"Жуки на булавках" - читать интересную книгу автора (Бухов Аркадий)Из сборника «Чертово колесо» 1916РебенокВы, наверно, сами знаете это чувство, когда всем заранее сказано, что вы находитесь за городом, прислуга предварительно отпущена на целый день со двора, с телефона снята трубка, а сами вы в волнении бегаете по комнате, приводите все на столе в художественный беспорядок, десятый раз переставляете цветы с подоконника на этажерку, с этажерки на выступ печки, оттуда снова на подоконник, пока стенные часы в столовой не пробьют восемь ударов. Сейчас должна прийти Женя. Может быть, даже ее зовут или Наташей, или Лизой, это все равно. Должно прийти существо, пахнущее знакомыми духами, морозом и с волосами, на которых повиснут капельки тающего снега. Существо будет болтать глупости, то сердиться, то говорить такие милые слова, от которых душа улыбается и целых два дня сладко кружится голова. Хотя к этому моменту готовишься с девяти утра, но когда в прихожей внезапно дребезжит робкий звонок – кто из нас поступает логично и последовательно. В такое время и позвонил Суханов. Когда я открыл дверь и на меня взглянули две пары жизнерадостных веселых глаз Суханова и его жены, державшей какой-то ватный сверток на руках, я понял, что на меня надвинулось что-то большое и плохо отвратимое. Зная мое неумение искренне радоваться неожиданному приходу старых приятелей, Суханов оборвал меня корректным обещанием: – А мы к тебе на минутку… – Пожалуйста, пожалуйста, – убито улыбнулся я, – очень рад… Раздевайтесь, Марья Павловна… Она взглянула на мужа, на ватный комок, из которого на меня с недоверием выглянула еще пара маленьких подслеповатых глаз, и охотно стала снимать шляпку. – Нет, нет, Мурочка, – остановил ее Суханов, – не будем мешать Сашке. Сама знаешь, дело холостое… Оставим и уйдем… – Что оставим? – с тревогой спросил я. – Может, ко мне пройдем… Что мы в прихожей стоим… – Да нет, что там… Только уж будь другом, выручи… – Господи, Суханов, – с тайной надеждой в голосе вырвалось у меня, – да что же вы по телефону-то… С удовольствием, брат… Я как раз сейчас при деньгах… И с радостной торопливостью я полез в бумажник. – Брось… Не в том дело. Деньги есть… Нам, брат, с ней. на свадьбу сходить надо… – Сходи, Суханов, – не теряя надежды, предложил я, – я люблю этот обряд. Веселый такой… – Знакомые одни… И тут неподалеку от тебя… Даже ты бы мог пойти… – Не хочется что-то, Суханов… – Да это я так, к слову… Вот мы, значит, пошли с нашей Зинкой… – Какой Зинкой? Суханов умиленно кивнул на ватный сверток, булькающий и трясущийся на руках его жены. – С ней вот… Подъезжаем уж почти к тебе, как она вот и говорит… – Зинка? – осторожно спросил я, пытаясь издалека узнать о возрасте сухановского потомка. – Ну, Зинка… Скажет… Она еще у нас маленькая… Смотри, какие глазенки… У-у-у… Смотри, к тебе ручонками тянется… – Одним словом, мы и решили, – немного подумав, сказал он, – дай, думаю, заедем сейчас к Сашке, парень он славный… – Ах, он так вас любит, так любит, – кокетливо подтвердила Суханова, – я даже ревновать начну… – Ну, чего там, – конфузливо отмахнулся Суханов, – старые друзья… Не раз и сам выручал его – так мы и решили. Заедем, мол, попросим Сашку, чтобы подержал Зинку часа полтора у себя, а мы скоро… Поздравим и заедем обратно… Может, чаишком напоит потом… Должно быть, выражение моего лица требовало сочувствия, потому что Суханов покровительственно похлопал меня по плечу и со смехом добавил: – Да ты не бойся… Зинка, брат, девчонка славнецкая, не орет… Приучайся, у самого дети будут… – Вы просто положите ее на кровать, – успокаивающе добавила Суханова, – и