"Скрытая биография" - читать интересную книгу автора (Владимирович Веселовский Борис)

Тетрадь вторая

1. В плену

Очевидно, парашют раскрылся почти в момент приземления. Какое-то время я был без сознания. Когда очнулся, почувствовал тяжесть на коленях и увидел сидящего на мне верхом немецкого солдата. Он расстегивал на мне карабины парашюта, рядом на корточках сидел второй немец. Он держал в руках мой ремень, на котором висела кобура с пистолетом. Неподалеку что-то горело, слышалась артиллерийская стрельба, пулеметные очереди.

Вцепившись в ворот моего комбинезона, немцы втянули меня на дно траншеи. Глубокая тоска и досада охватили меня. На моем счету было семь сбитых стервятников. Этого явно недостаточно. Ведь сколько отнято жизней моих товарищей! Сколько погибло нашего люду: детей, матерей, жен! Тут же резанула другая мысль – будут допросы, пытки. Как я все это перенесу и что отвечать на вопросы немцев?

В левом кармане гимнастерки лежал партийный билет, рядом привинчен орден Красного Знамени. «Хорош гусь попался!» – подумают фрицы.

Тем временем солдаты поставили меня на ноги и, толкая в спину, повели по траншее в землянку. Пахнуло душным теплом – помещение было битком набито солдатами, отдавало спиртным перегаром.

Увидев меня, несколько солдат подбежали вплотную с криком:

– Рус! Рус флигер! Гут! Гут!

В мгновение разлетелась молния комбинезона, и несколько рук потянулось к моему ордену. Потом меня протолкнули в соседнюю дверь. Я оказался в просторном помещении. Удивила меблировка: большое зеркало, полочки, шкаф, мягкие кресла и большой канцелярский стол. Над ним висел большой портрет Гитлера. На столе – письменный прибор, книги, телефон, графин с водой. На стуле висел серый френч с генеральскими погонами и нагрудными крестами. Комната освещалась люстрой. Странно было видеть такой комфорт на линии фронта.

С противоположной стороны открылась дверь, вошел высокий преклонного возраста лысоватый человек в нижней рубашке.

Солдат отдал ему рапорт, указав рукой на меня. Генерал, не торопясь, накинул френч и сел в кресло у стола. Лицо его, худое и бледное, выражало усталость. Он распорядился, солдаты меня обыскали и выложили на стол содержимое моих карманов: письма, блокнот, вещевую книжку, партбилет. Мое сердце заколотилось.

Генерал рассматривал внимательно каждую бумажку. Затем он достал большой конверт, вложил туда вещевую книжку, еще что-то и передал автоматчику, отдав какое-то распоряжение.

– Яволь! – стукнув каблуками, ответил солдат. Затем генерал отодвинул рукой оставшуюся кучку бумаг, среди которых лежал партбилет, и на ломаном русском языке сказал:

– Это ви может взять!

Я быстро растолкал все по карманам. Сильно искажая русские слова, генерал начал меня расспрашивать.

Придумав легенду, я отвечал, что я летчик-истребитель, было нас восемь, сюда прилетаем из Москвы, садимся в Выползово (этот аэродром немцы знали еще с мирного времени), потом улетаем обратно в Москву, никаких других здешних аэродромов не знаю.

– Ви коммунистиш?

– Нихт, – ответил я.

Генерал не поверил, сказал, что все советские летчики – коммунисты.

«Партбилет надо уничтожить», – решил я.

Когда генерал распорядился увести меня, я сказал, что мне нужно в туалет. Генерал отдал распоряжение конвоирам.

Когда меня вели по траншее, выложенной тесинами белых березок, были слышны недалекие разрывы снарядов и трескотня пулеметов. В стороне, в тупике отвода траншеи, стояла «скворешня».

Солдат толкнул меня, указав на будку:

– Шнель!

В уборной я достал из кармана партбилет, разорвал его на мелкие клочки и бросил в яму. От сердца отлегло.

По неизвестной причине немцы какое-то время не вывозили меня из прифронтовой зоны. Лежа на сене в небольшой землянке, я прислушивался к ночному бою, надеялся, что, может быть, наши потеснят немцев, ворвутся в их траншеи и освободят меня, но этого не случилось.

Через сутки меня отвезли в Старую Руссу, откуда на штабной машине привезли в деревню Тулебля, где был немецкий аэродром. Здесь разместили в небольшой комнатушке, где стояли деревянный столик и табурет. Охраняли меня два автоматчика. Вскоре они принесли обед: вкусный мясной суп, мясо с жареным картофелем и гречневой кашей, компот из персиков. Вошедший офицер пояснил на русском языке, что такими обедами кормят немецких летчиков.

Вечером меня привели в большое помещение, где на скамейках расположились летчики. Перед ними – длинный, накрытый темной скатертью стол. За него усадили меня. Рядом сел офицер, говоривший по-русски. Внесли поднос с графином и стаканом. Предложили попить. Справа стояла трибунка, обитая коричневым бархатом. За ней находился генерал – красивый брюнет средних лет с несколькими крестами на груди.

Генерал обратился к летчикам, а офицер перевел мне его слова. На этом собрании мне предлагалось отвечать на все интересующие генерала и летчиков вопросы. Как я понял, передо мной сидели асы прославленной немецкой группы имени Вольфрама фон Рихтгофена – известного немецкого летчика и военачальника.

Сначала спрашивали, как звать, сколько лет, женат ли, какое образование. Потом посыпались профессиональные вопросы: с какого времени воюю, сбивал ли немецкие самолеты?

– Да, сбивал! Семь ваших самолетов!

Генерал спросил, когда и где именно я одержал последние победы. Я назвал день, когда погиб Коля Трещин и была сбита четверка «мессеров» над нашим аэродромом. Генерал поинтересовался судьбой сбитых летчиков, видел ли их я.

– Да, видел! – ответил я и добавил, что жизни сбитых летчиков ничего не угрожает.

– Хотите видеть летчика, который вас сбил?

– Желательно.

– Обер-лейтенант Штотц! – скомандовал генерал. Из дальнего ряда поднялся, щелкнув каблуками, улыбающийся лет тридцати летчик. На его груди висело несколько крестов.

– Знаете, какой вы у него по счету? Вы у него сто сорок третий!

Переводчик переводил слова генерала.

– Передайте генералу, что он сбил меня не в воздушном бою, а подкравшись внезапно, «из-за угла».

Генерал пояснил:

– В нашу группу зачисляются летчики, имеющие не менее ста сбитых самолетов! Здесь мы сбиваем по тридцать русских самолетов ежедневно!

Я попросил перевести, что, если бы это было так, давно уже перестала бы существовать наша авиация.

Один из летчиков сказал, что русские допускают в боях много ошибок – стреляют с большой дистанции, пытаются вести бой на вертикали, не используют меньший радиус виража американских машин. Чем это объяснить?

– Внезапным ударом по аэродромам 22 июня 1941 года вам удалось вывести из строя не только нашу авиацию, но и многих опытных летчиков. Сейчас в небе действует в основном молодежь. Молодые летчики допускают много ошибок, но опыт – дело наживное. Скоро вы это почувствуете! – ответил я.

– Как ваши летчики оценивают наш «мессершмитт»?

– Наши летчики очень хорошо отзываются об этой машине. Думаю, если бы у нас была на вооружении такая машина, вы, здесь сидящие, давно были бы в таком положении, в каком нахожусь я!

Мой ответ не понравился присутствовавшим. «Будь что будет!» – думал я и продолжал дерзить.

– Что у вас думают: когда война кончится? – спросил генерал.

– У нас думают: когда вас всех перебьем, тогда и война кончится!

Едва переводчик перевел мои слова, как шум прошел по рядам. В это время вошел штабной офицер с кипой большого размера фотографий. Мне предложили отложить фотографии летчиков, сбитых нами, которых я видел.

Воцарилась тишина. Все следили за моими руками. Вот я отложил в сторону одну, другую, третью.

– Гут! – изрек генерал. Он махнул рукой и вышел.

Так закончилась «пресс-конференция», длившаяся часа три. Меня увели, а скоро под конвоем двух солдат повезли в немецкий тыл, в Ригу.

Здесь, в центре города, неподалеку от сквера и пруда, в небольшом одноэтажном доме, меня заключили в одиночную камеру. Ее стены были исцарапаны фамилиями побывавших здесь ранее узников. Среди них фамилии: Банщиков Евгений, Шулежко Евгений – это летчики нашего полка, которых мы считали погибшими.

Я вынашивал мысль о побеге. Каждый день два автоматчика водили меня на допрос в большое серое здание, у входа которого свисали два флага со свастикой. Это была особая комендатура штаба ВВС. Допрашивающий офицер был груб. Мои ответы его не удовлетворяли. Коверкая русские слова, озлобленный, он пронзительно кричал, брызгал слюной и тянулся рукой к кобуре пистолета. Его интересовало, какими радиоприборами оснащены американские истребители, на которых мы воевали. Он не верил, что не было у нас никаких особых приборов, грозил таким допросом, где я буду говорить правду.

На стене кабинета висела огромная карта крупного масштаба. Бросая украдкой на нее взгляд, я заметил синие линии, тянувшиеся от Риги в глубь нашей территории. Они совпадали с маршрутами самолетов-разведчиков, которых мы перехватывали в зоне железной дороги Череповец – Тихвин – Волхов – Ленинград. Я представил, что бы со мной сделала эта штабная разведка, если б знала, что перед ними один из тех, кто уничтожал столь дорогие для них, специально подготовленные экипажи и машины.

Дней десять держали меня в одиночной камере. Думая о побеге, я старался сохранить «форму»: прыгал, приседал, отжимался руками, много ходил по камере, не давая расслабляться организму.

Вскоре меня перевели в концлагерь под Ригой, где находились военнопленные разных родов войск. Давно уже у меня отобрали летную одежду – облачение состояло из какой-то рванины. Все узники носили разноцветное тряпье, многие страдали от запущенных, загнивающих ран…

В апреле 1943 года меня вывезли из этого лагеря, и я с двумя конвоирами оказался на улицах города Лётцен в Восточной Пруссии. Меня подвели к высокой белой кирпичной, похожей на крепостную, стене с прилепившейся к ней часовенкой. Конвоир нажал кнопку звонка – открылось окошко. Конвоир подал документ, и нас впустили.

Изнутри было видно, что стена кольцом охватывает огромную чашу с травянистым покровом, на дне которой стоят длинные бараки и двухэтажное здание. Поверх стены на разных расстояниях возвышались деревянные вышки с часовыми.

По крутой узкой лестнице длиной метров в двадцать пять меня провели вниз к двухэтажному зданию. В нем – казарменное помещение с несколькими рядами коек в два этажа. К конвоиру вышел офицер, говоривший по-русски, и указал мне койку. Окружающие усадили меня на скамью и наперебой стали расспрашивать. Это были наши пленные.

Вскоре меня пригласили в комнату, где за столом сидел офицер, на рукаве мундира которого была эмблема с крупными буквами «РОА». Офицер на чистом русском языке предложил мне сесть.

Как я потом узнал, это был майор Сахаров, представитель штаба «Русской освободительной армии» (РОА) генерала Власова.

Офицер пояснил, что мне представляется возможность вступить в РОА с сохранением офицерского звания и соответствующих привилегий.

– Подумайте. Когда примете решение, заполните это заявление. – Офицер протянул отпечатанный бланк, где требовалось только заполнить графы и поставить подпись.

Так я оказался в вербовочном лагере, но становиться предателем я не собирался. Об этом решил сразу не заявлять – верил в возможность побега и ждал случая.

На другой день сюда привезли еще одного летчика-истребителя – Колю Добрина. Мы быстро нашли общий язык и подружились. «Мы летчики, идти в пехоту не желаем!» – таков был наш ответ на вопрос: «Почему не подписываете заявления?»

Мы надеялись, что, не добившись толку, нас долго держать здесь не будут. А пока заучивали немецкие слова в надежде, что это пригодится. В отведенное время нам разрешалось выходить и прогуливаться возле здания. За нами наблюдал солдат и не разрешал подходить к баракам, где размещались военнопленные французы.

На первом этаже нашего здания были помещения, куда запрещалось входить. Однажды любопытство взяло верх, и мы с Колей вошли. В маленькой комнате лежал весь в бинтах человек. Он обрадовался нашему появлению и приподнялся. Мы разговорились.

Это был начальник штаба Брянского партизанского соединения Виктор Гоголюк. Из окружения его вывозил на самолете У-2 летчик Евгений Кирш. В тумане над передним краем немецкой обороны их самолет был сбит. Раненого Виктора привезли сюда. Он быстро разбинтовал ногу, и под бинтом мы увидели орден Ленина и два ордена Красного Знамени. Мы поделились своими планами на побег. Виктор одобрил, пожелал удачи и советовал все хорошо продумать. На всякий случай сообщил нам свой московский адрес.

Нашу беседу прервал ворвавшийся солдат. Бранясь, он вытолкал нас в коридор.

Однажды, прогуливаясь, мы увидели спускавшихся по лестнице вниз наших военнопленных. Они примостились на травке. Им принесли из склада немецкую одежду. Пленные переодевались и обретали вид немецких солдат.

– Это что ж, теперь пойдете против своих? – спросил я.

– Что ты, браток! Какие из нас солдаты? Мы еле на ногах стоим, разве не видишь? Вот поправимся, дадут оружие, а потом посмотрим, что нам делать!

Я спросил, откуда их привезли.

– Рыли под Берлином глубокие рвы. Кто ослаб, того прикалывали прямо в траншеях! Оттуда и привезли…

Разговор наш прервался – нас отогнали конвоиры.

Неожиданно меня разлучили с Колей Добриным и отправили в лагерь под Кенигсбергом. Ограждение лагеря было хилое: на тонких столбах в один ряд болталась колючая проволока. Ходившие вдоль нее два немецких солдата были калеки. Один хромал, у другого виднелся бинт из-под пилотки. Преодолеть такую ограду ничего не стоило. Внутри лагеря было несколько бараков, снаружи – штабной домик, караульное помещение и гараж.

В штабе конвоиры передали меня администрации лагеря. В небольшом кабинете со мной разговаривали два ефрейтора на чистом русском языке. Один – Додонов, второй назвался Алексом. Немцы предложили им работать при штабе лагеря, и они согласились. В их обязанность входила регистрация прибывающих пленных, заполнение анкетных данных. Жили они в караульном помещении, но им разрешалось ночевать в штабе. Лагерь принадлежал авиационному военному ведомству, начальником лагеря

был полковник авиации Холтерс. Около лагеря было небольшое ровное травяное поле. Сюда прилетал легкий самолет связи.

В небольшой комнатушке лагерного барака со мной помещался Володя Коняхин. По его словам, он был командиром эскадрильи 1-го гвардейского истребительного авиационного полка, воевал на Ленинградском фронте.

Это был высокий, крепкий, добродушный парень. Лицо его было усыпано черными точками, что обычно является следствием близко разорвавшегося снаряда. Мы подружились.

Додонов принес мне кирзовые сапоги, серые брюки, зеленоватый френч и нижнее белье. На Володе уже была такая одежда, она походила на форму немецких солдат. Сначала мы не придали этому значения и были рады чистому белью.

В бараках размещалось около 150 военнопленных. Все они были авиаторы – летчики, штурманы, стрелки-радисты, бортмеханики. Жили в больших помещениях с рядами двухэтажных коек. Нельзя было понять, кто есть кто, – все переодеты.

Загадочным был этот лагерь. Частенько в штаб вызывали кого-либо, и там подолгу велся с ним разговор. Несколько раз со мной беседовал полковник Холтерс. Не допрашивал, а именно беседовал.

Некоторых пленных куда-то увозили. Через несколько дней они вновь появлялись. В лагере, в отдельном флигеле, жил пленный генерал авиации Александр Алексеевич Белишев. Его тоже подолгу не было видно. Додонов сообщил, что генерал был в Берлине.

В лагере проводилась антисоветская агитация, были развешены соответствующие плакаты. Почти ежедневно Додонов приносил в лагерь газету РОА «За Родину», расхваливал «новый порядок» на территориях, оккупированных немцами.

Однажды я поделился с Володей мыслью о побеге, он с радостью согласился участвовать в нем. Обдумывая варианты, мы решили подобрать большую группу и организовать массовый побег. Каждый день нас небольшими группами выводили под конвоем на разные хозяйственные работы в деревню. Мы копали огороды и чистили скотные дворы. Частенько с нами ходил Додонов или Алекс. У Додонова был фотоаппарат, и он фотографировал нас.

Мы организовали комитет по подготовке побега. К нам присоединились майор Тонких и капитан Лепехин [i] из Авиации дальнего действия (АДД). Лепехина сбили недавно над Данцигом (Гданьском), он обрадовал нас хорошими вестями с фронта.

Нам хотелось склонить к участию в нашем комитете генерала Белишева, через него, как старшего по званию, отдавались распоряжения администрации.

Вести дела с генералом Белишевым поручили мне. Вечером я встретил его у флигеля, и мы разговорились. Оказалось, он с Урала, один его сын – танкист, другой – артиллерист. Оба на фронте. Генерал находился при штабе 2-й ударной армии Власова, когда она была окружена и разгромлена, а ее штаб оказался в плену. Немцы всячески склоняли Белишева перейти к ним на службу, но он на предательство не пошел.

Я откровенно сказал Белишеву, что ребята побаиваются его и относятся к нему с подозрением. Генерал возмутился и просил передать, что он никогда не пойдет на сотрудничество с немцами, что он патриот своего Отечества и, если ему поверят, готов возглавить комитет по организации побега.

