"Иван Калита" - читать интересную книгу автора (Борисов Николай Сергеевич)

Отрок Иоанн

Князь Даниил Московский умер, как и жил, — скромно. И день выбрал — словно подгадал. Шел Великий пост, время скорби и покаяния, когда все православные предавались размышлениям о своих грехах, о неизбежной смерти и Страшном суде. Уже отзвучал в церквах горестный Великий канон преподобного Андрея Критского, прошла первая, Федоровская седмица поста, а за ней и вторая. Наступила третья седмица, именуемая в народе «Безымянной». Во вторник Даниила не стало. Летопись сообщает: «В лето 6812 (от Рождества Христова — 1304-е, однако в действительности 1303-е) месяца марта в 5, в великое говение («говение» — пост, от слова «говеть», то есть поститься. — Н. Б.), на безымянной неделе во вторник, преставился князь Данило Александрович» (25, 85).

В этот день по богослужебному уставу не положено было совершать литургии. Читали только некоторые тексты из Священного Писания да жития святых. 5 марта церковью чествовался один из самых неприметных святых — мученик Конон Градарь, а попросту — Огородник.

Неуловимый как тень, Даниил остался таким и после смерти. Он бесследно растворился во времени, не оставив даже последнего следа — тяжелого могильного камня, возле которого любят постоять в задумчивости торопливые потомки. Согласно «Степенной книге» его похоронили в Данило-вом монастыре, а по другим источникам — в Архангельском соборе московского Кремля. Именно так утверждает, например, Симеоновская летопись, хорошо сохранившая летописную традицию ранней Москвы. «Преставился князь Данило Александрович ... и положен бысть в церкви святого Михаила на Москве, в своей отчине» (25, 85).

На похоронах Даниила присутствовали его младшие сыновья — Александр, Борис, Иван и Афанасий. (Старший, Юрий, был в это время в Переяславле.) В старинных родословных росписях указаны еще два сына Даниила — Семен и Андрей (139, 637). Однако летописи о них ничего не знают.

Возможно, они умерли в младенчестве. Нет сведений и о женской линии потомства Даниила. Имел ли Иван Калита сестер — неизвестно.

Весть о кончине отца застала Юрия в Переяславле-Залес-ском. Он стерег город, только что перешедший под власть князей московского дома, от возможного внезапного нападения неприятеля — великого князя Андрея Александровича.

Переяславцы, не желавшие иметь своим князем Андрея Александровича — злейшего врага их прежних правителей, Дмитрия Александровича и Ивана Дмитриевича, — всеми силами поддерживали москвичей, боялись лишиться их покровительства. Летопись говорит, что они попросту не отпустили князя Юрия Даниловича на похороны отца, опасаясь, что в его отсутствие город захватит великокняжеская рать. Узнав о кончине Даниила, переяславцы «яшася за сына его за Юрья, и не пустиша его ис Переславля на погребение отца его» (22, 174).

Такова была обратная сторона княжеской службы. Родовые, вотчинные интересы всегда ставились выше, чем личные. Святые человеческие чувства — любовь, преданность, привязанность — отступали перед железной логикой власти, понимаемой не только как служение родовым интересам, но и как вечное предстояние перед Богом. Исполненный христианского сострадания летописец не преминул отметить на примере случая с Юрием невыносимую тяжесть княжеского бремени.

Среди стоявших у гроба Даниила юных сыновей, братьев Даниловичей, был и герой нашего повествования — будущий «собиратель Руси» Иван Калита.

Это музыкально звучащее прозвище князя Ивана, в котором отразилось характерное московское «аканье», пристало к нему, должно быть, очень рано. Оно дано было Ивану за доброту и сострадание к несчастным — достоинства, которые обычно проявляются вместе с первыми ростками характера.

Как рассказывал позднее своим ученикам игумен Пафну-тий Боровский (умер в 1477 году), Иван Данилович был прозван Калитой «сего ради: бе бо милостив зело и ношаше при поясе калиту, всегда насыпану сребрениц, и, куда шествуя, даяше нищим, сколько вымется» (3, 27).

