Бренчли ЧезБашня Королевской Дочери

Чез Бренчли

Башня Королевской Дочери

Cher a tort ses fieuz saiziz;

Bien et devums aveir dolur,

Cher la fud Deu primes servi

E reconnu pur segnuur.

Песня крестоносцев, ок. 1143 г.

Что бы ни говорила церковь, что бы ни считал народ, но Королевство создали младшие сыновья, безземельные и обделенные.

Они уже сами стали отцами, и их безземельные младшие сыновья обращали взоры на север, на восток и на запад, ибо тесной перчаткой было для них Чужеземье, и не было для них нерушимых границ - ни внутренних, ни внешних.

"Королевство Молота" - так они называли свою страну в бесконечных беседах на полночных пирах в замках своих отцов, и не столько за ее очертания, сколько от нетерпеливого желания увидеть, как ударит этот молот, выбивая новые земли для своих сыновей.

Однако церковь проповедовала довольство, и ее служители повторяли: "У нас есть то, за чем мы пришли сюда", а отцы проповедовали осмотрительность и осторожность, говоря; "У нас есть ровно столько, сколько мы в силах удержать".

А самые мудрые среди них, церковники, отцы, младшие сыновья - или дочери, - видели свою страну такой, какой она была, и знали, что Королевство даже не едино, есть только единый Король да пустые клятвы верности. Слишком они были неуживчивы, эти изгнанники, эти семьи, позабывшие о родстве, и вместо Королевства были четыре провинции - четыре и еще одна, но закрытая навеки; Свернутая и не называемая, вырезанная из карт и памяти. Вечно грызущиеся между собой провинции, вечно воюющие с окружающим миром.

Нет, говорили мудрейшие, так долго не протянется. Так не выжить. Еще, быть может, лет сто, и Чужеземье падет. Сто лет, и не больше...

Часть первая

ПУТЬ В РОК

1

СМЕРТЕЛЬНО ЖАРКИЙ ПОЛДЕНЬ

"Зачем нам Аскариэль?" - не в первый уже раз подумал Маррон, вслед за товарищами преклоняя колени в Зале Королевского Ока. Зачем его бесконечные предки сражались и умирали ради обладания золотым городом, мечтой жрецов и королей, если и без того оказывалось, что он у них в руках? Когда все мечты, все смерти и даже сама Великая Цель могли появиться в пустой сырой комнате, высеченной в камне, в комнате, где толстый потный монах посреди толстых запотевших стен вызывает настоящие чудеса с помощью всего одной свечки и заклинаний?

Конечно, подобные мысли были ересью. Следовало покаяться в них и понести должную епитимью, однако Маррон совсем недавно прибыл издалека, из гораздо более спокойной благословенной страны, где магия исчерпывалась сменой времен года. Он был ошеломлен чудесами, в голове непривычно шумело, слова и мысли выскакивали непроизвольно, и он решил, что обе души Бога его простят.

Кроме того, только вчера отряд сжег целую деревню еретиков, и Маррон боялся исповедника.

Он помнил, что даже тогда, в жаркой спешке, под невыносимой слепящей жарой все воспринималось как праздник. Это не было исполнением Божьей воли, нет, просто надо было как-то выплеснуть сумасшедшую радость от окончания долгого пути, от того, что новый дом уже виден впереди. Слишком долго они жили в седлах, слишком рано пришлось высадиться на берег из-за бури, они много дней подряд ели одни сухари, спали на пыльной земле и все шли и шли вперед. Яростное солнце чужих холмов жгло тела, и кожа спекалась, как дорога, по которой стучали копыта коней. Закипела ярость старых обетов, а залежавшиеся в ножнах мечи запросились наружу, словно их обуревала та же жажда, что и людей.

И вот как-то утром фра Пиет увел их с дороги, пообещав приход в замок к завтрашнему закату и работу для Бога - сейчас; они пошли за ним в холмы и шли до тех пор, пока не увидели под палящим солнцем две дюжины хижин с выпуклыми крышами и грязными известковыми стенами, колодец, а в центре деревни было ее сердце - храм тесаного камня. На изъеденной непогодой двери храма были начертаны еретические знаки. Слепые Очи, двойная петля, символизировавшая Господа Разделенного, но кольца были закрашены в знак того, что всевидящее око Бога закрыто отныне и навеки. Фра Пиет предупреждал, что здесь можно увидеть и худшее, тот же знак с подрисованными внизу ресницами, обозначающими, что Господь спит; однако это было бы уже явным вызовом, отзвуком катарского восстания. А кружки на двери храма были чем-то совсем другим.

Это была ересь Кораша, утверждавшего, что Господь действительно шел по раздвоенному пути, однако не обращал внимания на смертных и не заботился об их делах на земле. И хотя Кораш получил очищение огнем, а его кости смололи в пыль двести лет назад, у него до сих пор были свои приверженцы - например, вот эта деревня, затерявшаяся в горах и не внимающая голосу истинной церкви. Так не раз говорили Маррону и его новым братьям по клятве - и это оказалось правдой.

Они въехали в деревню - три дюжины человек, уставших от долгого пути и жаждущих отнюдь не воды. Изуродованными руками фра Пиет занес топор и опустил его на богохульный знак; и это его хриплый голос призвал предать деревню огню и мечу, это его топор поразил на ступенях храма еретика-священника в черной мантии. После этого фра Пиет только смотрел, сидя на своем коне. Позже Маррон подумал, что это могла быть проверка или испытание, а может быть, крещение кровью.

Да, что-то там было от крещения, думал он сейчас, от крещения и от первого обряда. А сейчас и здесь, под замком, наступило его завершение - чудо, дарованное Королевским Оком.

В тот день они почти сошли с ума - молодые люди, обезумевшие от безжалостного раскаленного солнца. Они тогда кричали - громче женщин и детей; теперь же они замерли, скованные благоговением. Они были живыми эмблемами Господа, поворачивающиеся то одной, то другой стороной, вечно идущие двумя путями - ярости и безмятежности. И всякий раз их тянуло к середине, к Голове Господней, и всякий раз они отклонялись от нее...

Отряд прибыл меньше часа назад. Бойцы въехали на крутой холм и вступили в ворота грозного своим великолепием замка, поднялись по широким ступеням и длинному наклонному коридору, измотанные, как их кони, измазанные уже не только дорожной пылью. Во дворе у внутреннего рва худые черноволосые юноши рабы-шарайцы, сказал кто-то - забрали у них лошадей и поклажу. Не успевшим ни переодеться, ни смыть с лиц пыль братьям было приказано молчать, хотя они и так молчали, а потом их повели по следующему подъему, слишком узкому для лошадей, и наконец позволили войти в замок. Здесь путь пошел под уклон. Они спускались все ниже и ниже, окончательно запутавшись в лабиринте винтовых лестниц и плохо освещенных коридоров, дрожа от неожиданного холодка и неуверенности.

Наконец кедровая дверь, обитая железом, а за ней - вот это. Ничего похожего на огромные залы и анфилады колонн, о которых слышали, хоть никогда и не видели эти люди, зажатые, как пузырьки воздуха, каменной толщей над головой. Им показалось, что они увязли в камне, словно мухи в янтаре - всего один отряд уже заполнил комнату целиком. Когда они, встав неровным кругом, преклонили колена, каждый оказался прижатым к соседу - однако здесь человеческое прикосновение приносило только облегчение. Даже запах давно немытых тел братьев и тяжелая вонь пропотевшей шерстяной одежды помогали Маррону уцепиться за что-то, за реальный мир в этом месте чудес, где странно смешались ужас и изумление.

"Что это?" - должно быть, спрашивали про себя братья, едва войдя в комнату вслед за братом, несущим факел. Никто не произнес вопроса вслух, однако он читался в глазах братьев, в их взглядах друг на друга, на грубые стены и неровный пол. Кое-кто даже дотронулся до сырого камня и поднес увлажненные пальцы к пыльным губам. Маррон и сам сделал так же, однако в следующее мгновение едва удержался, чтобы не сплюнуть. Вместо этого пришлось сглотнуть, хотя горло сжалось от тухлого привкуса.

Монах с факелом, фра Тумис, жестом приказал им встать в круг и преклонить колена. Его лицо с тяжелой челюстью подозрительно хмурилось, а взгляд узких глаз перебегал от одного коленопреклоненного монаха к другому, ища малейшие признаки неповиновения или нежелания выполнять приказ. Не заметив ничего подобного, он наконец заговорил сам, но произнес только:

- Это Зал Королевского Ока.

Его слова ничего не говорили новым братьям.

Потом фра Тумис подошел к единственному предмету в комнате: железному треножнику со свечой, свитой из четырех свечек потоньше - двух белых и двух черных.

Фра Тумис факелом зажег все четыре фитиля и передал свечу фра Пиету через головы коленопреклоненных монахов. Тот вынес ее из комнаты и закрыл за собой дверь.

Когда щеколда клацнула, по спине Маррона пробежал холодок, не имевший ничего общего с холодным сырым воздухом. Фра Пиет внушал ему страх, однако страх этот был порожден мудростью и знанием, долгими неделями путешествия в обществе этого человека и тем часом, когда Маррона поглотило его безумие, внушенное самим Господом. Маррон понимал этот страх и умел с ним жить; бояться фра Пиета требовал здравый смысл.

Здесь было иное. Вместе со своими ничего не понимающими и испуганными братьями Маррон оказался тут, чужой этой земле и ее жизни. Всего несколько месяцев назад его братья были фермерами, ремесленниками и батраками в совсем другом мире. Фра Пиет был мостиком, связывавшим их с прошлым; он был их наставником, пусть даже суровым и чрезмерно усердным; он был скалой в бурном, опасном, изменчивом море. И вдруг он бросил их, отдал в руки кому-то неизвестному, запер в этой рукодельной комнате-пещере. А фра Тумис казался не то скучающим, не то высокомерным, однако совсем не страшным; и все же Маррон боялся его и того, что он намеревался сделать.

Намерения фра Тумиса оставались загадкой; в шевелящихся тенях не было толком видно, что он делал. А уж после того, как он, оглядев круг, взмахнул рукой, заставив испуганных и любопытных солдат упереться взглядами в черный камень пола, - после этого наблюдать за ним стало еще труднее.

Маррон послушно опустил голову, но ни своя, ни чужая воля не могли заставить его не смотреть. Он отважился мимолетно взглянуть вверх и заметил, что фра Тумис простирает ладони над колеблющимся пламенем свечи и почти охватывает его пальцами. Маррону показалось, что пухлые руки оказались слишком близко к огню, что сейчас раздастся запах горящего мяса и крик боли.

Однако Тумис начал негромко читать заклинания, и голос его был спокоен. Маррон не знал ни слов, ни языка. Точно так же он не знал, почему в комнате стало светлее, а не темнее, когда руки Тумиса полностью окружили свечу. Но был свет, ослепительный белый свет, заставивший солдат зажмуриться и зашипеть, свет, от которого сосед Маррона - "Олдо, собственной твоей шкуры ради, не шевелись!" - застонал и натянул на лицо капюшон, заслоняя глаза.

"Свет, - говорили солдатам, - это главный знак Господней справедливости, знак того, что половину времени мы идем на свету, а половину - во тьме. Это дар Его нам, дабы мы могли разглядеть дорогу к истине, и он же - орудие Его правосудия, дабы другие видели наш грех".

Такого света Маррон никогда прежде не видел, а в его собственной теологии свету места не было. Этот свет прочертил в воздухе золотые и алые линии - и теперь зашевелился не только Олдо. Монахи чертили перед собой знаки Господа, больше от суеверия, чем в молитве, как подумалось Маррону, но лишь мимолетный взгляд бросил он на братьев, и тут же снова обряд овладел его глазами и мыслями.

Яркий свет исходил, по-видимому, от свечи. Пламя вставало вокруг нее как стекло, как раскаленные добела стеклянные стержни, так оно было твердо и так недвижно. На стены комнаты легли тени, хотя Тумис уже отвел ладони. Теперь он стоял в тени, несмотря на то что от свечи его отделял какой-нибудь шаг. Тонкие всепроникающие лучи света, похожие на натянутые шелковые нити, падали в самую середину образованного братьями круга - и сплетались в чудеса.

"Вы узрите чудеса, - говорили братьям, отправляя их в Святую Землю, - вы узрите чудеса и чудовищ. Готовьтесь".

Но как можно было подготовиться к такому?

- Это - Королевское Око, - произнес фра Тумис в напряженной тишине. - По милости Господней, королю дано видеть всю свою страну во имя Его, дабы охранять рубежи от врагов Божьих, а сердца - от ереси. В милосердии к своим подданным король поделился этим даром со служителями Воинствующей Церкви, чтобы они могли лучше выполнять свой долг.

В милосердии? Маррон не был в этом уверен. По его спине бежал холодный пот, а пальцы подрагивали от биения крови. За последние два дня он уже во второй раз был поражен в самое сердце, но этот поразивший сердце клинок был лишь наполовину изумлением. А на другую половину - чистым ужасом.

Золотые линии вились в воздухе, сливаясь в золотые листы, а листы выстраивались в стены, купола и минареты. Свет образовывал дворцы и храмы, миниатюрные, как золотая игрушка принцессы, только игрушка эта жгла глаза и мозг, подобно раскаленному тавру, да еще висела в воздухе на локоть от пола.

- Это Дир ал-Шахан в Аскариэле, - произнес Тумис. - Это был самый большой храм в годы правления Экхеда. Его собирались разрушить, - казалось, он едва не сказал "его следовало разрушить", - когда Господь даровал нам победу. Однако король рассудил иначе и забрал храм себе. Там теперь его дворец, средоточие его власти.

Дворец поворачивался в воздухе так быстро, что был виден одновременно со всех сторон. Пока он вертелся, из света возникли другие здания, улицы, обширные сады на крутых склонах, река...

- Это Аскариэль, - сказал Тумис, когда перед братьями возник сияющий золотом город на высоком холме.

"Так зачем же тогда нам нужен реальный мир, зачем нужны все эти смерти?" подумал Маррон.

В библиотеке большого аббатства, где Маррон принес свой обет, ему случалось видеть карты. Он даже видел карту этих самых земель, хотя она была шарайской работы, захваченная при взятии Аскариэля и присланная аббату в дар. Маррон так и не смог ее прочесть. Старшие братья, понимавшие причудливые знаки, показали ему святой город. На карте он выглядел всего лишь чернильным пятнышком, однако Маррона охватил трепет, когда он коснулся значка пальцем и прошептал: "Аскариэль!"

А это - это было больше, чем карта, больше даже, чем рисунок из волшебного света. Это была сама святая земля в расцвете своей славы. Маррон даже словно бы увидел стражей вокруг королевского дворца, людей на улицах, лошадей и повозки на шумном рынке. Сквозь открытые ворота города медленно текло нечто, похожее на нить бус с золотистым отливом; Маррон понял, что это торговый караван.

Фра Тумис приблизил ладони к стеклянным столбам света, поднимавшимся от свечи, и произнес слова, которые Маррон смог различить, но не понять. Белый свет сменился желтым, огненные столбы превратились в обыкновенный огонь, и Аскариэль исчез.

Словно просыпаясь ото сна, Маррон и братья зашевелились и заерзали, сбрасывая с плеч незримый груз, глядя на потрясенные лица и понимая, что их собственные лица выглядят в точности так же.

Поглядев на Тумиса, Маррон увидел, что тот, побледневший и вспотевший, дрожит и вытирает об одежду мокрые руки. Сейчас в нем не было ни высокомерной скуки, ни презрения.

- Идите, - произнес он голосом, в котором не было ни тени силы или уверенности. - Идите наружу. Фра Пиет покажет вам куда...

Они вышли точно так же, как входили, - молча. Фра Пиет ждал их в коридоре, привычно поджав тонкие губы; увидев их лица, он удовлетворенно кивнул. Маррон подумал, что этому человеку смотреть на чудо дважды не надо. Однажды увиденное, оно осталось в его душе навечно, осталось, как горящее подтверждение веры, как личный завет между ним и Богом. Может быть, с этого все и началось, подумал юноша: он пришел в Чужеземье молодым, как сам Маррон, в меру благочестивый, ведомый равно семейной традицией и религией. Его точно так же, как Маррона, привели в темный подвал и показали Аскариэль как знамение, и огонь этот с тех пор не угасал для фра Пиета; ему открылось его призвание, и с тех пор он искал лишь прямых путей, и небесный свет золотого града сделал его слепым к удовольствиям ума и тела и свету земному.

Онемевший, потрясенный, Маррон уже видел этот грозящий и ему путь, почти ощущал, как раскрывается этот путь ямой у него под ногами и ждет лишь, чтобы юноша на мгновение забыл обо всем, кроме чуда...

Но фра Пиет не стал ни читать им проповедей, ни - хвала Господу показывать другие чудеса и повел назад тем же путем, через ров и через двор, под сухой жаркий ветер, поднимавший с земли пыль. Они пришли к стойлам, где в каменной прохладе отдыхали их лошади, уже почищенные, напоенные и накормленные. А самым большим чудом оказалась баня, возле которой сновали мальчики в белых одеждах, таскавшие в кожаных ведрах воду из рва. Настало наконец время сбросить тяжелые одежды, стряхнуть жесткие сапоги, свалить это все в угол и, обгоняя друг друга, ринуться к ведрам. Можно было вздрогнуть под струей холодной воды, хлынувшей по спине и по спутанным волосам, рассмеяться и заработать хмурую гримасу от фра Пиета за неуместный смех. Отвернуться, потереть мокрую кожу, встретить взгляд Олдо и тайком обменяться ухмылками и почувствовать, что очарование слабеет, не исчезает, но прячется в тайники души, где будет бережно храниться годами, не мешая хозяину и не подчиняя его своей воле.

Расчесывая руками волосы и оглядываясь, где бы взять еще воды, Маррон заметил мальчика с деревянным ящичком. Мальчик поднес ящичек фра Пиету; тот с довольным урчанием запустил туда руку и вытащил пригоршню чего-то мягкого и сероватого. Маррон смотрел, как Пиет натирает этим веществом сухое, испещренное шрамами тело, как под его руками появляется пена и как он смывает ее водой. В этот момент мальчик заметил взгляд Маррона, принял его за приказ приблизиться и поднес ящичек юноше.

Маррон неуверенно заглянул в ящичек и поинтересовался:

- Что это?

- Мыло, - певуче ответил мальчик. - Чтобы мыться.

Слово ничего не говорило Маррону. Он осторожно дотронулся до вязкой массы кончиками пальцев и вспомнил, как поступал фра Пиет. Маррон захватил солидную горсть мыла и начал тереть руку до тех пор, пока на ней не показалась тонкая серая пена, подобная той, которая выступает у загнанной лошади. Когда юноша стер ее, кожа под ней оказалась совсем розовой - а ведь это самое место он уже мыл! Он улыбнулся мальчику, получил в ответ застенчивую улыбку и захватил еще горсть мыла, растирая плечи, шею и волосы - в волосах пена оказалась гуще.

- В глаза нельзя! - поспешно предупредил мальчик, но опоздал. Маррон уже потер лицо мыльными пальцами.

Глаза внезапно обожгло, и Маррон задохнулся, прижав к ним ладони. Он едва услышал, как мальчик позвал кого-то на незнакомом певучем языке.

Жгучая боль - и сразу поток прохладной воды на голову. Маррон вытянул сложенные чашечкой руки и, заморгав, промыл глаза. Теперь перед ним стояло двое мальчиков, у одного в руках было ведро. Маррон зачерпнул из него воды и плескал себе в лицо до тех пор, пока боль не утихла.

- В глаза нельзя, - повторил первый мальчик, пытаясь еще раз улыбнуться.

- Нельзя, - согласился с ним Маррон. Брать мыло в рот тоже не годилось губы и язык уже жгло от пены. Маррон прополоскал рот и сплюнул; однако после этого он взял еще немного вещества - мыла, запомни это слово, - прежде чем мальчика позвал другой любопытный. Кожу мыло не жгло, хотя кончики пальцев и сморщились. После такого мытья Маррон чувствовал себя чистым, как никогда, едва ли не впервые в жизни.

Даже тут, в стенах Ордена, с дисциплиной разобрались не сразу - например, на мытье новым братьям дали неограниченное время. Маррон намылил спину Олдо, а Олдо - ему, потом они принесли еще воды из рва и стали лить друг на друга, как делали братья вокруг. Они даже немного попили, вначале тайком (послушание есть первая заповедь, дети: сделать то, чего тебе не приказывали, есть ослушание), а потом, увидев, что фра Пиет тоже пьет, перестали таиться.

Наконец мальчики принесли льняные полотенца и чистую новую одежду. Когда Маррон с товарищами вытерлись и оделись, духовник сурово оглядел их и повел в замок на молитву, не дав даже обуться.

Тут по крайней мере все было просто и привычно - знакомые слова, знакомый язык, ритмичные вопросы и ответы, которые Маррон помнил с самого детства.

Отвлекаясь от молитвы, он думал о семье - думал даже здесь, в Господнем краю, где надеялся измениться, стать преданным слугой Бога, не имеющим других интересов. Но даже сверкающее откровение чуда не изменило его души. Он преклонил колени на голом каменном полу часовни; слева от него был Олдо, а справа - еще один брат, Джубал. Маррон негромко произносил все нужные слова вместе со всем отрядом, а его мысли летели прочь, возвращались к недавнему дню и часу, близкому в пространстве и времени, но невероятно далекому по своей странности.

Олдо, друг его детства и юности, ставший едва ли не братом Маррона еще до того, как они стали братьями в Господе.

Такое знакомое, такое любимое лицо Олдо искажается, когда он наклоняется в седле и бросает в дверной проем горящий факел; Олдо смеется хриплым и понимающим смехом, слыша раздавшийся изнутри крик и видя выбегающую женщину с горящими платьем и волосами; Олдо, наверняка видевший ее еще до броска факела, поднимает руку с мечом, но не убивает - нет, он заставляет женщину отступать назад, в горящий дом...

Джубал немного старше. Впервые Маррон встретил его в отряде. Джубал всю жизнь был монахом; в Чужеземье его послал аббат, послал в наказание за какую-то провинность, о которой Джубал никогда не говорит.

У Джубала округляются глаза, он орет, выйдя из своей обычной тяжелой задумчивости; Джубал - вероятно, куда лучший солдат, чем монах, - с легкостью вертит булавой, пришпоривает коня и снова заносит булаву в окровавленных руках; в его крике слышны слова - что-то из символа веры, что-то о вере в истинного Господа Двуединого и Всевидящего, а слюна брызжет и брызжет изо рта...

А между Олдо и Джубалом стоит на коленях сам Маррон. Он видит себя и удивляется себе, боится себя, и эти мысли мешают ему молиться и искренне благодарить Господа.

Он стоит, соскользнув с взбрыкнувшей испуганной лошади; у него в руках младенец, еретик, выхваченный из рук отца, такой маленький, что не разобрать даже, мальчик это или девочка; Маррон хватает его за ножки и крутится на месте быстро, словно сумасшедший монах на ступенях храма, спотыкается о тело священника, но удерживает равновесие, издавая хриплый крик, сводящий с ума его самого; он бьет младенца головой о стену и видит, как раскалывается его череп, слышит, даже в таком шуме, как ребенок затихает; Маррон бросает его в горящий дом и отворачивается от пятна, крошечного пятнышка, оставшегося на стене, малюсенькой красной точки, которую смоет первый же дождь - если, конечно, в этой пустынной и жаркой земле бывают дожди...

2

ДЕМОН В ПЫЛИ

Ее отец утверждал, что вуаль вроде той чадры, что носят шарайские женщины, - самый что ни на есть варварский обычай, которому нет места в цивилизованных землях, но это не помешало ему послать Джулианну в руки придумавших этот обычай людей.

И с паланкином вышла та же история. Девушка не хотела ехать в нем - ну с какой стати она будет трястись в елe-еле движущихся носилках, когда можно прекрасно ехать верхом на собственном скакуне? А если посадить на лошадей всю свиту, то дорога займет вдвое меньше времени! Однако жених прислал за Джулианной паланкин и носильщиков, и отец настоял на своем. Может быть, он даже думал о ее удобстве, должна была признать девушка, хотя по большей части за его действиями скрывалось старание не обидеть могущественного вельможу.

В любом случае легкое покачивание на мягких подушках не утомляло ни ее, ни - как ей казалось - восьмерых черных гигантов, которые несли паланкин. По дороге они негромко говорили между собой - Джулианна не понимала их речи - и часто смеялись над чем-то непонятным. Шедшим рядом стражникам - их тоже прислал жених - приходилось хуже, хотя они несли только ранцы. Джулианна видела, как мужчины обливаются потом на солнце, слышала их тихую хриплую брань и замечала, что на закате спины у них начинают сутулиться, а ноги загребают песок.

Пыль была настоящим проклятием, горячим и удушающим. Даже мужчины закрывали себе лица, когда ветер поднимал с земли желтые жалящие клубы. Нет, как ни была упряма Джулианна, а путешествовать в паланкине было гораздо приятнее, чем ехать на лошади в такую жару по такой земле. Лучше уж прятать лицо за мягкими шелковыми занавесями, чем за покрывалом, которое очень скоро отсыревает и начинает прилипать к лицу, а потом сбивается в ком и твердеет от пыли. Лучше сидеть в тени, в прохладе и покое - лучше, - несмотря на то что прежде Джулианна со слезами и скандалом отстаивала остатки своей свободы, впрочем, безуспешно.

Как ни странно, она совсем не протестовала против самого путешествия. Оно казалось ей по меньшей мере забавным. Она стыдилась только паланкина - и то до тех пор, пока не увидела, что делают с людьми солнце и пыль. Но разве не большим стыдом для ее отца и для нее самой было поехать в чужую страну и выйти за человека, которого она никогда не видела, только ради каких-то политических интриг? Однако стыда почему-то не было - был только холодный страх и усталость, которая, наверное, никогда уже не пройдет.

Джулианне было шестнадцать лет, но бремя будущей жизни уже измотало ее. При мысли об этом ее затуманенный взгляд поворачивался только в одну сторону. "Еще не сейчас", - напоминала она себе, и это была еще одна причина радоваться неспешности их процессии.

Кое-где в занавесках были проделаны окошечки, затянутые почти прозрачной тканью, сквозь которую Джулианна могла смотреть, что происходит снаружи. Ее спутники ничего не замечали - окошки были невелики и очень старательно замаскированы.

Впрочем, смотреть было не на что. За окошком тянулась бесконечная череда желто-серых пыльных холмов, усеянных черными колючими кустарниками и еще какими-то растениями, достаточно стойкими, чтобы выжить в этой стране. Мерзкое место, подумала Джулианна. Интересно, на что похож Элесси? Он ведь гораздо ближе к пустыне, там должно быть еще хуже, подумалось ей, и эта мысль пугала. Кататься верхом будет просто негде, даже если ей и позволят. Земля резкая, бескомпромиссная, как живущий в ней народ, а ее отец, дипломат и мастер тонких компромиссов, послал дочь одну в эту пустыню на всю жизнь...

Ну нет, она не позволит злости и сожалениям испортить последние несколько дней путешествия. "Делай то, что нужно сделать сейчас, а будущее оставь будущему", - советовала Джулианне кормилица в детстве, и девушка навсегда запомнила этот совет. В самом деле, зачем страдать, когда есть иной выбор?

Однако теперь этот выбор исчез или скоро исчезнет, но Джулианна твердо намеревалась не допустить отчаяния в душу, где ему никогда не было места - и не будет до тех пор, пока у девушки хватит сил противостоять ему.

Она посмотрела вперед, надеясь увидеть хоть что-нибудь, отвлечь вдруг взбунтовавшийся разум от падения в яму, куда ему падать было запрещено, и "хвала Господу и всем Его святым и ангелам!" - наконец-то появилось что-то, на что можно смотреть.

Поначалу не было ничего особенного - так, только зацепиться взглядом. Это оказалось совсем не то, чего просила ее душа, - не город наподобие Марассона, на котором мог бы отдохнуть глаз, и даже не вечный страх ее отца - банда разбойников, которая напала бы на караван, перебила мужчин и увела в рабство девушку. Нет, на дороге всего-навсего появился человек, судя по росту и одежде - мальчишка из местных. Вместо того чтобы просто приказать ему убраться с пути, сержант охраны заговорил с ним, и это заинтересовало Джулиану.

Когда паланкин поравнялся с лошадью сержанта, Джулианна потянулась к маленькому гонгу, чтобы дать носильщикам сигнал остановиться. Впрочем, это было ни к чему, потому что сержант сам отдал им такой приказ. Даже сквозь волнующуюся ткань Джулианна разглядела на его лице испуг и неуверенность.

- В чем дело, сержант?

Его звали Блез, однако Джулианна предпочитала звать его сержантом из соображений дисциплины. Девушка уже начинала привыкать к разговору сквозь занавеси. Если бы она отвела ткань в сторону, ей пришлось бы закрыть лицо, чтобы не заставлять сержанта краснеть. Правда, он и так краснел по малейшему поводу, но этого Джулианна решительно не понимала.

- Мадемуазель, этот мальчишка... Он не тот, за кого себя выдает. Он говорит как благородный, однако не назвал нам ни своего имени, ни рода. И еще он говорит, что впереди нас ждет беда...

Сержант заставил лошадь попятиться, чтобы дама могла увидеть мальчика. Джулианна посмотрела, вгляделась, даже отдернула на мгновение занавеску, чтобы убедиться, и рассмеялась.

- Сержант, да какой же это мальчик! Это девушка!

Сержант Блез разинул рот. Темные волосы девушки были подстрижены по-мальчишески коротко, а грязь на лице полностью скрывала отсутствие пробивающейся бороды. Девушка была одета в грубый бурнус вроде тех, что носили местные крестьяне, однако мягкая обувь на ногах совсем не подходила к остальному ее наряду. Ей надо было идти босиком, подумала Джулианна. Да и сумка девушки никак не походила на торбы местных жителей.

Девушка сердито глянула исподлобья и сплюнула в пыль. Потом она пожала плечами и послала Джулианне мимолетную улыбку.

- Ну наконец-то, хоть у кого-то глаза есть, - сказала она таким чистым голосом, какого у местного жителя тоже быть не могло. Джулианна поняла, почему смутился сержант.

- Могу ли я узнать, кто это такие? - спросила девушка.

Джулианне все же пришлось ударить в гонг, привлекая внимание носильщиков, чтобы приказать им опустить паланкин. Она приподняла занавеску - сержант Блез отвернулся и выругал глазевших на это солдат - и произнесла:

- Я Джулианна де Ране. Будешь моей гостьей?

Приглашение рассердило сержанта, однако прежде чем он успел помешать, девушка проскользнула в паланкин и удобно уселась на подушку, скрестив под собою ноги.

- Меня зовут Элизанда. И мне жаль, что пришлось назвать свое имя! добавила она с грустной гримасой.

- Элизанда... из какого рода?

Джулианна пыталась выяснить то, что не удалось Блезу, однако ей повезло не больше. Элизанда только покачала головой и ответила:

- Ты не знаешь моего деда.

- Сомневаюсь, - сухо ответила Джулианна. За последние десять лет через Марассон прошло немало дворян из Чужеземья, и Джулианна могла перечислить до десятого колена родословную даже тех, кто не был ей представлен.

- Ты действительно его не знаешь, - улыбнулась Элизанда, наслаждаясь таинственностью, и Джулианна почувствовала раздражение.

- Так почему же ты не назовешь его имени? - настойчиво спросила она. Если оно ничего мне не скажет, то вреда, от него не будет.

- И добра тоже не будет. Он очень скрытный человек, - ответила Элизанда серьезно, однако в глазах у нее прыгали чертики. - И я пока что хочу скрыть его имя, если мне будет позволено.

- Если так, то пожалуйста.

- Благодарю, Джулианна.

Это было сказано честно, теперь девушка не дразнила ее. Холодное спокойствие Джулианны растаяло в один миг. Она снова стала дочерью своего отца. При необходимости она умела изображать высокомерие - например, при дворе, где умение заморозить взглядом было жизненно важной наукой, - но сейчас ей мешало жгучее любопытство.

- А что ты мне все же расскажешь?

- А что ты хотела бы от меня услышать?

- Почему ты переодета мальчиком, почему путешествуешь пешком и в одиночку, откуда ты пришла, куда идешь... - Джулианна взмахнула руками, показывая целый ворох вопросов, и занавески колыхнулись.

Элизанда усмехнулась:

- Это приказ?

- Если тебе так хочется.

- Тогда рассказываю. Я переоделась мальчиком потому, что так мне легче путешествовать в одиночку и пешком там, откуда я иду, хотя вряд ли это мне поможет там, куда я приду. А теперь, - добавила она с легким вздохом, - мне придется надеть платье и вуаль, чтобы не шокировать твоего сержанта?

- Он и без того так шокирован, что этого уже не исправить, - заверила ее Джулианна. - Но ты не ответила ни на один мой вопрос.

- Не ответила. Хотя нет, на первый я ответила. А в этом, - она провела рукой по грубой шерстяной ткани, - мне гораздо проще путешествовать. Здешние крестьяне просто закидали бы меня камнями за то, что я так бесстыдно ушла далеко от дома без сопровождения мужчины. Так что я подстригла волосы и надела бурнус, и теперь на меня смотрят только затем, чтобы удостовериться, что я не грабитель. Большую часть времени я иду по пастушьим тропам и почти не встречаюсь с местными. А сейчас я заметила, что впереди что-то происходит - в полумиле впереди видны верблюды и повозки, которые вот уже целый час не двигаются с места. Я подошла поближе, чтобы разглядеть их, а твой сержант спросил у меня, где тут ближайший колодец, и заподозрил неладное, когда я не смогла ему ответить.

Ответы, как заметила Джулианна, были построены так, чтобы спрашивающий забыл о вопросах. Но она не собиралась дать себя отвлечь. Что там задержало людей на дороге, пусть разбирается Блез.

- Но почему ты путешествуешь в одиночку? Как только тебе позволил твой отец!

Джулианна не смогла полностью скрыть в голосе зависть к девушке, имевшей такого отца.

- А он и не позволял, - ответила Элизанда со странным презрением. - Я знала, что он не позволит, поэтому ушла без спросу.

Судя по загару на лице Элизанды, это случилось довольно давно. Повезло ей, подумала Джулианна, что она сумела так загореть и стать похожей на местных. К тому же у Элизанды были такие же черные волосы, как у катари, а глаза вполне могли сойти за черные, хотя, если вглядеться поближе, у нее были потрясающие глаза цвета ночного неба. Впрочем, вряд ли Элизанда позволила бы рассматривать себя поближе...

- Откуда ты ушла?

- Из дома своего отца.

Очевидный ответ, явный и беззастенчивый возврат к прежней скрытности.

- И куда ты идешь?

На этот раз Элизанда улыбнулась и ответила прямо:

- В Рок-де-Рансон.

Джулианна направлялась туда же, но почувствовала, что не должна этого говорить.

- А зачем?

В иной ситуации она бы ожидала рассказа о возлюбленном, без которого девушка жить не может, но сейчас не надеялась услышать ничего и оказалась права.

- Я хочу повидать Рок, - ответила Элизанда, - а отец никогда бы меня туда с собой не взял.

Ну да, значит, она хотела повидать Рок и потому сбежала из дому. Что может быть естественней? Джулианна снова почувствовала наемнику, почти оскорбление; ею снова овладело искушение уничтожить всякий намек на теплые отношения с этой нахалкой. Впрочем, искушение почти сразу же исчезло. Умение быстро и точно судить о людях тоже было необходимым даром императорского дворца в Марассоне. В конце концов, она была дочерью своего отца, и ее инстинкт говорил ей, что здесь она может обрести друга, пусть этот друг и хранит от нее какие-то тайны. По крайней мере у нее появится попутчик... а как славно было бы привезти с собой в замок друга...

- Ты, наверное, хочешь пить, - сказала Джулианна, вспомнив о пыли и жаре снаружи. Жаркое солнце пробивалось сквозь занавески.

- Умираю от жажды.

- У меня тут есть немного виноградного сока... Сока был всего один стакан, и они поделили его пополам. Элизанда спросила:

- А ты, Джулианна? С тобой охрана, но ведь это не люди твоей семьи?

"Ты так же одинока, как я", - перевела Джулианна, и это было по-своему правдой.

- Мой отец, - ответила она, - сопровождал нас до вчерашнего дня. Но его отозвали, и он был вынужден меня покинуть. - И, показывая, что она может поделиться большим, нежели стакан сока, Джулианна добавила:

- Мой отец - королевская тень.

- А-а. И куда бы ни шел король, тень должна следовать за ним?

Джулианна с трудом подавила смех - ей помогли только годы тренировки.

- Он говорит именно так.

Элизанда пожала плечами.

- Так говорят по всему Чужеземью. А куда поехал твой отец, куда его отправил король?

- Он не сказал.

Отец редко говорил ей, куда едет, и Джулианна рано приучилась обуздывать свое любопытство. Отец управлял королевским советом, хотя народ был уверен, что этим занимается сам король. Джулианне же перепадали только обрывки сведений, но их она тщательно собирала.

Элизанда кивнула без особого удивления.

- А он сказал, куда тебя посылает?

- Сказал, конечно. - Хотя, по правде говоря, зная отца Джулианны, верить его словам было довольно опасно. Многие мужчины распоряжались своими женщинами, словно фигурами в игре, - их могут ценить, но с ними не советуются, их призывают или отсылают в зависимости от их полезности. Джулианна подумала, что ей полагалось бы испытывать благодарность: ей рассказали, что ее ждет, с объяснением причин и даже с неявным извинением. - Я еду в Элесси, чтобы выйти замуж за барона Имбера.

- Правда? - подняла брови Элизанда, словно мысленно прикидывая стоимость дочери королевской тени. - За которого?

Джулианна невольно фыркнула. Да, вопрос был разумен, однако задавать его следовало ее отцу, а не ей.

- За младшего. За сына, а не за брата графа Хайнриха.

- Повезло тебе.

Да, пожалуй, повезло. Джулианна никогда не видела своего жениха, однако его дядя, старший барон Имбер, три года назад приезжал в Марассон. Джулианна вспомнила этого грузного, покрытого шрамами мужчину, бритоголового, с выгоревшей на солнце бородой. Он был одет в простую одежду, да и характер был у него весьма прост, а губы кривились в недовольной гримасе всякий раз, как он наблюдал за суетой придворных. В то время Джулианна еще задавалась вопросом, почему барон гостил у них так долго. Как ни умна она была для тринадцатилетней девочки, она все же не догадалась, что это напрямую связано с ней самой. Именно тогда, похоже, ее и просватали, хотя она не сразу поняла это. Барон прибыл, чтобы посмотреть на невесту и оценить ее как возможную племянницу и графиню. А потом - вероятно, удовлетворенный осмотром - барон торговался с ее отцом. Двое мужчин были настолько непохожи между собой и настолько неуступчивы, что торг наверняка длился долго и трудно, однако наконец договорились. За невесту заплатили выкуп - землями, золотом или какими-то уступками, причем кое о чем было объявлено всенародно, а кое о чем умолчали, и память о долгах и гарантиях осталась вместе со многим другим только в хитроумной голове человека, бывшего королевской тенью.

Конечно, будь ее отец другим человеком, все могло бы пойти по-другому. Барон Имбер оказался вдовцом и, разумеется, мог бы соблазниться перспективой новой женитьбы. Нет, ему не нужна была ни молодая девушка в постели - по крайней мере так казалось Джулианне, - ни деньги. Однако влияние, власть, поддержка короля - да, этот самоотверженный человек вряд ли нашел бы в себе силы отказаться от такого заманчивого предложения.

Однако отец позаботился о Джулианне хотя бы по мелочи, не предложив ее барону. Вместо этого он продал ее дяде ради благополучия его племянника, а потом два года молчал об этом. Даже после оглашения этот самый племянник не появился в Марассоне, так что Джулианна не смогла составить о нем собственного мнения. Ей оставалось только надеяться, что он не окажется тенью своего дяди. Впрочем, будучи честной перед самой собой, она признала, что это вполне вероятно. Дворяне из Элесси, которых она видала, были людьми холодными, сделанными из того же теста, что и барон, - закаленные в битвах, суровые, преданные, не любители удобств и компромиссов. И, подумала Джулианна, они наверняка подозрительно отнеслись к девчонке, выросшей среди разврата Империи. Вероятно, преимущества ее происхождения перекрыли недостатки ее воспитания, а может, ее надеются перевоспитать, заперев на женской половине дворца.

- Когда моего отца... отозвали, - начала она, решив не говорить, как этот "отзыв" выглядел, - у него не осталось времени на то, чтобы сделать все как полагается и отвезти меня в Таллис до тех пор, пока Имбер не приехал бы за мной или не прислал бы свою тень. Отец послал в Элесси гонца с сообщением о том, что я буду ждать в Роке до тех пор, пока за мной не приедут.

Ну да, ее будут стеречь, словно призового скакуна или какую-нибудь драгоценность до тех пор, пока новый владелец не приедет за своим имуществом. Отец решил, что ехать в Элесси без надлежащего эскорта небезопасно. Они были в двух днях пути от Рока и в двух неделях от Элесси; жара, пыль и скудная пища только замедляли движение. То, что отъезд отца ослабил группу из двадцати человек всего на одного, ничего не значило; его имя, утверждал отец, значит больше двух десятков солдат, а то, что Джулианна носит это имя, делает ее еще более уязвимой без его защиты. Все это было правдой, однако правда эта была Джулианне не по душе.

Элизанда кивнула, не удивившись, что они едут в одно и то же место, поскольку удивляться было нечего - дорога эта только туда и вела.

- Тогда мы можем ехать вместе, если ты не против?

- Если мои люди смогут нести паланкин с нами двумя, - уточнила Джулианна. - Ты же не можешь идти пешком, Элизанда. Так просто нельзя!

- Да, наверное. Но, может быть, нам нечего беспокоиться, потому что, кажется, ни одна из нас никуда не поедет. - Элизанда, нахмурившись, посмотрела вперед, пытаясь разглядеть сквозь занавески что-то, находящееся за холмами. Может, сейчас дорога кончится, или ее перекрыли разбойники, или...

- Вон едет Блез, - прервала ее Джулианна. - Он наверняка все разузнал.

Узнав о неожиданном происшествии на дороге, сержант немедленно отправился выяснять обстановку и вот теперь поспешно возвращался. Еще не успев подъехать поближе, он крикнул что-то отдыхающим солдатам. Они тут же повскакивали на ноги и начали проверять свое оружие, тревожно поглядывая на дорогу.

Наконец сержант подъехал к опущенному наземь паланкину и соскочил с лошади в тучу поднятой ею пыли, откашливаясь перед тем, как заговорить.

- Мадемуазель!

- Да, сержант?

- Мне сказали, что там, на дороге - джинн. Я говорил с вожатым каравана, и он сказал, что стоит тут с самого рассвета...

Первой мыслью Джулианны было, что ни ее всезнающий отец, ни беззаботная новая подруга не могли предвидеть случившееся заранее. Потом девушка подумала, что никогда не видела джинна, не рассчитывала его увидеть и сейчас этого ей меньше всего хотелось. Блез отвезет ее назад, в последнюю деревню из тех, что они проезжали, найдет ей дом, и они будут ждать, пока дорога не освободится. Пусть это даже будет несколько дней...

Элизанда зашевелилась, села прямо и едва не отдернула занавеску. Впрочем, в последний момент она опомнилась и спросила, не показываюсь из паланкина:

- Вы его видели?

- Я видел смерч, э-э... мадемуазель. Только очень большой и неподвижный...

Все сходилось. Даже после многих лет службы на пустынных границах Элесси угрюмый сержант попробовал бы заговорить с облаком пыли прежде, чем поверил бы в его потустороннюю сущность.

Возможно, Элизанда уже поняла эту сторону характера сержанта, потому что следующим ее вопросом было:

- Вы говорили с ним?

- Нет.

- А кто-нибудь другой?

- Не знаю, мадемуазель.

- Вам сказали имя джинна?

- Его имя, мадемуазель?! Нет...

- Ах ты, Боже мой...

На этот раз Элизанда нетерпеливо отдернула занавеску и выскочила из паланкина. Она остановилась всего на миг, чтобы оглянуться и спросить Джулианну:

- Ты идешь?

У Джулианны был всего миг на раздумья. Блез запретил бы ей идти, и она не могла бы ослушаться, поскольку он говорил бы от имени ее отца и своего господина. Однако внезапное появление Элизанды из недр паланкина заставило лошадь Блеза попятиться, и сержант был занят тем, что пытался успокоить своего скакуна. А Джулианна никогда не видела джинна, а Элизанда явно собиралась поговорить с ним...

Не бежать, конечно - достоинство, уверенность, грация, как с детства учил ее отец, - но двигаться так быстро, как только можно, не переходя при этом на бег. Джулианна ступила из паланкина на дорогу, на новый путь: впервые она вышла из повелевающей воли отца, хотя это ощущалось как нечто еще большее. Она схватила Элизанду за руку и потащила едва ли не бегом, мимоходом заметив, что она на пару дюймов выше своей новой знакомой.

Позади раздался резкий окрик Блеза:

- Нет, мадемуазель! Вам нельзя!

Джулианна не обратила на него внимания, не стала даже оглядываться, показывая, что услышала. Она всего лишь бросила полный холодной ярости взгляд на приближавшихся к ней солдат. Они, и без того сконфуженные ее открытым лицом, от ледяного придворного взгляда попятились, отводя глаза и бормоча извинения.

И перед ней легла только дорога, открытая до следующего поворота, и Джулианна ощутила, что почти вырвалась из клетки. Но сзади послышался топот бегущего человека, без сомнения, сержанта Блеза, спешившегося наконец, и элессинские глаза его ничего не видели перед собой, кроме своего долга. Вероятно, он был готов даже применить силу, схватить девушку в охапку и вернуть в прилично закрытый паланкин.

- Мадемуазель Джулианна! - заговорил он, готовый сорваться, разъяренный, еле придерживаясь внешних форм вежливости. - Извольте немедленно вернуться в паланкин!

И действительно, когда Джулианна снова даже не взглянула на него, сержант в самом деле поднял на них руку - Джулианну взял за плечо, а Элизанду оттолкнул, но не успел повернуть Джулианну к себе, как она резко повернулась сама и свободной рукой ударила его по щеке, сложив ладонь лодочкой, чтобы сильнее был звук пощечины, чтобы услышали все люди сержанта.

Слова были не нужны. Ошеломленное выражение на его лице постепенно сменилось пониманием, осознанием того, как глубоко он оскорбил свою госпожу или, как ему, наверное, казалось, своего господина. Если то, что слышала Джулианна о порядках в Элесси, не было преувеличением, она вполне могла просить барона о смерти сержанта. И ее просьбу поддержали бы два десятка свидетелей-мужчин...

- Прошу... прошу прощения, мадемуазель. Я... я забылся. Я очень испугался...

Он побледнел под загаром, только щека горела. Сержант держался прямо, и дрожал только его голос. Джулианна подумала, что стоит ей приказать, и он тут же, на месте, перережет себе горло.

Достоинство, уверенность, изящество.

- Да, сержант, однако я тоже должна просить у вас прощения. Я позабыла надеть вуаль. Мне трудно привыкнуть к вашим обычаям. - С этими словами Джулианна набросила на лицо тонкую ткань. - Теперь, если вы соблаговолите проводить меня и возьмете с собой на всякий случай с полдюжины солдат, мы вместе сходим посмотреть на этого джинна.

Джулианна вновь протянула руку. Элизанда приняла ее и тепло пожала, выразив свое одобрение молчаливой улыбкой. Девушки пошли по дороге, и сгоравшая от любопытства Джулианна ускорила шаг. Верзила-сержант чуть отстал, выкрикивая команду солдатам.

По крутым склонам холмов тут и там громоздились скалы с острыми каменными выступами. Повернув за очередную такую скалу, девушки наткнулись на хвост ожидавшего каравана - погонщик мулов с еле живыми клячами, кожа да кости, падающими под непосильной поклажей, запряженный быками фургон, еще один, потом целый поезд таких фургонов и, наконец, собственно караван, о котором говорил Блез, - цепочка верблюдов, на ходу, наверное, растягивающаяся на полмили, но теперь сбившаяся в группы. Погонщики присели у костров в тени и готовили еду. Должно быть, все эти люди направляются в Рок-де-Рансон, подумала Джулиана: торговля приносит выгоду и им, и замку. И целый караван остановился на дороге из страха перед существом, которое вряд ли смог бы прогнать или уничтожить весь гарнизон Рок-де-Рансона. И как знать, сколько еще вздумается джинну плясать на дороге?

Караван, как заметил Блез, держался на порядочном, однако не слишком большом расстоянии от джинна - всего лишь так, чтобы не попадаться ему на глаза. А джинна можно увидеть за следующим поворотом...

И они ушли за этот поворот; впереди на этот раз шел Блез. И сержант, и солдаты явно чувствовали себя до крайности неуютно, то и дело прикасались к рукоятям мечей и древкам топоров и бормотали друг другу какие-то бесполезные советы. Даже Джулианна пошла медленнее. Ее ладонь, лежавшая в руке Элизанды, вспотела, а веки чуть вздрагивали при малейшем движении или звуке.

За поворотом дорога сужалась, проходя между двумя грудами камня. В точности между этими грудами и стоял джинн.

Если, конечно, это был джинн. Джулианна не сумела бы отличить джинна от ифрита или от любого проявления Господа. В первый миг она видела только то, о чем и говорил ей Блез, - смерч вроде тех, что уже попадались пару раз в этом путешествии, внезапный вихрь, ставший видимым.

Однако этот смерч не извивался, он застыл как скала и стоял как скальные стены, одного с ними роста, качаясь, как стоящая на острие колонна, и вертелся так быстро, что издали вращения почти не было заметно. Он напоминал бесконечную серебристо-серую веревку, витки которой появлялись из ниоткуда и уходили в никуда, а потом снова появлялись.

В нескольких шагах от джинна стоял мальчик лет десяти-двенадцати, одетый очень похоже на Элизанду, только его бурнус был изодран в клочья и залит ярко-красным. Мальчик стоял неподвижно и всхлипывал, но взгляд его был прикован не к джинну, а к собственной руке. Она бессильно и пугающе повисла, и ярко-белые кости держались на остатках связок - кожа и мышцы были с нее содраны.

