"Скрытая биография" - читать интересную книгу автора (Владимирович Веселовский Борис)

Тетрадь четвертая

Каждый день в зоне я ожидал вызова к начальнику лагеря. Волновался, страдал бессонницей. Я не выдержал и поделился своими переживаниями с бригадиром Николаем Кузьминым. Он пытался рассеять мои сомнения, советовал не оформлять отъезд в этом году, а пожить после освобождения у него, успокоиться.

Наконец меня вызвали к начальнику лагеря. Это случилось 13 декабря 1953 года. С волнением, как на крыльях, влетел я в его кабинет. Когда услышал об освобождении, не чувствовал от радости земли под ногами.

Свобода!!! Опьяненный сладким чувством, я подходил к дому Николая Кузьмина. Он и его жена смотрели на меня понимающими взглядами, радовались за меня, обнимали и поздравляли. Их квартира находилась в центре Норильска на третьем этаже семиэтажного дома. Из окна была видна большая, освещенная площадь с памятником Ленину. Вокруг площади стояли современные дома, светясь сотнями окон и витринами магазинов. В центре площади уже устанавливали высокую пушистую елку.

На встречу Нового года к Николаю пришел бывший зек Борис Фомичев с невестой. На столе было все, что полагается к такому празднику. Мне же казалось, что все происходит во сне.

На второй день нового, 1954 года в сопровождении Николая я пришел в управление лагерей Норильского комбината. Оформление было недолгим. В паспорте, кроме основания на его выдачу, формулировка оканчивалась фразой: «…согласно положению о паспортах». Это означало, что мне не разрешается проживать в столицах республик и некоторых других городах и режимных промышленных зонах. На многие предприятия я не имел права оформляться на работу. В справке об освобождении проставлялся адрес будущего проживания для оформления проездных документов. Оказалось, мне запрещено следовать не только в Москву, но и в московскую, стокилометровую зону. В итоге место следования в справке поставили – город Великие Луки. Там проживал знакомый зек, освободившийся ранее из Норильска. На моем лицевом счету скопилось более пяти тысяч рублей. Одну тысячу удержали за авиабилет до Красноярска, остальные деньги я получил. Из управления Николай сопроводил меня в аэропорт Надежда. Вскоре началась посадка на рейсовый самолет Ли-2. Мы простились…

После взлета исчезли огни аэродрома, за иллюминатором салона – непроглядная тьма. Монотонно гудели двигатели, а я никак не мог поверить происходящему. Так продолжалось до первой посадки в аэропорту поселка Подкаменная Тунгуска. Красноярск не мог принять самолет – там испортилась погода.

В буфете я случайно разговорился с летчиками нашего самолета, кратко поведал им о своей причастности к летной работе и причине, приведшей меня в Норильск. С интересом и сочувствием слушали они мой рассказ. «По всей вероятности, мы здесь заночуем», – сообщил командир самолета. Так оно и произошло. В аэропорту скопилось много людей, я примостился с краю скамьи, готовясь коротать ночь.

Неожиданно ко мне подошел бортмеханик нашего экипажа и предложил следовать за ним, как он выразился, «в более удобное место». В комнате стояло несколько кроватей. Командир указал на свободные места:

– Располагайся на любой! Переночуй с нами, чего там мучиться!

Я был благодарен такому вниманию и охотно отвечал на вопросы членов экипажа. Командир советовал обратиться к руководству Красноярского аэропорта, уверял, что работа для меня найдется.

На следующий день наш рейс был продолжен. После набора высоты, к величайшей моей радости, бортмеханик предложил пройти в пилотскую кабину.

Машина шла на автопилоте. Экипаж продолжал любопытствовать, меня же гипнотизировали стрелки на приборной доске. Как давно я не видел их фосфоресцирующего света! Группа пилотажно-навигационных приборов обозначала параметры полета – высоту, скорость, курс и положение самолета в пространстве. Сразу забылось, где и кто я, словно не было девятилетнего отторжения от авиации.

Прощаясь с экипажем, я унес с собой твердое стремление добиться возвращения к летной работе. В Красноярском аэропорту я убедился, что там мне ничего не светит. В лучшем случае я мог бы стать диспетчером службы руководства полетами. Стало очевидным, что решать все придется в Москве с малой надеждой на успех.