На другой день меня привели в штаб. Полковник Холтерс, улыбаясь, сообщил, что разыскали в Каунасе мою жену и я могу написать ей письмо. На мой вопрос: «Могут ли ее привести сюда?» – Холтерс ответил утвердительно.

Я написал Наташе о своем положении, просил: пусть добивается свидания со мной. Наташа сообщила, что жива, здорова, но на свидание прибыть не может по ряду обстоятельств. По содержанию записки чувствовалось, что она многого недоговаривает.

Обо всем этом я рассказал на собрании комитета. Мнения и высказывания были различны. Каждому члену комитета поручили подобрать наибольшую группу желающих бежать.

Все члены комитета были коммунистами, поэтому мы решили создать подпольный комитет партии.

Чтобы не вызвать подозрений, комитет собирался на короткое время в нашей комнатушке или у Белишева. Разрабатывали план побега, а точнее, два его варианта. Первый – скрытно уйти ночью. Второй – подготовить восстание, в ходе которого уничтожить охрану, штаб, линии связи, захватить оружие и автомобили и двигаться на них в Литву или в Польшу, к партизанам.

Большинством комитета был принят второй вариант. Члены комитета назначались старшими групп. Общее руководство возлагалось на генерала Белишева. После уничтожения охраны лагеря вооруженные группы должны были захватить штаб, караульное помещение, гараж. Моей группе в пятнадцать человек поручалось захватить контрольно-пропускной пункт, гараж и продовольственный склад. В целях конспирации задача не доводилась до личного состава. Это предполагалось сделать в канун восстания, каждому участнику соответственно поставить задачу. Восстание намечалось на 15 мая.

В 19:30-20:00 генерал Белишев должен был выйти из флигеля с полотенцем на плече – сигнал к началу действий всех групп.

Ночью накануне мы с Володей Коняхиным долго не могли уснуть. Разные мысли лезли в голову. Почти до утра мы вертелись с боку на бок. Томительно тянулся день. Лишь после ужина время пошло быстро. В соседнем бараке я объяснил каждому, как и где действовать. Там же прилег на чью-то койку, ожидая сигнала.

Вдруг послышался рев автомобиля и топот бегущих по коридору. Грохнула распахнутая дверь. Вбежал офицер в черной форме СС и солдат с автоматом.

– Ахтунг!

Все вскочили. Офицер громко зачитывал фамилии. Солдат выталкивал названного за дверь, приговаривая:

– Шнель! Шнель!

Очутившись за дверью, я увидел в коридоре стоящих в два ряда автоматчиков. Меня втолкнули в кузов большой, крытой брезентом машины. Их был полон двор. В машине уже находились Белишев, Коняхин, Лепехин и еще десять наших пленных.

Солдат закрыл перегородку в кузове машины, по другую ее сторону разместилось около десятка автоматчиков.

Мы все смотрели друг на друга в недоумении. Было ясно одно – предательство. Но кто?

Через минут сорок во дворе тюрьмы нас вытолкали из машины, рассредоточили по одному на дистанции несколько метров. Люди в штатском подошли к каждому из нас, приказали раздеться догола и тщательно обыскали всю одежду и белье, прощупывая каждый шов. По команде мы снова оделись.

Меня отвели в тесную холодную камеру – одиночку. Сюда едва пробивался свет из маленького зарешеченного оконца под потолком.

«Вот и спета моя песенка!». – подумалось мне. Несомненно, немцы были осведомлены о нашем плане. Мы заранее условились – в случае провала не признаваться ни в чем ни под какими пытками.

Через пару часов меня повели на допрос. Офицер СС зло глядел на меня сквозь очки. Коверкая русские слова и мою фамилию, объявил сразу, что участь моя решена, только чистосердечное признание может «спасайт свой голова». Далее он пояснил, что мне надо ответить лишь на один вопрос: кто из немецких солдат согласился достать нам канистры с бензином?

Действительно, с несколькими солдатами охраны у нас налаживались отношения. Однако замысел сорвался из-за того, что внезапно была заменена вся охрана. С новым составом установить контакты не удалось.

Я отвечал, как условились на комитете, что «ничего не знаю, подозреваете меня и обвиняете напрасно». Эсэсовец выходил из себя, кричал, избивал кулаками, тыкал пистолетом в лицо и грозил пристрелить. Я повторял одно и то же: «Ничего не знаю!», «Первый раз слышу», «Обвиняете меня напрасно». Допросы продолжались каждые сутки по нескольку часов, в основном ночью. Счет дням был потерян. Баланда и кусок хлеба с опилками – вся еда. Я чувствовал, как худею и слабею, бока болели и немели от бетонного пола одиночки. Я крепился изо всех сил, старался не падать духом, проделывал кое-какие упражнения, старался больше держаться на ногах.

Однажды из камеры меня привели в просторный коридор, где уже стояли раздетые догола мои товарищи. Были они обросшие, избитые, едва узнаваемые. Кучку одежды перед каждым из нас опять тщательно обыскали люди в штатском. Потом нам приказа; ли одеться и погрузили в крытые автомашины, на которых привезли в город Инстенбург, на вокзал. В товарном вагоне нас доставили в польский город Лодзь, на окраине которого находился концлагерь. Здесь содержалось несколько тысяч военнопленных, в основном из частей ВВС и ПВО.

В лагере нас снова обыскали и отвели по баракам. Каждый из полутора десятков бараков был огорожен колючей проволокой. Территория лагеря в виде прямоугольника триста на двести метров была огорожена пятью рядами колючей проволоки. Между ними лежали проволочные валы-спирали. Ограда была под током и оборудована сигнальным устройством. За проволочным ограждением, метрах в двух, проходила бетонная стена. Между ней и проволочной оградой патрулировали часовые. По углам территории лагеря возвышались вышки с пулеметами, в ночное время лагерь освещался прожекторами.

Отсюда пленных на работы не выводили. Вид узников произвел на меня самое удручающее впечатление. Баланда и кусочек хлеба с опилками быстро превращали людей в доходяг. Из этого концлагеря не было совершено ни одного побега, хотя и были отчаянные попытки. На проволоку набрасывали одежду, всякое тряпье – надеялись быстрым броском преодолеть ограду и скрыться в ночной тьме. Смельчаки погибали под пулеметным огнем.

Оказавшийся в плену мировой рекордсмен-парашютист Козуля пытался организовать побег из барака путем подкопа. Было уже все готово, оставалось прорыть небольшой участок под стеной. Однако патрулировавший между стеной и проволокой часовой провалился в прорытый ход. Он поднял тревогу, сбежалась охрана. Всех узников этого барака вывели на плац лагеря, уложили на землю лицом вниз и под ударами плетей заставили ползти в другой конец лагеря. Это происходило на глазах остальных узников.

Большинство истязаемых не доползло, остальных выволокли за ворота. Затем к каждому бараку подвезли лопаты и заставили

узников выкопать под ними слой земли, чтоб были видны столбы, на которых стоят бараки. Каждый день приходили солдаты и острыми металлическими штырями протыкали землю возле бараков, их прозвали «золотоискателями». Ежедневно, в любую погоду, нас всех выстраивали на плацу для поверки. Проверяли по номерам, написанным масляной краской на груди и спине ниже букв «SU». Мне намалевали номер 7525.

На другой стороне плаца отдельно стоял такой же, как и остальные, барак. Туда отбирали ослабевших доходяг, потом их уводили за ворота, и они уже никогда не возвращались обратно.

Из наших заговорщиков мне встретилось несколько человек. Никто не знал, кто же нас предал. Грешили на генерала, но я категорически отвергал эту версию. Белишев находился в этом же лагере, но содержался отдельно. Здесь находилось много летчиков, пытавшихся бежать из других лагерей. На разных стадиях побега их постигла неудача.

Из нашего полка мне встретился Евгений Шулежко. Он также пытался бежать, но его поймали. Сильно били, отчего он болел, ослаб и уже не мечтал бежать. Однако он подбадривал меня, подарил драгоценную маленькую компасную стрелку. Ведь в случае удачного побега без нее не обойтись – идти по маршруту в пасмурные дни и ночи без компаса невозможно. Я был искренне благодарен Жене. Он подсказал, как лучше спрятать и сохранить стрелку. Я обменялся с одним из узников штанами. Это были французские цвета хаки с толстыми швами, особенно в ширинке, штаны. Туда я и затолкал стрелку.

С надеждой поглядывал я на этапный барак. Должны же немцы когда-нибудь и меня туда водворить! Оттуда за ворота – и на этап. Фортуна мне улыбнулась. Как-то в дождливый день на очередной поверке фашист ткнул палкой мне в грудь. В этапном бараке нас оказалось человек пятьдесят. Вид доходяги был у каждого, но я верил в свои силы. Под усиленным конвоем, с собаками, нас провели через город на вокзал, там погрузили в старые «телятники». Снаружи половина вагона, в которой размещались пленные, была обита вертикальными рядами колючей проволоки, внутри эта часть вагона была отделена сеткой из колючей проволоки. В середине сетки встроена деревянная дверь. За сеткой, в полуметре от нее, – дощатые двухэтажные нары. Над верхними нарами в стенах – по одному узкому люку, дверцы которого закрыты рычагами и забиты металлическими скобами. На нижних нарах разместились восемь пленных. На верхних – семь. Я находился вверху. В другую часть вагона, где дверь была отодвинута, зашли десять автоматчиков. Немцы расселись на обитых материалом топчанах. При задвинутой двери свет проникал в ту часть вагона, где расположились солдаты, через два открытых люка.

Мы лежали вдоль вагона головами к торцовой стене. В первый же час, как тронулся эшелон, я достал стрелку и определил, что везут нас на восток. Поскольку везут «ближе к дому», решил никаких попыток к побегу не предпринимать.

В темное время немцы зажигали лампу, подвешенную у потолка возле проволочной сетки. Рефлектор был направлен в нашу сторону. Мы находились на свету, в то время как солдаты оставались в тени.

Когда кому-то из нас требовалось в туалет, солдат отодвигал дверь, и мы мочились в щель через проволоку. По большой нужде выводили пленного через дверцу на остановках.

На другой день нас выгрузили на небольшой станции в лесу. Как потом оказалось, в Литве. В лесу было два лагеря. Один – большой, как в Лодзи. В нем содержались пленные английские летчики. В малом – советские военнопленные. В центре его стояло несколько виселиц. Однако ограждение внушало надежду на возможность побега.

Пленных англичан содержали в достаточно хороших условиях. Днями англичане играли в футбол, регби, занимались легкой атлетикой. Питались они продуктами, поступавшими от Международного Красного Креста, от немецкого пайка отказывались в пользу советских пленных. Но нам он не доставался – немцы выливали баланду и выбрасывали хлеб с опилками, не съеденный англичанами, в помойку.

Наш лагерь военнопленных предназначался для обслуживания англичан. Наши доходяги чистили помойки, туалеты, выполняли всякие хозяйственные и ремонтные работы.

Англичане, как могли, помогали нам. Они закладывали в пустые банки еду и подбрасывали их в мусор.

В ночь перед моим прибытием сюда один из пленных – летчик Юрий Цуркан – организовал побег и увел с собой сорок человек. Это обозлило охрану. Барак в центре лагеря был тут же огорожен проволокой. Немцы заставили нас вырыть яму для отдельного туалета у нашего огороженного барака.

Через день были пойманы несколько бежавших. Их забили до смерти на глазах у остальных узников.

Через пару дней нас вывели из барака и приказали снять одежду. День был холодный, а с обыском фашисты не торопились. Меня беспокоила спрятанная стрелка компаса, к счастью, ее не обнаружили. После обыска нас принял прибывший конвой с собаками и повел на станцию, где уже стояли опутанные проволокой «телятники».

Я снова оказался на верхних нарах. У самой стены, слева от меня, лежал зенитчик капитан Иван Власович Сылко. Справа – капитан Георгий Лепехин. За ним – штурман Володя Жуков и еще трое пленных. Теперь нас повезли на запад. Возникла мысль о побеге. Сылко идею поддержал. Он был уверен, что, если не сбежим из этого вагона, нас ждет гибель. Лепехин не соглашался. «Броситься на автомат я всегда успею!» – говорил он.

Обстановка действительно не располагала к побегу. За проволочной сеткой – десять солдат. Один автоматчик все время торчит у проволочной сетки. Отодвигающаяся дверь на стороне немцев, за проволокой.

Тем не менее я и Сылко прикидывали варианты побега. Один из них сводился к тому, чтобы освободить дверцу люка от забитых скоб, повернуть рычаги запоров, открыть люк, раздвинуть наружную колючую проволоку и выпрыгивать на ходу. По другому варианту – один из нас попросится справить малую нужду. Когда автоматчик откроет запор и отодвинет дверь, чтобы образовалась щель, нужно ударом ноги выбить ограждающую сетку и выпрыгнуть по очереди из вагона. Сделать это успеют два человека, по третьему наверняка будет дана автоматная очередь.

Чтобы бежать четырем или пяти пленным, необходимо совместить одновременно оба варианта. Я и Сылко избрали первый.

На другой день пути один из нас на корточках двигался к краю нар вдоль стены и оставался в такой позе, закрывая от немцев люк. Другой в это время раскачивал скобы, чтобы их вытащить. К исходу дня мы так разболтали скобы, что их можно было вытащить. Осталось проверить, как открывается люк. Было еще светло. Иван Власович загородил собой люк, а я быстро вытащил скобы, повернул рычаги и потянул на себя – дверца приоткрылась. Вместе с дневным светом ворвался стук колес и струя холодного ветра. На счастье, проволоки за люком не оказалось. В тот же миг я быстро закрыл дверцу на рычаги и вставил обратно скобы.

Рядом со своим напарником я уселся на корточки. Вдоль проволочной перегородки от стены к стене вышагивал автоматчик.

В глубине вагона галдели и хохотали солдаты охраны, а мы с нетерпением ждали ночи. Наконец начало темнеть, немцы зажгли карбидную лампу. Мы улеглись. Теперь Лепехин и Жуков изменили свое мнение и решили присоединиться к нам.

– Выпрыгнуть через люк можно только двоим, – доказывал Сылко, – третий будет прошит очередью. Я изложил второй вариант побега.

– Надо осуществить оба! – согласились со мною все.

Так он называл себя в лагере. Настоящая фамилия – Жебко.

Встал вопрос: кому по какому варианту бежать? Кто-то предложил бросить жребий. Пустой кулак означал второй вариант. Он достался мне и Володе Жукову.

Мы поменялись местами. Рядом с Сылко, ближе к люку, лег Лепехин, потом я и Володя. Мы лежали молча, ожидая середины ночи.

– Пора! – толкнул я Володю, на корточках приблизился к краю нар, ближе к двери. Передо мной, за сеткой, остановился автоматчик.

– Вас? – окликнул он меня.

– Их мёхте нах аборт! (Я хочу в туалет!) – ответил я.

– Верботен! (Запрещено!)

Я дал понять немцу, что не могу больше терпеть. Накричав на меня, солдат приказал немедля ложиться и ждать утра. Он направился к противоположной стороне, давая понять, что разговор окончен. Все рушилось. Жар ударил в голову от досады.

Соскочив с нар на пол, я опять стал требовать свое. Фашист стал тыкать автоматом через проволоку, доставая до груди, требовал немедленно идти на место.

В это время Жуков находился на самом краю нар. Когда немец пошел в другую сторону, он сдавил рукой мое плечо. Я обернулся, увидел открытый люк и мелькнувшие в нем сапоги.

Решение возникло мгновенно. Правой ногой я стал на нижние нары, левой коленкой – на верхние и из этого положения бросился в черноту люка. Меня обдала сильная струя холодного воздуха. Тело ударилось о землю, и наступила тишина. Очнувшись, я увидел вдали красный огонек последнего вагона удаляющегося эшелона. Железнодорожное полотно, рядом с которым я лежал, пролегало в глубокой выемке. Взобравшись на ее крутой склон, в ночной тьме я увидел силуэт бежавшего человека.

– Иван Власович! – окликнул я.

Мы обнялись. Нужно было сориентироваться и немедленно уходить. В черном безлунном небе сверкали мириады звезд. Я быстро нашел Большую Медведицу, затем Полярную звезду. Боясь ошибиться, я вытащил компасную стрелку. Когда, вращаясь на тоненькой ниточке, ее северный конец указал на Полярную звезду, мы бросились на восток, ориентируясь далее по звездам. Компасную стрелку я спрятал.

Мы понимали, что несомненно будет погоня с собаками. Чтобы сбить след, необходимо было быстрее достичь Вислы. Эшелон пересек ее за пару часов до побега – это мы определили по долгому громыханию на мосту. Такой длинный мост мог быть только через Вислу.

Мы бежали строго на восток через все попадавшиеся препятствия: огороды, сады, ямы, кусты. Когда, замедлив бег, осматривались, видели позади осветительные ракеты и слышали собачий лай – немцы гнались за нами.

Уже прошло несколько часов. Силы катастрофически убывали, а долгожданного берега реки все не было. Наконец местность пошла с понижением, трава становилась все выше и выше, запахло сыростью.

Впереди засветлело небо. Занималась утренняя заря.

– Ты плавать умеешь? – спросил я Ивана Власовича.

– Плохо, – был ответ.

Это меня огорчило и озадачило. В этом районе ширина Вислы – километра два. Для меня же плавание – любимый вид спорта. Я неоднократно участвовал в пятикилометровых заплывах по Москве-реке.