оставьте… Заплачет – молочка ей дайте… У тебя с собой бутылочка?.. – Со мной, со мной… Я, милая моя, не ты, не забуду… На, дружище… Он вытащил откуда-то из кармана бутылку с желтой соской и сунул ее мне в руку. – Видишь ли, – с легкой дрожью в голосе сказал я, чувствуя, что отказ от Зинки может стоить мне сухановской дружбы, – я же никогда с детьми… – Нет, вы не говорите, – вступилась Суханова, – в вас есть что-то… Вы, должно быть, очень добрый по натуре… Я, кажется, никому другому не поручила бы хоть на минутку своего ребенка… – Кланяйся и благодари, – засмеялся Суханов, – матери, они, брат, действительно, ребенка не каждому и подержать-то дадут… – Зиночка, иди к дяде… Дядя добрый… Зиночка еще раз посмотрела на меня и еще раз заплакала… – Не плачь, детка… У вас керосинка есть? – У меня… Есть, кажется. На кухне… – Так уж, если Зинка заревет, вы холодного молока ей не давайте… Поставьте бутылочку на керосинку… – Поставлю, – глухо сказал я, – только я разжигать ее не умею. И ребенка могу уронить. Я уже трех детей уронил на своем веку. – Пустяки, не трусь, брат, не уронишь… Девчонка спокойная… Только молоко минуты две держи… – У меня там торт есть, может, ей кусок можно… – Вот они, холостяки, – с восхищением бросил Суханов, – как дети… Восемь месяцев ребенку, а он торт… – А я одному так дал… Двух месяцев не было, а дал целый кусок. С аппетитом съел. Умер потом. – Ну, пустяки… А если, знаешь, не будет спать, так ты возьми что-нибудь блестящее… У тебя есть – часы, запонка там, абажур… Помахай перед Зинкой, она и… – У меня револьвер есть… Может, выстрелить несколько раз в воздух… Или я могу головой побиться о стену… Очевидно, мнение обо мне, не раз высказываемое моими врагами, что моя внешность не вызывает полного доверия, разделяла и Зинка. Когда счастливые родители ее ушли и я уже минут пять укладывал ее на постель, она орала с таким отчаянием и бесконечным ужасом, как будто я отрывал у нее одну из ног, судорожно бьющих по одеялу. На кухне уже горела керосинка: может, это даже не было состояние горения, но, во всяком случае, по едкому запаху копоти, медленно, но верно распространявшемуся по всем комнатам, можно было догадаться, что что-то в керосинке мною зажжено. Вспомнив совет Суханова, я принес бронзовую пепельницу и стал махать ей перед изумленной Зинкой, которая сначала притихла от острого недоумения, но потом, очевидно заподозрив во мне желание ударить ее этой блестящей вещицей, стала кричать еще надрывнее. Я вспомнил, что в этих случаях опытные няньки успокаивают детей пением. Больше надеясь не на свою музыкальность, а на счастливый случай, я в бешенстве ходил по комнате и заунывно пел: – А-а-а-а-а-а, а-а-а-а… Моя несложная песня, сливаясь с шагами и Зинкиным ревом, мало успокаивала то чувство ожидания, которое заставляло меня прислушиваться к каждому шороху. «Не придет», – с болью мелькало в сознании. И мне уже представлялось, как Женя сидит сейчас с кем-нибудь в театре, наверное, с Папковым, смотрит на публику и – А-а-а… – беспомощно вырвалось у меня. – А-а-а… Я сейчас, я сейчас… Отворю только… Отворю только… А-а-а… Молчи, скотина… Господи, я ей голову оторву… – Раньше вы, конечно, прийти не могли? – сдержанно спросил я у Жени, снимая с нее боа и чувствуя, что вся душа наполняется чувством поющей радости оттого, что ока пришла, что она здесь и что я чувствую ее бесконечно милую близость. – А я жду… – Ну, не сердитесь… Боже мой… Ведь и Катя так улыбалась, и Ксения Николаевна, и Соня… Но почему-то эти улыбающиеся глаза успокаивают сразу, и становится так хорошо… – Нет, еще раз поцелую… Вот эту милую лапку… – У вас так хорошо здесь, Шура… Я