"Скрытая биография" - читать интересную книгу автора (Владимирович Веселовский Борис)

Тетрадь третья

Через несколько дней после суда в комнату, из которой я почти не выходил, пришел начальник штаба полка полковник Казанков. Он сообщил, что звонил из штаба 15-й воздушной армии полковник Фотеев и приказал прибыть в штаб. Полковник Фотеев возглавлял отдел войсковой разведки, куда стекались все данные разведывательных полетов. Мне было неясно, в каком качестве я должен прибыть в штаб армии. Казанков предложил взять полуторку и ехать.

– Боюсь, вам за меня попадет, – сказал я. – Ведь я осужден и не имею права без конвоя куда бы то ни было следовать.

Решили посадить в машину рядом со мной моего техника с автоматом.

Полковник Фотеев встретил меня радушно, переговорил по телефону с командующим 15-й воздушной армией генерал-полковником Н.Ф. Науменко. Фотеев сообщил, что Науменко интересовался, под конвоем ли я прибыл. Командующий приказал отправить машину и конвоира обратно в полк, а Фотееву вместе со мной явиться завтра к 10.00 к нему.

На другой день я с Фотеевым поднялся на второй этаж к командарму. Он сидел за большим письменным столом в просторном кабинете. Слева от него стоял полковник Парамонов, начальник отдела кадров армии, и держал перед собой открытую папку, справа – председатель военного трибунала армии майор Шведов и следователь старший лейтенант Антонов.

Я представился командующему.

– Ну, рассказывай, как там все произошло? – спросил он.

Я изложил события. Полковник Парамонов зачитал мою характеристику. Командующий встал и, медленно шагая, глядя на меня, произнес:

– Вот видишь! У нас в армии не осталось больше таких летчиков, а ты упорол такую ерунду! Не надо было тебе стрелять!

– Виноват, не сдержался.

– «Не сдержался, не сдержался…» – рассердился генерал. – Если бы мне доложили, что тебя так оскорбили, я бы приехал к вам, построил полк и сам расстрелял этого наглеца! А тебе не следовало этого делать! Ладно, иди!

Я вышел из кабинета и ожидал на лестничной клетке, когда выйдет полковник Фотеев. Вскоре он выскочил из кабинета с сияющим лицом:

– Радуйся, Веселовский! Радуйся!

Спускаясь вниз, он на ходу спешил меня обрадовать, что командующий раздолбил этот трибунал, приговор не утвердил и приказал отвезти меня в полк, чтоб работал, как работал!

За мной приехала полуторка. Фотеев и другие офицеры тепло меня проводили.

Шел март 1945 года. Готовилась крупная операция по ликвидации Курляндской группировки фашистских войск. Медленно я приходил в себя и готовился к боевым вылетам. Неожиданно Казанков сообщил, что меня опять вызывают в штаб воздушной армии. Сменив летную куртку на шинель, я выехал. Полковник Фотеев, к которому я обратился, удивленно произнес:

– Я тебя не вызывал. Зайди в контрразведку – «Смерш». Может, они что к тебе имеют?

– Не сюда ли меня вызывали? – спросил я дежурного по отделу «Смерш» капитана.

Он поинтересовался моей фамилией и ответил утвердительно. Достал из стола бумагу:

– Вот приговор трибунала, придется вас взять под стражу. Я пояснил, что приговор командующим не утвержден.

– Нет, утвержден, – подтвердил капитан, протягивая мне листок. Внизу стояла подпись Науменко.

– В таком случае я в вашем распоряжении. Капитан предложил снять погоны и ремень с пистолетом. Затем приказал сидящему рядом старшине:

– Отведите арестованного!

Старшина вынул из кобуры наган и приказал мне следовать вперед. Он отвел меня в подвал, где содержались арестованные. Я стоял за прогремевшей железной дверью и не мог прийти в себя. В тусклом свете подвала виднелись низкие дощатые нары и люди, лежавшие и сидевшие на них. Среди них трое были в форме, но без погон. Они пригласили меня к себе на нары:

– Ну, что ты там стоишь? Проходи сюда, садись. Не робей. Надо привыкать теперь к этой жизни!

Я стоял оторопело и никак еще не мог опомниться. Наконец я сделал несколько шагов и сел на нары. Мы познакомились. Мои новые знакомые были судимы несколько дней назад этим же военным трибуналом. Здесь был бывший майор – штурман при штабе воздушной армии. Его осудили на пять лет за утерю личного оружия. Бывшего капитана – начальника склада горючего и смазочных материалов – осудили на восемь лет за недостачу трофейного спирта. Его помощника, бывшего старшего лейтенанта – на пять лет. Ребята уже пообвыкли в этом подвале и держались довольно бодро. Я полюбопытствовал:

– А кто эти гражданские?

– Разная местная контра – диверсанты, заброшенные парашютисты. Но теперь мы равны, все должны искупать вину перед родиной.

В один из дней загремела засовами железная дверь. Старшина подозвал меня к выходу:

– К вам пришли!

Рядом с ним стоял молоденький младший лейтенант в авиационной форме. Он пояснил мне, что летает на связном У-2, вчера был в 50-м полку и летчики просили найти меня и узнать, чем они могут помочь. В короткой беседе я рассказал о том, что командующий изменил решение и подписал приговор. Пилот У-2 сообщил мне, что случайно узнал некоторые обстоятельства.

Оказалось, командующего 2-м Прибалтийским фронтом А.И. Еременко отозвали в Москву. Фронт принял Л.А. Говоров. При передаче дел были заслушаны отчеты военных трибуналов армий. Председатель трибунала 15-й воздушной армии майор Шведов доложил об ухудшении дисциплины в армии, сослался на принимаемые трибуналом меры и отсутствие поддержки со стороны командующего 15-й воздушной армией генерала Н.Ф. Науменко. Шведов рассказал о возмущении летчиков 50-го истребительного авиационного полка приговором военного трибунала, о том, что командующий армией пошел на поводу у летчиков. Генерал-полковник Л.А. Говоров выразил неудовольствие по этому поводу: «Нельзя миловать отдельных личностей и тем разлагать дисциплину! Тем более что приговор был уже вынесен!» Вот почему генерал Науменко был вынужден изменить свое решение. Я поблагодарил паренька за эти сведения. Еще несколько дней меня держали в этом подвале, а затем перевезли в Рижскую пересыльную тюрьму, которая была переполнена.

В большой камере, где я содержался, было тесно и душно. Из угла, где стояла большая деревянная параша, распространялось зловоние. Дня через два большую группу заключенных под усиленным конвоем, с собаками, привели на железнодорожную станцию и погрузили в товарные вагоны. Среди заключенных были матерые преступники и юнцы, начинающие преступную жизнь. Они группировались возле своих кумиров, беспрекословно выполняя их капризы. Они всячески ущемляли положение фрайеров, как они называли заключенных, не имевших отношения к преступному миру, особенно политических. Урки, воры в законе чувствовали себя вольготно в заключении, как в родной стихии. Они каким-то чутьем угадывали, куда следует эшелон, где будут остановки. Так я узнал от них, что везут нас в Москву, в Краснопресненскую пересыльную тюрьму. Там я пробыл недолго. Вскоре нас опять погрузили в товарный эшелон. Через несколько суток он прибыл в населенный пункт Вожаель, в Коми АССР. Здесь находился лагерь Усть-Вымь Главного управления лагерей Министерства внутренних дел СССР. Поселок утопал в сугробах, держались сильные морозы – до 30 градусов. Нам выдали валенки, поношенные телогрейки и шапки-ушанки. Через пару дней меня с группой заключенных повели этапом по лесной тропе. Конвой объяснил, что идем на «подкомандировку», где будем работать на лесоповале.

Шли молча. Тишину нарушали лишь хруст снега да тяжелые вздохи. Несколько раз конвой останавливал нас передохнуть. В марте на Севере день длинный. Лишь в сумерки мы вышли к высокому бревенчатому забору. Мы пришли к месту назначения на речке Пурис. За забором находились два жилых барака, столовая и домик медсанчасти. В бараках размещалось человек двести зеков, разделенных на бригады по 25 и более человек. Контингент этого небольшого лагеря состоял из бывших военных, многие попали сюда лишь за то, что оказались в немецком плену. Уголовников было мало, и им не удалось здесь установить свои порядки.

Постельное белье и полотенца нам не выдавались, спали мы на голых досках двухэтажных нар, нательное белье не менялось, а прожаривалось вместе с другой одеждой в банные дни. После скудного завтрака заключенных выводили побригадно за ворота, они брали в инструменталке пилы, топоры и под конвоем шли на свои делянки валить лес. Работали до вечера. Перерывы и окончание работ соблюдались по команде старшего конвоя. По приходе в зону мы направлялись в столовую, а оттуда в барак на отдых.

Меня назначили бригадиром. Моя обязанность заключалась в том, чтобы поддерживать порядок в бараке и на работе, водить бригаду в столовую, раздавать пайки хлеба и получать горячую пищу. За это я мог получать двойную порцию горячей еды.

Столь быстрое превращение в арестанта чуть не сломало меня, я ощущал апатию ко всему, свои обязанности переложил на помощника. Сам относился формально ко всему и лишь числился бригадиром. На работе пытался отвлечься тяжелой работой: валил пилой сосну за сосной. Когда уставал, переходил на работу сучкорубом.

Полученную в столовой еду я раздавал: пайка хлеба не лезла в горло. Ребята в бригаде видели мое состояние. Они заметили, что я худею с каждым днем, подбадривали и уговаривали что-либо съесть. Через силу я заставлял себя съесть немного хлеба, баланды и каши, но через полчаса меня начинало тошнить.

Охранники лагеря жили семьями вне зоны, имели хозяйство. Некоторые из них держали коз и кур. Ребята решили помочь мне и достать более доброй еды. Они скопили мои пайки хлеба и выменяли на пару яиц, повар сварил их всмятку. Тем не менее рвота повторилась. Ребята выменяли пол-литра козьего молока. Молоко вскипятили, но результат оказался прежним. Так продолжалось целый месяц. Я выходил с бригадой в лес, но силы оставляли меня. Не работая, я просиживал весь день у костра. Меня уговорили обратиться к лагерному врачу. Тот предположил, что у меня язва желудка, доложил начальству. С согласия начальника лагеря меня определили в санчасть, где лежали еще двое доходяг. Не знаю, как выглядел я, но на моих соседей было страшно смотреть.

9 мая в лазарет вбежал охранник и радостным криком известил:

– Ребята! Победа! Война окончена!!! Скоро поедете домой!

Затеплилась надежда. Однако мое здоровье не улучшалось. Врач лагеря решил, пока стоят морозы, отправить нас, доходяг, на головной лагерный пункт, в стационар. В летнюю распутицу туда не добраться до следующей зимы.

В середине мая под охраной одного конвоира мы, трое доходяг, побрели по лесной тропе. Стоял небольшой мороз. Лучи солнца и голубое небо высвечивали красоту и величие тайги. Конвоир нас не торопил. Во второй половине дня нам встретилось небольшое село. Здесь мы присели на завалинке дома и долго отдыхали. С больших ледяных сосулек, свисавших с крыши, лилась частая капель.

Мы снова тронулись в путь и к ночи добрались к месту назначения. Лагерь, куда мы пришли, был огорожен несколькими рядами колючей проволоки, по углам стояли вышки охраны. Со стороны ворот и проходной, кроме проволочного ограждения, высился забор из горбыля и бревен.

На ночь нас отвели в барак, где не было нар. На полу лежали несколько заключенных. Я прилег на свободное место, уснул, но скоро был разбужен. Мои карманы обшаривал паренек, он отпрянул, как только я зашевелился. Так повторялось несколько раз, пока мое терпение не иссякло. Я громко сказал, что ничего у меня нет, а если кто еще попробует шарить по карманам, то заработает по морде.

Утром дежурный надзиратель отвел нас, троих новичков, в столовую, где нам дали хлеб и баланду. После завтрака надзиратель сопроводил нас в барак, где лежали больные. Здесь был стационар. К моему удивлению, на железной койке были матрас, подушка, тонкое одеяло и застиранное белье. Койки стояли в несколько рядов. Лежавшие больные не проявили никакого любопытства и интереса к моему появлению. Видимо, им было не до меня.

Первым подошел ко мне санитар – плотный пожилой человек. Он интересовался, откуда я прибыл и кто такой. Услышав, что я летчик-истребитель, он присел на край койки. Глаза его светились радостью и любопытством, он задал мне массу вопросов: где и на чем летал, что окончил, в чем провинился? Когда услышал, что я и на «миге» много летал, совсем преобразился и воскликнул:

– Да это же мой основной истребитель, который я вел в последний год работы!

– А кто же вы будете? – спросил я.

Мой собеседник пригнулся ко мне и почти шепотом поведал:

– Я бывший генерал, руководил основной группой летчиков-испытателей в Москве. В группе были Чкалов, Байдуков, Степанченок… Зовут меня Адам Залевский.

– Как же вы сюда попали?

– Меня осудили по статье ПШ – подозрение в шпионаже – на десять лет, – пояснил Залевский и добавил: – Я бывал за границей.

Залевский рассказал, что представляет собою 17-й лагерь, где я оказался, какой контингент заключенных.

Когда больным разносили жидкую кашицу, санитар Залевский вливал каждому в миску с наперсток подсолнечного масла. Мне он вливал украдкой два, а то и три черпачка. В свободное время Адам приходил, садился на край койки, и мы подолгу беседовали. Он уверял, что доктор здесь хороший и быстро поставит меня на ноги. Стационар возглавлял доктор – профессор, бывший кремлевский врач, – осужденный на 10 лет по так называемому «делу Горького». Доктор долго со мной беседовал и назначил уколы в вену. Через несколько дней у меня появился волчий аппетит, мизерного больничного питания явно не хватало. Отпала версия и о язве желудка, я чувствовал себя здоровым, но все время ощущал голод.

У меня уцелела гимнастерка, я решил променять ее на пайку хлеба. Эта добавка не утолила голод. В стационаре я уже находился более полумесяца, но продолжал худеть.

Доктор и Адам советовали выписаться и ходить на работы, где в бригаде можно заработать до семисот граммов хлеба. Весна давала о себе знать.

Шел июнь. Меня выписали из стационара. Включили в рабочую бригаду на лесоповал. В бараке, где я обитал, размещались четыре бригады, спали на голых досках. Бараков в зоне было много. Ближе к проходной стояли два женских. Каждое утро после удара дежурного надзирателя в кусок подвешенного рельса заключенные тянулись побригадно к столовой. Бригадир получал на деревянный лоток трехсотграммовые пайки и раздавал сидящим за длинным столом зекам. Затем в алюминиевых мисках передавались из кухонного окна порции жидкой каши. Завтрак длился минут десять, очереди бригад у кухонного окна были кратковременны. Из столовой все направлялись к воротам, где начинался развод. Нарядчик и старший охраны по списку выкрикивали фамилии. Заключенный, услышав свою фамилию, отвечал: «Я!», называл статью и срок, на который осужден, а затем выходил за ворота. Здесь уже стоял конвой сопровождения на работу. Так выходили за ворота все бригады, по порядку присвоенных им номеров. Конвой каждой бригады состоял из четырех солдат, двое из них были с собаками. Бригада выстраивалась в колонну по три. Перед движением старший Конвоя предупреждал:

– Бригада, внимание! Следовать на работу, не нарушая строя! Выход из строя – шаг влево, шаг вправо считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

– Понятно! – отвечали хором. Если ответ был недружный, старший конвоир повторял вопрос до тех пор, пока не последует дружный громогласный ответ.