Внезапно растительность кончилась, и мы вбежали на широкую песчаную косу, а противоположного берега не было видно в предрассветной дымке. Мы разделись у самой воды и привязали одежду поверх головы. Ивана Власовича я предупредил, чтобы он в воду не входил, пока я не определю возможность переправы вдвоем. Я ушел далеко от берега, пока углубился по грудь. Вдруг сильное течение подхватило меня и понесло. С трудом мне удалось вернуться к берегу. Ниже по течению находился мост, а там – немецкая охрана.

Я поделился с Сылко своими выводами. Не теряя времени на одевание, мы пошли по колено в воде вдоль берега против течения. Шли долго, решили, что собаки след потеряют, а немцы подумают, что мы пустились вплавь. Нам попался густой кустарник. Мы выбрались на берег и улеглись в зарослях, прижавшись друг к другу. Вскоре мы уснули, а проснулись от громких ребячьих голосов на польском и немецком языках. В прибрежной воде ребята ловили раков и рыбу. Солнце стояло в зените. Пришлось нам затаиться до вечера.

Как меня предупреждали друзья-узники, здесь, в западной части Польши, нельзя показываться на глаза никому. Территория эта онемечена. За пойманного беглеца выдавалось вознаграждение. Восточнее Вислы положение было иное. Поэтому нам следовало быстрее форсировать реку.

Мы искали, на чем переправиться, но если и попадались лодки – они крепились цепями, запертыми на замки. Пришлось идти дальше на юг вдоль реки.

Шли мы ночами, днем прятались в прибрежном кустарнике, питались с огородов, чаще морковью. Больше всего нас удручала наступившая дождливая погода. Под моросящим дождем приходилось сидеть под кустом весь день, затем идти в мокрой одежде всю ночь. Мы устали, отощали, нас лихорадило. Стала очевидной необходимость в отдыхе и пище, иначе Польшу нам не пройти,

чтобы выйти к Бресту, в район Беловежской Пущи, где находились партизаны.

Своими мыслями я поделился с Иваном Власовичем и предложил зайти вечером в какой-либо дом, в случае неудачи скроемся в темноте. Сылко согласился и рассудил, что дом надо подобрать победнее, однако попадались зажиточные дома, куда мы опасались заходить. Наконец почти ночью нам встретился небольшой домик с сараем и оградой. Я предложил забраться в сарай, отлежаться там, понаблюдать днем, что за хозяева, а в следующий вечер поговорить с ними.

– Ты лезь в сарай, а я спрячусь в стогу сена. – Сылко указал на стог. Я согласился, и мы разошлись.

Взобравшись по срубу под соломенную крышу, я проник в сарай, где до самого верха были сложены снопы. Пробившись вниз через несколько рядов, я умостился поближе к стене. Тепло разморило меня, и я скоро уснул.

Проснулся я, когда в щели меж бревен пробился яркий свет. Ничто не нарушало тишины, лишь изредка было слышно кряканье уток во дворе. Через щель просматривалось полотно железной дороги, за ним – лес.

Снопы оказались не обмолоченными. Отрывая колосок ржи, я растирал его в ладонях и с жадностью поедал зерна, пока не наелся. За весь день лишь дважды я услышал польскую речь. Разговаривали мужчина и женщина, похоже, преклонного возраста. Хорошо, что во дворе не было слышно лая собак, они бы учуяли меня.

С наступлением темноты я выбрался из сарая. В это же время из стога вылез Сылко. Мы обменялись впечатлениями, решили зайти в дом. На всякий случай Власыч остался у калитки.

Я зашел во двор. Слева – дверь в дом, справа – сарай с полуоткрытыми воротами.

Не успел я подойти к двери, как за ней что-то громыхнуло. Испугавшись, я вбежал в сарай, увидел, что из дома вышел старик и направился к сараю. Он остановился ко мне спиной, чиркая зажигалкой. Я похлопал рукой по его плечу, предупредив на польском языке, чтобы он не боялся.

Старик вздрогнул и сразу успокоился, услышав польскую речь. Коротко я объяснил ему, кто я. Он предложил зайти в дом. Осмотревшись, я сообщил, что не один, а с товарищем. Позвал Сылко, и мы вошли в дом вместе. Пахнуло теплом и едой. Жена хозяина и их взрослая дочь удивленно смотрели на нас.

Хозяин им объяснил, в чем дело, и распорядился, чтобы они быстрее нас накормили. Из печи женщины извлекли два глиняных горшка. С жадностью поедали мы тушеную морковь с салом и свежим домашним пеклеванным хлебом. Потом пили горячий кофе с молоком.

Вдруг стук в дверь. Мы вскочили в тревоге. Оказалось, пришел с дежурства на железнодорожной станции сын. Хозяев удивил мой достаточно хороший польский язык. Я им понравился, они рассказали об обстановке вокруг, советовали, как идти и обходить гарнизоны. Отсюда начинался большой массив леса, где можно идти и днем.

Хозяева подарили нам пиджаки, шляпу и кепку, вложили в мешок буханку хлеба, сало, нож и спички. Мы распростились с ними, как с родными.

Перейдя железную дорогу, мы углубились в лес и шли до рассвета, ориентируясь по звездам. Погода наладилась. До полудня мы хорошо отдохнули и снова тронулись в путь по чудесному бору. Казалось, здесь не ступала нога человека. Под березами, кленами, дубами, соснами стелился толстый слой мягкого мха. На очередном привале мы сняли сапоги. Приятно было ощущать прохладу этого зеленого покрывала босыми ногами.

Ночью развели костер, выспались и повеселели. Неожиданно нам попалось картофельное поле, на следующем привале лакомились печеной картошкой с салом. К сожалению, скоро продукты иссякли. Сутки мы шли без еды. Вдруг мы услышали женский голос – на весь лес звучала польская песня. Двигаясь на голос, мы вышли на поляну, где увидели несколько коров и пастушку. Мы дослушали песню, но остереглись показываться женщине на глаза.

Лес кончался. Взобравшись на высокий холм, мы увидели небольшую деревушку. Домики стояли в два ряда. Правее их были огороды и лужок со стогами сена. От них к селу ехало несколько подвод, груженных сеном.

Мы решили дождаться темноты, а затем собирались зайти в какой-либо дом за едой. В случае опасности скроемся в темноте, как это было не раз.

Ночь наступила быстро. Зашли в первый дом. Вышедший хозяин встретил нас недружелюбно.

– Самим не хватает! Много вас тут таких!

– Может, хозяйка что-нибудь найдет?

Он вошел в дом, и скоро хозяйка вынесла маленькую горбушку хлеба. Мы ее тут же съели на ходу. Шли по деревне, ощущая голод. Тускло светились окошки домов. В последнем доме окна светились ярче. Калитка оказалась незапертой, вход в дом – со двора. Из темных сеней мы открыли вторую дверь и оказались в большой комнате, хорошо освещенной керосиновой лампой. За столом сидела большая семья. В углу, на кровати, лежал старик. К нам подошел молодой хозяин. Я поздоровался по-польски, объяснил, кто мы такие, справился, нет ли близко немцев. Ответ был успокоительным, и я изложил нашу просьбу. Нас пригласили к столу. Я сел на край скамьи спиной к двери, Сылко – напротив меня. В тарелки нам наложили тушеной моркови с салом. В тарелке еще оставалась еда, когда я заметил, что за столом мы остались одни. Это показалось подозрительным. Я поднялся, приглашая Власыча выйти. В это время в комнате оставался молодой хозяин и лежащий старик.

Я подошел к двери, она оказалась запертой. Хозяин успокоил:

– Не стоит вам волноваться. Придут полицейские, проверят документы и отпустят!

– Какие документы! Я же вам все объяснил! – начал я перепалку с хозяином. – Вы нас обманули, сказав, что немцев нет!

– Не знаю! Ничего не знаю! Ниц невем! – твердил хозяин.

Мы поняли, что оказались в ловушке. Я бросился к окну, что выходило во двор. Из темноты сквозь стекло на меня смотрели два полицая. Тем временем Иван Власович ударил ногой по окну в противоположной стене, выходившему на улицу. Вслед за звоном выбитого стекла он выскочил из окна. Тут же раздался его крик:

– Ой! Ой!

В это же мгновение распахнулась дверь, и на меня набросилось несколько полицаев. Они связали мне за спиной руки. Через минуту полицаи втащили окровавленного Сылко. Было такое впечатление, будто на его голову вылили ведро крови. Его бросили на пол, к стене, рядом со мной. Он был без сознания. Много полицейских и немцев набилось в комнату. Наверное, по селу разнесся слух о поимке «бандитов» – дверь не закрывалась от любопытных. Полицейский выкрикивал:

– Заходите! Заходите! Посмотрите, каких бандитов поймали!

Зевак прибавлялось, несмотря на поздний час. Обидно было, что все произошло в доме поляка. Немцы разорили Польшу, не считали поляков за людей. Глядя в глаза этим зевакам, я стыдил их за холуйство и предательство, говорил о трагедии польской нации. Поляки смотрели на меня с удивлением и любопытством. Один парень, стоявший ближе ко мне, произнес шепотом, кивнув на молодого хозяина дома:

– Отпускник!

Только теперь я заметил, что на нем были брюки и сапоги немецкого солдата. На груди, из-под нижней рубашки, просматривался солдатский медальон. Значит, мы зашли в дом солдата вермахта, находившегося в отпуске. До сих пор я не могу простить себе такой оплошности! Ведь мог бы сразу заметить.

Сылко начал стонать. Я попросил женщин перевязать моему товарищу голову. Старшему немцу перевели мою просьбу. Он, взглянув на часы, сказал:

– Никакой помощи не требуется…

– Через пару часов мы им обоим поможем, – засмеялся один из полицаев.

Эти реплики встревожили меня, я понял, что готовится расправа.

Все это время я старался освободить руки от веревки. Мне удалось растянуть узел так, что левую руку можно уже было вытащить, правая еще была сильно стянута. Бежать можно было и с веревкой на одной руке. Медленно тянулось время, зеваки разошлись.

С улицы донесся стук колес. Задвигались полицаи, они поволокли из комнаты Сылко. Меня поставили на ноги, конец веревки, которой были связаны мои руки, волочился по земле. Сердце заколотилось при мысли, что вот-вот обнаружат растянутый узел. На улице стояла подвода в две лошади, рядом сновали полицейские с фонарями. На деревянные боковины подводы были положены две доски – сиденья. Одна – ближе к лошадям, вторая – метра полтора от первой. На первой доске сидел ездовой – мальчишка лет четырнадцати.

Сылко перевалили через боковину и прислонили спиной к передней доске. Он был без сознания, его голова безжизненно свешивалась на грудь. Меня усадили рядом с ним. К подводе опять стали подходить селяне. Два полицейских взобрались на подводу и уселись к нам лицом. Старший немец предупредил, чтоб глядели за нами в оба.

– Яволь! Яволь! – отозвались конвоиры, а один добавил: – Не убегут! Из нашего леса бежать некуда!

Оба полицая вытащили наганы, один из них потряс им у самого моего носа:

– Во-о! Чуть что – оо…

В это время притащили цепь и скрутили ею наши ноги. Моя надежда на побег угасала. Совсем сердце упало, когда полицейский увидел конец веревки на моих руках, нагнулся, взял веревку и обмотал вокруг голенища своего сапога, закрепив конец. Из собравшейся толпы послышался смех. Один паренек выкрикнул мне по-польски:

– Хлопец! Будешь бежать – пана полицейского не уволоки!

Люди засмеялись. Но мне было не до смеха.

Как только подвода тронулась, застонал Сылко. Мальчишка тут же придержал лошадей, соскочил с телеги и скрылся в темноте. Полицаи разразились всем набором польских ругательств. Ездовой появился с охапкой соломы, бросил ее нам на ноги и пытался подсунуть под Сылко, за что получил пару оплеух. Очевидно, мальчишка сообразил, что тряска на голых досках измучает раненого, и хотел облегчить его страдания.

Подвода тихо катилась по лесной дороге, постукивая на перекатах. В черном небе колыхалась россыпь мерцавших звезд. Мы двигались на восток. «Ближе к дому везут!» – горько подумалось мне. Я обратился к польским полицаям. Пытался разжалобить, говорил, что и у нас есть дети, как и у них. Просил отпустить нас. Полицай отвечал, что тогда их повесят вместо нас.

Меж тем я изо всех сил пытался освободить правую руку от веревки, конец которой был привязан к ноге полицая. Неожиданно в разговор вмешался Сылко. Он говорил полицаям, что в Виннице его ждут две дочурки.

Я опешил, а потом подумал: «Иван Власович, наверное, еще в хате притворился. Молодец! Ведь его не связали». Улучив момент, я шепнул ему:

– Распутай ноги!

– А как твои руки?

– Руки я уже освободил, – ответил я.

Веры в успех было мало, но тут я насторожился, когда почувствовал руку Сылко, пытавшуюся освободить наши ноги. Опять сердце заколотилось. Иван Власович что-то говорил, а цепь медленно двигалась по ногам, звено за звеном. Как мог, я помогал ногами. Наконец из охватывающего кольца удалось вытащить одну, а за ней вторую ногу. От пут мы освободились.

Я шепнул:

– Будем выпрыгивать из телеги по моей команде.

Полицаи переговаривались между собой. В это время подвода въехала в лесную чащобу. С обеих сторон свисали ветви деревьев. «Самое подходящее место», – решил я. И закричал во все горло:

– Поше-е-е-л!

В ту же секунду я оказался на земле, вскочил, как пружина, и ринулся в лес. Одновременно услышал выстрелы. Я несся по лесу, не чувствуя боли от хлеставших ветвей. Вдруг выскочил на просеку, услышал еще несколько выстрелов и что есть мочи помчался по твердой тропинке. Бежал долго, пока тропинка и просека не исчезли. Я остановился перевести дух и восстановить ориентировку. Лицо жгло, провел по нему ладонью, она оказалась в крови. Это результат бега в чаще, когда ветви хлестали по лицу, а из глаз сыпались искры.

Тропинка вела на восток. Значит, бежал я параллельно дороге, по которой нас везли. Очевидно, Сылко оказался по другую сторону дороги. Находиться вблизи нее было опасно, и я свернул на юг. Местность пошла вниз, запахло сыростью. Скоро болото перешло в трясину. Я повернул назад и решил, перейдя дорогу, двигаться в противоположную сторону, на север. Там оказалась такая же трясина. Пришлось снова вернуться к дороге и идти вдоль нее на восток. Побежал, чтобы оказаться подальше от этой проклятой деревушки, но снова уперся в болото. Видимо, лесной массив был почти со всех сторон зажат непроходимыми болотами. Выход был только в сторону деревни, но идти туда неразумно. Я решил заночевать в кустах.

Я умостился в кустарнике на восточной стороне леса, у болота. Вздремнуть не пришлось. Разные мысли лезли в голову. Вспомнилась фраза полицая: «Не убегут, из нашего леса бежать некуда!» Действительно некуда – вокруг болота.

Тогда куда же нас везли ночью? Ведь дорога ведет в тупик! Напрашивался страшный вывод…

Забрезжил рассвет, и вскоре взошло солнце. Беспокоила судьба Ивана Власовича, да и собственная…

Мое внимание привлекло болото с восточной стороны. За ним виднелось пахотное поле. В одном месте болото сужалось метров до двухсот. Это место я избрал для перехода, но послышался стук колес. Пришлось затаиться. Крестьяне нагружали подводы дровами из заготовленных штабелей. Дров было много. Один из штабелей был близко от меня. Это беспокоило.

«Почему нас не ищут? – думал я. – Ведь собака по следу сразу могла выйти на меня. О чем доложили полицаи, вернувшись в село?»

Если бы они доложили о побеге, нас бы искали. Напрашивался вывод, что полицаи доложили о выполнении задания. Наверно, так оно и было. Нас предполагалось расстрелять, а трупы утопить в болоте. Полицаи, видимо, доложили, что так и сделали.

Где же Власыч? Неужели они расправились с ним? Как его найти? Искать человека в лесу что иголку в стоге сена. Тем более на враждебной территории, вблизи полицейского участка.

Я рассудил, что поиски Власыча в сложившейся ситуации будут безрезультатны, как это для меня ни печально. Ведь в этом побеге меня спас Иван Власович Сылко. До конца своих дней буду помнить, что ему обязан жизнью…

Вечерело. Уехала последняя подвода. Выждав немного, я направился к намеченному месту. В болоте на небольшой глубине я ощутил ногами хворостины и слеги. Осторожно по ним прошел через топь. Наконец ноги ступили на твердую землю. В наступивших сумерках с высоты холма я видел огромное поле. Вдали за ним чернела полоска леса.

Несколько суток я шел ночами, днем прятался в кустах и стогах сена. Однажды зашел в небольшую избушку. Обитал здесь пожилой хозяин и паренек лет четырнадцати. Мое появление их не удивило. На мой вопрос сообщили, что Висла совсем рядом. Если заплачу – переправят на ту сторону.

– Платить мне нечем, – пояснил я хозяину. – Разве что рубаху возьмете…

– Давай! – Повертев в руках рубаху, хозяин бросил ее в угол и кивнул мальчишке.

До берега было недалеко. Под покровом ночи мальчик искусно работал веслами в небольшой лодчонке, и скоро мы уткнулись в берег. Остаток ночи я провел в кустах, а с рассветом тронулся в путь, обходя задворки деревень и хуторов. На ночь забрался в стог. Голод и усталость давали себя знать, особенно болели израненные ступни ног. Усталость притупляла бдительность, и в следующий вечер я решился попроситься переночевать в какую-нибудь крестьянскую избу. Рассуждал так: если кто меня и предаст, куда-то поведут – все равно сбегу в темноте. К счастью, все обошлось и в ту, и во все последующие ночи.