Из Красноярска меня мчал скорый поезд «Иркутск – Москва». Я был счастлив, как только может быть счастлив человек. Никакие разговоры с соседями по купе меня не занимали. В проходе, стоя у окна, я пожирал взором мелькавшие мимо леса и поля, заснеженные, как в сказке, избушки и села, словно чувствуя запах дыма из печных труб…

С нетерпением я ожидал часа, когда пойду в вагон-ресторан, готовился к этому событию, как перед следованием в театр. Здесь было особое наслаждение: я сам выбирал еду, мог есть столько, сколько захочу…

В Великих Луках меня душевно встретил товарищ по несчастью. Александр Варанов. Все было как подобает, но оставаться здесь долго я не мог. Через пару дней я поехал в Коломну к Косте Шарову. В Москве с трудом переборол желание отправиться домой, переехал с Рижского вокзала на Казанский и через пару часов был в Коломне. Костя с семьей проживал в пригороде, в поселке Щурово, недалеко от слияния Москвы с Окой. Мы встретились, как родные.

Жена Кости Антонина оказалась приветливой, добродушной хозяйкой. Их сын Витя ходил в школу, дочь Мила – совсем маленькая. С первых же дней меня стали преображать в человеческий облик. Купили в городе новый костюм, полностью заменили лагерное тряпье и обувь. Антонина и Костя уделили этому много внимания. У меня оставалось тысячи три рублей. Довольно быстро была оформлена временная прописка у Кости. Я становился почти полноправным гражданином. Через неделю, вполне прилично одетый, я отправился в Москву, в родной дом. Было большое желание узнать, как живут Таня и Наташа. Наши отношения требовали четкого выяснения. В общем-то мне давно было ясно из Наташиных писем в Норильск, что у нее складывается новая личная жизнь. Да и прежняя, каунасская, «трещина» в наших отношениях не сузилась.

Было еще светло. От Казанского вокзала я пошел пешком по Садовому кольцу давно знакомыми местами. Я шел неторопливо, разглядывая все и вся, как будто впервые. Вот Колхозная площадь, бывшая Сухаревская, Самотечная, Садово-Каляевская, Каретная площади.

С удовольствием и волнением шагал я по Москве. Прошло почти десять лет, как я был здесь в ноябре 1944 года, когда улетел на фронт на подаренном мне самолете…

Вот стала видна площадь Маяковского, бывшая Садово-Триумфальная. На противоположной стороне улицы Горького, за воротами углового дома, где находится Концертный зал имени П.И. Чайковского, за длинным двором, в полуподвале коммунальной квартиры меня ожидала маленькая, родная мне комнатушка.

Медленно я вошел в ворота, ощущая сильные удары сердца в груди. Наташа была дома одна. Мое неожиданное появление ее удивило, но радости я не заметил.

Нам было о чем поговорить. Она показала мне мою фотографию со Степаном Панцыревым, которую ей передали год назад, сказала, что сейчас я выгляжу значительно лучше. Она отыскала чудом сохранившуюся мою гимнастерку с кубиками в петлицах и парашютным значком у левого кармана. Постепенно я освоился и рассматривал все в комнате. На стене висела мамина и моя аэроклубовская фотография, добавилась фотография Тани. Она стала совсем взрослой – 10 февраля ей исполнится семнадцать лет. Сразу после войны она пошла в школу и сейчас была в девятом классе. Наташа была ей мамой, а я папой. Но неожиданно случилась драма. Однажды Наташа поссорилась с соседкой. Таня что-то натворила, и Наташа ударила ее в общей кухне при этой соседке. Та, желая насолить Наташе, воскликнула:

– Какое она имеет право тебя бить? Что, она тебе мать?

– А кто мне мать? – удивилась Таня.

– Твоя мать та, что на фотографии в твоей комнате!

Когда для Тани раскрылась эта тайна, ей было лет четырнадцать. Наташу она продолжала звать мамой. А то, что я оказался ее братом, потрясло душу девочки. Именно тогда она стала неуправляемой, вспыльчивой, появились жалобы из школы на ее поведение.