По дороге останавливались у инструментального склада. Бригадир и двое заключенных выходили из строя за инструментом. Потом долго шли к лесным делянкам. У нетронутого лесного массива конвой разрешал бригаде присесть. Бригадиру и трем-четырем заключенным давалось задание вырубить подлесок – кусты и мелкие деревца – и нанести на стволах сосен засечки, ограничивающие площадь леса, где будет производиться лесоповал.

Пока это делалось, мы отдыхали. Затем бригадир распределял обязанности. Обычно валили стволы три-четыре человека – это самая тяжелая работа. Ее выполняли вальщики, остальные разделялись на сучкорубов, кряжевщиков и трелевщиков. С поваленного ствола обрубали сучья, хлыст распиливали на бревна и трелевали – подкатывали их слегами к штабелю.

Кряжеванием – распиливанием на бревна – занимались вальщики и физически крепкие заключенные. Самые слабые стаскивали сучья в кучи и сжигали в костре. После распределения обязанностей конвоир опять предупреждал:

– Бригада! Внимание! Зона работ ограничена засечками на стволах, переход за зону считается попыткой к побегу! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

После ответа следовала команда:

– Приступить к работе!

Стремясь заработать большую пайку, получить четыреста граммов вечернего рациона вместо трехсот, я упросил бригадира поставить меня вальщиком. Напрягал все силы, чтоб не отстать от других. Эта работа требовала больших физических сил. Толстые стволы сосен надо было срезать у самой земли – высота пня не должна превышать 15-20 см. Упираясь левой коленкой в ствол, вальщик наклонялся так, что руками мог достать землю. В этом положении он перепиливал ствол лучковой пилой. Бензопил нам не полагалось, а работа двуручной пилой себя не оправдала – ее широкое полотно, врезаясь на глубину менее своей ширины, тут же покрывалось слоем смолы, застревало, и протащить его становилось невозможно. Узкая же пила, натянутая в деревянной раме, как тетива лука (поэтому ее название – «лучковая»), была менее подвержена засмоливанию. Время от времени засмоленное полотно очищалось тряпкой, смоченной в керосине, который мы получали на инструментальном складе.

Почти треть бригады состояла из матерых уголовников-рецидивистов. Здесь были карманные воры – щипачи, квартирные – скокари, грабители сейфов – медвежатники, убийцы – мокрушники. Некоторые из них считались ворами в законе. Они подчинялись паханам – уголовникам со стажем, не раз сидевшим в тюрьмах и лагерях. Молодых преступников именовали «пацанами», держали на побегушках.

Эта воровская каста терроризировала остальной люд. Отнималась еда, заработанные дополнительные пайки отдавались неработавшим уголовникам. В бараке воры занимали лучшие, более теплые места. Протестующих избивали, снимали понравившуюся одежду, отдавая вместо нее изорванную и ветхую. Способствовали этому произволу бригадиры, назначенные руководством лагеря из воров в законе. Конвоиры относились к уголовникам более благосклонно, чем к «врагам народа». В нашей бригаде на лесоповале всегда сидели у костра несколько бездельничавших уголовников, никакого наказания они за это не несли. Между тем всякий другой, не понравившийся бригадиру, характеризовался конвою как лодырь. По возвращении в лагерь его отводили в «шизо» – штрафной изолятор и переводили на штрафную трехсотграммовую пайку.

В первые же дни я столкнулся с подобным террором, когда потребовал в столовой заработанную пайку. Тут же здоровенный вор врезал мне кулаком по лицу. Отвечать не было сил, а жаловаться некому. В дальнейшем бригадир перевел меня работать сучкорубом. Работа эта не из легких. Крону сосны у основания формировали толстые ветви. Сучкоруб должен был быстро срубить каждую ветвь заподлицо, чтобы весь хлыст был гладкий.

Часто случалось, что спиленная сосна падала частью кроны за зону засечек. Сучкоруб обычно начинает срубать толстые ветви, двигаясь задом к вершине ствола. Увлекшись работой, оказывался за зоной, обозначенной засечками. В этом случае жизнь сучкоруба зависела от конвоира, заметившего нарушение. Он мог выстрелить вверх, а мог и по нарушителю. В случае смертельного исхода это квалифицировалось как «убит при попытке к бегству».

В лесу процветали террор и издевательства над заключенными со стороны урок. Неугодный им, на кого горел зуб, мог быть избит. Нередко по настоянию бригадира или по инициативе конвоя «провинившегося» наказывали – ставили на пень на несколько часов. Особо «виноватого» заставляли раздеться догола: зимой – при морозе, летом – под тучей комаров. Лагерный режим способствовал бесправию и произволу. Пытаться искать правду – значило навлечь на себя еще большие издевательства.

Меня страшно мучил голод. Утром – триста граммов хлеба и черпак жидкой, без жира каши. Вечером – триста граммов хлеба, соленая баланда из черной капусты и пара ложек той же каши. Это весь суточный рацион. Такое «питание» не утоляло голод и не восполняло истраченных сил.

В последнее воскресенье каждого месяца в лагере был «праздник». Его называли «сахарный день». Каждому выдавали половину стакана сахарного песка – месячную норму. Тут же, не выходя из столовой, он поедался с пайкой хлеба.

Грязная, ветхая, рваная одежда не спасала от холода и дождя. Ходила молва, что она собрана на полях боев, так как на этой рванине обнаруживали пятна крови. Одежда не снималась от бани до бани, которая была два раза в месяц. Зачастую мы в лесу промокали до костей, к утру одежда не успевала высохнуть на теле, приходилось идти на работу во влажной одежде. При бане была устроена «прожарка». Туда на крючья вешалась одежда. При входе в мыльную стоял лагерный парикмахер, он быстро снимал машинкой отросшие на голове волосы, смазывал кистью лицо жидким мылом и несколькими движениями заканчивал бритье. При этом казалось, что не волосы сбриваются, а снимается кожа. За парикмахером стоял другой зек. Он вручал шайку, черпал ложкой из ведра жидкое черное мыло, выливал его на голову и проталкивал в дверь мыльной. Там мыло с головы надо было, сколько возможно, размазать по телу. Одной шайкой воды вымыться, другой ополоснуться. Больше воды не полагалось. За этим следил зек, стоявший у бочки.

Пока длились санобработка и мытье, одежда в «прожарке» успевала прожариться до такой степени, что от нее шел дым. Поэтому у нас не заводились насекомые. Не было клопов, тараканов и в бараке. В этот же банный день разбирались нары, мы их выносили из бараков и поочередно погружали доски и стойки в длинный, сваренный из листового железа чан, где кипела вода, подогреваемая снизу костром. Медленно тянулись дни в этом исправительно-трудовом лагере – ИТЛ.

До моего сознания доходила неутешительная мысль, что продержаться здесь долго невозможно. Каждое воскресенье, будучи в лагере, я наблюдал, как вывозили одного-двух умерших. В будние дни мы наблюдать это не могли – были на работе. Трупы вывозили за конный парк, в овраг. Старожилы советовали, пока не поздно, написать кому только можно с просьбой о помощи продуктами.

В лагерной конторке я выпросил лист бумаги, написал на полевую почту полка одному из моих друзей – летчику Виктору Полякову. Еще одно письмо отправил в Москву. Наташа, наверное, уже там. Сообщил ей о своем положении и просил выслать по возможности самых дешевых продуктов. К моему удивлению, довольно быстро мне вручили письмо из полка от Виктора. Он передавал наилучшие пожелания от летчиков, рассказал, что они написали жалобу в Верховный Совет о несправедливом суде трибунала. Она была послана не простой почтой, а через спецсвязь, думали, так будет быстрее. Однако жалоба попала в штаб дивизии, и ее уничтожили в политотделе. Командованию полка вынесли порицание за «коллективку» против советского правосудия, предложили писать каждому отдельно. Эти жалобы пропадали. Виктор известил, что ребята выслали деньги. Пришло несколько переводов от них.

В ИТЛ один раз в месяц выдавалась сумма, на которую можно было купить одну пайку хлеба или порцию сахара. Держать деньги при себе здесь было нельзя: их выкрадывали или отбирали уголовники. Поэтому поддержка друзей деньгами почти не улучшила моего положения. Ответа от Наташи не было долго, наконец пришло письмо. Оно меня поразило и морально убило. Наташа меня отчитывала и стыдила за просьбу помочь. «Разве тебе мало того, что я столько лет содержу и воспитываю твою сестру?» – писала она.

Больше ждать помощи мне было неоткуда. В морально подавленном состоянии продолжалось мое голодное и холодное существование. Я понимал, что надо бороться за жизнь, что-то предпринимать. У меня появилась мысль о побеге. Не мог я смириться с тем, что меня вывезут ногами вперед, предварительно проткнув штыком, как это делалось с каждым трупом, который вываливали в овраг.

В один из осенних выходных дней 1946 года я медленно брел вдоль ограды от барака до столовой, выискивая не сорванную еще лебеду. Это была небольшая добавка к пище. Вдруг меня кто-то окликнул по фамилии. Это был коренастый зек, с бородой в форме лопаты. Улыбаясь, он спросил:

– Вы меня не узнаете?

С удивлением я смотрел на него и не узнавал.

– А я вас сразу узнал! Вы были инструктором-летчиком в Дзержинском аэроклубе Москвы?

– А вы кто такой, откуда меня знаете? – поинтересовался я.

– Я бывший технический директор завода «Калибр», где вы часто бывали. Зовут меня Роберт Анцевич Шмидт – добавил он. Впоследствии мы часто встречались в Тушине, где я обучался полетам на У-2.

Я представил этого человека без бороды и вспомнил наши встречи. Шмидт рассказал, что его осудили по подозрению в шпионаже на десять лет. Тогда он ездил в разные страны Европы на металлургические заводы, знакомился с термическими цехами. Это ему и поставили в вину, хотя благодаря ему на заводе «Калибр» был построен лучший в Европе термический цех.

Он рассказал, что недалеко от нашего лагеря находится крупная мастерская-завод, где ремонтируются и переоборудуются грузовые автомобили. Там работали многие инженеры и ученые, осужденные по разным политическим статьям. Руководил мастерской бывший директор авиационного завода Шеришевский. Шмидт там работал токарем. Все заключенные, работавшие в мастерской, жили в отдельном бараке, среди них не было уголовников.

Я стал часто навещать Роберта Анцевича. В его бараке заключенные не остерегались хранить посылки, здесь воровства не было. Я познакомился со многими обитателями барака. Среди них были бывшие командиры и политработники, был даже один старый адмирал русского флота, переживший японский плен еще в русско-японскую войну 1904-1905 годов. Адмирала прозвали Полтора Ивана за его высокий рост. Был он стар, и на работу в зону его не выводили, привлекали к работе на кухне.

Была здесь и группа бывших бойцов итальянского Сопротивления. Они бежали с фашистской каторги и сражались в составе партизанской бригады имени Гарибальди. Впоследствии их интернировали на родину, где они были осуждены как изменники. Были здесь и настоящие предатели – бывшие полицаи, каратели, власовцы. Всех уравнял лагерь, каторжный труд, голод и произвол.

В этом 17-м лагпункте находилось более полуторы тысячи заключенных. В мастерской работало человек пятьдесят. Инженер Шеришевский обещал похлопотать перед начальством о моем переводе в мастерскую «как слесаря, знающего технику».

К моему счастью, это осуществилось – меня зачислили в мастерскую и перевели в ее барак. Здесь спали не на сплошных нарах, каждый имел свое место, отгороженное досками. В мастерской меня направили в кузницу работать молотобойцем. Там было четыре горна и четыре наковальни, соответственно работали четыре пары – кузнец и молотобоец. Молотобоец работал средней кувалдой в 5-6 килограммов. Была и другая кувалда в 10-12 килограммов – «маруся». Первые дни я страшно уставал, но виду не подавал: боялся потерять это место. Жаром пыхтел горн, тепло исходило от раскаленного обрабатываемого металла. По сравнению с лесоповалом в холод и дождь, с террором урок работа в кузнице казалась мне раем.

Скоро я втянулся и не так уставал. Моя вечерняя пайка хлеба увеличилась на сто граммов. В первые дни я работал без рукавиц, чтобы лучше чувствовать кувалду и бить точнее. За это я поплатился: кожа на ладонях стала похожа на подметку, между буграми мозолей образовались глубокие трещины, из которых сочилась кровь. Я стал работать в рукавицах, а руки лечил, смазывая их техническим солидолом. Не успели зажить руки, как приключилась новая беда: в голенище старого валенка, одетого на босую ногу, влетел раскаленный обрубок железа. Образовалась долго не заживающая язва.

В кузнице имелась возможность разжиться кое-какими продуктами – мы выменивали у приезжавших в мастерскую из других лагерей и поселков овес, крупы. Расплачивались пайками хлеба или нелегально делали какие-нибудь поковки. За пайку хлеба можно было выменять пол-литровую банку овса. Его просушивали на горне, толкли, просеивали и варили кашу. Она намного превосходила по питательности пайку хлеба.

В середине зимы я познакомился с Леонидом Каллистратовичем Подборским. Это был политзаключенный, специалист по термической обработке металлов, профессор. Ему было около пятидесяти лет. Несмотря на разницу в летах, мы нашли общий язык и подружились. Подборский отвечал за качество всех закаливаемых деталей, возглавляя термическую лабораторию. В дневную смену с ним работали еще три зека. Он пообещал, что вытащит меня из этого каторжного ада, которым считал кузницу.

Так, благодаря Л.К. Подборскому я стал работать в «термичке» его подручным. Мы закаливали различные детали, изготовленные кузнецами, токарями, фрезеровщиками и слесарями. Все детали предназначались для восстановления грузовых автомобилей – лесовозов. Сюда привозили старые, разбитые автомашины. Их восстанавливали и оборудовали газогенераторами, в которых из тлеющих кубиков-чурок вырабатывался горючий газ. Во всем Усть-Вымьлаге лесовозы работали на чурках: бензин сюда не завозился. Нам приходилось закаливать много разного инструмента – от ножовочного полотна до фрез и сверл. Мастерство и талант Леонида Подборского обеспечивали закаливание деталей и инструментов, и они превосходили по качеству заводские изделия. В этой работе у Подборского было немало секретов, некоторыми из них он делился со мной.

