"Подлодка [Лодка]" - читать интересную книгу автора (Буххайм Лотар-Гюнтер)

V. Первая атака

Радист протягивает из радиорубки сообщение. Его лицо не выражает ничего, кроме постоянной беззлобной усмешки.

Первый вахтенный офицер, вся внешность которого выражает необычайную ответственность, ставит на стол аппарат для расшифровки, кладет рядом с ним полоску бумаги, полученную от радиста, склоняет голову сначала на одну сторону, затем на другую, как петух, выглядывающий зернышко, проверяет настройку аппарата и, наконец, начинает ударять по клавишам.

Все это время шефу удается сохранять скучающий вид английского владельца конюшни скаковых лошадей перед финальным заездом. Второй помощник, свободный от вахты, даже не поднимает голову от своей книги. Я также присоединяюсь к всеобщему показному безразличию.

Едва первый вахтенный расшифровывает последнее слово, как командир вырывает из аппарата бумажную ленту с нетерпением, так не соответствующим его презрительному облику, с мрачным видом прочитывает ее, встает и, не вымолвив ни единого слова, направляется на пост управления. В круглый проем люка я вижу, как он поправляет лампу над столом с картами.

Шеф и я многозначительно переглядываемся:

— Ага!

Я сдерживаю свое любопытство в течение времени, достаточного, на мой взгляд, чтобы соблюсти приличие, и лишь затем иду на пост управления следом за командиром. Штурман, как по волшебству, оказывается уже там.

Старик сгибает свое туловище над столом с морскими картами, зажав в левой руке радиограмму, в правой — измерительный циркуль. Он не обращает на нас внимания.

— Неплохо, — произносит он наконец. Затем он молча подвигает ко мне радиосообщение.

«08.10. В квадрате Бруно Макс замечен конвой. Направляется на север. Отогнан самолетами. Противник потерян из виду — UR».

Командир показывает циркулем на квадрат Бруно Макс. Это недалеко от нашего нынешнего местоположения.

— Грубо говоря, при самом полном ходе мы сможем оказаться там через двадцать четыре часа.

Теперь нам остается лишь ждать, сможет ли UR снова войти в контакт с конвоем: только в этом случае нам дадут приказ преследовать его.

— Пока сохраняем прежние курс и скорость.

Следующие два часа изобилуют догадками.

— Похоже, конвой направляется в Америку. Но это может быть и Гибралтар. Нельзя сказать наверняка, — слышу я голос штурмана.

— UR — это Бертольд, — говорит Старик. — Хороший человек. Не новичок. Он не даст им легко стряхнуть себя со спины… Они должны были выйти в море неделей позже нас. У них был неисправен перископ.

Жестом он приглашает меня подойти и присесть рядом с ним на рундук с картами. Возбуждение ожидания оживило его.

— Всегда эти чертовы самолеты, — говорит он. — Раньше их штурмовые группы работали в паре с эсминцами, и стоило такой стае вцепиться в тебя… А когда-то они здесь почти не летали — вот это было время! Надо было лишь вести наблюдение на поверхности, и ты всегда знал, откуда ждать опасность.

Помощник на посту управления, который, стоя у маленького столика, делает пометки в журнале погружений, прекращает делать свои записи.

— Они всеми способами стараются стряхнуть нас с себя. Уже давно они перестали держать эсминцы на привязи рядом с опекаемыми ими стадами транспортов. Они отказались от подобной тактики. Эсминцы патрулируют на значительном удалении от своих ненаглядных пароходов. Таким образом, даже если мы будем в состоянии установить с ними контакт на пределе нашей видимости, они могут заставить нас отступить либо уйти под воду. А их сторожевые корабли скачут далеко впереди конвоя… В наши дни нельзя более рассчитывать на братскую помощь со стороны соперника. Они даже ухитрились переделать большие грузовые суда во вспомогательные авианосцы. Они формируют группы прикрытия из маленьких самолетов, базирующихся на авианосцах, и эсминцев, которые дают нам прикурить как следует. Им не хватает лишь точной отработки слаженного взаимодействия, и тогда можно быть уверенным, что любая лодка, замеченная одной из их трудолюбивых пчелок, будет обрабатываться эсминцами до тех пор, пока их драгоценные транспорты не уйдут так далеко, что у противника не будет даже надежды на шанс увидеть их снова. А это значит, что мы лишь гробим себя и сжигаем чертову уйму топлива.

Старик выглядит совершенно расслабившимся. Даже разговорчивым:

— На самом деле нам надо было напасть много раньше — до того, как Томми проснулись и начали организовываться. Когда началась война, у нас было лишь пятьдесят семь лодок, из которых не более тридцати пяти подходили для Атлантики. Очевидно, ни о какой блокаде Англии и речи быть не могло. Мы могли соорудить лишь подобие удушающей петли. А, главное, какие доводы! Либо пойти ва-банк, поставив все на подводные лодки, либо строить вместе с ними также и боевые надводные корабли. Выжившие из ума адмиралы кайзеровского военно-морского флота в действительности никогда не испытывали к нам доверия. Им был необходим их гордый флот независимо от того, будет хоть какой-нибудь толк от линкоров или нет. Одним словом, наш флотский клуб можно отнести в разряд консервативных!

Позже, когда я вытягиваю свои ноги на посту управления, поступает новая радиограмма:

«В 09.20 погрузились, чтобы скрыться от самолета. Час под водой. Снова виден вражеский конвой. Квадрат Бруно Карл. Направление движения противника неясно — UR».

— Говорил же я вам, он не даст им ускользнуть меж его пальцев. Штурман, похоже, конвой движется курсом, параллельным нашему?

На этот раз командир проводит за столом несколько минут, а затем быстро поворачивается и отдает распоряжения:

— Курс — двести семьдесят градусов. Обе машины — полный вперед!

Приказания приняты. Звенит телеграф, связывающий пост управления с машинным отсеком. Тяжелая дрожь пробегает по всему корпусу, и гул двигателей перерастает в оглушающий рев.

Ого, значит, Старик собирается ввязаться в дело. Он даже не дожидается приказа из Керневела.

Рев дизелей усиливается, переходит на высокие ноты, затем снова звучит низким, приглушенным рокотом: дизельная аккомпанемент музыке морей. Низкая тональность означает, что наш нос врезается в очередную большую волну, чистый звук означает, что лодка вышла из ее подошвы.

Повсюду члены команды перепроверяют исправность контактов, как и не единожды прежде. Они делают это по своей инициативе, незаметно, почти что тайком.

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl!

Первым делом я гляжу за корму. Кильватер кипит белым цветом, длинный, широкий, сверкающий шлейф платья, простирающийся, докуда хватает глаз, сужающийся к горизонту в бутылочно-зеленые оборванные нити, как будто там он разошелся по шву. По обе стороны шлейфа тянется светло-зеленая окантовка, оттенка полупрозрачного стекла пивной бутылки. Над ограждением проплывают сизый дымок от дизелей. Я поворачиваюсь к носу, и тут же брызги хлещут меня по лицу. Океан прямо перед тобой, и двигатели на полную мощность — я мог бы сразу догадаться, чем это грозит.

Вода стекает у меня по носу.

— Поздравляю! — обращается ко мне второй вахтенный офицер. Прищурившись, я смотрю на носовую часть лодки из-под прикрытия фальшборта. Мы рвемся вперед с такой силой, что вода пластами расходится от носа в обе стороны, и широкие пенные струи вскипают вдоль бортов.

Командир засунул руки глубоко в карманы своих кожаных штанов. Его бывшая когда-то белой потрепанная фуражка с покрывшейся зеленой патиной кокардой тоже глубоко натянута на голову так, чтобы закрыть лицо. Прищурившись, он обозревает небо и океан. Снова и снова он напоминает дозорным на мостике, чтобы они смотрели получше.

Он не уходит с мостика, даже чтобы перекусить.

Проходит целый час, прежде чем он спускается вниз, чтобы оценить по карте, как мы движемся. Я спускаюсь вслед за ним.

Штурман все еще занят расчетами.

Маленький крестик, поставленный карандашом на гидрографической карте, обозначает последнее местонахождение противника. Теперь наша собственная карта дает нам возможность вычислить его курс и скорость. Еще один карандашный крестик — пересечение его предполагаемого курса с нашим. Наши мысли независимо от нашей воли устремлены к этой точке точно так же, как игла компаса устремлена на север.

Проходит час за часом. Горючее течет по трубам.

— Так мы его прилично сожжем! — слышу я замечание Дориана. По-видимому, шеф настолько далеко, что не может расслышать этих слов.

Второй вахтенный офицер приходит с новой радиограммой.

— Ага! — произносит командир таким тоном, что сразу становится ясно: он давно ждал ее. Он даже снисходит до того, чтобы громко прочитать ее нам:

— «UA — Немедленно самым полным ходом следуйте в направлении конвоя, о котором сообщила UR — BdU».

— Вахтенный офицер: курс триста сорок градусов. Ждите дальнейших распоряжений.

Рулевой в башне боевой рубки эхом повторяет полученный приказ.

Командир на карте сначала показывает на теперешнее положение конвоя, затем — на наше:

— Мы должны быть там завтра утром, около шести часов.

Бертольд больше не решается атаковать. Сейчас гораздо важнее поддерживать с ним контакт — не упускать конвой, не давать врагу уйти, время от времени отправлять в эфир короткие сообщения, чтобы другие лодки со всех концов Атлантики могли собраться на охоту.

— Должно получиться, — осторожно вставляю я.

— Никакого приема по случаю бракосочетания, пока не закончится венчание в церкви, — остерегает меня командир.

В круглом проеме люка появляются вопрошающие физиономии. К своему великому удивлению, они видят, как их командир беспокойно прыгает по всему посту управления с одной ноги на другую, как медведь, у которого разболелась голова.

— Видали! — говорит Дориан. — Я всегда говорил…

Командир хватает микрофон системы оповещения, чтобы во всех отсеках услышали:

— Лодка направляется на конвой, замеченный UA. Расчетное время контакта — завтра, начиная с шести часов утра.

Треск в громкоговорителях. Ни слова больше.

Командир запрокидывает голову назад. Локтями он опирается меж спиц штурвала гидроплана. Освободив правую руку, он вынимает трубку изо рта, делает ею в воздухе всеохватывающий жест и неожиданно начинает монолог:

— Наша лодка — это нечто-то удивительное! Горстка людей, пытающихся справиться с техникой. Мы, должно быть, смешно выглядим. У нас опустились бы руки, если бы мы могли видеть себя со стороны. Ерунда какая-то!