Девушки застыли в неподвижности, так же как джинн и мальчик. Первой пошевелилась Элизанда - она отпустила руку Джулианны и рванулась вперед, не обратив внимания на остерегающий жест Блеза. Добежав до мальчика, она схватила его за здоровую руку, повернула и повелительно крикнула сержанту:

- Заберите его, быстро! Уведите к огню и проследите, чтобы им занялись...

К счастью, Блез не стал задавать вопросов - здесь ситуация была ему понятна. Он поспешно принял у Элизанды мальчика, поднял на цуки и отдал одному из своих солдат, быстро распорядившись. Солдат побежал назад по дороге, прижав к себе ослабевшего ребенка; когда он пробегал мимо Джулианны, она пошевелилась, сбросила оцепенение и медленно приблизилась к Элизанде и сержанту.

- Зачем... - Ее голос оказался не громче надломленного шепота; она откашлялась и заговорила снова: - Зачем тебе знать его имя?

- Это полезно, - слегка улыбнулась Элизанда.

- И что, ты просто спросишь его?

- Нет! - резко ответила она. - Задавать джинну вопросы опасно. Если ты не знаешь этого, просто помолчи.

Впрочем, сомкнувшиеся на рукаве Джулианны пальцы выдали, что Элизанда рада присутствию подруги - лишь бы она только молчала. Сама же Джулианна ничего иного делать не собиралась. С этого расстояния были видны клубы пыли, образовывавшие тело джинна. Они бешено крутились - вероятно, они и содрали кожу с мясом с руки мальчика, когда он сдуру сунул в вихрь руку, чтобы потрогать. Джулианна была перепугана до полусмерти; ей почти хотелось, чтобы Блез снова схватил ее и утащил в паланкин, а Элизанда пусть себе беседует с этим кошмаром.

Почти хотелось...

Однако сержант застыл, оцепенел от такой близости чужеродной магии. Он не пытался спасать Джулианну, да и ей самой этого, честно говоря, не хотелось. Пусть ее привело сюда любопытство, но рядом с новоявленной подругой удерживало чувство долга, какой бы страх ни поднимался в душе.

Элизанда подняла голову и возвысила голос, хотя и то, и другое потребовало видимого усилия.

- Мир тебе, о дух.

- И тебе, путник.

Голос шел из самой сердцевины вращающейся башни. Он был странно звонким, почти женским, но совсем не человеческим. За ним не было тела, биения крови, намека на смертность. Джулианна вздрогнула и краем, глаза заметила, что Блез дернулся, словно хотел броситься прочь, но не мог.

- Меня зовут Элизанда.

Ответом был смех, похожий на звон холодных колоколов, потом как ответный дар джинн сказал:

- А мое имя Шабан Ра-исс Халдор.

- Я слышала о тебе, джинн Халдор, - низко поклонилась Элизанда. Новый смешок.

- А я о тебе.

- Великий, о тебе рассказывают истории в Молчаливых Часах, но здесь о тебе не слышали.

- Это так.

- Наверное, очень важная цель привела тебя столь далеко.

Голос Элизанды подсел к концу фразы, упал ниже, чем было бы естественно, подчеркивая, что это всего лишь наблюдение, но не вопрос, ни в коем случае не вопрос.

Снова смех джинна, издевка, и совсем не добродушная. Голос джинна упал на октаву, словно передразнивая Элизанду:

- Это совсем не далеко, малышка. Для джинна нет расстояний.

- Я слышала об этом. Но я также слышала, что джинны редко интересуются человеческими делами.

- И это тоже так.

- Ну тогда, великий... - Тут Элизанда отпустила рукав Джулианны, уселась, скрестив ноги, на песок и даже смогла улыбнуться, откинув голову и щурясь от солнца. - Тогда я не могу понять, почему вижу тебя здесь... - она обвела рукой дорогу и скалы, - ...а рядом - людей, которые не могут пройти мимо тебя. Я не понимаю, почему ты не вернешься в те земли, которые избрал своим домом. Я верю, что ты не собираешься чинить обиду таким слабым существам, как мы. Поэтому я и думаю, что твое дело очень важно, хотя для меня оно по-прежнему покрыто тайной.

- Так оно и должно быть. Впрочем, я ждал слишком долго. - Джинн завертелся еще быстрее, и колонна его тела поднялась в небо подобно дыму. - Возвращайся в Шараи, Лизан из Мертвых Вод. Воды даруют тебе вопросы.

Джулианна увидела, как Элизанда открыла рот, и поймала себя на том же. Возвращаться в Шараи? В Шараи?!

Но тут джинн заговорил снова, на этот раз обращаясь уже не к Элизанде:

- А что до тебя, Джулианна де Ране, поезжай туда, куда ты послана, и выйди замуж там, где должно тебе.

И второй раз за этот день осознание своего положения, диктуемая им гордость заставили Джулианну - даже у подножия этой башни, созданной из песка и магии, - заговорить ледяным голосом:

- А почему ты думаешь, что я не сделаю этого или что мне нужно, чтобы джинны указывали мне на мои обязанности?

Элизанда испуганно зашептала что-то и дернула Джулианну за юбку, но остановить уже не успела.

На этот раз смех джинна был громче.

- Я не думаю ни того, ни другого, дочь тени. Сейчас в твоей душе царит смятение, но вскоре, поверь мне, ты осознаешь свой долг. Твое путешествие и замужество необходимы. И поверь еще вот чему: имя твоего отца славно, однако твое будет еще славнее, если ты окажешься достойна его.

Раздался удар грома, от скал полетели камни, затряслась под ногами земля. Джулианна закрыла глаза от поднявшегося облака пыли; когда она открыла их, джинна не было, а дорога впереди была чиста до самого горизонта.

Элизанда все еще сидела, обхватив голову руками и бормоча что-то себе под нос. Когда Джулианна дотронулась до ее плеча, она подняла глаза и произнесла:

- Я же тебе сказала! Я тебе говорила: не задавай ему вопросов!..

- Я совсем не хотела, - защищалась Джулианна. - И вообще, что тут такого?

- Что такого? Да он же тебе ответил! - Тут Элизанда заметила удивление Джулианны. - Да ты хоть что-нибудь вообще знаешь?

- О джиннах? Нет. - И узнавать не собиралась, если для этого необходимо было слушать туманные фразы явно перепуганного человека. - Он мне так ничего и не сказал. Интересно только, откуда он знает мое имя...

Элизанда застонала и осторожно встала на ноги. Возмущенная и сбитая с толку Джулианна все же заметила, как опустошена эта маленькая девушка. Она протянула ей руку, и Элизанда благодарно оперлась на нее.

- Он знал твое имя, - осторожно начала она, - потому что он ждал тебя. А может, и меня, то есть нас обеих, но тебя - наверняка. Поэтому он и прилетел сюда.

- Глупости!

- Он сам сказал это! "Я ждал слишком долго", помнишь? Он ждал, и мы пришли. Он сказал нам обеим что-то важное, но сказанное тебе было ловушкой, которую ты не заметила.

- Какая еще ловушка? - не поняла Джулианна.

- Джулианна, теперь ты задолжала джинну. Как ты не понимаешь? Ты задала ему вопрос, хотя он тебе этого не предлагал. Он сослужил тебе службу, за которую придется платить. Джинны всегда требуют свои долги, причем сами выбирают способ отдачи...

Нет, она не понимала. Чего захочет от нее джинн, что она сможет сделать для призрачного создания - что ему вообще может понадобиться?

Джулианна покачала головой, призывая на помощь упрямство: "Не буду об этом думать, чтобы от моих страхов это не стало правдой".

Вместо этого она спросила:

- А ты правда была в Шараи?

- Да. Однажды. Меня послал туда дедушка, он сказал, что это пойдет на пользу моему образованию...

- Похоже, это действительно так, - заметила Джулианна, стараясь говорить обычным тоном. - В смысле, действительно пошло на пользу. У нас никто не знает, как говорить с джинном.

Элизанда скривилась.

- Это я впервые. В Шараи рассказывают много всяких историй, ну, вроде уроков о том, как надо жить в этом мире. И о джиннах там много говорят. Но я все равно не знаю... - ее голос надломился, хотя опасность была уже позади, я не знаю, как спасти тебя. Ни в одной из историй не говорится, как увернуться от долга джинну. Это еще никому не удавалось...

Джулианна снова покачала головой.

- Завтра к вечеру мы будем в Роке. Там нас смогут защитить не меньше тысячи человек, а уж потом на защиту жены барона встанет весь Элесси. И к тому же я дочь своего отца. Его имя может сделать то, что не под силу дюжине людей.

А мое имя, сказал джинн, прославится еще больше.

Но об этом она думать не собиралась.

- Он назвал тебя Лизан, - припомнила Джулианна. - Что это значит? Лизан из Мертвых Вод - что это?

- Не знаю, что он имел в виду, - сказала Элизанда, однако Джулианна подумала, что она врет, ну, по крайней мере привирает.

Идя обратно к паланкину, они миновали того самого покалеченного мальчика, лежащего у костра погонщиков. Хотя он был без сознания, его удерживали трое мужчин.

Заботившийся о мальчике солдат с хмурым лицом калил в маленьком жарком костерке нож.

Девушки не проронили ни слова. Они ждали, считали каждый шаг и вдох Блез проворчал что-то человеку с ножом, а потом попросил:

- Дамы, будьте любезны, поторопитесь немного... Не успев дойти до поворота, они услышали, как мальчик наконец закричал.

3

НИ ДОЧЕРИ, НИ ДВЕРИ

Маррон и его отряд собрались вместе со всеми братьями Рока под звон полночного колокола.

Сигнальный колокол назывался "Фратер Суссурус" - "Брат Шептун". Этой ночью его шепот отдавался в костях - так шепчет свое имя вонзающийся в плоть меч. В теле Маррона отозвались три удара: первый - когда он спал, а остальные два уже после того, как проснулся и в бессильной попытке защититься сжался на койке. Еще три удара прозвучало, когда он окончательно пробудился и сел на своем убогом ложе. Камень, кость, плоть, солома, пол - все дрожало, отзываясь на звон.

- Подъем! - приказал в темноте голос фра Пиета после шестого удара. Вставайте, одевайтесь и идите.

Полночные молитвы давно стали второй натурой братьев, как и подъем на рассвете, тоже с молитвами. Маррон нащупал подле койки свою одежду, натянул ее и встал. Он был готов - бос и послушен, как того требовал Устав. Но куда идти, за кем? В аббатстве на каждом повороте коридора висели светильники, дабы новички и не проснувшиеся до конца братья могли найти дорогу к молельне. Здесь же за открытой дверью была такая же чернота. Свет шел только от окна, где мерцали звезды - гораздо более яркие, чем дома. Однако окно ненамного превосходило размерами амбразуру и выходило во внутренний двор, со всех сторон огражденный стенами. В итоге света от него было немного, и попытавшийся разглядеть его Маррон совсем потерял возможность что-либо видеть - теперь он не мог различить ничего дальше сидевшего на соседней с ним койке Олдо.

Что ж, если придется идти без света, надо определить путь в часовню на слух. Вокруг было тихо - еще бы, кто осмелится прошептать хоть слово? - однако в шуме одежды одевавшихся братьев, в их дыхании, в их готовности повиноваться Маррону слышались неуверенность, непонимание. Олдо шаркал по холодному каменному полу, готовый к молитве, как и Маррон, но не знающий, как добраться до молельни.

Маррон пытался услышать еще одно: звук шагов фра Пиета. Он узнал бы эту походку в самом мрачном сне - может быть, сейчас она там и звучит? Фра Пиет немного запинался при ходьбе, потому что у него на бедре был огромный шрам. И - да, донесся этот прерывистый ритм, который почему-то слышался фоном к воспоминаниям о безумных воплях полуденной бойни. Тогда фра Пиет ни разу не слез с коня, однако Маррон почему-то вспоминал именно его шаг. Но как сумел влиться в этот неровный ритм плач ребенка, как в него вошла бежавшая несколько мгновений кровь?..

В темноте человеку мерещатся ужасы, и реальные, и воображаемые. Про себя Маррон молил о свете, о самом крошечном лучике, на который можно было бы посмотреть. И свет медленно возник. Вначале тьма в дверном проеме посерела, стал виден сам проем и силуэт фра Пиета в нем; потом серый цвет превратился в пляшущий желтый огонек, который принес не только свет, но и звук, мягкую поступь множества ног.

Огонек оказался факелом, который нес один из братьев. Фра Пиет протянул к нему собственный незажженный факел. Слова были ни к чему. Шагавший брат даже не остановился, только опустил факел пониже на мгновение, достаточное, чтобы поделиться огнем.

За этим молчаливым монахом шло множество едва различимых теней в капюшонах. Примерно у каждого тридцатого был факел.

Наконец процессия миновала комнату. Фра Пиет выступил в коридор, подняв факел повыше. Он не сделал ни единого жеста, однако отряд, вспомнив увиденное, пошел за ним, выстроившись в шеренгу. Братья натянули капюшоны и опустили головы, глядя в ноги впереди идущим.

Узкие извилистые коридоры пронизывали толщу замка. Маррону подумалось, что сейчас они с братьями больше всего напоминают личинок в сыре. Дважды они останавливались; заметив внезапную запинку Олдо, Маррон замирал на месте, радуясь, что не спит на ходу, и чувствуя огромное облегчение оттого, что перед ним идет друг, а не фра Пиет. Отряд стоял и ждал - как показалось Маррону, в эти минуты их путь пересекали другие процессии; впрочем, он ничего не смог бы разглядеть впереди, даже если бы отважился поднять голову. Потом отряд снова начинал шагать, молча и покорно, словно рабы.

Наконец коридоры стали шире; рядом с ними шагал еще один отряд. Так, колонной по двое - брат и незнакомец, - они и подошли к огромной двери, открывавшейся в главный зал Рока.

* * *

Внезапно факел фра Пиета вспыхнул ярче, словно дерзкий светлячок, решивший разогнать ночь. Вспышка мелькнула и затерялась в темноте. Факелы остальных братьев теперь казались очень тусклыми и далекими.

Не отвага, но страх заставлял отряд шагать в вяжущую черноту - страх остаться позади, остаться в одиночестве.

- Идите, - было сказано им, и они шли, прижимаясь ближе друг к другу, изредка даже касаясь товарища. Не важно, насколько холодна была его кожа или одежда, - важно было только соприкоснуться с чем-нибудь, кроме камня под ногами и темноты вокруг. Они дышали темнотой, и это им не нравилось. Один счастливчик, шедший сразу же за фра Пиетом - обычно такое соседство отнюдь не считалось удачей, - был совсем рядом с факелом, а дальше тянулась цепь людей. Шедший за Олдо Маррон больше не чувствовал ни стен вокруг, ни крыши над головой. Вокруг была только вязкая ночь, ворвавшаяся даже в это святое место, нарушившая естественное равновесие, величайший подарок Господа своим смертным подданным. Это казалось ересью, богохульством, вопиющей несправедливостью; уж где-где, но здесь свет должен был быть братом тьмы, уходящим на закате, однако не сокрушенным, не изгнанным навек.

И не одно послушание заставляло Маррона опускать голову, шагая вслед за Олдо. Он был охвачен страхом, избавиться от которого не помогало даже присутствие стольких братьев вокруг; юноше казалось, что он находится в присутствии чего-то неизвестного, что способно перевесить цели Самого Господа, а быть может, это было отсутствие Бога, заполнившее весь этот зал - или оставившее его столь пустым.

Наконец фра Пиет широко взмахнул факелом в сторону, и отряд увидел ряд коленопреклоненных братьев. Медленно, осторожно приблизившись, касаясь друг друга, сталкиваясь плечами, отряд образовал еще одну линию. Маррон почувствовал не только плечо Олдо, но и его холодную руку, и изо всех сил сжал ее. Они вместе опустились на колени, и остановиться было почти так же приятно, как пожать руку друга. Повернув голову в надежде увидеть под капюшоном лицо Олдо, Маррон вместо этого заметил, как стоявший в конце ряда фра Пиет размахнулся и ударом загасил факел о каменные плиты пола. И это уже приятно не было. Маррон крепче сжал пальцы Олдо.

Тени резко, дико взметнулись и исчезли. Позади Маррон услышал шарканье, дыхание и шелест одежды - там преклонил колени еще один отряд. И хорошо Маррон оказался в окружении людей, хотя чувство опасности не покинуло его совсем. Ненормальной казалась эта непроницаемая тьма, нарушенное обещание.

Теперь сзади не было ни света, ни движения. Маррон не решался даже повернуть голову, опасаясь, что фра Пиет видит и в такой темноте. Он вытянулся и вгляделся во тьму, надеясь увидеть хоть один непогашенный факел, но не увидел вообще ничего.

Снова падая во мрак, все еще цепляясь за руку Олдо, он ждал вместе со всеми. Вскоре сзади снова послышались шаги, они приближались, постепенно появился свет, и впереди стали видны ряды склоненных капюшонов. Маррон больше не осмеливался шевельнуться, зная, что фра Пиет тщательно следит за малейшим намеком на непочтительное любопытство.

Двойная цепь факелов, несомых братьями в черном, прошла по проходу, двенадцать пар факелов в медленном параде, за ними сам прецептор и магистры Ордена. Снова факельщики, а за ними ряд за рядом люди в белых рясах и черных плащах. Маррон нахмурился, не понимая, что они тут делают.

Процессия продолжала двигаться; ее трудно было бы разглядеть поверх голов в капюшонах, если бы не мелькание белых ряс. Люди в белом растянулись цепью перед коленопреклоненными братьями, а по сторонам, там, где восходили к алтарю невидимые ступени, продолжала подниматься вверх горящая нить факелов. Потом и они погасли, и света не стало снова.

Долгое и ужасное мгновение тишины, когда казалось, что все братья дружно затаили дыхание. Великий колокол ударил еще раз, отдавшись в плоти и костях Маррона и Олдо. Маррон почувствовал, как одновременно с его пальцами вздрогнули пальцы друга. Голос прецептора воскликнул: Fiat lux!* (*Да будет свет! - лат.)

И стал свет. Голубой свет, вначале холодный, изгибавшийся двойной петлей Господнего знака на дальней стене над алтарем, он разгорался ярче, он пылал как солнце, на которое нельзя смотреть, переливался жидким огнем под оболочкой свирепого сияния. У Маррона глаза налились слезами, и он быстро отвернулся.

Теперь света хватало, чтобы увидеть весь зал - святое обещание осуществилось в сиянии и славе, и равновесие возвратилось. Первое, что увидел Маррон, когда привыкли глаза, - что весь отряд, как и он сам, оборачивается и озирается; второе же - черная тень под капюшоном фра Пиета, когда исповедник повернул голову к своим подопечным, и черные неосвещенные глаза его вспыхнули.

Голова наклонилась сама собой, а глаза уткнулись в пол. Никаких больше рассматриваний. Теперь Маррон видел лишь спины сотен коленопреклоненных братьев да широкие тени огромных колонн, рядами уходящих вперед.

Зазвучал голос, читавший полночную службу. Он легко наполнял собой весь зал, и Маррон подумал, что здесь должна быть замешана магия, точно такая же, что и в игре света за алтарем. Однако он больше не испытывал страха, только восторг, он был верующим среди верующих, пришедших вознести хвалу Господу, он радостно, с готовностью присоединился к их голосам. Пожалуй, не следовало делать только одного: он так и не отпустил руку Олдо и держался за нее на протяжении всего часа службы.

После службы даже молчание словно бы отзывалось и пело в вышине. Успокоенный в душе, не боясь ничего после столь яркого подтверждения власти Господа, не слышащий уже плеска крови убитого ребенка, Маррон даже не пытался глянуть вверх. Повиновение есть не только долг, но добродетель; иногда же - и удовольствие. Позже, днем, у него наверняка будет возможность побывать здесь при свете. Но несмотря даже на низко надвинутый край капюшона и опущенные глаза, он все еще видел движение впереди, когда братья на возвышении встали и подняли руки с потухшими факелами. Фра Пиет наверняка сделал то же самое, но у Маррона даже не возникло желания смотреть, не возникло и вопроса, зачем это. Ответ еще придет.

И ответ пришел: два сияющих луча вырвались из знака над алтарем и коснулись по очереди каждого факела, загоревшегося мерцающим огнем. По этому сигналу встали все братья - отряд Маррона отстал от них на какое-то мгновение. Магистры Ордена снова прошли мимо в сопровождении факельщиков; шествие замыкали люди в белых рясах. Дойдя до двери, прецептор, должно быть, повернулся к залу. Маррон не видел его, но заметил, что оставшаяся на возвышении часть процессии остановилась. Потом прецептор произнес последнее благословение, огромный знак над алтарем померк, его свет потускнел и исчез, запечатлевшись под закрытыми веками. Маррон закрыл глаза, не желая отпускать образ, и открыл их, только когда Олдо дернул его за руку и разжал пальцы.

Зал уже наполовину опустел. Оставшиеся факелы все еще горели, храбро сражаясь с темнотой, образуя коридор бледного света, куда и повел свой отряд фра Пиет. Шедший следом подтолкнул Маррона; юноша поспешил за Олдо, влился в общий шаг и спокойно дошел до двери спальни. Там отряд снова расположился на сон до тех пор, пока Брат Шептун не поднял братьев на рассветную молитву.

В раскаленном добела небе высоко горел медный диск солнца, обжигая верхний двор замка, и Маррон обливался потом.

Он был не один: вместе с ним стоял весь его отряд во главе с фра Пиетом. Во дворе, кроме них, было еще человек пятьдесят, вместе с которыми отряд не меньше часа фехтовал на учебных мечах, круглых тупых деревяшках, которые могли оставить синяк, но зато не могли ни ранить, ни убить. "Кроме как в руке мастера, - вспомнил Маррон слова своего дяди, слышанные много лет назад. Впрочем, в руках мастера убивает даже перышко. Я сам это видел..."

Однако противники Маррона не были мастерами; им едва удалось оцарапать юношу. Но ведь у них не было такого дяди... Маррон не слишком обольщался насчет собственного мастерства, однако и не скромничал зря. Он знал, что дерется хорошо, потому что специально занимался с усердным учителем, но понимал, что мог бы сражаться и получше. Раньше он надеялся усовершенствовать свое умение в Чужеземье, сражаясь за Господа и упражняясь вместе со старыми рубаками. Но сейчас все надежды исчезли. К чему мастерство, если все, чем тут предстоит заниматься, - война со стариками, женщинами, безоружными мальчишками да младенцами?

Этим утром в Марроне застряла горечь, которую не смогли прогнать даже рассветная служба, состоявший из каши завтрак и угрюмая решимость на учениях. Спал он беспокойно и теперь чувствовал себя более обманутым, чем потрясенным, более убийцей, чем праведным воином. Сегодня трудно было все свалить на фанатизм фра Пиета, бросившего их в безумие убийства, - тяжесть содеянного перевешивала подобные оправдания.

Но Маррон, несмотря на эти мысли, делал то, что должен был делать. Он стоял рядом с Олдо и с остальными братьями и смотрел, как расходятся их соперники. Потом ушел даже фра Пиет, и отряд остался без присмотра на несколько минут, пока исповедник шел навстречу бородатому коротышке с длинным мечом на поясе. Это был человек, слава которого переросла хозяина, - магистр Рикард, главный мастер оружия Ордена и знаменитый фехтовальщик. Он прибыл в эту землю в свите герцога и вложил в освоение Чужеземья немало сил, сделав своего сюзерена королем страны, и пусть надежды Маррона рассыпались в пыль, отдающую горечью во рту и в горле, но все же под началом этого человека он будет драться изо всех своих сил.

Магистр Рикард пожал руку фра Пиета и заговорил с ним как с равным, чем несказанно удивил Маррона, и они вдвоем медленно направились к отряду, наклонившись друг к другу и негромко разговаривая. За ними шли шестеро юношей в черных плащах, но рясы под плащами были белые.

- Кто это? - тихо спросил Маррон, воспользовавшись моментом.

- Рыцари-искупители,- ответил сзади ворчливый голос. - Из какой ты деревни явился?

"Уж тебя бы в этой деревне поучили!"

Впрочем, это следовало бы знать и самому. Рыцари-искупители были сыновьями знати. Они не посвящали всю свою жизнь и имущество Господу, однако давали клятву провести год, два или пять на службе Ордену. В Элесси это считалось долгом, в других же провинциях Чужеземья, как слышал Маррон, было скорее модой, но черный значок прошедшего службу в Ордене ценился очень высоко и молодой человек, не обладающий им, считался слегка ущербным. А в некоторых фамилиях год службы был ритуалом посвящения, после которого юноша считался мужчиной.

Что бы ни приводило этих людей в Орден, их сопровождали - как Маррону рассказывали - пажи и оруженосцы, они ели и спали отдельно, ходили или не ходили на службы по собственному желанию. И одевались они иначе - как Маррон теперь видел сам. Есть рыцари, и есть братья, это Маррону было сказано, они мало друг с другом соприкасаются; и Маррон уже знал, кого он ставит выше.

Он понял это вдвое яснее, когда шестеро рыцарей встали в углу и сбросили плащи. Они поглядывали на отряд, разговаривали и ухмылялись, улыбаясь лишь с легким оттенком презрения - большего не стоят эти шуты-братья, говорил весь их вид.

Маррон ощущал такое же презрение и надеялся, что рыцари это заметят. Да, под плащами они носили белые одежды; да, у них были мечи и блестящие кольчуги. Кольчуги! Он слышал, будто рыцари-искупители идут в бой в доспехах подобно рыцарям светским, но никогда не давал этим слухам веры. А ведь сейчас не ожидалось ничего, кроме боя на деревянных мечах, - так зачем же им кольчуги? Разве что они хотят показать, как они сильны и как безразличны к жаре и весу надетой брони?

Братья вокруг зашептались, вторя мыслям Маррона:

- Кольчуги! У них что, никакой чести нет? Они вообще верят в Господа? Устав запрещает нам...

- Нам, - произнес за их спинами суровый голос, - но не таким, как они. У них свои обеты, у нас - свои.

Братья разинули рты и дружно замолкли. Увлекшись спором, они совсем позабыли о фра Пиете. Как ни странно, ни в голосе, ни во взгляде, который они осмелились встретить, не было осуждения, хотя братья явно провинились, разговаривая без paзpeшения. Неужели, подумал Маррон, пропасть между братьями и рыцарями так глубока, что фра Пиет в этом заодно со своими подчиненными?

Но не это было важно: они не получили выговора, а значит, не будет и наказания. Этого достаточно. Взмахнув рукой, фра Пиет привлек внимание отряда к магистру Рикарду; тот стоял в лучах солнца, а его тень лежала под ногами, словно брошенный в пыль плащ.

- Братья! - начал он, и его голос прозвучал словно надбитый колокол громко и чуть надтреснуто. - Подобно всем нам, вы прибыли, чтобы служить Господу послушанием, молитвой и мечом. Что касается последнего, то это моя задача - научить вас обращаться с оружием. Я следил за вашим учением из окна. Многие из вас держат меч как мотыгу! - Упрек заставил нескольких братьев стыдливо заулыбаться и зачертить носками сапог в пыли. - Надеюсь, мы сможем научить вас управляться с ним получше. Есть среди вас и такие, которые кое-что умеют. Ты, ты и ты...

Его палец указал на шестерых братьев, среди которых оказался и Маррон. Олдо не попал в число отмеченных, что было вполне справедливо, - сколько лет ни бился учившийся у дяди Маррон, он так и не смог научить друга чему-либо большему, чем с трудом управляться с мечом. А вот со стрельбой из лука все обстояло иначе: Олдо мог подбить дрозда на лету, а Маррон мазал даже по курице.

- Шаг вперед. Посмотрим, что вы умеете.

Так вот зачем здесь рыцари, понял наконец Маррон. Их шесть и нас шесть. Сыновья дворян против сыновей фермеров, земледельцев, крестьян - нет, честного боя не выйдет, хотя магистр Рикард выбрал действительно лучших фехтовальщиков отряда. Известно ведь, что дворяне учатся фехтовать раньше, чем читать.

И все же Маррон был твердо намерен сделать все для спасения репутации отряда и чести дяди и отца, которого юноша никогда не знал и чье имя носил, тот погиб в Чужеземье за то же дело, за которое собирался сражаться сын. Рыцари встали полукругом, и Маррон оказался напротив молодого человека лет на пять старше себя, темноволосого и такого же худощавого, только на ладонь повыше.

Парень наверняка может сделать глубокий выпад - впрочем, кольчуга замедлит его движения. Маррон встал в позицию, но противник засмеялся.

- Полегче, мальчик, вначале давай представимся, - произнес он с насмешливым поклоном. - Мое имя Антон д'Эскриве.

- Сьер Антон. - Глубокий поклон, глубже, чем поклонился противник; хвала Господу, Маррон сумел вспомнить надлежащее обращение. - Меня зовут Маррон.

- Ну что ж, фра Маррон, начнем?

Рыцарь достал меч - настоящий меч, а не деревянную палку. Судя по тому, как на гранях меча играло солнце, клинок был острее бритвы. Маррон не сумел скрыть мгновенного колебания, что заставило сьера Антона рассмеяться еще раз.

- Не бойся, мальчик - прошу прощения, брат мальчик. Я тебя не уколю, ну, или уколю несильно. Стану я рисковать, когда на нас смотрит Рикард! Я буду бить плашмя.

"Сначала достань меня", - угрюмо подумал Маррон, сжимая зубы и вновь становясь в позицию. Его глаза мгновенно вспомнили науку, и он впился взглядом в острие меча и в плечо рыцаря. Кроме того, он следил и за запястьем бойца, полускрытым фехтовальной перчаткой.

Вокруг слышались удары стали о дерево, тяжелое дыхание, хрип и скрип сапог на присыпанном песком камне. Маррон собрался, изгнал из сознания эти звуки, перестал обращать внимание на едва заметные краем глаза движения, чуть пригнулся и пошел в атаку.

Сьер Антон изящно шагнул вперед, встречая его. На клинке сиял солнечный свет. "Никогда не пытайся предугадать действия мечника, - не раз предупреждал Маррона дядя. - Следи за острием, за запястьем, за плечом и реагируй на то, что он делает, а не на то, что он, по-твоему, должен сделать". "А он ведь считает меня тупицей, - подумал Маррон. - Думает, я боюсь острия меча. Он сделает ложный выпад, чтобы заставить меня отпрыгнуть, а потом хлопнет по ребрам. Он думает..."

Маррон напрягся, стоя на носках, - и противник действительно сделал выпад, сияющий клинок пошел вперед, прямо в грудь Маррону, и вильнул в сторону для жалящего удара плашмя. Вот только Маррон не стал дожидаться прикосновения; он прыгнул навстречу выпаду меча, настолько близко, что клинок в замахе для удара зацепил одежду. Мимолетный взгляд на округлившиеся глаза противника всего в футе от его собственных - и Маррон обрушил тупой деревянный меч на большой палец сьера Антона. "Вот так, пусть уронит меч перед своим учителем. Пусть он выглядит дураком, а не я..."

Но сьер Антон не выпустил меча. Молодой рыцарь легким движением ушел за пределы досягаемости Маррона и одобрительно, с удивлением кивнул юноше. "Черт, у него же перчатка с металлом, - с досадой подумал Маррон. - И теперь он не будет так беспечен..."

Сам Маррон тоже не собирался расслабляться. Они снова сошлись, и на этот раз фехтовали как равные, наносили удары и парировали их, делали обманные движения, чередовали выпады и защиты. Пять тяжких минут они кружились друг напротив друга и фехтовали, не обращая внимания на всех остальных. Через несколько минут глаза Маррона щипало от пота, дыхание затруднилось, а державшая меч рука зверски болела. Теперь юноша только отступал - силы все-таки были не равны, и оба противника знали, что хозяин положения сейчас сьер Антон.

Впрочем, всю свою жизнь Маррон сражался с куда более сильным противником. Юноша всегда проигрывал своему дяде в росте и скорости и потому знал: его сила в защите. Он лихорадочно вспоминал все что знал - парировать удар, сделать ложный выпад, отступить, снова парировать. Побагровевший от унижения сьер Антон держал меч обеими руками и, несмотря на собственное обещание, грозил Маррону лезвием, откалывая от деревянного клинка щепки. Окончится ли схватка, если деревянный меч не выдержит и сломается? Прикажет ли магистр Рикард своему рыцарю остановиться? И услышит ли сьер Антон приказ - или постарается пропустить его мимо ушей?

Маррон не знал, однако мгновенное раздумье стоило ему сосредоточенности: глаза скользнули в сторону, где стоял главный мастер оружия. Так что дураком все-таки оказался он, и Маррон, в тот же миг это поняв, резко перевел взгляд обратно, но было поздно. Сьер Антон уже пробил ослабевшую защиту Маррона яростным колющим ударом, вложив в него всю свою озлобленную досаду.

В болезненной ясности этого момента Маррон увидел, что лицо молодого рыцаря изменилось в самой середине выпада. Маррон бросился на землю, покатился ("Всегда катись по направлению к врагу, мальчик, а не от него. Доберись до него, сбей с ног, если сумеешь, хоть за ноги кусай. Если ты покатишься прочь, он шагнет за тобой и прикончит тебя, смеясь") и все равно погиб бы, пронзенный клинком, еще не успев упасть на землю, если бы сьер Антон с громким криком не отбросил меч.

Слишком поздно, чтобы спасти Маррона от раны, но вовремя, чтобы спасти от гибели. Клинок не попал в сердце, вообще миновал грудь, но вспорол одежду и кожу на левой руке и зазвенел на камнях двора. Маррон ощутил рвущий холод этого прикосновения, мгновенно превратившийся в жар, но он уже катился к ногам противника, поднял глаза на побледневшее лицо сьера Антона, увидел свою руку, все еще сжимающую деревянный меч.

И ударил вверх, не с силой, которой уже не было, и все же с достаточной силой и соображением, чтобы не бить в защищенную кольчугой грудь. Он ударил тупым концом в горло сьеру Антону, и ударил достаточно сильно, наверняка оставив кровоподтек. Будь у его меча острый конец, горло оказалось бы перерезано. "Разрезать и повернуть, и тогда смерть мне наверное".

Сьер Антон отпрыгнул, кашляя и ругаясь, а затем снова приблизился, потирая рукой горло, и все же с тенью улыбки на лице.

- Неплохо. Но, если не ошибаюсь, первым убил тебя я, - произнес он, словно прочитав по лицу Маррона все его мысли. Может быть, так оно и было.

Он протянул сопернику руку. Маррон отпустил меч и схватился за нее. Сьер Антон легко поднял его на ноги и придержал, пока колени Маррона не перестали дрожать, а сам он не начал дышать ровно и не восстановил равновесие.

- Покажи, - указал сьер Антон на раненую руку.

Они вместе осмотрели рану. Рукав рясы Маррона был разрезан, вокруг дыры расплывалось красное пятно. Сьер Антон отогнул рукав и обнаружил на предплечье длинный порез.

- Рана не глубокая. Боюсь, будет шрам, но совсем небольшой, рука будет действовать. Как, ты сказал, тебя зовут?

- Маррон...

- Вот что, фра Маррон, - снова ехидно, однако на этот раз без всякого высокомерия, сказал он, - промой и перевяжи рану, а потом возвращайся, ладно?

Кивок, хлопок по плечу - и сьер Антон отвернулся, поднял свой меч, осмотрел его лезвие, вынул из кармана на поясе кусок ткани и протер клинок. Маррон смущенно смотрел ему вслед, чувствуя, как руку жжет все сильнее, словно раскаленным тавром.

Тряхнув головой и поморгав, чтобы прогнать головокружение, Маррон огляделся и увидел, что учения уже кончились. Остальные- схватки закончились давным-давно, братья и рыцари стояли вдоль стен и глядели на Маррона и сьера Антона, переводя глаза с одного на другого.

Маррон чуть пошатнулся, и к нему подбежал Олдо. Подперев друга мощным плечом и обхватив рукой, он бессвязно зашептал:

- Ты молодец, это было здорово, если бы у тебя был настоящий меч, ты бы ему показал, а он что, убить тебя хотел?.. - А Маррон просто стоял, тряс головой и смотрел на капающую с пальцев кровь, пока не подошел фра Пиет. Исповедник объяснил им, где взять бинты, воду и новую одежду. Он даже кивнул Маррону и коротко поздравил с тем, что он замечательно дрался и не посрамил отряд. Однако сейчас Маррон слышал только прощальные слова сьера Антона, заглушавшие все остальные звуки: "Потом возвращайся, ладно?"

Не просьба и даже не приглашение, скорее уж команда, и Маррон не мог понять почему, но ему хотелось подчиниться. Он так и сделает. Если ему будет позволено.

Первое головокружение прошло, и Маррон, послушавшись Олдо, накрыл рану пропитанным кровью рукавом, прижав его изо всех сил, чтобы остановить кровотечение. Он уже мог идти более или менее ровно, однако Олдо все равно отправился с ним, хотя никто ему этого не разрешал. "Сделать то, чего тебе не приказывали, есть ослушание". Маррон и Олдо шли по двору, ежесекундно ожидая, что фра Пиет сейчас прикажет Олдо вернуться.

Однако окрика не последовало. Оборачиваться, чтобы узнать, заметил ли их фра Пиет, они не стали - может, и к лучшему. Безмолвное позволение либо дано, либо нет, и если нет, Олдо об этом наверняка узнает. Сомнение иногда бывает куда более удобным товарищем, нежели уверенность.

Дважды спросив дорогу, они нашли лазарет. Брат лекарь прижег рану такой едкой и вонючей мазью, что Маррон даже вскрикнул, хотя само ранение перенес без звука. Лекарь перевязал руку длинной полотняной лентой и пообещал, что на месте раны будет шрам шириной не больше мизинца и длиной не более двух. Из лазарета в ризницу - Маррон ожидал, что ему прикажут самому отстирать и зашить рясу, как было бы в аббатстве, однако ему без единого замечания выдали новую, - оттуда обратно во двор. Даже если бы сьер Антон и не приказал Маррону вернуться, они не знали бы, куда еще идти.

Шестеро рыцарей-искупителей сражались между собой; фра Пиет с отрядом ушли, и магистра Рикарда тоже уже не было.

Явно ожидавший возвращения Маррона, сьер Антон вскоре заметил его появление. Он сделал шаг прочь от противника, поднял левую руку и опустил меч. Его напарник кивнул и встал в сторонке, а сьер Антон подошел к братьям.

- Твой отряд ушел в оружейную, - коротко сказал он Олдо, - и тебе следует идти туда же. Вон туда, - показал он дорогу, жестом, предупреждавшим любые возражения. - А ты, - это уже относилось к Маррону, - стань вот там и смотри. Да не бойся ты, я отпросил тебя у твоего исповедника по меньшей мере на час. Следи за мной.

Он вернулся к напарнику. Олдо неуверенно взглянул на Маррона и пошел, почти побежал в указанном направлении.

"А как же я? - подумал Маррон, нервно поглядев на высоко стоявшее солнце. - Что мне делать, когда колокол призовет всех на молитву, - идти в молельню вместе с рыцарями?" Он не мог представить себе такого, но не мог и остаться за дверью. Долг прежде всего - а провести в молитве четыре Великих Часа было для каждого брата долгом, стоящим выше любого другого.

Но Брат Шептун пока молчал, а здесь от Маррона тоже требовалось послушание; если и не послушание брата рыцарю согласно Уставу - он не знал или не мог вспомнить, требуется ли оно, - то послушание простолюдина дворянину, а к этому Маррон был привычен всю свою жизнь. Маррон стоял там, где ему было сказано, и смотрел на фехтующего сьера Антона.

Теперь он понял, почему рыцари надевают кольчуги даже на учения; понял до конца и то, почему так долго продержался в своей первой схватке. Пока сьером Антоном не овладела ярость, он все время помнил об остроте своего оружия и о том, что на Марроне нет доспеха, и каждое движение рассчитывал осторожно. В схватке же рыцарей с рыцарями, одинаково обученными и вооруженными, одетыми в одинаковые кольчуги, таких предосторожностей никто не предпринимал. Маррон не то что пяти минут, и одной бы не выстоял бы против такой умелой атаки, а любой из ударов, высекавших искры из кольчуг, просто рассек бы его пополам.

Все шестеро рыцарей были прекрасно обучены; пожалуй, таких мастеров Маррону видеть еще не приходилось. Ему показалось, что сьер Антон бьется лучше всех. Его меч с обманчивой легкостью плясал в воздухе, поддразнивал и подманивал противников, а потом бил наверняка. Учебные бои длились всего по нескольку минут, рыцари часто меняли партнеров, иногда сражаясь вдвоем против одного, но и в таких случаях сьер Антон чаще побеждал, чем оказывался побежденным.

Наконец рыцари закончили игру. Вложив мечи в ножны, они быстро и негромко переговорили между собой, и пятеро из них пошли прочь. Сьер Антон остался на месте и взглядом подозвал к себе Маррона.

- Как рука, не болит? - спросил он и в ответ на кивок Маррона добавил: Хорошо. Идем со мной.

Маррон скользнул взглядом по небу, увидел, что солнце подходит к полуденной черте, и почти решился спросить, куда они идут. Получив ответ, можно было бы попросить: "Нельзя ли сходить туда позже? Я должен быть на молитве". Однако он не сказал ни слова и молча пошел вслед за высоким рыцарем, придерживая ноющую левую руку. Рыцарь вошел в узкую дверку, поднялся по винтовой лестнице, прошел по узкому коридору и открыл дверь.

Очевидно, это была его комната. Она была невелика и, по меркам знати, небогато убрана, однако младшего брата Ордена она поразила уютом. Стены были увешаны яркими гобеленами, а на полу лежали тканые коврики. Тканые же занавеси закрывали окна, а постель была покрыта меховым одеялом. В одном углу стоял красивый резной шкафчик, в другом - деревянная рама.

Сьер Антон расстегнул портупею и швырнул ее на постель. За ней последовали кожаные со сталью фехтовальные перчатки, защитившие его от меча Маррона и, вероятно, от мечей товарищей в учебном бою. Сьер Антон провел рукой по слипшимся потным волосам и взялся за воротник кольчуги.

- Будь добр, помоги, если не трудно...

Правой, здоровой рукой Маррон придерживал за локоть раненую левую. Теперь он быстро отпустил ее и шагнул вперед, взявшись за плечи кольчуги и мимоходом удивившись тонкости и прочности колечек, из которых она состояла. Сьер Антон наклонился, изогнулся, шагнул назад и выскользнул из кольчуги. Доспех всей тяжестью повис на руках Маррона, заставив его зашипеть от боли в мускулах раненой руки.

- Повесь вон там, - махнул сьер Антон в сторону рамы.

Кольчуга с журчащим звуком упала на дерево. Маррон повернулся к рыцарю и обнаружил, что тот уселся на постель и вытянул в его сторону одну ногу.

- Ты не мог бы помочь...

И Маррон - Маррон, поклявшийся дяде, что будет слугой только Господу, обнаружил, что стоит на коленях и снимает сапоги с рыцаря. Не успев еще встать, не понимая, что он тут делает и почему вдруг взялся прислуживать сьеру Антону, он почувствовал отдавшийся во всем теле звон Брата Шептуна.

Маррон едва не задохнулся и с молчаливой мольбой посмотрел на сьера Антона. "Мне надо идти, хоть я и не знаю дороги", - говорил его взгляд. И снова Маррон промолчал, снова не смог сказать ни слова. Рыцарь встал с постели и опустился на колени рядом с ним.

- Ты знаешь службу?

- Да, сьер. - Конечно, службу он знал, но...

- Вот и хорошо. Помолимся вместе.

Маррон ожидал, чтобы сьер Антон начал молиться, сьер Антон спокойно выжидал седьмого удара, означавшего, что в большом зале начинается служба. После этого они с Марроном стали повторять положенные по обряду старинные слова. Возможно, и было что-то странное в том, что светский рыцарь читал основную часть службы, а давший обет монах всего лишь отзывался в положенных местах, как простой мирянин, - однако Маррона это совсем не удивляло.

Они отчитали службу быстрее собравшихся в зале, а два негромких голоса звучали куда менее величественно, чем несколько сот, однако служба показалась Маррону ничуть не менее искренней. Произнеся последние слова, сьер Антон еще с минуту оставался на коленях; губы его шевелились - он молился про себя. После этого он так открыто и радушно взглянул на Маррона, что юноша отважился задать вопрос:

- Прошу прощения, сьер... но вы всегда молитесь здесь, в своей комнате?

- Да, всегда. Я соблюдаю все Часы, как и вы, но только молюсь в уединении. - Увидев недоумение Маррона, он едко усмехнулся: - А ты думаешь, мне следует демонстрировать свое благочестие вместе с этими тщеславными франтами - другими рыцарями, выставляться напоказ перед братьями и Господом, гордясь своим происхождением и несомненными заслугами? Нет, спасибо...

Он резко встал и шагнул к высокому узкому окну, едва пропускавшему дневной свет. Маррон тоже неуклюже поднялся, уже приготовившись извиниться, хотя и не понимал, что в его словах могло показаться рыцарю обидным.

Но сьер Антон отвернулся от окна и уселся поудобнее в его амбразуре, улыбнувшись уже более естественно.

- Нет, - повторил он, - но тебя это не касается, Маррон. А теперь выслушай меня. Мы, рыцари Ордена, имеем право привезти с собой в Рок оруженосца или слугу и держать его при себе на протяжении всей своей службы. Но у меня нет слуги - хотя, уверяю тебя, это не моя вина. Я позаботился о его теле. Прецептор сказал, что я могу выбрать оруженосца из братьев-новобранцев. Мне хотелось бы, чтобы это был ты, однако я не имею права приказывать. Я могу только просить. - На мгновение дружелюбная улыбка стала скорбной, словно рыцарь сожалел о том, что вынужден опуститься до просьбы. - Итак, я в первый и единственный раз обращаюсь к тебе с просьбой, Маррон, - будь моим оруженосцем. Твои обязанности не будут обременительны - я не требовательный хозяин, зато ты научишься у меня тому, чего не узнал бы, прослужи ты в Роке хоть двадцать лет. И это касается не только фехтования. Согласен ли ты? Я не стану повторять просьбу дважды, - холодно добавил он, предупреждая всякий торг.

В этом не было нужды; Маррон не собирался торговаться, да и не о чем было. Вот только...

- Я... я не хотел бы покидать свой отряд, сьер... - Конечно, в первую очередь ему не хотелось покидать Олдо; в этом огромном мрачном замке, в здешней мрачной жизни ему нужен был хотя бы один друг. И потом, между Марроном и остальными братьями тоже существовала незримая связь, рвать которую юноше не хотелось.

- Ты его и не покинешь. Как правило, ты будешь нужен мне два-три часа в сутки. Ты останешься монахом и будешь нести все обязанности монаха. Звание оруженосца только наложит на тебя дополнительные обязательства. Скажи да или нет, Маррон, но сделай это быстро.

- Тогда да, сьер. И благодарю вас...

Сьер Антон насмешливо покачал головой.

- Я рассек ему руку до кости, потом задал ему добавочную работу - и он же благодарит меня за эту честь. Вот оно, дворянство, Маррон; даже наше прикосновение благословляет. Иди сюда. Нет, сюда. - Он встал и, взяв Маррона за плечо, подвел его к окну.

- Вон, видишь? - показал сьер Антон.

- Вижу. Башня.

Окно выходило на один из замковых дворов, совсем крошечный, гораздо меньше того, где проходили учения, наверное, самый маленький двор в замке. Угол двора занимала приземистая башня, огороженная стенами почти на всю свою высоту. Стены замка, окружавшие двор, к ней не подходили. Башня стояла на самом краю гранитного утеса, служившего основанием крепости, и за ней наверняка скрывалась глубокая пропасть.

- Это самая старая часть крепости, - пояснил сьер Антон. Его рука переместилась на шею Маррона, не позволяя ему отвернуться. - Первыми здесь построили стену шарайцы. Вообще-то они почти ничего не строят, но эти стены воздвигли и удерживали башню, пока мы ее не взяли. Все остальное - и стены, и крепость - мы построили сами. А сама башня была возведена еще до шарайцев; они построили свою крепость вокруг нее. Зачем? Чтобы владеть башней? Чтобы защищать ее? Если кто-то и знает ответ на эти вопросы, мне его слышать не доводилось. Знаешь, как называется эта башня?

- Нет, сьер.

- Я не знаю, как звали ее шарайцы, но мы называем ее Башней Королевской Дочери.

- Простите, сьер?

- Да, Маррон?

- Наш король... у него нет дочери, сьер.

- Ты прав. Но говорят, что он сам дал имя башне. По легенде, он был здесь однажды, уже после падения Аскариэля, но еще до Конклава. Конечно, до Конклава, как же иначе. Король осмотрел башню и приказал Ордену хорошенько охранять ее. Говорят, что после этого он засмеялся и нарек ее Башней Королевской Дочери.

Что ж, здесь было над чем смеяться - если бы кто-нибудь осмелился. Не было дочерей у владыки Чужеземья, как не было и лица, которое видел бы за пределами дворца хоть кто-нибудь за последние сорок лет. Он правил страной в полном уединении, не допуская исключений и не объясняя своего желания.

Имя было странным, но казалось, что не в нем дело. Сьер Антон не отпускал Маррона.

- Смотри... - только и прошептал он. Наконец Маррон понял.

- Сьер! Я не вижу двери...

Ни на одной из двух видимых из окна стен не было ни дверей, ни окон только серая поверхность зализанного непогодой камня. Стена же, окружавшая башню, была построена вплотную к ней, и за ней не могло быть двери.

- Да, Маррон. Двери там нет. И некоторые мои собратья считают меня подобным этой башне - одиноким и замкнутым. Без окон и дверей. Быть может, ты обнаружишь, что они внушили то же самое своим слугам, и это будет еще одно благословение тебе от моего прикосновения. Ты умеешь точить меч?

- Простите, сьер?

- Умеешь обращаться с точильным камнем? - Рука исчезла с шеи Маррона, а сам сьер Антон сделал шаг назад. Когда Маррон оглянулся, рыцарь уже стоял у постели, взвешивая на руке меч с портупеей.

- Да, сьер. - Первой наукой, которую преподал ему дядя, была именно заточка меча. Только после овладения ею ему было позволено учиться фехтовать.