Работа термиста меня заинтересовала. Леонид Каллистратович научил меня не только практическим навыкам, но и просветил теоретически: я стал понимать, как меняется структура железа при цементации и закаливании.

Тем не менее жизнь впроголодь давила на психику. Еда снилась во сне. Заключенные худели на глазах, умирали от истощения. Я стал готовиться к побегу. Думал: надо спасать себя, а заодно и других. Я собирался добраться до Москвы, прийти в ЦК ВКП(б) и рассказать обо всем. По наивности я полагал, что руководители партии и государства, товарищ Сталин ничего не знают о том, что творится в лагерях.

«Подходящее время для побега – лето. В тайге будут ягоды и грибы. А когда выйду из лесного массива, из зоны лагерей, мне помогут жители окрестных сел», – думал я, изучая в разных местах состояние проволочного ограждения территории мастерских. Меня привлекло место за механическим цехом. Постепенно я мастерил необходимое в дороге оснащение: отковал из хорошей стали нож и бритву, хорошо их заточил, сделал компасную стрелку, из ветоши выбрал плотные куски ткани и сшил заспинный мешок и маску от комаров, запасся солью и спичками, изготовил трубку с фильтром для питья болотной воды, насушил сухарей.

Побеги из лагеря совершались и ранее, одиночные и групповые. Они всегда заканчивались неудачей. Причиной тому было отсутствие элементарного оснащения, пищи и неумение ориентироваться в тайге. Были случаи, когда погоня из охраны натыкалась на кострища, возле которых валялись человеческие останки, свидетельствовавшие о людоедстве. Иногда находили останки и скелеты потерявших ориентировку людей и блудивших в окрестных местах.

Я пытался исключить подобный результат побега. О своих планах я ни с кем не делился, все готовил украдкой. Леонид Каллистратович делал вид, что не замечает моих приготовлений. Очевидно, он не осуждал мои намерения.

Шел июль 1947 года. Мне оставалось решить еще одну проблему. В лагере ходила молва, что беглецов быстро настигали по следу благодаря собакам. В тайге, если нет дождей, запахи держатся долго, и собаки берут даже застаревший след. Надо было собак обмануть. Я смешивал различные пахучие жидкости и экспериментировал с ними. Я заготовил бутылку смеси из керосина, смолы и разных масел.

В первый день августа, к концу ночи, я достал из тайника вещмешок со своим скарбом, взял бутылку и быстро направился за механический цех. Раздвинув ряды проволоки, я выбрался за ограждение. Быстро удаляясь от зоны, я перебежал через наезженную грунтовую дорогу и вскоре углубился в тайгу, не забывая поливать следы приготовленной жидкостью. Я шел ночь и весь следующий день, придерживаясь южного направления. С наступлением сумерек перешел через железную дорогу Вологда – Котлас.

Несколько часов удалялся я от этой магистрали на юг, остановился, когда стало совсем темно. С рассветом пошел дальше. Теперь я придерживался юго-западного направления, чтобы Котлас остался справа, а республиканский центр Коми АССР, город Сыктывкар, – слева.

Особенно мучили меня встречающиеся буреломы: тайга обрывалась и впереди возникало сплошное нагромождение сушняка – поваленные ели, сосны, лиственницы, березы. Стволы беспорядочно перекрещивались на высоте более десятка метров, сухие ветви переплелись, образуя сплошную преграду. Сучья и ветви грозили не только одежде, но и могли пропороть тело при неосторожном шаге. Один такой бурелом уходил до самого горизонта – море мертвой тайги. Было очевидно, что придется обходить бурелом, я выбрал северное направление. Наблюдая недавно вывороченные с корнями деревья, я понял суть образования бурелома. Слой почвы, на котором росли деревья, был толщиной не более метра. Под слоем почвы лежали скальные породы. Естественно, что в сильный ветер деревья опрокидывались.

На третий день к вечеру я опять вышел на железную дорогу, но уже с юга. Заманчиво и легко было идти среди тайги по этому прямому, как стрела, полотну. Однако скоро впереди показалась сторожка, около нее стояли мужчина и женщина. Пришлось опять углубиться в лес. Быстро шли день за днем. Кончился хлеб. На мое счастье, попадались кусты смородины. Крупные красные ягоды – хорошее подкрепление. Стояла отличная, теплая погода.

Долго не попадались источники чистой воды, жажду приходилось утолять в низинах, где я докапывался ножом до воды, опускал в лунку трубку с фильтром из плотной материи и отсасывал очищенную воду. Я шел по лесу параллельно железной дороге, изредка попадались жилые дома и селения. Заходить туда я не рисковал. По моей прикидке, я уже шел более полумесяца, скоро должен был показаться город Котлас. Он стоял на слиянии четырех рек – Вычегды, Северной Двины, Сухоны и реки Юг. Для меня это была серьезная преграда. Чтобы преодолеть ее, я решил выйти на железнодорожную станцию, забраться в товарный вагон или угольный хопер, проехать все мосты и выпрыгнуть западнее Котласа. Все эти водные преграды, слияние рек в виде паука останутся позади.

Наконец к вечеру я вышел на крупную станцию, где стояло несколько товарных составов. Я затаился в кустах за станцией, чтобы запрыгнуть в эшелон, начавший движение. Видимо, я находился слишком далеко от станции – составы проходили уже на большой скорости и мои попытки уцепиться за поручни успеха не имели. Между тем светало. Я решил отойти от станции и переждать в лесу до следующей ночи.

Станция находилась на открытой местности. Южнее ее тянулась вырубка, западнее распростерся до горизонта сгоревший лес. Лишь севернее станции зеленел лесной островок. Туда я и направился на дневку. Мне повезло – в кустах было много малины, а неподалеку журчал чистый ручей. Вечером появился туман. Под его прикрытием я вышел на станцию и забрался в пустой товарный вагон, пропахший соленой рыбой. Скоро состав тронулся на запад, набирая скорость, прогрохотал через мосты – один, второй, третий.

Была небольшая остановка. Мне никак не хотелось покидать вагон, так быстро перемещавший меня на запад. Поддавшись соблазну, я поехал дальше. Следующая остановка была на большой, ярко освещенной станции. В полуоткрытую дверь вагона были видны освещенные вагоны и тень товарняка, в котором я сидел. Здесь выйти из вагона я не решился. Долго тянулось время. Вдруг к полуоткрытой двери подошел человек и открыл ее полностью. Тут же меня ослепил яркий луч. Голос с местным акцентом вопрошал:

– Кто такой? Откуда? Куда едешь?

Мои ответы были неубедительны – блеснула вороненая сталь нагана. Подчиняясь приказу, я спрыгнул на землю. Прозвучали знакомые фразы:

– Следуй вперед! Шаг в сторону считается побегом, стреляю без предупреждения!

Конвоир в штатском привел меня на перрон ярко освещенной станции. Он передал меня дежурному военизированной охраны. Отвечать на вопросы я отказался, пока меня не накормят.

Дежурный привел меня в караульное помещение, где бодрствовали несколько охранников. На плите в большом казане кипела картошка. Мне поставили армейский котелок со сваренным картофелем, дали соль и кусок хлеба. Охранники посмеивались и подшучивали, глядя, как жадно я поглощал еду. Мне и впрямь казалось, что ничего вкуснее этой еды нет. Долгий и длинный путь прошел я, почти не питаясь. Несколько паек хлеба и ягоды – вот весь рацион за все это время.

Когда после еды я ответил, что был в Усть-Вымьлаге и сбежал из 17-го лагпункта, охранники хором воскликнули:

– Так ты и есть тот летчик? Нагнал ты шороху! О твоем побеге осведомлена вся воркутинская дорога. Ну молодец! Ну молодец! Всюду объявлена тревога! Все площадки, куда садятся самолеты, взяты под усиленную охрану! Всем нашим подразделениям приказано во что бы то ни стало тебя задержать!…

Старший охраны, похлопывая меня по плечу, заметил довольным тоном:

– Ты прославил наш взвод! Тебе повезло! Хорошо, что попал к нам! Поймай тебя твоя охрана, обошлись бы с тобой не так!

Через день под охраной двух солдат на первом же поезде меня доставили в поселок Вожаель, в управление лагерями. На ночь меня заперли в одиночной камере изолятора. Несмотря на все тревоги, я быстро уснул на нарах. Утром меня привели в управление Усть-Вымьлага. В большой комнате находилось много офицеров – от младшего лейтенанта до капитана. Это были оперуполномоченные лагерей. Среди них находился и оперуполномоченный 17-го лагпункта, из которого я бежал. Он зло посматривал на меня. Во взглядах других сквозило любопытство и, как мне показалось, даже сочувствие.

Старший офицер управления держал в руках папку с моим делом, медленно зачитывал фамилию, статью, срок, бывшее офицерское звание, специальность. Перечислил правительственные награды и принадлежность в прошлом к ВКП(б). Обращаясь к присутствующим, произнес:

– Обратите внимание на этот экземпляр! Казалось бы, от такого нельзя было ожидать такой выходки. Однако он совершил побег! Почему ты это сделал? – повышая голос, спросил он.

– Потому, что вы превратили людей в скотину! Условия содержания хуже скотских! Хозяин рабочую скотину кормит, а вы морите людей голодом при каторжных работах! Уверен, что правительство и партия не знают о массовом истреблении людей в лагерях! Я сбежал, чтобы в Москве рассказать об этом, чтобы не погибнуть, как тысячи заключенных! – волнуясь, выпалил я.

На какое-то время в помещении стало тихо.

– В назидание за побег получишь дополнительный срок! Уведите! – прокричал начальник.

– Если условия в лагере не станут человеческими, я снова сбегу!

На лесовозе меня привезли в тот же 17-й лагпункт и заперли в одиночке «шизо». Вечером меня отвели в столовую, где я мигом проглотил баланду и 150 граммов хлеба. На обратном пути в «шизо» меня провожали сочувствующими взглядами вышедшие посмотреть на меня зеки. Утром, перед разводом, меня поставили на ступени проходной рядом с воротами, через которые бригады выходили на работу. Меня было хорошо видно всем. На шею мне повесили доску, на которой крупными буквами было написано: «Из нашего лагеря бежать бесполезно!»

Выходившие за ворота заключенные меня подбадривали, приветствовали, улыбались. Особенно сочувствовали рабочие мастерских. Подборский громко крикнул:

– Крепись! Не падай духом! Молодец!

После развода меня куда-то повезли на лесовозе. Машина быстро ехала по лежневой дороге. Такие дороги в лесу доводилось строить и мне. На вырубленную просеку, как шпалы, укладывались поперек бревна, на них клали толстые доски – пластины. В нескольких местах пластина просверливалась ручным буравом вместе с бревном. В это отверстие забивался деревянный шпунт, прочно скрепляя пластину с бревном, лежащим под ней. Пластины изготавливали вручную на распиловочной раме. Готовая лежневка представляла собой две полосы – ленты. Каждая лента в три пластины шириной 60-80 сантиметров. Чтобы машины не съехали с лент дороги, между ними, вдоль их внутренних сторон, закреплялись в общую сплошную нить бревна. По мере продвижения лесоповальных бригад в тайгу дорожная бригада прокладывала за ними лежневку.

Заготовленный деловой лес – бревна длиной в 5,5 метра – после сортировки вывозились лесовозами к речкам, где бревна складировались в штабелях. Весной штабеля смывали паводковые потоки рек, и они сплавлялись по течению из меньшей реки в большую, к сплавным базам, где лес сбивался в плоты, которые плыли сами или тянулись буксирами в порты северных морей.

Через несколько часов моего путешествия в лесовозе лежневка вышла в зону крупного лагпункта. Высокий бревенчатый забор и несколько рядов колючей проволоки тянулись по правому берегу реки. Здесь находился штрафной лагпункт усиленного режима. Кроме десятка бараков в зоне находились столовая с кухней, медсанчасть, колодец, «шизо» и общая уборная. Здесь содержалось более тысячи заключенных (мужчин). Несколько дней меня держали в «шизо» на «трехсотке» – штрафной пайке хлеба.

Другие «провинившиеся» рассказали мне о «прелестях» этого лагеря. Я понял, что мои собеседники – бандиты и воры в законе разных мастей. Они наизусть знали почти все статьи Уголовного кодекса. Узнав статью моей судимости, они приняли меня за мокрушника. Когда же я рассказал подробности, решительно объявили меня фрайером, которого «купили не за понюх табаку». Тем не менее они зауважали меня за совершенный побег.

Меня зачислили в лесоповальную бригаду. Лагерь отличался особым режимом. Бараки на ночь запирались, охрана и конвоирование осуществлялись увеличенным количеством солдат и собак. За малейшую провинность виновных сажали на штрафную пайку и запирали в «шизо». В остальном – те же голые нары, та же баланда, никакого белья и умывания, баня с «прожаркой», каторжный труд в лесу, произвол урок над фрайерами, беззаконие охраны. Бригадирами назначались отборные бандюги. Урки сидели у костра, а фрайера вкалывали.

Приближалась еще одна лагерная зима. По выпавшему снегу меня и нескольких зеков под усиленным конвоем, с собаками, однажды утром повели по лежневке. К вечеру подошли к лагерной зоне. Короткое оформление на проходной – и нас отвели в «шизо». На следующее утро после завтрака меня привели к воротам на развод, тут же определили в бригаду. По дороге на лесную делянку я узнал, что этот немногочисленный лагерь является «подкомандировкой» от штрафного лагпункта и носит прозвище «лудановская каторга», по фамилии начальника этой «подкомандировки» – Луданова. Сюда этапируют матерых уголовников и пойманных беглецов. Условия жизни здесь самые бесчеловечные.

Даже среди воров в законе шла борьба за выживание. Пайки хлеба, вынесенные на лотке для раздачи, расхватывались на ступенях проходной. Сильный подавлял слабого. Потом стали раздавать хлеб за зоной. Бригаду выводили под конвоем за ворота, вызывали каждого, вручали пайку и проталкивали в зону через проходную. При этом не всегда удавалось ее съесть. Ожидавшие Урки пытались отнять хлеб, завязывалась борьба и драка, нередко она прекращалась предупредительными выстрелами.

Не всегда конвой проявлял такое «милосердие». Чаще из зоны выводили одного бригадира. Он получал пайки и заносил в зону. Его ждали озверевшие от голода зеки. Были случаи, когда в бараке прятали умершего, чтобы получить лишнюю пайку.

В маленьком домике находилась санчасть. Лекарь из заключенных, по прозвищу Лепила, получал с вечера от начальника «подкомандировки» Луданова лимит, сколько зеков тот имеет право освободить от работы назавтра. Утром с ударом в рельс к Лепиле бежала толпа заключенных, прорывались только наиболее сильные урки.

Больные, не имевшие освобождения, были обязаны выходить на работу с бригадой. Горе тому, кто не выходил на развод и оставался в бараке! Их отлавливали охранники. Не имеющего заветной бумажки об освобождении от работы стаскивали с нар, избивали ногами и вышвыривали за ворота. Назад в зону его впускали с бригадой, пришедшей из леса. Тут же отказника препровождали в «шизо» на штрафную пайку.