Хозяин или хозяйка дома отводили меня на сеновал или в чулан, иногда запирали на замок. Всегда приносили еду: хлеб, сало, молоко. Отдохнув, чуть свет я быстро уходил. Меня информировали об окружающей обстановке и обязательно снабжали какой-нибудь едой.

На некоторых хуторах мне предлагали остаться жить. Мужских рук не хватало – одни девичьи! Говорили:

– Оставайся! Женим тебя тут, заживешь счастливо, а идти дальше опасно, вряд ли доберешься к своим!…

В одном селе мне сообщили, что здесь живут двое русских. Меня привели к ним. Павел и Сергей – наши красноармейцы – жили здесь чуть ли не с первых дней войны. Они обрадовались мне и встретили, как родного, притащили на сеновал всякой еды и даже самогон. Жизнерадостные, крепкие парни – один с Урала, другой из Ростова – помогали в работе всей деревне. Их кормили и прятали от немцев. Оказалось, неподалеку в роще жили в землянках несколько еврейских семей.

На другой день мы пошли к ним, познакомились. Местные поляки помогали им, хотя знали, чем рискуют. Вокруг свирепствовали полицаи, евреев расстреливали на месте. Ночами проводились облавы, устраивались засады.

В такой обстановке и мне было опасно идти дальше. Павел и Сергей уговаривали меня остаться с ними, но я был непоколебим. Поляки предупредили, что на старой польско-русской границе может быть охранение. Однако его не оказалось, реку Буг я перешел вброд днем за стадом коров. Скоро наткнулся на заброшенные доты, обошел их, видел на земле свежие следы танковых гусениц и немецких сапог с шипами. Встречающиеся селяне на мои вопросы не отвечали, поэтому шел вслепую, не зная, что может встретиться впереди. Польская речь сменилась белорусской. На просьбу дать еды мне отвечали: «Самим нечего есть!» – это озадачило – на белорусской земле я надеялся на большую помощь.

У одной из деревень крестьяне копали картофель. Проходя мимо, я спрашивал у них: «Где немцы?», «Можно ли в селе получить какой-либо еды?». Мне ничего не отвечали, лишь одна женщина вымолвила: «Ничего не знаем». Меня это возмутило, про себя думал: «Поляки помогали, а свои, русские, отказывают в помощи!» Меня провожали удивленные взгляды.

Далеко впереди виднелась насыпь и телеграфные столбы, а на полпути к ним – стадо коров. Пастухом был мальчишка. Он тоже долго молчал. Наконец, усмехаясь, сказал:

– Вон, за шоссе лес, есть там и люди.

Подойдя к шоссе, я взобрался на насыпь. Лес был близко. Скоро я углубился в него. Под конец дня меж деревьев показалась железнодорожная насыпь. Перед ней было видно большое бревенчатое строение, похожее на крепость. Я знал, что немцы охраняют железные дороги, и стал обходить строение с левой стороны. Неожиданно я увидел, что ко мне приближается человек в штатском. Я подождал его и спросил, что это за лес и есть ли в нем партизаны. Он негромко, но повелительно сказал:

– Не оборачивайтесь! Сюда идет патруль! Немцам подозрительны те, кто оборачивается!

Послышалась немецкая речь, мимо нас проходили по шпалам два солдата, в касках, с автоматами и собакой на поводу.

Мой собеседник раскланялся. Когда патруль удалился, он набросился на меня с бранью:

– Откуда ты, черт, взялся? Разве можно здесь появляться! Здесь их целая рота! Иди рядом и приветствуй, как я.

Мы подходили к бункеру. На скамьях сидели солдаты и офицеры, слышался громкий говор и смех. В двух шагах мы, раскланиваясь, прошли мимо. Когда отошли далеко, свернули по дороге в сторону леса.

– Повезло тебе, парень, что меня встретил, – заметил попутчик. – Я работаю смотрителем дороги. Живу в деревне Новосады.

От этого человека я узнал, что за железнодорожным полотном начинается Беловежская Пуща, что партизан в ней немного, они Далеко и найти их трудно. Мой спаситель советовал переходить железную дорогу ночью. Она хорошо охраняется, патрули встречаются через каждые полкилометра, а через километр выстроены бункера.

От всей души я поблагодарил этого человека, и мы расстались, ночи я не стал: подошел к полотну и затаился, а когда мимо прошел и удалился патруль, я бегом перескочил через полотно и скрылся в лесу.

Погода портилась. Пошел мелкий, моросящий дождь. Я почувствовал озноб и усталость, одежда промокла.

Ночью я не решился идти по мокрому лесу, выбрал дуб, под которым еще было сухо, устроил из веток ложе и, чуть согревшись, уснул.

Проснулся я от пронзительного звука. Было уже совсем светло, внизу проходила узкоколейная железная дорога. Маленький паровозик, посвистывая, тащил штук пять открытых вагончиков. Они были набиты солдатами. «Вот так Беловежская Пуща! Вот так партизаны!» – подумалось мне. Решил немедля уйти подальше от этого места. Однако за узкоколейкой лес кончился, вдали виднелась дорога, тянувшаяся с запада на восток. Она была вымощена булыжником.

Одежда моя была сырой, и, чтобы не продираться через мокрый кустарник, я решил идти по дороге. Она вывела меня к сожженной деревне, где среди обгоревших стволов торчали печные трубы.

Вдруг сзади послышалось цоканье конских копыт. Оглянуться я не смел, чтобы не вызвать подозрения, лишь ускорил шаг. Впереди показались идущие навстречу несколько женщин с кошелками. Мы поравнялись раньше, чем меня нагнала лошадь. Я бодро спросил женщин, куда ведет эта дорога, а сам оглянулся – меня нагоняла подвода, в которой сидел человек в штатском. От сердца отлегло.

– Хиба ты не знаешь? – засмеялись женщины. Очевидно, они приняли мой вопрос за шутку, но ответили: – В Нарев идэшь! В Нарев!

Мы разошлись, а подвода нагнала меня. Я махнул рукой ездовому:

– Может, подвезешь?

Крестьянин остановил коня, подвинулся, и я сел рядом. Ехали молча, пока молчание не нарушил хозяин подводы:

– Видкиля и куды идэшь?

– Убежал из плена, иду к своим! – выпалил я. От неожиданности крестьянин натянул вожжи и притормозил коня.

– Ты шо, хлопче? Шуткуешь аль правду говоришь?

– Правду говорю!

– Так туташь вокруг немцы! Як же ты пройдэшь? Убьют тэбэ!

Тем временем подвода въехала в сосновый лес. Как свечки, стояли сосны по обе стороны дороги, отливая золотом стволов в пробивавшихся сквозь тучи солнечных лучах. Дождь прекратился.

– Ладно, парень! Слухай мэнэ! Сядай спокойно и робы, шо я буду робыть!

Меня огорошило увиденное впереди. Я чуть было не соскочил с телеги. Мы подъезжали к новому свежерубленому коттеджу с большими окнами, террасой и черепичной крышей. Дальше вдоль дороги стояло несколько таких домов. На крыльце и скамьях около них сидели офицеры и солдаты. В глубине леса просматривался высокий дощатый забор.

Мой сосед на телеге снимал кепку и раскланивался перед немцами, я последовал его примеру. Дорога поворачивала и спускалась вниз.

Хозяин остановил коня, сообщил, что дальше ехать нельзя, скоро будет город. Далеко внизу, над кронами сосен, блестел купол церкви.

– Хлопец! Ежели ты ни брешешь и действительно тот, за кого соби выдаешь, смогу тоби помочь! – обратился ко мне крестьянин.

– Да нет же! Не вру! Я сказал правду!

– Тогда вот шо! Тоби трэба вэрнуться назад киломитров дэсять, у село Новосады.

Услышав слово «назад», я стал отказываться от предложения, но в разговоре понял, что крестьянин искренне сочувствует мне. Он рассказал, как обойти немецкий лесопильный завод, который мы проезжали, выйти вновь к сгоревшей деревне, а затем к шлагбауму на дороге. Оттуда будет видна деревня Новосады. Надо зайти в единственный дом под белой черепичной крышей, окна которого обращены в сторону леса. В доме встретит хозяйка, ей сказать, что послал меня из леса ее муж Георгий Лукич Василюк.

– Ступай! Я отвезу на мельницу эти мешки и вернусь, – пояснил Георгий Лукич.

Мы проехали еще немного. Надо было соскакивать, но меня придержал Георгий Лукич. Навстречу показались дрожки в упряжке парой. Рысью они быстро приближались к нам. На облучке сидели два солдата. Мы опять кланялись.

– Цэ бургомистр города Нарева, – пояснил Василюк.

В удобном месте я спрыгнул и углубился в лес. Проходя через пожарище, увидел старика и старуху, копавшихся в земле. Дальше с маршрута я сбился и к шлагбауму не вышел. Тогда решил самостоятельно пробираться лесом на запад. Вскоре вышел на большую поляну, где паслись коровы, а у костра сидели три мальчугана и пекли картошку. Ребята были плохо одеты: пальцы ног торчали из опорок, сделанных из автомобильных покрышек.

Встретили они меня дружелюбно, и мы разговорились. Ребята достали из противогазной сумки хлеб и две бутылки с молоком. Угощение я принял с благодарностью и с жадностью набросился на еду, даже не заметив, как отошел от костра старший мальчик. Он вернулся в сопровождении мужчины. Это оказался житель села Новосады, бывший сельский милиционер. Он предложил мне некоторое время пожить в лесу, в шалаше. Еду будут приносить, потом отправят в партизанский отряд.

Незнакомец, которому было за тридцать, внушал доверие. Я поблагодарил его за предложение и рассказал о встрече с Василюком.

– Он наш человек, ему можно доверять, – успокоил меня собеседник.

Мы пошли к опушке леса. Мой спутник предложил мне обождать минут тридцать. Если через это время он не вернется, значит, немцев в деревне нет и мне можно идти туда.

Выждав условленное время, я вышел из леса. Увидел нужный мне дом под черепицей. Калитка была не заперта, но на дверях дома висел замок. Пришлось укрыться во дворе за сараем.

Через несколько минут пришла хозяйка. В доме она была недолго и направилась к сараю. Увидев меня, не удивилась.

– Вы из леса?

Я все объяснил. Она указала на лестницу, ведущую на сеновал, куда я и забрался.

Через некоторое время хозяйка принесла мне ломоть хлеба с маслом и медом.

– Подкрепитесь! Наверное, проголодались!

Темнело, когда ко мне на сеновал взобрался Георгий Лукич.

– Ах, братко! Ах, братко! – радостно повторял он, обнимая меня. – Я так переживал. Так переживал!

Вечером, выставив на улицу дежурить двух дочек, Лукич привел меня в хату. Хозяйка Анна нагрела воды. В большой бадье мне устроили настоящую баню, облачили в белье из самотканого полотна, смазали и перевязали раны на ногах. Выложили на стол все, что было. С Лукичом мы выпили по стопке самогона. Разговор длился долго. Главное, Лукич обещал отправить меня к партизанам.

Как выяснилось, в белорусских селах, которыми я проходил, мне не помогали потому, что немцы под видом бежавших пленных засылали провокаторов. Население боялось приютить такого «беглеца», за это расстреливали, а хату сжигали.

В семье Василюка я поправился, окреп, хорошо отдохнул. Передумал я всякое и строил планы на будущее. Часто вспоминал Ивана Власовича Сылко. Гадал о его судьбе.

Каждый вечер Лукич приводил меня в хату и старался как лучше накормить. Даже поросенка зарезал. Я понимал, как рисковала вся семья.

Лукич уговаривал, чтоб я не торопился уходить. Мол, ноги еще не совсем зажили. Однако мне показалось, что настроение его падает. Совсем угрюмый, он возвращался из леса.

Наконец он не выдержал и сказал мне правду. Ему запретили приводить меня в отряд. Больше того, нещадно ругали, упрекали, что приютил провокатора и забыл, сколько бед было из-за таких, как я. Я и сам расстроился, сказал Лукичу:

– Иди завтра в лес и скажи, что я больше не намерен подвергать риску твою семью! Если они не возьмут меня в отряд – я пойду к фронту один! Если со мной что случится – будет на их совести…

На следующий день, когда Лукич взобрался ко мне на сеновал, радость сияла на его лице:

– Радуйся, братко! Завтра пидэм у лис!

Рано утром, облачив меня в крестьянскую свитку и лыковые лапти, Лукич повел меня в лес. Его жена собрала мне в дорогу вещевой мешок. В него положила хлеб, сало, вареное мясо, лук, соль, спички, четвертинку самогона и четвертинку керосина…


2. Партизанская жизнь

На просеке, у развесистого дуба, Георгий Лукич остановился и громко свистнул. Из кустов к нам вышли двое – паренек лет шестнадцати с винтовочным обрезом и старик с винтовкой.

– Ну вот! Знакомьтесь! Это Борис! – представил меня Лукич.

– Вася, – протянул мне руку паренек.

– Захар Петрович! – пожал мою руку старик.

Оба партизана ранее жили в деревне Новосады. Лукич достал бутылку и предложил выпить на прощание и за мою удачу. Под дубом сидели долго. Лукич по-родственному меня напутствовал. Показал под толстым корнем дуба нишу, прикрытую листвой и ветвями.

– Это почтовый ящик. Сюда я наведываюсь частенько. Шо потребуется – вложишь сюда записку. Лукич вручил мне карандаш и школьную тетрадь. Расставаясь, мы обнялись и расцеловались.

Дальше шли втроем. Впереди – Вася, за ним – я и Захар Петрович. Долго петляли. Под ногами захлюпала вода, стало попадаться много поваленных деревьев. Мы прыгали с кочки на кочку, конца краю этому не было видно. Мои онучи в лаптях давно промокли.

Неожиданно остановились на сухом островке у поваленной толстой ольхи. Ее вздыбленные корневища были превращены в просторный шалаш, около тлели угли угасающего костра.

– Вот мы и пришли, – пояснил Вася. – Заходьте.

– Где же партизаны? – с удивлением спросил я.

– Мы и есть партизаны! – пояснил Петрович.

– А отряд?

– Они далеко, на задании.

– Пока будем находиться здесь, – заключил Петрович.

Каждый день один из моих соратников куда-то уходил и пропадал до вечера. Оставшийся варил обед и все время расспрашивал меня о моей жизни: где воевал, как попал в плен…

На другой день это повторилось. Видимо, относились ко мне недоверчиво и проверяли, присматривались. Я возмутился.

– Не обижайся. Мы должны знать о тебе все, – успокаивал Петрович.

Меня стали оставлять одного. Медленно тянулись дни. Несколько раз я ходил с Васей за продуктами в деревню. Я оставался на опушке. Вася возвращался, нагруженный хлебом, картошкой, салом, бараниной и разной всячиной, поклажу делили пополам.

Как-то мои хозяева вернулись рано в сопровождении человека в кожаной куртке, перепоясанной ремнем, при пистолетной кобуре, с автоматом, в фуражке с армейской звездой. Он приветливо улыбался, протянул руку, представился:

– Василий Кириченко, старший лейтенант, танкист! Хватит тут болото коптить!

Он меня обрадовал. Поскольку я успел сварить обед, мы принялись за еду. Потом загасили костер, забрали неприхотливые пожитки и ушли с этого места.

Партизанская группа Василия Кириченко базировалась в Беловежской Пуще, куда была направлена из Пинских лесов командованием партизанского отряда имени М.И. Калинина. Группа вела разведку дислокации и передвижений немецких войск, собирала на местах боев стрелковое оружие, боеприпасы. Из снарядов выдалбливали и выплавляли тол и изготовляли мины, которыми подрывали вражеские эшелоны. Группа насчитывала 22 человека: 12 – окруженцы и бежавшие из плена, 10 – жители окрестных деревень.

Я поведал Василию Кириченко о своих планах – перейти линию фронта и вернуться в боевую авиацию, в этом надеялся на помощь партизан. Василий согласился со мной. Он сообщил, что в отряд уже давно ушла группа связи, а со следующей обещал отправить меня. Из отряда на Большую землю меня смогут вывезти самолетом. А пока Василий просил помочь ему выполнять поставленные задачи в составе группы. Я согласился. Мне вручили старенькую винтовку (партизаны окрестили ее «припеканкой»), дали гранату.

Каждое утро Василий давал задание группам в три-четыре человека и сам с одной из групп уходил по маршруту. Почти всегда он брал меня с собой. «Дома» оставались два-три бойца. В Беловежской Пуще действовали и другие группы из разных партизанских отрядов.

На выходах из леса, на переправах через реки и болота немцы часто устраивали засады, прочесывали лес, нередко завязывались бои. С обеих сторон были потери. Основной принцип действий мелкими группами – полнейшая скрытность. Не оставлять нигде никаких следов. Каждые пять дней мы меняли район нашего базирования. Как и все крупные лесные массивы, Беловежская Пуща была разбита на квадраты просеками. Длина стороны квадрата 2-4 километра. На пересечениях просек ставился столб высотой в метр. Верхняя часть столба – четырехгранная. Грани ее направлены вдоль просек. На сторонах, обращенных к квадратам леса, обозначались белой краской его номера. Нумерация квадратов шла с севера на юг и с запада на восток.