Он делает паузу, и лишь минут десять спустя возвращается к своей мысли:

— Но нет ничего красивее подводной лодки, как эта. Не считайте меня фанатиком — боже упаси!

Он делает глубокий вдох, издает несколько фыркающих звуков, как будто подсмеиваясь над самим собой, и продолжает говорить:

— Парусные корабли тоже прекрасны. Ничто в мире не сравнится по красоте с обводами парусника. Много лет назад я служил на трехмачтовом корабле. Нижняя рея была на высоте двенадцати метров от палубы. И еще более пятидесяти метров до клотика. В плохую погоду ни у кого не было желания взбираться к самому верхнему парусу. А если кто-то срывался, то звук падения был слышен по всему кораблю. Это случилось три раза в течение одного плавания. Такой тяжелый стук, который невозможно ни с чем спутать — глухой, но звучный — и все сразу понимали, что произошло.

Старик умолкает, давая нам возможность насладиться руладами, издаваемыми его нераскуренной трубкой.

— Это был чудесный корабль. Каждый трюм большой, как церковь — как неф собора — наверное, поэтому их так и называют. [47] Как правило, заполнены песком для балласта. В этом заключается существенное отличие от нашей лодки, — улыбается Старик. — Там, во всяком случае, мы могли как следует разлечься!

На мгновение кулак с зажатой в нем трубке замирает в воздухе. Затем, не отпуская трубку, он сдвигает фуражку далеко на затылок. Спутавшиеся светлые волосы выбиваются из-под козырька, придавая ему залихватский вид.

— Больше всего я люблю слушать звук дизелей, когда они выжимают из себя все, что можно. Некоторые люди зажимают уши, как будто не в силах слышать этот звук! — Старик встряхивает головой. — Есть даже такие, кто не выносит запах бензина. Моя невеста не терпит запаха кожи. Забавно!

Внезапно он замолкает, как мальчишка, который заметил, как только что внезапно проговорился.

Никакой подходящий вопрос не приходит мне в голову, так что мы оба молча сидим, уставившись в палубные плиты. [48] Тут появляется шеф, чтобы спросить разрешения остановить левый дизель на пятнадцать минут. Причина: подозрение на повреждение коленвала.

Командир делает гримасу, как человек, надкусивший лимон:

— Ну, шеф, если у нас нет иного выбора.

Шеф исчезает, и несколько мгновений спустя дизельный ритм ослабевает. Командир кусает нижнюю губу.

Его лицо проясняется только, когда ему подают свежую радиограмму:

«Последний контакт с противником — квадрат Бруно Антон. UR».

Вторая вахта собирается на посту управления, чтобы заступить на пост. Спасательные жилеты более не надевают. Когда минутная стрелка часов подходит к двенадцати, четверо поднимаются наверх.

— Курс — триста сорок градусов, правый дизель работает на полную мощность, левый дизель остановлен, — докладывает рулевой при смене вахты.

Сменившиеся наблюдатели спускаются вниз. Их лица такого же цвета, как вареные омары. Штурман, последним спустившийся на пост управления, вытягивается по стойке «смирно»:

— Вахта докладывает. С северо-запада — легкая облачная завеса. Ветер — северо-западный на западный. Направление меняется против часовой стрелки. Из-за высокой скорости поступает много воды.

Как будто в подтверждение его слов, на пайолы сверху обрушивается поток воды.

— Благодарю.

Четверо вахтенных отдают честь, затем отряхиваются, как собаки, вылезшие на берег. Брызги от их резиновых плащей разлетаются по всему посту управления. Один из них решается задать вопрос:

— Как далеко теперь до посудин?

— Еще целый оборот! — отвечает помощник на посту управления.

С жизнерадостным видом проходит стюард. По его веселому лицу можно подумать, что он работает старшим официантом в ресторане. Удивительно, что у него салфетка не зажата подмышкой.

За стюардом в носовой отсек следует кок. Он сияет располагающей улыбкой хозяина таверны.

— Сегодня у нас просто театральное представление, — комментирует Старик, не замечая, что сам играет в нем главную роль отца семейства, наблюдающего с благодушным видом за своими чадами из своего угла.

Кажется, что мы вырвались из сдавливавших нас оков и снова можем дышать свободно, полной грудью. Конец бесцельным поискам, конец патрулированию взад-вперед в одном и том же районе, наконец-то четко заданный курс, полный вперед навстречу врагу. Лишь один человек не упивается ревом дизелей и свистом волн — это шеф.

— У меня столько горючего пропало к чертям собачьим, — с недовольным видом ворчит он. Но даже он кажется довольным жизнью, когда докладывает, что левый дизель снова в норме.

— Хорошо, шеф, рад это слышать, — говорит Старик. — Теперь покажите, на что вы способны, когда у вас открывается второе дыхание.

Я перемещаюсь в носовой отсек. Едва я открыл люк, почувствовал, что оживление проникло и сюда. У меня за спиной вырастает кок с кувшином лимонада. Свободные от вахты сгрудились вокруг него, как стая, умирающая от жажды.

— Он надеется, что на этот раз что-нибудь получится, — со значимым видом произносит Маленький Бенджамин, даже не допив свою кружку.

— Я могу и подождать! — спорит с ним Швалле.

— Ну а я сыт по горло этой болтанкой в море!

— Герой! — доносится чей-то насмешливый голос из темноты дальнего переднего конца отсека.

— Не дай своей храбрости уйти вместе с тобой, малыш. Ты и так хорош!

— А ты, верно, опять вместе с водой смешинку проглотил?

— Тебе что-то не нравится? Эти унылые типы выводят меня из себя.

Некоторое время ничего не слышно, кроме убаюкивающей мелодии радиомузыки, доносящейся из громкоговорителя на постоянном фоне рокочущих волн. Сам по себе разговор переходит на тему замеченного конвоя.

— Если Старик хочет что-то сделать, ему надо прийти туда этой же ночью, — утверждает механик торпед.

— Это почему? — спрашивает новобранец с мостика.

— Потому что завтра — воскресенье, ты, тупица! — взрывается Маленький Бенджамин. — Ибо сказано в Библии: «Соблюдай субботу и не трахай свою родную сестру».

Я чувствую себя, как будто очутился среди бродячих артистов. Наши странствующие по волнам актеры-любители ставят пьесу о мужестве, хладнокровии и геройстве, и, давая представление, пытаются заглушить свои страхи.

За ночь море стало более неспокойным. Я это явственно ощущаю сквозь дрему.

Вскоре после пяти часов я вскарабкиваюсь на мостик. Дежурит второй вахтенный. Командир тоже здесь. Вокруг утренний полумрак. Лодка врезается в темные валы. Пена на их гребнях очень похожа на дымки, а еще больше водяной пыли окутывает впадины меж волнами. Непрекращающаяся для впередсмотрящих пытка: если конвой свернул в нашу сторону, мы можем натолкнуться на него в любое мгновение.

За кормой встает молочно-бледное солнце. Перед нами небо перегорожено черной стеной облаков. Нехотя они отрываются от линии горизонта, как будто заплаты, сорванные с поднятых парусов. По-прежнему нас окутывает мгла.

— Чертовски плохая видимость, — бурчит второй вахтенный.

Вскоре к нам подкрадывается еще более темная облачная пелена, собранная в складки наподобие старого выцветшего занавеса. И немедленно прямо перед нами ветхая завеса начинает распадаться на черно-серые полосы, такие же грязные, как сами облака. Они достают до самой воды. Горизонт исчезает.

Другое облако, чуть левее по борту, не может дольше нести в себе накопленный им дождь. Вскоре влекомые за ними полосы дождевой бахромы смыкаются.

На нас уже падают первые капли. Они издают тихий стук, ударяя по нашим зюйдвесткам и курткам. Фронт дождя ширится в обе стороны. С каждой минутой все большая часть горизонта скрывается за пеленой мглы. На лодку как будто накинули темную сеть, она уже смыкается у нас за кормой. Теперь вообще ничего нельзя разглядеть: видимость нулевая.

Пристально, сантиметр за сантиметром, мы проверяем серую завесу, пытаясь заметить хоть какой-нибудь след врага. За каждой серой стеной может скрываться эсминец, из каждого летящего по небу облака может спикировать самолет.

Брызги взлетают выше бульверка, я ощущаю на языке вкус соли. Зюйдвестка — моя крыша. Дождь барабанит по ней, и я чувствую своим черепом резкий удар каждой капли. Наши сине-зеленые непромокаемые плащи влажно блестят, а обрушивающиеся порывы дождя теребят их складки. Мы стоим, как каменные изваяния, пока небеса выливают на нас свои запасы воды.

Сейчас, должно быть, семь часов. Мы должны были заметить конвой около шести.

Я слышу проклятия Дориана:

— Для птиц погодка — в самый раз. А я так по горло сыт ею.

К нему незамедлительно поворачивается второй вахтенный офицер, чтобы крикнуть:

— Смотри лучше, ты должен нести вахту.

Хоть я и обмотал шею турецким полотенцем для рук, вода просочилась под мою одежду до самого живота.

Я залезаю внутрь лодки, и меня с нетерпением приветствует помощник на посту управления. К его разочарованию, я лишь отрицательно машу рукой. Я отправляюсь сменить одежду и повесить влажную на просушку в отсеке электродвигателей.

«Ветер северо-западный, пять баллов. Море — четыре. Плотная облачность, видимость плохая» — сообщает запись в судовом журнале. Лодку качает заметно хуже.

Последний контакт с конвоем был три часа назад. «Противник меняет курс на сто десять градусов. Двигается широким строем. Четыре колонны. Около тридцати пароходов». С тех пор новостей нет. Наши дизели по-прежнему работают на полную мощность.

Я слышу, как море дает один залп за другим по нашей башне. Похоже, мы попали в полосу за большой донной волной, а ветер собирается снова разогнать ее.

В восемь часов меняется вахта.

— Ну, что там творится? — спрашивает Айзенберг у Берлинца.

— Легкий дождик прекратился. Теперь льет, как из ведра!

— Брось ерунду молоть — я тебя серьезно спрашиваю.

— Само вырвалось — да ничего не творится — туман.

Внезапно Старик разражается руганью:

— Задрала эта чертова погода! Всегда так именно тогда, когда нам не надо. Мы могли легко проскочить мимо них на расстоянии в две мили. Проклятый гороховый суп!