Когда родился княжич Иван — достоверно неизвестно. Летописцы не отметили такое малозначительное событие, как появление на свет еще одного, четвертого сына в семье Даниила Московского. Вероятно, это произошло около 1288 года. К этой дате приводят наблюдения над некоторыми последующими событиями. В 1296 году в результате договоренности между сильнейшими русскими князьями на съезде во Владимире великий князь Андрей Александрович уступил своему младшему брату Даниилу новгородский стол. Это решение великого князя было вынужденным. Недовольные Андреевым правлением новгородцы незадолго перед тем изгнали из города его наместников и послали к Даниилу в Москву своих послов с предложением занять новгородский стол. Не имея достаточно сил для борьбы с тремя противниками одновременно — Даниилом Московским, его союзником Михаилом Тверским и Новгородом, — великий князь счел за лучшее временно уступить.

В одной древней новгородской рукописи имеется уникальная запись, проливающая свет на эти события. «В лето 6804 (1296) индикта 10 при владыце Клименте, при посаднице Андрее съгониша новгородци наместников Андреевых с Городища (место близ Новгорода, где находилась княжеская резиденция. — Н. Б.), не хотяше князя Андрея. И послаша новгородци по князя Данилья на Москву, зовуще его на стол в Новгород на свою отчину. И приела князь переже себе сына своего в свое место именем Ивана» (141, 150).

Князь Даниил недолго сидел на новгородском столе. Политическая ситуация менялась в те годы очень быстро. Известно, что в 1298 году в Новгороде уже вновь был принят великий князь Андрей Александрович. Вначале он сам приехал на берега Волхова, а затем оставил здесь вместо себя своего сына Бориса (10,90). Даниил Московский не попал даже в летописный список новгородских князей (10, 471). И все же за эти год-два княжич Иван успел впервые появиться на исторической сцене и получить полезный жизненный опыт. Знаменательно, что его дебют состоялся в Новгороде — городе, который позднее всегда будет находиться в центре внимания князя Ивана.

Конечно, в 1296 году Иван еще не играл самостоятельной роли в новгородских делах. Его пребыванием на Волхове Даниил лишь как бы обозначал свое политическое присутствие здесь. Все дела со знатью Новгорода (источники называют ее «триста золотых поясов») вели бояре из свиты московского княжича. Такую символическую миссию в Новгороде княжеские сыновья могли исполнять в возрасте не ранее 7 лет. Так, например, Александр Невский был оставлен отцом в Новгороде, когда ему было около 8 лет, а сам Невский послал в Новгород сына Дмитрия в возрасте около 9 лет. Примерно столько же было, по-видимому, и княжичу Ивану в 1296 году.

Не вполне понятно, почему Даниил отправил на Волхов именно Ивана, тогда как у него имелись три более взрослых сына — Юрий, Александр и Борис. В. А. Кучкин объясняет это тем, что Иван был не четвертым, как принято думать, а вторым сыном Даниила. Историк предполагает также, что Юрий Данилович в 1296 году находился в Орде у Ногая и потому в Новгород пришлось посылать не его, а следующего по старшинству Даниловича — Ивана (94, 99). Однако данное построение не находит подтверждения в источниках, которые единодушно называют Ивана четвертым сыном Даниила Александровича.

По-видимому, Даниил особо выделял Ивана среди своих сыновей и готовил именно его (а не старшего сына, как это было принято) для трудной роли новгородского князя. То ощущение собственной богоизбранности, которое воодушевляло князя Ивана на протяжении всей его жизни, обычно зарождается в детстве. Оно подкрепляется различными провиденциальными совпадениями, необычными явлениями и знамениями. Но главными воспитателями этого чувства должны быть все же родители. Как часто именно они своим особым отношением к ребенку предопределяют его судьбу!

День рождения княжича Ивана определить еще труднее, чем год его появления на свет. Однако и здесь можно найти в источниках некоторые косвенные указания, приоткрывающие истину. На печатях Ивана Калиты изображен его патрональный святой, которого большинство исследователей определяет как Иоанна Предтечу (48, 61). Таким образом можно думать, что княжич Иван был назван в честь «ангела пустыни». Известно, что имя для младенца в княжеских семьях подбиралось по месяцеслову, как правило, не отходя далее восьми дней вперед или назад от дня рождения. Существовал определенный, довольно узкий круг «княжеских» имен, за пределы которого выходить было не принято. Бытовавший в домонгольской Руси обычай давать князю два имени — славянское и греческое, церковное — в XIII веке постепенно исчезает (хотя рязанские князья придерживались его до XV века).

Определить день рождения Калиты по одному только признаку — патрональности Иоанна Предтечи — невозможно. Однако источники дают еще одну подсказку.

