"Юность командиров" - читать интересную книгу автора (Бондарев Юрий)

20

К середине октября по всему чувствуется, что красное лето прошло.

По утрам уже не слышен веселый шум воды, хлещущей в асфальт; дворники не поливают улицы в ожидании раннего зноя, когда лед и вафельное мороженое тают в киосках на солнцепеке. Туманные рассветы свежи, сыроваты, и первые троллейбусы, мелькая мимо озябших от росы тополей, тускло отражаются в мокром асфальте, холодно розовеют стеклами, встречая позднюю зарю на кольце. Мостовые усыпаны сухими листьями; возле ворот их сметают в кучи и сжигают во дворах. Пахнет дымком. Вдоль трамвайных линий на стволах деревьев прибиты дощечки: "Берегись юза! Листопад".

И в эту пору октября далеко слышен на улицах звон трамвая. Город ограблен осенью, оголился и не задерживает звуков; воздух чист и студен, и каждый звук звенит, как стеклянный.

Давно на всех углах продают пахучие крупные антоновки.

Октябрь непостоянен. В день он, словно фокусник, меняет краски несколько раз. Утром город туманный, влажный и белый; днем, когда с последней силой разгорается нежаркое солнце, - золотистый и ясный, так что улицы видны из конца в конец, точно в бинокль.

Вечерами над крышами пылают накаленные малиновые закаты, мешаясь со светом первых фонарей и ранним светом трамваев. А ночью ветреные силы, вестники наступающих холодов, гуляют по выси вызвездившего неба, воровски шарят по садам, ломают и разрушают в них все.

После таких ночей, на рассвете, в унылой пустоте садов кричат синицы, деревья везде беспомощно редкие, поблекшие; ветер с шумом срывает с них последние листья, и крыши ближних сараев густо засыпаны листвой на вершок. На клумбах цветы обломаны. За ночь вьюны увяли, стали совсем сухими и висят на нитях по стеклянным террасам, где уже не пьют чай.

И только клены стоят по всему городу дерзко и гордо багряные, они еще не уронили ни одного листочка.

В один из таких дней Валя вернулась из института и в передней, снимая пальто, сразу же увидела на вешалке плащ брата, подумала: "Вася приехал".

Но комната была пуста; пахло одеколоном. Возле дивана стоял кожаный чемодан, на стуле лежала потертая планшетка с картой под целлулоидом.

Кот Разнесчастный - так прозван он был за грустное выпрашивающее мяуканье на кухне в часы, когда тетя Глаша готовила обед, - сидел на подоконнике и с неохотой, вроде бы между прочим, лапой ловил осеннюю муху, сонно жужжащую на стекле; и Валя, засмеявшись, погладила его.

– Разнесчастный, лентяй, когда приехал братень?

В ответ кот зевнул, спрыгнул с подоконника и затем, пудно, хрипло мяукая, стал так тереться о Валину ногу, будто подхалимством этим напоминал, что время обеда наступило.

Стукнула дверь, в передней послышались шаркающие шаги - это тетя Глаша вернулась после дежурства. Валя в сопровождении Разнесчастного вышла ей навстречу.

– Тетя Глаша, можете кричать "ура!" и в воздух чепчики бросать - Вася приехал! Плащ и чемодан дома.

– Вижу, вижу, - сказала тетя Глаша, разматывая платок. - Давеча, на рассвете, мимо госпиталя машины с ихними пушками проехали. Сразу подумала: вернулись из лагерей. Тяжела военная жизнь, с машины на машину, с места на место… Устала я сегодня… - ворчливо заключила она. - Устала как собака. Обед разогрела бы, руки не подымаются…

Валя успокоила ее:

– Сейчас сделаем. Можете не объяснять.

Обедали на кухне; то и дело отгоняя полотенцем невыносимо стонущего возле ног кота, тетя Глаша говорила:

– Нет, налила ему в блюдце - не желает. На стол норовит… Четвертого дня майора ихнего в пятую палату привезли. Этого важного, знаешь? Градусникова… Термометрова… Фамилия какая-то такая больничная. Сердце. Поволновался шибко, говорят. У военных все так: то, се, туда, сюда. Одни волнения. Да отстань ты, пес шелудивый!..