Потом добавляет:

— Если бы только Бертольд дал о себе знать.

Но никаких новых радиосообщений нет.

Мы окажемся на мели, если не поступят новые сообщения о конвое. Наши исходные данные не были настолько точны, чтобы мы могли строить дальнейшие расчеты, опираясь на них. Лодка, которая видела конвой, не имела возможности астрономически выверить свое положение в течение последних сорока восьми часов. Их небо наверняка так же сплошь затянуто облаками, как и наше. Так что координаты, сообщенные ими, получены на основании приблизительных выкладок. Даже если штурман на лодке Бертольда не ошибся в своих вычислениях, он мог лишь догадываться о сносе лодки течением и ветром.

Командование молчит. Может, Бертольда заставили погрузиться? Внезапно атаковал эсминец?

Никаких шансов получить наводку от других лодок, посланных в погоню за конвоем. В конце концов, все они были еще дальше от него, нежели мы. Естественно, им нечего сообщить. Но Бертольд — лодка, вступившая в контакт — им наверняка есть что сказать.

— Должно быть, застрял в том же гороховом супе, что и мы, — говорит Старик.

Двигатели работают ровно. От шефа пока ничего особенного не требуется:

— Такая погода должна доставить много неприятностей нашим коллегам.

Я не сразу понял, что он сочувствует командам вражеских судов. Затем он добавляет:

— Ребятам на эсминцах — на этих консервных банках — сейчас нелегко.

Он замечает изумленное выражение моего лица и продолжает:

— Это правда. Наши эсминцы больше не выходят в море, если за стенами гавани есть намек хотя бы на легчайшее штормовое облачко.

На посту управления прибывает народу. Похоже, появились все, у кого был хоть малейший повод заявиться сюда. Помимо командира, штурмана и помощника на посту управления со своими двумя вахтенными-подручными я вижу первого вахтенного офицера, второго инженера и Дориана.

— Похоже, получили, что хотели! С меня довольно! — произносит Дориан, но так тихо, что только я могу его расслышать. Остальные хранят молчание — как будто все внезапно онемели.

Старик встряхивает головой и отдает приказание:

— Приготовиться к погружению!

Я знаю, на что он рассчитывает: гидролокация, поиск противника сонаром. Шум их машин и винтов распространяется под водой на расстояние, превышающее зону нашей видимости на поверхности.

Отдается обычная при погружении последовательность команд. Совершаются привычные действия. Я смотрю на глубинный манометр. Стрелка начинает поворачиваться, и внезапно рев волн стихает.

Командир приказывает выровнять лодку на тридцати метрах и присаживается в проходе рядом с помещением гидроакустика. Лицо оператора сонара, подсвеченное снизу, ничего не выражает. Его глаза пусты. Надев на голову наушники, он слушает звуки во всех направлениях, стараясь выловить звуки противника из обычного подводного шума.

— Ничего нет? — снова и снова задает вопрос командир. И, подождав немного, спрашивает с напряженным нетерпением. — Совсем ничего?

На минуту он прижимает один наушник к своему уху, затем передает его мне. Я не слышу ничего, кроме равномерного гудения, которое слышится, когда прижимаешь к уху морскую раковину.

Лодка уже час идет в погруженном состоянии. Гидролокация не дала результатов.

— Вот так вот, — бормочет шеф, который продолжает нервно водить пальцами по своим волосам.

— Твою мать! — произносит кто-то вполголоса.

Командир уже собирается встать и отдать приказ шефу всплывать, когда он замечает перемену в выражении лица гидроакустика: глаза закрыты, губы плотно сжаты, лицо исказилось, как от боли. Он медленно поворачивает свой аппарат сначала направо, затем налево. Наконец он поворачивает ручку на миллиметры: шум! Стараясь сдержать волнение, он объявляет:

— Звук на шестидесяти градусах — очень слабый!

Командир рывком выпрямляется и хватает один из наушников. На его лице написано напряженное ожидание.

Внезапно акустик еле заметно вздрагивает, а командир закусывает губу.

— Глубинные бомбы! Они кого-то пытаются достать! Какое направление сейчас?

— Семьдесят градусов — уходят за корму — очень далеко!

Командир пролезает сквозь круглый люк на пост управления. Резким голосом он дает приказания:

— Курс — пятьдесят градусов! Приготовиться к всплытию!

А затем обращается к штурману:

— Занесите в боевой журнал: «Невзирая на погодные условия принял решения атаковать конвой в надводном положении».

Погода стала еще хуже. Шквалы дождя из низко нависших облаков затемняют небо вокруг нас. Дневной свет окончательно исчез: можно подумать, что уже настал вечер. Водяная взвесь, гонимая ветром, окутывает океан бледной дымкой.

Лодка тяжело качается. С левого траверза накатываются волны. В открытый люк устремляются потоки воды, но мы не можем закрыть его, так как враг может внезапно, в любой момент атаковать лодку.

Винты бешено вращаются, дизели работают на пределе. Командир направляется на мостик. Из-под блестящих от дождевой воды, отогнутых вниз полей зюйдвестки рассматривает море. Он стоит без движения; лишь голова медленно поворачивается из стороны в сторону.

Через четверть часа я спускаюсь вниз, чтобы посмотреть по карте, насколько мы продвинулись. Штурман с головой погрузился в сложные выкладки. Не отрывая глаз от карты, он произносит:

— Мы — вот тут, а здесь мы можем встретить конвой. Если он опять не изменит курс.

Я чувствую себя неловко, стоя без дела. Я уже положил руку на алюминиевую лестницу, когда сказал себе, что все мои поднимания и спускания придают мне нервозный вид. Перестань суетиться: расслабься. Что бы ни произошло, в свое время я об этом узнаю. Который теперь час на самом деле? Половина первого? Ладно, надо вести себя так, как будто не происходит ничего для меня необычного. И я начинаю стягивать с себя мокрые вещи.

Я сижу в кают-компании, пытаясь читать книгу, пока стюард не приносит, наконец, тарелки и чашки для обеда. Командир не появляется.

Едва мы уселись за стол — шеф, второй инженер и я — как с поста управления доносится шум. Шеф быстро поднимает голову. С мостика докладывают: «Впереди слева по курсу — топ мачты [49]!»

Почти не задумываясь, через мгновение я уже на полпути к посту управления: конвой!

Я оказываюсь там раньше шефа. Дождь усилился. Океанские брызги и ливень незамедлительно промочили мой свитер насквозь. Я так торопился, что забыл схватить свой плащ с крюка.

Слышу голос командира:

— Круто право руля. Курс — сто восемьдесят градусов!

Вахтенный, не дожидаясь моей просьбы, протягивает мне бинокль. Я начинаю осматривать тот же сектор, что и командир. Серые потоки дождя, и больше ничего. Затаив дыхание, я заставляю себя успокоиться и медленно начинаю вести оптику справа налево, оглядывая водяную завесу. Вон там, посреди серых струй, показалась линия с волосок толщиной, чтобы тотчас снова исчезнуть. Обман зрения? Игра воображения? Я глубоко перевожу дыхание, расслабляю колени, слегка встряхиваюсь, уравновешиваю бинокль на кончиках пальцев. Лодка подо мной вздымается. Я теряю направление, затем вновь ориентируюсь, беря пример с командира. Вон он, корабль.

Он вздрагивает и пляшет в окулярах бинокля. Мачта! Никакого сомнения в этом не может быть. Но видна лишь мачта, и никакого дыма из трубы, который должен был бы сопровождать ее? Лишь этот волосок мачты? Как пристально я не вглядываюсь, я больше ничего не замечаю; он как будто медленно уходит за горизонт.

Каждый пароход неотделим от столба дыма, который выдает его задолго до того момента, как покажется мачтовая антенна. Значит, это — не пароход.

Черт побери, куда он подевался? Вот я вижу его опять. Теперь я вполне могу разглядеть его невооруженными глазами. Я опускаю бинокль и ищу корабль — так и есть, я его вижу!

Командир кусает нижнюю губу. Он снова поднимает бинокль и говорит, обращаясь отчасти к самому себе:

— Черт! Эсминец!

Проходит минута. Мой взгляд прикован к тонкой линии над горизонтом. Я задыхаюсь от волнения.

Сомнений больше не остается: это радиомачта, значит, эсминец идет прямиком на нас. У нас нет шансов скрыться от них на поверхности, если только они не замедлят ход.

— Должно быть, они нас заметили! Черт их дери! — голос командира почти не меняется, когда он отдает команду тревоги.

Один прыжок, и я лечу вниз через башенный люк. Подошвы сапог гремят по плитам пола. Командир — последний. Он закрывает за собой люк. Не успев задраить его до конца, он приказывает:

— Погружение!

Он остается в башне боевой рубки. Ровным голосом он отдает распоряжения вниз, на пост управления:

— Следовать на перископной глубине!

Шеф выравнивает лодку. Стрелка манометра останавливается, затем медленно пускается в обратный путь по шкале. Рядом со мной в своем мокром плаще тяжело дышит Дуфте. Зейтлер и Бокштигель сидят за кнопками пульта управления рулями глубины. Их глаза не отрываются от столбика воды в приборе Папенберга. Первый вахтенный офицер наклоняется вперед, чтобы дать воде стечь с полей его зюйдвестки.

Никто не говорит ни слова. Лишь с кормы слышится электрический гул моторов, как будто доносящийся из-за обитой войлоком двери.

Голос командира над нами наконец нарушает молчание:

— Доложите глубину!

— Двадцать два метра! — отзывается шеф.

Столбик воды в Папенберге медленно понижается: лодка поднимается. Скоро объектив перископа выйдет из воды.

Лодка все еще не на ровном киле, так что шеф приказывает перекачать воду из носовой выравнивающей цистерны в кормовую. Постепенно лодка принимает горизонтальное положение, но не удерживает его. Волны бросают нас во все стороны. Тянут, толкают, пихают. Нелегко будет наблюдать за поверхностью через перископ.

Я внимательно прислушиваюсь, ожидая следующих распоряжений от командира, когда акустик докладывает:

— Эсминец на правом траверзе лодки!

Я передаю его слова наверх.

— Принято! — затем все так же сдержанно. — Занять боевые посты!

Акустик высовывается из радиорубки в проход, его расширенные глаза пусты. Падающий на его лицо свет превращает его в плоскую маску, на которой вместо носа — всего-навсего два отверстия.