Известно, что перед смертью Иван Калита принял монашеский постриг и вместе с ним новое, монашеское имя — Анания. Так же поступил и старший сын Калиты Семен, умерший 27 апреля 1353 года. Незадолго до кончины он принял постриг с именем Созонта. Над этими именами стоит задуматься. В XIII — XFV веках монашеские имена давались достаточно произвольно, без связи с предыдущим именем человека. Иногда монашеское имя соответствовало имени того святого, чья память праздновалась в день пострижения. Однако и это не было обязательным. Александр Невский перед кончиной принял постриг с именем Алексия. Между тем ни в день его смерти, ни за несколько дней перед ним нет памяти святого Алексия.

Монашеское имя князя Семена было обусловлено днем его рождения. Летописи сообщают, что он появился на свет 7 сентября 1317 года — в день святого Созонта.

День рождения, несомненно, был особым днем в княжеских семьях. И хотя основное торжество приходилось на «день ангела» (день памяти святого, в честь которого человек был назван), — почитали и святого, чье празднование совершалось в день рождения. Известен, например, нагрудный образок царевича Ивана, старшего сына Ивана Грозного. На лицевой его стороне — преподобный Иоанн Лествичник, во имя которого царевич был назван, а на оборотной — святой Марк, епископ Арефусийский, и святой Кирилл-диакон. Их память приходилась на день рождения царевича (113, 231).

Продолжая эту цепь рассуждений, заметим, что в московской кляжеской семье очень сильна была преемственность, почитание предков. Князь Семен весьма чтил своего отца Ивана Калиту, во всем следовал его заветам и даже в завещании умолял братьев хранить духовную традицию семьи. Сыновья Калиты скрепляли свои договоры целованием креста «у отня гроба» — у могилы отца.

Можно думать, что и в выборе монашеского имени Семен последовал примеру отца. А если это так, то значит, что и сам Калита взял свое монашеское имя по имени святого своего дня рождения.

Имя Анания было редким. Оно указывало либо на апостола Ананию, «единого от 70», либо на одного из «трех отроков» книги пророка Даниила. Заметим, что сам месяцеслов с течением времени изменялся. Даже в одно и то же время он мог быть различным в разных рукописях. Поэтому мы пользуемся сохранившимися до нашего времени месяцесловами XIV века, и в первую очередь — месяцесловом Евангелия Семена Гордого, сына Калиты. Согласно этим источникам апостол Анания чествовался индивидуально только один раз в году — 1 октября. Анания-отрок вспоминался церковью 17 декабря, но не особо, а вместе с двумя другими отроками и пророком Даниилом. Если бы Калита родился в этот день, его монашеским именем стало бы наверняка имя наиболее чтимого из этой четверки — Даниила.

Итак, остается одна наиболее вероятная дата — 1 октября. Применительно к нашей гипотезе, она должна отвечать одному условию: где-то поблизости от нее должен быть день памяти Иоанна Предтечи. И такой день действительна есть! Во всех древних месяцесловах 23 сентября, за неделю до святого Анания, отмечен большой церковный праздник — Зачатие Иоанна Предтечи. Значит, есть все основания думать, что будущий «собиратель Руси» родился 1 октября 1288 (или около того) года. Он был назван во имя Иоанна Предтечи, но при этом чтил и святого своего дня рождения — апостола Ананию.

Среди ближайших потомков Калиты заметно какое-то особое отношение к дню 1 октября. Князь Семен Иванович в этот день в 1340 году торжественно взошел на великое княжение Владимирское. Внук Калиты Владимир Серпуховской в этот же день в 1372 году совершил свою интронизацию в Новгороде. Другой внук князя Ивана, Дмитрий Донской, приурочил к 1 октября торжественное вступление своих войск в Москву после Куликовской битвы. Правнук Калиты, московский князь Василий Дмитриевич, в этот день в 1405 году освятил каменный Успенский собор Симонова монастыря — семейного «богомолья» потомков Калиты, основанного Дмитрием Донским в 1370-е годы.

Со временем день 1 октября в русском православии стал днем одного большого праздника — Покрова Богородицы. Однако в XIV веке в Москве этот праздник был мало известен. В месяцеслове Евангелия Семена Гордого 1 октября — только «память св. апостола Анание Дамаскиньска града епископа» (96, 4). Покрова здесь нет вовсе, как нет его и в псковском месяцеслове XIV века (136,180).