- Прекрасно. - Сьер Антон кинул Маррону меч вместе с ножнами и портупеей, и Маррон поймал его. - Имя клинка - "Джозетта". Я зазубрил лезвие - по-моему, о кольчугу Раффела. Спустись вниз, к конюшне. Там тебе покажут, где точило. Когда закончишь, принеси меч обратно. Да смотри, обращайся с ним уважительно, его род куда древнее твоего. После этого можешь отыскать свой отряд. К тому времени служба закончится, и они пойдут на обед.

- Сьер...

- Да?

- Я ведь должен принести вам ваш обед? - Оруженосец или слуга, Маррон знал свои обязанности. Сьер Антон издал короткий смешок.

- Нет. Я не ем в середине дня. Утром и вечером это также не будет твоей обязанностью. Я ем вместе с некоторыми своими собратьями, которым - как тебе скажут - безразлично, с кем есть. Раффелу, например. На учениях ты видел всех рыцарей, сколько их есть. Оруженосцев остальных хватает, чтобы прислуживать нам всем. Впрочем, благодарю тебя за предложение. Займись-ка лучше мечом, Маррон, - иначе ты можешь обнаружить, что я весьма придирчив во всем, что касается оружия.

Рыцарь закинул ноги в чулках на кровать, откинулся на подушку, заложил руки за голову и закрыл глаза.

Маррон выбежал из комнаты.

На бегу он подумал, что башня без окон и дверей кое-кого ему напоминала. Нет, не сьера Антона - хотя и не понятно, почему, - но что-то неясное, копошащееся где-то в глубине сознания.

Пытаясь понять, что же ему вспомнилось, Маррон, не глядя, пробегал по коридорам и поворачивал то направо, то налево и заблудился, конечно; может быть, он с самого начала бежал не в ту сторону. Вокруг не было ни души, никто не мог указать Маррону верный путь - ни брат, ни рыцарь, ни слуга: полдень был наисвященнейшим часом даже для мирян. Заслышав полуденный колокол, крестьяне бросали работу на полях и преклоняли колена, вознося молитву; порядочные горожане спешили в церковь, в монастыре все стекались к часовне. А замок Ордена немногим отличался от монастыря. Все спускались в зал.

Все, кроме сьера Антона...

Маррону пришлось самому искать путь, петляя по дворикам и переходам, попадая в неожиданные изгибы коридоров, поднимаясь по неудобным ступенькам как раз тогда, когда надо было спускаться вниз. С каждым попадавшимся ему окном он все больше терял ориентацию, ибо, выглянув, видел что-то совсем неожиданное. Возможно, так строители защитили свой замок на случай нападения, на случай, если чужак сможет подойти чересчур близко, подумал Маррон. А может, это была магия, заклятие, наложенное строителями и заставлявшее любого чужака заплутать в этом лабиринте.

"Я не чужак, я здешний брат!" - хотелось закричать Маррону так громко, чтобы его крик услышали неподатливые стены, скрывавшие двери там, где они должны были быть, там, где он искал их.

"Ни дверей, ни окон..." - снова эта мысль, нет, не мысль - то ли образ, то ли отзвук чего-то...

Наконец в стене показалась дверь, и Маррон сразу же узнал ее: отряд уже поднимался по этому тускло освещенному пандусу накануне, когда фра Тумис вел братьев из солнечного двора в тень, к Залу Королевского Ока.

Маррон помчался вниз по пандусу. Да, вот открытый, мощенный булыжниками двор, а вот наконец и конюшни. Рядом с ними копошились конюшие-шарайцы, рабы и еретики, неверные, забытые на время службы. Маррон спросил, где здесь точило, и один из мальчиков провел его к камню.

Запустив колесо и вытаскивая из ножен меч сьера Антона, Маррон вдруг подумал; "Сурайон!"

Да, конечно, Сурайон, Свернутая провинция - ни окон, ни дверей, ни входа, ни выхода.

Маррон обрадовался, что эта мысль не пришла к нему, когда он стоял у окна в комнате сьера Антона. Он, Маррон, мог бы брякнуть это вслух, а одно упоминание Сурайона считалось грехом и влекло за собой тяжелое наказание - и это в аббатстве, возле родного дома. А уж о здешней каре за подобный проступок и подумать было страшно.

Да, это означало бы по меньшей мере публичное наказание. Или сьер Антон наказал бы его прямо у себя в комнате, причем наверняка серьезно. Если бы кто-нибудь узнал о том, что в мыслях Маррона связались воедино башня, рыцарь и Свернутая провинция - излюбленная тема легенд, слухов и страшных историй, - он расплатился бы за это собственной кровью.

Однако он уже расплатился кровью, и рука горела, напоминая об этом. Господь послал ему наказание даже за невысказанные мысли, касавшиеся самого запретного; преданной анафеме земли, куда нельзя войти, отступничества, недоступного правосудию, и загадочно исчезнувшего неосязаемого врага.

Сурайон, Свернутая земля. Ни окон, ни дверей. И такая же башня, и рыцарь, который не то говорит о себе, что закрыт для мира, не то отрицает это... или и то и другое сразу? Маррон против воли продолжал сопоставлять, прижимая к вращающемуся точилу меч сьера Антона, сжимая зубы от боли, дергавшей раненую руку при каждом нажатии на педаль.

В скрежете стали о точило ему послышался детский крик, а на полу вдруг заалели брызги крови. Маррону захотелось запереть на засовы все двери, забить окна и стать башней, сильной и твердой, недосягаемой, одинокой.

4

КАК ВЫСОКО, КАК ДАЛЕКО ВНИЗУ...

Вначале она приняла крепость за облако. Нет, даже не за облако, а за охватывающую горизонт грозовую тучу, за бурю, непривычную для этого времени года. Что еще могло так мрачно нависнуть на фоне неба?

Только на исходе дня, когда паланкин немного приблизился к туче, но та осталась на своем месте и даже не изменила формы - увеличившись, впрочем, в размерах, - когда заходящее солнце осветило темную громаду - только тогда Джулианна поверила, когда уже не могла не верить. Когда наконец крепость стала видна даже сквозь занавеси, девушка разглядела рукотворные стены медового камня, то светлые, словно свежие медовые соты, то темные, как запекшаяся корочка медового пирога. И эти высокие стены были высечены в огромной скале, вздымавшейся высоко над головой.

Джулианна попыталась было убедить себя в том, что высота стен - всего лишь игра теней или, возможно, обман зрения, в котором повинны полупрозрачные занавеси, однако ее подруга только посмеялась.

- Признайся, Джулианна, ты просто не можешь разглядеть такую громаду целиком.

- Признаюсь. Замок большой...

Он действительно был большим, нет, огромным, невероятным, чудовищным. Пожалуй, даже чересчур, вполне искренне подумала Джулианна, а ведь она всю жизнь жила в Марассоне, который считался самым большим городом Востока. Да, у них в городе были величественные здания - дворец, крепость, великий храм с голубым куполом (как ей говорили, храмов, равных этому, в мире не было), - но ни одно здание Марассона не могло сравниться с Рок-де-Рансоном.

Скала, на которой стояла крепость, совсем не походила на окрестные холмы со скудной почвой и скудной растительностью, однако все же полные жизнью от подножия до высохших, обглоданных ветром верхушек. Скала походила на зуб, поднявшийся из недр земли среди холмов, на "гору из Нижнего мира", как однажды, шутя, сказал отец, из мира ифритов - будто она разрослась так, что перестала помещаться в подземелье и пробила землю.

И работу Бога, огромную голую скалу, саму по себе бывшую крепостью, улучшил человек. Он строил стены, поднимаясь все выше и выше, и даже с такого расстояния видны были уровни замка, ярусы, подобные темным слоям из трещин и странных полос на камне, на котором они стояли.

Даже в ярком дневном свете скала казалась мрачной, окутанной тенью Джулианне эта тень показалась зловещей. А на самом верху, надо всем и вся, высилась крепость. Даже с расстояния в несколько миль, а то и лиг видно было, как высоко вознеслась цитадель, венчавшая обвитую подъемом-серпантином скалу. Да, она могла испугать - и должна была пугать, хотя вряд ли именно Джулианну. Ей крепость должна была казаться надежным и безопасным пристанищем, и ей не нравилось, что она не испытывает этого чувства.

- Сколько отсюда до крепости? - спросила она и тут же укорила себя и за сам вопрос, и за неуверенный тон, которым он был задан. Собственный голос показался ей самой голосом ребенка, а не опытной женщины, которой она хотела быть, и не женщины, собирающейся вступить в брак, какой сделал ее отец. Чтоб ему было пусто, это он виноват, дважды виноват, что отправил дочь в эти проклятые земли, а потом бросил одну. Может быть, если разозлиться как следует, это поможет...

Но куда больше Джулианне помог спокойный добродушный ответ Элизанды, которая словно бы и не заметила дрожащего голоса подруги. Девушка наклонилась, поглядела наружу сквозь окошко в занавеске, сердито что-то проворчала и пошевелила занавеску, чтобы было лучше видно, - наверное, чтобы посмотреть на местность между паланкином и замком, подумала Джулианна, а не на сам Рок: его размеры сбивали с толку и он казался ближе, чем на самом деле.

- С полдня, - ответила Элизанда, и даже у нее голос прозвучал неуверенно, от чего Джулианне почему-то стало спокойнее. - Если носильщикам будет нужен отдых... - ("Будет, - подумала Джулианна, - ведь нас теперь в паланкине двое"), - то мы будем в замке к закату.

Хорошо бы. Сержант Блез отказывался совершать ночные переходы, а на дороге не было ни единой деревушки, где можно было остановиться на ночлег.

Джулианна вздохнула, пытаясь обрадоваться мысли о конце путешествия - ну, по крайней мере о перерыве в нем.

- Как ты думаешь, там есть ванны?

- Наверняка, только холодные. - Элизанда смешно сморщилась и повертела в руках краешек платья - одного из нарядов Джулианны. Так потребовал на вечернем привале Блез. "Она должна прилично одеться, мадемуазель". И вести себя прилично, что не было произнесено, но явно подразумевалось. Пожалуй, необходимость носить платье давит на Элизанду куда больше, чем правила приличия, подумала Джулианна. Конечно, будучи гостьей суровых искупителей, она не сможет переодеться обратно в свой грубый наряд. И еще Джулианне, как ни странно, было приятно, что этой девушке, столь решительно скрывающей свои цели, пришлось пойти на обременительные жертвы для их достижения. Дочь королевской тени все еще понятия не имела, зачем Элизанда направляется в Рок; она была рада ее обществу, с каждым часом, с каждым словом все более приятному, но на ее таинственность обижалась ничуть не меньше.

Паланкин мягко покачивался на плечах носильщиков. Это покачивание убаюкивало, навевало ощущение обыденности - по крайней мере оно было бы убаюкивающим, если бы Джулианна была в настроении отдыхать. Будь она в паланкине одна, она, быть может, и подремала бы, утомившись от полуденной жары. Однако рядом была Элизанда, и вместо того чтобы спать, Джулианна подперла голову руками и смотрела наружу, наблюдая за медленно текущей мимо вереницей пыльных, выжженных солнцем холмов. Вперед ей смотреть не хотелось. Смутные очертания замка поразили ее воображение; теперь ей думалось только о высоких стенах, о воротах, которые захлопнутся за ней, о духоте и темноте. Таково ее будущее... нет, об этом лучше не думать.

"Поезжай туда, куда ты послана, и выйди замуж там, где должно тебе". Нет, об этом тоже думать не стоит. Что толку в магии, если она лишь подчеркивает мрачность мира целесообразности и интриг, мира, где Джулианна всего лишь дочь своего отца и сама ее жизнь - его дар?

Джулианна заметила, что Элизанда дремлет, свернувшись в клубочек и зарывшись в подушки, словно какой-нибудь зверек. Гостья явно не собиралась проявлять особую вежливость и, подобно Джулианне, удерживаться от сна в присутствии новой подруги. Возможно, это выглядит глупо после того, как прошлой ночью им пришлось разделить кров и постель в грязном домишке у высохшей реки, но Джулианна здесь хозяйка, и Элизанда, проснувшись, не застанет ее спящей.

Джулианна смотрела на плывущий мимо ландшафт и с трудом удерживалась, чтобы не раздвинуть занавески и не впустить в паланкин ветерок. Стараясь уловить свист ветра в долине, она внезапно услышала совсем другой звук. Совсем близко слышались мягкие шаги и редкие вздохи носильщиков, умолкших в изнеможении. Справа, слева, спереди и сзади паланкина раздавался топот сапог солдат эскорта. Позади поскрипывали колеса фургона с вещами и фыркали тянувшие его быки, слышался легкий танцующий шаг ее верховой лошади Мериссы, а рядом со стражниками раздавался стук копыт лошади Блеза. Все было как обычно. Но теперь появилось еще что-то, какой-то далекий тревожный шепоток. Джулианна нахмурилась и села, в тысячный раз жалея, что нельзя снять с паланкина эти проклятые занавески, сквозь которые мир вокруг казался грязно-желтым.

Но было ясно, что Блез тоже это услышал. Он проскакал мимо паланкина и приказал солдатам быть внимательнее. Его голос, хорошо слышный сквозь все занавески, разбудил Элизанду; девушка заморгала, подняла голову и спросила:

- Что случилось?

- Не знаю. Прислушайся...

Они прислушались, и Джулианна мельком подумала, что ее подруга, не задумываясь, может высунуть не покрытую вуалью голову из паланкина, чтобы лучше слышать. Впрочем, в этом не было нужды; звук быстро приближался и наконец стал вполне узнаваем. На этой дороге и в этой земле он явно означал опасность.

- Лошади, - заметила Элизанда, садясь на пятки и доставая откуда-то из-под юбки кинжал.

- Да, - согласилась Джулианна. Это действительно были скачущие лошади, много лошадей. - Убери это. Если будет нужно, солдаты защитят нас.

"До Рок-де-Рансона осталось совсем немного", - хотелось добавить ей, словно это само по себе было защитой, однако язык не послушался. Замок казался не меньшей угрозой, если не большей.

- А если не защитят или не смогут?

- Все равно ты ничего не сделаешь этой своей иголкой, только хуже разозлишь нападающих.

- Я могу убить кинжалом человека, если будет надо. Или двоих...

В словах Элизанды звучало скрытое предложение, план действий. На мгновение Джулианна поддалась искушению. Элизанда знала эту землю, а она нет; Элизанда явно любила жизнь, а Джулианне она опостылела. Если уж пришелица решит покинуть отряд, возможно, она, Джулианна, станет ее гостьей на этой дороге...

Джулианна решительно тряхнула головой - "Не будь дурой!" - но не смогла удержаться от мыслей о том, не придется ли ей жалеть о своем отказе, и если придется, то как долго.

Раздался стук копыт - к паланкину скакала лошадь. Это был вернувшийся Блез.

- Всадники, мадемуазель, - хрипло произнес он с полным пыли ртом, будто не хватало слюны, чтобы ее выплюнуть.

- Мы уже поняли. Сколько их?

- Дюжина, две - трудно сказать. Вокруг них облако пыли. Но они близко...

Топот копыт приближался, а замок все еще был очень далеко. Вряд ли помощь могла поспеть вовремя, даже если бы жители замка решили оказать ее... если только этот черный отряд, больше всего похожий на стремительно бегущую воду, не из замка...

- Прикажите своим людям остановиться, сержант. Друзья это или враги, мы их дождемся. Нет смысла демонстрировать страх.

Демонстрировать храбрость тоже не было смысла: если одного вида отряда не хватит, чтобы отпугнуть нападающих, то вряд ли хватит его сил, чтобы отбить атаку. Но Джулианна была дочерью своего отца, чем иногда даже гордилась. Она не побежит и никому не даст повода думать, будто она испугалась.

Блез поколебался, однако согласно проворчал что-то и приказал носильщикам остановиться. Потом он начал отдавать приказы отряду. Солдаты оцепили поставленный наземь паланкин двойным кольцом; внешний ряд был вооружен пиками, а внутренний - мечами и арбалетами.

Блез в одиночку выехал навстречу приближающимся всадникам. На этот раз Джулианне не понадобилось подстрекательство Элизанды. Дочь королевской тени сама рванула в сторону занавеску, чтобы было лучше видно, не позаботившись закрыть лицо вуалью. Если пришла беда, скромность не спасет им ни жизнь, ни честь.

Если отряду и угрожала опасность, она надвигалась медленно и неторопливо, сразу очевидная лишь для девушки, видящей опасность там, где ей следовало видеть убежище.

Сквозь дымку и тучу поднятой пыли Джулианна разглядела отряд из двадцати человек на отличных конях. Масть вороных лошадей была точно под цвет черным рясам всадников и опущенным на лица капюшонам. Джулианна вздрогнула, подумав про себя: "Замок", - а потом: "Рок-де-Рансон", ничуть, впрочем, не удивившись собственной проницательности. Стиль рыцарей-искупителей в Марассоне был хорошо известен.

Возможно, дело было лишь в мрачной одежде и безликости рыцарей, вдруг появившихся на пустынной дороге у огромной скалы и мрачного замка, но Джулианна не могла избавиться от ощущения угрозы. Ей хотелось крикнуть Блезу: "Отойди, не слушай их, не верь им!" Конечно, она не стала делать этого: это была его работа, и его люди должны видеть, как он ее делает. Впрочем, кричать было уже поздно. Люди в черном осадили коней, не нарушая строя. Один из рыцарей выехал вперед и обменялся несколькими словами с Блезом. Сержант снял стальной шлем и склонил голову, не став разве что спешиваться и целовать сапог рыцаря.

Значит, это кто-то из магистров, подумала Джулианна, из старших членов Ордена. К тому же Блезу наверняка знакомо его имя или звание - сержант не склонен раздавать знаки почтения кому попало.

Блез развернул коня и бок о бок с рыцарем поскакал к отряду. Джулианне показалось, что он весьма охотно присоединился к новоприбывшим, словно отыскав среди них свое место. Что ж, почему бы и нет? Этого следовало ожидать. У элессинов были весомые причины уважать рыцарей-искупителей. По всей границе их государства стояли форпостами общины братьев, а граф Хайнрих весьма высоко ценил Орден.

Мужчины заговорили между собой, и Джулианне показалось, что она может воспроизвести всю их беседу. "Мадемуазель Джулианна де Ране, да, дочь королевской тени; едет в Элесси, чтобы выйти за младшего барона Имбера. Мне приказано отвезти ее в Рок и охранять, пока барон не пришлет за ней. С ней еще одна девушка, ее компаньонка". Вряд ли Блез скажет больше этого - не ради Элизанды или Джулианны, а ради себя самого. Строго говоря, он нарушил свой долг, взяв в отряд приблудную девчонку, неизвестную и не желающую о себе рассказывать. Старшины искупителей могли бы его сурово осудить.

Окончив разговор, мужчины подъехали к отраду. "Сейчас один из них осмотрит груз и похвалит другого за заботу о нем", - раздраженно подумала Джулианна.

Она быстро протянула руку и опустила занавеску. Элизанда посмотрела на нее скорее вопросительно, чем сердито.

- Прошу тебя, давай будем вести себя прилично, - сказала Джулианна. - Ради нашей репутации...

- Госпожа, у меня нет никакой репутации. Разве что ради вашей... Он наверняка захочет взглянуть на нас.

Элизанда порылась среди подушек и отыскала вуаль, полученную от Джулианны еще утром вместе с платьем. Она аккуратно прикрыла лицо, потом потянулась к Джулианне и опустила вуаль и на нее. Дочь королевской тени так и не поняла, следует ли ей сердиться на дерзкую девчонку или смеяться.

Впрочем, ни на смех, ни на брань не было времени, потому что всадники уже оказались около паланкина. Блез заговорил, не отводя занавесок:

- Благородные дамы, со мной магистр Фальк из Братства искупителей, новый командир его воинов. Магистр Фальк, позвольте представить вам мадемуазель Джулианну де Ране и ее компаньонку, мадемуазель Элизанду.

- Благодарю вас. Но прошу простить, мадемуазель, мне неловко кланяться какой-то ткани, не имеющей человеческого облика, как бы красиво ни переплетался ее узор.

Значит, под этим капюшоном есть чувство юмора. Лица Джулианна не видела, однако голос показался ей приятным, несмотря на некоторую примесь резкой, как бич, иронии. У магистра был тончайший акцент, не принадлежащий ни одной из провинций Чужеземья, - очевидно, акцент его родины; значит, при всей своей высокопостав-ленности он здесь новичок.

- Увы, магистр Фальк, в этой земле вашему взору предстанет только ткань; здешний обычай велит женщинам закрывать лица. - Не слишком ли это грубо или, наоборот, завуалированно, не напомнит ли это магистру о данном им обете целомудрия - или об обратной стороне этого обета, недостойных слухах насчет Ордена, ходивших по стране? Что ж, пусть понимает как хочет; наверняка он сочтет это невинным замечанием наивной девушки. - Но мы можем доказать, что обладаем вполне человеческими фигурами, хотя наших лиц вы и не увидите. Элизанда!

Шаловливо поклонившись, Элизанда с одобрительной усмешкой раздвинула занавеси.

- Приветствую вас, мадемуазель. - Его поклон не шел дальше легкого кивка. Может быть, он не так уж толстокож.

Впрочем, она не намерена была отпускать его так просто.

- Магистр Фальк, а ведь ваш капюшон скрывает ваше лицо так же надежно, как вуаль. Для мужчин ведь нет такого обычая, и я не слышала, чтобы таковы были правила Ордена...

Элизанда прилагала титанические усилия, чтобы не улыбнуться, - Джулианна чувствовала, как подрагивают пальцы гостьи на ее руке. Дочери королевской тени совсем не хотелось, чтобы Элизанда вдруг фыркнула или расхохоталась.

- Нам посоветовали прикрыть головы от солнца, мадемуазель, по крайней мере до тех пор, пока кожа не привыкнет к нему.

Он небрежным движением сдвинул капюшон и серьезно взглянул на Джулианну. Она увидела голубые глаза, высокий чистый лоб и короткие редеющие волосы. Да, ему следовало быть поосторожнее с солнцем; он был совсем не приспособлен к этой стране. Но больше всего Джулианну поразила его молодость, которую не могли скрыть даже залысины, - а ведь он был маршалом и комендантом провинции. В свое время отец объяснил Джулианне - понятно и толково, как объяснял вообще все, - систему управления Ордена. И теперь девушка сразу поняла, какой властью обладает Фальк, - а она знала, что столь большая власть редко достается молодым людям. Искупители всегда были консервативны.

- Вам дали хороший, совет, - проронила Джулианна, грациозным взмахом руки позволяя ему снова надеть капюшон. Магистр подчинился, однако девушка решила на будущее не обманываться его кажущейся кротостью.

- С вашего позволения, мадемуазель, - имелось в виду, конечно, "с позволения вашего сержанта", которое уже наверняка было получено, - мы будем сопровождать вас отсюда до замка. Если бы мы знали, что вы едете впереди нас, мы скакали бы еще быстрее. Эта дорога, хоть и проходит мимо самого замка, совсем небезопасна для путешествующей в одиночку молодой дамы.

- Едва ли в одиночку, магистр.

Он не улыбнулся и не сделал ни единого движения, но в его неподвижности Джулианна увидела все, что он думал о ее людях.

- Даже с таким отрядом вы рискуете. Конная охрана лучше пешей, а вдвое больше людей лучше, чем вдвое меньше.

Вот, значит, как? Солдаты Элесси слабоваты по меркам искупителей? Джулианна почувствовала себя обиженной, хотя еще не была элессинкой и не хотела ею становиться. Этому молодому маршалу многому предстоит научиться...

Под внимательным взглядом магистра солдаты быстро построились; паланкин был поднят и снова начал покачиваться в такт шагу носильщиков.

Элизанда спустила вуаль на шею и спросила:

- Кого ты приобрела, Джулианна, - друга или врага?

- Не знаю.

Это прозвучало довольно жалко, отец был бы ею недоволен, но если врага, значит, Джулианна действовала плохо. Орден искупителей очень влиятелен, а там, где ей предстоит жить, его влияние будет еще сильнее, и, быть может, молодой маршал послан этого добиться. Ей не удалось ни составить о нем суждения, ни понять, о чем он думает.

"Пока не удалось, - мелькнула мысль, не принесшая, впрочем, облегчения. Мы же сказали друг другу всего несколько слов".

Это была неправда. Для того чтобы сформировать первое впечатление, Джулианне хватило бы и пары слов. Отец весьма и весьма часто заставлял ее это делать при дворе Марассона, но сейчас Джулианне это не удалось. Что несет ей этот человек, добро, зло или ни того, ни другого, Джулианна не поняла, хотя и дала ему возможность это показать; что же означает он для всей провинции и шире - для Чужеземья в целом, ей никак было не узнать.

Солнце медленно садилось за горизонт, но когда отряд достиг подножия утеса, камень все еще алел в последних лучах. Там люди передохнули - по настоянию Джулианны, пожалевшей носильщиков. Ей более чем когда-либо хотелось, чтобы ей оседлали и подвели Мериссу: если уж надо войти в эти суровые стены, она хотела бы въехать туда верхом - жалкий жест независимости, который можно бы себе позволить.

Но ее желание было неисполнимо, и Джулианна знала это. Она едва сумела выговорить отдых для носильщиков, да и то с трудом, получив в ответ только молчаливое согласие. Не пожелавшие спешиться искупители сбились в кучки и нетерпеливо поглядывали вверх, на дорогу и нависающую над нею крепость. Джулианна увидела Блеза - тот тоже смотрел на крепость, пока его солдаты присели отдохнуть в крошечных пятнышках тени. Сержант заставил коня подняться чуть выше по дороге и, казалось, погрузился в собственные мысли.

Вода осталась только во фляжке Джулианны, и она поделилась с подругой.

- Боюсь, мы с сержантом ввели этих людей в заблуждение, - произнесла дочь королевской тени. - Они считают тебя моей компаньонкой.

- Так оно и есть, - улыбнулась Элизанда. - А кто я еще, по-твоему? - Не дождавшись ответа, она задала другой вопрос: - Тебя это не смущает?

- Ни капельки.

Джулианна действительно была бы рада, если бы Элизанда осталась с ней на все время пути в Элесси, да и после него тоже. Однако просить об этом она не могла.

- Зато я теперь могу попасть в замок, - добавила Элизанда, - а иначе это было бы непросто.

Это тоже было правдой, и Джулианна сама успела об этом подумать. Снова возник вопрос, что нужно Элизанде в Рок-де-Рансоне, - но Джулианна не стала ее расспрашивать, опасаясь вновь получить уклончивый ответ. Впрочем, один вопрос она все-таки задала:

- Как ты думаешь, Блез рассказал маршалу про джинна?

- Ты знаешь его лучше, чем я, - задумчиво произнесла Элизанда. - Но я лично сомневаюсь. Сильно сомневаюсь.

Джулианна была того же мнения. Это тоже было нарушение долга - позволить своей подопечной так рисковать; и для искупителей джинн наверняка был созданием проклятым, общение с которым можно было приравнять едва ли не к ереси. Нет, вряд ли Блез будет об этом рассказывать, и его люди тоже промолчат, если они достаточно дисциплинированны, - а Джулианне казалось, что так оно и есть.

Даже прошлой ночью, деля предоставленную им постель, Джулианна и Элизанда почти не говорили о джинне. Встреча с ним закончилась слишком быстро и означала для каждой из девушек что-то свое, хоть они и стояли рядом почти все время. От слов джинна у Джулианны остался горький осадок: зачем он говорил с ней, если всего лишь подтвердил приказ отца? И она знала, что Элизанда не обрадуется вопросам. И отвечать на них скорее всего не станет..

Носильщики встали, показывая, что они готовы идти. Солдаты построились меньше чем за минуту, и караван начал долгий подъем к Року.

Они шли медленно - ни один разумный человек не стал бы торопиться на такой узкой и извилистой тропинке, где с одной стороны поднималась каменная стена, а с другой разверзалась бездна. Джулианна не могла представить, как Орден ухитрился захватить эту твердыню. Да два десятка человек могли бы удерживать ее против целой армии!

"Они не могли противостоять армии Господа", - пришел ответ. Впрочем, у шарайцев был свой бог, а детство, проведенное в космополитическом Марассоне, научило Джулианну втайне интересоваться чужой верой и сильно сомневаться во многом из того, что священники ее религии называли вечными истинами.

Носильщики изо всех сил старались держать паланкин ровно. Для этого шедшие впереди опустили рукояти паланкина до пояса, а задние положили их себе на плечи. И все же носилки трясло и раскачивало, девушки цеплялись друг за друга и смеялись, катаясь из угла в угол. Элизанда, похоже, искренне наслаждалась, однако смех Джулианны, как подозревала сама девушка, выдавал ее испуг. Она не могла отделаться от навязчивой мысли: если что, хвататься придется за хрупкий остов паланкина. Занавески казались ей совсем тонкими, особенно когда ветер раздувал их в стороны, и становилась видна пропасть у края тропы. И сюда она собиралась подниматься верхом? Джулианна была неплохой наездницей, однако чуткая и нервная Мерисса, привыкшая к бескрайним равнинам и быстрому бегу, могла испугаться незнакомой обстановки и заартачиться. Джулианна снова поймала себя на мысли, что паланкин имеет свои достоинства. Да, конечно, подъем был неудобен и ранил ее гордость, однако могло быть гораздо хуже, если бы Мерисса внезапно испугалась падавшего камня и полетела вместе с всадницей бы вниз, вниз, вниз..

Наконец кряхтение и стоны носильщиков смолкли. Они на мгновение опустили паланкин, а затем подняли снова, негромко смеясь. Сквозь щель в занавесках Джулианна увидела, что отряд оказался перед открытыми воротами замка. По сравнению с крепостью ворота казались до смешного маленькими - вероятно, это нужно было для защиты, потому что окружавшие крошечный проход стены были очень высокими и толстыми. Всадники, скакавшие в голове отряда, въезжали в ворота по одному, хотя места вполне хватило бы для колонны по два. Джулианна подумала, пройдет ли в ворота повозка с ее имуществом. Хотя наверное, раз уж она поместилась на тропе. В крепости должны быть ворота, достаточно широкие для повозок; как-то же сюда подвозят провиант? Джулианне вспомнилось, что на дороге, перегороженной джинном, таких повозок оказалось немало.

Путь был свободен, и носильщики медленно двинулись вперед. Пройдя сквозь ворота, они поднялись по высокой лестнице с пологими ступенями; на лестнице было холодно, и только далеко вверху виднелся клочок неба. А потом и этого не стало видное - они вошли в туннель, холодный, промозглый и все же упрямо ведущий вверх.

Джулианна больше не могла сдерживаться; она вцепилась в руку Элизанды, и все ее опасения вернулись. Увидеть после этого широкий конюшенный двор было как выйти из темницы на волю. Носильщики опустили паланкин и, судя по звукам, облегченно вздохнули. Блез спешился, подошел к носилкам и обратился к Джулианне.

Дрожащие пальцы быстро надвинули вуаль на лицо, и Джулианна, разведя в стороны занавески, вышла из паланкина, с радостью чувствуя под ногами твердые булыжники двора. Глубоко вздохнуть, выпрямить спину, следя за осанкой, Джулианна хмуро отметила про себя, что идущей рядом Элизанде это не требуется. Оглядевшись, дочь королевской тени увидела стоящих группами людей, коней, которых уводили тощие молодцы в белых рубахах. Маршала Фалька не было видно, хотя почти все его всадники стояли здесь, сняв капюшоны и радуясь низкому солнцу. Небо над ними было алым.

- Мадемуазель, если вы и мадемуазель Элизанда, - в глазах Блеза Джулианна прочла просьбу не разоблачать его хитрость, - проследуете вот сюда, этот брат покажет вам покои для гостей...

Уходя за Блезом и молчаливым монахом, Джулианна бросила взгляд на тащившего повозку быка, которого, понукая и уговаривая, пытались вывести из туннеля. Она не повернула головы; достоинство пусть с запозданием, но возвращалось к ней.

Они поднялись по пандусу, на этот раз чуть более узкому: здесь не прошла бы даже лошадь, не говоря уже о повозке. Как сюда заносят грузы, которые не под силу нести человеку? Должно быть, поднимают их воротом с веревкой куда-нибудь на стену надо рвом, подумала Джулианна. Шедший впереди Блез обоими плечами задевал за стены. По левую руку, на внутренней стене, камень казался старше, был покрыт трещинами, пятнами и светлыми прожилками. Покрывавшая его когда-то известка давным-давно превратилась в пыль. Должно быть, это была стена старой крепости, взятой королем с боем за одну ночь после осады, длившейся все лето. Правда, тогда король был всего лишь герцогом де Шареллем, которого судьба занесла довольно далеко от родных земель. Отец Джулианны был тогда с ним, оруженосцем в свите своего сюзерена; он много рассказывал дочери о великой войне, во время которой были изгнаны из Святой Земли неверные, а город Аскариэль должен был вернуться к Господу, однако девушка почти ничего не знала о той ночной битве, когда была взята крепость. Она знала, что Орден искупителей завладел крепостью и сделал ее своей цитаделью - должно быть, стена справа, двор позади и все новые пристройки к крепости были делом рук монахов, - однако никто из многочисленных друзей Джулианны в Марассоне не мог рассказать ей о битве и о том, как пала крепость.

За пандусом открылся темный узкий проход между стеной и низкой башней, к которой и привел их брат. Поднимаясь по ступеням, люди оказывались то в тени, то на свету, и наконец - освещенная дверь, отведенная в сторону тяжелая занавеска, приглашающий жест. Жест предназначался Блезу, а вовсе не Джулианне, как подметила девушка. Если все здешние братья были таковы - молчаливы и безразличны к ее титулу или к ней самой, - то разозленной Джулианне скука не грозила, сколько бы времени она ни провела в этом мрачном месте.

Но нет, они не все таковы. Маршал Фальк все-таки говорил с ней... Пусть это даже был словесный поединок - ему досталось больше. Эта мысль подбодрила девушку.

Комната за занавеской порадовала бы Джулианну, если бы она была в настроении позволить себе радоваться. Из окна нельзя было выглянуть за крепостные стены, но оконный проем по крайней мере достигал локтя в ширину. Воздух и свет входили сквозь ставни с тонкой резьбой в лучшем катарианском стиле. Сквозь них был виден широко раскинувшийся небосвод, всегда напоминавший Джулианне о свободе. На краю небосклона виднелась темно-сиреневая полоса, прорезавшая небо будто рана, - это был восток. Где-то там, на юго-востоке ждал ее Элесси, а вся прошлая жизнь осталась далеко позади, на северо-западе.

Джулианна резко отвернулась от окна, от воспоминаний, предчувствий, страхов и стала рассматривать комнату. Тяжелые занавеси скрывали стены, а пол был покрыт великолепными коврами с причудливым узором, терявшимся в переплетении цветов. В комнате было две кровати - значит, сегодня не придется делить постель с Элизандой, - а рядом лежали наготове полотенца и стояла вода для умывания.

- Вы знали о нашем приезде? - спросила Джулианна брата. - Вы видели нас на дороге или магистр Фальк послал вперед гонца?

Брат покачал головой, имея при этом вид упрямый и смущенный. За него ответил Блез.

- Мадам, в любом монастыре Ордена всегда приготовлены покои для гостей. По Уставу члены Ордена должны служить пилигримам и путешественникам...

Джулианна знала это и задала вопрос, надеясь вызвать искупителя на разговор и понять, застенчив ли он, проглотил язык от смущения или просто неразговорчив и не намерен тратить слов понапрасну. Теперь она все поняла. Она чуть кивнула, дозволяя брату уйти, но когда он был уже у самой двери, она приказала:

- Погоди.

Брат остановился и повернулся к ней; Джулианна отвернулась и взглянула на Блеза.

- Спросите его, - холодно приказала она, - можем ли мы принять ванну. Здесь. Сейчас же.

Сержант мельком взглянул на брата и чуть покачал головой. Джулианна скорее почувствовала, нежели увидела, как юноша вышел. От колыхнувшейся гардины по комнате пошел ветерок.

- Я сказала...

- Мадемуазель, - напряженным голосом прервал ее Блез, разводя большими руками, - скоро закат. Брат не может принести вам ванну. И никто не может.

Ах да! Она совсем забыла о священных Часах: сейчас было время вечерней службы. Все братья будут призваны на молитву...

- Прошу прощения, - сказала Джулианна, искренне сожалея, -впрочем, только об ошибке. Она не любила ошибаться. - Но почему он не сказал мне этого сам?

И почему смотрел на меня, как шараец на свинью?

- Он еще молод, мадам, - холодно ответил Блез. - Молод, благочестив, решителен. В монашеские обеты входит целомудрие, но некоторые братья идут еще дальше. Это не поощряется, по крайней мере официально, но есть исповедники, которые принимают у братьев и дополнительные обеты.

- Какие?

- Не говорить с женщиной - прошу прощения, мадемуазель. А иногда даже не смотреть на женщину. Джулианна рассмеялась с ноткой жестокости.

- Я слышала, что самые большие неприятности из-за обета целомудрия у искупителей бывают отнюдь не с женщинами.

Блез вспыхнул и резко ответил:

- Это неправда, мадемуазель Джулианна! Братья следуют обетам, служат Господу; они не... не предаются разврату в этом смысле.

- Разумеется, - извиняющимся тоном произнесла Джулианна. - Прошу простить меня, Блез, мне не следовало говорить подобные вещи. Это просто глупые сплетни, не имеющие ничего общего с правдой. Но чего боится этот молодой человек, находясь в обществе одних мужчин?

- Не все они служат вместе со своими братьями или сражаются. Некоторые каждый день имеют дело с женщинами. И кое-кого из братьев - особенно молодых это беспокоит. Молодому легко дать такой обет...

Джулианна так и не поняла, почему мальчик так высокомерно поглядывал на нее - может, научился этому у своего исповедника?

Не важно. Внезапно Джулианна поняла, что ее интересует не мальчик, а мужчина, стоящий перед ней. Блез был не стар. Он рассказывал, что родился в Элесси - значит, ему не было и сорока. Впрочем, до этого возраста ему не хватало совсем немного. Лицо его носило следы не только дорожной усталости, а глаза сузились не только от груза ответственности. Казалось бы, здесь, в своей цитадели, выполнив свой долг, он должен был бы успокоиться? Однако этого не произошло, и вроде бы Блезу даже стало тяжелее, чем было, когда отец Джулианны покинул отряд и им пришлось менять планы и маршрут. Она тогда думала, что сержанта тяготит ответственность за ее жизнь, однако теперь девушка задалась вопросом: а не гнетет ли его сам замок?

Не давал ли ты в молодости каких-нибудь обетов, Блез? Может быть, ты нарушил их - или один из них, самый главный?

Этот вопрос вертелся на языке, но Джулианна не видела способа его задать. В Марассоне это было бы просто, в Таллисе - чуть труднее, а в Элесси, как она подозревала, вовсе невозможно; а Рок - Элесси в миниатюре. Серьезные мужчины с серьезными тайнами, не подлежащими разглашению.

Великий колокол прозвонил, когда свет в комнате начал гаснуть, Джулианна искала слова, ключ, клинок, силу, чтобы заставить Блеза раскрыться. Снова и снова звенел колокол, и кости тела откликались легким звоном на его зов, Блез еще сильнее замкнулся - если только это было возможно. Он побледнел, мускулы под скорлупой из пота и пыли затвердели.

- Мадемуазель, могу ли я оставить вас?

- Нет, - небрежно ответила Джулианна, оглядываясь на Элизанду и ловя ее любопытный взгляд.

- Мадемуазель, я...

- Я знаю, - с улыбкой перебила Джулианна. - Вы тоже хотите пойти к службе? Вместе с братьями?

- Я должен, - ответил Блез, сжимая и разжимая кулаки.

- Конечно. - Джулианна старалась говорить небрежно, но ни одного из собеседников это не могло обмануть. - Мы пойдем вместе. В конце концов, мы тут гости и должны уважать обычаи хозяев. Если вы минуту подождете, Блез, мы смоем с лиц пыль - или присоединяйтесь к нам, вы ведь хотите чистым предстать перед Господом? Потом вы сможете отвести нас в часовню.

"Я уверена, что дорогу вы знаете", - повисла между ними в воздухе непроизнесенная фраза. Кивок Блеза завершил разговор.

Блез повел девушек не в часовню, а в галерею, выходящую на зал с огромной колоннадой и с факелами на каждой колонне. Лицо сержанта блестело от воды - он не пожелал воспользоваться ни полотенцем госпожи, ни занавеской, которую, ехидно улыбаясь, предложила ему Элизанда.

Под самым куполом плясали тени; посмотрев вниз, Джулианна увидела только черноту - пришлось ждать, пока привыкнут глаза. Только тогда она поняла, кто наводится там, в зале - братья, тесно стоящие на коленях у алтаря.

Между рядами братьев оставался узкий проход по всей длине зала. По проходу медленно шла процессия - братья с факелами и дюжина человек в рясах, со скрытыми капюшонами лицами. Скорее всего это были главные люди ордена, прецептор и магистры. Они поднялись по трем ступеням на алтарь и выстроились в ряд перед ним, низко кланяясь. За ними шли люди в белых рясах и черных плащах; их капюшоны тоже были надвинуты на глаза. Рыцари-искупители, вспомнила Джулиана - точно такие же наряды она видела на службах в Марассоне.

Рыцари выстроились у ступеней алтаря и преклонили колени. Стоявший рядом с Джулианной Блез поспешно опустился на колени и неуверенно протянул руку к голове, он был в стальном шлеме, однако ему, вероятно, не хватало капюшона. Черного капюшона, уверенно подумала Джулианна, причем не рыцарского...

Следуя примеру сержанта, дочь королевской тени тоже преклонила колени, поманив за собой Элизанду. Теперь балюстрада галереи оказалась перед самыми глазами, но не очень мешала смотреть. В этом смысле хуже было братьям, оказавшимся напротив колонн - им совсем ничего не было видно. Но им не обязательно было что-нибудь видеть, как и ей самой, честно говоря - просто ей хотелось. Джулианна выпрямилась, заглядывая поверх перил.

Низкий звук колокола раздался еще раз, заставив Джулианну задрожать. Одинокий чистый голос затянул песнь. Когда ему ответил хор братьев, по коже у Джулианны побежали мурашки.

Без закатной проповеди не обходится ни один день. Каждый год Джулианна слышала несколько сот проповедей, однако никогда еще ей не приходилось внимать им в таком странном месте. Ей было очень любопытно и, когда пришло время проповеди, девушка привстала.

Один из двенадцати стоявших на паперти алтаря магистров в черном сделал шаг вперед. Джулианна попыталась разглядеть его лицо, однако это удалось ей только тогда, когда магистр поднял руки к краю капюшона, откинул его назад и предстал перед братьями с обнаженной головой. При виде такого кощунства по залу пробежало волнение, но Джулианна не обратила на него внимания. Светлая, чуть редеющая шевелюра...

Маршал Фальк медленно огляделся, повернув голову направо и налево. Потом он посмотрел вверх, на галерею, прямо на Джулианну. А потом наклонился, харкнул и громко сплюнул на ступени алтаря.

Теперь братья не просто всколыхнулись - они заерзали, по толпе пополз свистящий шепот, у сотен людей, в том числе у Джулианны, перехватило горло.

Маршал протянул вперед руки, требуя тишины, и произнес.

- Да, я понесу наказание за этот поступок и за то, что обнажил голову на алтаре во время молитвы. Но это оскорбление Господа и Его церкви - чепуха. Я говорю вам чепуха, и мои слова - чепуха для вас, и вы лишь в жалкой попытке самообмана пытаетесь изобразить, что это не так. Это ерунда, не имеющая ни малейшего значения. Я мог бы задрать рясу, раздеться догола, как младенец или нахальный мальчишка, мог бы испражниться на этот алтарь - а вы, вы, искупители, воинство Господа, не смогли бы, не имели бы права возразить. И Господь не осудил бы меня - в этих стенах.

Вы лжецы, братья мои. Вы лицемеры, заслуженно носящие это имя. Вы взываете к Господу, выставляете напоказ свою добродетель и свои мечи, вы стоите на границах Чужеземья и оборачиваете лицо к пустыне, пугая шарайцев, а в это время сердце королевства догнивает за вашими спинами, отравляя гнилью все вокруг, все Чужеземье, которое умрет и с которым вместе умрут наши души. Вы знаете это, братья мои, и все же ничего не делаете. Вы поворачиваетесь спиной к самой гнусной грязи, какая только касалась нашего мира, и продолжаете притворяться. Вы делаете вид, что этого нет!..

Что такое мой плевок на ступени алтаря по сравнению с великой ересью, называемой Свернутой землей, землей, которую мы не можем даже назвать по имени? Плевок можно смыть, он не разъест камня. Плюнувшему можно даровать прощение. Настоящее зло - в ереси, она разъедает добродетель, как язва разъедает здоровую плоть; лишь сталью и огнем очищается плоть от язвы. Еретики обретут прощение в огне, ибо нигде более им не найти его.

Но вы, братья мои, вы, позволяющие этой язве расти, - где найдете прощение вы? Вы отрицаете Господа, пренебрегая своим долгом перед Ним. Вы предаете Господа, предавая свой долг перед Его народом. Вы оскверняете имя Господне, оскверняя свой долг перед Его землей.

Вы говорите, что не можете отыскать врага, не можете очистить Свернутые земли? А я говорю вам: загляните в себя, поймите, что вы сами ослепили себя, сами не позволяете своим устам говорить правду! Вы не хотите даже назвать врага по имени? Как же вы можете надеяться отыскать его?

Так давайте же назовем врага - да, прямо здесь, перед алтарем Господа, против которого так кощунствует этот враг. Сурайон! Говорю вам, Сурайон и есть ваш враг, язва, которая убьет нас, если не вырезать ее из тела. Сурайон со всем его народом, от правителя до последнего крестьянина. Как можем мы сражаться с шарайцами, если не осмеливаемся сразиться с той темной силой, что затаилась у нас в сердцах?..

* * *

Только поднявшись на ноги после конца проповеди, Джулианна поняла, что, кроме нее и ее спутников, на галерее был еще один человек, который молча возник за их спинами после торжественного прохождения магистров. Появись он раньше, Джулианна наверняка заметила бы его.

Это был молодой человек, высокий, темноволосый, с горящим взглядом; он не отрывал глаз от алтаря, рука лежала на мече, а нестриженые волосы волной спадали на плечи.

Голова у него была непокрыта, хотя у черного плаща, накинутого поверх белой рясы, был капюшон.

Внезапно Джулианна заметила, что Блез стоит с обнаженной головой, неловко вертя шлем в больших руках и старательно отводя взгляд.

Вновь взглянув на зал, она увидела непокрытые головы и среди братьев, ожидающих своей очереди уйти. Их глаза горели соколиным блеском, они оглядывались, пытаясь найти среди толпы подобных себе.

Среди них не оказалось смельчака, который вышел бы на ступени алтаря и плюнул на них, однако, как подумала Джулианна, эта мысль наверняка мелькала в головах братьев.

Они не выказали ни неуважения, ни недовольства, не подались навстречу оратору, хотя он говорил так страстно, что почти убедил даже Джулианну. Это был даже не бунт. Это была революция - или первые ростки ее.

Жаль, что нет способа рассказать об этом отцу.

Блез быстро проводил девушек до их покоев и, извинившись, удалился наверное, в трапезную, подумала Джулиана, причем не столько ради еды, сколько ради компании, поговорить и послушать других. Мальчишки... станут подбивать друг друга ответить на вызов...

- Братья принесут вам еду, госпожа, - сказал напоследок сержант, видно, боясь, как бы Джулианна не подумала, будто ею пренебрегают. Вскоре девушка услышала за занавесками шаги и голос, однако в комнату принесли вовсе не еду.

Братья принесли лохань, полотенца, ящичек с мылом и воду.

Горячую воду...

Двадцать дней осталось пути. Этот путь длинной тенью протянулся по пескам, по мелким соленым озерам, по лавовым равнинам. Пастбища попадались сплошь никудышные, вода в колодцах была солоноватой и горчила. На дороге остались кости десятка верблюдов и два непогребенных трупа, которые скоро превратятся в скелеты, когда до них доберутся шакалы.

- Или корамы, - прошептал в ночь Джезра. - Небось уже побежали за котлами...

Под одеялами засмеялись - взахлеб, но тихо, чтобы не разбудить спящих. В этом смехе была правда - быть может, поэтому смеющийся задыхался, пытаясь удержать смех. На самом деле корамы вовсе не ели ни своих, ни чужаков, это была старая шутка, которой верили только дети. Истинно было только одно: то, что корамы были хитрым и грязным народцем без чести, да еще то, что они крепко хранили тайну секретных колодцев. Как иначе они ухитрились бы выжить со своими стадами в мул-абарте, великих белых песках, если бы не знали тайных колодцев и хороших пастбищ?

Разве что они действительно ели людей, пили их кровь и соки тела. Ни один взрослый этому не верил - хотя, впрочем, кто сказал, что это пустые слухи? однако сплетня продолжала жить, и люди презрительно смеялись над корамами, не разбираясь, правда это или ложь. Все уже привыкли к этому: корамы - каннибалы, ашти - трусы, племя бени-рис любит золото и серебро, а сарены любят только мальчиков, так что их род продолжают мужчины из других племен...

Они были саренами, и он, и Джезра, братья по кровной клятве, которые никогда не женятся; однако он без колебаний убил бы любого, от кого услышал бы эту ложь. Даже здесь, под сенью клятв, данных каждым из его людей, - не затевать ссор и сражаться только с неверными. Вот в чем правда, подумал он: даже сам Хасан не может действительно объединить племена.

Именно поэтому умерли те два человека. Между ними была давняя кровь, семейная вражда, бесконечные истории набегов и угнанных верблюдов, о которых рассказывали из поколения в поколение. А на марше все началось с пустого спора о том, чей дед был более великим воином. Сперва на спор не обратили внимания шарайцев хлебом не корми, дай только поругаться, чтобы не так скучно было в пути.

Однако на привале, когда верблюды разлеглись на песке, а люди попытались отдохнуть под палящим солнцем, спор продолжался. Дошло до поножовщины, которой было не избежать, - слишком уж эти люди ненавидели друг друга. Сталь сверкнула на солнце, заскрежетала о сталь, задыхающийся вскрик - и вот уже человек лежит на красном песке, жадно впитывающем кровь.