Теперь лишь он да командир поддерживают контакт с внешним миром за пределами нашего стального цилиндра. Командир может видеть врага, акустик — слышать его. Все остальные — слепы и глухи.

— Аудиоконтакт усиливается — медленно уходит за корму!

Как будто ему сдавили горло, командир приказывает:

— Открыть аппараты с первого по четвертый!

Так я и думал: Старик собирается завалить эсминец. Он хочет красный вымпел — единственное украшение, отсутствующее в его коллекции. Я был уверен в этом, когда он распорядился поднять перископ после сигнала тревоги.

Вниз снова доносится его голос:

— На посту управления — шефу — держите эту глубину!

— Как он может сделать это в такую качку? — спрашиваю я сам у себя.

Мускулы на исхудалом лице шефа ритмично напрягаются и расслабляются. Как будто он жует жевательную резинку. Если лодка слишком поднимется, и верхняя часть ее корпуса высунется из воды — это катастрофа. Она выдаст нас врагу.

Командир уселся верхом в седло перископа в узком промежутке между перископом и башенной стеной, его лицо прижато к резиновому обрамлению, бедра широко разведены, чтобы обхватить огромный стержень перископа. Ноги — на педалях, которые позволяют ему бесшумно крутить здоровенную колонну вместе с седлом на триста шестьдесят градусов, правая рука положена на рычаг, который выдвигает и убирает перископ. Мотор перископа гудит. Командир слегка опускает перископ, стараясь держать его верхнюю часть как можно ближе к поверхности воды.

Шеф неподвижно стоит за спиной у двух вахтенных с мостика, которые сейчас управляют рулями глубины. Его взгляд прикован к Папенбергу — к медленно поднимающемуся и опадающему столбику воды в нем. Каждое его движение означает, что лодка проделывает то же самое.

Никто не издает ни звука. Жужжание мотора перископа доносится, как через тонкую перегородку; мотор начинает работать, останавливается, включается снова, и его жужжание продолжается. Командир поднимает перископ на доли секунды и тут же прячет его назад, под воду. Эсминец должен быть где-то поблизости.

— Открыть пятый аппарат! — шепотом отдается приказание.

Оно негромко передается в основное помещение машинного отсека. Мы находимся в самом центре битвы.

Я сажусь в проеме круглого люка. Шепотом с кормы передается донесение: «Пятый аппарат готов к пуску, как только откроют торпедный люк».

Итак, во всех аппаратах — вода. Стоит лишь открыть люки и вытолкнуть торпеды сжатым воздухом, чтобы они устремились к своей цели. Командир хочет знать положение руля.

Внезапно я замечаю, что у меня во рту — недожеваный кусок хлеба. Размякший хлеб и колбасный жир — все это складывается в неприятный вкус.

У меня такое чувство, как будто-то все это происходило уже со мной где-то раньше. В моей голове теснятся образы, сменяя, накладываясь один на другой, они сливаются в причудливые комбинации. Похоже, нынешние впечатления передаются по сложным нервным цепям в мой мозговой центр, из которого мое сознание получает их уже как воспоминания.

Старик сошел с ума — атаковать эсминец при такой болтанке.

Правда, есть свои преимущества. Наш перископ не так заметен. Полоса пены, которая могла бы привлечь к нему внимание, должно быть, трудно различима меж гребней волн.

Капанье воды в трюме оглушает. Такой звук, как будто оно транслируется через громкоговорители. Хорошо, что все было уже готово: никаких трудностей с поддержанием заданной глубины. Шеф как следует приготовился: все рассчитал заранее.

Если Старик решит произвести пуск, шеф должен будет тут же открыть заборные клапаны, чтобы заместить вес израсходованных торпед весом воды. Иначе лодка поднимется. Торпеда весит около полутора тонн — значит, на каждую выпущенную торпеду надо вобрать соответствующую массу воды. Если умножить это на количество пусков — выходит немало.

Командир не произносит ни звука.

Очень сложно попасть в эсминец. Неглубокая осадка. Хорошая маневренность. Но стоит попасть один-единственный раз — и он исчезнет в мгновение ока, как будто его сдуло. Взрыв торпеды, гейзер воды и рваной стали, и больше ничего.

Сверху доносится ровный голос командира:

— Открыть торпедные люки. Аппараты первый и второй — подключить! Курс противника — пятнадцать. Лево руля. Курс — шестьдесят. Дистанция — триста метров!

Второй вахтенный офицер вносит данные в счетную машинку. Из носового отсека докладывают, что торпедные люки открыты. Первый вахтенный офицер негромко, но отчетливо повторяет их донесение:

— Аппараты первый и второй к пуску готовы!

Командир положил руку на пусковой рычаг. Он ждет, когда в перекрестье появится враг.

Если бы только мы могли видеть это!

В тишине неистово разыгрывается воображение. Представляется зрелище катастрофы: эсминец разворачивается на волнах, и вот он оказывается у нас прямо по курсу, на нулевом градусе. Нос, пенящий волны, как пасть с зажатой в ней белой костью, нависает над нами, готовый протаранить нас вдребезги. Пристально вглядывающиеся глаза, острый металлический звук столкновения, рваные края стальной обшивки, зеленый бешеный поток воды, рванувшейся через все трещины внутрь корпуса, как будто внезапно открыли гигантский водопроводный кран.

Голос командира звучит отрывисто, как удар хлыста:

— Закрыть торпедные люки! Погружение на шестьдесят метров! Живо!

Шеф отстает от него на доли секунды:

— Оба руля глубины круто вниз — оба двигателя самый полный вперед! Все на нос!

Громкая сумятица голосов. Я отклоняюсь, прижимаясь боком к обшивке, с трудом удерживаясь на ногах. Первый человек из кормового отсека уже врывается через круглый люк, спотыкается, восстанавливает равновесие и мчится, согнувшись почти до пола, прямиком мимо рубки акустика в носовой отсек.

Широко открытые глаза вопросительно останавливаются на мне. Хаос: скользят, спотыкаются, спешат, мотаясь из стороны в сторону. О переборку поста управления с грохотом разбиваются две бутылки лимонада, докатившиеся сюда по полу из унтер-офицерской каюты.

Оба глубинных руля круто направлены вниз. Нос лодки заметно накренился вперед, но с кормы все продолжают прибывать люди. Они пролетают через пост управления, как по ледяной горке. Кто-то с проклятием растянулся во весь рост.

В кормовой части корабля остались лишь мотористы. Пол ускользает из-под моих ног. К счастью, мне удается ухватиться за трубу перископа. Со стены под углом свисают колбасы. Я слышу, как сверху, перекрывая топанье и шарканье сапог, доносится голос Старика:

— Сейчас пойдут глубинные бомбы!

Его тон абсолютно спокоен, как если бы он информировал нас о вполне заурядных вещах.

Он нарочито неспеша, как на учениях, спускается вниз. Пересекает склон горки, в которую превратилась палуба, помогая себе обеими руками, и приземляется одной ягодицей на рундук с картами. Правой рукой, чтобы удержаться, хватается за трубу водопровода.

Шеф медленно выравнивает лодку и командует:

— Занять посты погружения!

Моряки, которые за минуту до этого мчались в носовой отсек, теперь двигаются в обратном направлении, карабкаясь вверх по крутой горке, перехватываясь попеременно то одной, то другой рукой. Колбасы теперь служат указателем нашего наклона: нос лодки по-прежнему наклонен вниз не менее, чем на тридцать градусов.

Ррабаум! — Ррум! — Ррум!

Три сокрушающих удара молотом заставляют меня развернуться на месте. Наполовину ошеломленный, я слышу гулкий рокот. Что это? Мое сердце сжимается от страха: что это за рев? Наконец я понимаю, что это вода устремилась назад, спеша заполнить собой вакуум, образовавшийся в океане после взрывов глубинных бомб.

Раздаются еще два чудовищных разрыва.

Помощник на посту управления втянул голову в плечи. Новый вахтенный на посту управления, Семинарист, спотыкается и хватается за стол с картами.

Еще взрыв — громче, чем предыдущие.

Свет отключился. Мы в темноте!

— Вспомогательное освещение не работает, — кричит кто-то.

Приказы шефа доносятся как будто издалека. Свет карманных фонариков вырезает белые конусы из темноты. Кто-то требует доложить о неисправностях. Старшие в отсеках докладывают через переговорные трубы:

— Носовой отсек в порядке!

— Главное машинное отделение в порядке!

— В отделении электродвигателей — порядок!

— Течи нет, — говорит штурман. Его голос очень похож на голос командира.

Вскоре два двойных разрыва заставляют подпрыгнуть пайолы.

— Прокачать первый торпедный аппарат!

С резким выдохом трюмная помпа принимается за работу. Как только шум от этих разрывов утихнет, помпу снова выключат. Иначе она может навести на нас вражеские гидрофоны.

— Поднять нос! — приказывает шеф операторам рулей глубины.

— Лодка выровнена! — докладывает он командиру.

— Они еще не закончили, — говорит Старик. — Они увидели наш перископ. Трудно поверить — в таком бурном океане.

Он оглядывается вокруг. На его лице нет и тени страха. В его голосе даже слышится презрительная интонация:

— А теперь, господа, начинается психологическая война.

Проходит десять минут. Ничего не происходит. Внезапно сильный взрыв сотрясает всю лодку. Она дрожит и стонет.

— Пятнадцать! — считает штурман. — Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать!

Шеф не отрываясь смотрит на стрелку глубинного манометра, которая перескакивает на пару делений при каждом разрыве. Его темные глаза расширены. Глаза командира закрыты, чтобы окружающее не мешало сосредоточиться на вычислениях: наш собственный курс, вражеский курс, возможные пути отхода. Он должен реагировать на каждое изменение ситуации с молниеносной быстротой. Среди нас всех он — единственный, по существу, кто ведет бой с противником.. Наши жизни зависят от правильности его приказов.

— Круто лево руля!

— Руль круто влево!

— Держать направление — ноль градусов!

Командир ни на секунду не перестает высчитывать. Данные, на которых основаны его выкладки, меняются с каждым рапортом: он должен определить пути отступления, учитывая изменение шума винтов и угол сближения с эсминцем. Его органы чувств давно прекратили снабжать его оперативной информацией: он должен вести свою лодку подобно летчику, летящему вслепую. Его решения основываются на показаниях, полученных от приборов.