люблю эту комнату. – Правда? Садись, Женя… Если бы вы знали, как… Женя подошла к этажерке, пошатала цветы, потом посмотрела на меня. – Почему это у вас так горько пахнет, Шура? – Это керосинка, – густо краснея, ответил я. – Керосинка?.. – Да… Это так, пустяки… Прислуга зажгла… Сидит и ждет… – Скажите, чтобы потушила… Дышать нечем… – Ее дома нет, – плохо соображая, что говорить, кинул я, – с утра ушла… – Как с утра? – заинтересовалась Женя. – Так с утра и горит? – С утра и горит, – со вздохом сказал я, – старая прислуга, неопытная… – У вас же молодая горничная была… – Сменил. В деревню уехала… Пила… – Неужели пила, а вы так довольны были ею… – Я схожу, потушу… По дороге я заглянул к Зинке. Она успокоилась и спала, дергая во сне губами. Я облегченно вздохнул и с ненавистью посмотрел на нее. – Спи, спи, скотина… Керосинку, как оказалось, потушить нелегко. Если привернуть один фитиль, горит другой, привернуть его – идет дым. Пришлось залить водой. Правда, при этом погибло Зинкино молоко, но керосинка гореть перестала. – Опять вместе… Мне казалось, что в прошлый раз мы расстались навсегда… – Милый… – У вас такие славные волосы, Женя… Такие мягкие, мягкие… – Да волосы… А вот опять эта противная Ардатова висит на стене… – Женечка, да это же карточка на память… Я ее сниму… – Вы любили ее? – Ардатову? Ни коим… Разве я мог… – Вы же сами говорили, что у вас от нее был сын… – Женечка, да ведь я врал вам, чтобы возбудить ревность ко всему прошлому, ко всему, что когда-то… Женечка печально и нежно посмотрела на меня, и на уголках ресниц задрожали слезинки. – Вы, наверное, любите этого ребенка… – Женечка, клянусь вам честью, что это неправда… Я же вам сказал, что это ложь… – Вы все мужчины… – Женечка… Я наклонился к ней и поцеловал ее в голову. И когда в наступившей тишине Женя доверчиво положила мне на плечо голову, окутывая меня запахом своих духов, в соседней комнате я ясно услышал слабый, еле уловимый писк и быстро вскочил с дивана. – Что с вами? – испуганно спросила Женя. – Я сейчас, я сейчас, – задыхаясь от ужаса, пробормотал я, – там того… – Что такое… – Абажур… Абажур упал, – на ходу бросил я, – разбился… – Почему же я не слышала… – Такой он, мягкий… Неслышный… – Какой мягкий… – Из материи… Я сейчас… К моменту моего прихода Зинка раскрыла рот, определенно предполагая начать новую серию длительного крика. – Молчи! – глухо крикнул я. – Молчи… Убью, негодяйка… Не обращая внимания на мое предупреждение, Зинка заплакала… – Господи… Что же это… Молчи, молчи… Ради бога, молчи… Я схватил ее на руки и начал бегать с ней по комнате. – С кем это вы там разговариваете? – тревожно спросила Женя, подходя к двери. – Сюда нельзя! – истерически крикнул я. – Я так… – Нельзя? Мне нельзя? С кем же вы разговариваете… – Да я так, честное слово, так… С собакой… Маленькая такая… Забралась под постель… Я и гоню… – Что же я одна здесь буду сидеть?.. – Сейчас, сейчас… Спи, спи… – Ничего не понимаю… Это вы меня спать укладываете?.. – Нет же… Я, честное слово, так… А-а-а… А-а-а… – Что же это вы собаке поете? Я здесь одна, а вы там достали какую-то собачонку… – Женечка! – голосом, полным скорби, крикнул я. – Женечка, я сейчас… – С вами что-нибудь случилось… Шура… Шура… Когда она отворила дверь, я сидел с Зинкой на руках и в тупой безысходности бил кулаком по подушке. – Ребенок? – задыхаясь от волнения, спросила Женя. – Ребенок… – горько кивнул я головой. – Значит… – Женечка… Сухановы оставили… На свадьбе они… Она ничего не ответила, только закрыла лицо руками и, быстро повернувшись, вышла из комнаты. Единственно, что женщины делают быстро, – это ссорятся. Самая кропотливая