Наша беседа продолжалась бы долго, но пришла мама Наташи – Ольга Петровна, старая, седая и очень полная женщина. В прошлом она относилась ко мне приветливо и доброжелательно. В войну, в наше отсутствие, она здесь жила одна, оставив в своей квартире, в Кисельном переулке, семьи двух своих дочерей. Теперь она продолжала жить с Наташей. Сейчас, как только она меня увидела, ее постаревшее лицо выразило злобу. Вместо приветствия она набросилась на меня со всякими ругательствами:

– Появился, арестант поганый! Изуродовал нам жизнь, бродяга!

– Мама! Перестань! – пыталась ее успокоить Наташа. Теща не обращала внимания на уговоры и, как старая волчица, с еще большей яростью выкрикивала в мой адрес ругательства и оскорбления:

– Убирайся отсюда! Нечего тебе здесь делать! А ты чего смотришь? – с криком обратилась она к Наташе. – Гони его прочь!

Я не ожидал такого ушата грязи, стоял, ошарашенный, не в силах вымолвить слово. В перепалку с матерью вступила Наташа. Доказывала, что здесь мой родной дом. Тогда я еще не успел сообщить Наташе, что находиться в Москве не имею права.

Старуха не унималась, и я решил немедленно покинуть комнату. У выхода из квартиры Наташа виновато приглашала меня приходить в любое время, как в родной дом. Была глубокая ночь, на Казанском вокзале мне пришлось коротать время до первой электрички. Славу Богу, что не подошел ко мне милицейский патруль.

В Коломне, удивляясь моему виду, меня встретила Тоня, Костя был на работе. Обсуждая ситуацию, мы все пришли к выводу, что надо пытаться мне прописаться в родном доме. В дальнейшем я встречал Наташу на улице. Уверил ее, что мешать ей в устройстве личной жизни не буду. Мы определили в связи с этим наши дальнейшие отношения.

Понимая, что прописка облегчит мою дальнейшую жизнь, Наташа написала заявление о согласии и подписала все бланки. Однако во всех милицейских инстанциях, несмотря на семью в Москве и выписки из домовой книги о проживании по этому адресу с 1928 года, в прописке мне было категорически отказано.

Я записался на прием к секретарю Президиума Верховного Совета СССР М.П. Георгадзе. Из моего заявления было видно, кто я, откуда и что прошу.

Георгадзе тут же стал меня стыдить в том, что после «такого» преступления я прошу прописку в столице.

– И не думайте! И не мечтайте! Таких в столице прописывать нельзя! – повысил он голос. – Вам определили город Великие Луки, вот езжайте и живите там!… Ступайте!

Торопливо уходя из приемной, я опасался, чтобы меня вновь не арестовали. С Наташей мы договорились, что приду в воскресенье, когда не будет ее мамы, а дома будет Таня. Нашей встрече Таня была рада. Беседовали мы долго…

Однажды вечером Наташа была одна, мы собирались окончательно решить наши взаимоотношения. Неожиданно вошел мужчина, по его поведению было видно, что он завсегдатай этой комнаты. После того как Наташа представила меня как мужа, разыгралась неприятная сцена.

Николай, так звали мужчину, стал грубо упрекать Наташу, не стесняясь в выражениях, в том, что она его обманула, говоря о своей одинокой жизни, когда у нее есть муж. Скандал разгорался. Я не вмешивался в ссору. Чувствовал себя непрошеным гостем, оделся и пошел к выходу. Николай вышел за мной, завязался разговор. Я успокоил Николая, сказал, что мною принято решение не связывать Наташу в ее выборе.

Появление Николая поставило окончательную точку в моих отношениях с Наташей. С этого дня я твердо решил не переступать порога когда-то родного дома.

Я помнил, где жили мои школьные друзья. Хотелось повидать их: живы ли? Хотелось поделиться с кем-то близким всем пережитым, выслушать советы.

В доме 26 на Петровке меня, как родного, встретили друзья по школе Лиза и Саша Галунины. Здесь они проживали с мамой в двухкомнатной квартире. Они предлагали обосноваться у них и хлопотать во всех инстанциях о восстановлении справедливости – ликвидации неправомерной статьи, примененной трибуналом.