Закрыв глаза, я вижу, как темно-серые «жестянки», взлетев с пусковых установок, тяжело крутятся в воздухе, шлепаются в воду, лениво покачиваясь погружаются вглубь, оставляя за собой следы пузырьков, и затем взрываются в темноте — ослепительные магниевые вспышки, раскаленные солнца.

В воде ударная волна распространяется намного дальше, чем в воздухе. Если сильная ударная волна заденет лодку, она попросту разорвет ее по швам. Чтобы уничтожить подводную лодку, глубинные бомбы вовсе не обязаны попадать непосредственно в цель: им достаточно разорваться в пределах так называемого радиуса поражения. Небольшие глубинные бомбы, сбрасываемые с самолетов, весят около семидесяти килограмм. Бомбы эсминца весом более двухсот килограмм. На стометровой глубине радиус поражения составляет от восьмидесяти до ста метров. Если ты что-либо выучил как следует, это не забывается никогда. Я испытываю что-то похожее на чувство удовлетворения от того, что теперь я наизусть помню эти числа.

Некоторое время все тихо. Я напрягаю слух. Ни шума винтов, ни плеска падающих бомб. Лишь тонкое гудение наших электромоторов. Не слышно даже дыхания людей. Командир ни с того, ни с сего случайно вспоминает о нашем присутствии. Не двигаясь, он оглядывается вокруг и шепчет:

— Я хорошо их разглядел. Они стояли на мостике и смотрели прямо на нас. В «вороньем гнезде» были три матроса. Корвет!

Он наклоняется вперед и шепчет через круглый люк акустику:

— Посмотри, не уходят ли они.

Не разгибаясь, через минуту он более нетерпеливо повторяет свой вопрос:

— Громче или тише?

Оператор немедленно отвечает:

— Без изменений.

Это Херманн: лицо, как маска Ноха [50] — бесцветное, глаза и рот — всего лишь тонкие линии. По приказанию Старика лодка опускается еще глубже.

Наш корпус высокого давления может вынести многое. Но фланцы, все эти проклятые выпирающие участки — наша Ахиллесова пята. И их слишком много.

Самые опасные для лодки те бомбы, которые взрываются по диагонали под ее килем, потому что именно снизу расположено больше всего фланцев и наружных отверстий. Чем больше глубина погружения, тем меньше радиус поражения: давление воды, которое само по себе представляет угрозу на такой глубине по причине возрастающего давления на швы лодки, также снижает радиус действия бомб — на глубине сто тридцать метров он составляет что-то около пятидесяти метров.

Внезапно на наш корпус высыпается горсть камней.

— АСДИК! [51] — слышу я голос из ближнего к корме угла поста управления. В мгновение ока это слово застывает в моем мозгу рублеными заглавными буквами.

По спине пробегает дрожь: ультразвуковая система обнаружения!

Попадание ее направленного луча в наш корпус производит этот негромкий звенящий, чирикающий звук. В абсолютной тишине он производит впечатление сирены. Интервал между импульсами — около тридцати секунд.

— Выключите ее! — хочется мне закричать. Это чириканье царапает прямо по нервам. Никто не в силах поднять голову или промолвить хоть слово, хотя она обнаружит нас, даже если мы будем немы, как могила. Теперь тишина нас не спасет. Бесполезно выключать электромоторы. Обычные гидрофоны можно обмануть, остановив электродвигатели, но АСДИК реагирует не на звук, а на нашу массу. Толща воды больше не является для нас защитой.

Нервное напряжение подобно заразе. Мои руки трясутся. По счастью, мне не приходится стоять, вместо этого я могу сидеть в круглом проеме люка. Я проделываю упражнения, которые не требуют заметных телодвижений: сглатываю, моргаю, скриплю зубами, корчу гримасы — скосим лицо направо, теперь — налево, погоняем слюну меж зубами.

Акустик шепчет:

— Становится громче!

Командир отпускает стойку перископа, проходит мимо меня разве что не на цыпочках:

— Направление как-то изменилось?

— По-прежнему двести девяносто пять градусов.

Четыре разрыва следуют один за другим. Едва нас перестает трясти и утихает булькающий рокот после детонации, как командир негромко произносит:

— Он был отлично замаскирован, этот довольно старый корабль, такой приземистый.

Сильный толчок снизу подбрасывает меня. Звенят пайолы.

— Двадцать семь — двадцать восемь! — считает штурман, пытаясь подражать деланному спокойствию Старика.

По полу с грохотом прокатывается ведро.

— Черт бы вас всех побрал — тихо!

Теперь звук такой, как будто в жестяную банку насыпали гальку, и стали встряхивать ее то в одну сторону, то в другую; между быстрыми потряхиваниями резкое чириканье сменяется более громким поющим звук — крутящиеся лопасти винтов корвета. Я неподвижно стою, замерев на месте. Я не решаюсь сделать даже малейшее движение; как будто легчайшее шевеление, даже самый тихий шелест, притянут к себе перемалывающие воду винты. Ни одного движения бровью, ни моргания глазом, ни вздоха, ни единого нервного импульса, ни шевеления мышцами, ни даже мурашек по коже.

Еще пять бомб! Штурман приплюсовывает их к предыдущим. Выражение моего лица не меняется. Командир поднимает голову. Отчетливо выделяя каждое слово, он произносит под звук эха молотящей нас воды:

— Спокойно — спокойно, господа. Это все ерунда.

Его спокойный голос помогает нам, успокаивая наши натянутые нервы.

Теперь по нашим головам долбит непрерывный звон, как будто гигантская колотушка без остановки молотит по стальному листу. Двоих или троих из нас начинает бить дрожь.

Мутный воздух повис синими слоями. И опять тяжелые разрывы.

— Тридцать четыре — тридцать пять — тридцать шесть! — на этот раз счет ведется шепотом.

Командир сохраняет спокойствие:

— Какого черта — может, перестанешь?

Он снова уходит в себя, рассчитывая курсы. В лодке — гробовая тишина. Спустя некоторое время вновь раздается шепот:

— Куда он движется сейчас?

— На двести шестьдесят градусов — становится громче!

Командир поднимает голову. Он принял решение.

— Право руля до отказа! — и сразу же после этого. — Акустик — мы уходим вправо!

Команда должна быть передана через всю лодку на корму. Я с облегчением передаю ее дальше по цепочке. Боже мой, откуда только можно сейчас найти в себе силы сделать что-то — поворачивать штурвалы, двигать рычаги, встать к насосам…

Акустик снова высовывается в проход. Его глаза открыты, но они смотрят в никуда. Его голос похож на тот, каким вызывают духов во время спиритического сеанса:

— Кажется, нарастает — двести тридцать — двести двадцать.

— Оставить лишь необходимое освещение, — командует Старик. — Одному дьяволу известно, как долго нам еще будут нужны аккумуляторы.

Акустик опять докладывает:

— Снова атакуют — звук на двухстах десяти градусах — быстро нарастает! Совсем рядом!

Он не может сдержать свое волнение.

Командир приказывает:

— Оба двигателя — полный вперед!

Секунды тянутся бесконечно долго. Ничего. Никто не шевелится.

— Будем надеяться, они не пригласили своих друзей! — Старик высказывает страшную мысль, которая уже давно гложет меня: минные заградители, убийцы… Свора собак — зайцу конец.

Кто бы ни пытался подцепить нас сейчас на крючок, ясно одно: он не новичок, а мы полностью беззащитны, хоть в наших пусковых установках — пять торпед. Мы не можем всплыть, мы не можем броситься из укрытия на врага. Мы не можем даже почувствовать мрачной решимости, которую обретаешь, просто сжимая в руке оружие, пускай даже и бесполезное. Мы не можем даже заорать на них. Только уползать. Опускаться глубже. Интересно, на какой глубине мы сейчас находимся? Я не веря своим глазам: стрелка манометра замерла на ста пятидесяти метрах. «Верфь гарантирует триста», — мелькает в моей голове мысль.

Проходит десять минут. Ничего не происходит.

Еще одна горсть камушков высыпается сверху на левую цистерну плавучести. По лицу акустика я понимаю, что сейчас раздадутся новые взрывы. Его губы шевелятся, отсчитывая секунды до детонации.

Первый был так хорошо нацелен, что я почувствовал его всем своим позвоночником. Мы как будто в огромном барабане, который затянут не кожей, а стальной пластиной. Я вижу, как беззвучно двигаются губы штурмана. Неужели я оглох?

Но вот я слышу командира. Он снова требует прибавить скорость. Его голос перекрывает собой весь этот кошмар:

— Все в порядке! Не волнуйтесь, господа, такая ерунда недостойна вашего внимания. Дома…

Он замолкает, не окончив фразу. Внезапно наступившую тишину нарушает лишь гудение электромоторов.

— Дифферент на корму! Плавно! — шеф отдает приказание операторам рулей глубины. Его шепот раздается в тиши слишком громко. Обороты двигателей вновь понизили до самого малого хода, чтобы мы опять медленно крались. Вода в трюме с журчанием стекает к корме. Откуда она взялась? Может, ее заранее нарочно закачали туда.

— Тридцать восемь… сорок один! — считает штурман.

У меня в ушах все еще стоит гром взрывающихся бомб, поэтому последовавшая за ним тишина похожа на своеобразную акустическую бездонную черную дыру. Наверное, чтобы как-то разрядить эту давящую тишину, командир шепчет:

— Я не уверен, что эти типы наверху не потеряли с нами контакт!

В тот же момент глубины сотрясаются от новых взрывов: ответ не нуждается в пояснении.

И опять мой слух не может уловить, когда один взрыв сменяется другим. Не говоря уже о том, что я понятия не имею, где они происходят: справа или слева, над или под лодкой. Но Старик, очевидно, ориентируется в них. Вероятнее всего, он единственный из всех нас, кто представляет наше расположение относительно нашего палача. Или штурман тоже вычислил его? Как бы то ни было, я не имею о нем ни малейшего представления. Я лишь вижу, что стрелка манометра медленно двигается дальше по шкале. Мы вновь уходим на глубину.

Шеф нагнулся вперед, по направлению к операторам рулей глубины. Его лицо выглядит неестественный барельефом на темном фоне, как у актера, подсвеченного лишь снизу светом рампы, когда каждая кость подчеркнута темной линией либо тенью. У него восковые руки. Через правую щеку тянется черная полоса. Глаза сужены, как при ярком свете.