из них в своих туалетных занятиях, привыкшая надевать шляпу до холодного пота на зеркале, во время ссоры одевается с быстротой провинциального фокусника… Мудрено ли, что, когда я, с бешено заливающейся Зинкой на руках, бросился в прихожую, Женя стояла уже одетая и, не подавая мне руки, презрительно бросила: – Прощайте… – Женечка, – с настоящими слезами крикнул я. – Я объясню вам… Этот ребенок… – Ах, не надо, не надо, – по-видимому заглушая что-то в душе, крикнула и она, – прощайте, прощайте… И, резким движением открыв дверь, вышла. Может быть, это было вредно для отданного на мое попечение ребенка, но я выбежал с Зинкой на лестницу, глазами, полными слез, провожая удалявшуюся Женю. – Женя… Вернитесь… По-видимому, было что-то в моем голосе, что заставило ее на мгновение остановиться, но она сейчас же махнула рукой и пошла дальше. Убитый и подавленный всем этим, я беспомощно сел на ступеньку, небрежно положив около себя Зинку… Не знаю, сколько времени я просидел бы так, если бы сбоку не отворилась дверь из чужой квартиры, из которой, после недолгого созерцательного молчания, чей-то голос не обратился бы ко мне: – Что с вами?.. Да ведь вы ребенка застудите на лестнице… Такой холод, а ребенок голый… Я тупо посмотрел на незнакомую даму, говорившую это, поднял Зинку и протянул ее к ней. – Возьмите ее… – Я… вашего ребенка?.. – Возьмите, или я не отвечаю за себя… Возьмите… – Кто вы такой?.. – Вот здесь… Живу… Пять лет живу, – я показал на дверь своей квартиры, – подержите эту тварь у себя… Я через час зайду. – Какое бесчеловечье! – возмущенно прошипела дама. – Дайте… Иди, иди, крошка… – Через час я зайду, честное слово… – Бедная крошечка, озябла, маленькая… Я думаю, не нужно объяснять, что, схватив пальто, я бросился сейчас же за Женей. Примирение произошло в кинематографе. Когда я возбужденно-радостный отворил дверь своей квартиры, женский истерический плач сразу бросился мне в уши… – Не плачь, не плачь, Мурочка, – услышал я взволнованный голос Суханова, – это он пришел… Он все расскажет… Когда я услышал их голоса, все радушное настроение куда-то сразу отхлынуло; сразу вскипело злобное чувство против этих людей, испортивших такой редкий вечер. – Где наш ребенок? – враждебно спросил Суханов, подбегая ко мне. – Скотина ваш ребенок, – грубо бросил я, – сейчас найду его… – Куда вы дели ребенка? – раздирающе крикнула Суханова. – Отдайте нам его… – Подавитесь вашим ребенком… Идем… – Я схватил Суханова за руку, потащил на лестницу и вдруг с ужасом замер: на площадке лестницы было четыре квартиры. В какую из них я отдал Зинку?.. Я позвонил в первую квартиру слева. – Здравствуйте, – коротко сказал я, – я вам не отдавал ребенка? Открывший дверь студент с удивлением посмотрел на меня и, обернувшись, крикнул: – Маша… Тут ребенка требуют… – Нет у нас никаких ребенков, – донеслось откуда-то. – Может, это швейцар за ключом от подлавки… – Боже мой, – простонал Суханов, – что ты сделал с нашим ребенком?.. – Пойдем в другую, – грубо прервал я его, – найдем твое сокровище… Студент, открывший дверь, схватил фуражку и тоже выбежал на лестницу. – Он что… сбежал у вас… – Не ваше дело, – хмуро ответил я. – Суханов, звони вот в эту! Мое прощанье с Сухановыми, получившими от отзывчивой дамы своего ребенка, не носило характера сохранившегося дружества. Я даже не вышел провожать их, предпочитая объясниться после… С Женей мы редко вспоминали этот случай. Но когда теперь я вижу маленький, красноватый и шумный кусочек мяса, который очарованные им люди называют уменьшительными именами и стараются приписать ему небывалые качества ума и красоты, – мне становится жутко. |
||
|