С годами просеки заросли, многие столбы сгнили, лишь на некоторых из них различались номера. Нам помогала карта этого района крупного масштаба с обозначениями лесных квадратов. Обнаружив номерной столб, мы точно определяли место своего нахождения. В дальнейшем я это делал по памяти. Ходить приходилось очень много. В свой квадрат возвращались лишь к вечеру. Просеки пересекали осторожно, просматривая тщательно траву и кусты – нет ли сломанных веток, свежих изломов, помятой травы. Убедившись в отсутствии таких следов, быстро перебегали.

Засады устраивали и партизаны и немцы, в основном на просеках, и можно было нарваться даже на свою засаду. Я быстро научился навыкам следопыта. По примятой траве, сломанной ветви, раздвинутым кустам определял, кто и когда здесь прошел. Чаще следы оставляли олени, кабаны, зубры.

«Почтовые ящики» находились на больших расстояниях. Из них мы получали информацию от наших нештатных разведчиков – местных жителей. Все ценные сведения мы отправляли по другим каналам связи. Василий знал, в каких квадратах могли базироваться группы других отрядов. Иногда мы с ними встречались. Нередко к «почтовым ящикам» связные приносили ржавые винтовки, гранаты, патроны, снаряды, тол в мешочках и продовольствие.

Все мы были вооружены винтовками и гранатами. Лишь у Василия был автомат и пистолет. Лишнее оружие находилось в тайниках. Питались достаточно хорошо. Почти все получали от местных жителей. Иногда охотились на оленей, кабанов.

Время бежало быстро, уже два месяца я вдоль и поперек колесил по Беловежской Пуще с партизанской группой Василия Кириченко. Заканчивался сентябрь 1943 года, связные из отряда все не возвращались. Мое намерение быстрее вернуться в полк срывалось.

Однажды я сказал Василию, что, если через пару дней связные не появятся, пойду один к линии фронта, попытаюсь найти крупный партизанский отряд, откуда меня отправят за линию фронта.

Василий слушал настороженно, сказал, что надо все обсудить с группой. Через пару дней Василий меня огорошил:

– Мы решили тебя не отпускать! Это опасно не только для тебя, но и для всей группы.

– Почему для всей группы? – спросил я.

– Потому, что такой переход одному через места немецких засад почти невозможен! Может случиться, что попадешь немцам в лапы и под пытками выдашь всю нашу систему передвижений.

Напрасны были мои заверения в обратном, Василий говорил:

– Ты под пытками не был! Всякое может случиться!

– Если меня не отпустите, сбегу!

Под вечер Василий пригласил меня в свой шалаш:

– Раз уж ты оказался таким упрямым, мы решили отпустить тебя. Когда пойдешь?

– Утром.

Василий достал карту, указал на квадраты, в которых мы никогда не были, показал речку и сожженное село Борки, где придется переправляться через нее. Особое внимание он обратил на шестикилометровую просеку-насыпь через болото на востоке Беловежской Пущи. Местные жители называли ее «Поднятая Трыба». Ее не миновать, а вдоль нее немцы всегда устраивают засады. Василий показал на карте и рассказал, как двигаться дальше и где нужно точно выйти к Белому болоту. По этому болоту, по партизанской тропе, я должен выйти к трем островам. На одном из них, Погорелом, базируется семейный отряд – старики, женщины, дети. Командир отряда – Миша. Он отведет меня в отряд имени Калинина. Василий написал ему записку, которую я надежно спрятал.

Ребята наполнили мой вещевой мешок всем необходимым, подобрали кресало получше: ударом куска напильника о кремень высекалась искра, от нее начинал тлеть ватный трут в трубке. Винтовку и гранату я хотел оставить.

– Ни в коем случае! – возразил Василий. – Конечно, одному вести бой с фашистами бесполезно, но отстреляться, убегая, можно. Гранату держи поближе – в случае беды подорвешь себя и фашистов. В тех местах уже будут близко деревни. Если собьешься с пути и не выйдешь к партизанской тропе, поспрошай крестьян. Если признают в тебе своего – выведут на тропу. Они знают, где она начинается…

Распрощавшись с командиром и бойцами, я тронулся в путь. Переходы делал в дневное время, перед ночевкой старался набрать в котелок воды, разводил два небольших костерчика, ужинал и укладывался между ними.

На третий день пути я вышел прямо к сваям разрушенного моста у сожженного села Борки. Прислушался. Стояла успокаивающая тишина. Ночью я перебрался на другой берег и, немного пройдя, как обычно, устроился на ночлег.

Утром я стал искать просеку, вдоль которой должен был выйти на насыпь через болото – Поднятую Трыбу. Вскоре пропала трава. Она была вытоптана. На грунте я увидел отчетливые отпечатки шипов немецких сапог. Следы были свежие, направлены по ходу моего движения. По их количеству было видно, что прошла большая группа солдат. Очевидно, я сбился с пути и иду в расположение немцев. Немедля повернул обратно к месту ночлега.

Оттуда я вышел на широкую прямую просеку. И здесь на земле четко отпечатались те же следы, только во встречном направлении. Это и была насыпь через болото – Поднятая Трыба, с которой только-только ушла немецкая засада.

Всю шестикилометровую просеку-насыпь я проходил с особой осторожностью. Легко обнаружил место, где полтора часа назад располагалась немецкая засада. Поднятая Трыба соединяла Беловежскую Пущу с лесами Гуты-Михалина. Далее мне предстояло выйти к Белому болоту, где начиналась партизанская тропа.

В этом лесу обнаружить квартальные просеки мне не удалось. Пробирался наугад, выдерживая заданное направление. Когда оказался в топком болоте, понял, что уклонился в сторону. Открытого болота с островами, о котором говорил Василий Кириченко, передо мной не было.

Вокруг росла крупная клюква. Ее было так много, что я лакомился ею, присев на кочку, не вставая. Огорчали невеселые раздумья: надо возвращаться назад и искать тропу. Вдруг раздался звук пилы. Я пошел в его сторону, прыгая с кочки на кочку. Местность пошла вверх. Стало сухо. Перейдя тропу-колею, я увидел сквозь мелколесье костры, лошадей и подводы. Около них сновали люди. Решил, что это крестьяне на лесозаготовках. Теперь необходимо взять «языка» – какого-нибудь отбившегося крестьянина. Как раз в мою сторону направился парень. Я ждал его приближения, затаившись в кустах.

Не доходя до меня, парень остановился, снял ремень и присел. Подождав, когда он справил нужду и застегнулся, я вышел из-за куста, направил винтовку на парня и скомандовал:

– Руки вверх!

Парень испуганно поднял руки.

– С какого села? – спросил я. Парень молчал. Я повторил вопрос. Опять молчание. Щелкнул затвор – я загнал патрон в ствол. Опять задал вопрос. Дрожащим голосом парень вымолвил:

– Я ни з сыла.

– А сколь ты? – повторил я вопрос по-белорусски.

– Я партизан.

– Не брешешь? 3 якого отряду? – допытывался я.

– 3 брыгады Чапаева.

– Тогда веди к командиру! – Я опустил винтовку.

Парень повел меня к костру, у которого сидели несколько человек, и сказал, что там командир отряда. Я отпустил его и направился к костру. На мой вопрос: «Кто командир?» – от костра поднялся невысокий человек в штатском, отрекомендовался командиром отряда и взялся проводить меня к командиру бригады. Мы подошли к воинской палатке. Оттуда вышел офицер в капитанских погонах, армейской фуражке. (Как я потом узнал, это был начальник штаба отряда «За Родину!».)

Непривычно было видеть нашего офицера в погонах. К нам в полк до того, как меня сбили, погоны еще не поступили. Я их не видел. Капитана сопровождали два партизана с автоматами. Меня обыскали, забрали винтовку, гранату и все, что было в мешке.

Я рассказал все о себе, откуда и куда следую. Показал записку Василия Кириченко командиру семейного отряда на острове Погорелом. Рассказал, как я сбился с пути и наткнулся на эту бригаду.

Капитан мне не поверил, требовал не рассказывать сказки, а признаться честно, кто, когда и зачем заслал меня в лес. Говорил, что такие случаи были, что жизнь сохраняли тому, кто во всем признался, и даже зачисляли в партизаны.

Я возмутился, вновь повторил сказанное, добавив некоторые детали. Капитан приказал посадить меня под дуб и охранять, посоветовал мне подумать хорошенько и ушел в палатку. Моей обиде не было границ. Когда капитан появился и снова начал свой допрос, я вспылил и сказал, что, чем задавать нелепые вопросы, лучше бы распорядился, чтобы меня накормили. Мне принесли в котелке горячий гороховый суп. Часовые охотно разговаривали со мной, расспрашивали:

– Где эта чертова Беловежская Пуща? Второй месяц идем из-под Минска и никак дойти не можем!

– Пуща рядом! – отвечал я. Рассказывал о партизанских группах, обстановке в Беловежской Пуще. Капитан по-прежнему не верил моим словам и продолжал держать под стражей.

На следующий день в бригаде была объявлена тревога. Партизаны запрягали и седлали лошадей, женщины плакали. Причиной тревоги было происшествие, потрясшее всех.

Командование бригады перед дальнейшим следованием в Беловежскую Пущу направило в разные стороны группы партизан для разведки обстановки в этом районе.

Большая группа партизан вышла на уже знакомую мне просеку-насыпь и нарвалась на немецкую засаду. Почти все партизаны из группы погибли. Возвратилось лишь несколько чудом уцелевших партизан. К утру вернулись и другие разведгруппы. Выяснилось, что севернее места стоянки в населенных пунктах скопилось не менее дивизии немцев. Бригаде грозило окружение. Все готовились к маршу, быстро собирали в телеги нехитрый скарб, привязали к подводам коров, погасили костры.

Командир бригады Михаил Матевосян верхом проехал от отряда к отряду и убыл в голову колонны. Отряд, где я находился под стражей, двигался почти в хвосте.

Командир отряда осведомился у комбрига, что делать со мной. Я слышал, как, пришпорив коня, тот сказал:

– Что хочешь! На твое усмотрение!

Группа партизан, с которой я быстро вышагивал за подводой, присматривала за мной. Во второй половине дня расположились на привал. Разведка доложила, что впереди асфальтированная дорога Ружаны – Пружаны. Выставив боевое охранение, бригада начала переход через шоссе.

Утром следующего дня было выбрано подходящее место для длительного базирования бригады. Каждый отряд строил себе одну-две большие землянки. Мы вырыли глубокие, в полтора-два метра, основания. Стены и верхние перекрытия мостили бревнами. Сверху насыпали грунт, покрывали его дерном и кустарником. Землянки оказались замаскированными и незаметными. К вечеру бригада зарылась в землю.

Подозрение ко мне спадало. Партизаны относились ко мне, как к равному, хотя оружие мне еще не возвращали. Как я потом узнал, Центральный штаб партизанского движения (ЦШПД) при Ставке ВГК, возглавляемый П.К. Пономаренко, планировал превратить к концу 1943 года Беловежскую Пущу в партизанский район. Однако ни одной бригаде пробиться туда не удалось. Пройдя длинный путь от Минска, все партизанские бригады на зиму закрепились у границы Беловежской Пущи.

Неподалеку от нас расположился отряд имени С.М. Кирова другой бригады. В этом отряде я встретил двух летчиков Тихона Еременко и Володю Гриня. Мы подружились. Каждая партизанская бригада имела свой план боевой работы, соответственно ставились задачи отрядам. Ежемесячно каждый из них должен был подорвать 3-5 железнодорожных эшелонов, несколько линий связи, уничтожить небольшие гарнизоны, технику на дорогах, вести разведку, сбор оружия и боеприпасов.

Меня зачислили в отделение партизана Мохнача. Каждое отделение, получив задание, уходило из расположения отряда в заданный район на довольно длительное время. Раз в месяц мы устраивали засады на немецкие колонны всем отрядом, иногда всей бригадой. Дело доходило и до рукопашных схваток. Везде, где требовалась разведка: при пересечении трактов, входе в деревни, и в других случаях, – меня включали в состав разведгруппы. Я считал это признаком того, что меня продолжают проверять. Неоднократно мы натыкались на немцев, отстреливались, едва уносили ноги, имели потери убитыми и ранеными.

Однажды ночью при разведке перехода через шоссе Ружаны – Пружаны мы были обстреляны почти в упор. Отходя, я ощутил удар в голову. Шапка слетела, и в тот же миг впереди, метрах в трех, раздался взрыв. Меня обдало землей, но боли я не чувствовал. Когда собрались в условленном месте, недосчитались двух разведчиков. Лицо и руки у меня были в крови, от винтовки остался лишь ствол с затвором. В сапогах что-то хлюпало, хотя кругом было сухо. Это была кровь.

Потом друзья говорили, что я родился в рубашке. Видимо, немецкая граната попала мне в голову, отскочила и взорвалась. Меня лишь слегка зацепило осколками, раскровянило ноги. Наша стычка отвлекла немцев и позволила ударной группе перейти шоссе в другом месте.

Как-то в нашу землянку вошли два партизана. Разворачивая передо мной мешок, они предложили:

– Если ты летчик, разберись вот с этой штукой!

Передо мной на мешке лежал авиационный пулемет ШКАС. В училище мы его изучали досконально, я мог его разбирать и собирать с завязанными глазами. Пулемет оказался в хорошем состоянии. Были к нему и металлические звенья, куда вставляются патроны, образуя ленту.

– Дело в том, – пояснил я ребятам, – что этот пулемет скорострельный. За одну секунду выстреливает тридцать патронов. Он требует интенсивного воздушного охлаждения, которое можно получить лишь при полете самолета. На земле применять его нельзя. За одну минуту он произведет 1800 выстрелов, при этом его ствол накалится докрасна…

Тем не менее пулемет я опробовал. Один раз мы его использовали в засаде. С того времени я почувствовал к себе не только доверие, но и уважение. Я неоднократно просил командование помочь мне переправиться за линию фронта. Доказывал, что за один вылет смогу нанести немцам гораздо больший урон, чем вся наша бригада за неделю. Мне отвечали, чтобы терпел, не спешил, что и здесь надо бить фрицев.

Боевая работа в немецком тылу продолжалась. В составе группы Мохнача мне довелось участвовать в подрыве четырех воинских эшелонов. Два из них мы подорвали в районе города Вылковыск, еще два на дороге Брест – Барановичи.

Это довольно сложная, кропотливая задача. Железные дороги, особенно идущие к фронту, немцы тщательно охраняли. Через каждый километр были выстроены бункеры, где размещались солдаты. По полотну ходили патрули с собаками. В ночное время дорога освещалась прожекторными фонарями и ракетами. По обе стороны насыпи лес был вырублен широкой полосой. Часть подходов к полотну минировалась. То и дело раздавались пулеметные и автоматные очереди по кустам при малейшем шорохе. Партизанской группе в пять человек, оснащенной самодельной миной в 10-12 килограммов тола, для подрыва эшелона давался месячный срок. Для подхода к месту подрыва Мохнач всегда выбирал заболоченную местность. Не всегда удавалось подойти к насыпи в установленный срок. Иногда это достигалось за десяток ночей.

Применяемые ранее способы подрыва – под рельс, рядом с рельсом, на «шомпол» и даже подрыв веревкой с большого расстояния – уже себя исчерпали. На все эти способы немцы нашли противодействие. Мины снимались патрулями или взрывались. Оставался довольно рискованный способ, который мы и применили во всех четырех случаях. В белых маскировочных халатах мы подходили к краю заболоченного леса. Здесь оставались три партизана. Задача двоих из этой тройки – прикрыть огнем при вынужденном отходе. Один партизан разматывал веревку от мины, которую волокли я и Мохнач.

Ползком через промерзшую заболоченную полосу мы подкрадывались к насыпи, проверяли крепление веревки к булавке-чеке взрывателя, подтягивали несколько метров веревки и расстегивали булавку-чеку. Теперь было достаточно потянуть веревку, чтобы выдернуть булавку из ударника-взрывателя.

Затаившись, мы ожидали, пока пройдет мимо нас немецкий патруль. Лежим, что называется, тише воды, ниже травы. Вот вдали появляются три фары паровоза. Пыхтя, он приближается на небольшой скорости. Перед ним, метрах в 50-100, проходит патруль, освещая фонарем рельсы. Эстафетная передача эшелона осуществляется от патруля к патрулю. С замиранием сердца выжидаем, когда патруль пройдет мимо нас. Не дышим. Шаги удаляются. Пыхтящий трехглазый паровоз совсем рядом. Держа у груди мину, я выскакиваю на насыпь и кладу ее рядом с рельсом. Что есть мочи бросаюсь назад, в сторону болота. В тот же момент местность освещается красным заревом. В спину толкает пружинящая сила взрывной волны, прижимает к земле. Это мой товарищ в нужный момент потянул за веревку, и взрыватель сработал. Раздается грохот и лязг металла, трещат автоматные очереди. Яркий свет ракет освещает все вокруг. Но спасительный лес уже рядом, и я скрываюсь в чаще. Ребята уже в сборе, на ходу сматываем шнур и углубляемся в лес. Настроение отличное! О результате «работы» узнаем завтра от местного связного, работающего на железной дороге. Обычно сильно повреждается паровоз. Он переворачивается, отлетают его колеса и разные детали. За паровозом опрокидываются пять-шесть вагонов или платформ с техникой, разрушается участок рельсового полотна, а на столбах рвутся провода связи.

Однако удача не всегда сопутствовала партизанам подрывных групп. Были потери, случаи гибели всей группы.