Оба оператора глубинных рулей неподвижно сидят, скрючившись перед своими кнопками управления. Их движения незаметны, даже когда они регулируют положение рулей. Необязательно шевелить всей рукой, чтобы слегка нажать пальцем на кнопку. Нашими рулями глубины двигают специальные моторы. Что мы можем пожелать себе еще? Разве что какой-нибудь прибор, посредством которого мы могли бы наблюдать за врагом отсюда, из-под воды.

Неужели передышка? Я стараюсь усесться понадежнее. Корвет наверняка не заставит нас долго ждать. Он просто разворачивается для нового захода; даже когда он удаляется от нас, проклятый АСДИК удерживает нас зажатыми в угол. Те, наверху, выставили всех, кого только можно, на мостик, чтобы они осматривали волнующийся океан, его мраморную пену в поисках любого нашего следа. И ничего — океан перед ними, как шкура зебры, только позеленевшая. Зелено-белая бумага с проведенными по ней черными линиями… но они высматривают радужно-переливчатые, маслянистые пятна нашего топлива.

Акустик как будто замер: не слышно никаких звуков, о которых стоило бы доложить.

Раздается странный щелкающий звук. Что это, новое устройство для обнаружения нас? Минуты тянутся. Ни у одного не шевельнулся даже мускул. Щелканье прекратилось; вместо него еще одна пригоршня камней рассыпается, ударившись о лодку. На этот раз камушки мелкие. Командир быстро поднимает голову:

— Как вы считаете — мы сойдемся с ними снова?

Сойдемся снова? Кого он имеет в виду: конвой или корвет?

Он наклоняется вперед и тихо говорит гидроакустику:

— Выясни, охотник уходит?

Несколько секунд спустя он с нетерпением спрашивает:

— Громче или тише?

— По-прежнему, — отвечает оператор, и вскоре добавляет. — Становится громче.

— Они куда-нибудь отклонились?

— Направление — двести двадцать градусов.

Командир немедленно велит переложить рули круто направо. Значит, мы тоже решили развернуться.

А теперь он отдает команду обоим моторам малый вперед.

Ритмичное капание конденсата разбивает через постоянные промежутки времени напряженную тишину: пит-пат — тик-так — пич-пач.

От сильного удара пайолы с грохотом подскакивают.

— Сорок семь — сорок восемь, — и через некоторое время. — Сорок девять — пятьдесят — пятьдесят один.

Я бросаю взгляд на наручные часы: 14.30. Когда прозвучала тревога? Вскоре после двенадцати. Нас преследуют уже два часа!

На моих часах помимо двух основных стрелок есть еще секундная, красного цвета. Она безостановочно кружит по циферблату прыгающими скачками. Я сосредотачиваю на ней свое внимание, замеряя время между отдельными взрывами: две минуты тридцать секунд, через тридцать секунд — еще один, следующий — еще через тридцать секунд, затем интервал в двадцать секунд.

Я рад, что нашел себе хоть какое-то занятие. Отныне ничто вокруг не существует для меня. Я сильнее вцепляюсь правой рукой в запястье левой, чтобы лучше сконцентрироваться. Когда-то этому должен настать конец. Должен.

Еще один резкий мощный удар: на этот раз прошло сорок четыре секунды. Если до этого момента мой рот беззвучно проговаривал междометия, то сейчас я ясно чувствую, как мои губы растягиваются в овал, обнажая зубы. Теперь мне понадобилась и левая рука, чтобы удержаться на месте.

Командир велит погрузиться еще на двадцать метров.

Сейчас над нами уже двести метров воды. По всей лодке разносится громкий треск. Новичок-вахтенный на посту управления в испуге смотрит на меня.

— Это всего лишь деревянная обшивка, — шепчет командир.

Так громко трещат и хрустят деревянные панели. Внутренняя отделка лодки не выдерживает сжатия. Двести метров. На каждый квадратный сантиметр нашей стальной оболочки приходится вес в двадцать килограмм, что означает двести тонн на квадратный метр. И вся эта масса давит на корпус толщиной в два сантиметра.

Треск усиливается.

— Малоприятно, — негромко произносит шеф.

Мучительное напряжение, испытываемое стальным корпусом — пытка для меня: я чувствую его, как будто растягивают мою собственную кожу. Раздается еще один щелчок, громкий, как треск ружейного выстрела, и мой череп сдавливают тиски. Под таким безумным давлением наш корпус не прочнее яичной скорлупы.

В полуметре от себя замечаю нашу корабельную муху. Интересно, а как ей нравится это погребальное соло на ударных. Каждый из нас выбрал свою судьбу: в отношении мухи это так же верно, как и в отношении меня. Мы вместе вышли в море по доброй воле.

Двойной разрыв, за ним третий, не намного слабее, чем два предыдущих. Там наверху пытаются выудить нас, все туже стягивая сеть.

Снова звон пайол, затем оглушающий рев воды после взрыва.

Тишина длится не более двух стуков сердца. Два сокрушительных удара, и на пол со звоном падают стекла глубинных манометров. Гаснет свет.

Луч карманного фонарика мечется по стене и замирает на шкале манометра. Я с ужасом вижу, что стрелки обоих манометров исчезли. Указатель уровня воды, расположенный между двумя операторами рулей глубины, треснул, и из него со свистом вырывается струя воды, бьющая через все помещение.

— Течь в водозаборнике, — слышно, как рапортует дрожащий голос.

— Вздор, не драматизируйте ситуацию! — ворчит командир.

Глубиномеры смотрят пустыми глазницами своих шкал. Теперь мы не можем узнать, опускается лодка или всплывает.

Мой череп снова раскалывается. Если приборы выйдут из строя, мы не будем знать, где находимся.

Я пристально смотрю на чернеющие оси, но без стрелок они бессмысленны.

Помощник по посту управления шарит среди труб лучом фонарика. Очевидно, стараясь обнаружить клапан, который перекроет хлещущий поток воды. Он успевает вымокнуть до нитки, прежде чем отыскивает его. Хоть струя и прекращает течь, он продолжает шарить на полу. Вдруг в его руке оказывается стрелка. Он осторожно поднимает свою бесценную находку и надевает ее на квадратную ось малого манометра, который замеряет наибольшие глубины.

Такое ощущение, что жизни всех нас зависят от того, будет ли двигаться тонкая металлическая полоска или нет.

Помощник убирает свою руку. Стрелка вздрагивает и начинает медленно поворачиваться. Командир молча кивает в знак одобрения.

Манометр показывает сто восемьдесят метров.

Акустик докладывает:

— Звук усиливается — двести тридцать градусов — двести двадцать градусов!

Командир снимает свою фуражку и кладет ее на рундук с картами. Его волосы слиплись от пота. Он глубоко вздыхает и говорит:

— Так держать!

Впервые его голос не совсем слушается его. В нем можно уловить готовность прекратить поединок.

— Шумы на двухстах десяти градусах! Становятся громче — снова начинают атаку!

Командир тут же приказывает самый полный вперед! Лодку резко встряхивает в тот момент, когда она рванула вперед. Командир оперся спиной на блещущую маслом трубу перископа, прислонившись к ней затылком.

В моей памяти всплывают давно позабытые картины: два картонных диска с нарисованными на них спиралями, крутящиеся в разные стороны на машине для изготовления мороженого на деревенской ярмарке. Сплетение красного и белого полностью заполнили мою голову, а затем превратились в след, тянущийся за двумя глубинными бомбами, двумя сверкающими кометами, в ослепительно-белой вспышке которых померкло все окружающее.

Меня вернул к действительности очередной рапорт акустика. Я смотрю ему в рот, но не понимаю, что он говорит.

Снова ожидание, затаив дыханием. Малейший звук причиняет такую боль, как будто бередит свежую рану. Как будто мои нервы оказались на поверхности кожи, совершенно обнаженные. В голове одна-единственная мысль: они там, наверху. Прямо над моей головой. Я забываю дышать. Я начинаю задыхаться прежде, чем медленно, осторожно наполняю свои легкие кислородом. Закрыв глаза, я вижу, как бомбы отвесно уходят вглубь воды, оставляя за собой след из воздушных пузырьков, и разрываются огненными шарами. Вокруг расплавленного добела эпицентра взрыва в безумных переплетениях полыхают все цвета спектра, то вспыхивая, то тускнея, но неуклонно разгораясь, пока весь подводный мир не светится подобно раскаленной топке.

Помощник по посту управления снимает с меня заклятие. Жестикулируя и шепча, он пытается привлечь внимание шефа к тому углу поста управления, в котором стоит заполненная до краев канистра, в которую скапливается смазочное масло. Сейчас это, наверное, самая заурядная проблема, которую возможно представить в нашей ситуации, но она имеет значение для матроса.

Шеф кивком головы разрешает тому сделать что-нибудь с канистрой. Труба, из которого вытекает масло, опущена прямо в канистру. Он не может просто убрать из-под нее канистру, ему приходится наклонить ее, чтобы слить масло. В результате на полу черным грязным пятном растекается еще больше масла.

Штурман с отвращением качает головой. Помощник на посту управления убирает переполненную канистру с осторожностью вора, уносящего свою добычу и старающегося, чтобы при этом не сработала охранная сигнализация.

— Шум корвета уменьшается за кормой! — докладывает акустик. Почти одновременно взрываются еще две бомбы. Но шум их разрывов слабее и глуше, нежели предыдущих.

— Далеко от нас, — говорит командир.

Рруумм — тюуумвуумм!

Еще слабее. Командир хватает свою фуражку:

— Учебное маневрирование! Вот над чем им стоило бы поработать дома!

Помощник на посту управления уже занят установкой в глубиномеры новых стеклянных трубок взамен разбитых; похоже, ему известно, что одного только вид неисправности достаточно, чтобы угнетающе воздействовать на команду.

Поднявшись, обнаруживаю, что все мое тело затекло. Я совсем не чувствую своих ног. Стараюсь переставлять ноги — такое ощущение, что ступаешь в пустоту. Я крепко хватаюсь за край стола и смотрю на карты.

Вот линия, проведенная карандашом и обозначающая курс лодки, крестиком на ней отмечены наши координаты, зафиксированные в последний раз. А вот тут линия внезапно обрывается — но я запомню широту и долготу этой точки, если только мы выберемся отсюда.

Акустик делает полный оборот своей ручкой.

— Ну, что? — спрашивает командир. Он говорит голосом человека, которому вся эта история надоела до чертиков, засунув язык за левую щеку так, что она раздулась.