Не прошло и часа, как его противник тоже был мертв по приказу Хасана. Оба трупа были брошены на поругание прямо на дороге и без оружия. Этой ночью молодые люди хихикали под одеялами - если, конечно, у них были одеяла, - но в их смехе ему слышалась обреченность. Может быть, неверные в конце концов победят, и все только потому, что шарайские ножи невозможно удержать подальше от шарайских глоток.

Зато с тех пор в отряде не было убийств, хотя всего в нем насчитывалось триста человек из двенадцати враждующих племен. Дисциплина Хасана в отличие от клятв имама крепко держала отряд.

Они прибыли к колодцу Бхитри, где их ожидали, как было договорено, люди Рубеля. Пустыня была пройдена; предстояло обменять верблюдов на лошадей и под предводительством незнакомых людей углубиться в незнакомую страну.

Колодец Бхитри был полон сладкой воды. Верблюды и люди напились вволю, впервые с тех пор как вышли из Рабата, а оставшейся воды хватило на омовение перед молитвой. А потом зажглись костры, от которых вскоре потянуло жареным мясом - шейхи Рубеля прислали пятьдесят коз, чтобы угостить людей, не видевших мяса с того дня, когда последний раз пал верблюд...

Мяса оказалось так много, что не было нужды делить его и выбирать наиболее лакомые кусочки. Джезра и он, как всегда, затеяли шуточную перебранку: "Возьми побольше, вот, мне много, возьми..." - пока не вмешались старшие.

Во время ужина их глаза то и дело обращались к темной тени на северо-востоке, на холмах, которые предстояло обойти ночью. Голод и жажда больше не грозили, смерть верблюда не означала для человека опасности или верной смерти; мысли освободились и устремились к великой охоте, ради которой был пройден весь этот путь.

5

ТАКОЕ СЛУЧАЕТСЯ

После своей хлестнувшей плетью проповеди - плетью, пробившей кожу до костей, маршал Фальк новых рубцов делать не собирался - языком по крайней мере, - хотя еще и не кончил говорить. В основном он говорил братьям о повиновении, ссылаясь на главу из Великой Хартии Ордена, повелевавшей ему всеми средствами очищать и хранить королевство. Повинуясь, маршал Фальк не имел другого выбора, как повести братьев на священный бой против отступников, засевших в Сурайоне; братья, повинуясь, не имели другого выбора, как следовать за ним.

С рыцарями маршал говорил о другом: о долге и чести, об отваге и предстоящем великом приключении, о долго откладывавшемся окончании дела, начатого их отцами и дедами сорок лет назад.

Сам Маррон не слышал ничего из этих речей, потому что его распорядок дня сильно отличался от того, которому подчинялись остальные монахи. Брат лекарь освободил его от тяжелых работ, пока не зарастет рана. По приказу же сьера Антона Маррон посвящал освободившееся время службе оруженосца, всюду следуя за рыцарем.

На практике это означало, что большую часть дня юноша проводил в непривычном безделье, но зато его голова работала более чем старательно. Сьер Антон понимал обязанности оруженосца весьма своеобразно; с оруженосцами других рыцарей Маррон почти не встречался.

По утрам юноша наблюдал за учебными боями сьера Антона, где рыцари совершенствовали мастерство владения мечом и щитом.

- Ты можешь понадобиться мне, - говорил сьер Антон, - если придется что-нибудь принести или отнести. А может, тебе придется тащить меня в лазарет, как тащил тебя твой приятель.

Впрочем, легкая улыбка подсказывала, что такой исход был маловероятен. И это было правдой, потому что господин Маррона явно превосходил в умении остальных рыцарей.

В поддень рыцарь и оруженосец поднимались в маленькую комнатку сьера Антона и читали положенную службу под мерный звон Брата Шептуна. Сьер Антон сразу сказал, что позволяет Маррону отстаивать службу вместе с остальными монахами в зале, однако юноша находил странное удовлетворение в тихом бормотании старинных слов, в том откровении, которое виделось ему в службе, отличавшейся от остальных Святых Часов.

Потом юноша шел обедать со своими братьями, а сьер Антон постился. После еды отряд занимался черной работой по кухне, однако Маррону это было запрещено. Фра Пиет отослал его, фыркнув и прочитав отряду мораль о том, как порой вознаграждается беспечность. После этого Маррон мог спокойно возвращаться в комнату сьера Антона и спрашивать, не нужны ли его услуги.

Каждый день рыцарь отвечал по-разному. Иногда в кольчуге сьера Антона обнаруживались разбитые звенья; доспех нужно было нести в оружейную, ждать, пока его отремонтируют, а потом смазывать звенышки маслом и протирать мягкой тканью, не оставляя ни пятнышка ржавчины или грязи. А иногда оказывалось, что тонкое белье рыцаря нуждается в стирке, и приходилось бежать в прачечную и следить, как его стирают и сушат, поскольку у местных женщин руки были неуклюжие в работе и ловкие в воровстве.

А однажды Маррон, тихонько постучавшись в дверь и войдя в комнату, увидел, что сьер Антон стоит у окна с обнаженным мечом и, хмурясь, поворачивает клинок в луче солнечного света. Рыцарь даже не поднял глаз на Маррона.

- Сьер, меч снова зазубрился?

- Что? А, нет, с ним все в порядке. Вот только он давно не был в деле. Я думаю, сестрица "Джозетта" хочет танцевать, брат Маррон. Принеси свой меч.

- Сьер?

- Твой меч, Маррон. Должен же у тебя быть хоть какой-нибудь меч, кроме той дубины, которой ты меня огрел?

- Да, сьер.

У него был меч, который заперли в оружейной вместе с мечами остальных братьев и должны были выдать только тогда, когда отряду будет разрешено упражняться с оружием. Имей Маррон выбор, меч оставался бы в оружейной до тех пор, пока не рассыпался бы в труху. Маррону казалось, что без человеческой руки клинок болеет, а память о пролитой крови заставляет его ржаветь и гнить...

- Ну так принеси его.

Маррон быстро сбегал в оружейную и вернулся с мечом. Сьер Антон взял оружие, вытянул клинок из поношенных кожаных ножен, мгновение разглядывал его все в том же луче солнца, а потом швырнул на постель.

- Для учений годится. Годится для крестьянина... или для фермера? проницательно добавил он, глядя в лицо Маррону. - Отцовский?

- Дядин.

Меч отца пропал вместе с отцом. Маррон никогда и представить не мог, что будет рад этому, однако радовался, и уже не первый день.

- Что ж, меч наверняка был достоин твоего дяди. Или наоборот. Хоть он и научил тебя кое-чему. - Рыцарь чуть притронулся к собственной шее, где еще виднелись пожелтевший синяк и царапина. - Ладно, для начала было неплохо, а теперь давай подыщем тебе что-нибудь подлиннее. Вот.

Он открыл сундук в углу и вытащил предмет, лежавший на самом верху на сложенной одежде. Еще вчера, когда Маррон сам перетряхивал и укладывал одежду рыцаря, этого предмета в сундуке не было.

Это был меч с ножнами белой кожи, украшенными серебряным наконечником. Рукоять обтянута такой же кожей; головка эфеса и перекладина выложены сталью. Меч походил на "Джозетту" сьера Антона, казался дорогим, но не был ничем украшен. На нем не было ни одного драгоценного камня, которые Маррону приходилось видеть на оружии других рыцарей.

- Возьми. Обнажи клинок.

- Сьер...

- Маррон, послушание является первой обязанностью не только брата искупителя, но и оруженосца. Возьми меч.

Маррон взял меч. Тот устроился у него в руке уютно, словно теплый зверек, и выскользнул из ножен так, будто только и мечтал об этом. На длину руки по обеим сторонам клинка шла гравировка, заканчивавшаяся чем-то вроде гребешка. В комнате было не слишком светло, и разглядеть рисунок можно было, только подставив меч под солнечный луч, а это было слишком близко к сьеру Антону.

Маррон заметил, что меч был чуть короче и гораздо легче "Джозетты", - и как же приятно было держать его в руке! Маррон едва дотронулся до лезвия, как из пальца закапала кровь - а ведь прикосновение было самым легким, на какое он только был способен. Маррон сунул палец в рот, рассмеялся и быстро проделал пять больших и семь малых позиций подряд, хотя мгновение назад совсем не собирался. Потом он щегольски вдвинул меч в ножны, с щелчком отпустил рукоятку и отвел кровоточащий палец подальше от незапятнанных белых ножен.

- Сьер, это слишком... слишком...

- Слишком хорошее оружие для неотесанного мужлана вроде тебя? Вероятно. Однако ты еще можешь подучиться. Нет, ты обязательно всему научишься, я сам за этим прослежу. Я возлагаю на тебя некоторые надежды, Маррон. Встань снова в позицию.

Меч с шелестом появился из ножен чуть ли не раньше, чем Маррон дал своему телу приказ обнажить оружие, и клинок снова зашелестел в воздухе, зашептал, когда Маррон стал в первую позицию - "локти сюда, колени вот так, руку повыше"; это был голос его дяди, всегда звучавший в голове у Маррона при работе с мечом, - потом резко перевел меч во вторую позицию, сделал выпад, переходя в третью...

- Не так.

Голос сьера Антона заставил Маррона замереть в полуприседе с вытянутым вперед мечом. Он ждал, что сьер Антон поступит так же, как дядя - коснется его тут и там, исправляя, нажимая и подтягивая, - но не понимал, что он сделал не так. Маррону казалось, что его позиция идеально выстроена от кончиков пальцев до острия его прекрасного меча.

- Встань.

Маррон медленно выпрямился. Сьер Антон держал в руках "Джозетту" и ее взмахом приказал Маррону вернуться к стене.

- Стойка у тебя неплоха, но ты слишком резко двигаешься, тратишь слишком много сил. Ты должен перетекать из позиции в позицию. Не хватайся так за меч, пусть он сам ведет твою руку. Научись доверять своему мечу. Вот так...

Он проделал то же, что и Маррон, но его движения были точны и пластичны одновременно, словно па танцора. Маррон попытался подражать ему, был остановлен и поправлен; попытался еще раз с тем же результатом, а потом еще, и еще, и еще...

К тому времени как Маррон сумел без запинки выполнить переход от первой большой к седьмой малой позиции, он весь взмок и чувствовал, что вот-вот задохнется. Юноша посмотрел на съера Антона и увидел на его лице улыбку.

- Неплохо. Не такой уж ты и олух деревенский, а, фра Маррон? Тебе еще немало предстоит потрудиться, но ты не опозоришь свой меч в бою.

При этих словах по спине Маррона пробежал холодок. Нахлынули воспоминания. Он уже был в битве, он опозорил и себя, и свой клинок...

- Сьер Антон, я... простите меня... но я предпочел бы не попадать в бой.

Меч упал на пол, и Маррон не глядя потянулся за ножнами.

- Почему?

Крики ребенка заглушали все вокруг. Маррон яростно потряс головой, безуспешно пытаясь заглушить их.

- Работа, которую нас заставляют делать, не стоит того, - резко произнес юноша с горечью в голосе.

- Работа?.. Подними меч и отдохни, Маррон. Вот так, правильно, положи его на сундук и садись. - Сьер Антон первым уселся на меха, покрывавшие постель, и похлопал по одеялу рядом с собой. - Иди сюда.

Маррон неохотно повиновался. Он запустил пальцы в пропотевшую шевелюру и закрыл ладонями глаза, пытаясь прогнать проносившиеся в голове видения.

- Так, а теперь расскажи, что за работу вас заставили делать.

Сьер Антон терпеливо дождался рассказа Маррона и молча выслушал историю о деревне еретиков, о призывах фра Пиета, о сумасшедшей бойне на солнцепеке. Маррон не утаил ничего: ни того, как впервые использовал дядин меч - старая женщина бежала, спотыкаясь, прочь, а меч косо вошел ей в спину, - ни последнего эпизода - как он окровавленными руками вырвал младенца из рук мертвого отца и взмахнул маленьким тельцем, словно играя с ним. Вот только конец у игры вышел слишком страшный. А потом юноша неловко рассказал о том, как преследовали его во сне и наяву воспоминания о содеянном; как ему виделась ржавчина на дядином мече, как слышался крик ребенка - слышался в свисте ветра и в тишине, в пении и криках, а иногда даже в песнопениях монахов во время службы.

Выслушав рассказ, сьер Антон помолчал какое-то время. Маррону показалось, что рыцарь едва сдерживает отвращение, и это ничуть не удивило юношу.

Однако в конце концов рыцарь положил руку ему на плечо и крепко стиснул его, чего не делал на протяжении всего долгого урока.

- Ты рассказывал это своему исповеднику? - спросил он.

Неужели он не слушал, неужели не понял?

- Он там был.

Потому это все и случилось...

- Я имею в виду... Впрочем, нет. Дурацкий вопрос, извини. Знаешь, Маррон, в мире случается многое, и помешать этому не в твоей власти. Иногда ты не можешь не участвовать в событиях, иногда они происходят с тобой, иногда ты их приносишь. Здесь, в Чужеземье, это случается особенно часто. Здесь мы ближе к Господнему оку, и это не всегда благо. Гнев Господень касается нас не реже, чем Его мир; и он может вызвать безумие - на время. Недолгое молчание, чуть слышный вздох...

- Когда мне было четырнадцать лет, мой отец приказал повесить целую семью. Это были крестьяне-катари, они жили в нашем поместье и не желали верить в Господа. Таких бывает по нескольку сот в каждом поместье. Помилование, дарованное им Конклавом, защищает их, но не их святилища. Такое святилище было в той деревне, но мой дед не трогал его, говорил, что так катари будут послушнее. Потом дед умер, и мой отец, куда более ревностный в вере, святилище разрушил.

В деревне жила старинная и почтенная семья - если допустить, что почтенность и бедность могут жить вместе. Той же ночью мальчишка из этой семьи прокрался в усадьбу и поджег нашу часовню. То ли ради мести, то ли ради справедливости. Он стоял в отблесках огня и проклинал нас, пока один из стражников не застрелил его. Отец был очень зол на стражника - наверное, он хотел предать язычника медленной смерти, чтобы умилостивить Господа. Тело он приказал швырнуть в огонь, а на следующее утро повел нас в деревню - меня, моего брата и дюжину человек, взятых на всякий случай. Вся семья была повешена. Все девятеро, от старого деда до младенца.

Рука рыцаря все еще лежала на плече Маррона, но хватка ослабла. Маррон чуть шевельнулся и произнес:

- Прошу прощения, сьер, но это совсем другое. Ваш отец заставил вас смотреть, но я-то сделал это своими руками...

- Маррон, я же сказал, отец приказал повесить их. Приказал нам, мне и моему брату, а сам только смотрел. Мы нашли дерево; у нас была всего одна веревка. Я завязывал петлю на шее жертвы, а потом мой брат помогал вздергивать ее. Самые легкие, старики и дети, умирали ужасно долго. А я должен был решать, в каком порядке они умрут, - это право даровал мне отец. Мне было всего четырнадцать, а брату - двенадцать. Я решил, что последней умрет мать, умрет после того, как увидит смерть всех своих детей. У меня не было даже того оправдания, что есть у тебя, - горячки боя. Я знал это состояние, знал, что в бою забываешь о разуме и о жалости, но в тот день я действовал спокойно и расчетливо. Мой отец отдал приказ, но я не обязан был повиноваться. Такие вещи случаются - больше мы не знаем о них ничего. Позже мы сожалеем о них, но знаем, что такова была судьба, или воля Господня, или еще что-нибудь, называй как знаешь.

На этот раз надолго замолк Маррон. Он почувствовал успокоение и был очень благодарен рыцарю, но не знал, как это выразить.

- Этот меч принадлежал моему брату, - резко встав, произнес сьер Антон. Меч зовут "Дард". На твоем месте я бы держал его здесь, чтобы уберечь твоих братьев от греха зависти. А упражняться ты можешь со своим старым клинком.

- Да, сьер, - ответил Маррон со смешанным чувством нежелания и облегчения. Дядин меч никогда не будет лежать в руке так, как это великолепное оружие. Он уже почувствовал радость от обладания таким замечательным, прекрасно сбалансированным мечом, но ему совсем не хотелось объяснять фра Пиету или Олдо, с чего вдруг он получил такой подарок.

- Терпение. - Сьер Антон снова улыбнулся. Маррон понял это по голосу, потому что лица рыцаря не было видно - он стоял, повернувшись к окну. - Придет время, когда ты сможешь открыто носить этот меч и использовать его на службе Господу. На настоящей, достойной службе. Ты слышал маршала Фалька, когда он говорил о Сурайоне?

- Да, конечно. А вы - вы были на проповеди, сьер?

- Был, но не со своими товарищами, а на гостевой галерее. Меня предупредили, что он будет говорить о важном деле. А потом он еще говорил отдельно с нами...

Насколько понял Маррон, рыцарям было сказано не совсем то, что услышали братья. Он даже немного обиделся: ведь в бой братьев посылало не только и не столько послушание. Они тоже сражались ради славы, но славы Господней, не замутненной мечтами рыцарей о собственном прославлении.

Сьер Антон славы совсем не жаждал. Маррон понял это сразу, точно так же как понял, что рыцарь был поражен призывом к оружию не меньше братьев. У Маррона в голове был сплошной туман. Когда маршал Фальк или кто-нибудь другой говорил о еретиках, юноше виделась только кровавая бойня да собственные руки, измазанные красным,

- Сьер! Вы видели Сурайон? - Ему все еше хотелось сказать "Свернутую землю", как он привык, однако после того, что произошло в зале, и после того, как сьер Антон мимоходом назвал Свернутую землю по имени, Маррон решил, что запрет отброшен. Правда, юноша все же сжался, ожидая удара.

Его не ударили, на него не рассердились. Рыцарь только издал короткий хриплый смешок.

- Видел? Нет, конечно. Вот уже тридцать лет никто не видел Сурайона.

- Ну да, но я... я имею в виду - вы там были? То есть...

- Там, где потом стал Сурайон? Трудно говорить о запретном, да? Но я действительно был там. Один раз. Это странное место. Едешь по ведущей туда дороге, а там, где должна быть граница, видишь, как меняется пейзаж, воздух, видишь легкое мерцание, какое бывает в пустыне, хотя вокруг зеленые поля. А сквозь мерцание проступает уже другая земля, которая лежит за Сурайоном. Двадцать миль гор и долин просто исчезают... Тени по ту сторону границы падают совсем не так, как обычно - или это просто так кажется, потому что дорога, по которой ты едешь, идет на север, но та, к которой ты приближаешься, ведет куда-то на северо-запад. А поворота у нее нет, поэтому ты видишь прямой путь, освещенный двумя солнцами.

Въезжаешь в сияние, которое преграждает тебе путь, и на какое-то мгновение чувствуешь вокруг пустоту, тебя крутит, словно какая-то неведомая сила пытается вывернуть тебя наизнанку.

А потом в глазах прояснилось, и оказалось, что я судорожно цепляюсь за лошадь, которая понесла и скачет прочь от дороги сквозь терновник. К счастью, колючки остановили ее, и я успел, слезть прежде, чем мой желудок решил избавиться от завтрака. По-моему, реакция вполне естественная. Когда я пришел в себя и успокоил лошадь, то понял, что мы находимся уже на другой дороге, в двадцати милях от того места, где я только что был. Сурайон свернут, его просто нету там, где он должен быть.

- Но как...

- Как такое может быть или как мы его найдем? Я не знаю ни того, ни другого, Маррон. Может быть, ответ известен маршалу Фальку, но мы с ним не настолько близки. Пока что.

Прозвучавшая в последних словах рыцаря решительность убедила Маррона. У сьера Антона была цель, которой он решил достигнуть во что бы то ни стало.

Рыцарь, похоже, собирался по каким-то своим делам, и оруженосец ему сейчас был не нужен.

- Отнеси свой меч - то есть меч твоего дяди - назад, туда, где ты его взял, а потом возвращайся к отряду. Только не рассказывай им, о чем мы тут сегодня говорили, - внезапно предупредил сьер Антон.

- Я и не рассказываю никогда, сьер.

- Да? Даже своему дружку, кажется, Олдену?

- Олдо. Нет, сьер, даже ему.

А рыцарю Маррон не рассказал бы даже самого маленького секрета Олдо.

- Что ж, благодарю тебя. Я высоко ценю свои тайны и твою осмотрительность.

Маррон замешкался у двери, в последний раз взглянув на ножны, светящиеся белым в темном углу.

- Что-нибудь еще?

- Сьер, можно вопрос7

- Учитывая твою прославленную осмотрительность - пожалуйста.

Была это награда за преданность или просто уверенность в молчании Маррона? Возможно, и то, и другое. Иногда Маррон не знал, как толковать слова сьера Антона.

- Сьер, вы сказали, что это был меч вашего брата...

- Да. Его сделали по специальной мерке. Брат был на год моложе тебя, но примерно твоего роста, а, как мне кажется, ты уже не будешь расти. Разве что чуть нарастишь мяса на костях, да и то при том, как кормят братьев, это маловероятно... Да, это был меч моего брата, - повторил он, заметив колебания Маррона. - И что же?

- Сьер, он вырос? Или купил себе меч получше?

"Почему он не носит его? - хотел спросить Маррон. И еще: - Как вы получили этот меч?" Но ни один из этих вопросов он не мог задать прямо.

Полученный ответ был ясен и прояснял оба вопроса.

- Нет, он не вырос и не купил себе оружие получше. Лучше просто не бывает. Он сражался - или пытался сражаться - этим мечом, когда я убил его. Я взял меч из его руки. До завтра, брат Маррон.

Братоубийство?

Нет, это невозможно! Невозможно! Сьер Антон часто играет словами, ему нравится казаться мрачнее, чем он есть, и пугать Маррона. Должно быть, он и теперь шутил, только мрачнее обычного. Не могло же это быть правдой...

И все же, все же... Сьер Антон никогда не лгал - по крайней мере за все время их с Марроном знакомства. У него были свои тайны, которые он оберегал от посторонних глаз, временами он вел себя загадочно, но не обманывал. Так зачем же ему лгать на этот раз?

Итак, это было невозможно - но все же было. Медленно плетясь в оружейную, держа в руках дядин меч, Маррон безуспешно пытался размышлять спокойно. Не братоубийство, не убийство - "случается всякое", шептал голос у него в голове, голос сьера Антона, но он не слушал его, - должна быть какая-то законная причина для того, чтобы брат убил брата. Например, один из братьев смертельно ранен после несчастного случая или дуэли. Тогда другой, движимый жалостью и горем, может убить его кинжалом, предавая душу брата в руки Господа. Или еще проще: потасовка, выяснение, кто сильнее, "давай опробуем твой меч" - и по несчастной случайности или в пылу схватки шутливая потасовка оканчивается смертью. В конце концов, Маррон едва не умер сам, едва не оказался наколот на яростный клинок сьера Антона. Возможно, это было не в первый раз. Возможно, поэтому он и заинтересовался Марроном, возможно, юноша стал для него новым, посланным небесами братом, и меч...

Но откуда у сьера Антона меч брата? По всем законам и обычаям рыцаря погребают вместе с его оружием. Если бы брат рыцаря умер достойно, сьер Антон сам должен был опустить ему на грудь меч, сложить охладевшие руки на рукояти и помолиться перед Господом за душу брата. Что-то было не так, и Маррон снова и снова пытался понять, что именно.

Быть может, брат покрыл позором себя и семью, потерял звание рыцаря и свой меч? Тогда в глазах сьера Антона меч мог нуждаться в очищении, и потому он подарил его человеку, который будет сражаться этим оружием во славу Господа.

Может, да. А может, и нет. Маррон чувствовал, что примирился с дядиным мечом: он был не так красив и не так хорош, не имел собственного имени, но с ним все было гораздо проще. Отмеченный, поврежденный, обесчещенный только проступками Маррона, которые он мог при случае искупить, он не заставлял задумываться о своем происхождении, не заставлял сомневаться и догадываться о всяких мрачных, темнее ночи вещах...

Рана болела - нет, хуже, горела огнем. Подумав, Маррон вспомнил, что она начала ныть еще во время тех утомительных упражнений, но он не заметил этого. Теперь же юноше казалось, что ему на руку положили кусок раскаленного железа, а, подняв рукав, он обнаружил вновь проступившие на повязке влажные пятна.

Если он явится в таком состоянии в лазарет, начнутся вопросы - может быть, им заинтересуется сам главный лекарь. А между тем Маррон считал себя ничуть не большим лжецом, чем сьер Антон. К тому же кожа юноши блестела от пота, а волосы слиплись, и если бы в таком состоянии он сказал: "Нет, магистр, я не нарушал распоряжений брата лекаря", - его тело свидетельствовало бы против него.

Маррон не был трусом, но его смутило расхождение между одним и другим долгом, повиновением лекарю и повиновением рыцарю. Нет, он даже не пытался прикинуть, где наказание оказалось бы меньше, не надеялся угодить кому-нибудь из своих хозяев. Наверное, следовало просто промыть рану и снова завязать ее потуже - тогда, может быть, обойдется без лекарств брата лекаря. Ну, получится шрам чуть толще, если кожу на руке стянуть сильнее - что ж, будет ему урок и напоминание не соваться меж двух хозяев.

Маррон уже не блуждал по замку и не путался в бесконечных подъемах и поворотах: бегая то туда, то сюда по приказу сьера Антона, он быстро научился ориентироваться Рыцарь не терпел задержек. Маррон отнес меч в оружейную, к остальным клинкам, а потом побежал вниз, к нижнему двору, где находились конюшни.

Когда он вышел из темноты на двор у самого рва, солнце ослепило его. Щурясь изо всех сил, Маррон отыскал у лошадиной поилки ведро, наполнил его и присел в тени, здоровой рукой и зубами пытаясь развязать повязку.

Он все еще бился над узлами, завязанными рукой брата лекаря, как вдруг его тронули за плечо. Вздрогнув, Маррон огляделся и увидел босые ноги, белую суконную рубаху, любопытную улыбку, темные глаза и короткие темные волосы. Один из рабов-шарайцев, совсем еще мальчишка, улизнул от работы, чтобы посмотреть, что тут делает одинокий монах.

Щурясь на солнце, Маррон все же узнал - или ему показалось, что узнал, это лицо. "Мыло", - вспомнил он, покопавшись в памяти. Это был тот самый мальчик, который принес мыло только что прибывшим в Рок братьям.

Улыбка исчезла; мальчик склонился над Марроном и озабоченно спросил:

- Ты ранен?

- Да, - ответил юноша и добавил, сдаваясь: - Помоги мне. Эти узлы ужасно тугие.

Его здоровая рука устала и еле двигалась, но руки мальчика оказались куда проворнее. Ловкие пальцы отвели руку Маррона и крепко вцепились в узлы, которые оказались не только тугими, но и мокрыми от слюны - Маррон пытался развязать их зубами.

- Нет, - вдруг произнес мальчик, - надо резать. Подожди, я принесу.

Он убежал. Маррон откинулся назад, чувствуя под плечами холодный камень, и едва сдержался, чтобы не опустить голову, стараясь скрыться из виду. Он не прячется здесь, нет, просто решил немного отдохнуть, набраться сил...

Мальчик вернулся. Он не привел никого, принес только нож, ткань и большой глиняный кувшинчик, закрытый крышкой. Узлы поддались ножу довольно быстро, а Маррон, в свою очередь, подчинился мальчику, выразив свой протест одним сердитым жестом. Шараец как можно осторожнее размотал бинты и в конце все же вынужден был дернуть, заставив пациента задохнуться от боли. Из глаз Маррона брызнули слезы. Обнажившийся порез расширился и казался очень темным - из него сочилась кровь.

Мальчик едва слышно зашипел и пробормотал что-то на родном языке, то ли обращаясь к Маррону, который ничего не понял, то ли разговаривая сам с собой. Потом шараец намочил клок ткани и промыл рану, крепко придерживая руку дергавшегося Маррона. Каждое прикосновение к ране жгло, словно огнем. Вновь посмотрев на Маррона, мальчик покачал головой и потянулся к кувшинчику.

Под крышкой Маррон увидел жирно поблескивавшую массу.

- Что это?

Мальчик снова улыбнулся.

- Называется "хареш". Мы им лечим раненых лошадей. Он взял немного мази на палец, но Маррон отдернул руку:

- Э нет, я тебе не лошадь!

- Для людей тоже хорошо, - заверил его мальчик и внезапно умолк. Не отводя взгляда от глаз Маррона, он бережно коснулся чистой рукой руки своего пациента и подтянул ее поближе к себе,

- Масло и травы хорошо лечить раны. А это, - он кивнул на кровоточащую понемногу рану Маррона, - это плохо. Это надо...

Речь закончил жест поблескивающих от мази пальцев. У мальчика не хватало слов, но Маррон понял его. "Это надо лечить, - хотел сказать мальчик, - а если ты не пошел, куда полагается идти в таких случаях, придется тебе терпеть мое лечение". А может, мальчик имел в виду совсем другое.

Впрочем, Маррон больше не собирался спорить. Мазь приятно холодила рану в отличие от едкого снадобья брата лекаря. Бинты снова вернулись на место, а обрезанные концы оказались завязаны. Потом мальчик, стоявший во время этой процедуры на коленях, встал и улыбнулся во весь рот.

- Теперь нельзя ею работать.

- Я знаю, - вздохнул Маррон, - знаю.

"Заприте меня в стойле и прикуйте к кормушке". Интересно, как пойдет выздоровление на этот раз - если, конечно, сьер Антон позволит ране затянуться, подумал Маррон. Потом юноша сообразил, что проявляет неблагодарность - мальчик сделал все гораздо лучше, чем сделал бы сам Маррон, ничего не смысливший в целительстве.

- Как тебя зовут? - спросил юноша. На мгновение ему показалось, что мальчик опешил. Потом раб ответил:

- Мустар. Мустар иб Сайр.

- Благодарю тебя, Мустар. А мое имя Маррон.

Их глаза, оказавшиеся всего на расстоянии ярда друг от друга, встретились. Потом мальчик сделал быстрый выразительный жест: "Мне надо идти, пока меня не хватились". Он быстро встал и исчез, не попрощавшись. Маррон просидел у конюшни еще с минуту, прежде чем заставил себя встать, и побежал к теням, скрывавшим узкий вход в замок.

Когда Маррон добрался до своего отряда, тот направлялся прямиком в конюшни. Хвала Господу, Маррон побывал там на несколько минут раньше них и в результате повстречался с Мустаром, а не с фра Пиетом. Об ужасных последствиях встречи с исповедником Маррон боялся даже думать.

Фра Пиет послал отряд вперед дожидаться каравана с верблюдами, о прибытии которого было известно, а потом повернулся к Маррону.

- Мне сказали, - начал он, - что ты теперь мальчик на побегушках у сьера Антона. Служишь, да?

- Да, брат исповедник. В послушании, - поспешно, но с сомнением добавил Маррон.

- И в послушании же ты избегаешь обязанностей, наложенных на твой отряд? Что ж, если ты можешь служить рыцарю, то послужишь и своим братьям. И даже тем из них, кто не достоин твоих услуг. Отправляйся к старшему по кухне и скажи, что пришел раздавать хлеб кающимся, он тебе все покажет.

Путь в кельи кающиеся начинался с маленькой низкой двери и узкой винтовой лестницы, скрывавшихся за большими печами. Даже неуклюже шагая в темноте с корзиной в здоровой руке, Маррон понял, что камень вокруг стар, что он попал в сердце замка. Ступени здесь были истертыми и неровными, что заставляло Маррона жалеть об отсутствии света - впрочем, нести светильник он все равно не смог бы. Что должны были совершить братья, чтобы оказаться в этом подземелье? Маррон не знал; пока что он даже не разглядел как следует это место, казавшееся гораздо суровее, чем то, откуда он пришел.

У подножия лестницы была крохотная комната, вырезанная в камне. Здесь было светло - в нише горела небольшая масляная лампа. Возле лампы стояли бочонок и два ведра, одно больше другого. Справа и слева от ведущего во тьму коридора стояли два брата с посохами в руках.

Один из них проворчал что-то в знак приветствия, отложил посох и достал из ниши лампу. Потом он сделал несколько шагов в коридор, нетерпеливо обернулся и приказал:

- Ну, пошли.

В коридоре было холодно и сыро; теплый аромат выпечки, который Маррон чувствовал, спускаясь по винтовой лестнице, сюда уже не проникал. В воздухе стоял едкий запах, вернувший юношу к его первым часам в замке, к ужасу и благоговению перед Королевским Оком и перед коснувшейся его души магией.

Здесь магии не было. Были только темные деревянные двери в каменных стенах, распахнутые настежь, да открывавшиеся за ними крохотные, грубо высеченные кельи. В первой же, в которую они вошли, Маррон увидел человека в белой покаянной рубахе. Человек стоял на коленях и сощурился, увидев свет. В келье были только он да ведро - ах да, еще грубая деревянная кружка.

По знаку брата с лампой Маррон взял из корзины ломоть хлеба и подал его кающемуся. Тот принял хлеб без единого слова. Маррон вышел из кельи; брат с лампой следовал за ним по пятам.

Они шли из кельи в келью, и только один раз установленный ритуал был нарушен. Надзиратель прошел мимо кельи, едва заглянув внутрь; когда же Маррон, заметивший внутри человека, заколебался, брат произнес:

- Нет, ему не надо. Этой ночью ему идти на ступени; если его покормить, он может осквернить камни.

Маррон ничего не понял, только заметил на поднятом лице человека отчаяние и вздрогнул, но не от холода.

В корзине все еще оставался хлеб, а впереди лежал бесконечный коридор. Свет не достигал его конца, и из темноты появлялись все новые запертые двери, однако кельи за ними все чаще оказывались пусты. Что за дьявольская выдумка, подумал Маррон, - не запирать кельи с кающимися, подвергая испытанию их послушание.

Брат с лампой провел его обратно в комнатку у лестницы, однако обязанности Маррона на этом не закончились.

- Наполни ведро, вот это, - он указал на меньшее, - и дай кающимся по глотку воды. Но не больше.

Вода, на поверхности которой плавала зеленая пена, находилась в бочке. Маррон отвел в сторону пену - тут брат с лампой фыркнул, - погрузил ведро в бочку и вытащил его здоровой рукой. Он заметил, что тени переместились, и понял, что ему протягивают лампу - значит, на этот раз обойдется без провожатого.

Взяв лампу в больную руку и молясь о том, чтобы не уронить ее, Маррон пошел по коридору. В каждой келье кающийся молча окунал в ведро свою кружку. Некоторые братья кивали Маррону в знак благодарности, а некоторые даже не поворачивались к нему.

Дойдя до кельи брата, которому не полагалось хлеба, Маррон заколебался. Он шагнул в келью, но сидевший там человек покачал головой, поблескивая в свете лампы дикими глазами. Вместо воды Маррон прошептал благословение и отправился дальше.

Вновь вернувшись в комнатку при лестнице, Маррон получил очередное задание, которое ему совсем не понравилось. В некоторых кельях пахло не только камнем и дурной водой...

Взгляд Маррона, кивок надзирателя, и юноша пошел по коридору с большим ведром в руке, выливая в него содержимое стоявших в кельях параш. Потом Маррон осторожно пронес хлюпающее вонючее ведро сквозь кухню к уборным, где опорожнил его в бочку, и понесся с ведром обратно к надзирателям.

На этом его обязанности кончились - по крайней мере братья равнодушно промолчали. Вновь подняться по ступеням, вернуть корзину с хлебом туда, откуда она была взята, - и, наконец, отправиться на поиски своего отряда.

Олдо рассказал, что им пришлось попотеть, таская тяжеленные тюки зерна по длинному извилистому коридору. К приходу Маррона все было кончено и настало время мыться. Вместе с ними мылось еще человек сто, сразу несколько отрядов одновременно. Встав в линию, они передавали из рук в руки ведра с водой изо рва - и здесь Маррон вполне мог им помочь, передавая полные ведра здоровой рукой, а пустые - раненой, вливаясь в ритм работы. А потом он быстро помылся в большом чане, спеша уступить место другому человеку. Мыла просили только те, кто занимался самой тяжелой или самой грязной работой.

Маррон разделся, плюхнулся в воду, задохнулся от ее холода - вода была изо рва, который не согревало даже полуденное солнце, - выскочил из чана и быстро натянул одежду на мокрое тело, однако не смог скрыться от острого взгляда Олдо. Друг Маррона поймал юношу за запястье, закатал рукав и произнес:

- Кровь! Да.

Пальцы Олдо прошлись по мокрому бинту, который потемнел слишком медленно и не смог скрыть еще более темного пятна.

- Тебя перевязывали еще раз, - медленно сказал он, глядя на несовпадающие кровавые пятна, - но ведь тебе должны были дать новый бинт...

- Я не был в лазарете.

- Как так? - Не дождавшись ответа Маррона, Олдо спросил: - Что ты делал?

Можно было ответить просто: "Носил хлеб и воду кающимся", но он не мог лгать Олдо и потому промолчал.

- Ты был с ним. - В голосе Олдо звучали одновременно убежденность и обвинение.

- Да, конечно. Но мы даже не выходили во двор, Олдо. Мы просто разговаривали...

- От разговоров такого не бывает, - чуть ли не прошипел Олдо, еще крепче сжав руку Маррона.

- Ну, не бывает. - Маррону было слишком тяжело переносить злость друга. Он знал, что Олдо никому и никогда не передаст его слов, и потому произнес: - Он учил меня работать с... ну, с мечом.

Пожалуй, вдаваться в подробности насчет меча не стоило.

- Левой рукой?

- Нет. Я просто повторял позиции, вот рана и открылась.

Олдо бросил на Маррона сердитый взгляд, стряхнул с ног сандалии и потянул через голову одежду.

- Олдо...

Но Олдо уже прыгнул в чан и скрылся в воде с головой. Маррон застонал от отчаяния; его почти сразу же толкнули, задели локтем, толпа оттеснила его от чанов, и он больше не мог разглядеть в этой толкотне Олдо.

Когда чистые, не успевшие еще просохнуть братья собрались возле бани, фра Пиет сурово оглядел их - тут уж было не до разговоров. Маррон отыскал Олдо и втиснулся в строй рядом с ним, надеясь хотя бы обменяться взглядами, но Олдо надвинул пониже свой капюшон, чтобы отгородиться от друга.

Брат Шептун начал отбивать удары, и отряд молча зашагал в большой зал. Благочестиво опустив голову, Маррон смотрел на пятки Олдо, ходившие туда-сюда и задевавшие край рясы. Одного этого было достаточно, чтобы понять, в каком Олдо настроении.

Об этом говорило все его напряженное прямое тело, когда он опустился на колени рядом с Марроном в холле. Впрочем, служба медленно, но верно успокаивала Олдо знакомыми словами и громким многоголосьем; злость таяла, как и должна таять в присутствии Божьей благодати. К концу часа Олдо сел на пятки и сжал пальцами край рясы - рясы Маррона, а не своей собственной.

Маррон облегченно улыбнулся и сам сел поудобнее, наклонившись вперед, чтобы заглянуть в самый конец ряда. Он ждал, чтобы фра Пиет встал, подав остальным знак последовать его примеру и отправляться ужинать.

Но фра Пиет - да и остальные исповедники - не шевельнулся, и братьям оставалось только стоять на коленях. Прецептор с магистрами ушли; за ними, как всегда, последовали рыцари. Однако двое магистров вернулись - магистр Рольф и магистр Суарт, старшие исповедники, отвечавшие за чистоту и послушание, за веру и дисциплину всех братьев в Роке. За магистрами шли двое грузных братьев, больше похожих на быков в рясах, чем на людей, а между ними втиснулся человек в тонкой белой рясе, с обнаженной головой; он не поднимал глаз и при ходьбе громко шаркал. Это был тот самый кающийся, которому не дали ни хлеба, ни воды и не позволили даже прикрыть голову, дабы привести его к Господу в сраме.

"Этой ночью ему идти на ступени", - сказал надзиратель. И действительно, кающегося провели перед всем залом и остановили у ступеней, идущих к алтарю. Он встал перед ними на колени и уткнулся лбом в камень. Братья охранники остановились по сторонам от него. Магистры поднялись по ступеням и поклонились в сторону алтаря. Потом, повернувшись к залу, они заговорили по очереди.

- Братья искупители, все вы присягнули Ордену и дали обеты целомудрия, нищеты и послушания.

- Вот один из вас по имени фра Коллен. Он платил деньги за то, чтобы тайно спать с женщиной в потаенном месте под стенами замка. Так он нарушил все три клятвы: он позволил своему телу и душе погрязнуть в похоти; он тайно хранил собственные деньги и обратился мыслью к мирскому; он грешен против обетов, Ордена и Господа.

- Однако Господь милостив. Фра Коллен не будет лишен рясы и с позором изгнан из братства нагим, каким пришел он к нам. Он понесет меньшее наказание: он предстанет перед вами, и вы все узрите его муки.

Больше не было произнесено ни слова. Кающегося признали виновным и вынесли приговор; магистры сунули руки в рукава и стояли неподвижно.

Двое крупных монахов, приведшие кающегося, подняли фра Коллена на ноги, одновременно и придерживая, и помогая встать. Рясу с него сорвали и отбросили прочь. Обнаженного грешника распростерли на ступенях.

Охранники сняли с поясов по куску темной кожи длиной в рост невысокого человека, хотя сами они невысокими не были. Полосы кожи странно поблескивали в свете факелов; Маррон чуть шевельнул головой, скосил глаза и услышал испуганный вздох Олдо - тот всегда соображал быстрее, особенно когда видел перед собой боль или опасность, - и наконец понял, наконец его глаза нашли ответ.

Полосы кожи были усеяны железными шипами.

Никто не считал ударов - по крайней мере Маррон не слышал счета. Не была объявлена и мера наказания - столько-то ударов за такую-то провинность. Должно быть, братья считали удары про себя, испытывая кто благоговейный страх, а кто праведный гнев, но Маррон подозревал, что многие из них сбились со счета очень скоро. По крайней мере он на это надеялся.

Что до него, то он мог думать только об одном, о том, что видел и слышал: свист длинной кожаной плети, хорошо видной над головами других братьев, далекий мягкий шлепок, с которым плеть впивалась в плоть грешника, высокий плачущий звук, следовавший за ударом и заглушавшийся свистом другой занесенной плети, - заслышав этот свист, грешник, как был уверен Маррон, сжимался, стискивал кулаки, задерживал дыхание и не мог больше кричать. И вновь то же самое, звук и движение в той же последовательности. Маррону казалось, что это никогда не кончится.

Он почувствовал, что его толкнули локтем в бок - это был Олдо, просивший о помощи. О том, чтобы его успокоили, прикоснувшись пальцами к его пальцам хотя бы на миг.

Маррон перепугался и ответил чисто инстинктивно. Он отпихнул руку Олдо: "Нет, не сейчас, не здесь, Бога ради, не будь таким дураком! Ты что, сам хочешь попасть завтра на место этого человека? Каждый предстает перед Господом в одиночку. А уж фра Пиет наверняка на нас смотрит. Нас обвинят в нарушении всех клятв, да еще в ереси, а потом будут пороть, пока не останутся одни кости..."

А будут ли? Наверное, нет. Но фра Пиет наверняка может поколотить за такое нарушение правил - у него есть тяжелая палка, да и рука не из легких. Маррон попытался передать это Олдо - подтолкнул его локтем, чуть кивнул и взмолился, чтобы его друг услышал его мысленные увещевания. Однако он едва достал локтем до Олдо, и тот отодвинулся - недалеко, на ширину пальца, придвинувшись ближе к соседу с другой стороны, но этого было достаточно. Маррон словно слышал его голос: "Ты покинул меня, ты меня предал, я обратился к тебе и нашел пустоту там, где привык находить друга..."

И Маррон снова оказался в капкане - в двух. Один был ярким триптихом: кровь, боль и унижение, другой - темным уголком, полным раскаяния. Оба капкана порождены глупостью Маррона - не новым среди людей свойством; оба впились в него и словно хотели разорвать напополам. Маррон метался от одного к другому и бросался обратно, и всюду только тьма и кровь, боль и позднее раскаяние. Это Бог, и всегда был только Бог, и как он мог надеяться на что-то, кроме двойного круга дороги, здесь, в Божьем месте, перед алтарем Его?

Крики грешника постепенно затихли, но счета ударов все равно слышно не было. Не было и сигнала остановиться - хоть Маррон и старался не смотреть, пытался отвести взгляд и надеялся, что осмелится на это, - но в конце концов пытка, бывшая пыткой для них всех, окончилась. Похоже, не переживали по этому поводу только исповедники - фра Пиет с довольным лицом повел отряд не прочь из зала, но к самым ступеням алтаря, чтобы они лучше увидели, как расплатился за свой грех их брат.

Он расплатился сполна, подумал Маррон. Распростертое на толу иссеченное и окровавленное тело не шевелилось и даже, похоже, не дышало. Голова уже была прикрыта куском белой рясы в знак того, что грехи этого человека отпущены и он вновь может предстать перед Господом в почтении. Остальное тело от плеч до икр было взлохмаченным мясом, брошенным на мраморные ступени, тушей, пригодной лишь для собак. Впрочем, зрелище было такое, словно собаки тут уже побывали.

Отряд ушел из зала другим путем. Оказавшись во дворе, Маррон сбросил капюшон и подошел к фра Пиету, изо всех сил стараясь не обращать внимания на внутренний голос, твердивший: "Дурак! Дурак!" Юноша спросил прямо:

- Он будет жить?

- Может быть. - Похоже, вопрос был дозволен: он был сочтен не проявлением праздного любопытства - которое само по себе означало неповиновение, - а был необходим для того, чтобы понять Орден и найти в нем свое место. - Если будет на то воля Господня. Иногда такие выживают.

- А если нет?

- Тогда он умрет очищенным и отправится прямиком к Господу. Счастливый человек. Я видел, как братьев изгоняли из Ордена и лишали рясы. Они уходили сломленными. А этот человек родится заново в том образе, какой даст ему Господь.

Маррон подумал, что для себя выбрал бы скорее изгнание, чем такое жестокое наказание. В конце концов, это не так уж и плохо - ходить голым в жару не страшно, а женщины в деревне внизу наверняка не пожалеют какой-нибудь тряпки даже для белокожего нищего. Да и одиночество не так плохо - по крайней мере рядом не будет братьев, которые засекут тебя чуть не до смерти.

Интересно, такие мысли - ересь или нет? Маррон повернулся, чтобы отыскать Олдо среди сгрудившихся сзади братьев, и увидел, как тот отворачивается. Маррону показалось, что с ним уже произошло это - он изгнан, наг и одинок. И это ему совсем не так понравилось...

6

ВЕРШИНЫ. БЕЗРАССУДСТВА

Унижение - вот что испытывала Джулианна. И злилась, глупо и по-детски, хотя ей полагалось бы радоваться свободе, смеясь; но над всем этим преобладало унижение.

А ведь такой был продуманный план, такая тщательно разработанная интрига! Отцу бы понравилось: сколько себя помнила Джулианна, отец заставлял ее делать все, что считал нужным, именно такими мелкими интригами, столь же тщательно продуманными, как и его крупные интриги в масштабе всего Чужеземья. Манипулирование - так представлял он себе обязанности отца.

Скучные дни в замке - девушка по большей части сидела у себя в комнате, чтобы Блез не волновался насчет приличий, хотя Элизанда шныряла где хотела и когда хотела, не привлекая особого внимания, - эти скучные дни не просто сердили ее, они бесили. Джулианне хотелось завопить и расшвырять все вокруг, но вместо этого она спокойно сказала Блезу, что ее лошадь, Мерисса, наверняка уже застоялась в стойле и нуждается в прогулках.

- Вы правы, мадемуазель. И моя лошадь тоже, наверное, застоялась. Я передам это старшему конюху. Он наверняка найдет человека, который будет изредка проезжать лошадей.

- Нет, - быстро ответила Джулианна, - Мерисса лошадь норовистая, она не позволит сесть на себя никому, кроме меня. Лучше нам взяться за дело самим. Не могли бы вы передать, чтобы лошади были оседланы и готовы после полуденной трапезы?

Блез нахмурился. Джулианна ожидала этого. А потом произнес - это она тоже предвидела.

- Прошу прощения, мадемуазель, но я не могу отпустить вас на горную тропу на таком горячем скакуне. Это слишком опасно.

- Блез, это смешно! Неужели я не справлюсь со своей собственной лошадью? Я ездить верхом начала раньше, чем ходить.

И это почти правда.

- Тем не менее, мадемуазель...

- Тогда мы можем на спуске провести лошадей в поводу. Или вы поедете верхом с Мериссой в поводу, а я пойду сзади пешком.

- Только не сзади, мадемуазель, не в пыли, которую я подниму. Вы пойдете впереди, чтобы я вас видел...

Джулианна была очень довольна собой. Ничего ей так не хотелось, как проехаться часок хорошим галопом вдали от этих тюремных стен. Вот только предшествовавший поездке спуск внушал ей страх. Она не хотела признаваться в этом страхе даже себе и позволила Блезу бояться за нее, благо сержант нес на себе всю ответственность. Отлично. Она пойдет пешком, это тоже доставит удовольствие, потому что Ноги Джулианны успели устать от безделья не меньше, чем мозг. А после спуска будет скачка, ветер и свобода хотя бы на время...

Но слышавшая разговор Элизанда тоже попросилась на прогулку.

- У вас нет лошади... мадемуазель. - Блезу было трудно обращаться к Элизанде с почтением, словно он еще не до конца доверял ей. И винить его в этом было нельзя.

- Это ничего. Я пройдусь вниз вместе с вами, а потом посижу на камне и посмотрю, как вы будете скакать.

Полдень был не прохладнее обычного, хотя днем в небе появились какие-то облачка. Джулианна выпросила у главного конюха кусок сахару, чтобы побаловать Мериссу. Потом Блез сел на коня, привязал поводья лошади к луке своего седла и поехал вслед за девушками по наклонному коридору, по ступеням, сквозь ворота и, наконец, по дороге.

В местах, где склон был слишком крут даже для пешего, Джулианне хотелось во всю прыть помчаться вниз. Отгоняя это желание, она сжимала руку Элизанды, но тут же начинала ругать себя за выказанный страх. Ее подруга подпрыгивала, несмотря на платье, и широко улыбалась.