Она подтащила кота к блюдцу под столом, однако тот усиленно стал упираться всеми четырьмя лапами и, ткнувшись усатой своей мордой в суп, фыркнул и обиженно заорал на всю кухню протяжным скандальным голосом. Валя усмехнулась, тетя Глаша продолжала:

– А когда этот важный майор, значит, очнулся, то начал: почему подушки не мягкие, одеяла колючие, почему жарко в палате? А вентиляция как раз открыта. Чуть не сцепилась с ним, не наговорила всякого, а самою в дрожь прямо бросило; вроде ребенок какой…

– Короче говоря - капризный больной?

– Что? - спросила тетя Глаша и вытерла красное лицо передником. - Нет, надо уходить из госпиталя. Портится у меня характер.

После обеда Валя ушла к себе с решением позвонить в училище, в канцелярию первого дивизиона, где могли ее соединить с братом, и одновременно она с ожиданием думала: если вернулся весь дивизион, то и Алексей должен быть в городе и должен позвонить ей сегодня же… Тетя Глаша зазвенела посудой на кухне, включила радио, заведя дома привычку не пропускать ни одной передачи для домашних хозяек, даже о том, "что такое дождь". Валя набирала номер дивизиона, а радио гремело в двух местах - на кухне и в комнате брата, - звучала песенка об отвергнутой любви девушки-доярки с потухшими задорными звездочками в глазах, о неприступном, бравом парне-гармонисте - просто невыносимо было слушать эту назойливую и несносную чепуху!

В дверь поскребли, потом, надавив на нее, не без ехидства поглядывая на Валю, в комнату втиснулся Разнесчастный; он стал облизываться так, что языком доставал до глаз; глаза же его при этом со злорадным торжеством сияли: что-то выклянчил на кухне. Телефон в дивизионе не отвечал, а в это время, задрав хвост, видимо, хвастаясь своей победой, кот прошелся по комнате, и Валя положила трубку, села на диван, сказала, похлопав себя по коленям:

– Ах ты обжора, господи! Ну прыгай на колени, дурак ты мой глупый, усатище-тараканище! Ложись и мурлыкай. И будем ждать телефонный звонок. Нам должны сегодня позвонить, ты понял это?

Уже темнело в комнате, стекла полиловели; мурлыкал Разнесчастный, согревая Валины ноги; тетя Глаша по-прежнему возилась на кухне; по радио же теперь передавали сентиментальный дуэт из какой-то оперетты, и сладкий мужской голос доказывал за стеной:

Любовь такая

Глупость большая…

– Возмутительно! - сказала Валя и засмеялась. - Должно быть, все работники радио перевлюблялись до оглупения. Чепуху передают! Тетя Глаша, - крикнула она, - включите что-нибудь другое! Ну Москву, что ли!

– А разве не правится? - отозвалась тетя Глаша. - Хорошо ведь поют. Про любовь. С чувством.

– Про ерунду поют, - возразила Валя. - Патокой залили совершенно.

– А ты не особенно-то критикуй…

Но голос влюбленного оборвался на полуслове, тишина затопила комнаты: тетя Глаша все же выключила радио.

Внезапно затрещал резкий звонок. Валя, даже вздрогнув, вскочила с дивана, сначала подумала, что зазвонил телефон, но ошиблась - звонок был в передней: это пришла Майя, и, оглядев ее с головы до ног, Валя сказала чуточку удивленным голосом:

– Почему не была в институте? Что с тобой? Раздевайся, пожалуйста. И не смотри на плащ брата такими глазами - училище в городе.

– Да? - почему-то испуганно выговорила Майя. - Они приехали?..

На ней было теплое пальто, голова повязана белым пуховым платком: в последнее время она часто простуживалась - лицо поблекло, осунулось, отчего особенно увеличились темные глаза, движения стали медлительными, не такими, как прежде; теперь она остерегалась сквозняков, на лекциях не снимала платка, как будто зябко ей было, и порой, задерживая отсутствующий взгляд на окне, подолгу смотрела куда-то с выражением непонятной тоскливой болезненности.