Имя Анания в переводе с древнееврейского означало «тот, кого Бог даровал». То же самое — «благодать Божия», «Божий дар» — означает по-еврейски и имя Иоанн. Среди московских книжников были, конечно, люди, способные разъяснить родителям Ивана, а позднее и ему самому, сокровенное значение и связь обоих имен.

О том, как внимательно относились тогда к подобного рода вещам, свидетельствует летописный некролог князя Владимира Васильковича (Ипатьевская летопись, 1288 год), носившего крестильное имя Иоанн. Летописец строит свою похвалу на хорошо известном ему и его читателям значении имени Иоанн: по-древнееврейски — «Божий дар». «Царю мой благый, кроткый, смиренный, правдивый! Воистину наречено бысть тобе имя во крещении Иван, всею добродетелью подобен есь ему» (то есть Божьему дару) (119, 180).

Иван Калита родился примерно в год кончины Владимира-Иоанна Васильковича Волынского — последнего могущественного правителя Юго-Западной Руси. Имя Иоанн было редким в ту пору в княжеской среде. Невольно возникает вопрос: а не назвал ли Даниил своего четвертого сына в честь знаменитого волынского князя? Как жаль, что летописи не сохранили сведений о жене Даниила: это многое могло бы объяснить в судьбах его сыновей...

Для людей нового времени названные нами совпадения могут показаться случайными, а построенные на них суждения — натянутыми. Однако не забудем, что речь идет не о наших современниках, а о людях Средневековья. Мир вокруг них был загадочным и пугающим. Символизм расцвел как почти единственное доступное средство его познания. Все числа и имена имели тайный смысл. «Средневековая символика начиналась на уровне слов, — говорит известный французский медиевист Жак Ле Гофф. — Назвать вещь уже значило ее объяснить» (95, 308). Среди различных форм средневековой символики важное место занимала символика чисел. К ней относилась и символика хронологическая — даты событий, количество лет между ними.

Поиски сокровенного смысла были любимым занятием людей хоть немного образованных и любознательных. Календарные даты и приуроченные к ним святые — классическое соединение темы чисел с темой имен. За всем этим угадывался тайный смысл мира, слышался грозный гул Провидения. Углубляясь в мир символики, люди подчиняли ей многие свои поступки, говорили на ее языке.

Помимо поездки княжича Ивана в Новгород в 1296 году есть лишь одно событие его отрочества, где он выступает самостоятельным действующим лицом. Речь идет о крещении сына виднейшего московского боярина Федора Бяконта, будущего митрополита Алексея (1354 — 1378). Иван Данилович, «еще тогда юн сый», был приглашен стать крестным отцом первенца-сына Федора Бяконта и его жены Марии. Младенец был наречен Елевферием. (По другим источникам — Симеоном.) Из источников известно также, что будущий митрополит был старше великого князя Семена Ивановича на 17 лет (114, 216). Семен родился в сентябре 1317 года. Следовательно, княжич Иван крестил сына Федора Бяконта в 1300 году.

Со временем Елевферий обнаружил склонность к монашеской жизни. Он принял постриг в московском Богоявленском монастыре, а в 1340 году стал митрополичьим наместником. Управляя епархией во время отсутствия митрополита Феогноста, Алексей проявил такие выдающиеся дарования, что Феогност к концу жизни решил сделать его своим преемником на кафедре. Хлопоты митрополита и московского князя Семена Ивановича в Константинополе увенчались успехом. С 1354 по 1378 год Алексей возглавлял русскую церковь. Он вошел в историю и как фактический глава московского боярского правительства в период малолетства Дмитрия Донского (1359 — -1366). По инициативе митрополита Алексея началась «монастырская реформа» — введение общежительного устава в монастырях Северо-Восточной Руси. Здесь он тесно сотрудничал с преподобным Сергием Радонежским и его окружением. Впрочем, Алексей давно знал семью Сергия. Еще живя в Богоявленском монастыре, он подружился с его старшим братом — иноком Стефаном. Они вместе пели на клиросе, вели долгие беседы о земных и небесных путях.

Глубоко символично, что именно Иван Калита был крестным отцом одного из великих зодчих Московского государства. Можно думать, что впоследствии князь Иван следил за судьбой своего «крестника», сохранял с ним духовную близость.