В начале марта 1944 года в нашу бригаду прибыла из-за линии фронта особая разведывательная группа из двенадцати человек. Она была оснащена радиостанцией и держала из расположения нашей бригады связь с Центром. Свои задачи она выполняла самостоятельно в населенных пунктах, занятых немцами. Командование бригады запросило Центр о трех летчиках – о Тихоне Еременко, о Володе Гринь и обо мне. Ответ пришел через пару дней: «Подтверждаем. Веселовский, Еременко, Гринь – советские летчики. Берегите».

В партизанской деревне Белавичи я встретился с Еременко, его отправляли из отряда имени С.М. Кирова в соседнее партизанское соединение, куда прилетали наши транспортные самолеты. Далее ему предстояло лететь на Большую землю. Так требовала радиограмма от командующего Авиацией дальнего действия (АДД) А.Е. Голованова. Весь день мы провели вместе, я просил его напомнить в Москве обо мне и о Володе Гринь. Меня же в эти дни назначили начальником штаба партизанского отряда «За Родину».

Перед строем комбриг Михаил Матевосян зачитал приказ и представил меня партизанам. До этого со мной беседовал командир отряда Алексей Виниченко. Ранее начальником штаба отряда был именно тот капитан, который арестовал меня, изводил допросами и чуть было не отправил на тот свет.

Отряд состоял из двух рот по сто двадцать человек в каждой. Добрую половину отряда составляли бывшие красноармейцы и младшие командиры. В одной роте было четверо венгров, взятых в плен при уничтожении одного из немецких гарнизонов. На вооружении отряд имел пять ручных пулеметов, автоматы и гранаты. Запас патронов, мин и медикаментов был незначителен. Партизаны отряда имели на базе четыре больших шалаша и штабную землянку на четырех человек.

Работы мне прибавилось. Ничего нельзя было упускать из поля зрения, начиная с запаса продуктов и кончая планами боевой работы. Особое внимание я уделял охранению, караульной службе и разведке. От этого зависели благополучное базирование, удачи в походах, засадах и налетах на вражеские гарнизоны.

В одном из боев был ранен в обе ноги командир отряда Алексей Виниченко, поэтому в дальнейшем боевыми операциями пришлось руководить мне.

К концу апреля появилась молодая листва, поднялась трава. Жить в лесу стало легче. Я обратился к командованию бригады за разрешением отправиться в Беловежскую Пущу с группой партизан, разведать там обстановку, определить возможности базирования всей бригады. Командование бригады дало мне «добро», назначило сроки отправления в бригаду связных с донесениями.

После тщательной разведки мы, группа в пятьдесят человек, днем перешли через Поднятую Трыбу, удачно переправились через реку У сожженной деревни Борки. Расположились мы в восточной части Беловежской Пущи, все передвижения и разведку окружающей обстановки проводили скрытно, тщательно маскируясь.

В районе нашего базирования проходило несколько дорог, соединявших поселки, где квартировали вражеские гарнизоны. Немцы заставляли местных крестьян боронить поверхность дорог, чтобы были заметны любые следы. При движении на подводах или машинах колонну замыкала лошадь, тащившая пару борон. Впереди немцы пускали крестьянскую телегу, чтобы в случае минирования подорвалась она.

Мы переходили такой боронованный тракт след в след, а последний переходящий тщательно заравнивал след, восстанавливая палкой нарушенные борозды. Дней десять мы не обнаружили себя никакими действиями. За это время от местных жителей узнали обстановку, заимели среди них связных. В нескольких гарнизонах оказалось много солдат. На подходах к селам они устраивали засады на партизан.

В свою очередь в районе Пороховни, ближе к Белому болоту, мы устроили засаду на одной из просек и уничтожили двенадцать фашистов, пополнили запас оружия, разжились обувью и одеждой. После этого на несколько дней мы затаились в болоте на небольшом островке.

Я отправил в бригаду двоих связных с донесением об обстановке, о численности немецких гарнизонов и планах боевой работы группы. Скоро местный связной принес нерадостную весть – фашисты сожгли много домов в деревне Новосады, предположительно погибла партизанская группа Василия Кириченко, где я начинал партизанить. В другом селе – Новый Двор – разместилось крупное подразделение карателей. Сюда по тракту регулярно приходили конные обозы, снабжая гарнизон всем необходимым.

Разведав график движения, численность подвод и охраны, я продумал план засады. Успех сулил нам хорошие трофеи: оружие и продовольствие. Утром 12 мая мы подошли к выбранному месту и заняли позиции вдоль дороги в соответствии с планом. Я находился в центре засады. Огонь – по моему сигналу. Скоро появились лошадь, тащившая две широкие бороны, и пожилой погонщик. Метрах в ста за ними шли, перекинув через плечо автоматы, пятеро немцев – передовое охранение. Мы пропустили их, зная, что впереди немцев поджидает наша группа, тоже из пяти человек.

Показалась первая подвода, за ней – еще с десяток. В каждой из них сидели, свесив ноги, шесть – восемь солдат. Обоз замыкала группа солдат, человек пятнадцать. Когда обоз вошел в створ засады, я громко засвистел, партизаны открыли прицельный огонь. Перепуганные кони шарахнулись в сторону – несколько подвод опрокинулось, остальные запутались в мелколесье. Бой был скоротечным, лишь со стороны опрокинутых телег раздалось несколько ответных автоматных очередей. Туда сразу же ударил наш пулемет.

Кроме оружия и гранат в телегах оказалось много продуктов: консервы, шоколад, сыр, хлеб. В карманах некоторых немецких френчей партизаны нашли письма на украинском и русском языках. Видимо, их получатели перешли на сторону немцев, предали Родину.

Поразил меня такой факт – в одной из телег мы обнаружили крестьянина. Так вот, у него после нашего шквального огня не было ни одной царапины, а все немцы, соседи по телеге, изрешечены пулями. Перепуганный, он стоял у опрокинутой телеги. Я спросил у него: все ли немцы охраны перебиты, не ушел ли кто?

– Ни, братко! Уси туточки! – ответил он.

На листе бумаги я написал: «Такая участь постигнет всех фашистов и их прихлебателей на нашей земле!» Подписал: «Партизан Борис» – и отдал записку мужику, велел взять подводу и ехать в Новый Двор, записку отдать немцам.

Я замечал, как растет уважение партизан ко мне. Они делились лучшим куском, беспрекословно исполняли мои распоряжения, подарили трофейный вальтер. Объяснение этому я видел в том, что в проводимых засадах и боях у нас было мало потерь, в дальних походах днем и ночью я точно, без блудежки, выводил группу к намеченному хутору или кварталу. В других группах люди гибли чаще, это случалось по причине неосмотрительности, неграмотной тактики, плохой охраны и разведки.

Вскоре в группу возвратились связные из бригады. Матевосян запрашивал возможность базирования бригады в Беловежской Пуще. С очередными связными я сообщал, что такой возможности нет: в гарнизонах полно фашистов, ходим след в след, таскаем все на себе. А бригада – это обозы, кони, коровы, пушки. Ее движение сразу будет замечено, начнется карательная операция против нее с танками, артиллерией, а то и авиацией.

Не знаю, чем руководствовался командир бригады, но прибывшие связные доложили, что бригада следует в Беловежскую Пущу, приказано подобрать место базирования и встретить. Место мы выбрали в районе села Пороховня, где лес примыкал к Белому болоту. Здесь исключалась возможность окружения, в случае появления больших сил карателей можно было отойти на острова болота.

Перебазирование под Пороховню бригады имени В.И. Чапаева, состоявшей из пяти отрядов, не осталось незамеченным. Немцы не дали на обустройство даже суток; хорошо, что партизаны успели выставить пулеметные секреты, эшелонированное охранение. Я с разрешения комбрига расположил свой отряд на ближнем острове в болоте.

Было еще темно, когда нас разбудила пальба. По ее интенсивности можно было предположить о немалой численности нападавших. Мой отряд быстро перебрался на сухопутье, и мы зашли немцам во фланг. Наш огонь с фланга оказался для них неожиданным. Вспышки очередей стали реже. По их перемещению стало ясно: немцы начали отход.

Некоторое время мы продвигались вперед, потом я передал по цепи команду прекратить стрельбу. В бригаде были убитые и раненые, пало несколько лошадей и коров. Потери были бы значительнее, если бы не пулеметные секреты и охранение, задержавшие противника и позволившие развернуть силы бригады для отпора.

На совещании пришли к выводу, что бригада обложена превосходящими силами противника. Это подтвердила и разведка. О какой-либо боевой работе и продвижении в глубь Беловежской Пущи не могло быть и речи. Решили немедленно отходить назад по краю болота за реку через Поднятую Трыбу, обратно в Гута-Михалинские леса.

Мне с группой было приказано оставаться и действовать по своему усмотрению. Мы затаились в болоте на островке.

Немцы не сразу обнаружили исчезновение бригады. Когда они пришли на место, где стояла бригада, предположили, что она отошла на острова. Немцы подтянули артиллерию и начали обстрел островов. Это продолжалось несколько дней. К счастью, на наш островок не упал ни один снаряд.

Затем немцы направили десять солдат в сторону островов на разведку. С дистанции метров триста я и два партизана редкими прицельными выстрелами стали уничтожать их по одному.

Свою «припеканку» я отлично пристрелял и сейчас, спокойно прицеливаясь, видел результат каждого выстрела, тем более что цели были малоподвижны – солдаты передвигались по пояс в болотной топи. Уйти живыми удалось только двум из них. Интенсивно обстреляв артиллерией наш островок, немцы покинули лес. Потерь у нас не было. Мы продолжали свою будничную партизанскую работу.

Прошел уже год со дня моего побега из эшелона, когда прибыл конный связной. Он передал приказ немедленно прибыть с группой в расположение бригады. Связной рассказал, что в Гута-Михалинских лесах начались тяжелые бои партизан с большими силами немцев, поддерживаемых танками и авиацией.

Мы двигались в бригаду днем. Благополучно прошли реку у Борков, Поднятую Трыбу, пересекли тракт из Гуты в Михалин. Стоял чудесный июньский день. Мы обменивались шутками, чувствовали себя уже «дома». Никто не обратил внимания, что мы не встретили охранения. Вдруг засвистели пули, из леса, где должны быть свои, застучал пулемет. Лес оказался занятым карателями.

Свою бригаду мы нашли у партизанской деревни Белавичи, где узнали, что неделю назад немецкие части численностью до пятидесяти тысяч, поддержанные танками, артиллерией и авиацией, начали карательную операцию против партизанского соединения генерала Ф.Ф. Капусты. Развернулось крупное сражение, местами переходившее в рукопашные бои.

Несмотря на большие потери, немцам удалось преодолеть рубежи партизанской обороны. Бригады отходили в глубь Гута-Михалинских лесов. Они оказались прижаты к железной дороге, охраняемой немцами. Наша бригада понесла большие потери, росло число раненых. Некоторых из них пришлось оставлять в лесу в «схронах» – замаскированных землянках.

Все это мне поведал комбриг Матевосян и высказал такие соображения:

– Большое количество раненых сковывает маневр и боеспособность бригады. Ты неоднократно просил отправить тебя за линию фронта, в авиаполк. Сейчас могу тебя отпустить. Но с условием: возьми группу раненых – человек двадцать пять. Переправишь их за линию фронта…

Предложение комбрига озадачило меня. Идти по немецким тылам, да еще с ранеными… Если немцы обнаружат, то отход исключен, придется стоять насмерть. И все же я согласился.

На другой день раненых готовили в дорогу. Всем сделали перевязки, каждому выдали документы, удостоверяющие личность, боевые характеристики. Мне тоже вручили такие документы.

Все раненые отправлялись без оружия: комбриг посчитал, что огонь со стороны раненых будет безрезультатным, а оставшимся дорог каждый патрон. У меня и моего адъютанта пистолеты остались. Четверо, сопровождавших двух раненых на носилках, были вооружены винтовками. Вместе со мной в группе было двадцать семь человек. Готового рецепта, как осуществить переход через железную дорогу, не было. Мы обсуждали многие варианты, но все они были сомнительны. Скрыть от немцев подход к дороге такой группой – замысел почти обреченный.

Просить у командира боевое обеспечение у меня язык не поворачивался: опять бой, снова потери и раненые. Наконец я избрал необычный вариант. Меня привлекла заброшенная грунтовая дорога, поросшая бурьяном и мелким кустарником. Она шла от деревни Белавичи, где мы находились, к железнодорожному полустанку, где размещалась немецкая охрана. Обычно боевые группы избегали появляться здесь, совершали подрывы подальше, на перегонах. Соответственно и внимание немцев было приковано туда же. Казалось, нелепо подходить к полустанку, где охрана находилась постоянно. Наверно, так рассуждали и немцы. На этом я и решил сыграть. Комбриг согласился с моими доводами.

Когда стемнело, мы остановились в кустах напротив полустанка. Вдали по обе его стороны вспыхивали ракеты, тишину ночи прорезали автоматные очереди. Передохнув, мы как можно тише и быстрее двинулись к железнодорожному полотну чуть левее станционного здания. Впереди шел мой адъютант, за ним двое носилок несли четверо партизан. Остальные раненые шли попарно. Я замыкал колонну. Нам удалось перейти железнодорожное полотно. Тут же началась беспорядочная стрельба. Бегом мы преодолели вырубленную вдоль дороги полосу леса, она оказалась не заминированной. Шли в темноте часа три в сторону от дороги. Только когда начало светать, мы остановились на привал. Мы находились уже в Пинских лесах. После привала мы шли по лесу днем. На третьи сутки нас окликнул партизан секрета:

– Стой! Стрелять буду! Одному подойти – остальным стоять!

Я предъявил документы и все объяснил. Нас пропустили. Недалеко от группы секрета устроили большой привал. Штаб соединения находился далеко, в «пятиканалье», – так называлось место в Пинских болотах, где были вырыты пять осушительных каналов. Ближе находился отряд Федорова, дорогу к которому нам объяснили партизаны секрета.

Теперь мы шли без опасений, как дома. Даже раненые на носилках повеселели. Встретился еще один партизанский секрет. Прошли отрядное охранение и наконец зашли на территорию базы отряда. Командир отряда Федоров, брюнет, лет сорока, крепкого сложения, оказался приветливым, гостеприимным хозяином. Для нас освободили большую сухую землянку, всех накормили, выделили на группу корову.

Пока сестры перевязывали раненых и благоустраивали их, мы с адъютантом в командирской землянке обменивались с Федоровым новостями, попивая чай. С радостью мы узнали, что по всей Белоруссии идет наступление Красной Армии. Центральным штабом партизанского движения был дан приказ на операцию «Рельсовая война».

В этой операции в отряде у Федорова оказалось много раненых. Кто-то подорвался на минах при подходе к железнодорожному полотну, другие получили пулевые ранения. Раненых из отрядов собирали у посадочной площадки, откуда переправляли самолетами на Большую землю.

Федоров охотно предоставил нам пару коней под седлами, и мы с адъютантом поехали вечером на площадку ознакомиться с Деталями приема и отправки самолетов. Километрах в десяти находилось большое село Телеханы. Оно было сожжено карателями, лишь чудом уцелела церквушка. Поле у этого села и служило аэродромом. Скоро нас остановил патруль, партизаны проверили документы и пропустили.

К посадочной площадке пропускали только командный состав бригад, отрядов и групп. В церквушке было полно раненых. Мы прилегли на траву. Черное небо было усыпано звездами. Скоро с востока послышался приближающийся гул самолетов. На запад пролетели бомбардировщики. Не успели они скрыться, как с запада появились немецкие бомбардировщики. Они шли на восток.

Наконец появились четыре транспортных самолета Ли-2. Им подали световой сигнал с земли. Самолеты стали в круг, послышались хлопки раскрывающихся парашютов – грузовые мешки опускались в лес.

В это время над макушками деревьев застрекотал У-2 (По-2). Ему зажгли костровый сигнал, и он тут же зашел на посадку. Мы побежали к месту его заруливания, здесь уже скопилось много встречающих. От волнения у меня колотилось сердце: полтора года я был в разлуке с родной семьей летчиков!

Спрыгнувшего на землю пилота плотным кольцом окружили партизанские командиры. Его голос показался мне знакомым. Прислушался. Несомненно, это был Саша Кургузов – мой первый инструктор в Московской планерной школе. Протиснувшись вперед, я окликнул:

– Саша! Саша Кургузов!

Он резко повернулся в мою сторону:

– Кто это? Кто меня спрашивает?

– Это я, Борис…

Рассматривая в темноте мое лицо, Саша удивленно произнес:

– Борис Веселовский? Как ты сюда попал?

В то же мгновение мы уже сжимали друг друга в объятиях. Саша куда-то вел меня, не отпускал, прижимая к себе. Вошли в какой-то большой шалаш. Здесь было светло, стоял длинный стол, уставленный обильной едой и бутылками самогона. Присутствующие обменялись новостями, рассказывал и я Саше о своей партизанской жизни. Говорили долго. Саша пил мало: ему предстоял полет.

Вскоре все направились к самолету. Ожидался прилет еще одной машины. Саша предложил мне сейчас же лететь с ним. Я не мог это сделать: надо было отправить в первую очередь тяжелораненых. Распрощались.

На другой день Федоров дал подводу, и к вечеру я с двумя тяжелоранеными приехал к площадке. Снова прилетел Саша, он привез несколько автоматов и распорядился, что они для моей группы. Мои ребята с жадностью вцепились, в автоматы. Это была их мечта. Недовольство таким исходом было видно на лицах здешних командиров. Затем Саша приказал грузить в самолет раненых отряда «За Родину» – моих ребят.