На задворках Грохольского переулка, в старом двухэтажном доме, некогда ПРОЖИВАЛ с семьей мой школьный товарищ и однокашник по электротехническому училищу Анатолий Алферов. Последний раз я видел его в мае 1942 года, в те дни, когда мне вручали в Кремле орден Красного Знамени. Тогда Толя лежал в госпитале после тяжелого ранения. Наша встреча после двенадцати лет разлуки была теплой и радушной.

Анатолий сразу после войны руководил электрослужбой и узлом связи на автозаводе имени Сталина (ныне имени И.А. Лихачева). Его направили на партийную работу в ЦК ВКП(б), где он стал заведующим приемной ЦК. Жизнь в семье Анатолия не сложилась, по этой причине он уехал в Киев, где работал инженером-электриком. Буквально за пару дней до моего прихода он вернулся в Москву. Всю мою историю он выслушал внимательно

и с сожалением.

– Если бы я знал, когда работал в ЦК, где ты находишься, сделал бы все, чтобы ты был на свободе, чтобы все было по справедливости! Ты не представляешь, скольким людям я помог, будучи заведующим приемной ЦК! Тогда в моих руках были большие права и власть. Где же ты был раньше?

– Не мог я тогда знать почтовых адресов своих друзей, – с горечью констатировал я.

Из моих воспоминаний Толя обратил внимание на фамилию – Маресьев.

– Это тот, что в книге Бориса Полевого «Повесть о настоящем человеке»?

– Именно! Он самый, – подтвердил я.

– Я с ним часто встречался на приемах, – продолжал Толя. – Могу узнать его координаты! Человек он авторитетный, во многом сможет тебе помочь!

Так я встретился с Алексеем Маресьевым вновь. Он проживал с семьей на улице Горького, недалеко от моего дома. Его авторитет был огромен, работал он секретарем Комитета ветеранов войны.

Не могу сказать, что встреча наша была очень радушной. Встретились как знакомые. Совместное в прошлом пребывание в училище в одной летной группе, переплетение фронтовых дорог, общие боевые друзья и их судьбы, как мне показалось, воспринимались Маресьевым как само собой разумеющееся, не имеющее сейчас значения. Несмотря на то что мы часто встречались, Алексей не выказывал мне особого сочувствия и не предлагал своей помощи. Когда же я напрямую попросил его содействия в пересмотре моего дела, он отрубил:

– Занимался же этим трибунал, значит, все правильно, и я ничем не смогу помочь!

Мне показалось, что он беспокоился, как бы не запачкать свой авторитет. Наши отношения холодели, встречи стали редкими и вскоре прекратились.

Хорошо, что Маресьев сообщил мне несколько адресов наших однокашников по училищу. Оказалось, что Гриша Инякин, с которым я был в одной летной группе, встречался в годы войны, проживал совсем рядом, в Люберцах.

Семья Инякина – жена Шура, сын Саша и дочь Валя, дошкольного возраста, – была гостеприимной, веселой и дружной. Гриша привел меня в одну из трех комнат со словами:

– Вот, живи здесь сколько потребуется. Если будут нужны деньги, скажешь!

Гриша в звании полковника командовал истребительным авиаполком ПВО, дислоцировавшимся под Москвой. По утрам он отправлялся в полк, а я на московскую электричку, чтобы продолжить хождение по разным приемным. Я добивался пересмотра судимости и восстановления гражданских прав. К великому моему огорчению, результаты были неутешительны. Чаще всего ответ на мои заявления гласил: «Ваше заявление осталось без рассмотрения ввиду тяжести совершенного преступления».

Я огорчался, но снова и снова подавал заявления в различные инстанции. Активно хлопотал за меня и Гриша. Зная меня как боевого летчика, он написал официальные характеристики к моим заявлениям. Через штаб полка Инякин запросил архив Министерства обороны о моем участии в боевых действиях. Вскоре пришли соответствующие документы, справки о налете на истребителях разных типов.

Много сил и времени ушло на обивание порогов в Прокуратуре СССР, но все окончилось безрезультатно. Я подал все документы в Главную военную прокуратуру. Когда и здесь результаты оказались отрицательными, я добился записи на прием к заместителю Главного военного прокурора.