В детстве Иван рано приобщился к миру взрослых. Едва он стал входить в разум, как отец порой сам, а порой через своих бояр начал знакомить его с историей и современным состоянием Руси. От этих долгих рассказов о том, «откуда есть пошла Русская земля», о старинных счетах Ольговичей и Мономашичей, о свежих обидах, за которые следовало отомстить, — от всего этого Ивана порой начинало клонить в сон. Но зато как увлекательно, а порой и жутко было слушать от очевидцев или бывалых людей о необычных событиях, случавшихся то тут, то там. Люди ждали чуда — и потому чудеса случались постоянно. Порой молва превращала в чудеса и вполне земные, объяснимые явления природы.

Летописцы сохранили для потомков эту трепетно-жуткую атмосферу близкого чуда и столь же близкого гнева Божьего.

В 1298 году «месяца мая в 9, на Николин день бысть знамение в небеси, огородилося бяше солнце грозно» (25, 84).

В 1300 году «с весны быша ветри велици, и буря многа, и вихри силни, и Громове страшни, и молниа, и дождеве; в Новоторжьской волости столь велика бысть туча, на едином часу велик ров учинило и хоромов снесло из основаниа» (25, 94).

В 1301 году «месяца июля в 5, по Петрове дни в среду, бысть буря велика зело, и много пакости бысть в людех, по селом хоромы порвало, а по полем дубье подрало. Toe же осени бысть знамение на небеси, явися звезда на западе, луча имуще, яко хвосты вверх, к полудению лиц» (25, 85).

В этой обстановке тревожного ожидания грозных проявлений гнева Божьего проходило детство Ивана в московских княжеских хоромах на Боровицком холме.

Иногда взрослые шепотом, с оглядкой обсуждали новости» доходившие из Орды: о заговорах против хана, о новых «сильных людях» у престола «поганого царя», о неведомых болезнях, тысячами уносивших степняков. Но стоило только появиться в дворцовых переходах надменному и злобному ханскому баскаку, двор которого находился тут же, в Кремле, — и все разговоры обрывались на полуслове, сменяясь низкими поклонами и полошливой суетой. Женщины спешно прятались по углам и чуланам, боясь попасться на глаза «басурману», привлечь к себе его внимание. Басурман уходил — а в коридорах еще долго не выветривался кислый запах овчины и никогда не мытого человеческого тела.

Все вокруг было зыбко и сложно. И потому так радовали душу простые и надежные вещи — добрый конь, острый клинок, тугой лук и меткие стрелы. В княжеских семьях сыновей с раннего детства готовили к их будущему назначению. В три года совершали «постриг»: мальчика впервые сажали на коня. В знак первого посвящения в воины ему обрезали прядь волос. Священник совершал подобающий случаю молебен. После этого всем двором шли веселиться и пить хмельной «мед» в обширную приемную палату — гридницу.

После «пострига» мальчик переходил от нянек и кормилиц на попечение воспитателей-мужчин. Его начинали понемногу приучать к суровому и непростому княжескому ремеслу.

С семи лет отрока учили грамоте. Обычно этим занимался священник. Главным учебником служила одна из ветхозаветных книг — Псалтирь. Пение и чтение псалмов составляло значительную часть церковных служб. Отсюда, из Псалтири, которую знали почти наизусть, воспринимали не только формы для обращения к Богу, но и самый дух пламенного благочестия, ощущение личной богоизбранности.

«Господи! как умножились враги мои! Многие восстают на меня; многие говорят душе моей: «нет ему спасения в Боге». Но Ты, Господи, щит предо мною, слава моя, и Ты возносишь голову мою. Гласом моим взываю к Господу, и Он слышит меня со святой горы Своей. Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня. Не убоюсь тем народа, которые со всех сторон ополчились на меня. Восстань, Господи! спаси меня, Боже мой! ибо Ты поражаешь в ланиту всех врагов моих; сокрушаешь зубы нечестивых. От Господа спасение. Над народом твоим благословение Твое» (Псалтирь, 3, 2 — 9).

Страшный мир вокруг грозил новыми и новыми бедствиями. Люди рождались и умирали в страданиях. Но Псалтирь учила молитве, а молитва приносила покой. Постепенно Иван всей душой полюбил Священное Писание. От Псалтири он перешел к другим книгам Ветхого завета. И мудрость веков понемногу стала раскрывать перед ним свои головокружительные глубины. В то время как его беззаботные братья с воплями носились по двору, награждая друг друга синяками и ссадинами в потешных сражениях, Иван молился в пустой часовне или, безмолвно шевеля губами, водил пальцем по страницам старинных книг. А когда ночь расправляла над миром свой черный покров, он любил забраться на какой-нибудь пологий навес и глядеть в бездонное небо, с нетерпением ожидая того момента, когда одна из звезд, падая, вдруг прочертит на черной бесконечности короткий огненный след...