Начальник «подкомандировки» Луданов и охрана обязаны были исключить побеги и отказы от работы, обеспечить выполнение спущенного сверху плана по заготовке леса в кубометрах. Этого они добивались любой ценой, чтобы получить премиальные выплаты.

За смертность, убийства в зоне и на работе, за произвол и разгул террора никто не отвечал. Беглецы и отказники являлись бельмом в глазу у охраны и начальника. С ними жестоко расправлялись при малейшем поводе. Я напрягал всю силу воли, чтобы не заболеть, терпеливо переносил голод, издевательства, побои и холод. Холод не только уличный, но и в бараке, особенно в «шизо». И все же я заболел, и сильно. Я не смог пробиться к Лепиле и не смог выйти на развод – лежал на нарах. Вскоре ворвались охранники, они не нашли моей фамилии на дощечке, где записаны освобожденные от работы. Орали, не стесняясь в выражениях, требовали встать. Этого я сделать не смог. Меня стащили за ноги на пол, били ногами и требовали встать. Я продолжал лежать на полу. Разъяренный, старший охраны кричал:

– Сейчас я покажу этой фашистской морде, как отказываться от работы!

Он встал спиной ко мне, поднял мои ноги так, что щиколотки оказались у него под мышками, и потащил меня по полу. Ему открыли дверь. Так он тащил меня по снегу к проходной. Рваная телогрейка завернулась до самой головы, а голая костлявая спина скользила по снегу. Перетащив меня через ступени проходной, охранник отшвырнул меня в сторону и ушел в помещение. Был сильный мороз. Не знаю, сколько прошло часов, когда из проходной выскочил тот же охранник, выхватил наган и, тыча им мне в лицо, заорал:

– Ну, что, фашистская морда?! Долго будешь валяться или встанешь?

– Фашистская морда не я, а ты! Игрушку свою убери, этим фронтовиков не испугаешь! – огрызнулся я. – Как вытаскивал меня, так и втаскивай, подниматься не собираюсь!

Холода я почему-то не ощущал. В это время по дороге к лагерю приближалась лошадка. Ездовой в тулупе остановил сани возле меня и ушел в проходную. Вернулся он в сопровождении двух охранников. Меня взвалили на сани, заехали в зону к «шизо» и втащили в камеру. Здесь меня держали несколько дней на штрафной пайке. Каким-то чудом мой организм победил болезнь…

Зима выдалась снежной. Снега навалило по пояс. Бригады выходили в лес по лежневкам без охраны. Потянулись напряженные дни работы и голодного существования. Бежать отсюда нечего было и думать. На лежневках, в удобных для охраны местах, выставлялись патрули. И тем не менее я лелеял мысль о побеге. Не на Большую землю, а хотя бы на другой лагпункт, лишь бы с этой каторги, откуда дорога вела лишь на тот свет.

Выдался пуржистый, с небольшим морозцем день. Густой мелкий снег, закрученный вихрем, сокращал видимость. Учитывая непродолжительность северного дня, вскоре после начала работ я незаметно от бригадира углубился в тайгу. Пробирался медленно, по пояс в снегу. По моим расчетам, через несколько часов я должен был выйти на лежневку, ведущую к головному штрафному лагпункту. Однако уже темнело, а дорога не появлялась. Глубокий снег затруднял движение, особенно утомляла попадавшаяся чащоба. Рваные, подшитые автомобильным кордом валенки, внутрь которых проникал снег, висели на ногах тяжелым грузом. Портянок не было, и я быстро натер ноги, их жгло нестерпимой болью.

Наконец появилась лежневка. Идти по ней было намного легче. Прибавилось бодрости, ноги зашагали быстрее. Вскоре увидел двух приближающихся людей в полушубках. Сворачивать не стал. Поравнявшись, как мог, бодро спросил:

– Далеко ли до головного лагпункта?

Идущие оживленно беседовали между собой. На мой вопрос один из них мельком бросил:

– С полчаса ходу.

Мы разошлись. Это были люди не с «лудановской каторги». Темнело, когда я подошел к проходной штрафного лагеря. Объяснил коротко: бежал из «лудановской каторги» от произвола. Меня отвели в «шизо».

Утром охранник сводил меня в столовую и привел в штабное помещение, где допрос вел лейтенант-оперуполномоченный. Он быстро составил протокол, дал расписаться и уведомил:

– Будем судить. Получишь дополнительный срок. В этот день я отдыхал. Со следующего дня с бригадой выходил на работу в лес. Шевелился как мог. За большой пайкой не гнался, не реагировал на несправедливость. Довольствовался тем, что давали.

Здесь санчастью заведовал врач Алексей Александрович Боркин. Говорили, что он крупный ученый-медик, отсидевший десять лет по какому-то «делу». После отбывания срока наказания его не отпустили. Боркин не имел паспорта и проживал за зоной, в поселке охраны и вольных жителей.

Не дожидаясь, когда заболею и не будет сил, я однажды прорвался на прием к Боркину. Он внимательно меня выслушал и дал освобождение от работы на один день. Он запомнил меня, при встречах был приветлив, называл по фамилии. Когда мне удавалось пробиться в санчасть, Боркин всякий раз давал мне освобождение. Я безмерно благодарен этому человеку.

Пришла весна 1948 года. В мае быстро таял снег на солнце длинного, северного дня. Потоки ручьев наполнили бурные таежные реки. Приближались лесосплавные работы. К этому времени на берегу реки, рядом с зоной лагеря, скопилось большое количество штабелей делового леса, готового к «срывке», то есть сваливанию в реку для сплава.

На «срывку» было переброшено много бригад. Яркое северное солнце теплило холодный воздух, прогревало мерзлую землю, вытягивало зеленую поросль, бодрило душу. Работа на «срывке» гораздо легче, чем на лесоповале. Комаров еще не было. Штабеля бревен высотой с трехэтажный дом возвышались над рекой, уходя в воду нижним основанием. Бревна складировались вдоль реки слоями на продольных тонких лагах, которые отделяли слой от слоя с небольшим наклоном в сторону реки. Самое крайнее от реки бревно, чтобы не скатилось вниз, удерживалось деревянным клином и потому не давало скатиться вниз всему слою бревен.

Чем выше рос штабель, тем длиннее становился последующий слой бревен. Штабеля собирались всю зиму, тянулись десятками по берегу, напоминая древнеегипетские пирамиды. В смену работали три бригады, каждая работала на двух штабелях.

Охрана располагалась на крайних штабелях и сзади них. Рядом находилась зона с охранными вышками, откуда хорошо просматривались штабеля.

Работа на «срывке» была опасна. Как только выбивались клинья из-под первого бревна, все остальные срывались вниз. Разинешь варежку – можешь полететь вниз вместе с бревнами. Первый, верхний, ряд скатывался довольно легко и быстро. Работа с последующими рядами осложнялась тем, что часто отсутствовал наклон, и бревна не катились по лагам в реку. Тогда приходилось катить бревно руками и сталкивать вниз в реку. Это было трудной, быстро утомляющей работой. Для ее облегчения изготовлялись крючья – стальные прутья толщиной в 10-15 миллиметров, длиной в метр. С одной стороны они загибались в кольцо, чтобы держать, с другой – в полукольцо с заостренным, загнутым крюком. Мы становились впереди бревна, цепляли его крюком и тянули на себя, и оно катилось к краю штабеля. Надо было вовремя перешагнуть через бревно, чтобы оно не столкнуло вниз.

Работа на «срывке» сезонна и непродолжительна. Пока бегут бурные, весенние воды, надо успеть столкнуть все штабеля, чтобы лес успел сплавиться в крупные реки – Вымь, Сухону и Северную Двину.

Работы на «срывке» проводились все светлое время дня, продолжительность которого увеличилась часов до двадцати. В эти дни, лежа на нарах, я разговорился с зеком моего возраста. Рассуждали о побеге. Вывод напрашивался таков, что выжить здесь длительное время невозможно. Мой собеседник был осужден на десять лет. Мне за побеги добавят до такого же срока. Мы строили разные планы. Однако вскоре мой напарник как-то сник, стал избегать этой темы. Я понял, что на побег он не решится. Решил бежать один.

Уже были «сорваны» в реку по половине каждого штабеля, но еще можно было подойти к воде незаметно по расщелине между штабелями. В дальнейшем, когда штабеля станут низкими, подойти незаметно к воде будет трудно. Это торопило меня.

В один из дней, когда был подан сигнал на перерыв и заключенные сходились в отведенное место за штабелями, я скрылся в расщелине и быстро спустился к реке, по которой плыли редкие бревна. Погрузившись в воду, я не спеша поплыл к противоположному берегу. Течением меня относило в сторону лагерной зоны. Когда я был на середине реки, меня заметил стрелок на вышке и открыл огонь. Поднялась тревога. Охрана на штабелях также стала стрелять. Пули свистели над головой, некоторые буравили воду совсем рядом. Напрягая силы, я поплыл быстрее. До берега оставалось еще метров двадцать. Вот и он! Подняться сразу я не смог: намокшая ватная одежда тянула в воду. А рядом вздымали глину пули. Наконец я поднялся на невысокий берег и скрылся в чащобе. Чувство свободы, свежий лесной воздух прибавили сил, и я бодро бежал по руслу попавшегося ручья. Он повернул в сторону, впереди виднелась поляна. Не успев добежать до ее середины, я услышал громкий лай собаки. Оглянулся и увидел мчавшуюся ко мне огромную овчарку. Не дожидаясь, когда она бросится на меня, я лег на землю. Собака яростно терзала меня. Когда одежда была вконец изорвана и пропиталась кровью, охранник отозвал пса.

В зоне, выдав изрядное количество пинков, меня бросили в «шизо». Через несколько дней меня привели к оперуполномоченному – опять допрос, протокол, подписи и угрозы. Помог оклематься врач Боркин. Он освободил меня от работ на несколько дней.

Начались опять работы на лесоповале. Кончилось лето, осень, выпал снег. В один из воскресных дней, когда все лежали на нарах в ожидании очереди идти в столовую, за мной пришел охранник и отвел к «оперу». У него были еще двое в штатском -

судьи. Мне зачитали обвинение в совершении побега, и я расписался. «Преступление» квалифицировалось как контрреволюционный саботаж, и согласно статье 58, пункту 14, мне назначался срок наказания в десять лет исправительно-трудовых лагерей.

Пока оформлялись судом соответствующие бумаги, мысли мои были о том, как бы не опоздать в столовую, не потерять драгоценную пайку хлеба и черпак баланды. Наконец я услышал последнюю фразу: «…ранее отбытый срок не засчитывать. Новый срок в десять лет исчислять с момента судимости. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит». Я быстро расписался и бегом побежал в столовую. К счастью, пайки еще не раздавали. С этого дня я стал политическим заключенным.

Вскоре меня опять этапировали на «лудановскую каторгу». Всю зиму я терпеливо переживал царивший там произвол, старался не ввязываться ни в какие конфликты. Знал, что здесь запросто можно потерять жизнь. Смертной казни тогда не существовало. Матерым бандитам, ворам в законе, многократно судимым, имеющим срок, превышающий двадцать пять лет, терять нечего. Больше двадцати пяти лет срока не давали. Не было для них сдерживающего фактора, что ни сотвори – избей, ограбь, убей, – все равно больше двадцати пяти лет не дадут! Вот и развязался невиданный жестокий террор.

Чтобы избавиться от неугодного режима и тягот штрафного лагеря, бандюга затевал ссору с любым работягой. Мог размозжить ему голову любым подвернувшимся инструментом, зная, что больше уже имеющегося срока в двадцать пять лет ему не дадут. За убийство его долго содержали под следствием, не отправляя на работу. После суда его увозили в другой лагерь. Если и здесь несладко, он повторял то же самое, пока не попадал в приемлемое место заключения. О некоторых бандюгах шла слава: «У него мешок голов». Это означало, что он не раз убивал заключенных.

Однажды матерому вору в законе, сидевшему у костра, не понравилось мое высказывание в его адрес. Он ударил меня металлической штангой и поднялся для повторного удара. Зная, каков может быть результат, я решительно вскинул топор. Трудно сказать, чем бы закончился этот поединок, если бы не стрельба конвоира, вмешавшегося в этот инцидент.

Когда мы прибыли в зону, меня сразу отвели в «шизо», не выдав положенной пайки хлеба. Там меня раздели догола и втолкнули в холодную камеру. Мороз стоял за тридцать, стекло окошка было покрыто толстым слоем инея. Низкие дощатые нары были холодны, как лед. Земляной пол – еще холоднее. Чтобы не околеть, я, как попрыгунчик, все время подпрыгивал, переминался с ноги на ногу, размахивал руками, пытаясь согреться. Продолжалось это, как мне показалось, целую вечность. Наконец дверь отворилась. Мне бросили одежду, а затем перевели в другую камеру, где была плюсовая температура. На нарах сидели еще двое. Утром их вывели на работу, а к вечеру привели обратно. Они за что-то отбывали наказание в «шизо». Положение мое было бедственным. Я сильно исхудал и очень ослаб.

Что-то надо было делать, чтобы не погибнуть. Я решил объявить голодовку до тех пор, пока меня не вывезут из этой каторги. Когда утром меня вызвали на работу, я отказался выйти из карцера. По моему требованию мне принесли пару листов бумаги и ручку. Я написал заявление об объявленной голодовке и ее причинах на имя начальника Усть-Вымьлага. Опасаясь его пропажи, второй экземпляр заявления я оставил у себя. На другое утро передал его заключенному, которого приводили в камеру на ночь, чтобы он передал заявление шоферу лесовоза, а тот – в управление.

На четвертый день голодовки мне уже не хотелось есть. Через неделю начались галлюцинации, связанные с вкусной воображаемой пищей. В таком состоянии я увидел вошедшего в камеру охранника. Он сообщил, что меня ждет в санчасти доктор головного лагеря Боркин, просит меня прийти к нему.

Из уважения к этому человеку я поднялся и направился к выходу. На ступенях «шизо» меня ослепило яркое солнце, голова закружилась, и я начал терять сознание. С помощью охранника я добрался к домику санчасти. Алексей Александрович сидел в белом халате. Какое-то тепло исходило от этого человека. Он улыбался и приговаривал:

– Ах, Веселовский, Веселовский! Что же ты с собой сделал?

Он усадил меня на табуретку и стал расспрашивать. Все было ему понятно, но он настоятельно доказывал необходимость принять пищу:

– Завтра будет поздно! Спишут тебя, и никому ничего не докажешь!

Я категорически отказывался что-либо взять в рот до гарантии, что меня отсюда вывезут. Боркин повторял, что пищу надо принять именно сегодня, а завтра он обещал за мной обязательно приехать.

– Если это так будет – а я вам верю, – тогда я согласен пищу принять.