- Так-то лучше! За этими стенами даже воздух тухнет! И никто не смеется, заметила? Даже рыцари, и те не смеются. По крайней мере при нас. А братья так вообще улыбаться не умеют! Ничего удивительного, что они ходят в черном, - у них же на душе вечный траур! У меня кости ломит от этой черноты!

"А ведь ты сама шла сюда", - подумалось Джулианне, но она промолчала.

До первого поворота Джулианна старалась держаться той стороны тропы, где была стена, и не подходила близко к пропасти. Позади слышался мерный топот лошади Блеза и легкое цоканье копыт Мериссы. Вдруг они сменились ржанием и громкой бранью сержанта, позабывшего, что рядом с ним дамы.

Девушки обернулись и увидели, что сержант изо всех сил тянет Мериссу за поводья, а та встает на дыбы и мечется так, что сержант и его конь с трудом удерживаются от падения. Джулианна задохнулась; Элизанда ахнула и сорвалась с места.

Она бросилась назад, проскользнув между скальной стеной и сердито храпящим жеребцом Блеза, подскочила к Мериссе, схватилась за седло и неловко, цепляясь юбками и едва удерживаясь на взбешенной лошади, вскочила ей на спину. Потом, наклонившись вперед за разукрашенными поводьями, девушка прижалась к потной шее кобылы и быстро зашептала что-то ей на ухо, одновременно заставляя ее отвернуться от пропасти.

Джулианне показалось, что прошло всего мгновение, но это наверняка было не так. Вскоре Мерисса уже стояла спокойно, подчиняясь рукам и голосу Элизанды.

- Отпустите повод, сержант, - услышала Джулианна ее чистый голос. - Просто Мериссе нужен седок, без него ей неуютно.

Блез фыркнул, огляделся, посмотрел на Джулианну так, словно та его предала. "Она не позволит никому, кроме меня, сесть на нее", - вспомнила Джулианна свои слова и вспыхнула от стыда за ложь. Сержант бросил поводья, предоставляя Элизанде их подобрать.

Так они и шли до конца. Джулианна шагала в одиночестве и чувствовала горькую обиду. Одной рукой она касалась стены, что придавало уверенности и увеличивало позор, а сержант и ее подруга ехали позади.

У подножия горы Элизанда без единого слова соскользнула с лошади, придержала голову Мериссы, чтобы Джулианне было удобнее сесть в седло с высокого камня, а потом, улыбаясь без малейшей самоуверенности, уселась на тот же самый камень, словно говоря: "Идите катайтесь, а обо мне не беспокойтесь".

Джулианна все никак не могла насытиться свободой и пускала Мериссу галопом по сухой пыльной равнине. Она знала, что чуть позади от нее скачет Блез, но не оборачивалась, не желая видеть его лицо. Век бы не видеть ни его, ни Элизанды! Джулианна знала, что ведет себя по-детски, но не могла сдержать обиды, надеясь только, что ветер выдует горькое воспоминание у нее из головы.

Пыль жалила глаза. Джулианна зажмурилась, полностью уверенная в своей лошади, - и едва не потеряла одновременно доверие, уверенность и равновесие, а также достоинство и, возможно, жизнь.

Нет, Мерисса не споткнулась, не бросилась в сторону, не заупрямилась. Она просто остановилась, мгновенно и резко. Кобыла ударила задними копытами в землю; Джулианну рвануло вперед, к выгнутой шее. Девушка упала на шею лошади, заскользила по ней, потеряла стремя, отчаянно вцепилась в гриву и удержалась в последний момент. Еще одно усилие - и вот она уже сидит в седле, дрожа сама и чувствуя под собой дрожь Мериссы. Поглядев мутными глазами вперед, Джулианна увидела крутящийся в воздухе вихрь из пыли и песка. Позади него в земле открылась пропасть, до которой был всего лишь шаг, всего один скачок лошади в галопе...

Впрочем, нет, пропасть появилась не только что, да и не пропасть это была. Джулианна вновь посмотрела на загадочное место и поняла, что это русло реки, иссохшее под летним солнцем. Если бы не внимательность Мериссы, Джулианне пришлось бы пролететь два собственных роста вниз, а в конце удариться о потрескавшееся дно, усеянное камнями. Да, не пропасть, но не намного лучше. Она наверняка переломала бы все кости, да и Мериссе бы досталось.

Вихрь из пыли и песка. Джулианна отвела взгляд от русла и увидела только опадающее облачко. Мелькнула мысль: "джинн", но тут раздался топот копыт и рядом очутилась другая лошадь. Джулианна стала равнодушно смотреть вперед, стараясь не встречаться взглядом с разъяренным Блезом.

Сержант схватил Мериссу за уздечку, перехватил поводья и вытащил их из ослабевших пальцев Джулианны.

- Мадемуазель... - У него перехватывало горло от ярости, причем он имел право на ярость, и Джулианна как ребенок ждала выволочки. Но сержант сказал только: - Мадемуазель, мы сейчас же вернемся в замок.

Больше он не произнес ничего, опасаясь, видно, сорваться.

Джулианна молча кивнула в знак согласия; сержант заставил Мериссу отвернуться от обрыва и медленно повел ее обратно, туда, откуда они прискакали. Новое унижение - но Джулианна заслужила его. А Мериссе медленный шаг был только на пользу - по телу кобылы то и дело пробегала дрожь, лошадь нуждалась в покое и прохладе, чтобы забыть охвативший ее ужас. Непонятно только, был этот ужас вызван разверзшейся ямой или появлением джинна.

Чувствуя свою беспомощность и стыдясь ее, Джулианна отвернулась от закаменевшей спины сержанта и стала смотреть вокруг - прежде ей было не до этого. Земля вокруг была пустой и выжженной, на ней росли только колючки. Колючки да пыль - тут Джулианна увидела вдалеке смерч, и ее сердце подскочило. На мгновение ей показалось, что это джинн, но, приглядевшись, она поняла, что это всего лишь быстро скачущий всадник.

Блез тоже увидел всадника. Он осадил лошадь, жестом приказал Джулианне не шевелиться и потянулся к мечу.

Хвала Господу, опасаясь схватки, сержант отпустил поводья Мериссы, и Джулианна, нагнувшись, завладела ими. Теперь при необходимости она могла ускакать прочь. Если же убегать не придется - вряд ли кто-нибудь отважится на нападение вблизи замка, - она по крайней мере встретит этого человека, самостоятельно распоряжаясь собственной лошадью.

Всадник поскакал чуть медленнее, поднимая меньше пыли. Джулианна увидела, что это был молодой человек на большом боевом коне. Решив, что это один из рыцарей Рока, Джулианна перевела дыхание.

Блез тоже расслабился и даже убрал руку с рукояти меча.

- Эй! - крикнул рыцарь. - Все в порядке? Я увидел, что дама скачет изо всех сил, а за ней кто-то гонится. К тому же я знал о русле реки и боялся, что...

- Благодарю вас за заботу, сьер, - живо отозвалась Джулианна, беря себя в руки, - Мы просто прогуливали лошадей. Мериссе нравится скакать.

Этого было недостаточно; рыцарь приподнял бровь, и Джулианне пришлось объяснить все до конца,

- Ну да, вы правы, я не знала о русле реки. Земля вокруг коричневая, и его совсем не видно. К счастью, у Мериссы прекрасное зрение... - "А я закрыла глаза". Но в этом Джулианна признаваться не собиралась.

- Да, действительно. Я никогда не видел, чтобы лошадь останавливалась так быстро. Надеюсь, она ничего себе не повредила?

- Ничего, сьер, благодарю вас за заботу. Пострадали разве что нервы кобылы, но проверять это было не время. Равно как и нервы Джулианны.

- Прекрасно. Вы возвращаетесь в замок?

- Да, сьер, - мрачно ответил Блез.

- Надеюсь, вы позволите мне сопровождать вас?

- С удовольствием. - Джулианна была рада компании.

- Благодарю вас. Ох, мадемуазель, у вас совсем сползла вуаль...

Он смеется, решила Джулианна, этот молодой рыцарь смеется над ней. Она бросила на него сердитый взгляд и прикусила язык, чтобы не надерзить в ответ (сколько можно вести себя по-детски), и натянула на лицо пыльную мятую вуаль.

- Боюсь, что мы вспомнили о приличиях слишком поздно, - сказала она так легко, как только могла.

- Мадемуазель, я не пророню ни слова. - Он низко поклонился в седле и на этот раз откровенно смеялся над нею. - Но я знаю о вас так много - мне известно, как вы красивы, известно имя лошади, известно, что вы любите скакать быстрее, чем предписывает осторожность, - так могу ли я узнать еще и ваше имя?

- Меня зовут Джулианна де Ране. А вас, сьер?

- Антон д'Эскриве. Рыцарь братства искупителей. Но мне кажется, что мне знакомо имя вашего отца, мадемуазель де Ране.

- А мне вашего. - Граф д'Эскриве был вассалом герцога Аскариэля и владел огромным поместьем. Джулианна знала, что он бездетен и что предполагаемым его наследником является его брат. Должно быть, этот рыцарь - племянник или двоюродный брат графа, а может, и признанный бастард.

- Вот как? - Внезапно его лицо, до того спокойное, превратилось в маску. Точно, бастард, подумала Джулианна. Отослан в Орден осторожности ради и не ждет от своего отца ничего, кроме имени.

- Мадемуазель, если бы мы могли немного вернуться к западу... Там я оставил еще одну лошадь и своего... оруженосца. А, вот и они!

К ним приближалось облачко пыли поменьше, в котором Джулианна увидела скакуна и всадника. Девушка приподняла брови: скакун был боевым конем, но нашего спине сидел никакой не оруженосец. Это был молодой монах из Ордена, почти мальчик, явно нуждавшийся в помощи.

- Одну минуту, мадемуазель, прошу прощения...

Д'Эскриве развернул коня и поскакал навстречу всаднику. Джулианна прислушалась и различила его голос, в котором был оттенок веселья:

- Маррон, искусство держать пику в бою сильно отличается от искусства довезти пику до дома. А удержать в боевом положении две пики сразу не удавалось еще никому, хоть это и дало бы рыцарю огромное преимущество. Возьми их обе подальше и сунь под мышку, чтобы они были в равновесии. А теперь езжай за мной и, как я уже сказал, будь потверже с Аламбером. Почувствовав твою неуверенность, он начнет своевольничать.

Увидев, что урок усвоен, рыцарь снова подъехал к Джулианне.

- У вас оригинальный оруженосец, сьер Антон.

- Он единственный в своем роде, - абсолютно серьезно ответил рыцарь. - Я едва не убил его несколько дней назад, и с тех пор он боготворит меня.

Джулианна не поверила ему, но молодой монах был уже совсем рядом и мог слышать ее слова, поэтому девушка промолчала.

Она была несколько удивлена, обнаружив Элизанду в точности там, где та решила остаться. Девушка стояла на камне и смотрела на тропу, ведущую к замку. По ней шел караван - конные, пешие и что-то вроде небольшой повозки.

Когда кавалькада Джулианны приблизилась, Элизанда обернулась и приветствовала незнакомцев небрежным поклоном. Потом, вспомнив, что на ней юбка, она присела еще небрежнее. Очевидно, ее мысли были заняты чем-то другим; глаза девушки вернулись к шедшему в гору каравану.

Ехавший позади Джулианны рыцарь негромко рассмеялся:

- Как шаловлив сегодня ветер! Только и знает, что сбрасывать с дам вуали!

Элизанда хмыкнула и кое-как натянула вуаль.

- Что это за люди? - спросила Джулианна, решив не знакомить Элизанду с рыцарем, несмотря на этикет. Не хватало еще, чтобы этот вкрадчивый Антон д'Эскриве начал гадать, не знаком ли он еще и с отцом Элизанды.

- Барон с юга со своей свитой. Они сказали, что везут пленника. В бочке везут. - Элизанда поморщилась, и Джулианна подумала, что она говорит не все, что знает. - Ну у них и бочка! Винная, здоровая, на телеге привязана. И они ее тащили двадцать миль вверх-вниз по здешним дорогам!

- Зачем же? - улыбнувшись еще раз, спросил д'Эскриве,

- Говорят, хотят королевского суда для пленника.

- Но ведь король в Аскариэле!

- А они сказали, что тут находится Королевское Око. Джулианна услышала позади судорожный вздох странного оруженосца, Маррона.

- Королевское Око видит все, - мягко заметил д'Эскриве, - а свершение правосудия - долг каждого дворянина, даже мелкопоместного барона. И без необходимости... гм... присутствия короля. А кто их пленник?

- Они не назвали имени, - медленно сказала Элизанда. - Только сказали, что он сурайонин.

- Сурайонец будет правильнее, - пробормотал д'Эскриве и умолк. Он мрачно всмотрелся в далекие силуэты каравана, отмеченные на дороге острыми черными тенями. - Надеюсь, это правда...

- Почему?

Рыцарь пожал плечами.

- Его в любом случае будут пытать - для этого вполне достаточно того, что он сурайонец. Чем больше он будет отрицать это, тем меньше ему будут верить. Осмелюсь предположить, что в конце его казнят, - так разве лучше страдать и умереть по навету? В чем смысл такого мученичества?

Это звучало разумно, учитывая хладнокровие рыцаря, однако Джулианна вновь усомнилась в его словах, и не без причины. Она наконец поняла, где уже видела Антона д'Эскриве: это случилось в первый вечер, проведенный ею в замке. Именно этот человек так жадно слушал слова маршала Фалька, что даже обнажил голову в присутствии Господа, словно молча клянясь или давая какие-то обязательства. Джулианне подумалось, что он действительно надеется найти в бочке сурайонца.

Мерисса затанцевала, заставив Джулианну вернуться мыслями к действительности.

Элизанда сделала знак, который можно было истолковать как "если хочешь, слезай, я доведу ее до верха". Искушение было велико; однако гордость всегда должна перебороть страх - это был один из первых уроков, полученных от отца. А уж в такой блестящей компании сознаваться в трусости Джулианне ну никак не хотелось.

- Не мог бы ваш... оруженосец взять Элизанду к себе на седло? - спросила она у д'Эскриве.

- Если женское тело его не испугает. - Похоже, к рыцарю быстро возвращалось ехидство. - И если при этом он не уронит пики. Маррон?

- Да, сьер, я справлюсь.

- Ну так вперед.

Д'Эскриве сделал Блезу знак ехать вперед и последовал за сержантом, не оглядываясь. Джулианна не была столь безразлична и нелюбопытна; она увидела, как Элизанда немного неловко вскарабкалась на боевого коня, как вспыхнул Маррон, пока двое худощавых всадников пытались поместиться в одном седле, как Элизанда поспешно схватила пики, не дав им упасть на землю. Однако рыцарь успел отъехать довольно далеко, а Джулианне хотелось ехать с ним рядом, поэтому она послала Мериссу рысью.

Дорога становилась все круче. Д'Эскриве галантно пропустил Джулианну ближе к стене, а сам поехал рядом с краем. Девушка именно на это и рассчитывала. Сюзерены Чужеземья славились своей вежливостью и умели вколотить ее в своих детей.

А у этого дворянина, кроме вежливости, был еще и злой язык.

- Вашей лошади не нравится пропасть, мадемуазель?

Должно быть, он заметил облегчение на лице Джулианны (морда Мериссы была тут совсем ни при чем), когда девушка оказалась отделена от пропасти его скакуном.

- Да, - ответила Джулианна, и это была правда, с этого и началось сегодняшнее унижение. - Думаю, ваш конь добавит ей уверенности. Да и со всадницей на спине она будет спокойнее...

Похоже, Джулианна оказалась права; Мерисса достаточно спокойно поднималась по крутой извилистой горной дороге, то и дело поворачивавшей за уступ.

Зато именно Джулианна дрожала и обливалась холодным потом при виде очередного поворота, нависшего над бездонной пропастью, поворота, где было не за что ухватиться и оставалось только падение, от которого ее отделял шаг, вздох, минута...

В конце концов ее страх передался лошади; Мерисса захрапела и внезапно пошла боком, испугавшись скального выступа.

- Мадемуазель Джулианна! - Голос д'Эскриве был мягок и серьезен, без тени насмешки над нею или над кем бы то ни было. - Не будет ли Мерисса вести себя спокойнее, если я, с вашего позволения, поведу ее в поводу? Вы будете у нее на спине и сможете ее успокоить.

Настоящий дипломат, успела подумать Джулианна, прежде чем рыцарь добавил:

- А если вы закроете глаза, она даже не заметит.

И Блез тоже не заметит - он уехал далеко вперед и скрылся за поворотом; и Элизанда - она вместе с забавным оруженосцем еще не выехала из-за предыдущего поворота...

Итак, во второй раз за один день Джулианна согласилась на то, чтобы ее лошадь вели под уздцы, и во второй раз поехала с закрытыми глазами.

Д'Эскриве вовремя предупредил ее, что ворота уже совсем рядом. Джулианна взяла поводья и спокойно проехала сквозь ворота к конюшням. Там она отдала Мериссу на попечение мальчика-раба и вместе с д'Эскриве и Блезом дождалась появления отставших. Кстати, она отметила про себя, что Маррон все еще красен как вареный рак.

Когда Маррон и Элизанда спешились, оруженосец посмотрел на д'Эскриве, словно спрашивая разрешения уйти. Рыцарь жестом остановил его.

- Маррон, не мог бы ты прийти после ужина, если я попрошу?

- Да, сьер.

В его голосе Джулианне послышалась почти мольба, словно юноше самому очень хотелось прийти.

- Хорошо, так и сделаем. Мадемуазель Джулианна, не позволите ли вы мне навестить вас этим вечером в ваших покоях? Я думаю, что для соблюдения правил приличия нам хватит присутствия вашей компаньонки и моего благочестивого оруженосца.

- Благодарю вас, сьер Антон, я буду очень рада. Вечера были скучнее всего, потому что время между закатом солнца и сном было очень трудно убить.

- Прекрасно. Тогда после ужина Маррон проведет меня к вам. Что ж, до вечера, мадемуазель Джулианна, мадемуазель Элизанда...

Взмах рукой - и рыцарь исчез. За ним, слегка смущаясь, последовал Маррон, неуверенно поглядевший назад и неуклюже попрощавшийся.

Элизанда хихикнула, но Джулианна не сказала ни слова и оставалась задумчивой весь путь до покоев.

Зачем пленника посадили в бочку?

Этот вопрос занимал их больше всего весь тот час, что оставался до вечерней молитвы, и еще час, пока они вместе ели в комнате. В самой мысли посадить человека в бочку было что-то смешное и зловещее одновременно. Они посмеялись, но несколько искусственно; Джулианне не нужно было предсказание д'Эскриве о смерти и муках, чтобы не слишком веселиться.

- Мальчишки в Марассоне, - медленно сказала она, - играют в такую игру: подбирают на улице собаку и сажают в бочку. Потом они катят бочку по всему городу, а когда устанут, сбрасывают в реку и спорят, сколько она проплывет по водопадам. Эта игра называется "Посрамление брата императора".

- Правда?

- Братья всегда были помехой. Трон императора - небезопасное место, если у тебя есть брат. Когда нынешний император вступил на трон, у него было три брата, а теперь только один.

- А остальные где - хранятся в стоящих в подвале бочках?

- Одного отравили, а другой погиб на войне, хотя скорее всего не от рук врагов. Но детская игра гораздо старше. Говорят, что когда страной правил какой-то прапрапрадядя нашего императора, он имел обыкновение сажать членов своей семьи в бочки и катать по городу, чтобы были покорнее. А еще говорят, что любимым способом казни у него было посадить человека в бочку и пустить по речным водопадам. А иногда за этим человеком плыла вся его семья. Не знаю, правда ли это. Я никогда не говорила с теми, кто мог бы помнить те времена.

- А дети помнят, - заметила Элизанда, - в играх. Уж поверь. Но здесь нет реки, по крайней мере с водой. Как ты думаешь, может быть, пленника скатят со стены?

- Нет, я говорю глупости. Скорее всего его должны были извлечь из бочки сразу же по прибытии. Но зачем было сажать его туда? Почему нельзя было заковать его в цепи и заставить идти вслед за лошадью?

- Наверное, потому, что бочка - вроде темницы. Там узник в безопасности, надежно заперт и не может сбежать. К тому же там темно и тесно. Прошу прощения, но там до сих пор должно страшно вонять. Это наказание, Джулианна, самое большее, на какое осмелился барон. Он привез пленника ради королевского правосудия - это так, но по дороге решил и сам наказать его. Просто потому, что у него была такая возможность.

- Да, наверное. А человек может стоять в бочке?

- Нет, если он с меня ростом, то уже не может, - ответила невысокая Элизанда.

- Как же его кормили?

- Сквозь дырочку. А может, и вообще не кормили. Они проехали всего двадцать миль? Ну, тогда не думаю, чтобы ему давали есть, даже если на путешествие ушло дня два. Он же из Сурайона, Джулианна. Или по крайней мере они так думают.

Еретик, богохульник - конечно, его не стали бы кормить! Он мог просидеть в бочке неделю, только дожидаясь отправки в Рок, и все это время оставаться без пищи. Двадцать бесконечных миль под безжалостным солнцем, без еды и без воды и она еще могла смеяться над этим? Нет, больше не могла. Джулианна очень обрадовалась, услышав на лестнице шаги и голоса, нет, только один голос, а потом поскребывание ногтем по закрывавшей вход занавеске.

Она быстро сделала знак Элизанде, и девушки надвинули на лица опостылевшие вуали. Потом Джулианна произнесла:

- Входите...

На мгновение за занавесками наступило смятение, там зашаркали и зашевелились, раздался короткий лающий смешок, в котором было больше нетерпения, чем веселья, и голос рыцаря произнес:

- Нет, Маррон, это ты должен держать гардину и отвести ее назад, чтобы пропустить меня. Понимаешь?

- Да, сьер...

Гардины раздвинулись, и рыцарь шагнул в комнату, наклонившись в дверном проеме. Позади него показался Маррон, одной рукой придерживавший гардину, а в другой державший горящий факел. Джулианна отметила, что он почти лихорадочно оглядывается по сторонам, но не могла понять, что он ищет, пока юноша не пожал плечами и не наклонился затушить факел между полом и стеной. Брызнул фонтан искр.

Штора выскользнула из его руки и скрыла горе-оруженосца. Джулианна вежливо перевела взгляд на рыцаря, но все же следила краем глаза за дверным проемом. Вещество, которое тут, в Роке, использовали для наверший факелов, ярко горело, но легко крошилось - от факела Маррона брызнули не только быстро гаснущие искры, но и горящие угольки. Джулианна услышала шарканье и представила себе Маррона, затаптывающего угольки ногой в веревочной сандалии. Услышав негромкий вскрик, она безжалостно улыбнулась.

Вуаль должна была скрыть улыбку, но Джулианна не слышала ни единого слова из цветистого приветствия, произнесенного рыцарем, и этого вуаль скрыть не могла. Ехидно улыбаясь, рыцарь позвал:

- Маррон, брось свои языческие пляски и входи.

Гардины раздвинулись, и в комнату робко проскользнул Маррон. Он снова был красен как свекла. Остановившись у края ковра, он смешно пошаркал ногами; когда он сделал шаг вперед, его сандалии остались позади.

Оглядев обстановку комнаты, Д'Эскриве издал негромкий одобрительный звук.

- Должно быть, тут несколько менее изысканно, чем вы привыкли, дамы. Надеюсь, вам здесь удобно?

- Вполне, благодарю вас. - В подтверждение своих слов Джулианна села на постель, указав рыцарю место напротив себя. Он словно не заметил этого и стал неторопливо прогуливаться подле окна, одновременно ведя разговор.

- Что ж, хорошо. Орден очень заботится о своих гocтях. Мы, рыцари, сами обеспечиваем себе скудные удобства у себя в комнатах, в то время как монахи и вовсе лишены их - не правда ли, Маррон?

- Да, сьер.

- Да, мадам, я взял на себя смелость принести с собой немного вина, опасаясь, что забота Ордена о вас не доходит до таких тонкости...

На самом деле вино нес, конечно же, Маррон. Юноша неловко снял с плеча сумку и, порывшись, вытащил флягу и кубки, блеснувшие в свете канделябров серебром. Маррон сломал печать на пробке, налил в бокал вина и поднес его Джулианне, вспыхнув еще раз, когда их пальцы соприкоснулись. Он впервые открыто встретил ее взгляд, хотя это продолжалось всего мгновение. Нет, подумала Джулианна, он не из тех, кто презирает женщин, - он всего лишь мальчик, который только начинает превращаться в мужчину, мальчик, не сталкивавшийся с женщинами с тех самых пор, как он был отлучен от материнской груди. В Марассоне все было иначе - и гораздо лучше, по ее мнению.

Маррон налил вина Элизанде и д'Эскриве; после этого он вернулся к холодному очагу, у которого оставил сумку.

- А четвертый кубок, Маррон? - негромко произнес д'Эскриве.

Юноша поднял глаза, посмотрел на рыцаря и произнес:

- Сьер, я думаю, что вино есть излишество.

- Думать от тебя не требуется, юноша. Ты даешь обет послушания именно для того, чтобы думать поменьше. Налей себе вина и выпей. И еще: я категорически запрещаю тебе рассказывать об этом своему исповеднику. Ты понял меня?

- Да, сьер.

Д'Эскриве кивнул, вернулся к окну и открыл ставню, чтобы выглянуть наружу.

- Не присядете ли, сьер Антон? - настойчиво попросила Джулианна.

- Через минуту, мадемуазель. Я только хотел посмотреть... а, вот оно.

Джулианна едва не встала, чтобы посмотреть, что так заинтересовало рыцаря. Остаться на месте было нелегко, но она удержалась. Он вновь поддразнивал ее, но она решила, что не поддастся.

Похоже, у Элизанды желания сдерживаться не было.

- Что там, сьер Антон?

- Костер в конюшенное дворе. Я уже слышал о нем, но хотел удостовериться лично.

Казалось, этого человека может позабавить что угодно, однако на сей раз его голос был холоден, и в нем угадывалась улыбка не веселья, а презрения.

- Что там жгут? - спросила Элизанда,

- Бочку, которую мы видели на дороге, мадемуазель. Барон предусмотрительно приказал уничтожить ее, чтобы очиститься от скверны. Я думал, что ее приберегут для костра, на котором надеются сжечь пленника, но барон, видимо, торопится. Старший конюх наверняка согласен с ним - думаю, бочка попахивает довольно гнусно.

- Сьер Антон, а почему пленника везли в бочке? Это же... это просто глупо - так везти человека!..

- Барон очень предусмотрителен, - повторил сьер Антон. На этот раз Джулианна увидела его улыбку - в ней не было и тени великодушия. - Человек из Сурайона не может не быть колдуном. Я думаю, барон опасался, что по дороге он начнет колдовать или вызывать демонов, чтобы те спасли своего земного брата... Вот и запечатал пленника в бочку, чтобы у того не было ни света, ни воздуха, ни земли, ни огня - в общем, ничего, что нужно для заклинания.

- Но это же... нелепо!

- Полностью с вами согласен. Однако вам повезло, что вы не знакомы с бароном. Ко мне судьба была менее благосклонна. Он человек... нелепый.

- А еще нелепее, - заметила чинно сидевшая на собственной постели Элизанда, - еще нелепее то, что пленника считают пришельцем из Сурайона. Эта земля вот уже тридцать лет как свернута; зачем кому-нибудь покидать ее? И откуда они знают родину этого человека? У него что, на лбу написано?

- Ходили слухи, что некоторые жители Сурайона изредка появляются в Чужеземье. Бывало, что таких путешественников ловили и пытали, и я никогда не слышал, чтобы они оказались невинны. Думаю, итог всегда один - признание и смерть, а какой вопрос был задан - уже не важно.

Джулианна вздрогнула. Она видела разные экзотические казни в Марассоне, который всегда славился своей необычностью. Разумеется, она знала о существовании императорской инквизиции и о ее работе, невидимой, но не тайной. О ней говорили только шепотом. Она даже встречала этих людей при дворе, вежливо подавала им руку и с удивлением замечала, что их кожа не холоднее, чем у обычных людей, а сами они не несут с собой запаха подземелий.

Д'Эскриве заметил ее дрожь и улыбнулся. На тропе он был великодушен, но сейчас не простил ей промаха.

- Мои ответы расстраивают вас, мадемуазель. Прошу прощения.

- Нет, вы говорите правду и я благодарна вам за нее. Меня расстраивают мысли о невинно страдающих.

- Невинные страдальцы были всегда, - сурово ответил рыцарь. На мгновение он ушел в себя, но потом встряхнул головой и улыбнулся уже спокойнее. - Как долго вы намерены оставаться с нами, мадемуазель Джулианна?

- Не могу сказать. Мой отец послал в Элесси гонца; думаю, за мной очень скоро вышлют эскорт - а может быть, уже и выслали.

- Несомненно. Если, конечно, гонец достиг цели. Между Роком и Элесси лежат опасные земли.

Она знала это. Иногда Джулианна ловила себя на том, что надеется: весть о ней не дошла до Элесси, а значит, у нее будет еще несколько дней свободы, хотя бы и в этом мрачном замке. Ей совсем не хотелось встречаться со своим будущим мужем. Но...

- Прецептор тоже послал весть о нас, причем для верности и с гонцом, и с голубиной почтой.

Прецептор навестил гостью в первое же утро после ее прибытия в Рок. Он показался Джулианне добрым человеком с прекрасными манерами и очень красивым голосом. Девушке пришлось напомнить себе, что он распоряжается всей этой крепостью и всеми людьми и что человек, которому доверена охрана северной границы Королевства, не может быть таким добродушным, как кажется.

- Это уже лучше. Но все равно на голубя может напасть ястреб, а гонцу даже на хорошей лошади понадобится несколько дней, чтобы добраться до Элесси. Отряду, который пошлют за вами, понадобится еше больше. Значит, мы будем иметь возможность наслаждаться вашим обществом довольно долго, мадемуазель. Позаботился ли кто-нибудь о развлечениях для вас?

- О, они мне не нужны, - небрежно ответила Джулианна, хотя сердце ее сжалось. - Я не одинока - со мной Элизанда, и у нас есть целый замок, который можно изучать.

Это была ложь, откровенная и незамысловатая. Исследовать замок могла только Элизанда - чем она, собственно, и занималась; Джулианна же постоянно чувствовала тяжкое бремя репутации и потому не выходила. Она не хотела дать Блезу или солдатам повод сплетничать о ней в стране, которая должна была стать ей домом.

- До тех пор, пока я могу отправляться на верховые прогулки и встречаться с такими приятными людьми, - крошечный поклон в сторону рыцаря, легкая издевка в ответ на издевку, хотя все сказанное правда, - до тех пор я буду вполне довольна своим положением. Вы и ваши собратья не должны тревожиться обо мне, у вас и так наверняка хватает обузы.

- Мадемуазель Джулианна, вы совсем не обуза. - "Даже тогда, когда чуть не падаете на полном скаку в высохшее русло или дрожите на горной тропе", добавили его глаза. Да, он переиграл ее. - Я хотел бы взять вас на соколиную охоту или пригласить поохотиться с собаками, но, к сожалению, здешние тяжелые обеты касаются не только монахов. Такое времяпрепровождение запрещено нам, по крайней мере до тех пор, пока мы не снимем черное одеяние. Маррон, мне кажется, что у дам кубки уже пусты, а мой так и вовсе высох.

- Прошу прощения, сьер. Позвольте... Маррон поспешно наполнил кубок Джулианны и отвернулся, не заметив дружелюбной улыбки; Джулианна поблагодарила его в спину и глотнула из кубка. Напиток был великолепен - горячее красное вино со специями. Одно оно уже могло служить поводом искать дружбы д'Эскриве, даже если бы он не дал ей других причин желать этого.

- И себе налей, Маррон.

Мгновенная пауза, потом "Да, сьер" и звук льющейся жидкости. Джулианна не стала оборачиваться, зная, что под ее взглядом юноша сравняется цветом лица с вином.

- Сьер Антон, - спросила Элизанда, - вы уверяете нас, что рыцари-искупители не охотятся?

- Нет, мадемуазель. Я только честно говорю, что охота нам запрещена. Многие из моих собратьев не обращают внимания на запреты, но я предпочитаю не подражать им.

Да, он был из тех людей, которые честно соблюдают клятвы. Джулианна стала гадать, на сколько времени он поклялся отдать свой меч Ордену, а потом (прости меня, отец) спросила об этом прямо.

- На всю жизнь, мадемуазель, - ответил он так же прямо, и на мгновение на его лице застыла горечь. - Либо до того момента, когда меня отпустят или когда меня призовет король. Никакая другая причина не заставит меня покинуть Орден.

За спиной Джулианны Маррон поперхнулся, словно проглотив вопрос, и поперхнулся еще раз, словно запив его глотком вина. Что ж, если он не осмеливается задать вопрос, это сделает Джулианна. Внезапно ей стало легко то ли откровенность д'Эскриве требовала ответной откровенности, то ли окружавшая его тайна подстегивала ее любопытство.

- Но если ваши обязательства столь велики, почему вы не наденете рясу и не станете монахом, настоящим членом Ордена? - "И не подниметесь до магистра, прецептора, маршала, гроссмейстера, наконец!"

Он коротко рассмеялся.

- Мадемуазель, меня растили рыцарем Королевства. Мой отец посадил меня на коня еще до того, как я научился ходить; когда я подрос и смог носить кольчугу, она всегда была сделана специально по моему размеру; все мои мечи имеют древнее происхождение и собственные имена. Прошу прощения, Маррон, но монахи Ордена - это армия пастухов, фермеров и ремесленников. Я охотно буду сражаться с ними плечом к плечу, но не стану одним из них.

Он пытался произвести впечатление человека гордого, надменного, берегущего честь семьи, но Джулианна снова не поверила ему.

К ее удивлению - и к явному удивлению рыцаря - возразивший ему голос послышался из-за спины Джулианны.

- Мы - солдаты Господа, сьер. Мы не из благородных, хотя семьи некоторых из нас вполне заслуживают вашего уважения. Мы - лучшие солдаты Королевства, потому что сражаемся только за Господа.

- И ты считаешь, что я сражаюсь не только за Него?

Вопрос - если это был вопрос - прозвучал холодно и яростно. На этот раз Джулианна повернулась и увидела, что Маррон вздрогнул. Однако д'Эскрйве мгновенно смирил свою ярость и продолжил уже знакомым поддразнивающим тоном:

- Армии монахов-исповедников боятся в Чужеземье как никого другого. Это правда. Но вы сражаетесь в рясах, Маррон, ибо ваша защита - Господь. Что до меня, то я предпочитаю кольчугу, потому что в вере я слабее вас.

- Это не так, сьер.

Неожиданное и спокойное возражение. Джулианна попыталась увидеть выражение лиц обоих спорщиков, но в результате не разглядела толком ни одного.

- Что ж, давай не будем спорить об этом. В конце концов, неприлично спорить с собственным оруженосцем. Напомни мне, чтобы я поколотил тебя за то, что ты смеешь возражать мне при дамах.

- Да, сьер, - с улыбкой ответил Маррон. Джулианна подумала, что напомнить он напомнит, а вот трепки не будет. Да, не прост он был, этот д'Эскрйве; его настроение и мысли менялись как ртуть, а его отношения с Марроном были всего лишь одной из сторон его характера, крошечной нитью в узле, который она с таким трудом пыталась развязать.

Джулианна решила, что с нее загадок хватит - по крайней мере на сегодняшний вечер. Рядом с ней была умная, очаровательная и загадочная девушка - Элизанда, а д'Эскриве был умным, очаровательным и загадочным мужчиной кроме этих качеств, у него было еще и вино, - так чего же еще оставалось желать Джулианне?

Ей подумалось, что это вино так подействовало на нее. Это было очень хорошее вино, и они выпили, не разбавляя, первую флягу, а за ней последовала вторая, извлеченная Марроном все из той же сумки. Однако, несмотря даже на вино, Джулианна не поглупела и не слишком опьянела. Любая девушка, выросшая пусть даже в самом дальнем углу императорского двора, умеет либо не пить, либо не пьянеть.

Джулианна не знала, где выросла Элизанда, но заметила, что подруга тоже не выказывает признаков опьянения. А что до д'Эскриве - что ж, в конце концов это было вино. Считалось, что молодой дворянин должен уметь перепить всех своих собратьев и удержаться на ногах, пока те не потеряют сознания. В этом искусстве дворяне усердно упражнялись с младых ногтей. Джулианна ничуть не удивилась бы, если бы д'Эскриве пил всю ночь, а утром по-прежнему улыбался бы - нет, даже смеялся. Как-то Элизанда сказала, что рыцари не смеются, но д'Эскриве опроверг ее утверждение. Раз или два за вечер Джулианне даже показалось, что он смеется просто так, веселясь и ни на что не намекая.

Она забыла только, что в комнате было не трое, а четверо. Джулианна привыкла к вышколенным слугам, ожидающим приказа и следящим за малейшим жестом. Здесь таких нет, пришла грустная мысль, которую никак не удавалось прогнать. Она забыла о том, что этим вечером Маррон оказался не просто слугой д'Эскриве. Со своего места, повернувшись спиной к очагу, она видела Маррона только тогда, когда он подходил наполнить кубки, и замечала только, что он смотрит, подает вино и снова смотрит, чтобы подать его еще раз.

Пока не услышала, что он захрапел.

Джулианна вздрогнула и выдала юношу, обернувшись назад. Маррон все еще сидел на пятках, но уже не так прямо, опершись головой и плечом на стену и приоткрыв рот. Он храпел не так громко, но тут раздалось громкое фырканье; если бы Джулианна пропустила первый звук мимо ушей, не заметить второй было бы уже невозможно.

Фыркнула Элизанда. На мгновение д'Эскриве явственно смутился, не то из-за неловкости своего оруженосца, не то из-за мыслей о собственной глупости - надо же было выбрать в оруженосцы такого неуклюжего мальчишку!

Быстро опомнившись, рыцарь встал и поклонился так низко и изящно, что едва не подмел рукавом пол.

- Приношу свои извинения, медам. Мой оруженосец напоминает, что мне пора идти.

- Ну что вы, сьер Антон! Просто он не привык пить.

- Да, но он служит мне вместо часов, а его храп - вместо их боя. Если он уснул, значит, я, по обыкновению, слишком долго просидел в столь замечательной компании. По-моему, в таком способе напоминания есть определенное удобство. Прошу прощения, - добавил он, когда Маррон всхрапнул сильнее, - но мне кажется, мои часы бьют все громче. Надо его увести.

Рыцарь легонько потыкал Маррона ногой в бок. Оруженосец пошевелился, пробормотал что-то, смолк и снова захрапел. Вздохнув, д'Эскриве наклонился и подхватил юношу одной рукой под плечи, а другой - под колени. И встал, легко и бережно подняв Маррона, хотя Джулианна ожидала от него разве что еще пинка-другого.

Маррон пошевелился на руках у д'Эскриве, и левый рукав его рясы задрался до локтя.

Джулианна нахмурилась:

- Что это у него на руке? Д'Эскриве посмотрел вниз.

- А, это я чуть не убил его. Ему повезло, он легко отделался. Он быстро действует и быстро соображает, и к тому же ему везет. - Тут он снова нахмурился. - Кажется, рана кровоточила.

- Эту повязку перевязывали наново, - заметила Элизанда, прикоснувшись к засохшей на бинте крови. Она нагнулась над рукой Маррона, посопела и добавила со странным выражением лица: - Рана чистая и вскоре должна затянуться.

- И все же, - заметила Джулианна, понизив голос, хотя Маррон, как ни удивительно, не проснулся, - все же кто-нибудь должен взглянуть на эту рану, сьер Антон.

- Уверяю вас, мадемуазель, ее посмотрят. Только не сегодня и не вы, если вы это имеете в виду. Маррон умрет от смущения.

Или покраснеет до того, что лопнет.

- Лучше это будем мы, чем какой-нибудь коновал, - упрямо заметила Элизанда.

- Да, но еще лучше, если это будет главный лекарь. Я пошлю за ним утром. Рыцарь повернулся было к входным шторам, но вновь остановился, посмотрел на Джулианну и произнес: - Весь вечер я хотел задать вам один вопрос, но не мог придумать, как сделать это так, чтобы не принизить заботливость вашего отца. Теперь у меня появилась такая возможность. Я мог бы поручить Маррона вашим женщинам, чтобы они промыли и перевязали его рану, если бы в этом была нужда; однако мне сказали, что с вами нет женщин?

- Нет.

Кроме Элизанды, но она не в счет.

- Могу ли я спросить, почему? Мне кажется странным, что высокородная дама едет на собственную свадьбу в сопровождении одних только мужчин.

- Сьер Антон, в Марассоне у меня были компаньонки, которых я считала своими подругами, были служанки и были рабыни. Я не могла просить моих подруг ехать со мной в такое место, как Элесси. Я не стала приказывать моим рабыням сопровождать меня, а служанки не пожелали этого сами.

Она не могла винить их. Хвала Господу, по крайней мере бремени вины на ней не будет среди прочих многочисленных тягот.

- Ах да, понимаю. Это достойно уважения, мадемуазель Джулианна, хотя я надеюсь, что Элесси покажется вам приятнее, чем вы ожидаете. Осмелюсь только посоветовать вам не говорить этого другим людям или по крайней мере говорить не так прямо. Жители Элесси гораздо чувствительнее, чем кажутся...

- И ждут от женщин молчания и благодарности? Благодарю вас, сьер Антон, это мне уже известно. Я думаю, что вам могу доверять, но обычно я сохраняю большую сдержанность.

Д'Эскриве кивнул, пожелал девушкам спокойной ночи и вновь повернулся к выходу. Элизанда отвела штору и неуверенно выглянула на лестницу.

- Сьер Антон, может быть, мне взять свечу и проводить вас? Монахи ночью оставляют очень мало зажженных факелов...

- Мадемуазель, единственный факел в замке сейчас горит у вашей двери. Впрочем, не беспокойтесь, у меня глаза как у сокола.

Элизанда приподняла брови, но промолчала. Джулианна подошла к дверному проему и встала рядом с подругой, глядя, как д'Эскриве осторожно шагает по лестнице, исчезая в темноте. Через несколько мгновений раздалась ругань, о причине которой догадаться было нетрудно: возле выхода во двор таилась небольшая приступка, которую рыцарь в темноте не заметил.

- Сьер Антон, - сладким ехидным голоском пропела в темноту Элизанда, соколы не видят в темноте.

- Спасибо, - эхом отозвался его голос на лестнице, - это я уже понял...

Не переставая смеяться, Элизанда опустила штору и подошла к очагу.

- Он оставил вино, Джулианна. - Девушка подняла флягу и слегка встряхнула ее. Внутри многообещающе забулькало.

Джулианна кивнула. Было самое время ложиться спать, но во фляге оставалось так немного... И жаль будет, если вино испортится...

Взяв наполненный кубок, Джулианна вновь села на постель; Элизанда подошла к окну и завертела головой, пытаясь рассмотреть лестницу.

- Я бы хотела поехать с тобой в Элесси, - медленно произнесла она.

- Нет, - решительно сказала Джулианна. Да, в Элесси у нее мог быть случай узнать, что делала в Роке Элизанда, но Джулианна не хотела кривить душой. Тут она была непреклонна. - Я не могу заставить друга сидеть со мной в одной тюрьме. Ты возненавидишь это, Элизанда, еще больше моего.

- Да, но я все равно должна быть там. Я буду нужна тебе.

- Для чего?

- Чтобы быть рядом, когда явится джинн. Ты же ничего о них не знаешь.

Джулианна вздохнула, сделала глоток и ответила:

- Элизанда, джинн не явится. Зачем я ему? Какая подобному существу от меня польза? Элизанда ответила только:

- Он обязательно появится. Ты о них ничего не знаешь.

На одеянии Джемаля была кровь, на пальцах - жир, его желудок был полон мяса, а у его костра сидел гость. И Джезра был не единственным, кто видел, какая честь оказана Джемалю, - но единственным, чьи глаза были в счет.

Со своего места он видел неяркий красный отблеск других костров и движущиеся вокруг них тени людей. И он знал, что каждый из этих людей видит, кто пришел отведать добычи Джемаля и поговорить с ним и с Джезрой.

Кровь принадлежала мальчику, ребенку. На закате они охотились на зайцев, чтобы добыть себе ужин перед ночным переходом, и испугали полдюжины коз, которые ушли слишком далеко в поисках травы. Козы стали легкой добычей для метких стрелков, затеявших состязания - и Джемаль выиграл три к одному, - но тут из-за камней появился мальчик, протирающий спросонок глаза. Ребенок посмотрел на охотников и всхлипнул.

Посмотрел, всхлипнул и побежал, но не обратно к скале, где мог укрыться, и не к перебитому стаду - нет, он бежал к тем, кто устроил эту бойню, и на бегу доставал из-за пояса смешной маленький нож.

Одна стрела - и Джемаль стал бы окончательным победителем в затеянном состязании. Но мальчик был храбр и заслуживал лучшего. Джемаль опустил лук и достал кинжал, предоставив Джезре добивать коз. Увернувшись от дрожащего ножа мальчика, он схватил ребенка за мокрый от слез подбородок и чиркнул кинжалом по открытому горлу. И только после этого Джемаль заметил свисающий с шеи ребенка ремешок с голубой бусиной, знак веры и преданности.

Было уже слишком поздно, да и не важно. Мальчик видел их и мог увидеть остальных, а потом рассказать о них в деревне. Его смерть была необходима, и Джемаль убил его так быстро, как только мог.

И все равно они задержались, чтобы завалить тело мальчика камнями и не позволить лисам растащить его кости. Они прочитали заупокойную молитву кхалат, взяли каждый по козе и отправились в лагерь, а там рассказали товарищам, где взять мясо.

Они не собирались делиться мясом с другими. Каждое племя само добывало для себя пищу и ехало отдельно, чтобы не оставлять следов большого отряда. Но пришедшего к костру гостя должно накормить, желанный он или нет. А Хасан был желанным гостем всюду, куда бы ни ехал и ни шел. И если этой ночью он избрал костер Джемаля, грелся у него и ел добычу хозяина, он был более чем желанным гостем. Слава исходила от него, как свет исходит от огня, и отмечен был он среди мужей.

Он наклонился отрезать кусок поджаристого пузырчатого мяса, и огонь осветил его лицо. Выбритые щеки, крючковатый нос над аккуратной бородкой, белые зубы и поблескивающие из тени глаза. Что же есть такого в этом человеке, подумал Джемаль, откуда в его голосе сила, которая заставляет вслушиваться в слова, верить им и пускаться вслед за этим человеком в нарушение всех обычаев?

Хасан жевал и глотал, справлялся, как подобает, о семье Джезры и Джемаля, рассказывал о Рабате и о пустыне. Наконец он швырнул кость в угли, подняв вихрь искр, и произнес:

- Мне нужны люди. Несколько человек, небольшой отряд, чтобы вести наступление и показывать дорогу остальным. Я не хочу отдавать предпочтение какому-либо одному племени. Не пойдете ли вы в мой отряд от племени саренов?

У Джемаля перехватило дыхание, поэтому ответил Джезра:

- Ты оказываешь нам слишком большую честь, о Хасан. У каждого из этих костров есть люди старше, мудрее и опытнее в бою, чем мы...

- Мне не нужны мудрые старики. Мне нужны люди, которые не боятся идти во тьму. Я говорил с вашими старейшинами, и они сказали, что вы подобны горным козлам с ястребиными глазами, что вы хитры, словно лисы. Пойдете ли вы в мой отряд?

Да, детьми они действительно жили в пещерах на утесах, презирали тропы и всегда шли прямым путем, цепляясь за камни и трещины, в любое время суток, и при солнечном, и при звездном свете.

- О да, - негромко произнес Джемаль, - мы пойдем за тобой, о Хасан!

7

ЧТО ПРИШЛОСЬ НЕСТИ

Тяжелая рука крепко сжала его плечо. Голова закружилась. Маррон попытался сопротивляться и тому, и другому, пробормотал что-то, чего сам не понял - язык был ужасно неповоротлив, - бросил это занятие и откатился в сторону, собираясь снова уснуть...

...и с размаху ударился носом о камень. Жгучая боль заставила его открыть глаза, и через минуту Маррон понял, что таращится в стену. Вот только непонятно, что это за стена...

Рука вновь легла на его плечо и сильно встряхнула юношу. Раздался знакомый голос:

- Вставай, Маррон. Ну же, вставай, уже полночь. Ты что, колокола не слышишь?

Нет, он не слышал. Он слышал только режущий ухо голос да биение собственного сердца и стон, рвавшийся из пересохшего горла; Брата Шептуна он не слышал. Он чувствовал его каждой косточкой.

Маррон откатился от стены, лег на спину и посмотрел на сьера Антона. На рыцаре была белая ночная рубашка, а в руке он держал зажженную свечу.

- Сьер... где...

- Ты у меня в комнате, Маррон, и не спрашивай почему. Вставай скорее, пора на полночную молитву.

Полночная молитва! А его отряд сейчас где-то за ползамка отсюда выходит из комнаты и идет вслед за факелом фра Пиета. А Маррона там нет, и фра Пиет непременно это заметит, он все замечает...

Маррон встал на ноги, пошатываясь под тяжестью предчувствия беды. Последним, что он помнил, было вино, которое они пили с теми дамами, гостьями Ордена, да еще спор с сьером Антоном. Маррон вспомнил и обещанные колотушки, но это казалось неважным тогда, а уж сейчас тем более...

- Сьер, я должен, должен идти...

Ступни Маррона чувствовали нечто непривычное - они касались ковров в комнате сьера Антона. Юноша пошевелил пальцами ног и понял, что он бос. Он бросился искать сандалии, но не увидел их среди шкур, на которых спал. А, ладно, за потерянные сандалии тоже влетит, но это не важно, не важно...

- Нет. - Рука сьера Антона вновь легла на его плечо и удержала юношу. Теперь уже поздно бежать к братьям. Мы помолимся здесь, вместе. Скажешь своему исповеднику, что это я задержал тебя, стало быть, виноват я, а не ты. Забудь об этом. Сейчас мы служим Господу.

Так-то оно так, но утром Маррону предстояла встреча с гневом отнюдь не Господним...