Одним из самых сильных ощущений, испытанных в детстве Иваном, был страх перед «злыми татарами». В раннем детстве он стал свидетелем Дюденевой рати, когда татары захватили Москву, а отец Ивана князь Даниил оказался их беспомощным пленником. Такие впечатления остаются на всю жизнь и порой накладывают неизгладимый отпечаток на характер человека.

Русские летописцы всегда очень сдержанно и лаконично описывают ужасы татарских нашествий. Обычно они используют для этого одни и те же традиционные выражения, восходящие к Священному Писанию. Лишь изредка в летописях можно встретить относительно подробные и реалистичные рассказы о бедствиях того времени.

Страх, от которого, по выражению летописца, «хлеб в уста не идет», страх мучительной смерти под татарским ножом подавлял в человеке все человеческое, превращал его в скота, озабоченного лишь собственным спасением. Еще хитроумный Чингисхан понял великую силу слепого страха и покорил с ее помощью многие народы. Он намеренно посылал впереди своего войска отряды, которые вырезали поголовно все мирное население, сжигали дома, но не захватывали никакого имущества. Казалось, сама смерть, вырвавшись из темных подземелий, справляет повсюду свое свирепое торжество.

Наследники «Потрясателя Вселенной» хорошо усвоили его уроки. Время от времени они по любому поводу (иногда самому пустячному) устраивали покоренным народам кровавую баню. Эти экзекуции должны были подавить в людях чувство собственного достоинства, искоренить всякую мысль о сопротивлении.

Историк В. О. Ключевский в своей знаменитой речи, посвященной младшему современнику Ивана Калиты, Сергию Радонежскому, говорил: «Он родился, когда вымирали последние старики, увидевшие свет около времени татарского разгрома Русской земли и когда уже трудно было найти людей, которые бы этот разгром помнили. Но во всех русских нервах еще до боли живо было впечатление ужаса, произведенного этим всенародным бедствием и постоянно подновлявшегося многократными местными нашествиями татар. Это было одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвенное оцепенение. Люди беспомощно опускали руки, умы теряли всякую бодрость и упругость и безнадежно отдавались своему прискорбному положению, не находя и не ища никакого выхода. Что еще хуже, ужасом отцов, переживших бурю, заражались дети, родившиеся после нее. Мать пугала непокойного ребенка лихим татарином; услышав это злое слово, взрослые растерянно бросались бежать сами не зная куда. Внешняя случайная беда грозила превратиться во внутренний хронический недуг; панический ужас одного поколения мог развиться в народную робость, в черту национального характера» (84, 65).

Словно чудовищные хари из заставок древних книг, стоявших плотным рядком на полке в комнате отца, со всех сторон глядели на княжича Ивана страхи и беды взрослого мира. Господство татар ввергло страну в отчаяние, проявлявшееся глубокими падениями в области морали. Ощущение безысходности, постоянное унижение порождали слепую злобу на того, кто находился рядом.

Страшную картину нравственного оскудения Руси в ту глухую и трудную пору нарисовал в своих «словах» (проповедях) владимирский епископ Серапион (1274 — 1275): «Зависть умножилася, злоба преможе ны, величанье възнесе ум наш, ненависть на другы вселися в сердца наша, несытовьство имения поработи ны, не дасть миловати ны сирот, не дасть знати человечьскаго естьства — но, акы зверье жадають на-сытитися плоть, тако и мы жадаем и не престанем, абы всех погубити, а горкое то именье и кровавое к собе пограбити; зверье едше насыщаються, мы же насытитися не можем: того добывше, другаго желаем!» (13, 448).

Воздействие на людей таких проповедников, как Серапион Владимирский и его последователи, было, несомненно, очень велико. И все же церковная проповедь никогда не имела широкого распространения в русской церкви. Ее развитию препятствовали низкий образовательный уровень большей части духовенства, косность и консерватизм иерархии. В этих условиях на первый план выступал традиционно приоритетный для восточного христианства метод обучения и воспитания: личный пример, безмолвная проповедь совершенного. Естественными центрами такого воспитания должны были стать монастыри, общественное значение которых было очень велико. В частности, оно заключалось в монашеской молитве о спасении мира от гнева Божьего, а также воспроизведении иноческой общиной идеальных, евангельских отношений между людьми.