Боркин распорядился, и Лепила принес с кухни в железной миске какую-то жидкую эмульсию – какой-то отвар. Маленькими глотками я смог выпить половину порции.

На другой день приехал лесовоз, в его кабине сидел Боркин. Мне отдали все скопившиеся у охраны трехсотграммовые пайки хлеба, помогли взобраться в кабину, где я уселся рядом с Боркиным.

В головном штрафном лагпункте я долго не мог не только Работать, но и ходить – отлеживался на нарах, едва передвигаясь, получал в столовой баланду и больничные четыреста граммов хлеба. Спасибо Боркину! Когда я окреп, он устроил меня на кухню подсобным рабочим. Здесь еды перепадало больше, и поправка пошла быстрее. Однажды на кухню пришел с проверкой «опер». Он стал расспрашивать всех зеков, по какой статье судимы. Меня узнал, пробурчал:

– Откармливают тут беглецов.

На другой день в кухню меня не допустили, зачислили в лесоповальную бригаду. Выходил я с ней в лес, едва волоча ноги. Как мог, тюкал по сучьям топором. Все помнили мой побег через реку, и даже урки относились ко мне снисходительно. Боркин опять мне помог – меня назначили водовозом в зоне.

Перед самым отбоем у проходной уже стояла старенькая кляча, запряженная в сани, на которых лежала большая деревянная бочка. Я брал под уздцы лошадь, вел ее к колодцу, наполнял бочку и развозил воду. В первую очередь надо было обеспечить кухню, потом баню, затем бочки в бараках и санчасти. К утру к отводил лошадь на место – к проходной. Такая работа продолжалась всю ночь, уставал я неимоверно. Но на кухне меня подкармливали, и я старался.

Прошло уже более месяца, как я возил воду. Однажды ночью на кухне мне перепало много остывшей густой каши, я объелся. Почувствовал сильную тяжесть в животе, решил немного отдохнуть в бане. Теплота разморила меня, и я вскоре уснул. Проснулся я, когда ударили в рельс. Почти без воды оказалась кухня и баня, в остальных местах ее не было совсем. Поднялась буча, от работы водовозом меня отстранили. Снова началась работа в лесу.

Наступил новый, 1949 год. До лагеря дошел слух о большом международном скандале. Норвегия, Швеция и другие страны, закупающие в Советском Союзе деловой лес, обвинили СССР на сессии ООН в демпинге – в продаже по заниженным ценам леса, заготовленного каторжным трудом заключенных.

Об этом за рубежом узнали из письменного обращения заключенных в ООН, заложенного в бревна, попавшие в одну из упомянутых стран. В своем послании заключенные рассказывали о произволе, голоде, нечеловеческих условиях жизни и каторжного труда в лагерях ГУЛАГа. Скандал разрастался. Правительства многих стран требовали проверки фактов на местах. Тогдашний министр иностранных дел СССР А.Я. Вышинский выступил в прессе с пространным опровержением. Казалось, скандал утихомирился. Тем временем, чтобы избежать скандальных разоблачений, ГУЛАГу было дано указание создать врачебные комиссии. Им вменялось проверить действительное положение в ИТЛ ГУЛАГа.

В наш штрафной лагпункт прибыла медицинская комиссия из пяти врачей, начался медосмотр заключенных.

Заключенные раздевались догола в коридоре и заходили по вызову в комнату, где находились врачи. Когда подошла моя очередь и я показался в дверях, женщина-врач остановила меня жестом, велела дальше не проходить. Она спросила мою фамилию и предложила одеться. Ее глаза выражали ужас, она что-то записывала и тихо проговорила:

– Господи! До такого состояния смогли довести человека!

На другой день встретился Боркин. Он бодро сообщил мне:

– Ну, Веселовский, можешь радоваться! Дали тебе полную инвалидность. Теперь тебя не имеют права выгонять за ворота и отправлять в лес на работы.

В этом лагере стали полными инвалидами более 400 заключенных. Многие впали в неизлечимое состояние, когда вследствие длительного голодания стираются ворсинки кишечника, пища не усваивается, и человек гибнет. Меня это, слава Богу, миновало. Однако Боркин информировал, что я попал в первую десятку – особо истощенных.

Поместили всех инвалидов в самом дальнем от проходной бараке. Несмотря на сильные морозы, со всех сняли обувь, мало-мальски пригодные телогрейки и штаны, заменяя рваными.

– Теперь это вам не потребуется! Вы не работяги! – объяснило начальство.

Питание инвалидов состояло их четырехсотграммовой пайки хлеба и двух порций баланды в сутки. В столовую мы ходили после всех бригад, приходилось всегда ожидать на улице, пока освободятся места. За этим строго следил охранник. Несмотря на большое расстояние до столовой, мы топали по снегу босиком в любой мороз, нетерпеливо ожидая часа получения еды. Как и прежде, всех мучил голод. И все же нас бодрило избавление от каторжного труда. Теплилась мысль, что удастся выжить.

Однажды за мной пришел охранник. У «опера» были члены суда. Они приехали судить меня снова за последний побег через реку. Все повторилось по-прежнему. Опять статья 58, пункт 14, и срок десять лет с момента последнего суда. Опять я нетерпеливо ожидал конца этой «процедуры», чтобы не опоздать в столовую.

В бараке мне удалось занять место на верхних нарах. Там было теплее, нежели внизу. Лежать можно было только на боку, плотно прижавшись друг к другу. Когда у большинства заболевали кости этого бока, по команде все переворачивались на другой бок. Такая теснота обусловилась тем, что загнали в этот барак вместо размещавшихся ранее 120 зеков более 400 инвалидов.

Сюда, в штрафной лагерь, стали прибывать новые партии заключенных. Размещать их было негде. Нас, инвалидов, запихали в несколько лесовозов и отвезли на «лудановскую каторгу». Здесь отвели нам дальний холодный барак. Зима еще не кончилась, а нас, босых, выгоняли на разные работы – чистить уборную, дорожки, пилить и колоть дрова. В барак давали минимум сырых Дров. Они тлели в печке из железной бочки и едва согревали помещение. Лежать долго на голых нарах было очень неудобно. Многие, и я в том числе, брали от печки по полену, чтобы подложить под голову. К утру полено исчезало, его тихонько вытаскивали из-под головы, чтобы бросить в печку.

За хлебом наши бригадиры ходили к проходной. Когда они возвращались, в бараке начинались шум, гам и драки. По-прежнему процветал террор со стороны урок. Фрайерам частенько пайки не доставались. Как-то одному из доходяг охранник принес посылку – ее тут же разбазарили, у хозяина остались в руках лишь добротные коричневые ботинки, похожие на американские.

Он их продавал за две пайки. Я боялся заболеть от беготни босиком по снегу и решил приобрести их. Они обошлись мне в две сэкономленные пайки хлеба. Рассчитавшись, я надел ботинки и чувствовал себя на седьмом небе.

Вечером того же дня в барак вбежал один бригадир Брекун – пожилой вор в законе:

– Дай ботинки на время, поработать!

Я отказался разуваться, Брекун с такой силой ударил меня в область сердца, что я тут же потерял сознание. Когда очнулся, ботинок на ногах не было. Больше я их не видел…

Как-то весной я от доктора Боркина узнал, что ожидается этапирование инвалидов куда-то на юг.

– Боюсь, Веселовский, не выдержишь ты этап, – сказал он.

– Выдержу, Алексей Александрович, обязательно выдержу!

И я выдержал, не околел от холода. Полураздетых, нас на лесовозах перевезли в пересыльный лагерь при управлении Усть-Вымьлага, где мне уже довелось побывать дважды.

Все прибывшие сюда были инвалидами. В двух бараках находились женщины. Кто не умер в пути, радовались весне и надеялись на лучшее существование. В первый же день нас отвели в баню и на «прожарку». В мыльной среди доходяг я увидел несколько «скелетов» с длинными волосами. Это были женщины. Только и отличались они от нас тем, что были с волосами. Поднять шайку с водой не было сил. Делали это вдвоем. Друг друга не стыдились.

Из бани я вышел таким ослабленным, что никак не мог натянуть на себя «прожаренные» лохмотья. У какой-то женщины оказался осколок зеркала, я взглянул в него и испугался: на меня смотрел череп, обтянутый кожей.

Днем все заключенные выползали из бараков и грелись на солнышке, по двое и группками беседовали о будущем. Большинство разговоров оканчивалось воспоминаниями о вкусной еде. Все доходяги были какие-то одинаковые. Все с нетерпением ждали эвакуации.

Как-то я увидел заключенного, что-то строгавшего осколком стекла. Он мастерил деревянную ложку. Я последовал его примеру и через пару дней имел приличную ложку. Ел ею баланду и хранил у пояса под штанами.

Как-то пришел охранник, приказал бригаде построиться и вывел за зону. Мы пришли к вещевому складу, где всем босым выдали старые ботинки. У кого одежда была совсем рваная, заменили на более целую. На следующий день несколько бригад привели на железнодорожную станцию, где конвой внутренних войск проверял целость товарных вагонов, принимая эшелон.

Началась погрузка. В вагон загружали по две бригады. Конвоир прокричал известный «молебен» о том, что считается побегом. Загремели засовы, свистнул паровоз, и эшелон тронулся. Состав шел на юго-запад.

В вагоне становилось все теплее и теплее. В каждом углу вагона, под самой крышей, располагались закрытые крышками узкие люки. Их разрешалось открывать, люки были зарешечены. Я разместился на верхних нарах, ближе к люку. Врывающийся теплый ветер приятно бодрил. Разговаривали мало, каждый что-то думал про себя. Кормили сносно, гораздо лучше, чем в лагерях. Утром нам раздавали большие порции сухарей, три раза в день приносили в канистрах неплохое крупяное или гороховое варево. Мне казалось, что даже с запахом мяса. Кормили, когда эшелон стоял на какой-либо станции.

Каждое утро на остановках со скрежетом отодвигалась дверь, в вагон запрыгивали четыре-пять конвоиров, перегоняли заключенных с одной стороны на другую, подталкивая деревянными молотками. Затем они простукивали все стенные доски, перегоняли заключенных на проверенную сторону и проверяли другую половину вагона. Потом выносилась параша, мы втаскивали канистры, и начинался завтрак.

Я сбился со счета, сколько дней мы были в пути. На одной из станций эшелон долго стоял, снаружи доносились какие-то оклики, команды. Послышался лай собак. Двери раскрылись. Прозвучала команда:

– Вылеза-а-ай!

Мы выпрыгивали на каменистую гальку и выстраивались в колонну по четыре. Вдоль эшелона цепью стояли солдаты конвоя, Держа на поводке овчарок. Выгрузили не менее полуторы тысячи человек. Колонна заключенных растянулась на километр, еле продвигаясь. Многие падали от слабости. Их подбирали солдаты, взваливали на грузовик и увозили далеко вперед, там сгружали и возвращались подбирать следующих. Так сновали взад и вперед несколько грузовиков.

Я шел в ряду ближе к хвосту колонны. Мы держали друг друга под руки, боясь упасть от слабости. Ближе к полудню впереди показался город. Как потом выяснилось, это был город Воровичи на реке Мете, между Москвой и Ленинградом. Конвой, видимо, рассчитывал пройти город ранним утром, но поскольку мы еле тащились, поспели лишь к полудню.

Был воскресный день. Громкий собачий лай десятков собак взбудоражил жителей – раскрылись окна, многие горожане выбежали на улицу. Колонна двигалась сквозь толпу любопытных. Не сразу народ разобрался, кого ведут. Потом послышались причитания:

– Господи! Да ведь это же наши!

В колонну полетели куски хлеба, пачки папирос, всякая еда. С жадностью мы хватали все это, тут же утоляли голод и запихивали съестное под одежду про запас. Конвой кричал, толпа гудела, собаки лаяли еще пуще. Грузовики едва успевали подбирать падающих. Народ был ошеломлен видом изможденных, оборванных мужиков. Многие женщины утирали слезы.

Мы пересекли длинный мост через реку Мету, и скоро Боровичи остались позади. Через пару часов показалась деревня, в стороне от нее виднелись проволочная ограда и охранные вышки. Зона была большая, но охранялась слабо. Колючая проволока в один ряд едва держалась на покосившихся столбах. Вышки стояли только по углам зоны на большом расстоянии друг от друга.

«Вот откуда можно рвануть без труда!» – наверное, такая мысль появилась не у одного меня. Впоследствии мы узнали, что зона эта строилась не для своих, а для военнопленных немцев. Через некоторое время нас стали запускать в зону. Местные охранники разводили бригады зеков по большим баракам-землянкам, где недавно жили и которые построили немцы.

Каждый барак вмещал четыре бригады. Нары – двухэтажные, каждое место было отгорожено. Других построек было немного – большая столовая с кухней, два стационарных барака, большая баня, отгороженная забором. Устраивались мы весь день, никакой еды «хозяева» для нас не приготовили.

Утром обнаружилось чрезвычайное происшествие – повара из местных сельчан не обнаружили ни единой картофелины в овощехранилище. Их удивлению не было предела – ведь был большой запас картошки! Ее растащили по землянкам изголодавшиеся доходяги и съели за ночь. Пришлось завозить картофель из деревни.

На завтраке уже мы таращили глаза от удивления – в алюминиевой миске с порцией картофеля и масла лежала еще и сосиска! Кроме того, большой кусок хлеба и сладкий чай! В обед это повторилось, а на первое был наваристый суп.

К вечеру возле столовой прикрепили щит с распорядком дня – предусматривалось трехразовое питание.

За зоной стоял стог соломы. Здесь мы под конвоем набили соломой матрасы и подушки, в бане нам выдали нательное белье. Наши лица выражали удивление и радость. Через день-другой в землянке стали слышны блатные песни и кто-то даже пускался в пляс под озорные частушки. За неделю никто не сбежал, – видимо, набирались сил. Я и сам подумывал о побеге.

Медицинская комиссия осматривала всех целую неделю. Меня вертели со всех сторон. В один из дней после завтрака я пришел в баню «на работу». Тут же пришел санитар и объявил, что меня комиссия назначила на лечение в стационаре и надо немедленно туда явиться. Я категорически отказался:

– Работаю в бане и ни в какой стационар не пойду!

На другой день пришли два санитара. Они заставили банного парикмахера зека Солонченко меня побрить, удерживая меня. Шрам на лице после того «бритья» у меня сохранился по сей день. После этого меня препроводили в стационар, куда отобрали еще человек сто, наиболее истощенных. В другом стационаре разместили столько же туберкулезников.

Во всю длину стационара стояли четыре ряда двухэтажных коек, на них лежали матрасы, постельное белье, подушки и байковые одеяла. По другую сторону были небольшие помещения, по две койки в каждом. Сюда поместили наиболее слабых. В их числе оказался и я. Мой напарник, эстонец, умер через пару дней. Я не умирал, стал поправляться. Впоследствии я благодарил санитаров, притащивших меня в стационар. Здесь впервые за четыре года я лег в нормальную, с бельем, койку. Здесь было усиленное питание, внимательные фельдшеры и врачи. Было и еще одно преимущество перед находящимися в общей зоне – сюда охрана привозила посылки владельцам и хранились они у старшего санитара.

