и бесшумно, на цыпочках, — выбежала в коридор. Постояв там две минуты, она прошла через кулисы на сцену, стуча каблуками. По торжеству в голосе Карталова она поняла, что он хочет сделать ей сюрприз. И зачем лишать его этого удовольствия?

Сердце у нее билось стремительно, у самого горла. Она понимала, что в этот вечер произошло что-то важное — может быть, самое важное для нее с тех пор, как она поняла, что хочет быть актрисой.

Она вышла на авансцену и остановилась у рампы. «Господин оформитель» снова сидел в предпоследнем ряду, и снова видно было только, как поблескивают стекла его очков.

— Алечка, — с видом заговорщика сказал Карталов, — не будем сегодня больше повторять. Ты устала, расстроилась. Отдохни, успокойся! Ничего страшного не произошло, завтра мы встретимся утром и попробуем все заново, хорошо?

— Хорошо, — кивнула она. — Завтра утром…

Аля шла по улицам Кулижек, и ей казалось, что она не идет, а плывет в глубине невидимой реки — так влажен был ночной весенний воздух. Тяжелый мартовский снег еще лежал на крышах домов, но уже начинал таять; иногда с карнизов падали большие снежные шапки и глухо ударялись об асфальт.

Ей легко было плыть в этом темном весеннем воздухе, наливаясь его силой и тишиной — то ныряя вглубь, когда круто сбегал вниз переулок, то выплывая на поверхность по уходящей вверх мостовой.

Темнели монастырские башни, терялись в сплетениях ветвей купола церкви Владимира в Старых Садах, тишина стояла у Яузских ворот — все тонуло в глубокой воздушной воде, и Аля была погружена в нее так же, как деревья, церкви, колокольни…