— Уходят! — отвечает акустик.

Командир, само воплощенное удовлетворение, оглядывается кругом. Он даже находит в себе силы усмехнуться:

— Если я не ошибаюсь, господа, инцидент можно считать оконченным!

Он замолкает на секунду:

— Хотя и очень поучительным. Сначала эта проклятая игра в кошки-мышки, а потом они, действительно, как следует попугали нас своими бомбами!

Он протискивается сквозь круглый люк и удаляется в свою кабинку:

— Дайте мне лист бумаги!

Неужели он собирается вписать что-то действительно героическое в журнал боевых действий или в рапорт командованию? Нет, похоже, ничего более впечатляющего, нежели «В шквалистый дождь внезапно атакованы корветом. Преследование глубинными бомбами в течение трех часов». Готов держать пари, там вряд ли удастся прочесть что-то более красочное.

Минут через пять он вновь возвращается на пост управления. Переглянувшись с шефом, он приказывает:

— Поднимите ее на перископную глубину!

И решительно лезет на мостик.

Шеф отрегулировал положение рулей глубины.

— Доложите глубину! — доносится вниз голос командира.

— Сорок метров!

Затем следует:

— Двадцать метров. Пятнадцать метров — перископ на поверхности!

Я слышу жужжание мотора, остановка, снова жужжание. Минуты проходят. Ни слова. Мы ждем. Старик не издает ни звука.

Мы вопросительно смотрим друг на друга.

— Что-то не так? — бормочет помощник на посту управления.

Наконец Командир нарушает тишину:

— Срочное погружение! Как можно глубже! Все на нос!

Я повторяю приказ. Акустик передает его дальше. Я слышу, как он отзвуками эха доносится из хвостовой части лодки. В напряженном волнении команда мчится через пост управления в носовой отсек.

Появляются подошвы морских сапог командира. Он медленно спускается на пост управления. Все уставились на его лицо. Но он лишь саркастически улыбается и отдает команду:

— Оба мотора — малый вперед! Курс — шестьдесят градусов!

Наконец он успокаивает нас:

— Корвет лежит в шестиста метрах от нас. Стоит неподвижно, насколько я понял. Засаду устроили, сволочи.

Командир склоняется над картой. Спустя некоторое время он поворачивается ко мне:

— Проклятые маньяки! Осторожность никогда не бывает лишней. Так что сейчас мы спокойно поползем своим путем в западном направлении.

И, обращаясь к штурману:

— Когда начнет смеркаться?

— В 18.30, господин каплей.

— Хорошо. Пока побудем внизу.

Похоже, непосредственная опасность нам больше не угрожает; во всяком случае, командир говорит в полный голос. Раздув ноздри, он глубоко делает глубокий вдох, выпячивает грудь колесом, задерживает дыхание и, поворачивая голову, поочередно кивает нам.

— Поле битвы, — произносит он, многозначительно обозревая разбившееся стекло, разбросанные на полу дождевики и перевернутые ведра.

Мне вспоминаются рисунки Дикса: лошади валяются на спине, их животы разворочены, как днище взорванного корабля, все четыре ноги, как палки, торчат в небо, тела солдат засосала грязь траншеи, их зубы оскалены в последней безумной улыбке. Мы здесь, на борту, едва избежали гибели. Правда, вокруг нет ни переплетенных кишок, ни обуглившихся конечностей, ни разорванной на куски плоти, чья кровь сочится с полотна. Всего лишь несколько осколков стекла, поврежденные манометры, пролитая банка сгущенного молока, две сорванные со стены прохода картины — единственные напоминания о битве. Появляется стюард, с отвращением смотрит на осколки и начинает прибираться. К сожалению, фотография командующего подводным флотом не пострадала.

Но зато много повреждений в машинном отделении. Шеф оглашает длинный перечень технических неполадок. Старик терпеливо кивает.

— Сделайте так, чтобы она могла исправно двигаться. У меня такое ощущение, что мы еще вскоре понадобимся, — и затем добавляет, обращаясь ко мне. — Пора перекусить. Я голоден, как волк!

Он снимает с головы фуражку и вешает ее на стену поверх дождевиков.

— Яичница [52], похоже, подостыла, — замечает с усмешкой второй вахтенный офицер.

— Эй, кок, поджарьте еще яичницы, — кричит командир в сторону кормы.

Я не могу прийти в себя. Мы все еще здесь или мне это только грезится? У меня в ушах стоит звон, как будто кто-то проигрывает в моей голове звукозапись взрывов глубинных бомб. Я все никак не могу поверить, что мы счастливо отделались. Я сижу и молча трясу головой, надеясь прогнать видения и звуки, неотрывно преследующие меня.

И часа не прошло с того момента, как разорвалась последняя бомба, а радист уже ставит пластинку на патефон. Голос Марлен Дитрих успокаивает:

Спрячь свои деньги,

Ты можешь заплатить потом…

Эта запись — из личной коллекции Старика.

В 19.00 командир объявляет по системе оповещения приказ всплыть. Ухватившись руками за края, в люк влетает шеф, чтобы дать необходимые указания операторам рулей глубины. Вахтенные на мостике влезают в свои резиновые доспехи, выстраиваются под люком боевой рубки и поправляют свои бинокли.

— Шестьдесят метров — пятьдесят метров — лодка быстро поднимается! — докладывает шеф.

Когда стрелка манометра подходит к тридцати, командир приказывает акустику прослушать, что происходит вокруг. Никто не издает ни звука. Я едва осмеливаюсь дышать. Вокруг лодки все спокойно.

Командир взбирается по трапу. По звуку поворотного механизма я понял, что лодка оказалась на перископной глубине, и командир совершает им полный оборот.

Мы напряженно ожидаем: ничего!

— Всплытие!

Сжатый воздух со свистом врывается в емкости погружения. Командир убирает перископ. Спустя некоторое время раздается щелчок, свидетельствующий, что тот вернулся на свое место. И лишь тогда лицо командира отрывается от резинового раструба окуляра.

— Боевая рубка чиста! — рапортует шеф наверх, после чего приказывает. — Выровнять давление!

Первый вахтенный офицер поворачивает маховик люка, и тот отскакивает с хлопком, наподобие того, с которым вылетает пробка из бутылки шампанского. Давление не успели окончательно выровнять. В лодку проникает свежий воздух, холодный и влажный. Я жадно пью его. Это дар — и я в полной мере наслаждаюсь им, наполняя им свои легкие, ощущая его вкус своим языком. Лодка качается и подпрыгивает.

— Приготовиться к продувке цистерн! Приготовиться к вентиляции! Машинному отделению быть готовым к погружению!

Шеф согласно кивает головой. Командир не теряет бдительность, он не хочет рисковать.

В проеме люка виднеется темное небо, на котором разбросаны несколько звездочек — мерцающие крохотные фонарики, качающиеся на ветру.

— Приготовить левый дизель!

— Левый дизель готов!

Лодка дрейфует, покачиваясь. В проеме люка туда — сюда двигаются сверкающие звезды.

— Левый дизель — малый вперед!

По корпусу лодки пробегает дрожь. Дизель запущен.

Командир призывает вахтенных и штурмана на мостик.

— Надо отправить радиограмму! — произносит кто-то.

Штурман уже спускается обратно. Заглянув ему через плечо, я не могу удержаться от усмешки: текст, записанный им, почти полностью совпадает с тем, который я и ожидал увидеть.

Он не понимает, почему я улыбаюсь, и смотрит на меня с недоумением.

— Лаконичный стиль, — поясняю я. Но он, похоже, так и не понял, что я имел ввиду. Он проходит дальше, в направлении радиорубки, и я вижу, как он покачивает головой.

— Разрешите подняться на мостик?

— Jawohl! — и я поднимаюсь наверх.

Занавес облаков разошелся, открыв луну. Море блестит и сверкает там, где ее лучи падают на поверхность воды. Занавес закрывается, и теперь нам продолжают светить лишь несколько разбредшихся по небосклону звезд да сама вода. Пена в кильватере лодки излучает волшебный зеленый фосфоресцирующий свет. Волны перекатываются через нос лодки с шипением воды, вылитой на горячую чугунную плиту. Единственное отличие в том, что это шипение постоянно сопровождается монотонным басовитым гулом. В этом момент набегает большая волна и ударяет в борт лодки, который подобно гонгу издает тяжелый, объемный звук: Бомм — бомм — тшш — йуммм!

Лодка как будто не по воде плывет, а скользит по тонкой пленке, отделяющей глубины от небес — бездна наверху, бездна внизу; и в обеих скрывается несчетное множество темных преданий. Мысли растекаются — путаные, они не в силах сконцентрироваться на одном предмете: Мы спасены. Путники, нашедшие дорогу домой, вернувшиеся с пути, ведущего в Аид. [53]

— Все равно хорошо, что у этого пруда есть глубина! — произносит командир у меня за спиной.

Я сижу за столом. Завтракаем. Из каюты долетают фрагменты разговора. Судя по голосу, это Йоганн. Похоже, он дошел до середины истории:

— …единственное, что там оказалось — это кухонная плита. Боже мой, ну и переполоху было! Ничего нельзя было достать. Даже знаки различия подводника на моем кителе не помогли. Слава богу, хоть с кухонным шкафом не было проблем. Мой шурин служит тюремным надзирателем. Там ему и сделали шкаф… Само собой, детской коляски тоже нет! Я тут же заявил Гертруде: «Неужели ты в наше время не сможешь обойтись без коляски? Негритянки всюду таскают с собой детей, примотав их себе платками!» Нам не хватает торшера, чтобы обставить нашу маленькую гостиную. Но на него и старик может раскошелиться… Гертруда уже раздалась, как дом. Шесть месяцев, как-никак! Хотел бы я знать, сможем ли мы въехать в наш собственный дом, когда настанет время… Нет — никаких ковров — да и кому они нужны? К тому же их можно заполучить только по наследству. Ковры может взять на себя другой мой шурин, он декоратор. Сам он предпочитает называть себя — художник по интерьерам. Как я всегда говорю: «Если только дом еще стоит!» Они делают по восемь налетов в неделю!

— Ладно, еще один поход, а потом — на учебные курсы, — говорит кто-то успокаивающим тоном. Это боцман.

— Мы покрасим стол белой краской и спрячем газометр в аккуратный небольшой ящичек.

— Докеры сделают его тебе. Ты запросто сможешь вынести его. В конце концов, это не самая громоздкая вещь на земле, — это, должно быть, штурман.