В зоне посылка выдавалась заключенному в проходной. Как только ее владелец появлялся на ступенях, на него набрасывались урки и все отбирали. В стационаре этого не случалось. Я помнил многие адреса своих московских друзей. Написал им и просил прислать по возможности рыбьего жира, сгущенки, чеснока. Откликнулись Галунины, Перины, Елена Никитина. Я стал получать от них посылки, как и другие обитатели стационара.

Получатели кое-чем делились с санитаром, хранившим посылки, но все остальное доставалось им. Перед каждым завтраком, обедом и ужином кто-то из нас вносил из кладовой посылочную добавку, и мы наслаждались вкусной едой. Люди поправлялись на глазах, повеселели.

Через месяц я выглядел здоровым человеком, хотя ноги оставались отекшими. При нажатии пальцем на голень оставалась ямка. Тем не менее меня выписали из стационара – надо было размещать очередную группу доходяг.

Меня назначили бригадиром. Это сулило некоторое облегчение в существовании – бригадир кормит в столовой бригаду, за что получает двойную порцию. Кроме того, бригадиры назначались дежурить по кухне, что позволяло хоть иногда поесть досыта. Я поправился, физически окреп. Теперь уже даже матерые урки не решались мне противоречить. Наступило лето 1949 года. Поспевали морковь, турнепс, картофель. Мы стали выходить под конвоем в поле. Пока мы работали, в больших котлах на кострах варился картофель. Этой еды было от пуза, а что-то пряталось на потом под одежду. Правда, вносить в зону что-либо, в том числе и картофель, категорически запрещалось. На проходной при обыске у каждого вытряхивались эти заначки. Трехразовое сносное питание плюс подножный корм быстро восстанавливали наши силы, доходяги преображались на глазах. Может быть, поэтому не было ни одного побега. С первым снегом в лагерь приехала медицинская комиссия ГУЛАГа. Определялась степень трудоспособности поправившихся заключенных. В медицинских картах ставились пометки: «ТТ» – может выполнять тяжелый труд, «СТ» – средний труд, «ЛТ» – легкий труд. В моей медицинской карте проставили «ТТ», несмотря на сильную отечность ног.

За это лето ко многим заключенным приезжали на свидание родственники. У меня теплилась надежда, что приедет Наташа: ведь лагерь находился не так далеко от Москвы – четыре-пять часов езды. Но она не приехала.

Однажды большую группу комиссованных зеков вывели за ворота. Нам выдали новые ватные штаны, телогрейки, ушанки и ботинки, тут же погрузили на машины и привезли на товарную железнодорожную станцию, откуда эшелоном довезли до города Кандалакша на Кольском полуострове. Колонну заключенных под сильным конвоем провели через город в зону лагеря. Правда, он назывался «колонией».

Здесь было двухразовое сносное питание, мы спали на двухэтажных деревянных койках с матрасами и подушками. Постельного белья не было. В бараках стояли умывальники. В зоне работала продовольственная палатка-магазин. Посылки можно было хранить в каптерке. Бригадирам разрешалось носить волосы. Была неплохая баня и «прожарка». Охрана зоны была усиленной – несколько рядов колючей проволоки, сплошной высокий забор и сторожевые вышки. В бараках и полуземлянках размещалось по четыре бригады. Общее число заключенных было тысячи две.

На территории лагеря, у проходной, находился штабной барак. Нарядчик назначался из заключенных. У него была картотека всех бригад. В обязанность нарядчика входило: присутствие на разводах, вывод бригад к воротам на работу, учет вышедших и оставшихся в зоне – освобожденных и прогульщиков. Он же учитывал выполнение плана работ побригадно. У штаба был сооружен большой щит, где вывешивали показатели труда бригад, фамилии отличившихся и отказников. В этой колонии нарядчиком был бывший летчик-штурмовик Володя Солнцев.

Кроме нашей колонии в Кандалакше находилось много ИТЛ, в том числе большой женский лагерь.

Заключенные работали в основном на двух объектах – на строительстве подземной электростанции на реке Нива и на строительстве крупного комбината по выплавке алюминия.

На стенде у штаба красовался призыв к отличным показателям в труде в честь приближающегося семидесятилетия «отца народов» – Иосифа Виссарионовича Сталина (21 декабря 1949 года). Наша бригада некоторое время работала в котловане будущей электростанции «Нива ГЭС-3», а затем на строительстве алюминиевого комбината. Нам досталось рытье котлована под фундамент заводской трубы. Под глубоким снегом открылись скальные породы, в которых предстояло выдолбить котлован диаметром метров пятнадцать, глубиной более пяти метров. Это была тяжелая, изнурительная работа. Основным инструментом были кирка, лом, лопата и кайло. Здесь пришлось трудиться и уркам. При всем старании выдолбить норму в два кубометра было невозможно. Низкий процент выработки не увеличивал пайку хлеба. Мы страшно уставали и мерзли на открытой местности. Несоответствие затраченного труда и питания снова вело к истощению.

За два месяца мы вгрызлись на глубину более трех метров. Попадавшиеся в грунте крупные валуны никак не разбивались ни кайлом, ни кувалдой. Тогда были подвезены дрова. Под валунами мы развели костры. От высокой температуры они раскалывались. Тепло костров, подтаивавший грунт до какой-то степени облегчали работу. Чтобы утром можно было спуститься в котлован, мы оставляли в грунте узкие перемычки разной высоты. Однажды я спрыгнул на заснеженную за ночь перемычку, неожиданно ноги соскользнули с узкого гребня. Последующий удар был настолько сильным, что я потерял сознание, оказавшись на дне котлована. Когда очнулся, я не мог вздохнуть от боли в ребрах. Меня освободили на пару дней от работы. Тем временем котлован под фундамент трубы был выдолблен.

Скоро начались строительные работы, появились вольнонаемные специалисты – арматурщики, строители, механики, электрики. Из заключенных также стали подбирать рабочих разных профессий. Я записался в электрики. Таких набралось около тридцати человек. Почти каждого из нас опросил инженер-электрик, определяя степень квалификации. «Теперь вам надо избрать бригадира!» – заключил он беседу. Его взгляд неторопливо скользил по лицам, остановился на мне. Так я стал бригадиром электриков.

Быстро росли стены огромных цехов. Были возведены здания, где разместились слесарные и механические мастерские. Фронт электромонтажных работ расширялся с каждым днем. Моя бригада увеличилась до пятидесяти человек. На строительной площадке появилось много вольнонаемного люда различных профессии. Задание на производство работ я получал от мастера или инженера-электрика, затем направлял на участки группы электриков. Мы прокладывали силовые и осветительные линии, монтировали высоковольтные токопроводы к электролизным ваннам и электрораспределительные щиты. Приходилось проявлять выдумку и изобретательность. Наша бригада не раз получала благодарность от руководства стройки, процент выполнения плана иногда доходил до 200. Наряды за производимые работы закрывал мастер. Он нас не обижал. Мы старались работать не только за дополнительные пайки. Высокий процент выполнения плана сокращал срок заключения – один день засчитывался за три при выработке 150 процентов плана.

Чтобы иметь дополнительный заработок, я оставлял в мастерской трех-четырех человек, которые изготовляли кочережки, совки, санки и всякую всячину, которую заказывали вольнонаемные. Рассчитывались они натурой – хлебом, салом, маргарином, крупами. Это было большим подспорьем для всей бригады. Наряды за «ширпотребщиков» отрабатывала вся бригада.

Для проверки хода работ на стройку наведывались вышестоящие инженеры из разных управлений и министерств. Я иногда сопровождал их, разъясняя суть выполненных работ. Они и не догадывались, что я заключенный, «враг народа». На мне были новые кирзовые сапоги, ватные штаны и телогрейка защитного цвета, неплохая шапка, пышная шевелюра под ней, густая русая бородка…

Шло время, заканчивался 1950 год. Выпало много снега, и крепчали морозы. На стройке прошел слух, что из соседнего лагеря сбежали двое заключенных. Однажды из зоны нашего лагеря не была выведена на работу ни одна бригада. С развода все разошлись по баракам. Узнать, в чем дело, я направился к нарядчику Володе Солнцеву. Оказалось, из ГУЛАГа прибыл оперуполномоченный, взял картотеку рабочих бригад, высыпал все карты в одну кучу и стал сортировать их постатейно.

Он отобрал много карт заключенных, которых запретил выводить на работы на общую стройплощадку. В их числе были зеки, судимые за побеги и особо опасные преступления, с многими судимостями. «Опер» сам разбил их всех по бригадам, приказал выводить под усиленным конвоем. Это было сделано в целях предупреждения новых побегов с учетом того, что лагеря у Кандалакши находились недалеко от границы с Финляндией. Бригада, куда я попал, состояла из осужденных за побеги и матерых уголовников. Меня вызвали в штаб, и «опер» приказал принять эту бригаду. Зная контингент, я категорически отказался принимать бригаду.

– Подумай! На размышление сутки! – с укором заявил «опер».

Эту ситуацию я долго обсуждал с Володей Солнцевым. Он понимал, в какое положение я попал: урки не щадили даже своих, если они им не нравились, а уж с фрайером разделаются при первой возможности.

– Я получил команду поставить бригадиром тебя! – говорил Володя. – Не примешь бригаду, можешь оказаться в худшей ситуации. Готовится этап – загремишь с ним. Привезут на такую каторгу, небо в овчинку покажется! Здесь условия все-таки приемлемые…

В конце концов я согласился принять бригаду из сорока человек. Володя представил меня. Зашумели, загалдели мои будущие подопечные:

– Что за мужик? Откуда? За что чалится? Нарядчик коротко охарактеризовал меня:

– Был бригадиром электриков, снят «опером», судим за убийство по 36-й статье, но потом по 58-й за побеги, срок – червонец. Еще пуще загалдели урки:

– Добро! Свой мужик! Пусть будет! Мокрушник – человек серьезный! – и обратились ко мне:

– Бугор! Принимай бригаду! Располагайся!

Каждый вор в законе знает Уголовный кодекс почти наизусть. Статья, которой «наградил» меня трибунал, и судимости за побеги пришлись уркам по вкусу. Они приняли меня за своего.

– Надеюсь, будем жить дружно, – сказал я. – За малые пайки в столовой – на меня без обиды! Что заработаете, то и Дадут!

– Не дрейфь, Бугор! Все будет нормально!

– Размещайся! Помогите Бугру! – приказали паханы.

В углу отдельно стоял топчан, туда бросили набитые сеном матрас и подушку, услужливо принесли тумбочку и табурет.

Полярная ночь вошла в свои права. Как обычно, удары колокола извещали подъем. Через час развод на работы. Из моей бригады в первый же день не вышли на развод пятнадцать зеков. Претензию ко мне высказал старший охраны:

– Почему?

– Понятия не имею! Вернемся с работы – выясним! За воротами со всех сторон бригаду облепили конвоиры. Задние держали собак.

– Бригада, внимание! – заглушая лай собак, крикнул старший конвоя, – Следуем на работу! Шаг в сторону считается

побегом! Конвой открывает огонь без предупреждения! Бригада, понятно?

Нас повели в центр города к небольшой зоне, освещенной мощными светильниками и огороженной высоким забором с рядами колючей проволоки поверх него. По углам – вышки охраны. Здесь, на открытой площадке, начиналось строительство пятиэтажного жилого дома. Кроме нас сюда привели еще четыре бригады заключенных. Это были политические с большими сроками из других лагерей. Инструмент знакомый: кирка, лом, лопата. Прораб разметил на снегу места будущих траншей и ушел в деревянную будку. Выделенный участок я разбил на пять частей, назначил старших и ушел в прорабскую. Здесь разрешалось находиться бригадирам.

Через пару часов разговоров прораб предложил пойти посмотреть, как идет работа. Уже светлел полярный день. Издали были видны черные полосы земли, очищенной от снега. На них вдалбливались в мерзлый грунт работяги других бригад. Других! Но не моей бригады. На моем участке горел костер, вокруг него сидели урки. На вопрос прораба: «Почему не работаете?» – последовали бодрые ответы:

– Еще успеем! Работа не медведь, в лес не убежит!

Я объяснил ситуацию прорабу, да он и сам ее понимал. Мы остерегались давить на уголовников. Через пару дней другие бригады углубились в грунт почти по колено, на моем участке лишь наметились полосы траншей.

По вечерам же урки угощали меня хлебом, салом, домашней колбасой:

– Подкрепись, Бугор! Целый день ведь на холоде!

– Откуда все это? – вопрошал я.

– Бог послал! Давай навертывай!

Нетрудно было догадаться, откуда это все и кто «послал». Все было просто. Ежедневно из нашей бригады человек десять воров оставались в зоне. Они умудрялись так заначиться, что никакие розыски охраны успеха не имели. Когда охранники покидали зону, начинался грабеж. Продукты хранились у многих заключенных – купленные в магазине, заработанные у вольнонаемных, выменянные, посылки.

Меня не раз вызывали в штаб, корили, стыдили, что плохо занимаюсь воспитанием. Володя Солнцев жаловался, что его, как нарядчика, все время попрекают моей бригадой.

– Бодаться я с ними не буду! Если хочешь, попробуй сам или пусть командование этим займется! Я их перевоспитывать не собираюсь! – отвечал я.

В глубине души я чувствовал себя виноватым. Но не в моих силах было изменить порядки воровского, уголовного мира. Я стал частенько браться сам за лом или кирку. Долбил в одиночестве до тех пор, пока не проснется у кого-либо совесть. У некоторых она просыпалась:

– Ладно, Бугор! Устал небось? Давай я маленько потюкаю.

Подошедший брал у меня инструмент и начинал работать. К нему поднимались погреться остальные. Когда в других бригадах траншеи были почти готовы, наши были едва по пояс. Понемногу работа двигалась. Как-то, выйдя из прорабской, я удивился количеству людей, работающих на моем участке. Оказалось, что работали заключенные из других бригад.

Каким образом урки договорились с ними, не знаю, но работа пошла быстро. Через день глубина траншей уравнялась, можно было начинать кладку фундамента. Прораб поделился со мной возникшей проблемой: где найти людей, могущих обслуживать механизмы? Вот-вот они должны прибыть сюда – передвижной кран с выносной стрелой, бетономешалки, транспортеры, электрические трамбовки, комплекты прогрева бетонного раствора, заливаемого в траншеи. Еще стояли сильные морозы, и без электропрогрева бетонные работы были невозможны.

– Может, возьмешься за это дело своей бригадой? – спросил прораб.

Предложение показалось мне заманчивым, я попросил прораба обождать до понедельника. «Поговорю со своими «королями», может, согласятся», – думал я.