Он не нашел в себе ни сил, ни возможности спорить. Брат Шептун ударил в последний раз. Там, в зале, прецептор уже воззвал к свету во тьме, там уже возникло ночное чудо; здесь же была одна-единственная свечка, напоминавшая о равновесии, о двух путях и обещании.

Они встали на колени у постели, как делали это во время полуденной службы, и вместе стали произносить слова, однако у Маррона язык заплетался, а сам юноша, как ни старался, не мог избавиться от мыслей о завтрашнем дне. Вместо полускрытого тенью лица сьера Антона он видел перед собой горящие под капюшоном глаза фра Пиета и холодные бесформенные руки исповедника. По слухам, фра Пиет побывал в плену у шарайцев, и те переломали ему пальцы и вытатуировали на костяшках имя своего бога, а потом вернули за выкуп сюзерену, которому служил тогда фра Пиет. Именно после этого он вступил в Орден искупителей, надел черную рясу и дал положенные обеты; злые языки утверждали, что дав обет целомудрия" фра Пиет ничего не потерял - мол, шарайцы переломали ему не только пальцы...

Маррон видел своими глазами поблекшие голубые линии на костяшках пальцев фра Пиета, да помнил, что сами пальцы у исповедника были выгнуты под немыслимыми углами. Однако это не мешало ему ловко управляться с мечом, топором или дубиной; к тому же эти пальцы умели так обойтись с провинившимся братом, что колотушки по сравнению с этим казались просто лаской.

Наконец молитва была завершена, но легче Маррону не стало. Он замер, закрыв лицо руками, лежавшими на мехах, еще теплых от тела сьера Антона. Рыцарь легонько потрепал юношу по шее, и Маррон едва не расплакался.

- Я думаю, тебе будет лучше остаться у меня до утра. Вот...

Маррон услышал, как сьер Антон встал и сделал несколько шагов; раздался звук вынимаемой пробки. Маррон поднял голову и сказал, запинаясь:

- Сьер... я... я больше не хочу вина.

- И правильно. Пей. Это вода.

Это была чистая вода, прохладная, замечательно освежившая пересохшее горло. Маррон залпом осушил кубок и протянул его рыцарю, без слов прося еще. Сьер Антон хмыкнул и снова наполнил кубок.

- Пей помедленнее, так будет лучше. А потом иди спать в свой угол. Да постарайся разбудить меня с рассветным колоколом - это входит в обязанности оруженосца.

- Да, сьер...

Маррон решил, что его испытывают, и был намерен пройти испытание. Он готов был пролежать без сна всю ночь, чтобы только не подавать сьеру Антону повода снова поднимать его. Но рыцарь задул свечу, и темнота окутала Маррона и погрузила юношу в тягучие непонятные сны, которые тянулись и тянулись, пока их не разогнало низкое гудение колокола.

На этот раз Маррон сразу вспомнил, где он находится. Где и когда - Брат Шептун зазвучал снова, а это означало, что солнце уже поднимается над горизонтом, и времени на горькие мысли уже нет...

Маррон отшвырнул укрывавшие его теплые меха - редкостная роскошь, но: "любая роскошь запретна для монаха", вспомнилось Маррону. Придется ли ему каяться еще и в этом? Но для паники времени уже не было и не будет ни сейчас, ни потом. Маррон вскочил на ноги и в три шага пересек комнату, оказавшись у постели сьера Антона. Ясные глаза рыцаря были широко распахнуты, он явно не спал. Маррон почувствовал приступ вины, он опять опоздал; но сьер Антон только улыбнулся и спросил:

- Чего тебе?

- Сьер, рассветный колокол...

- Ах да, спасибо, - поблагодарил рыцарь так искренне, словно сам ничего не слышал. Он красиво встал с постели, преклонил колени и жестом приказал Маррону сделать то же самое.

- На этот раз постарайся думать о том, что делаешь, юноша.

- Да, сьер.

И Маррон старался и иногда полностью погружался в молитву, забывая о всех своих страхах. Мягкий голос сьера Антона вел его вперед и возвращал мысли Маррона к Господу всякий раз, как они принимались блуждать где-то далеко.

Поднявшись на ноги, Маррон подумал, что его отпустят сейчас же, и он еще успеет на завтрак. Успеет предстать перед фра Пиетом, покаяться, попытаться оправдаться, намолоть кучу ерунды и вранья и получить тяжелое наказание. Но сьер Антон имел свои виды на Маррона. Он указал на руку, которую Маррон прятал за спиной, и приказал.

- Расскажи-ка, что у тебя с ней?

- Сьер?

- После перевязки рана кровоточила, Маррон, а бинт выглядит так, словно потом его сняли и затянули снова. Но, по-моему, брат лекарь тут ни при чем. Я прав?

- Ну... да, сьер.

- Почему ты поступил так?

Последовало признание и робкие попытки оправдаться, которые были сразу же пресечены рыцарем.

- Так это моя вина - я заставил тебя перетрудить руку?

- Нет, сьер, вы не виноваты. Это... ну просто случилось, и все.

"Случается всякое..."

- Что ж, возможно, но я должен был быть осторожнее. Я ведь знал о ране. Промелькнувшая улыбка чем-то напоминала лучик света, скользнувший по мечу в то утро, когда Маррон был ранен. - Кто тебя лечил?

- Сьер, это был мальчик из конюшен...

- Один из шарайцев?

- Да, сьер.

- Почему?

- Я промывал рану, сьер, смывал кровь, а он увидел это и принес мне лекарство.

- Ах вот как? А что за лекарство?

- Мазь. Он сказал, что ею лечат лошадей, но людям она тоже помогает, сьер.

- Мазь для лошадей?

- Да, сьер.

На мгновение лицо рыцаря стало задумчивым, словно на него нахлынули воспоминания или же словно ответ вызвал в его голове другой вопрос. Но тут его брови дрогнули, и рыцарь произнес:

- Не сомневаюсь, что хуже от этого тебе не будет. Но расскажи об этом после завтрака своему исповеднику и попроси его отпустить тебя в лазарет. Это приказ, Маррон.

- Да, сьер...

- Ну так иди. А после лазарета придешь ко мне, как обычно.

Маррон вышел из комнаты, одолеваемый страхами. Когда в трапезной он сядет за стол рядом со своими братьями, никто не заговорит с ним, ибо преломлять и вкушать хлеб положено в молчании. Но и после еды никто не скажет ему ни слова. Все будут видеть в нем нарушителя, будут ждать гнева фра Пиета, и никто не встанет рядом с Марроном, чтобы не навлечь на себя кары. Никто, кроме Олдо но Олдо тоже не встанет рядом и не заговорит с Марроном, потому что уже который день избегает его.

Маррон останется в одиночестве среди своих братьев и будет одинок, как все эти дни. Фра Пиет распределит между остальными их обязанности, а Маррона отзовет в сторонку. Маррон встанет перед ним на колени, подобрав подол рясы, чтобы обнаженные ноги коснулись камня. Потом фра Пиет сомкнет руки на голове Маррона и сожмет их. Они посмотрят друг на друга - не отводя взгляда, глаза в глаза - и заговорят друг с другом перед лицом Господа. И ничто не останется тайной, и Маррон во всем покается...

С самого начала все пошло не так, как он ожидал. Фра Пиет, мрачный и зловещий, словно ангел мщения, встретил его у дверей трапезной.

- А, Маррон! Вижу, пес спешит на запах еды. Если бы ты задержался еще на час, тебя стали бы разыскивать по всему замку с собаками. Идем со мной.

Он пошел вперед, а Маррон следом, словно побитая собака. Они прошли по замку, по коридорам, которые казались уже не страшными, не угрожающими, а просто сумрачными, полными теней. Наконец они вошли в маленькую часовенку, куда в первый же вечер в Роке привели весь отряд Маррона и где он никогда больше не бывал. На алтаре горела лампа; фра Пиет на мгновение преклонил колена, и Маррон последовал его примеру. Встав, исповедник шагнул в промежуток между двумя колоннами,, где был выложен медный знак Господа, а юноша бросился к ногам фра Пиета.

Это было хуже, чем ожидал Маррон: каяться здесь, да еще на голодный желудок. Подобрав подол рясы, он встал на колени, дрожа от холодного прикосновения; фра Пиет положил кончики пальцев на щеки Маррона, и юноша почувствовал, что от них исходит не только холод.

- Что ж, начнем. Итак, брат, перед лицом Господа свидетельствую: ты без разрешения покинул своих товарищей и дважды пропустил святую службу. Расскажи, где ты был и что делал.

- Брат, сьер Антон, рыцарь, которому я должен служить...

- Да?

Говорить было очень тяжело - глаза фра Пиета жгли его, а всеведущий Господь слушал его. Маррон вспомнил о вине, о том, как хотелось спать, как он заснул под звуки смеха, как проснулся с головной болью, не понимая, где он, вспомнил даже о теплых мехах; он пытался заставить себя сказать правду, но не всю. Лучше уж гнев Господа, чем фра Пиета, подумал он...

- Он не отпустил меня, брат. Когда мы услышали в полночь колокол, у меня не было времени, чтобы присоединиться к братьям. Мы отслужили службу вместе у него в комнате, как делаем это каждый полдень, а потом он приказал мне остаться у него до зари, и на рассвете мы снова молились...

Жесткие искривленные ледяные пальцы крепче обхватили голову Маррона.

- Ты провел ночь в его комнате? В комнате сьера Антона?

- Да, брат исповедник. - Тут он снова мог солгать, отвлечь внимание фра Пиета мелким признанием: - Я знаю, я должен был спать на голом полу, но он дал мне меха со своей постели, и я спал на них...

- Что кроме этого?

- Я не понял, брат.

- Мы не спим на мягком, брат Маррон. Таково правило, но ты поддался искушению и нарушил его. Прекрасно. Что еще ты совершил из того, чего не должен был делать?

- Я... - Седалище Маррона чувствовало холод пяток, и он ухватился за это. - Я забыл свои сандалии. - Только бы он не спросил, где именно!

- Ты забыл свои сандалии. Что еще?

- Брат, я не знаю, в чем еще я провинился. - Эти слова по ритуалу полагалось говорить в конце исповеди. Он снова солгал; в желудке у него плескалось вино, и, когда фра Пиет пошевелил ноздрями, Маррон решил, что он все учуял. Но...

- Я не могу винить тебя за отсутствие, ибо ты повинуешься рыцарю; винить же его я не могу, ибо он выше меня. Но за то, что ты спал на мехах, ты воздержишься на сегодня от еды, брат. Ты ляжешь спать голодным, и это будет тебе наказанием. За потерю же сандалий, носить которые предписывает Устав, ты станешь ходить босым до тех пор, пока я не позволю тебе обуться.

- Да, брат.

Это был конец, и Маррон почувствовал одновременно радость и омерзение; он не лгал на исповеди с детских лет и теперь подозревал, что Господь пожелает уничтожить его молниями. Однако оставался еще один вопрос. "После завтрака", сказал сьер Антон, но завтрака у Маррона не будет. Лучше уж спросить сейчас и покончить с этим...

- Фра Пиет, разрешено ли мне будет сходить к брату лекарю?

- Зачем? Ты болен?

- Нет, брат, но моя рана снова кровоточила.

- Покажи.

Маррон неохотно обнажил руку. Фра Пиет посмотрел на бинт, весь в пятнах, и произнес:

- Повязку снимали и снова завязывали. Это ты сделал?

- Да, брат.

Пальцы фра Пиета оплели предплечье Маррона и нажали на повязку. Маррон моргнул, хотя боль была несильной. Скрюченные пальцы молча развязали узлы и сняли бинт.

Порез покраснел и все еще не желал зарастать, но ране явно становилось лучше. От мази, которую дал Маррону Мустар, на коже осталось желтое пятно. Фра Пиет потер его пальцем и понюхал.

- Чем ты лечился, мальчик?

- Мазью, брат. - И, не вставая с колен, каясь: - Из конюшни...

- Лошадиной мазью?

- Да, брат.

Невероятно, но фра Пиет рассмеялся - хрипло, коротко. Он снова обхватил голову Маррона - исповедь продолжалась.

- Кто тебе ее дал?

Вина целиком лежала на Марроне; он не мог назвать Мустара и снова солгал.

- Никто, я сам взял. Я... перетрудил руку, упражняясь, - он не мог назвать имя сьера Антона и обвинить его, - и нарушил приказ брата лекаря...

- Ты испугался и решил скрыть это. Делать то, что тебе не было приказано, - неповиновение, брат. Лечить свою рану самому - неповиновение еще более тяжкое; если ты лечился неумело и внес заразу, ты не сможешь служить Господу. Твое тело больше не принадлежит тебе; оно отдано Ему.

- Да, брат.

- Я не дозволяю тебе идти в лазарет, - медленно сказал фра Пиет. - Ты обращался с собой, словно с животным, и мы будем обращаться с тобой так же. Этим утром отряд отправится выезжать лошадей, но неразумная тварь не ездит верхом на себе подобных. Ты понесешь ношу, которую обычно несет вьючная лошадь. Отправляйся к главному конюху, скажи ему, что тебя послал я, и объясни зачем.

- Да, брат. Э-э...

- Ну, что?

- Бинты, брат.

- Ты сумел сам их завязать, - отрезал фра Пиет. - Сумеешь и еще раз.

Оставшись один, Маррон действительно сумел справиться с бинтом, завязав его одной рукой и зубами. Получилось не слишком хорошо; повязка наверняка ослабнет еще до конца дня.

К тому времени, как отряд появился у конюшен, Маррон успел изрядно попотеть. Похоже, главный конюх обращался с провинившимися монахами, присланными на исправление, не лучше, чем с рабами. Он заявил, что у него есть работа, на которую лошадь послать нельзя, но для такого брата она будет в самый раз; и Маррон был отправлен в дальний конец двора к навозной куче. Юноше знаком был густой запах навоза и гнилой соломы, однако эта куча воняла чем-то еще. Сочившаяся из нее теплая жидкость забрызгала ноги Маррона, а над головой у юноши закружились мухи. Должно быть, сюда выливали содержимое уборных для братьев и ночных горшков рыцарей и магистров. Опорожнение горшка сьера Антона было одной из ежедневных обязанностей Маррона, но обычно он проделывал это в уборных. И дальше будет делать так же, подумал Маррон, дыша ртом, чтобы не чувствовать поднимавшуюся от кучи вонь.

Магистр Рауль следил за ним с небольшого расстояния. Маррон поднял полученную лопату и начал кидать вонючую массу в ручную тележку, стоявшую у кучи.

Работа была тяжелой, но Маррон не привык к другому. К тому же - хвала Господу! - двор оказался в тени, солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтобы заставить Маррона взмокнуть и захотеть пить. Пока что основные неприятности доставляла вонь, потому что от каждого вдоха Маррона начинало тошнить.

Рядом с Марроном в кучу вонзилась еще одна лопата. Юноша вздрогнул и бросил косой взгляд в сторону. Он успел заметить темную голову и белую рубаху; мальчик даже мельком улыбнулся, блеснув белыми зубами на темно-коричневом лице, прежде чем снова взяться за работу.

Вдвоем они наполнили тележку с горкой. Мерзкая жидкость сочилась в щели меж досками и капала на камень двора. Наконец мальчик жестом показал: "Хватит", - и воткнул лопату в кучу дерьма на тележке. Маррон последовал его примеру, а потом спросил:

- А что теперь?

- А теперь тащить, - сказал мальчик, с трудом подбирая слова. - Вниз. - Он махнул рукой в сторону покатого туннеля, выходившего к замковым воротам.

Спереди из тачки торчал шест, оканчивавшийся перекладиной. Мальчик взялся за перекладину и поднял тележку, кивнув головой Маррону. Юноша понял: в замке дерьмо было ни к чему, но внизу, на равнине, оно использовалось для удобрения скудной иссушенной почвы и приходилось очень кстати.

Маррон занял место у перекладины, взялся за нее обеими руками и налег всем своим весом. Босые ноги скользили по склизким булыжникам, и в какой-то миг повозка показалась невероятно тяжелой, однако Маррон вновь налег на брус, покосившись на мальчика, чтобы толкать одновременно с ним, - и повозка тронулась.

Когда повозка поехала, им сразу стало легче. Не успели они пройти и нескольких шагов, как послышался мягкий певучий голос - к ним подбежал еще один шараец. Мальчик, тащивший повозку, отпустил брус, и Маррону пришлось сделать то же самое. Он поднял голову и увидел, что к ним подошел Мустар.

Мальчики быстро переговорили между собой, и помощник Маррона отошел от повозки, а Мустар занял его место.

- Будем делать работу, - улыбнулся он Маррону.

Юноша опасливо огляделся. Магистра Рауля нигде не было видно, но Маррон все же побаивался: ни один брат не осмелился бы поменяться с другим, если бы ему было приказано что-то сделать. Однако Мустара, похоже, это не смущало; всем своим тщедушным телом он налег на перекладину и толкнул изо всех сил. Маррону ничего не оставалось делать, кроме как идти рядом шаг в шаг.

Они довезли подпрыгивавшую на булыжниках повозку до спуска. Мустар остановился и сказал:

- Теперь поворот, да?

Маррон не понимал его, пока не увидел, как мальчик налег на шест, поворачивая тележку вокруг своей оси. Маррон нырнул под рукоять и помог ему. Объединенными усилиями они развернули повозку так, чтобы шест торчал сзади, потом ухватились за перекладину и толкнули. Как только колеса коснулись наклонной поверхности, повозка покатилась вниз. Почувствовав это, Маррон и Мустар откинулись назад, сдерживая эту тяжесть.

После темного туннеля перед ними оказались ступеньки, вырезанные в мрачном каменном коридоре. Повозка запрыгала по ним, дергаясь во все стороны, и Маррону с мальчиком стоило немалых усилий не дать ей развернуться. Будка стражей, ворота и небольшой ровный участок, где повозку снова пришлось толкать. И тут они вылетели на дорогу и изо всех сил уперлись босыми ступнями в горячий камень, удерживая повозку.

Никогда еще тропа не казалась Маррону такой длинной и крутой. Повозка заставляла бежать их вниз; на каждом повороте она старалась вылететь за край дороги, и веса Маррона и Мустара едва хватало, чтобы удержать и развернуть ее. На полпути вниз Маррон заметил, что Мустар улыбается. Очередной поворот - их босые ноги с трудом удержались на самом краю тропы, да и то лишь потому, что Маррон и Мустар цеплялись за тележку, - и мальчик смеялся.

Нет, это не мог быть смех - наверное, он всхлипывал от страха? Но взглянув на мальчика, Маррон убедился, что тот явно наслаждается этим сумасшедшим бегом. Он улыбнулся Маррону и прокричал, перекрикивая шум колес:

- Как на лошади, да? На молодой, неученой...

Маррон выдавил из себя ответную улыбку, решив, что мальчик немного ненормальный. Но тут он сообразил, что не прав. Мальчик вовсе не сумасшедший просто он попал в рабство совсем молодым, оторван от своего народа, от своих лошадей, обречен на тяжелую работу. Жизнь должна казаться Мустару бесконечной чередой работы, сна и пробуждений перед новой работой. А значит, нет ничего удивительного в том, что мальчик хватается за любое развлечение, которое ему попадается.

Подумав так, Маррон впервые ощутил, что его теперешнее занятие не только опасно, но и захватывает. Он почувствовал, что теперь ему проще выносить эту работу, вспомнил, что сам он молод и лишен развлечений, нашел какое-то странное удовольствие в том, чтобы рисковать и побеждать опасность, полагаясь при этом лишь на собственные силы. И еще он был, свободен, пусть ненадолго, но ускользнул из-под бдительного надзора...

Маррон услышал собственный короткий смешок и позабыл о том, что наказан. На прямых участках дороги они с Мустаром переставали сдерживать повозку и мчались вперед гигантскими шагами. Маррон не замечал боли, когда его босые ноги ударялись о землю, и не обращал внимания на собственное перепуганное тело, поворачивавшее повозку на возникавших вдруг поворотах. Это так походило на полет...

Внезапно дорога почти выровнялась, камень под ноющими израненными ступнями уступил место пыли и утоптанной земле, и повозка вновь отяжелела, ее снова надо было толкать. Маррон с Мустаром остановились и развернули ее, предпочитая тянуть. Однако они никуда не пошли, просто улыбнулись друг другу, блестя глазами сквозь заливавший лицо пот. Волосы у них слиплись, а сердца бешено бились в груди...

Ноги у Маррона подогнулись, и, чтобы не упасть, ему пришлось схватиться за то, что попалось под руку. Рядом с ним были Мустар и повозка, но повозка воняла, и Маррон ухватился за плечи мальчика. Цепляясь за него и задыхаясь от смеха, юноша почувствовал, как тонкие руки сомкнулись у него на поясе, а мокрая горячая голова оказалась где-то у шеи.

- Куда теперь? - вспомнил Маррон о работе и о наказании. - Куда девать повозку?

Мустар ткнул пальцем в колею, отходившую от дороги и исчезавшую за основанием скалы. Путь обещал быть тяжелым, развлечений больше не предвиделось. Маррон вздохнул, фыркнул и не спеша занял место у перекладины. Мустар последовал его примеру; они налегли на перекладину, зарылись пальцами ног в пыль, под которой оказалась все та же сухая земля, и стронули повозку с места.

Колея обогнула южную оконечность утеса и вывела их в деревню с узкими улочками меж глинобитных хижин. Здешние жители были верующими или по крайней мере сами так говорили, хотя обряды у них были свои и молились они на другом языке. Их женщины каждый день поднимались в замок, чтобы обстирать и накормить рыцарей, - среди угрюмых молчаливых монахов они казались еще веселее и болтливее.

Сейчас в деревне не было видно женщин; только старики сидели на порогах, куря набитые холой трубки и сплевывая на улицу. Ввалившиеся глаза, скрытые тенью от тяжелых белых тюрбанов, внимательно следили за движением повозки. Маррон не увидел ни одного ребенка, не услышал ни единого детского крика. "Может, сюда приходили братья, - зло подумал он. - Может, фра Пиет привел сюда свой предыдущий отряд, и они вышибли из них мозги за неправильные молитвы..."

Впрочем, нет, это глупо. В деревне не было еретиков - об этом свидетельствовал храм, самое большое строение в деревне, со знаком Господа над дверьми и с незакрашенными глазами. Проходя мимо грозного изображения, Маррон склонил голову. Про себя он просил пощады для того ребенка, которого убил, хотя такая просьба и была явной ересью. "Случается всякое", - мрачно вспомнил он.

Они беспрепятственно проследовали через деревню. С ними так никто и не заговорил. За деревней простирались поля - по крайней мере то, что считалось полями в этой засушливой земле. Равнина между деревней и рекой была грубо поделена на участки, на которых пробивались жалкие ростки проса и маиса. В реке воды не было, одно только высохшее русло. Вода плескалась в колодце, вокруг которого ходил по кругу старый слепой верблюд. Он вертел колесо, поднимавшее из колодца кожаные ведра. Тут Маррон увидел детей - один водил клячу под уздцы, второй погонял верблюда хворостиной, третий опорожнял ведра в корыто, а еще дюжина детей наполняла водой тыквенные бутыли и поливала посевы. Некоторым детям было лет по пять-шесть; так шло их детство, так пройдет и вся жизнь.

Увидев повозку, они подбежали ближе. На взгляд Маррона, мальчики и девочки были почти неразличимы - у тех и у других были пыльные каштановые кудряшки, узкие лица, большие глаза и бледные неровные шрамы. Дети казались еще более тощими, чем Мустар и другие рабы, - кожа да кости под изорванными рубашонками. Детвора не то смущенно, не то с опаской переговаривалась шепотом, но ни один из детей не заговорил с Марроном, хотя все они шли с его стороны, видимо, стараясь держаться подальше от Мустара. Шарайцы должны были казаться им дьяволами, кровожадными и опасными, несмотря на близость замка, и потому они боялись даже пленного мальчика-раба.

Мустар залез на повозку и жестом позвал Маррона за собой. Маррон неохотно последовал примеру мальчика, по щиколотку утонув в вонючем грузе. Вот это было настоящим наказанием - как можно быстрее выгребать из повозки дерьмо, вонь от которого быстро густела в жарком воздухе, привлекая полчища мух. Через несколько минут голова у Маррона закружилась так, словно он накурился холы, как те старики в деревне...

Как ни быстро они работали, дети были быстрее. Они горстями хватали драгоценную грязь и отбегали, чтобы осторожно уложить ее у основания бледных стеблей растений, а потом возвращались за новой горстью.

Когда в повозке ничего не осталось, Маррон оперся на лопату и глубоко вдохнул через рот, глядя, как Мустар выгребает из щелей остатки дерьма.

- Теперь мы вернемся, - сказал мальчик, с улыбкой глядя на усталого Маррона. - А потом придем снова.

Маррон застонал. Что ж, по крайней мере пустую повозку будет легче везти, да и риска никакого. Хотя бы удастся поговорить.

- Мустар, как эти люди ухитряются выжить? Их огороды не прокормят всех... Мустар покачал головой.

- Это вторая еда, - сказал он, нахмурился и повторил: - Второй раз растет, да?

- Второй урожай? Второй за год?

- Да. Сейчас сухо, жарко, урожай плохой. Но весной в реке много воды,- на холмах растут цветы и урожай бывает хороший. А второй урожай лишний.

Лишний урожай явно был нужен позарез - иначе деревенские жители не работали бы изо всех сил ради столь скудных результатов. Похоже, он означал разницу между сытостью и голодом, подумал Маррон.

- Надо идти быстрее, - сказал Мустар. - Магистр смотрит. Если ходить медленно, нас побьют.

Сегодня Маррон ничем не отличался в глазах магистра Рауля от Мустара и тоже мог быть избит. Пришлось поспешить. Мустар подгонял Маррона, и на прямых участках дороги они почти бежали, а в гору поднимались трусцой, по крайней мере пока хватало сил и дыхания. Разговор увял; Маррон запыхался и взмок задолго до того, как они снова очутились в конюшенном дворе.

Двор был полон лошадей. Отряда три-четыре седлали скакунов, которых ожидала прогулка и разминка. Был там и отряд Маррона. Протискиваясь между рвом и толпой верховых, Маррон увидел вначале фра Пиета, а потом и Олдо.

Фра Пиет посмотрел на юношу, на его спутника, на повозку - и удовлетворенно кивнул. Похоже, он считал, что именно этого Маррон и заслужил.

Олдо посмотрел на них точно так же, оценивающе. Его лицо не изменилось, и он почти сразу же отвернулся.

Маррон не понимал Олдо. Всю свою недолгую жизнь они были близкими друзьями, почти братьями. Они всегда держались вместе, и даже решение Маррона вступить в Орден стало возможным лишь потому, что Олдо с ним согласился. Маррон мечтал об этом всю жизнь, но ни за что не вступил бы в Орден в одиночку.

- Мы пойдем оба, - сказал тогда Олдо. - Ты сделаешь это ради своего отца, а я - ради тебя. А потом мы станем знаменитыми воинами и будем воевать за Господа. И потом, здесь мне все равно ничего не светит. Брат унаследует землю после отца, а я не хочу всю жизнь быть у него приживалом. Лучше уж я отправлюсь с тобой.

Они вместе принесли публичный обет и вместе прошли обучение, потом попали в один отряд под предводительством фра Пиета, выручали друг друга во всех бедах и поклялись друг другу превзойти остальных товарищей. И вот всего за несколько неудачных дней любовь и доверие были перечеркнуты; вместо них воцарились равнодушие и злоба.

Наконец Маррон понял, что во всем была виновата ревность. Он не понимал только причины. Служба у сьера Антона принесла ему кучу дополнительных обязанностей, но очень мало выгоды. Ну да, он получил в подарок меч "Дард", но об этом никто не знал, да и сам Маррон не слишком хотел владеть этим мечом, несмотря на всю его красоту и безупречность. Это было оружие рыцаря, а не монаха; к тому же Маррона сильно тревожила связанная с ним темная история. Впрочем, его тревожило все, связанное со сьером Антоном. Но Олдо просто не стал бы слушать этих объяснений; поэтому Маррон стал избегать его общества, ловя любую возможность послужить сьеру Антону, хотя юноша и понимал, что тем самым только подогревает возникшую ревность.

Наполнив повозку, они вновь пошли вниз по тропе. На этот раз по пути им попался поднимавшийся к замку верблюжий караван, и идти приходилось медленно и осторожно. Вместо того чтобы бежать за повозкой, Маррон и Мустар изо всех сил удерживали ее от падения в пропасть - верблюды жались к стене, и золотарям приходилось идти по самому краю тропы.

Наконец они оказались внизу, на колее, которая вела в деревню, и пошли вперед под палящим солнцем. Посмотрев на небо, Мустар тронул Маррона за плечо.

- Солнце в зените, - сказал он.

Маррон посмотрел вверх, прикрыв глаза ладонью. Мальчик был прав - наступил полдень.

- Ну и что?

Маррон знал, что обеда сегодня не видать ни ему, ни, похоже, шарайцу; так зачем же останавливаться?

- Ты захочешь помолиться, - просто ответил мальчик, - а тут лучше всего.

Конечно же, бн должен был помолиться, но начисто позабыл бы об этом, если бы не напоминание неверного. Маррон не мог поверить в то, что многолетняя привычка так подвела его. Хоть он и был голоден, хотел пить, взмок, устал и измучился вконец, думал о другом человеке больше, чем о своем долге перед Господом, - он все же не мог в это поверить.

Низкий голос Брата Шептуна докатился до Маррона с минутным запозданием. Из деревни донесся ответный дребезжащий звон - там священник сзывал на молитву детей с поля и стариков из хижин, звал всех, кто мог услышать призыв и прийти помолиться. Маррон мог бы внять призыву, и даже фра Пиет не стал бы винить его, но он не знал ни местных обрядов, ни местного языка и не хотел выглядеть глупым и немым перед лицом Господа. Лучше он помолится тут, как молится наверху в одиночестве сьер Антон...

Он молится в одиночестве после того, как столько времени прождал Маррона! Только тут юноша вспомнил об этом. "После лазарета придешь ко мне, как обычно", - а ведь Маррон не исполнил ни одного, ни другого приказа, не побывал ни в лазарете, ни у рыцаря. Конечно, в этом не было его вины, но поволноваться из-за этого все же придется. Сьер Антон наверняка придумает подходящее к случаю наказание...

Что ж, сейчас делу помочь было нельзя - разве что придумать оправдания и извинения, хотя сьер Антон вряд ли возьмет на себя труд выслушать их. Голос Брата Шептуна отдавался в ушах у Маррона; пора было очистить ум и преклонить колени.

Мустар ушел на несколько шагов вперед и тоже опустился на колени. Маррон увидел, что мальчик подобрал несколько камней и сделал из них нечто вроде пирамидки. Положив поверх всего плоский камень и получив некое подобие алтаря, Мустар достал из-под рубахи три маленьких голубовато-серых камушка и аккуратно разложил их на камне треугольником.

- Что это, Мустар? - спросил Маррон, заметив, что работа мальчика закончена, но все еще не понимая ее смысла.

Мустар серьезно, даже хмуро посмотрел на него.

- Вы молитесь, когда солнце бывает в зените. Мы тоже так делаем, когда нам это позволяют. Ты остановишь меня?

- Нет-нет, конечно, нет! Извини, я просто не понял... - И Маррон отвернулся, взволнованный действиями раба-язычника. Фра Пиет, сьер Антон, Олдо - любой из них наверняка сделал бы шаг вперед, пинком разнес пирамидку на части, дал Мустару затрещину и пригрозил наказанием. На глазах Маррона происходило самое настоящее богохульство. Молитвы шарайцев своим богам в Чужеземье терпели - местные жители были катари, причем половина из них до сих пор не исповедовала истинной веры, и большинство землевладельцев закрывали на это глаза, покуда крестьяне мирно трудились. Но богохульство здесь, под сенью Рока, совершенное рабом Ордена!..

Такого еще не бывало. Но Маррон решился: он не станет мешать Мустару молиться и не будет любопытствовать, что означают три голубых камушка. Даже у рабов могут быть свои секреты; у каждой веры свои таинства.

А вот собственная вера Маррона представлялась юноше сплошным таинством. Когда-то он считал, что Бог добр, думал, что магию творят дьяволы. А потом была деревня еретиков, Королевское Око, чудесный свет в большом зале по ночам, возникающий ниоткуда по приказу прецептора. Маррон переставал понимать, кому или чему он молится. Попав в Господние владения, он надеялся стать ближе к Нему, но вместо этого чувствовал, что отдаляется от Господа.

И все же он молился, молился по привычке, потому что дал обет и жаждал одного: вновь обрести простую веру своего детства, хоть и сомневался, что в этой тяжкой изнурительной земле он сумеет это сделать. Маррон отошел от Мустара на несколько шагов, упал на колени и в последний момент вспомнил, что перед молитвой нужно натянуть пониже рукава и надеть капюшон.

Без помощи сьера Антона, размеренный голос которого задавал службе ритм, Маррон бормотал молитвы чересчур быстро, что могло бы даже считаться небрежением. Все это время он краем сознания с любопытством прислушивался к молитвам Мустара, но слышал только собственные слова. Вскоре юноша перешел с бормотания на шепот, но все равно не мог ничего расслышать. Озадаченный и смущенный, он попытался заставить себя сосредоточиться на службе, но не сумел. Вместо этого он стал произносить слова еще быстрее, так, что они превратились в свистящую скороговорку, которая не могла принести удовлетворения ни ему, ни Господу.

Окончив молитву, Маррон огляделся и увидел, что Мустар все еще стоит на коленях перед самодельным алтарем, но уже не молится, а просто смотрит на Маррона. Он хотел спросить, почему шараец молится молча - так требует вера или священники? - но то ли постеснялся, то ли побоялся обидеть Мустара. Он встал и пошел к повозке. Мустар последовал за ним, и они медленно покатили ее по тропе.

На этот раз в деревне не было видно ни стариков на крылечках, ни детей в поле. Вероятно, они все еще молятся - "и мне следовало бы молиться с ними", подумал юноша, устыдившись собственного небрежения.

Когда Мустар попытался влезть в повозку, Маррон остановив его.

- Нет, смотри, так будет быстрее. - И не так противно. - Давай просто перевернем повозку. Вот так...

Он подставил плечо под один из углов повозки и выпрямился. Повозка приподнялась, но тут же вернулась на место - для одного она была слишком тяжела. Мустар тотчас же встал рядом, и наконец повозка наклонилась, встала на дыбы и рухнула. Маррон вздрогнул от шума, с которым она упала, и только понадеялся, что в ней ничего не сломалось.

Около повозки выросла куча дерьма; Маррон и Мустар вытащили лопаты и начали выскребать оставшееся. Мустар смеялся, разбрасывал дерьмо во все стороны, стараясь попасть на поле, и вскоре Маррон стал делать то же самое. Они затеяли соревнование - кто быстрее? - и Маррон опять позабыл про наказание.

Вскоре он вспотел, мускулы заныли, а горло до того пересохло, что смех словно царапал его. Когда повозка опустела, работники с помощью заступов вернули ее в обычное положение. Маррон осмотрел колеса и решил, что они целы. Потом он с жадностью посмотрел на колодец, возле которого стоял старый верблюд, флегматично жующий охапку сена. Даже постящимся братьям дозволялась вода, так могут ли пить наказанные и рабы?..

Спросить было не у кого - вокруг не было ни души. Маррон заявил:

- Я хочу пить, - и решительно направился к корыту. Позади него раздался топоток пяток, и у его локтя возникла рожица Мустара, который по-собачьи задышал, показывая, как его донимает жажда.

На дне корыта было на палец воды - им хватило. Маррон сложил руки чашечкой, зачерпнул влаги и выпил ее одним глотком, а потом облизнул мокрые пальцы. Стоявший рядом Мустар наклонился, сунул в корыто голову и стал хлебать воду и плескать ее себе на макушку.

Маррону тоже досталось. Вода была теплой, но все же приятно холодила разгоряченную кожу. Юноша откинул капюшон, наклонился, последовав примеру Мустара, и поплескал себе на голову. Когда он выпрямился, за шиворот потекли струйки воды. Маррон по-собачьи отряхнулся, обрызгав Мустара. В ответ тот зачерпнул полную пригоршню воды и окатил Маррона, за что Маррон окатил его двумя. Мустар пригнулся, и вода попала в верблюда, который задрал голову и заревел.

Мгновенно перестав улыбаться, Маррон с опаской поглядел сначала на верблюда, а потом на деревню, опасаясь, что сейчас прибежит кто-нибудь из местных. Однако улицы были пусты, и после очередного верблюжьего вопля голова животного вопросительно повернулась, словно глядя на юношу белыми незрячими глазами. Верблюд громко рыгнул и застыл. Маррон удивленно наблюдал, как комок размером в два его кулака поднялся по горлу скотины прямо ей в рот. Верблюд рыгнул еще раз, а потом начал задумчиво жевать жвачку.

Это было уже чересчур для Маррона. Он медленно сполз по стенке корыта, смеясь до боли в ребрах, до слез, так, что пришлось зажмуриться, чтобы отражавшееся в слезах солнце не слепило глаза.

Через секунду он услышал звонкий смех Мустара, а потом почувствовал, как мальчик сполз по стенке корыта рядом с ним.

- Мустар?

- Да?

- В замке есть башня, очень старая, без окон и дверей. Мы называем ее Башней Королевской Дочери. Знаешь ее?

- Да, - ответил мальчик тихо, без малейшего признака веселья в голосе.

- Вы, шарайцы, называете ее как-нибудь по-своему? Вы знаете, что это за башня?

- Да, - шепотом повторил мальчик. - Она... она называется "Башня Ходячего Мертвеца". Пожалуйста, я тебе ничего не говорил, хорошо?

- Ладно, это наш секрет. Клянусь. А что это за ходячий мертвец? Что это вообще означает? Но Мустар пробормотал только:

- Эта башня... тереф... запретная. Я не могу сказать.

И он молчал, как ни подкатывался к нему Маррон, как ни повторял свое обещание никому ничего не говорить, как ни просил и ни умолял. Мустар только сжимал губы и тряс головой, и вид у него при этом был не упрямый, а скорее испуганный.

- Ладно, - сдался наконец Маррон. - Давай возвращаться.

- Ага. - Мустар вскочил на ноги, радуясь, что освободился. - Нам нужно отвезти еще одну повозку. Магистр будет смотреть.

Идя вслед за мальчиком к повозке, Маррон застонал. После краткой передышки его тело двигалось лениво, но любопытство удвоилось, а утолить его было некому.

Еще раз подняться в гору рысью, еще раз подойти к навозной куче, провонять насквозь и взмокнуть, раскидывая ее лопатой... Сквозь жужжание мух Маррон услышал голоса, стук копыт и крик ястреба; потом совсем рядом раздался холодный резкий голос.

- Маррон. Вот ты где. По-моему, я приказал тебе дождаться меня? Я не привык разыскивать своего оруженосца и уж тем более не привык обнаруживать, что он предпочел... э-э... сельскохозяйственные работы в весьма любопытной компании...

Маррон уронил лопату, неохотно повернулся, сделал шаг, отходя от кучи, и увидел, как рыцарь отступил назад на тот же шаг.

- Сьер, я...

- Ты был в лазарете?

- Нет, сьер, но...

Ноздри сьера Антона дрогнули, но лицо оставалось спокойным. Про себя Маррон вздрогнул. Но тут - о чудо! - за плечом рыцаря возник магистр Рауль. Впервые Маррон был рад присутствию наблюдавшего за ним магистра.

- Что-то случилось, сьер Антон?

- Видите ли, магистр, этот брат был отдан мне в оруженосцы, но он предпочитает заниматься без моего ведома другими делами.

Магистр Рауль смеялся редко, но даже у него губы дрогнули в некоем подобии улыбки.

- Думаю, его предпочтения тут ни при чем. Это наказание, наложенное его исповедником. Я только не спросил, в чем он провинился...

Сьер Антон тоже не заинтересовался этим вопросом. Его глаза вновь встретились с глазами Маррона и рыцарь слегка кивнул, прося прощения и чуть улыбаясь юноше.

- Уже слишком поздно, - произнес рыцарь. - Не могли бы вы приказать кому-нибудь из мальчиков оседлать моих лошадей? Магистр Рауль, для того чтобы такая неприятность больше не повторялась, нам, вероятно, следует решить, чьи приказы имеют больший приоритет...

"Скажите это фра Пиету, - хмуро подумал Маррон, глядя, как мужчины удаляются. - Пожалуйста", - добавил он про себя, представив эту сцену. Оба они, и рыцарь, и исповедник, были упрямы, требовательны и не терпели нерадивости. Разница была в том, что у сьера Антона был насмешливый характер плюс уверенность, дарованная ему происхождением и положением в обществе. Фра Пиет же отличался мрачной верностью догме и правилам Ордена. Маррон с удовольствием поглядел бы на их спор, если бы мог сделать это со стороны...

Позади него тихо присвистнул Мустар - свист был чуть громче простого выдоха сквозь зубы. Маррон кивнул, повернулся к куче и взял лопату, но вынужден был опереться на нее из-за накатившей на него мгновенной слабости. Жужжание мух стало громче, оно впивалось в мозг и терзало его. На коже Маррона выступил холодный пот, хотя солнце пекло по-прежнему жестоко.

Наполнив повозку и забросив на нее лопату, Маррон налег на перекладину и потянул груз по камням. Он чувствовал, что действительно становится животным, неспособным думать, и молча следовал за Мустаром, поворачивая повозку на спуске в туннеле и тормозя ее своим телом. Так они выкатили повозку через замковые ворота на дорогу. На этот раз там не было каравана и можно было вновь разбежаться; тело Маррона последовало примеру его сознания, которое, казалось, давно уже где-то летало.

Вниз, вниз, на каждом повороте отшвыривая повозку от пропасти. Словно издалека до Маррона доносился, смех Мустара, но сам он не мог смеяться. Сердце бухало у него в груди, воздуха не хватало, разбитые ноги болели даже на ровных местах, а голова бессильно моталась из стороны в сторону.

Им оставалось совсем немного до подножия скалы, где их ждал отдых. Однако за поворотом, едва ли не последним на этой дороге, их поджидала беда. Перед телегой возник человек - по крайней мере Маррон подумал, что это человек, потому что сквозь туман перед глазами он видел только красно-желтые пятна. Услышав визг Мустара, Маррон понял, что человек - не плод его воображения.

Маррон и Мустар налегли на перекладину, отшвыривая повозку вбок. Она резко повернула и, хвала Господу, прошла мимо отпрыгнувшего человека. Маррон увидел путника совсем рядом: каштановые волосы и бородка окаймляли лицо мужчины, ошеломленно следившего за действиями возчиков. А повозка катилась чересчур быстро и была слишком тяжелой - нет, им не вернуться на правильный путь. Одно из колес соскользнуло в пропасть, повозка накренилась и полетела вниз, перекладина взвилась в небо, потащив за собой уцепившихся работников. Маррон почувствовал, как что-то порвалось у него в руке, и, уже падая с тропы, закричал от резкой боли.

Он отпустил повозку и полетел вниз. Ударился, покатился, растянулся и соскользнул в жестокие колючки терновника - и беспомощно лежал там, пока его сознание продолжало вертеться, катиться, раскачиваться и кувыркаться, не подчиняясь хозяину.

Едва слышные голоса позвали его издалека, приблизились, и тот же голос произнес имя - кажется, это было его имя, но юноша сразу же позабыл его.

Руки, обхватившие его под мышками; его тащат спиной по камню. Все вокруг мерцает и скрывается в тумане; глаза закрываются.

Он лежал на камнях, а умелые пальцы ощупывали его голову и ребра, подняли руку и повернули ее. Болело все сразу, но рука болела сильнее остального; он застонал и попытался освободиться, но державший его руку человек заворчал на него.

- Не бойся, мальчик, - услышал он и на этот раз понял слова, вцепился в них рассудком, пытаясь устоять в этом качающемся мире. - С ним все в порядке... ну, или будет в порядке. От такого маленького кровотечения еще никто не умирал - скорее от него парню станет легче.

Потом руки продолжили осмотр, прощупали кости, проверили ноги. Он потерял сознание.

Придя в себя, он услышал стук копыт, негромкое восклицание и знакомый голос:

- Что тут произошло?

Маррон моментально открыл глаза и попытался произнести слово, но не мог набрать достаточно воздуха. Ему казалось, что внутри он пуст, словно яичная скорлупа - раздавленная яичная скорлупа.

- Несчастный случай. Это я виноват, я должен был услышать их и уступить дорогу.

Эти слова произнес прежний, незнакомый голос. Хозяин нового, знакомого, соскочил с коня, звякнув удилами, и склонился над Марроном, полностью показавшись на фоне неба. Маррон узнал эту фигуру и узнал голос.

- А, так значит, они спускались слишком быстро. Сильно ему досталось?

- Думаю, нет, - только рана открылась, вот тут, на руке. По-моему, это рана от меча, полузалеченная...

- Знаю, это я его ранил. Как его голова, сильно ушиблена?

- Опять-таки не думаю. Он прокатился вниз по склону, но череп цел, и кости тоже, насколько я могу судить. Искупитель, выполняющий работу раба, босой... наверное, он наказан, а в Ордене наказывают просто: день без еды и тяжелая работа под палящим солнцем.

- То есть он просто перегрелся? Ладно, значит, ему можно...

Тень подошла ближе, и Маррон почувствовал на волосах струйку воды. Капли побежали по его лицу, он попытался слизнуть их, но перед ним уже было горлышко фляги. Вода коснулась его губ, и он жадно проглотил ее.

- Не давайте ему слишком много сразу...

- Знаю.

Маррон и наполовину не утолил жажду, когда фляга исчезла. Но пыль в горле исчезла, и голос, точнее, шепот, вернулся к юноше.

- Сьер...

- Да, Маррон. От тебя становится больше беспокойства, чем хотелось бы.

Однако пальцы, коснувшиеся его мокрых волос, были куда мягче голоса; Маррон улыбнулся, от души благодарный собеседнику за возвращенное имя. Вместе с именем пришла боль, заныло все тело и сильнее всего - раненая рука, но это было уже не важно. Имя того стоило.

- Что с повозкой?

- Она застряла в кустах, и мы с мальчиком вытащили ее. Наверное, ее содержимое пропало безвозвратно, ну да Бог с ним. По-моему, этому парню нужно дать еще воды.

- Он ее получит. Я отвезу его в лазарет. Сможете подать его мне, если я сяду на коня?

- Когда я его подниму, его может стошнить прямо на вас.

- Рискну.

Маррон сжал зубы, горло и желудок. Сьер Антон, может, и рискнет, но сам Маррон не будет полагаться на случай.

Пара ловких рук подняла его в воздух и передала другой, не менее ловкой. Желудок Маррона слегка сжался, когда его тело качнулось, но юноша несколько раз сглотнул и почувствовал, что угроза миновала. Он вновь закрыл глаза и прижал больную руку к груди, чувствуя, как кровь стекает к локтю. Прежде чем лошадь начала медленно раскачиваться, поднимаясь в гору, он услышал еще:

- Я - Антон д'Эскриве, рыцарь Ордена. А вы, мессир?

- Меня зовут Радель. Я менестрель. Сьер Антон издал короткий смешок.

- Менестрель идет в Рок-де-Рансон? Неужели вы собираетесь развлекать братьев?

- Я подумал, что в замке могут быть гости, которые захотят послушать музыку. Мне говорили, что гостеприимство монахов распространяется даже на таких, как я.

- Что ж, в замке сейчас действительно живут гости. А еще там есть рыцари, круг развлечений которых шире, чем у монахов. Вас примут весьма радушно, Радель, если вы поете так же хорошо, как спасаете упавших с тропы братьев.

- Мой голос немного подпорчен дорожной пылью, - вкрадчиво заметил менестрель, - но если в замке найдется немного вина, чтобы освежить горло...

- Уж вино-то там точно есть. Что ж, надеюсь услышать вас сегодня вечером.

8

СКРЫТОЕ И ПОТЕРЯННОЕ

Джулианна не была создана для одиночества.

К такому выводу девушка пришла через некоторое время, занятое в основном хождением по комнате, выглядыванием в окно и игрой с резными деревянными ставнями окна - забава не то для ребенка, не то для заключенного, а она, кажется, и то, и другое. Она знала, что на свете существуют любители одиночества - отшельники и прочие нелюдимы. Кроме того, бывают люди, которым совершенно не нужно ничье общество; она не причисляла себя к таким, причем сейчас - яростнее, чем когда-либо. Ей хотелось смеха, разговоров, остроумия и пикировки; а больше всего она мечтала о собеседнике, как бы загадочен или увертлив он ни был.

Если быть точной - а Джулианна была весьма практичной дочерью своего отца, будь он трижды неладен, и потому не мечтала ни о чем несбыточном, вроде возвращения к прошлой жизни, - так вот, если быть точной, ей хотелось поговорить с Элизандой, но Элизанды рядом не было. Она часто отсутствовала по нескольку часов кряду, а то и добрую часть дня.

Не обремененная требованиями такта, дипломатичности или сохранения чести будущего мужа, не вдаваясь в соображения о нелюбви монахов к женщинам, Элизанда чувствовала себя в замке гораздо свободнее Джулианны.

Каждый день она отправлялась на исследования, вынюхивая местные секреты и лазая по самым дальним углам, однако неизменно возвращаясь через час или около того, чтобы рассказать о замечательных видах или о темных сырых коридорах Обе девушки прекрасно понимали, что все это было только обманом для отвода глаз хотя Джулианну еще никто никогда не обманывал все эти хождения по замку и поиски имени какую-то цель, но она оставалась тайной - пока что.

В этот день Элизанда ускользнула сразу после завтрака, и сейчас был уже полдень, а она все не возвращалась. Джулианна в одиночку сходила помолиться на галерею большого зала и в одиночку же вернулась. Она пообедала в одиночестве и уже начинала злиться, а Элизанда все никак не появлялась. Джулианна чувствовала себя заброшенной и, хуже того, догадывалась, что ее снисходительностью злоупотребляют. Элизанда считала себя в первую очередь гостьей Джулианны, а уж потом Ордена, и сама не раз так говорила.