Майя и сейчас не сняла платка, присела на диван, ласково погладила дремлющего кота, как-то грустно полуулыбнулась.

– Бедный, наверно, всю ночь ловил мышей и теперь спит?

– Угадала! Он мышей боится как огня. Увидит мышь, молнией взлетает на шкаф и орет оттуда гадким голосом. А потом целый день ходит по комнате, вспоминает и ворчит, потрясенный. Отъявленный трус.

Майя потянула платок на грудь, спросила:

– Что нового в институте?

– Не было последней лекции. По поводу твоего гриппа Стрельников объявил, что в мире существует три жесточайших парадокса: когда заболевает медик, когда почтальон носит себе телеграммы, когда ночной сторож умирает днем. Не знаю, насколько это остроумно. Пришлось пощупать его пульс, поставить диагноз: неизлечимая потребность острить.

– Как легко с тобой, - неожиданно проговорила Майя и, вздохнув, откинулась на диване. - И очень уютно у тебя, - прибавила она, опять поправив платок на груди.

Ее темнеющие глаза казались странно большими на похудевшем лице, незнакомый мягкий и вместе тревожный отблеск улавливался в них, точно она прислушивалась к своему негромкому голосу, к своим движениям, - и Валя не без внимания поглядела на нее.

– Ты действительно как-то изменилась. Одни глаза остались.

– Да? - Майя поднялась, осторожной, плавной походкой подошла к зеркалу, провела пальцами по щекам, по шее, сказала совсем робко: - Да, да, ты права. Я изменилась…

– Просто ты какая-то необычная стала. С тобой все в порядке?

– Что? - Майя отшатнулась от зеркала, вдруг лицо ее некрасиво, жалко перекосилось, и, подойдя к дивану, она нашла Валину руку, прижала к своей щеке, еле слышно проговорила:

– Ты не ошиблась… Понимаешь, я давно хотела тебе сказать… и не могла, пойми, не могла! Валя… у меня будет, наверно… ребенок.

– Это каким образом? - Валя подняла брови. - Ты вышла замуж?

– Нет, то есть официально - нет… Мы должны через год… - покачала головой Майя и тотчас заговорила порывистым шепотом: - Валюшка, милая, посоветуй. Что мне делать? Это значит на год-два оставить институт. Борис еще не кончил училища… Дома мне ужасно стыдно, места не нахожу, мама одна знает… И… и очень страшно. И, понимаешь, иногда мне хочется так сделать, чтобы ребенка не было… Валюшка, милая, посоветуй, что же мне делать?

Она опустилась на диван, несдерживаемые слезы навернулись, заблестели в ее глазах, и, отвернувшись, она из рукава достала носовой платок, стала размазывать их, вытирать на щеках.

– Ты говоришь глупости! - не совсем уверенно сказала Валя и нахмурилась. - И ничего страшного. О чем ты говоришь?.. Если бы у меня был ребенок… - Она прикусила губу. - Нет, я бы не испугалась все-таки!

В кухне что-то со звоном упало возле двери, и опять стало тихо там. Майя виновато улыбнулась влажными глазами, комкая в руке платок:

– Ты говоришь так, словно сама испытала…

– Нет, нет, Майка! - не дала ей договорить Валя с необъяснимой самой себе страстностью. - Я не испытала, но нельзя, нельзя! Низко же отказываться от своего ребенка. Если уж это случилось… Ты говоришь - страшно! А помнишь, как мы по два эшелона раненых принимали в сутки? Засыпали прямо в перевязочной; казалось, вот-вот упадешь и не встанешь от усталости. Разве ты забыла? А как с продуктами, с дровами было тяжело, ты помнишь? Ведь теперь войны нет. Первый год посидит твоя мама с малышом, а потом станет легче. А какой малыш может быть - прелесть! Будет улыбаться тебе, морщить нос и чихать, потом лепетать начнет. Представляешь? Ужасно хорошо!

