"Посмотрите - я расту" - читать интересную книгу автора (Алмазов Борис Александрович)Глава девятая «ВЛЮБИЛСЯ! ВЛЮБИЛСЯ!»— Кирьянов! Хру-ста-лев! — услышали мы крик, когда подошли к лагерю. Наш отряд, выстроившись, кричал по склада м. — Ну теперь будет! — сказал Серёга. — Уже хватились нас. — Бегить незаметно! — толкнул нас Гриша. — Бегить, бегить… Вдруг он замолчал. И выпрямился так, будто увидел чудо. По дорожке к нам шла Алевтина Дмитриевна. — Кто это? — выдохнул солдат. — Алевтина. Сейчас нам будет… — Где вы ходите? закричала Алевтина. — Весь отряд нас ждёт. Мы идём на прополку помогать колхозникам, а вы где-то бродите. — А мы дяденьке дорогу показывали, — невинным голосом сказал Серёга. — Ему на кухню нужно. — Кухня вон за той палатой, — махнула рукой Алевтина. — Ага, — растерянно сказал солдат. — Можно, мы покажем? — Нет уж! Вы сами найдёте дорогу? — Знайдемо, — пробормотал Гриша. — Спасибо. Он широко раскрытыми глазами смотрел на Алевтину. И когда она повела нас строиться, он всё ещё стоял на дороге. — Стоит! — сказал Серёга. — Он, наверное, в вас влюбился. И Серёга захохотал, поражая меня своей наглостью. — Не болтай глупости! — пробормотала Алевтина, но густо покраснела. — Влюбился! Влюбился! — хохотал Серёга, как будто Алевтина была в этом виновата. «Неужели в самом деле влюбился?» Я посмотрел на Алевтину и словно увидел её впервые. Она красивая! У неё такие длинные густые косы. Почему бы в неё не влюбиться? Но Серёга хохотал так, словно узнал что-то стыдное, о чём нельзя говорить при всех. Он не мог успокоиться и в палате, и на поле, где мы выдёргивали сорняки с капустных грядок. — Влюбился! — ликовал он. — А сам говорит как — ничего не поймёшь. Поленницу ему мать пекла. Как будто он дрова ел! Грязнуля! Масло с него чуть не капает машинное. Как будто не человек, а трактор. Даже погон нету! — Чья бы корова мычала, — заметил Федул, — а твоя бы, Серя, молчала! — Ты это про что? — А то! Все знают, что ты за Осипян бегаешь. — Это кто бегает? — Ты! — встрял Липский и спрятался за широкую спину Федула. — Подумаешь, влюбился! — сказал Бойцов. — Ну и что? Он солдат. Алевтина — студентка. И ничего смешного нет. Это когда ты, Серя, за Иркой бегаешь, — так только смешно и да же противно. — А вот почему так? — спросил Федул. — Потому что детям всё запрещают, — объяснил Липский. — Взрослые — хитрые: им всё можно, а нам ничего нельзя. — Нет, — сказал Бойцов, — мы просто, наверное, не знаем, что такое любовь, вот и воображаем всякую ерунду. — Как это не знаем? — удивился Липский. — Если нам объяснить как следует, и мы поймём. Нет такого, чего понять нельзя. Серёга же не в Алевтину влюбился, а в Ирку. Солдат в пионервожатую, потому что они взрослые, а он в девчонку, потому что ему ещё лет мало. — А по-моему, — сказал Бойцов, — мы вообще ещё по-настоящему влюбиться не можем. — Как это так? — возмутился Липский. — Что же мы, не человеки, то есть не люди, что ли? — Люди. Только вот взрослые — они не такие, как мы. Они — другие. — Такие же! Только крупнее. Выросли — вот и всё. — Нет! — стоял на своём Бойцов. — Они совсем другие. Поэтому они могут чего-то такое знать, чего мы не знаем и не чувствуем. — Точно Боец говорит! — решил я. — Вот дяденьки взрослые бреются, например, а нам не нужно. Они, может, и любовь понимают, а у нас ещё этого понятия нет… Вот мы играем в войну или пожар, ведь всё понарошку, а у взрослых всё по-настоящему… — А за тобой Ирочка бегает! — вылез Липский. Но я ему не отвечал, таскал и таскал сорняки. И выполол больше всех! И меня похвалили на линейке после тихого часа. Я хотел пойти к дяде Толе, но на кухонном дворе никого не оказалось, только ветерок раздувал опилки под козлами. Второй день нету дяди Толи! Я сунулся на кухню. Там полыхала огромная печь, трещали дрова, шипели большущие кастрюли. — Тётя Паша! — закричал я, потому что мне не было видно, что делается по ту сторону плиты. — А-я! — отозвалась она. — Кто это меня кличет? — Тётя Паша, а где дядя Толя? — Хворает дружок-то твой. — А что с ним? — Известно что! — Тётя Паша утёрла красное, потное лицо фартуком. — Моряк-то тот ему порассказал