Она считала Джулианну своей подругой и в своих приходах и уходах никогда не преступала того, что дозволяло ей такое положение. Сегодняшний случай был более чем необычным - он был беспрецедентным, к тому же, как подумала Джулианна, на Элизанду это было совсем непохоже. Со своими темными намеками на джинна, с привычкой постоянно оглядываться по сторонам, она никогда не исчезла бы вот так - не предупредив и надолго. За злостью Джулианны явственно проступало сильнейшее любопытство - впрочем, злость тоже не была слабенькой.

Но что бы это ни было, злость или волнение, оно наконец заставило ее откинуть штору у входа, выбежать из комнаты и спуститься по лестнице во двор. Только тут она опомнилась

Она знала дорогу отсюда до большого зала, но туда идти было бессмысленно. Еще она могла в одиночку добраться до конюшен - да, пожалуй, от этого могло бы быть больше пользы. Итак, вниз по длинному узкому коридору в тенях, вниз, туда, где солнце играет на воде, где воздух пахнет лошадиным потом и навозом. У конюшни Джулианна отыскала главного конюха и учинила ему настоящий допрос. Он не хотел разговаривать, но наконец соблаговолил ответить на вопросы, старательно отворачиваясь и отводя глаза, чтобы не взглянуть на женщину. Нет, сегодня он не видел компаньонку ее светлости. Нет, она не выезжала верхом и не брала ничьей лошади. Она могла уйти пешком; тут ему ничего неизвестно, но у него нет времени следить за всеми, кто снует тут во дворе, - он все-таки главный конюх, человек занятой. Если ее светлость пожелает расспросить стражников на воротах, они могут вспомнить больше...

Стражники заступили на пост после обеда. Они не видели, чтобы из ворот замка выходила или выезжала женщина. Их предшественники тоже ни о чем подобном вспомнить не могли. Им жаль, сказали стражники, что они ничем не могут помочь даме; на мгновение Джулианна даже поверила им. Они не видели ее лица за вуалью, но девушка постаралась вложить улыбку в свой голос, когда благодарила их, и понадеялась, что они все-таки разглядели ее улыбающиеся губы.

Обратно в конюшенный двор; она уже подумывала о том, чтобы расспросить мальчиков-шарайцев, но магистр внимательно следил за ней - казалось, он наблюдает за всяким, кто осмеливается войти в его владения, - а Джулианне не хотелось снова почувствовать на своей шкуре его враждебность.

Так куда же идти теперь? Элизанда ведь не обедала, по крайней мере с ней вместе, и давно должна проголодаться. Значит, следовало искать в трапезной и на кухне. Однако Джулианна не имела ни малейшего представления об их местонахождении. Но зато у нее был язык и желание использовать его, да к тому же ей удалось поймать брата, бежавшего по какому-то поручению.

Это оказался юнец, краснеющий по малейшему поводу; Джулианна решила, что он сутулится и заикается только по молодости, а не из женоненавистничества. Именно желание помочь заставляло его быстро шагать впереди девушки, останавливаясь на каждом разветвлении коридора. Он был добродушен и выдрессирован, как щенок, а щенки всегда нравились Джулианне. Она подумала, что, возможно, ей удастся удержать мальчика подольше, чтобы он провел ее через весь лабиринт...

То есть Джулианна понимала, что выбранный путь ею окажется в лучшем случае простывшим следом, скорее всего тупиком - просто-напросто потерей времени. Невозможно было представить себе Элизанду, которая будет помогать монахам печь хлеб - впрочем, как и монахов, которые позволят ей помогать себе. Скорее уж она выпросит на кухне корочку хлеба... хотя какого гостя станет столь скудно угощать Орден, какую женщину не проводят вежливо, но твердо назад, в ее апартаменты, где уже будет ожидать еда?

Итак, Джулианна не рассчитывала, что найдет Элизанду там, куда она шла. Так и оказалось: в трапезной были только несколько монахов, отмывающих столы, лавки и пол. Во избежание недоразумений девушка попросила поговорить с ними своего проводника, но Элизанду здесь не видели.

Джулианна сама поговорила с главным поваром, в этом была своя тактика: как бы он ни отнесся к присутствию женщины в своем хозяйстве, ее расспросы он примет более благосклонно, чем расспросы молодого монаха. Итак, она задала вопрос, рассчитывая получить отрицательный ответ, однако вместо этого получила утвердительный. Да, компаньонка мадемуазель была на кухне этим утром. Она пришла вскоре после завтрака, однако главный повар так и не понял, что ей было нужно. Наверное, праздно любопытствовала, предположил он, фыркнув. Джулианна поняла это так, что ей следует получше следить за своей служанкой, заставлять ее заниматься рукоделием и прочей женской работой, не позволять слоняться по замку и отвлекать мужчин от работы...

Сколько она здесь пробыла? Довольно долго, и ушла только после того, как инквизиторы спустились в камеры - кивок на неприметную дверь в темном углу - и заключенный там гнусный еретик начал кричать. Это не для дамских ушей, и служанка мадемуазель это поняла. Нет, он не знает, куда она ушла потом; нет, никто из работавших на кухне братьев тоже не знает, так что расспрашивать их нет нужды. Это не их дело - следить, где гуляют непоседливые гости. И ругаться с гостями он тоже не обязан, поэтому промолчал, когда она, не спросивши, взяла пару яблок - будь на ее месте какой-нибудь брат, он оказался бы повинен в жадности, краже и непослушании...

Джулианна в изысканных выражениях попросила прощения за визит своей компаньонки, вежливо присела и покинула кухню. Как она и надеялась, ее юный провожатый последовал за ней без вопросов, решив, видимо, служить ей до тех пор, пока не будет отослан прочь.

- Как твое имя, брат?

- Эстьен, госпожа, - пробормотал он, глядя на собственные пальцы и обдирая сухую кожу с покрасневшей костяшки. Джулианна подавила улыбку - она видела, как мальчишке хочется помочь себе зубами, но в присутствии дамы он сдерживался.

- Ну вот что, Эстьен, этот ваш замок слишком велик, чтобы искать повсюду. Так мы пробродим весь день и никого не отыщем. - "А я всего-навсего девушка, чужая здесь, - добавила она про себя, - и очень рассчитываю на такого молодого человека, как ты". - Придется нам гадать, куда она могла уйти. Мои догадки ни к чему ни привели, так что...

Она не ожидала особой пользы от его предложений; если Элизанда могла оставаться тайной для нее, что сможет придумать этот зеленый юнец? Но ей нужен был спутник, знающий замок, а если мальчик почувствует, что на него надеются, с его мнением считаются, от него будет гораздо больше пользы.

Мальчик нахмурился и задумался; его рука медленно поднялась ко рту, зубы начали обгрызать содранную кожу. Наконец брат произнес:

- Здесь есть лазарет, госпожа, она могла пойти туда...

Да, могла - могла пойти сама, а могла и попасть ненароком. Эстьен, конечно, не имел в виду ничего подобного; скорее он вспомнил о том, как его мать носила травяные настои бедным соседям - "женщины посещают больных". Джулианна же подумала о другом: "Элизанды не было весь день, она любопытна и беззаботна, не знает здешних мест, с ней могло случиться что-нибудь..."

Она-то надеялась еще какое-то время не думать о лазарете! Но было уже поздно.

- Могла, - весело согласилась девушка. - Не мог бы ты провести меня туда, Эстьен?

Он мог и провел. Лазарет оказался большой комнатой, в которой было все скамьи, бутылки, каменные кувшины, бочонки, ступки, букеты из сухих трав, подвешенные под потолком, и книжная полка. Помещение скорее напоминало аптеку: в самой комнате не было никого, но за дверью в конце коридора слышались тихие голоса. Однако, несмотря на это, Джулианне показалось, что она узнала один из голосов. Эстьен неуверенно поморщился, но Джулианна улыбнулась ему, скрывая собственные сомнения, и первой вошла в длинную комнату, уставленную койками.

Только одна койка оказалась занята, но лежала на ней не Элизанда. Джулианна поняла это с первого взгляда и едва сдержала вздох облегчения, потому что самые худшие ее страхи не оправдались. Следующий вздох едва не превратился в смех; ей пришлось крепко зажать себе рот, чтобы не расхохотаться.

Лежавший на матрасе человек, почти мальчик, был бледен и полураздет. Возле него стояли на коленях два монаха; один протирал губкой лицо и грудь больного, а второй смазывал чем-то кровоточащую рану на руке юноши. Оба брата в ужасе воззрились на возникшую перед ними девушку - выражение их лиц и насмешило Джулианну.

Еще два человека стояли в ногах койки. Старшего Джулианна сочла главным целителем, а второго узнала - сьер Антон д'Эскриве. Это его голос она услышала и распознала еще в коридоре. Он быстрее всех пришел в себя, поднял измазанную, дурно пахнущую рясу и аккуратно накрыл лежащего на койке юношу. Проследив за его руками, Джулианна посмотрела на лицо больного. Да, это был Маррон, молодой монах и странный оруженосец сьера Антона.

- Мадемуазель Джулианна! - В голосе рыцаря слышалась привычная уже сардоническая нотка, словно говорившая, что все в этом мире ничтожно и стоит разве что смеха. Рыцарь аккуратно вытер руки о сырой кусок ткани. - Вам требуется искусство магистра Скобиуса?

- Нет. Я ищу свою компаньонку, но вижу, что тут ее нет. Если вашему оруженосцу нужна помощь, я не буду мешать. Я уйду...

И она вышла, но д'Эскриве вышел вместе с ней. Джулианна заметила, что Эстьен исчез - юркнул в коридор и растворился в полумраке.

- С Марроном не произошло ничего страшного. Перегрелся на солнце и сглупил, в результате чего снова открылась рана на руке. Главный целитель зашьет рану; свежая повязка, послеобеденный сон - и мой оруженосец будет как новенький. Эх, следовало бы поколотить его, чтобы доставлял мне поменьше забот!

- Следовало бы, - согласилась Джулианна, не сдерживая смеха, - но вы же не станете этого делать. - Рыцарь был не единственным, кого забавляли дурацкие превратности жизни, и следовало показать ему это.

- Ну да, скорее всего не стану. Мальчишка, кажется, заколдован - что-то удерживает меня от того, чтобы задать ему трепку. К тому же ближайшие несколько дней он будет не слишком хорошо себя чувствовать. Ах да, так вы потеряли мадемуазель Элизанду?

- Да, похоже. - Но вызванное этим плохое настроение испарилось в мгновение ока; теперь Джулианна могла посмеяться и над ситуацией, и над собой. У нее появилась компания, появился собеседник - а о большем она и не мечтала, и теперь могла успокоиться. - Она наверняка шныряет по темным углам замка и раздражает братьев. Наша комната кажется ей... неуютной.

- Как и вам, мадемуазель. - Это был даже не вопрос, рыцарь не дал ей возможности отрицать очевидного. - Братья бесконечно радушные хозяева, но гостей развлекать не любят. Но я могу немного развеять вашу скуку. В Роке появился менестрель. Я встретил его на дороге, когда он возился с моим глупым оруженосцем; надеюсь, этим вечером новый гость споет для нас. Придете ли вы послушать?

Джулианне хотелось этого всем сердцем - если, конечно к тому времени найдется Элизанда. Солнце уже начинало клониться к закату, и это взволновало ее еще больше - ну куда могла подеваться вредная девчонка? Однако Джулианна произнесла:

- Только если я смогу сделать это, не оскорбив монахов. На этот раз рассмеялся рыцарь.

- Мадемуазель, само присутствие менестреля уже оскорбляет монахов. Еще больше их оскорбляет то, что правила Ордена запрещают выгнать его из замка. Если менестрель будет петь, он споет для нас, рыцарей - точнее, для рыцарей и гостей Ордена, если вы придете. Только прошу вас, приличия ради отыщите вашу компаньонку - и приходите. Мы будем очень рады.

- В таком случае, сьер Антон, мы с благодарностью примем приглашение если Элизанда к тому времени вернется...

Д'Эскриве поклонился:

- Я пришлю за вами своего оруженосца. Он покажет вам дорогу и посветит.

- Вашего... Нет-нет, Маррону нужно...

- Ему нужно понять, - сурово оборвал ее рыцарь, - что долг выше слабости. Он придет за вами после ужина. Д'Эскриве вывел ее на солнце и предложил:

- Могу ли я проводить вас до ваших апартаментов, мадемуазель?

Эстьен ждал ее во дворе, но продолжать бесплодные поиски было уже бессмысленно. Джулианна благодарно улыбнулась монашку, отпуская его, и сказала рыцарю:

- Благодарю вас, вы очень добры, - и добавила: - Расскажите мне об этом менестреле, сьер Антон. Кто он? Он известен? Эти бродячие менестрели очень редко появляются в Марассоне, но мы слышали, что о некоторых из них ходит слава по всему Чужеземью.

- Мне они не известны, - негромко ответил д'Эскриве. - Этого зовут Радель. О нем я могу сказать только, что он проявил похвальную заботу о моем оруженосце и о навозной телеге. Можно надеяться, что перед выступлением он вымоется; остальное мы узнаем вместе с вами.

- Вот как?

Здесь скрывалась какая-то история, но рыцарь, очевидно, не желал вдаваться в подробности. Джулианна решила не задавать больше вопросов, памятуя о предыдущем столкновении с противным умением уклоняться от ответа, присущим этому человеку. До комнаты Джулианны они дошли молча. При расставании рыцарь поклонился и произнес:

- Мы еще увидимся, мадемуазель. Будут песни, сказки и немного вина на закуску. Только, боюсь, Маррону его не видать. Я не уверен, что сумею вынести его в подпитии.

Джулианна отдала дорожные платья женщинам из деревни, попросив их выстирать наряды. Увидев результат, девушка очень обрадовалась тому, что один сундук с нарядами остался нетронутым. Она не слишком жаждала произвести впечатление на неизвестного менестреля, но нареченная невеста барона из Элесси - да еще наследника местного графа - даже в таком скромном обществе не имеет права показываться в замаранном платье...

Слуг здесь у нее не было, и Джулианна самостоятельно взялась за сундук. Когда на лестнице раздались мягкие шаги, она как раз сражалась с непривычной и непростой задачей - разглаживала складки на платье и вытряхивала из них вездесущую дорожную пыль. Обернувшись назад, Джулианна увидела, как отодвинулась штора и в комнату проскользнула Элизанда.

Пока Джулианна разбирала платья, к ней вернулась вся прежняя злость. Заскрипев зубами, она почувствовала одновременно привкус пыли и обиды в равной степени.

- Где ты была?

- Везде. - Элизанда взяла с подоконника кувшин с водой, наполнила кубок и одним махом осушила его. Падавший на нее сквозь резные ставни свет плясал на одежде причудливыми пятнами, но не мог скрыть бледности и усталости девушки и только высвечивал пятна грязи и пыли на ее платье.

Нет, на платье Джулианны - и здешним неумехам-прачкам такого в жизни не отстирать!

- Чем ты занималась? - Джулианна хлопнула ладонью по платью, которое держала в руках, намереваясь усилить впечатление от вопроса. Однако от хлопка поднялось облако мелкой пыли, заставившее Джулианну закашляться и только ухудшившее ее настроение.

- Искала выход. А что, я разве должна плясать вокруг тебя? Или в мои обязанности входит причесывать тебя после того, как я почищу твое платье?

А нуждается ли оно в чистке? - задумалась Джулианна, на мгновение обуздав свою ярость, но тут же потеряв над ней контроль.

- Разумеется, ты вольна поступать так, как пожелаешь. Но если ты здесь как моя компаньонка - а в эти ворота тебя впустили благодаря мне, Элизанда, - ты могла бы помочь мне одеться. Если же ты тут как моя подруга, тебе не следовало бы исчезать на весь день, не сказав мне ни слова и зная, что я буду волноваться. А если ты мне не подруга и не компаньонка, если ты для меня никто, то меня очень даже касаются твои занятия и местонахождение. Что, если я привезла к братьям их врага?

- В общем-то так оно и есть, - тяжело сказала Элизанда. Сев в кресло, она начала тереть платье с такой яростью, что втерла в него всю грязь, а потом внезапно спросила:

- Ты когда-нибудь слышала, как кричит человек? По-настоящему кричит?

Джулианна не ответила, подозревая, что ее ответ не требуется. Она произнесла только:

- Было очень страшно?

Подруга ответила ей мрачным взглядом.

- Я тебя искала, - сказала Джулианна. - И в кухне, и вообще везде. Главный повар сказал, что ты ушла, когда начались крики... Кстати, друзей у тебя на кухне не прибавилось. Повар все сокрушался о яблоках, что ты стащила.

_ А-а... - Элизанда полезла за пазуху и достала два маленьких желтых яблочка. - Я и забыла, что взяла их. Я думала, что проголодаюсь...

- Пора бы, если ты ничего не ела с завтрака. - В этих словах был намеренно неприкрытый намек, но, похоже, голос Джулианны утратил былую повелительность. Элизанда улыбнулась, покачала головой и отложила яблоки.

Прекрасно. Значит, она отказывается есть и отказывается говорить о том, что слышала.

- Так где же ты была? - На этот раз в вопросе не было обвиняющих ноток только беспокойство и искреннее любопытство. Элизанда ушла из кухни, стащив по дороге пару яблок, поскольку ожидала, что проголодается; там, где она побывала потом, она совсем позабыла о голоде или вовсе потеряла аппетит. Она вернулась в измазанном платье и с грязными руками, а Джулианна села рядом с ней и взяла ее руки в свои, видя грязь, чувствуя ее запах и отмечая, что под ногтями у подруги запеклась зелень.

- Там, внизу, - ответила Элизанда с гримасой, которая должна была обозначать улыбку. - Под замком полно туннелей и ходов, вырезанных прямо в скале. Там есть комнаты, погреба, кельи, камеры... - На мгновение ее голос надломился, но Элизанда тут же овладела собой. - Некоторые из них были закрыты, но не все, а кое-какие были пусты. Не все. Я обыскала их, как умела, - у меня был масляный светильник.

- Элизанда, зачем?

- Я искала выход, - повторила девушка.

- Что ты имеешь в виду? Я спрашивала стражников у ворот, они не видели тебя!

- Да, не видели. Я не хочу просить у них разрешения, когда решу уйти, поэтому я искала другой выход. Какую-нибудь потайную дверь, коридор, лаз в пещеру... Должен же здесь быть потайной ход! Не бывает больших крепостей с одним-единственным выходом. Но я не сумела найти его. - Она ссутулилась и затихла, являя собой красноречивое свидетельство тщетности своих поисков.

- Вряд ли у тебя есть надежда, если этот ход считается тайным.

- От меня не может быть никаких тайн. Я хорошо нахожу скрытое - по крайней мере так говорят. - Темная голова приподнялась, темные глаза блеснули, и девушка фыркнула, смеясь над самой собой. - Я не выношу, когда мне приказывают быть терпеливой. И в четырех стенах сидеть не могу. Спроси хоть у моего деда.

- Я бы не против. - Джулианна ухватилась за эту возможность, приоткрывавшую завесу тайны. - Где его можно найти?

- Ты его еще увидишь, обещаю. Или твой отец его встретит. Хотела бы я посмотреть на эту встречу. - Элизанда снова фыркнула, скривившись, посмотрела на собственные руки и сказала: - Дай-ка я умоюсь и помогу тебе с платьем. Оно у тебя красивое. И причешу тебя, а то у тебя в волосах пыль.

- Да уж, не без этого. Только нам понадобятся два платья, подбери себе тоже какое-нибудь. Этим вечером рыцари пригласили нас поразвлечься.

Она намеренно не стала рассказывать о менестреле, желая сделать Элизанде сюрприз - приятный, если окажется, что этот человек умеет красиво петь. Если уж у Элизанды есть свои секреты, почему бы Джулианне не иметь своих? Оставалось только надеяться, что секреты гостьи не страшнее ее собственных. В конце концов, Элизанда была у шарайцев, они могли послать ее сюда шпионить. Джинн посоветовал ей вернуться - но она отказалась. Нет, забудь о джинне, брось эти мысли, не надо думать о всякой нечисти. Джулианна сама решит, что ей делать и повиноваться ли отцу, и не будет обязана решениями никаким там джиннам...

Довольно скоро девушки поняли, что одного кувшина воды им будет маловато для мытья. Усердно изображавшая старательную компаньонку Элизанда сбегала вниз и остановила первого попавшегося брата. Вскоре после этого небольшая процессия принесла им чан, исходящие паром ведра и ящичек мыла.

После мытья они переоделись в чистое белье и сделали друг другу прически Джулианна думала, что с Элизандой будет просто, но у той оказались такие жесткие кудряшки, что, когда результат удовлетворил Джулианну, ее компаньонка успела взвыть от боли не раз и не два, - и достали из сундука полдюжины богатых нарядов. Элизанда отказывалась, Джулианна настаивала; потом они с удовольствием обсудили вот это миленькое и вон то симпатичненькое, решая, какой цвет лучше подойдет каждой из них. Звон колокола прервал их болтовню, но Джулианна заявила, что сегодня у них нет времени на молитву, будь они даже прилично одеты. Впрочем, колокол напомнил ей о наступающей темноте, и девушка зажгла все лампы и свечи в комнате прежде, чем снова начать убеждать Элизанду нарядиться в темно-красное.

* * *

Братья, час спустя доставившие им ужин, застали девушек в роскошных платьях и красивых вуалях. Подруги хихикали, поглядывая друг на друга. Те же братья унесли чан и ведра. Не успели они уйти, как Джулианна откинула вуаль, положила еды Элизанде и себе. Наверное, она даже ела, потому что в конце концов ее поднос оказался пуст, но сама Джулианна так и не почувствовала вкуса еды. Все ее внимание было поглощено Элизандой, она радовалась каждому куску, который съедала компаньонка. Что бы там ни случилось с Элизандой сегодня, она явно была глубоко потрясена, что казалось странным для такой беззаботной и разговорчивой девушки. Джулианна почувствовала гордость - законную, подумалось ей - за то, что она сумела развлечь подругу нарядами и вернуть ей аппетит.

Когда ужин был окончен, они стали ждать. К Элизанде, похоже, вернулся не только аппетит, но и любопытство. Ей хотелось знать, кого они ждут, куда пойдут, как рыцари будут развлекать их и почему их вдруг пригласили, если до сегодняшнего вечера их компанией пренебрегали все рыцари, за исключением сьера Антона.

Джулианна загадочно улыбалась и молчала.

Наконец они услышали поскребывание по занавеске. Джулианна пригласила посетителя в комнату, и вошел Маррон.

В здоровой руке он нес горящий факел. На этот раз юноша не стал вытирать ноги перед входом, но Джулианна все же вспомнила кое о чем.

- Маррон, прошлой ночью ты оставил здесь свои сандалии, - улыбнулась она. - Где они, Элизанда?

- В углу, вон там...

- Да-да, вон они. Боюсь только, что один из них наполовину сгорел.

- Э-э... да, госпожа. - Он вспыхнул, как и ожидала Джулианна. - Но это... это не важно. У меня есть новые сандалии... - Он даже приподнял подол рясы и предъявил обувь. Джулианна с удовольствием заметила, что ряса у него тоже новая и чистая. Впрочем, этого следовало ожидать.

- Что ж, хорошо. Как ты себя чувствуешь?

- О, хорошо, спасибо, госпожа.

- Правда? - Он выглядел отнюдь не здоровым; его голос был негромок и невыразителен, что напомнило Джулианне о его бледном теле, распростертом на койке в лазарете, белом в тех местах, где его не коснулось солнце. - Рука сильно болиТ?

Он покачал головой, но по его виду было ясно, что он лжет. В здоровой руке он держал факел, и потому машинально раздвинул шторы и подобрал подол рясы раненой. Теперь он прижимал руку к груди, словно рана причиняла ему сильную боль.

- Что ж, будь поосторожнее, не то она опять станет кровоточить. Тебя хоть покормили как следует?

- Да, госпожа. Мясной бульон...

На этот раз она поверила ему. По его бесхитростной улыбке стало ясно, что в трапезной кормили куда хуже. Возможно, в этот день братьям не полагалось мяса, зато Маррону досталось настоящее лакомство.

- Ну, тогда пошли. Отведи нас, куда тебе сказали.

- В малый зал, госпожа. Если вы изволите следовать за мной...

Он направился к двери, но Джулианна опередила его, первой достигла занавески и отвела ее в сторону, чтобы пощадить его больную руку. Маррон снова вспыхнул, наклонился и вышел на лестницу, изо всех сил стараясь не подносить факел близко к ткани. Джулианна улыбнулась, пропуская его вперед, а сама взяла за руку подошедшую сзади Элизанду.

Они вышли из своей маленькой башни, пересекли двор и оказались в темном здании собственно замка. Здесь не горело ни единого факела - возможно, из экономии, а может быть, с целью поддержания дисциплины, чтобы братья с наступлением ночи не выходили из спален. По пути процессии попалось такое количество ступеней и углов, что даже человек, знающий дорогу, не осмелился бы войти в коридор без факела. Джулианна уже не понимала, где они находятся, и благодарно сжала руку Элизанды, идя вслед за ярким пламенем факела Маррона, в колеблющейся тени его спины и изредка поворачивающейся головы. Его лицо казалось в свете факела размытым белым пятном; убедившись, что девушки идут следом, он отворачивался и смотрел вперед.

Наконец они подошли к высокой двустворчатой двери, распахнутой наполовину. Из-за двери виднелся мерцающий желтый свет и доносился приглушенный говор вперемешку со смехом. Тут Маррон воткнул факел в кольцо на стене и жестом предложил девушкам войти.

- Нет уж, мы пойдем за тобой, Маррон, - хихикнула Джулианна. - Там, наверное, полно народу, так что тебе придется отыскать для нас сьера Антона. Я вовсе не хочу проталкиваться сквозь толпу незнакомых мужчин.

- Госпоже не придется проталкиваться...

- Хочешь сказать, что этим займешься ты? - встряла Элизанда. - Сомневаюсь, Маррон. Достоинство гостей хозяина распространяется и на его оруженосца. По правилам приличия мадемуазель Джулианне очистят путь - и тебе вместе с ней, можешь поверить.

"Другими словами, - ехидно подумала Джулианна, обменявшись с подругой понимающим взглядом, - рыцари расступятся перед нами с не меньшей охотой, чем братья, но по другим причинам".

Хорошо воспитанный мужчина поклонится и уступит дорогу даме исключительно из вежливости; хорошо осведомленный сделает то же самое, зная, что к нему приближается дочь королевской тени, из опасения, что некоторые свойства, приписываемые слухами самому загадочному лицу королевства, могут быть унаследованы его дочерью; и наконец, любой мужчина из Элесси - а эта страна лежит совсем недалеко от Рока, и ее дети наверняка найдутся тут - будет ревниво защищать честь Джулианны. Это могло бы привести к некоторым трудностям для д'Эскриве, хотя уж он-то, подумала Джулианна, без труда защитит и ее честь, и свою собственную.

Маррона, похоже, их доводы не убедили, но ему, видимо, вообще не хотелось входить в двери ни первым, ни последним. Наверное, ему хотелось одного - лечь в постель и выспаться. А так он был одет не по правилам, находился не там, где ему полагалось, и не в том положении, чтобы братья или оруженосцы стали расступаться перед ним, Джулианна пожалела Маррона, но, впрочем, он был еще молод - оправится. В конце концов, сегодня его кормили мясным бульоном.

Она ждала; убедившись в твердости ее намерений, Маррон поклонился и первым вошел в двери.

В зале находились люди, никогда прежде не виденные Джулианной: несколько десятков, если не сотня рыцарей в белом. Они стояли группами у колонн и у стен, сидели, лениво развалившись на скамьях и на столах, переговаривались, болтали, кричали и жестикулировали, подвергая ежеминутной опасности слуг и оруженосцев, сновавших между ними с кувшинами, наполненными и пустыми. От Маррона не было никакого толку; он не лучше девушек знал, где искать своего хозяина в этой суматохе. Д'Эскриве должен был сам заметить их - но тогда д'Эскриве следовало ожидать их у двери, а до этого он явно не додумался.

Что ж, при дворе Джулианне приходилось попадать и в худшие ситуации, начиная с седьмого года жизни, когда она впервые вошла в зал, полный гостей, разыскивая отца. Теперь же умение осадить не в меру любопытного незнакомца стало ее натурой. Расправить плечи, выпрямить спину, идти твердой поступью, но не строевым шагом, быть грациозной, любезной и, самое главное, открытой; искать того, кто тебе нужен, и ни в коем случае не скрывать этого, поворачивая не только взгляд, но и голову, и кивать любому, с кем встретишься глазами...

Как, интересно, поведет себя идущая рядом Элизанда? Наверное, как-нибудь иначе, но тоже вполне пристойно. Например, влезет на стол и позовет д'Эскриве по имени - не приведи Господи..

Всего два шага среди шумной толпы - и наступила тишина. Про себя Джулианна сравнила их появление с падением камня в медленную глубокую реку; молчание разбегалось по залу, подобно кругам на воде. Или подобно круговому ножу, который резал руки и языки, обрывая любую беседу и заставляя любого рыцаря на мгновение сбиться и растерянно уставиться на гостий.

"Д'Эскриве мог бы и предупредить своих товарищей, - раздраженно подумала Джулианна. - Мог хотя бы сказать о нас нескольким, чтобы слух распространился сам собой..."

Впрочем, молодые люди пришли в себя довольно быстро. Те, кто стоял ближе всех к девушкам, улыбнулись, поклонились, уступили дорогу и жестом предложили пройти; остальные, слишком хорошо воспитанные, чтобы разглядывать их в упор, ограничились взглядами искоса. Умолкший было разговор возобновился, став, однако, спокойнее и тише.

Они дошли до самого центра малого зала; Джулианна уже не вглядывалась в каждое лицо, отчаявшись найти д'Эскриве. Она больше рассматривала колонны и крышу, выгнувшуюся так высоко, что свет факелов не достигал ее; про себя девушка подумала, что в любом другом замке этот зал стал бы главным, а не малым. А здесь название было верно; обитателям Рока он наверняка представлялся каморкой, пригодной разве что для детских игр, и за неимением детей отданной молодым людям для развлечений, центром которых стала на сегодня Джулианна.

Подумав так, она отвела взгляд от темного и едва различимого свода и обнаружила, что стоит перед огромным камином. Он был размером с замковую дверь; стены потемнели от копоти, но огня внутри не было - слишком уж жаркое выдалось лето. Вместо дров в камине стоял маленький столик, окруженный стульями; в нише висела лампа, а на столе стояло вино и знакомые серебряные кубки. Позади стола стоял Антон д'Эскриве. Он поклонился, поймал взгляд Джулианны и улыбнулся, выпрямляясь.

- Добро пожаловать, мадемуазель Джулианна и мадемуазель Элизанда. - Он поклонился чуть менее глубоко. - Не окажете ли вы мне честь? Я подумал, что вам, наверное, будет приятнее сидеть в стороне от всей этой суеты; мои собратья временами бывают излишне шумливы.

- Сьер Антон! - Ее неудовольствие превратилось в смех. - Я прошу у вас прощения. Я уже начала думать, что вы забыли о своем приглашении.

- Ну что вы, мадемуазель! - Он отодвинул стул и усадил Джулианну; Элизанда устроилась напротив, а сам рыцарь - между ними. По его знаку Маррон поспешно наполнил кубки, а потом отступил к стене.

- Где же обещанное... представление, сьер Антон? - Джулианна не сказала слова "менестрель", чтобы не раскрыть Элизанде своего сюрприза.

- По-моему, оно сейчас начнется, мадемуазель. Прислушайтесь...

На зал вновь опустилось молчание, на этот раз иное. В тишине Джулианна услышала негромкий звон мандолины.

Рыцари вокруг разом зашевелились, рассаживаясь за длинными столами. Джулианна вытянула шею, чтобы через их головы посмотреть туда же, куда все. Да, это был менестрель: бородатый человек средних лет, пестро одетый, на ходу извлекающий из мандолины мелодичные звуки. Он медленно прошел между скамьями к освободившемуся у камина пятачку и остановился прямо перед девушками. Джулианна подумала, что д'Эскриве усадил их тут не только для того, чтобы уберечь от шума.

Элизанда тоже завертела головой, высматривая источник музыки. Джулианна не сводила с нее глаз, пытаясь понять, какое впечатление произвел сюрприз на ее подругу. Результат ее скорее озадачил, нежели обрадовал: она почти испугалась, заметив, что Элизанда напугана.

Какое-то мгновение Элизанда была неподвижна, однако потом ее взгляд нашел менестреля. Тут она повернулась, медленно выпрямилась и замерла, сложив руки на коленях и глядя на стол перед собой. Вуаль скрывала лицо девушки, но поза ее не свидетельствовала ни о каком удовольствии. Тут была что-то другое, личное, какая-то тайна; быть может, какой-то менестрель появился в ее жизни не к добру? А может, она была знакома с этим менестрелем; они могли встречаться на дороге, и встреча эта могла окончиться печально для Элизанды?

Что ж, решила Джулианна, какова бы ни была правда, она выяснится позже. Ей было жаль, что ее сюрприз не принес Элизанде радости, но люди, хранящие такое количество тайн, не должны жаловаться, если попадают в неприятные ситуации из-за неосведомленности окружающих. Джулианна отхлебнула вина, чинно прикрыв бокал вуалью,, дабы не ранить ничьих чувств, и постаралась не думать об Элизанде и ее секретах.

Честно говоря, это оказалось несложно. Возможно, менестрель не был знаменит, но его руки и голос были наделены поистине волшебным даром. Он извлек из мандолины воинственный аккорд и запел песню, известную всем окружающим, включая даже Джулианну. Вообще-то говоря, музыка Чужеземья редко приживалась в Марассоне: в Империи было слишком много строгих ценителей, считавших свою родину источником всех искусств. Однако этот старый мотив был известен каждому воинственному мальчишке от Марассона до самого Аскариэля. В песне говорилось о великой войне, в которой были захвачены Святые Земли и возникло Чужеземье; менестрель вел мелодию чистым баритоном; вскоре к его голосу присоединился мощный хор рыцарей, и ритмичная песня в исполнении глубоких мужских голосов заставила Джулианну затрепетать.

Песня окончилась торжествующим победным криком. Рыцари аплодировали громко и долго, хотя Джулианне показалось, что они хлопают не только менестрелю, но и себе самим. Да и он хлопал им, поворачивался, кланялся и улыбался.

Наконец менестрель поднял руки, призвав всех к молчанию.

- Господа, дамы! - Отдельный поклон в сторону камина, где Элизанда сжимала в руках бокал (все-таки она встречалась с менестрелем раньше!) - Песня может повести в бой и храбреца, и труса; она может внести любовь в сердце женщины и мужчины, конечно, тоже, - добавил он под общий смех. - Но музыка многому может научить нас, и эти уроки не всегда бывают радостны. Если мне будет позволено, я спою вам пастореллу своего собственного сочинения. Это небольшая грустная песня, которой вы никогда не слышали раньше. Она называется "La Chanson de Cireille".

При этих словах из груди Элизанды вырвался вздох. Джулианна мгновенно повернулась к подруге, но та снова замерла, обратив взгляд на менестреля. Ее глаза горели - яростью, как показалось Джулианне, хотя проклятая вуаль мешала рассмотреть яснее.

Менестрель заметил это и низко, неторопливо поклонился их столу.

- Она называется "La Chanson de Cireille", - повторил он, встретившись глазами с Элизандой, - а меня, ее автора, зовут Радель.

Его пальцы пробежали по струнам мандолины, извлекая из нее странные резкие аккорды, резанувшие ухо Джулианне. Менестрель запел:

Я вышел на край вожделенной земли,

Прошел по реке между горных вершин,

Прошел мимо замка, что мертв и покинут,

Ворот, что рассыпались, башен, что пали.

За замком был сад, в изобильи плодовом,

Плоды устилали собою всю землю,

И некому было поднять и собрать их.

Я юн был и глуп был, я был безрассуден,

Я яблоко взял и вкусил его сладость.

И пели вокруг меня дивные птицы,

И воды плескались в размеренном ритме,

Сквозь лес меня звал сей напев в сад укромный,

В высоких стенах, за закрытою дверью.

Сквозь щели ворот мне видны были розы,

И маки, и дева, что с песней рвала их

И голос ее был речным и был птичьим,

Слова же той песни горчили тоскою:

"О, куда ты ушел, на кого нас покинул?

Жесткосердный, нас бросил и предал, и сгинул.

Ты обманул нас, обеты и клятвы нарушив,

Имя твое, как проклятье, останется в душах".

Я звал эту деву - она не слыхала.

Я честью поклялся, что зла не замыслю,

Любимый покинул прекрасную деву,

Я жаждал любить ее, оберегая.

Пусть стены высоки - они одолимы,

Мне под ноги древо подставило ветви,

Я встал меж шипов ежевичных свирепых

И снова позвал, но не слышал ответа.

В саду не цвело ни единого мака,

Земля заросла только терном бесплодным.

Здесь не было девы, здесь только гнездилось

Одно одиночество вкупе со скорбью,

И тут я запел, как вернувшийся рыцарь:

"О, зачем ты ушла, отчего не дождалась?

Долг позвал меня прочь, и тропа затерялась.

Я оставил тебе свое имя, ты украла его, как вор.

Я оставил тебе любовь, ты ее обрекла на позор".

Джулианна ждала еще одного куплета, завершения, ответа на страшные обвинения песни, однако раздался только всхлипывающий звук струн, приглушенных ладонью музыканта. Менестрель склонил голову и умолк.

Джулианна снова посмотрела на Элизанду и увидела, что глаза подруги поблескивают. Она так и не поняла, что это - гнев или слезы.

Негромкое бормотание в толпе только подчеркивало тишину. На этот раз аплодисментов не было - да Радель и не ждал их. Через минуту он поднял голову - не слезу ли заметила Джулианна на его щеке, над темной бородой? - и вновь опустил руку на струны.

На этот раз он запел балладу, старую историю о двух братьях, которые любили друг друга, но честь заставила их биться между собой, пока оба не пали бездыханными. Про себя Джулианна порадовалась, что у Элизанды есть время прийти в себя. Но этот человек, Радель, был сущим дьяволом по части выбора песен - или же дьявол затаился тут в камине: Джулианна заметила, что д'Эскриве побледнел и застыл, остановив на менестреле взгляд глаз, казавшихся сейчас бездонными ямами. Стоявшему позади него Маррону тоже было неуютно, он то смотрел на хозяина, то отводил глаза. Джулианна с трудом могла вздохнуть; больше всего ей хотелось схватить Элизанду за руку, выскочить из зала и убежать подальше от этих непонятных тайн.

Однако это было невозможно - ее положение не позволяло подобных выходок. Тогда Джулианна взяла опустевший кубок и легонько постучала им по столу, привлекая внимание Маррона. Юноша сразу заметил движение и пошел вокруг стола, заново наполняя все кубки. Что ж, по крайней мере он отвлек внимание сидевших в камине. Краем глаза Джулианна заметила, что д'Эскриве сделал глубокий медленный вдох и слегка тряхнул головой, словно отгоняя какие-то невысказанные мысли.

Песня окончилась смертью и позором, сломанным мечом и человеком, обреченным на скитания и утрату имени. Не успел последний отзвук песни замереть под сводами зала, как Радель запел что-то героическое, подстраиваясь под вкус аудитории. Ему снова начал подпевать хор. Д'Эскриве не пел, но Джулианна явственно ощутила, как напряженность покидает и рыцаря, и Элизанду, сменяясь облегчением; впрочем, Элизанда все еще казалась напряженной и держалась настороже.

"Сегодня она ответит на мои вопросы, - сердито подумала Джулианна. Захочет она того или нет..."

И Элизанда в самом деле ответила Джулианне - правда, не на все вопросы. Когда менестрель во второй раз попросил отдыха для перетруженного горла, Джулианна ухватилась за возможность удалиться, и Элизанда поддержала эту идею. Д'Эскриве отправил клюющего носом Маррона спать и сам проводил девушек до комнаты. Раздеваясь и помогая раздеться Элизанде, Джулианна забросала подругу вопросами, и та отвечала ей - как ни мало пользы было от этих ответов.

- Ты ведь знаешь этого певца, да?

- Раделя? Да.

- А он знает тебя.

- Да.

- Откуда?

- Ах, Джулианна, да его все знают!

- А сьер Антон не знает.

- Ну, может быть. По крайней мере по имени не знает. Но человек с такой судьбой, как у сьера Антона...

- Какой такой судьбой?

- Ты что, ничего о нем не знаешь? Ты же говорила, что отец заставил тебя выучить все родословные в Королевстве!

- Ну, заставил... Я знаю, кто такой граф д'Эскриве, но мне ничего не известно о сьере Антоне. А что с ним такое?

- Спроси его лучше сама.

- Ладно, но он ведь ничего мне не рассказывал...

- Наверное, просто потому, что ты не спрашивала. Спроси его, с чего он вдруг вступил в Орден. Вы так подружились, что он всё тебе расскажет. Он не делает тайны из своего позора.

Разве они подружились? Может быть, хотя и не так крепко, как намекала Элизанда. Джулианне нравился рыцарь, он заинтересовал ее - так же как и она его, в этом Джулианна была уверена. Но она подозревала, что Элизанда напрашивается на ссору, чтобы избавиться от дальнейших вопросов.

- Может быть, я так и сделаю. А откуда ты знаешь Раделя?

- Я знаю его очень давно. Всю жизнь. - Это было сказано довольно сердито. - Он не всегда был менестрелем.

- А кем еще?

- А кем бы ты хотела, чтобы он был?

- Для начала человеком, который прямо отвечает на вопросы. Эта его песня, "La Chanson de Cireille"...

- Ну и что?

- Я бы решила, что это просто меланхолическая пасторелла, но она была спета специально для тебя. Странная песня, незаконченная - но не более того. Но она разозлила тебя и довела до слез. Почему?

- Не будь там меня, - хрипло отозвалась Элизанда, - он и не подумал бы ее петь. Я не хотела слышать ее, и поэтому он ее и спел. Это меня рассердило. Мне всегда грустно от этой песни, поэтому я и расплакалась. И вообще я бы с радостью не слышала ее еще сто лет!

- Что она означает?

- Что люди уходят, когда им этого не следует делать.

- Элизанда, кто этот человек?

- Как видишь, сейчас его зовут Радель. У него есть и другие имена. Он странник, бросил дом. Был солдатом, земледельцем, магом, торговцем, вестником... много еще кем. А теперь вот менестрель -- это у него тоже неплохо получается.

"А кто такая ты?" - хотелось спросить Джулианне, но она уже задавала этот вопрос Элизанде, когда та была в более спокойном настроении, и не получила удовлетворительного ответа. Лезть с этим вопросом сейчас означало бы сотрясать воздух впустую.

- Ну-ну. И что же стоит между вами?

- Жизнь, - вздохнула Элизанда. - И смерть, - горько добавила она. - Этого не прощают. Этим вечером он поступил как трус, он не должен был делать того, что сделал. - Элизанда бросилась на постель и поспешно попросила: - Джулианна, не надо больше вопросов. Я так хочу спать...

Джулианна не стала больше расспрашивать подругу, но так и не уснула и подозревала, что Элизанду тоже мучает бессонница. Она лежала, прислушиваясь к горькому молчанию подруги, и чувствовала, что попала в ловушку, в лабиринт тайн, где любой ответ приводит к новым вопросам. Впервые в жизни она горько пожалела о том, что не сможет проспать эту ночь в одиночестве.

Они крались тенями у подножия одной большой тени. Весь свой путь они прошли только для того, чтобы попасть сюда и убивать. Протянув руку, Джемаль мог коснуться скалы, ощутить под пальцами ее холодную зернистую и влажную поверхность, хотя до выпадения росы оставалось еще несколько часов - она появляется перед рассветом. Откинув голову, Джемаль видел небо, полускрытое огромным утесом с массивной крепостью на вершине. Крепость, впрочем, видна не была. Джемаль с товарищами долго наблюдали за ней из укрытия и уже поняли, что она стоит на самом краю крутого обрыва.

Внезапно рядом с Джемалем встал Джезра; он потянулся, положил руки на камень и легко и проворно полез вверх. Не успел Джемаль сосчитать до пяти, как ноги Джезры оказались выше его роста - юноша успел подняться из засады. Их товарищи тоже полезли вверх, пробуя свои силы, - черные тени на черном.

- Ты далеко? - шепотом спросил Джемаль. Сверху раздался негромкий смешок, и друг спрыгнул наземь.

- Мы сможем влезть наверх, - сказал он. - Даже если не будет ни луны, ни звезд. Мы залезем и получим их в награду.

- С оружием, - спросил голос позади них, - и в тишине?

Они быстро повернулись и увидели стоявшего позади Хасана.

- Да - и еще раз да, - ответил Джезра.

- Хорошо. Но когда час настанет, вам придется прикусить языки. Даже если кто-нибудь сорвется, он не должен выдать нас криком.

Они кивнули. Сказанного было достаточно. Лучше уж прикусить язык, чем получить кляп в горло.

- Мы можем влезть на скалу, - медленно сказал Джемаль, - там есть за что ухватиться. Вот на обрыве придется сложнее.

- На обрыве, - сказал Хасан, - нас будет ждать помощь. Не этой ночью и не следующей, но, когда мы окажемся наверху, помощь мы получим. - Его взгляд заскользил все выше и выше, к невидимой крепости. - Если мы возьмем ее, пробормотал он, - мы сможем защищаться, и они уже не будут чувствовать себя свободно на наших землях. И более того: они просто не знают цены тому, что имеют. Крепость сильна, но это не так уж важно. Если мы возьмем Рок, мы получим Башню; тогда, если будет нужно, к нашему народу вновь придет на помощь Ходячий Мертвец.

- Неужели ты пойдешь на это? - выдохнул Джемаль.

- Если будет нужно, - повторил Хасан.

"Не тебе, - хотел сказать Джемаль. - Тебе достаточно того, что есть в тебе самом". Но Хасан уже повернулся и уходил прочь, обходя камни и перебрасываясь короткими словами фраз с другими членами отряда, людьми из разных племен. Джемаль готов был последовать за ним по пятам, словно собака, но его удержала гордость.

Порыв прошел, укол потери канул в небытие. Джезра тронул его за руку, не говоря ни слова; пальцы коснулись запястья, где билась кровь, а потом костяшки пальцев стукнули о костяшки. "Кого люблю, за того и дерусь".

Джемаль повернул руку и ответил тем же - костяшки о костяшки, пальцы на запястье. "За кого дерусь, того и люблю".

9

БРАТЬЯ ПО ОРУЖИЮ

Фра Пиет решил, что Маррон нарочно изобразил сначала обморок на дороге, а потом дурноту, сделав это, чтобы избежать работы, получить мясного бульона, выспаться в лазарете и отдыхать весь следующий день.

Нет, прямо исповедник этого не говорил. Он сказал только:

- Не думал я, что ты так слаб, фра Маррон. И глуп к тому же.

Однако Маррон прекрасно понял, что имелось в виду. Зато Олдо ухватился за эту мысль и сказал как бы про себя, но так, чтобы Маррон слышал:

- Брат, который боится дисциплины, струсит и в бою. Ему нельзя доверять. И брату, который развлекается, вместо того чтобы делить труды со своим отрядом, тоже нет веры...

Это была неправда, ни слова правды, но все же Олдо сказал то, что сказал. Маррон изо всех сил сжал зубы, чтобы не закричать, не заплакать, не броситься доказывать свою невиновность; ему пришлось спрятать кулаки в карманы рясы, чтобы не избить обвинителя. После этого он наверняка угодил бы в подземелье. "Там ты поостынешь, брат, - почти слышал он хриплый голос фра Пиета - у тебя будет время осознать все свои многочисленные грехи - это тебе полезно. А потом, брат, получишь порку - она будет полезнее всего..."

Избить или ранить монаха, тем самым ослабив Воинствующую Церковь, считалось едва ли не самым серьезным проступком для члена Ордена. Соответственно, и наказание за это полагалось самое суровое. Маррон вспомнил, как однажды, в аббатстве, где они изучали правила Ордена, он спросил: не хуже ли будет, если из-за тяжкого наказания в лазарете окажутся два монаха вместо одного? Отец настоятель тогда улыбнулся, покачал головой и сказал, что такой несдержанный монах будет ослаблять Орден каждый день одним своим присутствием. Он должен научиться существовать в мире со своими братьями и наставниками, а для этого ему придется покаяться перед алтарем Господним, и знаком покаяния станут шрамы на его коже.

Никакой драки, сказал себе Маррон. После молитвы он вместе со всем отрядом послушно отправился в трапезную, всю дорогу терпя разные издевки и оскорбления. Вцепившись зубами в ломоть хлеба, отрывая от него куски и баюкая раненую руку на колене, юноша порадовался тому, что в трапезной полагалось хранить молчание. По крайней мере сейчас он был избавлен от ядовитых насмешек братьев.

Несмотря на то что Маррон ел по-волчьи жадно, быстро глотая пищу, доесть он не успел; он все еще жевал, когда раздался звон висящего над столом металлического бруска, призывавшего всех встать и вознести благодарственную молитву. Маррон безнадежно стиснул зубы, задышал носом и взмолился о возможности проглотить то, что было у него во рту, во время уборки в трапезной, оставшись при этом незамеченным.

Однако Господь редко внимал его молитвам, что сегодня, что всегда, - а может быть, он просто считал оскорблением для себя, когда человек глотал еду уже после благодарственной молитвы. Маррон ощутил на себе взгляд фра Пиета, однако не осмелился посмотреть через стол, чтобы удостовериться. Полупрожеванный хлеб лежал у него на языке, однако его было слишком много, чтобы проглотить за один раз. Маррон начал осторожно жевать, жалея, что не может хотя бы на минуту надеть капюшон, и выискивая другой способ спрятать лицо. Однако у него ничего не вышло.

- Брат Маррон! - Это был голос фра Пиета; его призыв Маррон не мог пропустить мимо ушей. Юноша покорно повернулся к исповеднику, чувствуя, что над ним тяготеет злой рок. Пока Маррон шел вдоль ряда братьев, ему показалось, что Господь наконец услышал его. Локоть Олдо ударил по его раненой руке; Маррон согнулся от боли, но все же сумел превратить стон в кашель. При этом он поднес ко рту руку, выплюнул в нее хлеб, сжал пальцы и позволил длинному рукаву рясы скрыть кисть. Потом он невинно встретил взгляд фра Пиета и ответил:

- Повинуюсь, брат.