– "Мама посидит", - повторила Майя с тоской. - Пойми, как это недобросовестно…

– Неверно, неверно! - послышался вскрикивающий голос тети Глаши из кухни, и показалось - она всхлипнула за дверью. - Неверно, совершенно неверно, милая, хорошая!..

И, говоря это, в комнату своей переваливающейся походкой вплыла тетя Глаша, часто моргая красными веками, и, точно не зная в первую минуту, что делать, всплеснула руками, ударила ладонями себя по бедрам.

Майя каким-то загнанным, рыскающим взглядом смотрела на нее, на Валю, потом, съежась, встала с дивана, прошептала невнятно:

– Вы все слышали? Все?..

– Все я слышала, все, стенка виновата! - заголосила тетя Глаша, приближаясь к Майе, шаркая шлепанцами. - Голубчик, милая… Ишь чего выдумала - себя калечить! Роди, хорошая! И не раздумывай даже!.. После всю жизнь жалеть будешь! Да не вернешь!

– Легко сказать! - Майя жалко ткнулась носом ей в грудь и заплакала, а тетя Глаша гладила обеими руками по вздрагивающей ее спине и говорила при этом по-деревенски, по-бабьи - успокаивающим, певучим речитативом:

– Ничего, голубчик мой милый, ничего. В молодости все, что трудно, то легко, а что легко, то частенько и невмоготу…

И тоже заплакала.

Когда они вышли из дому в восьмом часу вечера, город уже зажегся огнями, листья, срываемые ветром, летели в свете фонарей, усыпали мостовую, тротуары. Из далекого парка доносились звуки духового оркестра, и странно было, что люди танцуют осенью.

– Ну вот и все, - сказала Майя на трамвайной остановке и задумчиво взглянула на светящиеся окна на той стороне улицы. - Спасибо, Валюша, больше меня не провожай. Я доеду… А то, что я тебе сказала, ты забудь, пожалуйста. Я сама виновата… И я как-нибудь сама справлюсь. - И, закутываясь в платок, спросила с наигранной успокоенностью: - Алексей еще тебе не звонил?

– Нет. А Борис?

– Он звонил, когда я к тебе собиралась, Валя. Сказал, что ему не дадут сегодня увольнительную и он не сможет прийти. А я, Валюта, даже рада. Я почему-то сейчас боюсь с ним встречаться. Мне надо как-то вести себя…

– Ты только не занимайся самоедством, Майка. Вот что помни. И приходи завтра.

Они простились. Фонари тускло горели среди ветвей старых кленов, скользили, покачивались на тротуаре тени, листья вкрадчиво шуршали о заборы, и где-то в осеннем небе текли над городом неясные звуки: не то шумел ветер в антеннах, не то из степи долетали отголоски паровозных гудков.

"Что случилось? - думала Валя, идя по улице под это гудение в небе. - Почему все-таки не позвонил Алексей?"

Она взбежала по лестнице, открыла дверь своим ключом, в передней же услышав голоса из-за двери, не раздеваясь, пробежала в комнату - и увидела: за столом под абажуром сидел брат с белыми выгоревшими волосами, без кителя, в свежей сорочке; он ужинал вместе с тетей Глашей.

– А, сестренка! - воскликнул Василий Николаевич, вставая, и она, запыхавшись, обняла его за бронзовую от загара шею.

– Как я рада, что ты приехал! - заговорила она задохнувшимся голосом. - Загорел! Как грузчик! Точно с моря вернулся!

– Солнце, лес и река. - Василий Николаевич подмигнул. - Ну, раздевайся. Ох, черт побери! Ведь ты, по-моему, похорошела, сестра!

Она села на стул, не сняв пальто, спросила, не сдержавшись:

– Слушай… скажи, пожалуйста, с Дмитриевым все хорошо?

– Вот как? - проговорил Василий Николаевич и несколько озадаченно прикрыл двумя пальцами губы, вглядываясь в сестру. - Тебя не чересчур ли интересует Дмитриев? А? И сразу с места в карьер? А я тебя не видел все лето.

– Пожалуйста, извини, - сказала Валя. - Я просто так спросила.