— На твоем месте я заставил бы их сделать сразу и детскую коляску — у них есть для этого все необходимое, — подначивает его боцман.

— Спасибо за совет. Я подумаю об этом, если мне потребуется пуленепробиваемая.

Последнее слово осталось все-таки за ним. Но он на этом не успокаивается:

— А еще не знают, куда складировать избыток провизии. Почему бы не раздать всем по паре банок? Думаю, Гертруда нашла бы им лучшее применение.

Следующим утром, около девяти часов, мы натолкнулись на многочисленные остатки кораблекрушения. Одна из наших лодок, очевидно, смогла нанести урон конвою. На волнах, расходящихся в стороны от нашего носа, качаются доски, сплошь покрытые нефтью. Вместе с ними подпрыгивает надувная лодка. В ней сидит человек. Кажется, что он с удобством устроился в кресле-качалке. Его ноги свесились за выпуклый борт, почти касаясь воды. Руки подняты, как будто он читает газету. Странно лишь, что они такие короткие. Когда мы подходим ближе, я вижу, что у него нет обеих рук. Он протягивает нам обугленные культи. Его лицо превратилось в обгоревшую маску с двумя рядами белеющих зубов. На мгновение складывается впечатление, что на его голову натянут черный чулок.

— Мертвый! — замечает штурман. Впрочем, он мог бы и не говорить этого.

Резиновая лодка со своим трупом быстро скользит мимо нас назад и бешено пляшет на нашей кильватерной волне. Кажется, «читателю» нравиться укачиваться в лодочке, как в уютной колыбели.

Никто не решается первым нарушить тишину. Наконец, штурман произносит:

— Но это был гражданский моряк. Ума не приложу, где он раздобыл надувную лодку. У них на транспортах обычно спасательные плоты. Резиновая лодка — это любопытно. Прямо как на боевых кораблях.

Хорошо, что его замечание на техническую тему отвлекло нас. Старик доволен, что можно переключиться на обсуждение этой загадки. Они со штурманом довольно долго дискутируют на тему, находятся ли на борту торговых судов военные моряки. «А кто же еще стоит у их орудий?»

Обломки крушения все никак не кончаются. Затонувший пароход оставил после себя заметный след: черные пятна мазута, ящики, расколотые шлюпки, обугленные останки плотов, спасательные жилеты, целые палубные надстройки. Среди них встретились три или четыре утопленника, висящие в своих жилетах лицами вниз, с головами, погруженными в воду. Дальше — больше: целое поле плавающих трупов, большинство — без жилетов, лица — в воде, многие тела изуродованы.

Штурман слишком поздно заметил покойников среди обломков, и теперь у нас нет времени на смену курса.

В голосе Старика слышатся металлические нотки, он велит ускорить ход. Мы пробиваем себе дорогу сквозь рассеянные повсюду части человеческих тел, которые наш нос, подобно снегоочистителю, раскидывает в обе стороны. Старик смотрит вдаль прямо по курсу. Штурман обозревает свой сектор.

Я замечаю, как наблюдатель с правого борта проглатывает комок в горле, когда мимо него на бревне, покрытом белыми полосами, проплывает труп, свесив голову в воду.

Интересно, где он нашел такое бревно?

— Вон там — спасательный круг! — объявляет Старик внезапно охрипшим голосом.

Он живо отдает необходимую последовательность команд машинному отделению и рулевому, и лодка плавно поворачивает в сторону красно-белого спасательного круга, который время от времени на считанные мгновения становится виден среди волн.

Командир поворачивается к штурману и нарочито громко сообщает:

— Я подойду к нему левым бортом. Действуйте, Первый номер!

Я неотрывно смотрю на пляшущий на волнах круг. Он быстро растет по мере приближения.

На мостике появляется запыхавшийся боцман. Он карабкается вниз по железным ступеням сбоку башни. В одной руке он держит маленький крюк наподобие абордажного.

Хотя всем ясно, что задумал Старик, он объявляет:

— Интересно узнать название судна.

Штурман забрался так высоко, насколько смог, и высунулся как можно дальше, чтобы иметь возможность охватить взглядом всю лодку для более точного маневрирования.

— Левый дизель — малый вперед! Правый дизель — полный вперед! Право руля до упора!

Рулевой в башне подтверждает полученные команды. Спасательный круг временами исчезает из нашего поля зрения в ложбинах между волнами. Мы напрягаем все внимание, чтобы не потерять его из виду.

Штурман остановил левый двигатель, а правый перевел на малый вперед. Я еще раз убеждаюсь, что в бурном море подводная лодка утрачивает свою замечательную в прочих случаях маневренность. При таком вытянутом в длину корпусе оба винта оказываются расположены слишком близко друг к другу.

Куда подевался спасательный круг? Что, черт побери, с ним случилось? Он должен был оказаться у нас на левом траверсе… Слава богу, вон он.

— Пятнадцать градусов по левому борту, руль — сто градусов, обе машины — малый вперед!

Лодка медленно поворачивается в направлении спасательного круга. Штурман ставит рули прямо, и лодка движется прямо на нашу цель. Пока вроде все получается, как было задумано.

Боцман держит крюк в одной руке, а в другой — линь, свернутый наподобие лассо. Держась за леера, он осторожно пробирается на нос по скользким решеткам палубы. Круг уже поравнялся с нами. Проклятие: надпись, похоже, с другой стороны. Или, может, буквы смыло?

Постепенно он оказывается на расстоянии трех метров от лодки. Лучшего и представить нельзя. Боцман примеряется и забрасывает крюк. Железо шлепнулось в воду сбоку от спасательного круга. Мимо! Я не могу сдержать громкий стон, как будто целились в меня. Пока боцман сматывал конец, круг отнесло далеко к корме.

— Обе машины — стоп!

Черт возьми, и что теперь? Лодка, не желая замедлять ход, продолжает двигаться вперед по инерции. Мы не можем нажать на педаль тормоза, чтобы остановить ее.

Боцман бежит на корму, и снова повторяет попытку с юта [54], но на этот раз он слишком рано дергает за линь. Крюк падает в воду, не долетев до круга чуть более полуметра, и первый номер с отчаянием смотрит на нас с палубы.

— Попробуйте еще раз, если Вас не затруднит, — холодно предлагает ему командир. Лодка описывает большой круг вокруг нашей мишени, а я тем временем стараюсь разглядеть ее через бинокль.

Теперь штурман подошел к нему так близко, что боцман смог бы достать его рукой, если бы вытянулся в полный рост на верхней палубе. Но он верит в свое искусство военно-морского ковбоя, и на этот раз оно не подводит его.

— «Гольфстрим»! — кричит он нам, стоящим на мостике.

— Я надеюсь, наши действия никому не создадут неудобств, — замечает Старик в кают-компании.

Шеф вопросительно взглядывает на него. Так же смотрит и первый вахтенный офицер. Но Старик спокойно выдерживает паузу. Наконец, выдерживая промежутки между фразами, он делится с нами своими соображениями:

— Предположим, наши коллеги не узнали названия потопленного ими корабля. Следовательно, они вполне могли слишком переоценить свои заслуги в победной реляции. Допустим, они отрапортовали о транспорте в пятнадцать тысяч тонн — и вдруг мы сообщаем, что обнаружили обломки парохода «Гольфстрим» — и выясняется, что в соответствии с регистром торговых судов его водоизмещение составляло всего лишь десять тысяч тонн. — Командир выжидает, чтобы убедиться в нашем согласии с его доводами, и добавляет: — Будет неловко, очень неловко, вы так не считаете?

Я разглядываю обтянутую линолеумом крышку стола и пытаюсь понять, о чем же мы в действительности говорим. Сможет ли командир прикинуться дурачком или нет? Сперва это кошмарное прохождение сквозь останки погибшего корабля, а потом игра в загадки.

Командир откидывается назад. Я поднимаю голову от стола и вижу, как он поглаживает свою бороду тыльной стороной правой руки. Одновременно я замечаю, что его лицо передернулось от нервной судороги. Конечно же, это всего-навсего спектакль, он устраивает представление. Разыгрывая перед нами бесшабашность, он старается внушить нам свою твердость. И он отлично чувствует наше настроение. Он переигрывает, развлекает свою аудиторию, предоставляя ей возможность наблюдать за собой и строить на свой счет всевозможные догадки — лишь бы прогнать из нашей памяти неотступные кошмарные сцены, наполненные ужасом.

Но мертвый моряк не оставляет меня в покое. Он непрестанно распаляет в моем воображении образы катастрофы, окружавшей его. Это был первый погибший иностранный моряк, увиденный мной. С расстояния он выглядел так, будто он с комфортом расположился в своей лодочке, слегка запрокинув голову, чтобы лучше видеть небосвод, и так и будет грести в ней в свое удовольствие. Сгоревшие руки — наверно, в лодку его посадили другие люди. Он не смог бы забраться в нее сам, не имея рук. Совершенно ничего нельзя понять.

Выживших мы не встретили ни одного. Должно быть, их подобрал тральщик. Моряки, потерявшие корабль в составе конвоя, имеют хоть какой-то шанс на спасение. А другие? С кораблей-одиночек?

Командир снова за столом с расстеленными картами, занят вычислениями. Вскоре он отдает приказание обоим машинам — полный вперед.

Он встает из-за стола, выпрямляет спину, расправляет плечи, встряхивается как следует, почти минуту откашливаясь, прочищает горло, и пробует голос, перед тем, как произнести хоть слово:

— Я съем свою фуражку, если мы не идем одним курсом с конвоем. По-видимому, мы пропустили уйму радиосообщений, пока были в погружении, черт побери. Будем надеяться, что лодка, которая с ними в контакте, даст о себе знать. Либо кто-то другой, кто тоже напал на след.

И внезапно добавляет:

— Глубинная бомба — наименее точное оружие из всего существующего.

Шеф уставился на него. Старик, гордый произнесенной им речью, кивает с самодовольным видом. Все, кто был на посту управления, слышали его. Он сумел даже извлечь мораль из атаки корвета: «Глубинными бомбами результата не добьешься. Мы — тому подтверждение. Живое подтверждение».

Бертольда уже не один раз просят сообщить свои координаты. Мы ожидаем ответа с таким же нетерпением, с каким его ждут в Керневеле.

— Хм, — издает звук Старик, покусывая несколько волосков в своей бороде. И снова. — Хм!