- Твое поведение за столом недостойно брата. Следи за собой.

- Повинуюсь, брат.

- Из-за твоей вчерашней глупости ты не сможешь делить с отрядом его труды. Ступай и найди себе занятие, для которого ты подходишь.

- Повинуюсь, брат.

Итак, он был отослан прочь, отделен от братьев - и братья сами прогнали его. Олдо фыркнул, еще несколько человек пожали плечами... Маррон знал только одно место, где он мог пригодиться, даже будучи одноруким и неумелым.

Возможно, охота и была запрещена в Роке, но все же некоторые рыцари привезли с собой собак. В малом дворе под комнатами, где жили рыцари и оруженосцы, находилась небольшая псарня, и Маррон не впервые останавливался пожелать ее обитателям доброго утра. На этот раз обладатель длинной морды, которая первой сунулась к руке Маррона, получил награду, если, конечно, полупрожеванный ком хлеба мог считаться таковой. Впрочем, пес охотно проглотил ее и заскулил, тыкаясь носом в руку и прося еще.

Маррон улыбнулся, потрепал мягкие уши, виновато показал пустую руку и поспешил прочь.

Он поднялся по ступеням, прошел по коридору и вежливо поскребся в запертую дверь, однако ответа не услышал. Он снова постучался, потом открыл дверь и заглянул внутрь.

Комната была пуста. Сьера Антона не было; вместе с ним исчез его меч и доспехи. Маррон почувствовал себя обманутым и никому не нужным. Наверное, рыцарь не думал, что он может появиться, и потому не стал терпеливо дожидаться оруженосца, который то ли придет, то ли нет. И все же Маррон вошел, надеясь найти себе какое-нибудь дело, чтобы потом с чистой совестью ответить фра Пиету на вопрос о том, что он сегодня делал.

Ковры на полу пропылились, но чтобы вынести их на воздух и выбить, одной руки было недостаточно. Оглядевшись в поисках какого-нибудь нетрудного, но полезного занятия, Маррон заметил лежащую на подоконнике книжку. Он уже видел ее над самом дне сундука, и любопытство заставило его взять ее в руки. Маррону приходилось видеть книги и здесь, и в библиотеке аббатства - там их были сотни, - но он впервые видел книгу, принадлежавшую одному человеку.

Обложка была из простой жесткой кожи. Наугад открыв книгу и поглядев на заглавие наверху страницы, Маррон понял, что это молитвенник. Он раскрылся на одной из молитв полуденной службы.

Книга была прекрасно сделана, хорошая бумага прочно крепилась к переплету, но сам текст казался каким-то странным. Буквы шли вкривь и вкось, заголовки были написаны простыми красными чернилами без позолоты, а некоторые строчки выглядели кривовато даже на неискушенный взгляд Маррона.

Его озадачило, что сьер Антон хранил как сокровище - у него было не так много вещей, и каждая была дорога хозяину - так плохо сделанную книжку. Однако, когда Маррон закрывал томик, на глаза ему попалась надпись на титульном листе. Он вновь приподнял обложку и медленно прочел:

"Сия книга мудрости с любовью преподносится Антону д'Эскриве в его день рождения и сделана мною, Шаролем д'Эскриве, милостью Божией братом Антона".

Маррон не сразу понял, в чем тут дело, но посвящение оказалось написано той же нетвердой рукой, что и вся книга. Книга была не просто подарком брата сьера Антона, она была его творением он сам написал текст, сшил страницы, вырезал кожу и сделал обложку.

Маррон знал азбуку, но помнил, как трудно дается письмо, даже если надо написать всего четыре строки хотя бы вполовину так же хорошо, как эти. Мысль о переписывании целой книги, всех ее страниц, испещренных словами, заставила его благоговейно вздрогнуть и почтительно задуматься. Обычно перепиской занимались монахи, посвятившие жизнь служению во славу Господа по приказу настоятелей; и даже на переписывание такой небольшой книжечки должен был уйти не один месяц труда. Чтобы сын дворянина сделал это только из любви...

Должно быть, это был тот самый брат, которого убил - или сказал, что убил, - сьер Антон. Тот брат, которому принадлежал меч "Дард", отданный потом Маррону...

Для Маррона это было слишком. Ничего не понимающий юноша захлопнул книгу и услышал шаги и голоса в коридоре за открытой дверью. Он быстро шагнул назад, уже понимая, что это бесполезно, что сьер Антон сейчас войдет в комнату и застанет Маррона на месте преступления. В последние дни судьба была сурова к юноше, но он не сказал ни слова в свою защиту или в оправдание...

Но он оказался не прав. Это был не сьер Антон, а двое его собратьев-рыцарей. Маррон не пытался подслушать их беседу, но различив имя сьера Антона, он уже не мог не слушать дальше.

- Смотри-ка, у д'Эскриве открыта дверь. Что-то это на него не похоже. Он у себя?

- Нет, - ответил, недобро усмехнувшись, второй рыцарь. - Он наверняка играется где-нибудь в рыцаря и пажа с этим своим молоденьким братцем... А-а, нет...

Два рыцаря в белых облачениях заглянули в комнату и на мгновение застыли. Маррон безмолвно смотрел на них в ответ. Потом рыцари пошли дальше, и юноша расслышал их безудержный смех. Лицо Маррона вспыхнуло, кулаки сжались, ему хотелось схватить меч мертвого Шароля, броситься им вдогонку, напасть, назвать лжецами, призвать к ответу...

Конечно, он не позволил себе такой опасной глупости. Он стоял, чувствуя, как по спине стекают струйки пота, как корежит его ненависть - стоял и ждал, пока она не схлынула, а коридор не опустел. Потом он обвел взглядом комнату, проверяя, не сдвинул ли он чего-нибудь с места, не оставил ли следов своего присутствия, выскользнул наружу, плотно закрыл за собой дверь и поспешил прочь.

Он горел от смущения и ярости и думал лишь об одном: о необходимости найти какую-нибудь работу. "Ступай и найди себе занятие, для которого ты подходишь", - сказал ему фра Пиет; "Боится дисциплины", - сказал Олдо, имея в виду, что накануне Маррон ловко притворился больным, чтобы избежать наказания. Юноша не мог придумать ничего другого, как снова отправиться на конюшню и попросить у магистра Рауля работу, годную для однорукого. Может быть, тогда исповедник Маррона, его бывший друг и весь остальной отряд поймут, что они не правы...

По крайней мере на конюшне Маррон мог рассчитывать на улыбку, если бы поблизости оказался Мустар. Сейчас, когда Олдо вдруг ополчился на Маррона (юноша до сих пор не понимал этого и, хотя и знал, что Олдо ревнует, не мог поверить), а Олдо и фра Пиет вместе взятые настраивали против него отряд, когда сьер Антон совсем позабыл о своем оруженосце, - сейчас Маррону нужно было, чтобы ему хоть кто-нибудь улыбнулся.

Он готов был бегом бежать ради улыбки - или, может, ради того, чтобы казаться более старательным и усердным и не бояться кары, - но от любого сотрясения его рука болела ничуть не меньше, чем от работы. Сегодня она болела от любого движения. Маррон старался не шевелить ею, придерживал левый локоть здоровой правой рукой, но все же вздрагивал от боли на каждой попадавшейся ему лестнице, шла ли она вверх или вниз. Может быть, поиски работы на конюшне и не имели смысла - глупо просить дела, которого все равно не сможешь сделать.

Однако Маррон не мог придумать ничего больше, и желание увидеть, как ему улыбнутся, вело его через весь замок к ярко освещенному конюшенному двору. Однако там его ждал не выговор от магистра Рауля и не широкая улыбка Мустара нет, в конюшенном дворе юноша увидел менестреля Раделя, ловко вертевшего в воздухе ярко блестевшую сталь. Менестрель стоял с непокрытой головой и жонглировал тремя клинками, которые, холодно поблескивая, вертелись и крутились над его руками.

Скорее всего менестрель просто упражнялся или вообще убивал время, но, подобно всякому мастеру своего дела, сразу понял, что за ним наблюдают. Он не стал оглядываться и показывать, что заметил Маррона, но вместо этого чуть выпрямился, встал потверже, вытащил из-за пояса кинжал - четвертый клинок - и послал его в блестящий круг у себя над головой. Управляться с таким количеством ножей наверняка было нелегко, но Радель, казалось, не испытывал ни малейших трудностей; ножи сами падали в его ладонь рукоятью вниз и подскакивали вверх не иначе как по собственной воле.

У Маррона захватило дух. Он уставился на менестреля, позабыв обо всем на свете. Через минуту Раделъ добавил в кольцо сверкающей стали еще один нож, но этого оказалось слишком много даже для менестреля. В какой-то момент его руки сбились с ритма, он переступил на месте, и вскоре два ножа вылетели из круга и зазвенели на камнях. Один из них упал прямо под ноги Маррону.

Радель коротко засмеялся, поймал три оставшихся ножа и наклонился за тем, который лежал ближе к нему. Тут он наконец оглянулся, кивнул Маррону и сказал:

- Не передашь мне нож, брат?

Позабыв обо всем, Маррон наклонился и потянулся за ножом. Резкое движение разбередило рану, и юноша задохнулся от боли. Радель услышал его вздох.

- Погоди, тебе плохо? - донеслось до Маррона, но юноша все же довел движение до конца и поднял нож.

- Немного, мессир, - не вполне искренне ответил Маррон: рука горела адски. Радель уже оказался рядом, взял нож из его рук, посмотрел на Маррона и нахмурился.

- Ты же тот парень, которого я видел вчера с повозкой!

- Да, мессир.

- Извини меня за тот случай. Я должен был уступить вам дорогу. Брат, у которого есть свободная минута, чтобы посмотреть на мои забавы. Я должен был догадаться. Как ты себя чувствуешь?

- Неплохо, мессир, спасибо.

- Хм-м... Что-то мне кажется, что ты нездоров. Ты выглядишь... нет, не просто слабым - больным. Словно твое лицо нарисовано плохим подмастерьем, который еще толком не научился смешивать краски. Болит рука?

- Нет, мессир, только ноет немного.

- Ага, так ноет, что тебе приходится ее придерживать. Дай-ка я сделаю тебе повязку. Подбери-ка рясу на минутку.

- Мессир...

- Не спорь, парень. Я тебе помогу, одной рукой наверняка неудобно... Как тебя зовут?

- Маррон.

- Отлично. Это ведь ты вчера вечером прислуживал в зале дамам? Я бы сказал, что тебе не мешало бы поспать. Кажется, ты был там единственным монахом...

- Да, мессир. Я... я служу сьеру Антону, у него нет оруженосца, а дамы были его гостьями, и я...

- И тебе не дали выспаться в лазарете только для того, чтобы ты разливал им вино? Да, это похоже на д'Эскриве... Так, смотри, я тебе затяну повязку вокруг запястья достаточно сильно, но ты все же сможешь снимать ее здоровой рукой. А из остатка я сделаю тебе петлю вокруг шеи, и твоя рука будет спокойно лежать в повязке, чтобы тебе не приходилось все время ее придерживать. Удобно?

- Э-э, да...

- Прекрасно. Теперь опускаем обратно рясу - нет, стой смирно, я сам - и твоя раненая рука оказывается под ней, так что ты не сможешь воспользоваться ею, даже если вдруг захочешь. Что ты собираешься делать сегодня?

- Я... я не знаю точно, мессир...

"Ступай и найди себе занятие, для которого ты подходишь". Сейчас стало ясно, что ни для какой работы он не пригоден.

- Не побудешь ли ты моим проводником, Маррон? Этот замок меня вконец запутал. Мне сказали, что внизу есть деревня, но с дороги я ее не видел...

- Да, сьер, деревня там есть. Надо только обогнуть утес с юга, а там уже есть тропа.

- Вот и хорошо, покажи мне заодно и ее. Но начнем мы, пожалуй, с самого замка. По крайней мере у тебя будет хоть какое-нибудь занятие. Я знаю, что праздность в Ордене не поощряется.

- Да, мессир.

Заручившись согласием Маррона, менестрель нагнулся к лежавшей у его ног яркой кожаной суме и сунул туда ножи.

Потом он выпрямился, держа суму за длинный ремень; однако не успел он надеть ее на плечо, как Маррон выхватил ремень у него из пальцев.

- Э-э...

- Вы такой же гость Ордена, мессир, как и дамы. Я буду рад служить вам... - вам тоже, а почему бы и нет? Кому я только не служил последнее время! - но вам придется позволить мне нести вашу сумку.

- Что ж, спасибо, фра Маррон. Забирай. Сдается мне, другие монахи Ордена не стали бы сравнивать человека моей профессии с благородными дамами. Ты странный человек, брат.

Маррон промолчал. Радель негромко рассмеялся, как бы давая понять, что это не насмешка, а чистая правда.

- Что, за живое задело? Ну, извини, брат. Такая жизнь не для всех. Придется тебе приспособиться к ней - это не так уж сложно. Об этом мы еще поговорим. А сейчас не покажешь ли ты мне все закоулки этой крепости? Я обожаю старину, а кое-какие места здесь должны быть по-настоящему древними.

- Хорошо, мессир. Но я сам здесь недавно и не все знаю...

- Что ж, то, чего ты не знаешь, мы увидим вместе. Веди же, фра Маррон! Веди меня, куда должно, а я покорно последую за тобой.

Маррону показалось, что на самом деле не он ведет Раделя, а Радель - его, хотя менестрель в основном задавал вопросы вроде "Что там внизу, куда мы так придем?" или "Как попасть вон туда, наверх?"

Впрочем, Радель не ограничивался топографическими вопросами. Его любопытство было огромно и намного превышало познания Маррона: сколько монахов и сколько рыцарей сейчас в замке; кто из них живет здесь постоянно, а кого могут отослать в экспедицию и куда; насколько безопасен север, где нет дорог, и насколько далеко к северу уходят патрули Ордена.

Маррон едва ли мог ответить на все эти вопросы, и ему сделалось очень неуютно. Ему хотелось в свою очередь задать один-единственный вопрос: почему менестереля так интересуют подобные вещи, однако Радель был гостем, а сам Маррон - всего лишь проводником, и отвечать вопросом на вопрос было бы невежливо.

- Спросите у старших, мессир, - только и мог ответить он. Интересно, а не следует ли в свою очередь сообщить обо всех этих расспросах одному из магистров? Но Маррон не был знаком ни с кем из них, кроме магистра Рауля, а этот и слушать не стал бы, и фра Пиет тоже, в этом юноша был уверен. Вот разве что сьер Антон - но, в конце концов, менестрелем двигало любопытство, может быть, все гости Рока задают такие вопросы...

Маррон почувствовал облегчение, когда Радель стал задавать вопросы о нем самом. Почему Маррон решил отправиться в Святую Землю, почему он принес обет Ордену, почему просто не приехал в качестве поселенца и не начал обрабатывать землю? В ответ Маррон пробормотал что-то об имени своего отца, а потом промямлил еще несколько слов; былая уверенность покинула его, и он не сумел объяснить, как так вышло, что он надел рясу.

Чем больше вопросов задавал Радель, тем хуже отвечал Маррон. Он запинался, жестикулировал одной рукой, пытался отвлечь внимание менестреля - к этому времени они оказались на кухне, и если огромные котлы с луком и морковью были неинтересны менестрелю, он вполне мог бы заинтересоваться огромными хлебными печами, - однако тут увидел чудо или по крайней мере то, что показалось чудом.

Он увидел компаньонку госпожи Джулианны, Элизанду. Она, вероятно, выполняла какое-то поручение госпожи - а может, ее отпустили - и она просто гуляла. В общем, она была здесь и беззаботно приподнимала вуаль, откусывая яблоко. Маррон увидел, как она слизнула с губ яблочный сок, и у юноши прямо-таки слюнки потекли. Тут Элизанда повернула голову, и их глаза встретились.

Маррон поклонился, отчасти отдавая дань хорошим манерам, а отчасти - чтобы скрыть улыбку. Выпрямившись, он увидел, что Элизанда уставилась на его спутника, прямо-таки прожигая его глазами; посмотрев на Раделя, Маррон заметил, что тот ответил ей холодным пристальным взглядом. Юноша ничего не понял. Ну, не понравилось ей его выступление, но зачем так-то?..

- Э-э... мессир, госпожа... - Он не знал, в каком порядке представляют людей друг другу и превосходит ли компаньонка дворянки по положению менестреля, который вдвое старше ее.

- Все в порядке, Маррон, - негромко сказал Радель. - Мы с Элизандой старые друзья.

Друзьями их назвать было трудно. Даже сквозь вуаль Маррон увидел, как дернулось при этих словах лицо Элизанды. Откинув вуаль, она яростно вгрызлась в яблоко; а потом, жуя, ответила так, что Маррон ужасно удивился - за такой ответ наверняка можно было бы схлопотать выговор от тетушки или подзатыльник от дядюшки, - а тон ее при этом был самым что ни на есть странным, некоей смесью яда и презрения. Девушка ответила:

- О да, он пишет песни о мертвых, и это глубоко трогает нас обоих.

- Я рад, что вас что-то трогает, мадемуазель, - негромко ответил Радель, хотя Маррон почувствовал, как напрягся менестрель. - Могу лишь сожалеть, что розга отца слишком мало трогала вас в детстве.

Элизанда не поправила вуаль, и видны были выступившие скулы. Она совсем побелела при первых словах Раделя; второе его замечание заставило ее вспыхнуть ярко-алым цветом, словно угли, которые выгребал из печи за ее спиной один из братьев. Маррон смотрел на него, чтобы не разглядывать Элизанду; никогда еще он не видел такого медлительного и молчаливого работника.

- Ты не имеешь права, - прошипела она, - не имеешь права на такие слова! Кто бы другой, но ты!..

- Возможно, - без тени сожаления отозвался менестрель. - Не стоит затевать спор о том, что между нами определяется правом, что долгом, что еще чем-нибудь. Уже слишком поздно.

- И давно уже было поздно, - горько добавила она. Потом, словно очнувшись, сказала: - Прости, Маррон. Не надо было устраивать эту сцену на твоих глазах.

Не успел юноша возразить, как она развернулась и проскользнула мимо стоявшего у печи брата, заставив того оглянуться с любопытством, которое он до сих пор ухитрялся скрывать. Впрочем, удивленный взгляд заслужила не только Элизанда: когда она исчезла, Радель еще долго стоял молча.

Когда он наконец заговорил, вопрос был совсем о другом.

- А куда ведет этот проход? - спросил он и тут же направился к спрятанной за печами двери. Маррон едва успел собраться с мыслями и бросился за ним.

- Э-э... в кельи кающихся, мессир. Наверное, вам не следовало бы...

Он не успел остановить менестреля. Радель уже поставил ногу на ступени и стал спускаться в темноту. Маррон сделал глубокий вдох и пошел следом.

Они прошли половину лестницы, когда снизу раздался все усиливающийся звук - стон, переходящий в вой. Маррон застыл, волосы у него встали дыбом; мгновение спустя он услышал ровный голос шедшего на пару ступенек впереди Раделя:

- Ты был прав, брат Маррон, не следовало нам сюда ходить. Давай-ка двинем наверх, на солнышко.

Радель не стал останавливаться, даже когда страшная лестница осталась позади, а шум кухни заглушил все, что могло исходить из подземелья. Он шагал вперед, ведя своего нерешительного проводника. Оглядевшись, он попросил:

- Теперь проводи меня в деревню, Маррон, если тебе не трудно.

- Это очень просто, мессир. Просто поверните налево у подножия скалы и идите по тропе. Вам не нужен...

- Пусть так. Но, Маррон, если тебе не трудно...

- Да, мессир.

Конечно, ему было не трудно после такого приказа; к тому же Маррон рад был бы убраться из замка на час-другой. Никогда еще эти стены не казались ему столь высокими, камни столь толстыми, а коридоры - столь темными. Он все еще слышал эхо крика, звучавшего у него в голове, и думал о том, что этот крик свел вместе монаха и менестреля.

* * *

Радель был мрачен и хранил молчание все время, пока они спускались по извивающейся тропе. Он ничем не напоминал вчерашнего менестреля или любопытного гостя, каким был час назад. В том месте, где дорога расходилась, он остановился, оперся на нависавшую скалу и сильно встряхнул головой. Потом он запрокинул лицо, медленно вдохнул и выдохнул и произнес:

- Смотри, там сокол. Видишь? Маррон поднял глаза к бледному небу.

- Где, мессир?

- Вон там, - показал менестрель. - Неужели не видишь? У тебя глаза моложе моих...

Через мгновение Маррон наконец увидел висевшую высоко над ними точку. Палец Раделя следовал за птицей, чертившей в воздухе не оставляющие следа круги - ни один охотник не сумел бы попасть в нее; потом менестрель коротко засмеялся, хлопнул Маррона по плечу и легко подтолкнул его на тропу.

Маррону показалось, будто, сменив скальную тропу на пыльную дорогу, его спутник сменил и настроение. А может, его душа освободилась, увидев свободную птицу, Радель то и дело тыкал пальцем в птиц, взлетавших над низкими сухими колючками, называл их и подражал их свисту. Он замечал ярких бабочек на терновнике и даже показал Маррону след проползшей змеи.

Маррон ощутил свободу и, словно бы и не было многих лет и путешествия в Святую Землю, ощутил себя мальчиком, гуляющим с дядей по щедрой земле. Он вспомнил запах земли после дождя, стрекот кузнечиков на залитом солнцем лугу, убаюкивающее спокойствие во взрослом голосе, с бесконечным терпением отвечающем на детские вопросы.

Однако дядя Маррона был человеком простым, он не видел того, что видел мальчик, он мог ответить на любой вопрос, но не чувствовал очарования природы. Маррон почти сразу же отогнал эти мысли, не желая укрываться в них от действительности - жары, пыли и мудрости человека, видевшего жизнь даже в камне.

Маррон подумал о камнях и о том, что таится под ними - маленькие смертельные создания, скорпионы, которым их камень кажется крепостью. А настоящая крепость все еще нависала над путниками, и в недрах этой крепости был человек, кричавший все утро, но не получивший помощи, - каким же маленьким и беспомощным должен был он себя чувствовать, как безжалостны были его мучители...

Но тут Маррон снова отбросил эти мысли и постарался думать о другом. Крохотные, смертельные твари, спрятавшиеся под камнем скалы: он вздрогнул от повеявшего на него холода - там не было солнца, но его свет был желанным, он горел в памяти, словно заклинание, словно огонек, смертельный огонек...

- Мессир...

Радель осторожно положил камень на место, не потревожив жившего под ним скорпиона, чей укус был смертелен, выпрямился и спросил:

- Маррон, не нарушишь ли ты Устав, если будешь называть меня по имени?

Юноша уже начал привыкать к тому, что его озадачивают все кому не лень по любому случаю. Впрочем, на этот раз у него была зацепка, и он схватился за нее, хотя и не был уверен в том, что именно имелось в виду.

Подобно всем - ну, почти всем - братьям, он знал Устав наизусть, с начала и до конца. Выучить его было первой обязанностью каждого новичка; к тому же Устав каждую неделю читали в трапезной. Маррон помнил текст Устава, но больше не знал о нем ничего. Он не мог найти ни единого намека или указания на то, как следует поступать в его случае. В Уставе много говорилось об уважении и послушании, о воздавании почестей тогда, когда это необходимо; но Устав умалчивал о том, как следует обращаться к человеку старше тебя, не принадлежащему к Ордену, не имеющему дворянского или какого-нибудь другого титула, известного Маррону или упомянутого в уставе...

- Я не знаю, мессир, - только и сказал он.

- Не знаешь? А я-то думал, что братья знают Устав назубок!

- Да, мессир. Я вам расскажу, - осмелел Маррон, - а вы судите сами. "Сын мой, слушай наставления своего магистра и открой для них сердце свое. Принимай и исполняй совет любящего отца твоего, дабы путем трудов и послушания вернуться к Тому, Кого ты покинул, совершив грех неповиновения. К тебе, где бы ты ни был, обращены слова мои, дабы ты, отринув собственные желания, овладел истинным оружием послушания, дабы сражаться за истинного Короля, нашего Господина..."

- Хватит, довольно! - засмеялся Радель, зажав рот Маррона широкой ладонью, чтобы остановить поток слов. - Я тебя понял, парень. Мне доводилось слышать Устав и раньше, со всем его благочестием и суровостью, и я не хочу слушать это еще раз. Давай решим, что он не запрещает тебе звать меня Раделем, начиная с этого момента.

- Мессир...

- А, так ты думаешь, что безопаснее вести себя по-прежнему, боишься, что, раз Устав запрещает слишком многое, он может запретить и это? Так оно и есть, я могу прочитать мысли юноши. Вот девичья голова для меня закрытая книга. - На мгновение лицо его омрачилось, словно туча набежала на солнце; судя по его мрачному виду, он вновь вспомнил о ярости, которую разбудила в нем Эли-занда. - Давай-ка разберемся. В этом кратчайшем из введений ты два или три раза помянул послушание, так? И в остальном тексте оно встречается еще не раз и не два. Что, если я прикажу тебе подчиниться, поверить, что Устав не запрещает, но обязывает тебя следовать моим пожеланиям? Как тогда?

- Мессир, гости для нас святы, но...

- Вот и прекрасно. Тогда зови меня Радель, не то я отошлю тебя к твоему исповеднику и попрошу, чтобы он задал тебе трепку. - Даже столь мимолетное упоминание фра Пиета, пусть сделанное по неведению, заставило Маррона вздрогнуть. Если Радель и заметил это, он промолчал. - Ну, так ты хотел задать вопрос?

- Разве?

- Ну да. Мы смотрели на скорпиона...

- Ах да. Э-э... - он почти собрался сказать "мессир", но быстро поправился, изобразив мычание и пытаясь сформулировать вопрос, несмотря на кашу в голове, - вы когда-нибудь видели настоящую магию?

- Видел? Маррон, друг мой, я ведь бродячий менестрель. Ты слышал, как я зарабатывал себе ужин пением, но у меня есть и другие таланты, которыми я тоже могу подзаработать. Я могу колдовать. Вот, смотри...

Он нагнулся и поднял с тропинки три камушка - круглых, гладких, размером с яйцо. Радель взял два камушка в одну руку, третий в другую и откинул рукава, показав обнаженные жилистые запястья. Потом он подкинул камушки в воздух и начал жонглировать ими.

И все же это была не магия, а простая ловкость рук. Маррон видел жонглеров с детства на каждой ярмарке, на какую ни попадал. Ему случалось видеть людей, жонглирующих четырьмя-пятью факелами одновременно. Утром Радель на его глазах делал большее -жонглировал четырьмя, а в какую-то секунду даже пятью ножами, при этом даже не оцарапавшись. Юноша подавил растущее раздражение и смотрел, но не смог уловить момента, когда камушки превратились в настоящие зеленоватые утиные яйца, каждое вдвое больше самого камушка. Он даже не понял, когда Радель успел разбить их - внезапно яйца распались в воздухе с птичьей песней и ливнем серебристой блестящей пыльцы, похожей на ту, что покрывает крылья бабочки. На мгновение Маррон увидел птиц и бабочек, разлетающихся из скорлупы, однако тут яйца упали в осторожные руки Раделя и превратились в яркие шелковые платки, лежащие поперек застывших ладоней менестреля.

Радель рассмеялся и набросил шарфы на шею Маррону. Прикосновение шелка к коже оказалось мягче прикосновения детских пальцев и было совсем не похоже на грубую шерсть рясы. Маррону понадобилась не одна секунда, чтобы заставить себя снять их. Шелка и яркая одежда наверняка были запрещены Уставом - тут он ни капельки не сомневался.

Маррон молча и настороженно взял шарфы в руки; однако Радель только рассмеялся и сказал:

- Положи их в сумку, если боишься носить открыто. Маррон повиновался, однако упрямо заметил:

- Я имел в виду не фокусы и не ярмарочные трюки. Я говорил о настоящей магии и о настоящих чудесах...

- Слушай, парень. - Радель снова был спокоен, по крайней мере внешне, хотя в глазах у него все еще поблескивал смех. - Я всю жизнь прожил в этой стране, по которой однажды прошел ваш Господь - да и не только он. Я целый год прожил в Аскариэле. Думаешь, я не видел чудес? Да мне случалось видеть исполненных сил джиннов и прочих тварей - между прочим, не таких спокойных и куда более кровожадных в отношении человека.

Похоже, об этом Раделю не слишком хотелось говорить, и он быстро зашагал дальше по тропе. Маррон молча шел следом, и Радель, обернувшись, спросил у него:

- Ну, что ты видел?

Маррон не знал, сказать или промолчать. Увиденное в холодном сыром подземелье замка могло оказаться секретом Ордена, и потому юноша молчал. Радель зашел с другой стороны:

- Тебе показывали Королевское Око? А, да наверняка показывали, им они встречают всех новичков. Так вот, гони мысли о нем прочь. Им только этого и надо - напугать тебя, ну, может, еще и вдохновить, но в первую очередь напугать.

Королевское Око действительно напугало Маррона. Да, оно же и вдохновило его, но благоговение и ужас стояли слишком близко и пугались между собой. А сейчас все касавшееся Ордена заставляло Маррона вздрагивать, словно в разгар жары он чувствовал прикосновение ледяной руки.

Маррон вздохнул, словно ужаснувшись собственной дерзости, и потом все же спросил:

- А вы видели его, мессир?

- По-моему, ты должен звать меня по имени.

- Прошу прощения, мессир. То есть Ра... Радель. Но... - Тут Маррон торопливо заговорил в порыве откровения: - Я не уверен, что смогу, и не уверен, что мне это можно, и точно знаю, что фра Пиет скажет, что я поступил неправильно, и наложит на меня наказание, если я расскажу ему, что звал вас по имени. А иначе я солгу на исповеди, этот грех ляжет на мою совесть и будет мучить меня...

- Господи Боже мой, да что они делают с такими, как ты! Нет-нет, не отвечай, я сам знаю, что они делают. Насмотрелся. Ладно, зови меня как хочешь. Эх, спросил бы я тебя, кто я есть и чем заслужил такое почтение со стороны столь ревностного верующего, как ты, но ответ мне уже известен. Я всего лишь бродячий фокусник, певец и мастер рассказывать глупые сказки. Правильно? А ты готов оказывать почести даже босоногому нищему и так никогда и не поймешь, сколько чести это делает тебе. А вот магистры это понимают. Впрочем, сейчас меня больше волнует эта ваша необходимость исповедаться. Ты что, не можешь понять, каково это - хранить секреты? Вспомни детство, Маррон! Бьюсь об заклад, тогда тебя не беспокоили такие вещи!

Маррон помнил детство, но сейчас воспоминания доставляли ему боль, потому что все детские секреты были связаны для него с Олдо. Маррон решительно отбросил эти мысли и задумался о другом секрете, а может, и не секрете - том, что был связан с менестрелем.

- Мессир, а вы видели Королевское Око?

- Да, но, наверное, не так, как ты. Вас небось приводят в какое-нибудь темное подземелье и показывают спрятанное там светлое чудо. Так вот, могу заверить тебя, что оно ничуть не менее ярко сияет и при свете дня, в шуме, страхе и пылу боя...

Маррону показалось, что Радель ничего больше не расскажет ему и придется довольствоваться этим обрывком скользнувшей мимо тайны. Однако менестрель вздохнул, горестно покачал головой, не то думая о прошлом, не то сожалея о людской глупости, и продолжал:

- Я сражался при Лесс-Арвоне. Это было двадцать лет назад. Тогда все мои песни и все, что я умел, было связано с войной. Я служил у герцога, у Крошки-Герцога, ты наверняка слышал про него множество баек. Так вот, я участвовал в некоторых из описанных там событий.

Время было тяжелое. Шарайцы штурмовали восточные горы; в обоих лагерях царили насилие и бесчестье. То тут, то там случались партизанские нападения, замки переходили из рук в руки. Пленников, разумеется, убивали - так тогда было принято.

Герцог сам вел свою армию до конца, когда уже казалось, что он вот-вот захватит новые земли. Он отбросил шарайцев назад, однако слишком увлекся преследованием - он вообще был человек увлекающийся. Ну и, понятно, позади осталось множество людей - пехота ведь не может тягаться с кавалерией на марше. Что до меня, я всегда подозревал, что кто-то из семьи герцога взялся за дело и завел нас в беду. Очень уж многие из подданных герцога считали, что его владениям будет гораздо лучше, если их возьмет в руки человек помоложе и поспокойнее.

Ладно, это к делу не относится. В общем, нас оставалось меньше двух сотен, когда до герцога вдруг дошло, что мы оторвались от своих. Мы слишком углубились в землю, ставшую предметом раздоров, заблудились и в довершение всего были окружены врагами. Мы не видели, где собираются шарайцы, но точно знали, что они своего не упустят. Такая у них была тактика - напасть, нанести удар, отступить, а потом снова напасть. Запомни на всякий случай. Шарайцы сущие черти по части верховой езды, и лошади у них небольшие, но отличных статей, скачут со скоростью ветра, а развернуться могут на пятачке. Это ты тоже запомни.

Одно мы знали точно - нам не вернуться тем путем, которым мы пришли. Мы выслали в ту сторону разведчиков, чтобы проверить, следует ли за нами наша армия; шарайцы вернули нам их изрубленными прямо в седлах. Ну и без глаз, языков и прочего. Но разведчики были еще живы, и нам пришлось самим проявить милосердие и добить их.

Честно говоря, я думал, что нам конец, что мы все уже, считай, мертвецы. Особенно когда из пустынных земель прилетали стрелы, а мы не могли разглядеть лучников. Мы теряли и людей, и лошадей; я думаю, отряд разбежался бы, если бы люди знали, куда бежать.

Среди нас был отряд монахов. Они всегда выходили в поле первыми. Их старший, исповедник, достал витую свечу, поставил ее на камень и зажег. Он забормотал какие-то слова, я был рядом, но ничего не понял - язык был мне не знаком. Я решил, что это обряд Ордена, чтобы наши души вознеслись в рай. Но тут исповедник погрузил руки в пламя, и оно не обожгло его; оно засияло ярче солнца, заполнило всю низину, где мы собрались, и окрасило деревья в золотой цвет.

Все были потрясены, даже сам герцог. Я стоял ближе всех и первым обрел дар речи. Я спросил монаха, что это было, и он ответил: "Ты стоишь в Королевском Оке, сын мой, и оно вернет тебя домой целым и невредимым".

Так оно и случилось. Стрелы перестали сыпаться на нас, и одно это уже было благословением; однако на этом монах не остановился. Укрепив свечу на седле, он повел нас назад по долине. Она сияла, словно золото, и была совсем пуста. Лошади перепугались чуть ли не до смерти, и нам приходилось идти пешком, однако за всю дорогу мы не встретили ни единого шарайца и ни одного человека из оставшегося позади отряда. Свеча наконец догорела, хотя горела необычайно долго для простой восковой свечи; тогда монах собрал последний огонь в ладони, и он горел там так же ярко, и свет сочился меж пальцев исповедника.

Земли, по которым нас вели, казались нам и знакомыми, и незнакомыми одновременно. Холмы были такие же, но воздух был горяч и сух, он драл нам глотки, хотя на дворе стояла осень. Земля и камни были теплыми и даже немного обжигали кожу. Мы переправлялись через реки, но вода исходила паром, и ее нельзя было пить; она текла очень медленно и светилась странным светом. Вокруг не было ни птиц, ни насекомых.

Наконец мы вышли на равнину, которая была пуста - ни единого следа жизни. Тут монах вдруг развел руки и прокричал несколько слов - я их не запомнил. Золотое свечение исчезло, на землю спустились сумерки, а вокруг нас засновали люди, устраивающие лагерь по приказу своих командиров.

К концу рассказа Радель понизил голос и немного замедлил речь, со всем искусством менестреля произнося слова так, чтобы сделать из них маленькое представление и поразить слушателя. Маррон даже вздрогнул.

Рассказ велся на ходу - Радель так и не остановился. Солнце шло по небосводу вслед за ним, если, конечно, оно могло идти без ног. Теперь оно поднялось выше замка и изливало на путников жаркие лучи, словно воду. Тени стали совсем крошечными. До полудня оставалось всего несколько минут. Это заставило Маррона оглядеться вокруг и узнать место: на дороге все еще стоял странный алтарь, оставленный Мустаром. Однако теперь на его вершине лежал всего один голубой камушек, и это слегка озадачило Маррона: кому могло прийти в голову взять камень, нет, два камня, и оставить алтарь в целости и сохранности? Разве что дрозд, которому нужно было разбить раковину улитки. Если, конечно, в Святой Земле есть улитки и дрозды...

Маррон мог бы спросить Раделя, который, казалось, знал все об окружающем мире, однако любопытство мелькнуло и исчезло, когда вспомнилось гораздо более важное дело.

Надо было помолиться, причем Маррон сомневался, что Радель захочет молиться с ним, даже если его попросить. "Твой Бог", - сказал Радель, и это была ересь, а не просто так сказанные слова. Он ведь даже не обратил на них внимания...

Наедине Маррону доводилось молиться только с сьером Антоном. Всякий раз это было нечто особенное, и ему не хотелось запятнать память об этих часах, перекрыть ее памятью о голосе другого человека и собственными сомнениями по поводу веры этого человека.

Он не мог отойти в сторонку и помолиться, но существовал еще один выход ускорить шаг. Деревня была совсем недалеко, если идти быстро и целенаправленно, а в деревне стоял храм. Вскоре его колокол начнет звякать, призывая людей на службу. Что ж, пусть обряд будет незнаком, а вокруг окажутся незнакомые люди, зато не будет вопросов. Лучше встать, преклонить колени, даже простереться ниц в этом храме, хоть он там и чужой.

Он шел все быстрее и быстрее, и Радель шагал вслед за ним. Их подгоняли глухие удары Брата Шептуна, доносившиеся из замка и словно толкавшие в спину, к храмовому колоколу, притягивавшему их к святому месту.

Они вошли в деревню и прошли сквозь нее, когда колокола наконец умолкли. Однако на деревенской площади перед храмом они застали не тишину, благочестие и покой, а гомон, беспорядок и страх.

Вместо того чтобы стоять на молитве, деревенские жители, включая стариков и детей, сбились в толпу и рассматривали что-то перед собой. Бородатый священник стоял перед открытыми дверями храма, держа одну руку на запоре и подняв другую вверх, словно призывая гнев Божий на стоявших перед ним людей мужчину и женщину, державшую на руках ребенка.

А хуже всего - худшего Маррон и представить не мог - было то, что его собственный отряд был на площади. Монахи стояли, окружив беспокойную лошадь исповедника, и переговаривались между собой, а сам фра Пиет шел к ступеням храма, держа руку на рукояти топора.

Маррон застыл в нерешительности: ему хотелось подбежать к братьям и спросить, что произошло, но побоялся, что его вновь осмеют и отвергнут.

Зато Радель колебаться не стал. Менестрель выругался про себя и поспешил, почти побежал к фра Пиету. Исповедник был в капюшоне, поэтому Маррон не видел, уделил ли он Раделю хотя бы один взгляд, однако менестрель достиг ступеней одновременно с ним и стал подниматься по лестнице бок о бок с монахом.

Маррон нерешительно последовал за ним, то и дело озираясь по сторонам. Братья смотрели в основном на священника и фра Пиета - только двое из всего отряда следили за лошадью, которая приплясывала и вертелась среди монахов. На Маррона посмотрел только Олдо.

Маррон остановился у первой из широких пологих ступеней; наверху ему, делать было нечего. Отсюда все будет слышно и можно будет понять, в чем причина смятения.

- Что тут происходит?

Это, само собой, фра Пиет. Радель, наоборот, отступил на шаг назад, довольствуясь ролью наблюдателя. На бороде священника блестела слюна. Брызжа ею, он заговорил, шлепая побелевшими губами:

- Добро пожаловать, добро пожаловать, святой брат! Посмотри только на этих собак, на этих неверных, посмотри...

Он схватил мужчину за уже разорванный грубый ворот. Действительно, на шее пленника на кожаном шнурке висела голубая бусина, известный по всей Святой Земле знак еретика-катари. Маррон слышал, что шарайцы презирали подобные знаки, говоря, что знают своего бога так же хорошо, как он знает их, поэтому они не нуждаются в опознавательных знаках. Однако все остальные порабощенные и покоренные народы носили эти бусины. Они делали это не только по собственному желанию, но и по приказу новых хозяев: это давало возможность с первого взгляда отличить еретика от истинно верующего.

Так оно и случилось. Эти люди не могли ничего отрицать, и фра Пиет уже снял с пояса топор, как вдруг рука Раделя сомкнулась на рукояти оружия, на палец ниже руки исповедника.

Топор застыл, застыли неподвижно двое держащих его мужчин, застыли все, кто был на площади и смотрел на них. Однако в неподвижности угадывалось ужасающее напряжение. Маррон подумал, что рукоять топора может не выдержать, что напрягшиеся, невидимые под одеждой мускулы стоят друг друга и что ни один из этих людей не уступит другому.

Они устояли; уцелел и топор. Тогда фра Пиет, слишком гордый, чтобы отбирать у наглеца собственное оружие на глазах всего отряда, избрал иную тактику.

- Ты берешь на душу большой грех.

- Беру, но не я. По закону - по королевскому закону - катари пользуются такой же свободой, как и остальные жители Королевства, пока они живут мирно и платят налоги.

- По закону - по закону Святой Церкви, - скрипучим голосом ответствовал фра Пиет, - еретики не имеют права входить в церковь, храм, часовню и в любое другое место, посвященное Господу, ибо тогда их будет преследовать правосудие Ордена.

Это тоже было правдой, и Маррон знал это. Радель не стал спорить.

- Так, значит, это и есть правосудие Ордена, - спросил он, - казнь на ступенях храма, без защитников, даже без оглашения имен осужденных? Вы собираетесь казнить и мужа, и жену, и даже ребенка?

- Наказанием для таких, как они, должна быть смерть, - ответил фра Пиет. Они осквернили храм Господень одним своим присутствием.

- Да, обычно это карается смертью, - согласился Радель, но каким-то непонятным образом в его ровном голосе появились сардонические, даже порицающие нотки. - Для таких, как они. Независимо от проступка. Но их казнь не твое дело, брат исповедник. Здесь должны решать главы Ордена, священник этого храма и деревенский староста. Кто эти люди, почему они решили вознести молитвы богу, в которого не верят?

Фра Пиет со свистом втянул воздух - "Осторожнее, - торопливо подумал Маррон, - не то он обвинит и тебя, менестреля, перед главами Ордена", - но исповедник сказал только:

- Они лазутчики, которые пытаются спрятаться среди верных!

- И младенец тоже лазутчик? Больше похоже, что они испугались, оказавшись в тени замка, и решили спрятаться. Где тут староста?

Мимо Маррона, расталкивая толпу, прошла группа человек в двенадцать должно быть, староста был одним из них. Они шустро поднялись по ступеням, говоря сразу со всеми: со священником, с Раделем, с фра Пиетом и друг с другом. В этом гаме Маррон мог расслышать только плач ребенка, который мешался с засевшим у него в голове плачем совсем другого младенца, со страшным звуком и с молчанием того же младенца.

Наконец спорившие на ступенях люди приняли своеобразное решение. Мужчину и женщину привязали к колоннам - при этом руки женщины оставили свободными, чтобы она могла держать своего ребенка. Всех троих надлежало забрать в Рок после молитвы, дабы над ними свершился суд прецептора.

Деревенские жители ринулись в храм, и отряд по команде фра Пиета последовал за ними. Радель поманил за собой Маррона, и они тоже вошли и преклонили колена у самой дальней стены, чуть ли не в дверях - больше места в храме не оставалось.

Фра Пиет сам вел службу, разрешив все сомнения Маррона касательно незнакомого обряда. Исповедник предпочитал заставить местных сбиваться и путаться в незнакомых словах, бормотать и замолкать при звуках незнакомой речи в их собственном храме - только бы его собственный отряд оставался чист.

Маррон, умевший обратить все свои мысли и свой духовный взгляд к Господу почти всегда, когда молился с сьером Антоном, не мог сделать того же, слушая, как вел службу фра Пиет. Как бы глубока ни была вера исповедника, он не обладал даром делиться ею. Его голос звучал так, словно он выполнял какую-то обязанность, необходимую, чтобы заставить остальных провести полчаса жаркого полдня среди потных тел и пения заученных слов.

Рука Маррона болела, глаза его бегали, а мысли никак не были связаны с тем, что произносили его уста. Все его внимание было обращено наружу, на дверь за спиной, на троих людей, которые должны были заплатить за свой проступок земным хозяевам юноши. Он не сомневался в том, что они будут приговорены к смерти; ему уже доводилось видеть, как фра Пиет поверг весь отряд в безумство, и был уверен, что на суде исповедник сумеет склонить на свою сторону самого прецептора. Даже ребенок умрет, расплачиваясь за глупость родителей. А ведь Маррон уже видел, слышал, чувствовал, как в его руках умер ребенок, умер по приказу фра Пиета. Второго раза он не мог вынести. Он должен был заплатить за эту смерть собственной жизнью или чьей-нибудь еще, чтобы только заставить замолчать слышавшийся у него в голове плач, который обрывался молчанием. И не важно, как Господь управит эту сделку, лучшего выбора все равно не оставалось, и Маррону нужно было совсем немного, чтобы решиться...

Недовольно много времени ушло, чтобы набраться храбрости и сделать первое движение. Он все еще стоял на коленях, однако уже отодвинулся чуть назад, к солнцу и свету. Только Радель заметил его движение; из прочих молящихся его мог заметить только фра Пиет, да и то, если бы сумел посмотреть поверх всех стоящих на коленях людей. Маррон шевельнулся еще раз и оказался в луче солнца, бьющем из двери.

В ответ на вопросительный взгляд Раделя Маррон постарался посмотреть на него как можно выразительнее, чтобы сказать сразу несколько вещей: "Я должен сделать это", "Молчи" и, наконец, "Спасибо. Мне было приятно побыть в твоем обществе". Он догадывался, что больше у него никогда не будет таких светлых дней. Он знал, что пощады не будет, что впереди его ждет безнадежность и потери - а ведь он уже столько потерял! Смел или не смел его поступок, глупым его можно было назвать не задумываясь.

И все же юноша не собирался останавливаться. Вытянув шею, он увидел, как фра Пиет простерся перед грубо отесанным алтарным камнем.

Пора...

Так тихо, как только мог, так быстро, как только получилось, Маррон встал, повернулся и шагнул наружу. Всего один шаг перенес его из липкой тени в полуденную жару, из братства - в одиночество, из повиновения - в преступление, всего один шаг, которого сам он даже не заметил.

Стараясь двигаться как можно быстрее, Маррон зашагал вдоль храмовой стены туда, где к деревянным, поддерживавшим крышу колоннам были привязаны двое пленников. Ребенок на руках женщины уснул - это уже обрадовало Маррона. Темные глаза вопросительно уставились на юношу, и он прижал к губам палец: "Ни звука, молчите, как ваш ребенок, ради вашей собственной жизни..."

Он полез в суму Раделя, все еще свисавшую у него с плеча, нащупал лезвие ножа, схватил его за рукоять и вытащил наружу.

Маррон увидел, как удивленно расширились глаза мужчины, однако вначале поспешил к женщине. Он перерезал перехватывавший ее шею ремень, наклонился и освободил талию и ноги. Быстро скользнув к мужчине, провел ножом по ремням на шее, запястьях и щиколотках, а потом поманил их за собой туда, где стояла стреноженная лошадь фра Пиета.

Чтобы рассечь путы, хватило двух ударов ножа. Маррон выпрямился, придержал гарцующую лошадь за повод и подтолкнул вперед пленников.

"Вы умеете ездить верхом? Ну, скажите, что умеете..." Он не знал их языка, чтобы спросить, но в этом не было нужды. Мужчина легко взлетел в седло; женщина последовала за ним немного неуклюже из-за ребенка на руках. Мужчина коснулся изгибающейся шеи лошади, пробормотал что-то в подрагивающее ухо - и та успокоилась. Всадники нетерпеливо взглянули вниз, мужчина вытянул руку и отбросил капюшон Маррона, впившись глазами в его лицо. Потом он прищурился и кивнул. "Я запомнил тебя, брат". Женщина чуть улыбнулась, и лошадь, повинуясь поводьям, повернула прочь. В этот миг их, казалось, совсем не заботила близкая опасность, хотя, как помнил Маррон, перед священником они явно перетрусили.

Юноша смотрел, как они уезжали, радуясь, что лошадь шла шагом до тех пор, пока не исчезла из виду и уже не могла встревожить молившихся стуком копыт.

С исчезновением пленников на Маррона обрушилось осознание содеянного им. Дрожащей рукой он осторожно отправил нож к остальным, лежавшим в сумке, снял ее с плеча и отложил в сторону. В ней были и другие вещи, не только ножи например, деньги. Совершив свой ужасный поступок и поправ обеты, Маррон мог схватить деньги и бежать, бросить рясу прежде, чем ее с него сдерут, и избежать грозивших ему мук. Но он не стал этого делать. Он нарушил обеты, предал Орден и Господа, но трусом быть отказывался.

Так он и стоял, греясь на солнце, пока негромкие голоса в храме не сменились гомоном выходящей из дверей толпы. Маррон смотрел на темный проем до тех пор, пока не увидел вышедшую оттуда фигуру, пока фра Пиет не вздрогнул, не напрягся, не стал осматриваться. Исповедник спустился к Маррону, не шевельнув при этом ни единым мускулом лица.

Юноша открыто встретил взгляд фра Пиета и честно ответил на все вопросы.

- Где они?

- Сбежали.

- На моей лошади?

- Да.

- Как?

- Я освободил их. - "Ради того ребенка, которого ты заставил меня убить", - добавил он про себя, но не стал говорить вслух. Не сейчас и не исповеднику. Наверное, он скажет это только прецептору или по крайней мере тому, кто спросит, зачем он так поступил.

Фра Пиет с шипением втянул воздух и задал еще один вопрос, в то время как его рука скользнула к висевшему на поясе топору.

- В деревне есть верховые лошади? Маррон моргнул и честно ответил:

- Я видел только одного верблюда, но он старый и слепой.

Топор слетел с пояса и качнулся. Последним, что видел Маррон, был его обух, прижатый к запястью фра Пиета.