С волнением вошел я в кабинет генерала. Но и здесь я услышал упреки, ссылки на справедливость наказания и невозможность пересмотра дела. Когда генерал замолчал, я попросил разрешения изложить свое мнение.

– Я глубоко сознаю свою вину! – начал я. – Срок наказания отбыл. Но прошу, товарищ генерал, обратить внимание на обстоятельства, приведшие к трагедии, и на статью, примененную трибуналом противоправно и не имеющую никакого отношения к составу преступления. Я не хочу и морально не могу носить такое пятно, коим запятнал меня трибунал.

Генерал слушал внимательно.

– Сейчас посмотрим, – изрек он, раскрывая папку, и углубился в чтение документов.

Через некоторое время он удивленно констатировал:

– Да-а! Здесь вы правы. Статья 136, часть первая, действительно неверно применена, так как не отражает состава вашего преступления… Ладно! Будем рассматривать!

Поблагодарив генерала, я вышел. В душе затеплилась надежда. Гриша и Шура Инякины радовались, что у меня появилась надежда. В эти дни, свободные от беготни по приемным, я разыскал и других своих школьных друзей: Зенту Ренеслац, Володю Николаева. Он уже стал полковником. По новому адресу, на улице Чайковского, я нашел семью Периных – с Всеволодом и его сестрой Леной я поддерживал дружеские связи с 1928 года. В Благовещенском переулке я разыскал братьев Раскиных – Виктора и Шуру, моих пионерских товарищей. Виктор был инженером в области ракетостроения. Шура стал писателем-сатириком. Жена Шуры – писательница Фрида Вигдорова – оказалась чудесной, доброй, гостеприимной женщиной. Очень забавной была их дочь Сашенька, похожая на Шуру.

На Малой Бронной, тоже по новому адресу, я встретился с Мусой Селимхановым, его сестрой Лилей и братом Эдиком. Муса до войны служил в армии в Эстонии. В первые дни войны он эвакуировался оттуда на самоходной барже. Ее потопили вражеские бомбардировщики, спастись удалось лишь единицам, в том числе и Мусе.

Муса познакомил меня с близким к их семье Рафаилом Капрэляном, летчиком-испытателем вертолетов в фирме конструктора М.Л. Миля. Впоследствии Капрэлян помог мне в устройстве на летную работу. Через полтора десятка лет я с радостью встретил весть о присвоении Рафаилу Ивановичу Капрэляну звания Героя Советского Союза. К этому времени он уже лет пять находился на пенсии.

Когда я вновь посетил Главную военную прокуратуру, дежурный по приемной подполковник, уже знакомый с материалами

дела, воскликнул:

– Ну Веселовский! Не везет же тебе! Все осталось без изменения. Генерал сказал: «Пусть остается как есть! Тем более он уже отбыл срок! Не время сейчас заниматься этой статьей».

Подполковник пояснил мне, что в Верховном Совете СССР рассматривался вопрос о борьбе с преступностью и за преступления по статье, которую применил ко мне трибунал, ужесточил наказание вплоть до высшей меры.

– Вот и решило наше начальство пока с этой твоей статьей не заниматься, – заключил он и добавил:

– Правда на твоей стороне! Не отчаивайся! Подавай документы в Верховный суд.

Гриша и Шура Инякины также советовали это сделать. Через пару дней я прибыл в Верховный суд. Дежурный по приемной внимательно прочитал заявление и приложенные документы, сделал вывод, что вопрос должен решиться положительно.

– Правильно делаете, что добиваетесь пересмотра дела. С вами поступили несправедливо, – обнадежил он меня.

Я лелеял надежду, что судимость с меня будет снята. Ведь только тогда могла появиться возможность вернуться на летную работу. Мои надежды опережали реальность, я уже думал о том, смогу ли я летать по состоянию здоровья. Что осталось от моих летных и физических качеств за девять лет заключения и после «инвалидности по истощению»? Я поделился этими мыслями с Гришей. После долгого раздумья он вдруг решительно вымолвил:

– Завтра часа в два приезжай в Монино к северной проходной. Я закажу на тебя пропуск.