Когда самолет улетел, поток гнева обрушился на меня. Как смел я вне очереди отправлять своих раненых! Гость называется! Я чувствовал себя неловко и отмалчивался.

В следующий Сашин рейс я собирался улететь сам. Однако Саша не прилетел ни в ту, ни в другую, ни в третью ночь. Командованию сообщили, что на этой трассе немецкими истребителями были сбиты два самолета У-2. Площадку у села Телеханы закрыли.

Своим ходом, на двух подводах, мы выехали из отряда Федорова, направляясь к линии фронта. Выбирая пути-дороги, много пришлось поколесить. Ночевали мы в лесах и селах, где попадались селения, жители которых за всю войну не видели ни советского, ни немецкого солдата. Хаты освещались лучиной. Детишки учились в «лесной школе», на скамьях меж деревьев писали угольками на березовой бересте…


3. Снова в небе

Однажды нам встретился конный армейский разъезд. Лейтенант, командир разъезда, расспросив нас, поведал, что мы уже находимся в тылу наших войск, а эвакогоспиталь находится в селе Ганцевичи. После оформления передачи раненых в госпиталь я считал, что задание комбрига выполнил. У четырех партизан и моего адъютанта был выбор: они могли вернуться в бригаду или обратиться в воинскую часть, чтобы их зачислили бойцами. Мне же предстояло найти свой авиаполк.

Адъютант предложил организовать прощальный обед, для чего выменять коней и подводы на спиртное и еду. Идея была одобрена всеми. У моста через реку, на лужайке, я увидел группу офицеров в авиационной форме. Сказал адъютанту, чтобы пришел сюда, когда в деревне будет все готово. Сам же соскочил с телеги и направился к военным, игравшим в карты на траве.

Мы разговорились. Два летчика и три авиатехника с интересом выслушали мое короткое повествование о себе. Они ждали машину, чтобы следовать на новое место базирования их истребительного авиаполка, предлагали мне ехать с ними. Я с радостью согласился.

Из деревни пришел адъютант. Сообщил, что все готово к обеду. Авиаторы приняли мое приглашение, и мы пошли в село. Один техник остался дежурить. На столе закуски было вдоволь – сало, мясные соления и отварной картофель. В бутылях стоял самогон. Изрядно подогретые спиртным, мы оживленно беседовали и ели песни – авиационные, партизанские, фронтовые. Радовались победам, поминали павших. За нами прибежал авиатехник. Обнимая поочередно своих партизан, я распрощался с ними и ушел с новыми друзьями. Мы забрались через задний борт в большой крытый брезентом кузов, и машина тронулась.

К утру мы приехали на место. После завтрака меня проводили на командный пункт. В рощице стояли два стола: на одном – рация, на другом – телефон, топографические карты и журналы документации. Командир полка в наушниках, с микрофоном в руке, опершись одной ногой на табурет, держал связь с летчиками. Рядом к стволу березы был прикреплен громкоговоритель.

Репродуктор шипел, из него неслись громкие фразы, выкрики и команды: «Атакую!», «Прикрой!», «Зайди с солнца!», «Прикрой!», «Вас атакуют!», «Ур-а-а-а!», «Горит!». Командир полка изредка вклинивался в сумбурную речь истребителей.

Заворожено стоял я, представляя знакомую картину воздушного боя. Когда командир повесил микрофон, отошел в сторону и стал закуривать, я подошел к нему. Выслушав меня, он сказал:

– Летчики мне нужны. Возьму безоговорочно! Только вот по соседству находится штаб корпуса – без его ведома не могу принять такое решение. Сходи к командиру корпуса.

Я направился в сторону видневшегося леска. В распахнутой палатке над шахматной доской склонились генерал и полковник. Я представился им. Беседовали мы долго. Генерал, командир корпуса, пригласил меня обедать. За столом он продолжал расспрашивать меня и с интересом слушал. Потом сказал, что он подчинен командующему 16-й воздушной армии генералу С.И. Руденко и сам решить мою судьбу не сможет.

– Лучше бы ты обратился к командарму… Тут недалеко! – сказал он.

В указанной деревушке штаба 16-й воздушной армии уже не оказалось. Вечерело, и мне пришлось заночевать.

В следующий день я шел от деревни к деревне – никто не знал, где размещается штаб армии. Попалась по пути небольшая площадка, где стояло несколько самолетов У-2.

С летчиками я сразу нашел общий язык. Мне они сочувствовали, все понимали и были готовы помочь. Местонахождения штаба воздушной армии они не знали и предложили подбросить к штабу фронта:

– Уж там-то дадут координаты!

И вот я в воздухе! Правда, за пассажира, но все-таки в воздухе!

После приземления, поблагодарив летчика, я направился в деревню, где находился штаб 1-го Белорусского фронта. Шлагбаум преградил мне путь. Из будки вышел солдат:

– Кто такой? Куда идете?

Он внимательно изучил мой документ, переговорил по телефону, показал, куда идти и в каком доме штаб. У входа в дом другой часовой опять проверил мой документ. У меня было намерение обратиться непосредственно к командующему фронтом. Генерала армии К.К. Рокоссовского в штабе не оказалось. Меня приветливо встретил генерал М.С. Малинин, начальник штаба фронта. Он просмотрел мой документ и внимательно выслушал.

– Вчера воздушная армия была вот здесь. – Генерал указал точку на карте. – Поторопись! Может, сегодня застанешь!

Он советовал идти на площадку – можно воспользоваться связным самолетом. Пилоты охотно взяли меня на борт.

В штабе 16-й воздушной армии меня внимательно выслушали, нашли записи в журнале учета боевой работы, где значилась дата и обстоятельства боя, из которого я не вернулся.

Разместили меня при штабе армии. Выдали форму, погоны, зачислили на довольствие и выписали необходимые личные документы. Сообщили, что некоторое время мне придется находиться при штабе армии.

А тем временем войска 1-го Белорусского фронта неудержимо продвигались на запад. За неделю штаб 16-й воздушной армии сменил три места базирования. Начались бои за польские города и села, были освобождены города Хелм и Ковель.

Наконец мне вручили за подписью начальника штаба армии справку: «Для ведения боевой работы в качестве летчика-истребителя препятствий нет». Естественно, что мне хотелось вернуться в свой родной авиаполк. Моя просьба была удовлетворена. Мне сообщили, что 46-й, ныне 68-й гвардейский, авиационный истребительный полк действует на 2-м Прибалтийском фронте, точных координат полка нет.

Добраться до 2-го Прибалтийского фронта оказалось нелегким делом. Все движение автотранспорта и связных самолетов осуществлялось от фронта в тыл и обратно. А это – громадный зигзаг. Выручили летчики транспортной и связной авиации. Они охотно брали на борт.

Так я оказался на аэродроме под Минском, который лишь накануне был освобожден. Здесь базировался истребительный полк, которым командовал мой бывший комполка на Ленинградском фронте Александр Никитович Мальцев. При встрече он меня чуть не задушил в объятиях, «пришедшего с того света», – как он выразился. Он привел меня в село, к себе в дом, и пару Дней не отпускал никуда: «Отдохни! Хватит бегать!»

В доме Александра Никитовича находились его жена и одиннадцатилетний сынишка. В эти дни было много переговорено и немало выпито. Батя предлагал мне остаться в его полку, но меня тянуло к своим боевым друзьям – в Прибалтику. Попутный самолет привез меня на аэродром Выползово, у станции Бологое. Именно с этого аэродрома я выполнил последний боевой вылет на Северо-Западном фронте. Сейчас здесь базировался истребительный авиаполк на «киттихауках», командовал им мой однокашник по училищу Петр Харитонов, кого в числе первых в начале войны удостоили звания Героя Советского Союза. Мы сразу узнали друг друга. Петр с интересом слушал меня. Он не отказал мне в проверке техники пилотирования на истребителе с двойным управлением. Набрав высоту над аэродромом, я приступил к пилотированию. С каждым маневром и фигурой ко мне возвращалась былая уверенность. Особых замечаний Петр не высказал, советовал перед боевым вылетом провести пару тренировочных воздушных боев. Сутки гостил я у Петра Харитонова, он распорядился подбросить меня на самолете У-2 на аэродром у поселка Резекне, в Латвии. Там базировался 50-й истребительный авиационный полк и размещался штаб 315-й авиадивизии, в которую он входил.

Первым, к кому я обратился, оказался заместитель командира по политической части полковник Сергей Власович Бушуев. Ранее он был комиссаром нашего полка на Северо-Западном фронте.

Бушуев заключил меня в объятия, выслушал мой рассказ, забрал документы и заявил, что меня никуда не отпустит, что я буду зачислен в один из полков дивизии на прежнюю должность – заместителя командира эскадрильи. Он мотивировал это тем, что 68-й гвардейский полк, куда я стремился, вошел в состав корпуса резерва ВГК и неизвестно, на каком фронте сейчас действует.

– В полку почти никого не осталось из прежнего состава, – рассказывал он. – Остались двое: Николай Магерин и Иван Лагутенко. Николай командует полком, Иван его замещает.

Меня зачислили в 50 ИАП заместителем командира 1-й эскадрильи Ивана Мавренкина. Полк был вооружен новыми самолетами конструкции Лавочкина – Ла-5. Самолета с двойным управлением в полку не было, пришлось осваивать машину без вывозных полетов. Это была прекрасная машина, превосходившая американские истребители, на которых я прежде летал, и немецкий истребитель Ме-109.

Шла вторая половина июля 1944 года, когда я выполнил первый после полуторагодичного перерыва боевой вылет. Надо сказать, что наш полк выполнял особую задачу – воздушную разведку с фотографированием объектов. Наши самолеты были оснащены американскими фотоаппаратами. Что не удавалось увидеть визуально, отчетливо фиксировалось на фотопленке.

Для быстрой обработки пленок и их дешифрирования полку было придано фотоотделение на автомобилях-лабораториях. Наши разведданные, подтвержденные снимками, докладывались в штабы армии и фронта.

Летали мы также на «свободную охоту». Бомбили с пикирования и расстреливали пулеметно-пушечным огнем живую силу и технику немцев. Каждый вылетавший истребитель имел две стокилограммовые бомбы, они сбрасывались на цель по пути к объекту разведки. Результаты бомбардировки фотографировались.

Основным моим ведомым летчиком был лейтенант Константин Смяткин. Из молодого пополнения со мной часто летал лейтенант Григорий Киржайкин. Скоро мы перелетели на аэродром у города Крустпилс. Интенсивность боевых вылетов возрастала. Каждая наша пара истребителей вылетала по три-четыре раза ежедневно. Из боевых заданий не вернулись Володя Жуков и Иван Пронякин. Несколько раз наш аэродром обстреливала дальнобойная артиллерия. Погибли несколько авиатехников, на стоянках были повреждены самолеты.

Счет моих боевых вылетов исчислялся сызнова. Мое личное дело затерялось, запросы в соответствующие инстанции успеха не имели. Мне вручили новый партбилет с восстановленным стажем, однако из-за отсутствия личного дела присвоение очередного воинского звания задерживали.

Когда фронт, подвинулся ближе к Риге, мы перебазировались на временный аэродром на правом берегу Даугавы, у поселка Кокнес. Мы постоянно вели разведку переправ, немецких аэродромов у Риги, железнодорожных узлов. Все эти объекты мы регулярно фотографировали. При этом было необходимо точно выдерживать высоту и курс полета. В условиях сильного зенитного огня требовалась огромная выдержка и терпение, чтобы объект был сфотографирован. Иногда объект – мост, узел железной дороги, аэродром – был прикрыт зенитным огнем настолько плотно, что не только фотографирование, а и пролет над ним становился невозможным.

В сентябре 1944 года мне был вручен орден Отечественной войны I степени за успешное выполнение заданий на разведку с фотографированием и уничтожение наземных целей. 13 октября 1944 года войска 3-го Прибалтийского фронта при содействии войск 2-го Прибалтийского фронта освободили восточную часть Риги до реки Даугавы. Мы перелетели на площадку у села Шарке, западнее Риги. 15 октября Рига была освобождена.

В конце октября я получил письмо из Москвы. Писала мама моей жены. Она сообщала, что Наташа и Таня живы, находятся в Каунасе, прислала их адрес. Это известие меня очень обрадовало. Так как стояла нелетная погода, я, сославшись на письмо, отпросился в отпуск на пятнадцать дней.

На попутных машинах я быстро добрался до Каунаса. Трудно передать мое душевное состояние, когда я очутился в городе, где 22 июня 1941 года встретил войну, где осталась моя семья. И вот после трех лет и четырех месяцев разлуки предстояла встреча.

Я отыскал нужный дом, поднялся на второй этаж. По лестнице и в коридоре бегали русские детишки, оглашая помещение звонкими ребячьими голосами. Мое появление их не смутило. Они окружили меня и наперебой засыпали вопросами. Узнав, к кому я пришел, загалдели еще громче и привели Таню. Она меня не узнала, но приветливо пригласила в комнату. Сообщила, что мама на работе, скоро придет. Тане шел восьмой год, а, когда мы расстались, было четыре.

Я рассматривал ее с интересом. Одета она была плохо и неопрятно. Волосы были всклокочены, словно их никогда не расчесывали. В квартире мое внимание привлекли неплохая меблировка и развесистые фикусы в каждой из двух комнат. Таня предложила сесть, но я медленно ходил по комнате взад и вперед. Она охотно отвечала на мои вопросы. Оказалось, что она жила в детском приюте, где ей было плохо.

На мой вопрос: «Где твой папа?» – ответила, что папа летчик и воюет на фронте.

– Какой твой папа? – спросил я.

– Такой же, как вы, дядя. Только немного повыше!

Она пододвинула ко мне стул, взобралась на него и рукой показала, на сколько повыше.

Уже вечерело, когда послышались шаги. Вошла Наташа и сразу бросилась в объятия. Таня таращила глаза:

– Папа! Папка! Хитрый какой! Столько времени не признавался!

Наташа рассказала, что семьи почти всех наших офицеров остались в немецкой оккупации. Их поместили в лагеря. Немцы гоняли их работать на торфоразработках.

После освобождения Каунаса всем офицерским семьям предоставили квартиры тех, кто удрал с фашистами. Узнав адреса, я побывал в нескольких семьях летчиков 31-го истребительного полка.

Все женщины рассказывали о тяжелой жизни в концлагере и каторжных работах на торфяном болоте. Несмотря на это, почти все матери удерживали своих детей при себе. Мне рассказали, что Наташа с первых дней оккупации отдала Таню в немецкий «приют». Меня это удивило, и я стал расспрашивать подробнее о жизни Наташи. Ответы были уклончивы. Наконец одна из женщин дала мне адрес:

– Там все узнаете.

По этому адресу жила семья офицера-танкиста. Отец, теперь уже в звании майора, только что прибыл в семью – к жене и двум ребятишкам. Меня встретили, как родного. Хозяйка усадила за стол, шутила. Застолье оживило беседу. Потом, удовлетворяя мое любопытство, Полина – так звали хозяйку – стала рассказывать. Наташу, знавшую довольно сносно немецкий язык, назначили старшей, разместили отдельно. Она распоряжалась судьбами других офицерских жен.

– Скажу только одно – мы все на нее в большой обиде! – сказала Полина.

Вернувшись, я ничего не сказал Наташе. Все еще было впереди. Шла война. Наташа устроилась работать бухгалтером в авиационной части, Таня была при ней. «Пусть все остается как есть, идет своим чередом, – думал я. – Окончится война – разберусь, что к чему!»

Однако в отношениях с Наташей что-то у меня переменилось. Не знаю, заметила ли она эту перемену. Я чувствовал, что мы становимся чужими. Приближались октябрьские праздники. На эти торжества нас пригласили Наташины соседи. Это меня пугало. Я боялся, как бы не вырвалось все, что я переживал в эти дни, тем более во хмелю.

Перед самыми праздниками я пришел на аэродром и на транспортном Ли-2 улетел в Москву, намереваясь оттуда сразу вылететь в полк.

В Москве мне повстречался мой друг по училищу Григорий Инякин. Он уже был в звании подполковника, командовал истребительным полком ПВО. Встреча была самой дружеской. У меня в запасе были еще несколько дней отпуска, и Гриша уговорил остаться у него. Оказалось, он слышал кое-что о моей партизанской деятельности.

На другой день Гриша повез меня в Главный штаб ВВС Красной Армии, где работали наши общие друзья: в главной инспекции – Борис Журин и Федор Дахов, оба подполковники, в учебном отделе – Алексей Маресьев, Герой Советского Союза.

Друзья наперебой сообщили, что давно меня разыскивают, знают о моих боевых делах в партизанском соединении. Оказалось, я зачислен в претенденты на получение «подарка фронту» – самолета-истребителя.

В те трудные военные годы на средства трудящихся строилась боевая техника. Она вручалась лучшим частям и воинам фронтов. Так, эскадрилью истребителей, построенную на средства работников московского Малого театра, принял комэск старший лейтенант Александр Батизат. Летчик А.В. Алелюхин принял истребитель, построенный на средства метростроевцев.

10 ноября 1944 года был подписан приказ о передаче фронту самолета Ла-7, приобретенного на средства работников гостиницы и ресторана «Москва». Принять этот истребитель предписывалось мне.

14 ноября на Центральном аэродроме Москвы состоялся митинг, где директор гостиницы «Москва» Шарапов вручил мне документы на истребитель Ла-7 с бортовым номером «70».