И потому князья в это темное время стали повсюду строить монастыри и собирать смиренных иноков, которые своими молитвами могли отвести наконец гнев Божий от многострадального народа. Первыми так поступили тверские князья, основавшие в 1265 году у впадения реки Тверцы в Волгу монастырь во имя Трех Отроков в пещи огненной (в просторечии — Отрочь монастырь). Легенда о трех отроках, спасенных ангелом в огненной печи, куда их бросили по приказу вавилонского царя Навуходоносора за отказ поклониться золотому истукану, была широко известна еще в домонгольской Руси. Изображения трех отроков имеются в рельефах Успенского собора во Владимире и Георгиевского собора в Юрьеве-Польском. В церковных песнопениях тема Трех отроков в пещи огненной перекликалась с прославлением Божией Матери (100, 110).

Древняя легенда о трех отроках по-новому зазвучала после порабощения Руси татарами. Судьба их была так схожа с судьбами тысяч и тысяч русских людей того времени! Вавилонский плен иудеев ассоциировался с пленением Руси татарами, а образ грозного царя Навуходоносора явственно напоминал свирепого ордынского хана. Пророк Даниил и его собратья по несчастью отроки Анания, Михаил и Азария побеждали языческих царей не силой оружия, но мудростью и помощью истинного Бога.

Несомненно, князь Даниил не раз беседовал с сыновьями на темы Священного Писания. Эти разговоры глубоко западали в восприимчивую душу княжича Ивана. Память о них он хранил всю жизнь.

Поведение пророка Даниила и отроков Анании, Азарии и Михаила в вавилонском плену стало образцом для русских правителей, оказавшихся в «ордынском плену». Согласно Библии главными принципами этих святых мужей в чужеземном плену стали преданность вере — и добросовестное служение «поганому царю» в качестве советников; мужество — и осторожная уклончивость, хитрость, дальновидность. Оценив способности Анании, Михаила и Азарии, царь Навуходоносор «возвеличил их и удостоил их начальства над прочими Иудеями в его царстве» (Даниил, 3, 97).

Пророк Даниил поднялся еще выше по лестнице чинов. Царь Дарий решил сделать его своим наместником. «Угодно было Дарию поставить над царством сто двадцать сатрапов, чтобы они были во всем царстве, а над ними трех князей, — из которых один был Даниил, — - чтобы сатрапы давали им отчет и чтобы царю не было никакого обременения. Даниил превосходил прочих князей и сатрапов, потому что в нем был высокий дух; и царь помышлял уже поставить его над всем царством. Тогда князья и сатрапы начали искать предлога к обвинению Даниила по управлению царством; но никакого предлога и погрешностей не могли найти, потому что он был верен, и никакой погрешности или вины не оказывалось в нем. И эти люди сказали: не найти нам предлога против Даниила, если мы не найдем его против него в законе Бога его» (Даниил, 6, 1 — 5).

По наущению завистливых сатрапов царь издал указ, которым под страхом смерти запретил в течение тридцати дней молиться чужеземным богам. Даниил по своему обыкновению продолжал три раза в день молиться своему Богу — и был за это брошен в ров с голодными львами. Но чудо спасло пророка от гибели. Посланный Богом ангел «заградил пасть львам», и они не тронули Даниила.

Вся эта история также очень напоминала положение в русских землях. Страной правят многочисленные князья («сатрапы»), среди которых хан («царь») выделяет нескольких наиболее доверенных для общего руководства. Один из самых доверенных людей должен вскоре стать великим князем Владимирским («над всем царством»). Против него плетут интриги все остальные властители; обвиняя его перед царем в экономических или религиозных преступлениях.

Даниилу Московскому не суждено было до конца пройти путем своего библейского тезки. Он умер на год раньше своего старшего брата Андрея Александровича и потому не успел выступить в роли претендента на власть «над всем царством».

Тщетными оказались бесконечные подсчеты людей и денег, которым так часто предавался московский князь в последние годы жизни. Воистину «много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом» (Притчи, 19, 21). Им и было определено, что главным наследием Даниила для Руси стал его четвертый сын — смиренный отрок Иоанн...