В воскресенье, сразу после завтрака, пока еще не начались игры в карты, я собрал всю бригаду в свой угол:

– Поговорить надо!

– Что это Бугор ботать будет?

– Подвертывается всем вам блатное дело! – объяснил я. Урки насторожились, С интересом выслушали суть предложения прораба. Загалдели и стар, и млад:

– Ты что, Бугор, чеканулся? Мы же в механизмах ни хрена не петрим!

– Все объясню! Сам все расскажу и покажу! Одно могу сказать – работа будет непыльная! Будете только нажимать кнопки и передвигать рычажки! – агитировал я.

– Что будем иметь с этого дела?

– Во-первых, гарантийная выработка бригады будет не менее ста процентов! Это значит – большая пайка! Во-вторых, бригада будет на Доске почета! Ведь ни одна бригада на общих работах не выдала ста процентов! Моргалы на лоб полезут у начальства, когда бригаду урок увидят на почетном месте! В-третьих, – продолжал я, – будут идти зачеты, хоть какой срок да скостят! Грошей маленько подкинут. К тому же управлять механизмом легко, интересно и время бежит быстро!

Видать, предложение и мои доводы многих заинтересовали. Посыпалась уйма вопросов.

– Детали потом! Давайте решим, что ответить прорабу. Давать «добро»?

– Давай, Бугор! Давай!

Не подведете?

– Ты что, Бугор? Слово – закон!

Скоро на стройке появился прибуксированный кран. С помощью других бригад его установили на рельсы, электропитание от щита подвели вольнонаемные электрики. Через пару дней после инструктажа и небольшой стажировки на нем стали работать крановщиками два зека из нашей бригады. Заработала бетономешалка. Началось заполнение бетоном траншей – фундамента. На электропрогреве бетона работала половина бригады. Появились транспортеры, и началась кирпичная кладка стен.

Наша бригада стала передовой, была занесена на Доску почета. Трудовые успехи повлияли на моральную атмосферу: меньше стало отлыниваний и воровства. Оказалось, что многие урки неплохо играют на гитаре, поют не только блатные песни, любят пляски. Я чувствовал к себе уважение. Наверное, поэтому они меня часто спрашивали:

– Бугор, что тебе изобразить?

Порой не верилось, что передо мной матерые уголовники, трудно было видеть в этих простых, веселых, остроумных парнях бандитов, грабителей и убийц.

31 декабря 1950 года мы работали на стройке. Я зашел в прорабскую, где собрались и другие бригадиры. Кто-то высказал мысль:

– Чем бы отметить Новый год?

Прораб порылся в шкафчике и обнаружил флакон… одеколона. Были отбиты цоколи у трех лампочек. Этими «стопками» и прорабской кружкой мы чокнулись и выпили в честь наступившего 1951 года. На этой же стройке, когда мы заканчивали возводить третий этаж дома, 1 марта я встретил свое тридцатипятилетие.

Неожиданно в зону стройки нагрянуло начальство алюминиевого комбината и обкома партии. Со мной лоб в лоб встретился знавший меня инженер-электрик.

– Веселовский! А вы что здесь делаете?

– Строю дом.

– Нечего здесь вам делать! Обойдутся без вас! Вы нужны в другом месте! – Он обратился к своим спутникам:

– Этого бригадира электриков сняли со строительства комбината! Поговорите с начальником лагеря капитаном Потешкиным, чтобы Веселовского вернули на прежнюю работу в зоне комбината!

Через пару дней меня вернули бригадиром в прежнюю бригаду. Электрики встретили меня приветливо. Особенно был рад прежний мой заместитель Валентин Московский. Урки меня корили:

– Что ж ты, Бугор, бросил нас?

– Вы же знаете, ребята, мы здесь бесправны, куда конвой прикажет, туда и идти надо!

Дел прибавилось. На стройке комбината выросло много новых цехов, закончили возводить трубу, была создана еще одна бригада электриков.

Однажды ночью меня разбудил конвоир и приказал собираться. Валентин Московский, мой заместитель, тоже проснулся. Мы тепло простились. Меня вывели за зону лагеря и привели в БУР – барак усиленного режима. Его обитатели, видимо, проснулись от грохота засовов. На полу вдоль стены плотно лежали урки моей прежней бригады. Один из них воскликнул:

– Ого! Человека привели! Раздвиньтесь, урки! Дайте место Бугру!

На другое утро небольшую колонну заключенных под усиленным конвоем, с собаками, привели на грузовую железнодорожную станцию и поместили в товарном вагоне. В эшелоне размещались зеки и из других лагерей, располагавшихся около Мончегорска и Оленегорска. Через много суток эшелон прибыл в Красноярск, где недалеко от знаменитых скалистых Столбов располагалась большая зона пересыльной тюрьмы – «пересылки».

Сюда прибывали и прибывали колонны заключенных из разных мест ГУЛАГа. В основном это были матерые уголовники. Они быстро находили друг друга и через барачные ограждения перекликались, делились новостями: кто, где и сколько «чалится», кто «ссучился», «завязал» или вовсе «скурвился», перешел на работу в охрану.

В бараках на общих двухэтажных нарах зеков было набито битком. И здесь верховодили самые авторитетные воры в законе. На верхних нарах по группам шла оживленная карточная игра в «стиры». Я разместился внизу. Было душно. Я незаметно вздремнул, проснулся от того, что с меня молодой пацан стаскивал сапог. Такие были в услужении у старых воров.

Я сразу догадался, что мои сапоги проиграны. Мальчишка выполнял приказ старшего. Сапоги отдавать я не собирался.

– Ты что делаешь, пацан? – как бы в недоумении спросил я.

– Снимай сапоги, мужик! Снимай! Снимай по-хорошему! Я приподнялся, натянул поплотнее полуснятый сапог:

– Брось, пацан! Дохлое дело! Ступай отсюда, пока не попало!

Пацан уходить не собирался и снова ухватился за подъем и каблук, пытаясь стащить сапог с ноги. Завязалась борьба. Пацан угрожал, что-то кричал, перемежая речь матерщиной. К нему на помощь соскочил с верхних нар старик, но в это время из компании картежников прозвучало предостережение:

– Стоп, стоп! Кореши, этого мужика не трожь! – Началась перебранка.

В моем защитнике я узнал пахана из нашей бригады.

– Будь спок, Бугор! Трогать тебя не дадим! Лежи отдыхай!

– Пошли! – приказывая взмахом руки отойти от моего места, пахан стал первым забираться на нары. – Мужика этого не трожьте!

Все понимали, что находиться на «пересылке» будем недолго. Баня работала круглосуточно. После бани нас построили перед воротами в колонну по четыре, потом приказали сесть. Так мы сидели довольно долго. Вдруг послышались крики, хлопнула распахнутая дверь, и один за другим из бани стали выскакивать голые зеки. Послышались крики «Помоги-и-и-те! Спаси-и-и-те!».

Конвоиры пытались навести порядок. Но даже автоматные очереди поверх голов результата не дали. Когда дерущиеся оказались в середине сидящей колонны и в драку начали ввязываться другие зеки, трескотню автоматов заглушил дробный стук ручного пулемета. Как подкошенные снопы, упали несколько зеков. Пули свистели над головами, заставляя ничком втиснуться в землю.

Наконец воцарилась тишина, даже собаки приумолкли. Кое-где лежали голые тела, из которых струилась кровь, образуя черные лужицы. Кое-кто из лежащих шевелился и стонал. Заскрежетали открываемые ворота, и раздалась команда:

– Первая шеренга, встать! За воротами шагом-марш!

Я сидел в пятой шеренге. За воротами стояли цепью автоматчики с собаками. В грузовик, как и ранее, нас упаковали как сельдей в бочку. Утрамбовывали в кузове прикладами и тумаками. Опять прежний «молебен»: «…конвой открывает огонь без предупреждения!»

Колонна машин прибыла на пирс левого берега Енисея, где стояла огромная баржа. Через узкие люки нас погрузили в отсеки глубокого трюма.

Я разместился на сплошных нарах недалеко от люка, откуда пробивался дневной свет. В этот отсек набили не менее пятисот зеков. Под люком, у трапа, стояли три параши.

Вниз по течению Енисея таких барж шло много. Уже наступило лето – ив трюме стояла жара и духота. Большинство из нас разделись до пояса и сняли обувь. Отходить от одежды я опасался: чуть зазеваешься – сопрут. Мне повезло: поблизости разместились урки прежней моей бригады. Они опекали меня. От них я узнал, что драка в бане произошла потому, что там встретились воры в законе с «ссученными» ворами, то есть с теми, кто завязал, а значит, предал воровскую касту. По воровскому закону с ними и пытались расправиться. Пострадали же и те и другие, многие погибли под пулеметным огнем.

– Тащат нас на каторгу в Норильск! – твердо уверяли паханы.

– Знали бы ранее, куда нас определят, рванули б из зоны еще в Европе!

– В Норильске, если и выживет кто, все равно на материк не пустят! Живут там с подпиской и без паспортов.

Настроение портилось от такой перспективы. К тому же большинство страдало от поносов. У параш возникали очереди. Баланда и затхлая забортная вода сделали свое дело. Ведь по Енисею шло огромное число разных судов и барж, все они сбрасывали нечистоты в воды реки. Одних только параш из десятков барж, опрокидываемых за борт с испражнениями сотен тысяч зеков, было достаточно, чтобы заразить воду.

Наконец, суток через двадцать, стало прохладно. Скрежет по борту и остановка движения позволили думать, что баржа причалила. Раздалась громкая команда:

– Вылеза-а-ай!

Все зашевелилось в трюме, словно потревоженный муравейник. Зеки на ходу натягивали на себя барахло, каждый стремился быстрее подойти к люку. Когда я начал одеваться, обнаружил исчезновение гимнастерки. Хорошо, что остальное было цело. Искать пропажу в этой сутолоке сборов бесполезно.

– Быстрей! Быстрей! Чего ползешь? – покрикивали конвоиры.

У калитки причала стоял стол со стеклянными флягами, суетились медики в белых халатах. Каждому заключенному, проходящему через калитку, давалась мензурка с желто-зеленой жидкостью – бактериофагом, сильным средством от желудочнокишечных заболеваний.

Из порта Дудинка нас по узкоколейной железной дороге в товарных вагончиках привезли в Норильск – столицу Заполярья. Страна получала отсюда до 70 процентов от общей добычи цветных металлов: меди, никеля, золота, платины, урана и многих других металлов. Здесь работали сотни тысяч зеков. Это был закрытый город, о котором тогда нигде не говорилось. В Дудинку и Норильск, как и на весь полуостров Таймыр, все грузы доставлялись водным путем – по Енисею и Северному Ледовитому океану. За навигацию суда проходили в один конец и едва успевали вернуться.

В то время на Таймыре еще не были открыты месторождения железа, поэтому сюда доставлялось огромное количество стали и чугуна для нужд норильских полиметаллических комбинатов. Авиация тогда занимала малую долю в перевозках грузов. Поэтому транспортную проблему пытались разрешить постройкой железной дороги от станции Лабытнанги через город Салехард (бывший Обдорск) и тайгу Ямальского и Таймырского полуостровов протяженностью около 2000 километров. Началась так называемая 501-я стройка. Вдоль намеченной трассы были созданы десятки лагерей, согнаны сотни тысяч заключенных. Строительство дороги быстро продвигалось. Тайгу и болота прочертили насыпи и телеграфные столбы. На многих участках, в районах рек Надым и Таз, были уже проложены рельсы, построены мосты. Однако после амнистии в 1953 году стройка была законсервирована. Здесь была тяжелая, изнурительная, каторжная работа в нечеловеческих условиях существования. Большинство строителей-заключенных остались лежать навечно по всей трассе. Писатель А.А. Побожий в восьмом номере журнала «Новый мир» за 1964 год в повести «Мертвая дорога» подробно рассказал об этой стройке.

Сейчас Норильск и Таймыр все еще снабжаются водным путем. С появлением тяжелых транспортных самолетов АН-22, «Антей», «Руслан», «Мрия» и Ил-76 значительный вклад в перевозки стала вносить авиация. Большим облегчением в жизни Норильска явилось открытие на Таймыре Толнахского месторождения железных руд. Черный металл стали плавить на месте.

Но вернемся к описываемым событиям. Вся зона, где находились заводы и предприятия, была оцеплена колючей проволокой, окружена сторожевыми вышками. В свою очередь, каждый лагерь имел свою огороженную проволокой зону. Основной жилой массив города, где проживало гражданское население, находился вне зоны оцепления. На заводы, в оцепление, вольнонаемные проходили по пропускам через выстроенные проходные, где находились наряды охраны. Наш 6-й лагпункт был расположен на склоне горы, поднимавшейся на север, где на горизонте синели горы. На востоке возвышалась зубом вершина, ее так и называли – Зубгора. Во впадинах и балках лежал снег. Наиболее открытая местность раскинулась на юге и юго-востоке. Поражало количество заводских труб. Черные и серые шлейфы дыма поднимались вверх, сливались в общую тучу, закрывая горизонт.

Почти от самого лагеря уходили вдаль кирпичные и бетонные постройки заводов, разных сооружений, сливались далеко внизу с тундрой. Недалеко была видна зона другого лагеря. Моему взору не попалось ни клочка зеленой травы, ни одного деревца.

Большинство зеков выходили из лагеря в оцепление без конвоя, отмечаясь в проходной у дежурного охраны, следовали на завод, к месту работы, где отмечались снова. Несколько бригад выходили под конвоем с собаками, они были заняты на общих работах, в основном земляных. По моему формуляру, перечеркнутому красной полосой, меня сразу определили в такую бригаду. Сюда попали немало воров в законе, знакомых мне по Кандалакше. Они по-прежнему называли меня Бугром.

– Моли Бога, Бугор, чтоб нас не заслали на Зубгору! – говорили они.

Там находился штрафной лагерь, узников которого использовали на руднике открытых работ – POP, откуда одна дорога – на тот свет. Какие только легенды не ходили об этом лагере!

Зима нагрянула неожиданно. Не заставили себя ждать норильские холода с ветрами и буранами – обычными и черными. Трудно было определить, какой буран начался. Это определялось позже по последствиям. С дороги сдувало не только людей, но и грузовые машины. Потом собирали закоченевшие трупы, подсчитывали без вести пропавших. В такую черную круговерть нельзя было, без риска обморозиться, оголять даже часть лица или рук.

Общие наружные работы отнимали все силы. Скудная пайка и баланда не могли компенсировать затраченную энергию, на сознание давила печальная перспектива. Надо было что-то предпринимать. В один из выходных я отправился в барак, где размещались заключенные, работавшие на заводах. Решил выяснить у любого бригадира возможность работать на заводе. Поначалу дневальный, узнав, из какого барака я пришел, категорически отказывался меня впустить, выталкивая за дверь. Вмешались другие заключенные, выслушали меня и пропустили. Здесь в основном жили политические зеки, имевшие заводские профессии.