всяких ужасов… Ну, а потом сердечный приступ. Еле отходили. — А где он теперь? — Известно где. У Коли, у приятеля своего, при конюшне в сарайчике лежит. — Я пойду к нему! — Сходи, милай, сходи. Попроведай. Я бы и сама с тобой пошла, да сил моих нету, ведь вся Толина работа теперь на мне. Вот только растопила на ужин, а там ещё заправлять надо… Погоди, я тебе гостинца дам. Нехорошо без гостинца. Хотела с Колей передать, он теперь молоко возит, да вот что-то нет его… — приговаривала тётя Паша, собирая в узелок пирожки, кусочек сала, несколько яблок. — Ты у вожатой спросись, а то она уж на тебя жалилась. Говорит, никакой управы на тебя нет — убегаешь. Ты спросись! «Спросись, — думал я, принимая узелок с передачей. — Хорошо, если отпустит, а ну как не разрешит? Отнимет узелок, и всё!» Я представил дядю Толю в тёмном сарае на соломе, а рядом никого нет! И попить ему подать некому. Нет, нельзя рисковать. Около ворот прогуливались вожатые, зорко поглядывая, не пытается ли кто ускользнуть с территории лагеря. Дурачки! Кто же в ворота пойдёт? И я полез в щель под забором. Немножко, правда, крапивой обстрекался, но ничего, отряхнулся и побежал в деревню. — Здрасти! — поклонился я Коле-мордвину, который сидел на завалинке и чинил хомут. — Дядя Толя у вас лежит? — Доброго здоровьичка! Да ты никак с гостинцем? — кивнул он на узелок. — По всем, значит, правилам посещальщик… У меня твой приятель, у меня. Счас пойду гляну: не спит ли? Конюх с усилием втыкал шило в кожу хомута и ловко двумя нитками подшивал войлок. — Не сплю я! — раздался голос из пристройки. — Кто это? — Это я, Боря, — просунул я голову в дверь. — А! — обрадовался старик, поднимаясь с постели. — Вам тётя Паша гостинца посылает, — сказал я, рассматривая комнату. Это была прекрасная комната! На бревенчатых стенах висела упряжь: гужи, вожжи, хомуты и ещё всякие замечательные вещи, названия которым я ещё не успел узнать. Пахло кожей, дёгтем, лошадьми. Дядя Толя лежал на высокой постели, покрытой попоной, а вместо подушки у него было настоящее седло. — Ах, Боря, Боря! Не видать бы тебе горя! Ах ты мой желанный! — приговаривал дядя Толя, разжигая примус и наливая ковшиком из ведра воду в чайник. — Ну, рассказывай, как там у вас дела. Чего нового? Что я мог ему рассказать? Как мы за оружием ходили? — Дядя Толя! — вдруг сказал я. — Только вы не смейтесь: а что такое любовь? — Ишь ты! А что ж это ты озаботился? — Он даже сел от удивления и хлопнул себя ладонями по коленям. — Ну вот, к примеру, ты маму свою любишь — вот тебе и любовь. — Нет, — сказал я. — Это что! Я же моей маме сын. Какже я могу её не любить? — Бывает, — вздохнул дядя Толя. — Всё равно, я не про то. А вот встречаются люди, раз — и вдруг влюбились. Это как? Я вот, например, ни в кого не влюбился ещё, а Серёга, например, влюбился… — Это какой Серёга? — Ну, из нашего отряда. — А… Он, брат, тоже не влюбился. Это так, баловство одно… — Так что же, мальчишка с девчонкой и дружить не может? — Дружить, — сказал дядя Толя, — это хорошо. А влюбиться — это совсем другое. — Вот я и спрашиваю: что это такое? — Вот, братец, ты мой, как пристал. Ну, ладно. Я тебе расскажу. Примерно. Вот послал дед внука посмотреть, вскипел ли чайник. Ну вот, как я тебя. А внук говорит: «Дедушка, я никогда не видел, как вода кипит, как я узнаю, кипит или нет?» А дед отвечает: «Открой крышку и смотри. Когда закипит, ты это ни с чем не спутаешь!» Вот и любовь так-то: придёт — ни с чем не спутаешь. А до того голову себе не морочь. Давай чай пить. Я разливал кипяток из тяжёлого чайника в кружки, дядя Толя всё подкладывал мне то пирожок, то кусочек сахара, так что, когда я опомнился, оказалось, что все гостинцы я сам и съел. — Дядя Толя! — Я чуть не заплакал. — Как же так! Вы мне всё подкладывали, подкладывали, я всё и съел, а вам ничего не оставил. Как же вы выздоровеете? — А мне эти яблоки и сахар вредные! У меня от них ревматизм начинается. Мне доктор сказал: «Самое полезное смотреть, как дети кушают». Мне сразу полегчало. — Да что вы такое говорите?.. — Можно к вам? — Заскрипела дверь, я так и обмер: на пороге стояла Алевтина. |
||
|