Вечером по этому случаю руководство гостиницы «Москва» организовало банкет, где присутствовали представители Наркомата обороны, Главного штаба ВВС, журналисты, мои друзья – Федя Дахов, Гриша Инякин, Борис Журин и Алексей Маресьев.

Журналисты забросали меня вопросами, интересовались побегом из плена и партизанской жизнью.

Когда директор гостиницы услышал фамилию генерала Капусты, командира нашего партизанского соединения, он всполошился и сообщил, что в одном из номеров гостиницы размещается генерал по фамилии Капуста. Шарапов послал в этот номер своего помощника за генералом. Разговоры и застолье продолжались, когда в дверях появился Ф.Ф. Капуста. Он окинул всех взглядом, сразу узнал меня, подошел и заключил в свои могучие объятия, приговаривая:

– Чертяка! Летун! Вот так встреча!

Банкет закончился к полуночи. Потом Капуста пригласил меня с друзьями в свой номер. Уехали мы от него, когда засветлело утро и заработало метро.

На другой день в газете «Вечерняя Москва» мы прочитали заметку о торжественном вручении фронту самолета-истребителя, построенного на средства работников гостиницы и ресторана «Москва».

В эти ноябрьские дни из нашего полка в столицу на транспорт, ном самолете прилетели летчики моей 1-й эскадрильи, чтобы получить на заводе новые самолеты. Старшим группы был заместитель командира полка майор Кравцов. Меня включили в эту группу, и в ее составе я должен был лететь на фронт. Летчики эскадрильи получили истребители Ла-5.

Процедура их получения оказалась длительной. Потом испортилась погода. С Центрального аэродрома нас перебазировали на подмосковный аэродром Кубинка. По маршруту на Ригу стояли туманы. Только в конце декабря погода стала улучшаться, и нам разрешили вылет.

Однако на аэродроме у Смоленска пришлось вновь ждать улучшения погоды. Так повторилось и в Крустпилсе, где туман приковал эскадрилью к земле. Вылететь в таких условиях удалось лишь мне и командиру эскадрильи Ивану Мавренкину. Как снег на голову выскочили мы парой из тумана на свой аэродром, благополучно приземлились. Это произошло 31 декабря за несколько часов до нового, 1945 года.

В первые дни января в полк прилетел замполит командира нашей дивизии Бушуев. Он сообщил мне, что недалеко от нас, западнее города Шяуляй, у деревни Кейтра, базируется мой род ной 68-й гвардейский истребительный авиационный полк.

С разрешения командования я улетел в Кейтру на самолете У-2 навестить друзей. Коля Магерин – командир полка, мой друг и напарник по Северо-Западному фронту – встретил меня по-родственному. Он привел меня в дом и познакомил с женой Надей. Хорошее знакомство! Надя была на моем истребителе мотористкой, я ее и не узнал сразу. Военную форму она сменила на платье и стала очень привлекательной.

Вскоре пришел наш общий друг Иван Лагутенко – штурман полка. Вот все, что осталось от прежнего состава. А за два дня до моего прилета погиб в воздушном бою Миша Заболотнов. Двое суток гостил я у своих друзей. Многое вспомнили, о многом переговорили и немало выпили. А впереди предстояли новые бои.

Корпус резерва ВГК, куда входил полк Николая Материна, выполнял задачи на 1-м Прибалтийском фронте. Его войскам предстояло овладеть Кенигсбергом – столицей и оплотом Восточной Пруссии. Наша 15-я воздушная армия поддерживала наступление войск 2-го Прибалтийского фронта на курляндскую группировку противника.

Над Курляндией висела низкая, дождливая облачность, переходившая местами в туман. Боевая работа авиации оказалась парализованной. Летчики вместе с техниками занимались на материальной части – выполняли на самолетах разные регламентные работы. В свободное время, как могли, мы веселились – прослушивали пластинки и сами пели, по вечерам танцевали и смотрели кино. В штабе дивизии мне по секрету сообщили, что меня ожидает сюрприз в День Красной Армии, 23 февраля, объявят приказ о присвоении мне очередного звания, назначении на должность заместителя командира полка и награждении орденом Красного Знамени.

А тем временем, несмотря на ненастье, дежурство эскадрилий в боевой готовности продолжалось. 18 февраля дежурила наша эскадрилья. С утра облачность чуть приподнялась, командиру звена Георгию Новокрещенову разрешили облетать свой истребитель после ремонта. Полетав над аэродромом на малой высоте минут тридцать, Георгий зашел на посадку. Левая стойка шасси не вышла. Сложилась аварийная ситуация. Командир полка отсутствовал. За старшего на аэродроме оставался я. Низкая облачность не позволяла летчику выполнить фигуры пилотажа, достичь перегрузок, чтобы сорвать ногу шасси с замков. Выполненные Георгием виражи не дали результата. Истребитель кружил над аэродромом. Горючего становилось все меньше и меньше. Летчик выполнял мои команды с земли. Имея опыт действий в подобных ситуациях, я рекомендовал ему садиться на одну ногу.

По моей команде ближе к полосе подъехали санитарная и пожарная машины. Я корректировал заход Георгию на посадку на одну ногу.

Летчик мастерски выполнил посадку, лишь в конце пробега истребитель лег на левое крыло, незначительно его повредив.

Все, кто это наблюдал, с облегчением вздохнули. Мы уже собрались ехать на обед, когда начальник штаба полка полковник Казанков пригласил меня в штабную землянку. Поступило срочное задание из штаба армии на разведку морского порта у города Либавы (Лиепая). Наземная разведка доносила, что там скопились разные суда и транспорты. Это и было необходимо проверить воздушной разведкой.

– Кого пошлем? – спросил Казанков.

– Погода на пределе, полечу сам с лейтенантом Смяткиным) – принял я решение.

Казанков интересовался, как я буду выполнять задание в таких скверных погодных условиях при сильном противодействии средств ПВО. Разложив карту, я доложил свои соображения. По своей территории на бреющем полете выйду в море, там развернусь и пройду над акваторией порта со стороны моря. Надеюсь на внезапность. Весь осмотр – визуальный, фотографирование исключено. Полковник Казанков согласился.

Я познакомил своего ведомого Костю Смяткина с планом нашего полета. Мы взлетели. Шли низко под густой черной облачностью, нависшей над самой землей. Пересекли побережье, продолжая удаляться в море. Впереди черная масса облачности слилась с водной поверхностью в одно целое. Невозможно было определить, где кончается облачность и начинается вода. Такой полет возможен лишь по приборам, но высота была чрезмерно мала – высотомер показывал ноль. Хорошо, что море штормило: просматривались белые гребни волн.

На скорости 400 километров в час мы развернулись в сторону порта. При подходе к его акватории нам стали попадаться суда разной величины, их становилось все больше. Мы шли ниже мачт кораблей, когда над нами проскочила группа немецких истребителей ФВ-190.

Между волнорезами, едва не цепляя гребни волн, мы проскочили, как в ворота, зафиксировав большое количество транспортов и барж. На бреющем полете мы прошли через весь город. Зенитный огонь по нас открыт не был. Результаты разведки я тут же передал по радио. И уже на подходе к аэродрому нам повстречались штурмовики Ил-2. Видимо, они по нашему целеуказанию вылетели на штурмовку порта.

В штабе полка я оставил письменное донесение. По телефону из штаба армии нам сообщили об объявлении благодарности м ценные сведения. Не успел я выйти из штабной землянки, как поступило новое срочное задание. Предлагалось уточнить данные наземной разведки о передвижении войск противника на дорогах между Тукумсом и районом города Салдус.

Предстояло просмотреть несколько автомагистралей в тех же сложных метеоусловиях. Моросил дождь, рваные клочья облаков опускались до земли. Полет осложняла холмистая, лесистая местность с возвышающимися сооружениями промышленных и жилых строений. Я предупредил Смяткина, чтобы держался в полете внимательнее, с превышением надо мной.

Линию фронта мы пересекли в облаках, избегая обстрела с земли. Далее вынырнули и на бреющем полете пошли в намеченном направлении. На асфальтированных дорогах движения автотранспорта и пеших колонн мы не наблюдали. Просмотрели все магистрали – безрезультатно. Лишь кое-где в обратном направлении в местах пересечения дорог наблюдались вспышки и трассы дуль и снарядов, что свидетельствовало об обстреле нас с земли.

Линию фронта снова пересекли в облачности и вынырнули на своей территории. Убедившись, что ведомый на месте, запросил его по радио: может, он что-либо видел на дорогах? Ответ – отрицательный. Я предложил повторить заход, но и он не дал результатов.

Когда я вышел из облачности на своей территории, ведомого рядом не оказалось. На вызовы по радио он не отвечал. Продолжая барражировать над своей территорией вдоль линии фронта, я непрерывно вызывал Костю по радио, надеясь, что он отзовется или вот-вот появится.

Горючее было на исходе, когда я произвел посадку. На аэродроме Кости тоже не было, хотя я надеялся, что он, потеряв меня, вернулся.

В штабной землянке доложил начальнику штаба полковнику Казанкову о результатах разведки. Он передал их в штаб армии и стал запрашивать по рации и телефону все части, пытаясь выяснить что-либо о пропавшем истребителе. Отовсюду поступали неутешительные сведения. Самолет Кости Смяткина нигде не обнаружили. Отчаявшись, я вышел из землянки. Костин авиатехник помогал моему зачехлять мотор машины. Я направился к ним.

В это время со стороны штаба раздался свист. Это Казанков звал меня, жестикулируя рукой. Когда я прибежал, начштаба с радостью сообщил:

– Нашли твоего Смяткина! Сидит на аэродроме Елгава, южнее Риги…

Казанков сообщил, что командующий армией приказал сегодня же лететь за Смяткиным и привести его на свою «точку».

Обрадованные техники мигом расчехлили мотор… На аэродроме в Елгаве базировались двухмоторные бомбардировщики Пе-2. Подрулив к деревянному жилому строению, куда тянулись провода связи, я стал расспрашивать подбежавшего офицера. Он указал на противоположную сторону аэродрома, где меж больших самолетов просматривался Ла-5.

По моей просьбе дежурный по аэродрому офицер поехал на полуторке к истребителю, чтобы передать команду немедленно выруливать в готовности для возвращения на свою «точку».

Сидя в кабине, я ожидал, когда Костя вырулит, но его истребитель не двигался с места.

Наконец вернулась назад полуторка, в кузове стоял Костя. Он темпераментно уговаривал меня остаться здесь на ночь. Мотивировал наступавшей темнотой и тем, что встретил друзей и по этому случаю уже готовится ужин. Получив выговор от меня, Костя с огорчением поехал к своему самолету.

Взлетели парой. Совсем стемнело, когда прибыли на свою точку. Около капониров я расспросил Костю, как его угораздило оказаться на аэродроме в Елгаве. Он рассказал, что за линией фронта к нам приблизилась пара немецких истребителей ФВ-190. Он резко отвернул в их сторону и открыл огонь, срывая их атаку, На такой малой высоте он сразу же потерял меня, да и немцев тоже. Выйдя на нашу территорию, он сел на первый попавшийся аэродром.


4. Трибунал

Я очень устал в тот день. Ужинать не хотелось. Я предложил Косте ехать в столовую одному, заодно выпить и мои двести граммов, причитающиеся за сегодняшние боевые вылеты. Сам я направился в небольшой домик недалеко от штабной землянки. Здесь размещалось несколько человек фотоотделения, приданного полку. Лаборатория и остальные находились в спец. машинах, стоявших рядом. В состав отделения входили водители и две девушки-лаборантки. Все они были в сержантском звании, Командовал отделением офицер – младший лейтенант. Скорая обработка фотопленки производилась спиртом. Его было в достатке, почему сюда часто заходили летчики.

Ко мне здесь относились приветливо, иногда предлагали выпить. Когда я вошел в домик, в комнате находилась одна лаборантка и что-то вязала. Через открытую дверь в другую комнату я увидел сидящего с другой лаборанткой командира фотоотделения, мне показалось, что он пьян. Шура, так звали лаборантку, предложила присесть. В это время в коридоре загремела дверь, и в комнату ввалилась, матерясь, компания ребят фотоотделения. Все были пьяны, кто-то держал тарелку с едой, рассыпая на пол содержимое. Я сказал:

– Немедленно прекратите ругань! Все-таки здесь женщины!

– А тебе какого хрена здесь надо?

Не успел я и рта раскрыть, как приблизившийся сержант неожиданно ударил меня кулаком в лицо. Брызнула кровь. Это меня взбесило, и я потянулся рукой к кобуре пистолета. В это время двое других обхватили меня с двух сторон, приговаривая:

– Командир! Не надо! Не надо! Командир!

Ударивший меня сержант не успокоился. Воспользовавшись тем, что меня держат, он ударил еще сильней и еще раз.

Ярость охватила меня. Не помня себя, я вырвался из рук державших, выхватил пистолет и стал стрелять. Вся пьяная компания выбежала из помещения. Моя одежда была в крови, пятна крови темнели и на полу. Подойдя к умывальнику, я смывал кровь с лица. Первым вбежал в помещение начштаба Казанков:

– Кто стрелял?

Я ему все объяснил. Через некоторое время в комнату внесли раненого сержанта. Полковой врач осмотрел рану и сказал, что сержант скоро скончается. Так оно и случилось. Тяжелый груз лег на душу – я застрелил человека!

Никакие заверения друзей, что обстоятельства на моей стороне, что моей вины здесь нет, не могли меня успокоить. Я считал себя виновным и готовился понести любую кару. Расследование проводил следователь военного трибунала 15-й воздушной армии. Он тоже заверял меня и летчиков, что все обойдется. Это меня не успокаивало. Я тяжело переживал случившееся, почти не выходил из помещения и ничего не ел.

Следователь, старший лейтенант Антонов, приезжал меня опрашивать несколько раз. Хотя, на мой взгляд, все было предельно ясно. По нескольку раз я повторял, как все произошло. В последний свой визит следователь сказал, что больше мучить меня не будет, если я подпишу его заключение, и что мне будет разрешено продолжать боевую работу.

«Буду летать и воевать так, – думал я, – чтобы искупить свою вину».

Следователь дал мне на подпись обвинительное заключение: «18 февраля 1945 года, вечером, в общежитие фотоотделения пришел старший лейтенант Веселовский Борис Владимирович и учинил там дебош со стрельбой, при этом одним из выстрелов смертельно ранил сержанта фотоотделения. В совершенном преступлении Веселовский В.В. признался полностью».

Несмотря на чувство вины и готовность нести любое наказание, меня возмутило утверждение, что я «учинил дебош».

– Как же так? Никакого дебоша я не устраивал! Меня неожиданно стали избивать! Это спровоцировало мою стрельбу. Какой же это дебош?

Следователь ответил, что я не понимаю строгого юридического языка, что стрельба в общественном месте квалифицируется как дебош.

– Но это ничего не значит! – сказал он. – Вам ничего не грозит! Можете смело подписывать!

– Меня наказание не пугает, а выражение «учинил дебош» кажется неправдоподобным.

– Ничего! Ничего! Это вам так кажется! Подписывайте, и больше никто не будет вас беспокоить!

– Может, вы и правы. В этих делах я ничего не понимаю. Пусть будет по-вашему, – с этими словами я подписал обвинительное заключение.

Через несколько дней в полк приехал военный трибунал: председатель – майор Шведов, следователь Антонов и секретарь – женнщина-сержант. Был собран личный состав. К сожалению, командира полка и летчиков одной из эскадрилий в расположении не оказалось. Они улетели за новыми истребителями. Всего собралось человек пятнадцать летчиков и техников.

Председатель огласил суть дела и обвинительное заключение. Зачитал приговор: «Именем Союза ССР, руководствуясь УПК РСФСР, его статьей 136, часть первая, суд признал: бывшего старшего лейтенанта Веселовского Б.В. виновным в совершенном преступлении и приговорил к лишению свободы сроком на семь лет, с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях МВД СССР. Лишить Веселовского Б.В. воинского звания. Ходатайствовать перед Президиумом Верховного Совета СССР о лишении правительственных наград. Приговор обжалованию не подлежит. Подписали: председатель Шведов, следователь Антонов».

Вся процедура суда продолжалась минут пятнадцать. На присутствующих летчиков приговор суда подействовал, как разорвавшаяся бомба. Все всполошились, вскочили с мест, кричали:

– Неверно! Несправедливо! Вы нас обманули! Будем жаловаться!

Когда у меня были сняты погоны и отвинчены ордена, подошли два конвоира взять меня под стражу. Среди летчиков снова вспыхнуло возмущение. Они оттеснили конвой, окружили трибунал. Летчики негодовали, заявили, что не дадут взять меня под стражу, требовали, чтобы конвой и трибунал убирались из полка. Под давлением присутствующих председатель трибунала отказался от моего немедленного ареста. Он взял расписку от начальника штаба полковника Казанкова и оставил меня в полку под его ответственность. После этого трибунал покинул наш полк. Ребята принялись меня утешать, заверяя, что добьются пересмотра дела.

Прошло еще несколько дней. Тяжелые раздумья мучили меня. Но ни я, ни кто другой не подумал поинтересоваться, что же гласила и определяла статья, которой руководствовался трибунал? А ведь статья 136, часть первая, определяла «убийство в корыстных целях, с целью ограбления». Это я узнал много позже. Мы все были научены, что трибунал сам знает, какую и за что применять статью. Впоследствии крупные юристы военной прокуратуры ломали головы: на каком основании была применена эта статья?

До сих пор на это ответа нет.