Мне указали место бригадира. Это была маленькая каморка в углу барака. Меня приветливо встретил человек с обожженным лицом в оспенных ямках. Я сделал вывод: фронтовик. Он слушал меня внимательно. Его лицо засветилось улыбкой, когда он услышал, что я летчик. Привстав, слегка меня обнимая и похлопывая по спине, он весело воскликнул:

– Ну, давай знакомиться! Константин Шаров! Я тоже военный летчик, только не истребитель, а бомбер!

После рукопожатий он усадил меня на табурет и кратко рассказал о себе. Оказалось, что до войны мы с ним встречались на сборах летчиков-инструкторов аэроклубов. Костя тогда работал в аэроклубе города Коломны, затем – училище и война. В конце 1943 года его бомбардировщик ДБ-ЗФ был подбит над Польшей зенитным огнем. Едва выбравшись из горящего самолета после посадки на поле, он от ожогов потерял сознание и попал в плен к немцам. Его и еще двоих пленных заточили в тюрьму польского города Ченстоховы. Оправившись, они разобрали кладку в толстой кирпичной стене и убежали. Недели через две вышли к своим. Костю арестовали и долго допрашивали. Никак не могли понять и твердили:

– Как это – машина сгорела, а ты остался жив?

Обгоревшее лицо и части тела оказались недостаточным доказательством. Военный трибунал осудил Костю Шарова как «изменника Родины» по статье 58, пункт «а», сроком на десять лет ИТЛ. После были разные лагеря, Костя оказался в Норильске. Так как он окончил механический техникум, то хорошо разбирался в технике и разных механизмах. Его определили работать на завод. У него была семья в Коломне – жена Антонина, сын Витя и дочь Людмила. Они переписывались, иногда он получал посылки. Костя показал мне фотографию семьи.

Способности и талант Кости были оценены руководством завода, его назначили мастером механического цеха Центрального ремонтно-механического завода (ЦРМЗ) Норильского комбината. Костя расспросил меня, какими профессиями я владею, обещал сделать все от него зависящее, чтобы меня направили работать на завод.

Костя рассказал обо мне главному механику и инженеру завода, они написали ходатайство на имя начальника Норильского комбината Зверева о моем переводе на ЦРМЗ. Скоро меня назначили в слесарно-сборочное отделение. Попасть сюда работать – в тепло, под крышу – с наружных земляных работ было большим счастьем. Косте Шарову за такое ко мне внимание и добро вечная благодарность!

Ведь тогда с учетом добавок за побеги мне еще оставалось семь лет лагерного срока. На каторжных работах в Норильске это означало неминуемую смерть. В цехе я вырабатывал норму выше ста процентов, а для таких зеков в Норильске применялись зачеты срока день за три.

На этом заводе ремонтировались вышедшие из строя агрегаты других заводов комбината. В основном это были крупные детали и механизмы, подлежавшие полной разборке, ремонту и последующей сборке. Опыта у меня не хватало, но частенько помогал Костя, обучал всяким сложностям. Старался я изо всех сил, работал без передыху и в обеденный перерыв.

Однажды в обед по совету Кости я отправился в электрослужбу цеха поговорить, может, меня возьмут электриком. Руководил службой инженер-электрик Владимир Степанович Станкявичус из Литвы. Он отбыл срок в десять лет по 58-й статье, но его не отпускали, и он жил в городе без паспорта.

– Электрик мне нужен. Давайте посмотрим, что вы можете, – с литовским акцентом ответил на мою просьбу Станкявичус. Он довольно долго экзаменовал меня.

– Пожалуй, вы будете справляться, – сделал он вывод.

Когда Станкявичус узнал, что я жил в Литве, в Каунасе, и там меня застала война, оживился. Его взгляд выразил интерес и сочувствие.

– Я поговорю с начальством, – пожимая мне руку, добавил он. – Надеюсь, все уладится, и мы скоро увидимся.

Через неделю на доске объявлений и приказов висело распоряжение о моем переводе из слесарного отделения в электрослужбу завода.

Здесь работал еще один заключенный из нашего лагеря – Даниил Филипченко. Остальные четверо электриков были вольнонаемными и проживали в городе, вне зоны оцепления. Бригадир – Николай Кузьмин – ознакомил меня с предстоящими работами, мы обошли все отделения цеха. Я ознакомился с механизмами, электрооборудование которых придется обслуживать и ремонтировать. Меня удивило количество новейших по тому времени импортных станков: австралийских, американских, английских. На некоторых из них протачивались детали больших размеров, железнодорожные скаты и толстые валы. Говорили, что подобных станков, таких, как, например, «Гарвей», в Советском Союзе всего четыре: три в Норильске и лишь один – на материке. Из отечественных станков выделялся зуборезный полуавтомат коломенского завода, его электромеханическую часть приходилось часто ремонтировать. Большие станки располагались в два ряда во всю длину цеха. Между ними по рельсам двигался мостовой кран мощностью подъема в десятки тонн.

Работа электриков в основном сводилась к двум задачам: дежурство в целях устранения неисправностей электрооборудования работающих механизмов и их регламентный ремонт по графику. Если в цехе работало все исправно, дежурный электрик занимался работами в мастерской.

Благодаря прошлому увлечению электротехникой, учебе в слесарном и электротехническом ФЗУ, практике работы электромонтером в МХАТе мне было нетрудно восстановить навыки и успешно выполнять порученные задания. Товарищи по работе относились ко мне с уважением, часто обращались за помощью. Наш инженер Станкявичус одобрительно покачивал головой, доброжелательно улыбался, зачастую поручал мне сложные ремонтные работы.

Время побежало быстрее, жизнь моя стала лучше, перестал мучить голод. Выполненные работы хорошо оценивались, заработанные деньги перечислялись на лицевой счет. Несмотря на удержания за содержание в лагере и обмундирование, к концу 1952 года на моей сберкнижке оказалось около 3000 рублей.

Были и некоторые хитрости. Некоторые наряды закрывались по договоренности на кого-либо из вольнонаемных электриков. В получку он получал наличными всю заработанную мной сумму. За это он приносил мне из города продукты, купленные на эти деньги, часть из них предназначалась ему. Это устраивало нас обоих. Приходя утром в мастерскую, я ставил на плитку кастрюлю, где варился мясной суп. Обед получался отменный. Я поправился и окреп.

Специфика работы позволяла мне бывать в разных местах завода, появились знакомые зеки и вольнонаемные. На мостовом кране работал бывший летчик-истребитель Игорь Зайцев, осужденный трибуналом в конце войны. Выяснилось, что он служил в дивизии, которой командовал мой однокашник по училищу Анатолий Кожевников. Строповщиком под краном работал бывший стрелок-радист Борис Фомичев. В управлении завода работал вольнонаемный, бывший зек, авиационный специалист Сергей Иванов. К нам, авиаторам, несколько раз приходил из города бывший летчик-истребитель Герой Советского Союза Константин Новиков. Судьба привела его в Норильск из Москвы, где он ранее работал летчиком-испытателем на авиазаводе. Там произошел конфликт с руководством летно-испытательной службы, его уволили, и Костя собирался устроиться пилотом в норильском аэропорту Надежда. Оказалось, Костя Новиков был на фронте в составе полка, в котором летал Алексей Маресьев, тоже мой однокашник. Он уже был известен по книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке».

Во время таких встреч в конторке Кости Шарова мы вспоминали минувшие дни и боевые дела. Иногда из города Новиков приносил бутылку спиртного. Тогда поминали тех, кто не вернулся, и себе желали счастливого будущего.

Не всегда в пургу, тем более в буран, удавалось сразу дойти до завода, приходилось укрываться и обогреваться в других цехах и заводах. Так я познакомился со Степаном Панцыревым, бывшим авиационным специалистом. Он работал на обогатительной фабрике в лаборатории. Были и другие знакомства, в основном с бывшими офицерами разных родов и видов войск, осужденных «за измену Родине» после возвращения из плена. Среди них были и осужденные после репатриации из разных стран, куда они попали из фашистских лагерей.

Степан Панцырев был добродушным, веселым и остроумным собеседником. Как-то его товарищ из города умудрился принести фотоаппарат, мы сфотографировались. Та фотография хранится у меня и Степана до сих пор. Забегая вперед, скажу, что из всех заключенных, которых я знал в те годы, на свободе мне встретились только двое – Костя Шаров и Степан Панцырев. Костя умер в 1983 году в Коломне, Степан погиб в автомобильной катастрофе в 1987 году в Красноярске, где он жил с семьей.

Заключенные Норильского лагеря С.С. Панцырев и Б.В. Веселовский. Фото 1950 г.

Жизнь в норильском лагере скрашивалась цеховой библиотекой. Здесь кроме технической была и художественная литература. Заведовала библиотекой Люба – вежливая, уважительная женщина, бывшая заключенная, отбывшая срок в десять лет по обвинению в «контрреволюционной агитации».

Мне нравилась работа в цехе, некоторые мои предложения были одобрены руководством завода, внедрены и дали эффективные результаты. За внедрение одного из устройств мне была объявлена благодарность и вручена денежная премия от руководства завода.

Остался позади 1952 год. Прошло более десяти месяцев сверх того, что определил мне военный трибунал. Но меня продолжали содержать в заключении как «политического преступника», осужденного за побеги. Даже Указ Президиума Верховного Совета от 27 марта 1953 года об амнистии меня почему-то не коснулся.

Тогда были освобождены Костя Шаров, Игорь Зайцев, Борис Фомичев, Степан Панцырев; с одним из них я отправил письмо в ЦК ВКП(б). В нем я подробно описал свои злоключения и порядки, царившие в ГУЛАГе. Однако мои жалобы были безрезультатны.

Тем не менее «хрущевская оттепель» докатилась и до ГУЛАГа. Пришло указание не применять статью 58 за лагерные «преступления». Возможно, возымели действие многочисленные письма заключенных по этому поводу. В Норильске забастовали несколько лагерей, заключенные которых работали на наружных общих работах. Забастовки перекинулись на зоны строительства в городе. Охрану не подпускали градом камней, которых всюду хватало. С помощью воздушных змеев заключенные забрасывали в город листовки с требованиями и просьбами к населению города сообщить правительству о невыносимых условиях в лагерях. Забастовщики требовали прибытия Председателя Президиума Верховного Совета СССР в лагеря Норильского комбината для разбирательства с положением дел на месте.

Вместо этого в Норильск в конце апреля приехал Берия, тогдашний нарком внутренних дел СССР. В город прибыла большая войсковая часть. Бастовавшим было объявлено требование немедленно прекратить забастовку. Из зоны своего лагеря мы видели, как был окружен войсковыми подразделениями расположенный ниже нас лагерь. Вскоре донеслась стрельба: автоматные и пулеметные очереди. Жители города потом рассказывали, что на грузовиках в тундру было вывезено большое количество трупов. Забастовка в лагерях и рабочих зонах была жестоко подавлена. На всех нас это произвело тягчайшее впечатление.

Мрачным оказался и День Победы. Я тяжело заболел: сказались обморожение в зимние бураны, частые простуды. Носовое дыхание у меня совсем прекратилось, из носа выделялся гной. Меня положили в лагерную больницу. Рентген выявил запущенный гайморит. Мне сделали операцию гайморовой полости. Около месяца пролежал я в лагерной больнице.

После поправки меня ожидало письмо от Наташи. Она благодарила меня за денежные переводы, которые уже более полугода ежемесячно по моим заявлениям перечислялись на ее имя с моего лицевого счета. Наташа сетовала на трудную жизнь, жаловалась, что все силы отнимает воспитание Татьяны, из-за которой она не может устроить свою жизнь лучше, завести новую семью. Я вполне ее понимал. Мы были разлучены уже более десяти лет. В записке, которую я ей передал через Степана Панцырева, я писал, чтобы она меня не ждала, устраивала свою жизнь, не надеясь на меня. В письме к ней я повторил все это и заверил ее, что готов на развод и никаких претензий к ней не имею, понимаю ее проблемы. Конечно, такая переписка не радовала меня. Огорчало и то, что многих зеков, в том числе и бывших полицаями и карателями, освободили по амнистии, а меня она не коснулась.

Семилетний срок по сфабрикованной статье я уже отбыл, а лагерные статьи подпадали под амнистию, тем не менее меня не освобождали. Оставалась надежда на зачеты при работе с перевыполнением плана производственного задания. По моим расчетам, меня должны были освободить по зачетам в конце 1953 года. По моей просьбе отдел кадров завода запросил управление лагерей Норильского комбината об окончании срока моего заключения. Ответ подтвердил мои предположения. До дня моего освобождения оставалось немногим более полугода.

Тогда меня стала тревожить другая мысль: «А вдруг отменят зачеты? Как бы не угодить на какой-либо этап, где зачетов не будет!»

Костя Шаров настойчиво предлагал мне после освобождения ехать к нему в Коломну. «Отдохнешь недельку-другую, оклемаешься, а там видно будет. Антонина моя – баба добрая, приветливая, возражать не будет!» – говорил он. Костя знал по моим рассказам, письмам от Наташи состояние моих семейных дел. Он не советовал сразу ехать к ней. Обо всем этом я тоже думал в оставшиеся полгода заключения.

Чтобы скопить на грядущий день больше денег на лицевом счету, я перестал писать заявления о перечислении сумм в адрес Наташи, рабочие наряды стал заполнять только на свое имя, перестал снимать ежемесячно сто рублей на текущие расходы. Свое приближающееся освобождение старался скрыть от окружающих, только со Станкявичусом поделился ожидаемой радостью. Он был рад за меня, стал выписывать наряды на высокооплачиваемые работы.

А в городе в это время царил произвол. Не было суток без происшествий с убийством людей. Люди жили в страхе за свою жизнь. Тогда в связи с амнистией уголовных преступников террор прокатился по всей стране. В лагерях Норильского комбината содержалось большое число уголовников. Их амнистировали, но выезд из города запретили. Они жили «на свободе» без паспортов, оформлялись на работу для вида, а промышляли грабежом всего и вся, занимались бандитизмом. По поводу и без повода – пика в живот. Нет денег у встречного – удар ножом, грошовая выручка в магазине – закалывали даже беременных продавщиц. Были нередки случаи, когда закалывали десятого встречного или другого числа жертву. Надо полагать, что среди преступников шли азартные картежные игры, в которых на кон ставились жизни невинных посторонних людей.

В зимнее время убыть из Норильска можно было только самолетом. Оформление на вылет проводилось лишь тем, у кого на лицевом счету было достаточно средств. При отсутствии денег освободившийся должен был их заработать на «вольной» жизни. Это было еще одной причиной грабежей и убийств, картежных ставок на жизнь человека.

Перелет из Норильска в Красноярск стоил тысячу рублей. Не каждому удавалось выбраться из Норильска, многие «исчезали». Оказавшиеся на борту самолета или теплохода могли чувствовать себя счастливчиками.

Все это заставляло меня задуматься и скрывать день освобождения. Мучительно медленно тянулись дни.