Летом Гриша с семьей переезжал в Монино, где они жили в финском двухквартирном домике, как на даче. Здесь же базировался полк, которым командовал Инякин. На северной проходной Монинского гарнизона дежурный капитан долго перелистывал мой паспорт, посматривал на меня, переспрашивал, к кому следую, и наконец стал звонить по телефону, зачитывая данные из паспорта. Наконец он положил трубку и стал выписывать пропуск.

Как всегда при моем появлении, Шура стала собирать на стол. После недолгой беседы Гриша стал собираться и попросил Шуру достать его другой форменный костюм. Он предложил надеть его мне. Я недоумевал.

– Надевай, надевай! Увидишь зачем! – торопил Гриша.

Мы вышли к стоявшей машине. У въезда на аэродром часовой приветствовал двух полковников и поднял шлагбаум. За зеленым полем пролегла бетонная взлетно-посадочная полоса, где серебрились реактивные истребители МиГ-15. Мы заехали за ангар и остановились возле одномоторного двухместного небольшого самолета.

– Знаешь, что это за машина? – спросил Гриша.

– Понятия не имею!

– Это Як-18! Учебный спортивный самолет! Гриша вскочил на центроплан, отодвинул фонарь кабины и достал книжицу «Руководство по летной эксплуатации самолета Як-18».

– Вот что! – сказал он. – Садись в кабину, ознакомься со всем согласно этому руководству, а я займусь своими делами.

Гриша помог мне взобраться в кабину, хлопнул по плечу и укатил. Просвистели взлетающие пары «мигов», и наступила тишина.

Я снова в кабине самолета! Взора не отрывал от приборной доски. Вспомнилась вся моя летная работа. Однако надо было выполнять поставленную Гришей задачу. Я изучил кабину, потом усвоил порядок запуска двигателя, запоминая параметры оборотов, скоростей по прибору в различных режимах полета.

Наконец вернулся Гриша, он привез два парашюта. Стало ясно – будем взлетать.

– Разобрался? – поинтересовался он.

– Да, вроде бы!

– Ну, ладно! Вон там будет наша зона. – Гриша указал рукой направление. – Работать будем на высоте 1000 метров. Запускай и выруливай! Круг полетов – левый! Все ясно?

– Ясно! – ответил я.

Гриша находился во второй, инструкторской кабине. Взлетели мы с травяного грунта левее бетонки. Я ощутил давно не испытываемое чувство полета и подчинение машины моей воле, установил режим работы двигателя при наборе высоты и соответствующую скорость полета.

Выполнил полет по прямоугольному маршруту, что у летчиков называется «по кругу», и направил самолет в зону, указанную Гришей. По другую сторону аэродрома виднелось полотно железной дороги. Прибрав обороты двигателя, я доложил Грише по самолетному переговорному устройству (СПУ), что прибыл в зону. – Ну, давай работай, как учили!

Я понял, что Гриша имел в виду тот комплекс упражнений и фигур, который мы выполняли когда-то в училище при полетах в зону на истребителе И-16. Наметив на горизонте характерный ориентир, я ввел самолет в мелкий вираж. После мелкой восьмерки (левый и правый виражи) выполнил глубокие виражи с креном 45-60 градусов, затем левый переворот через крыло и правый боевой разворот, правый переворот через крыло и левый боевой разворот. Из следующего переворота я ввел машину в петлю Нестерова, повторил переворот и выполнил полупетлю. После этого комплекса я заметил, что удалился от центра зоны. Возвратившись на место, я доложил, как когда-то, будучи курсантом:

– Товарищ инструктор, курсант Веселовский задание выполнил!

– Давай левую бочку!

Чистого вращения самолета вдоль продольной оси не получилось, самолет опустил нос и описал окружность ниже горизонта.

– Это не бочка, а кадушка! – засмеялся Гриша. – Смотри, как надо!

Он взял управление, добавил оборотов двигателя, увеличил скорость, немного задрал нос машины выше горизонта, затем плавным движением рулей ввел самолет в фигуру – выход из нее был точно по горизонту.

– Понял?

– Конечно! – подтвердил я.

– Повтори!

После нескольких бочек и других фигур Гриша скомандовал:

– Давай спираль до высоты «круга» и домой! Когда мы зарулили на стоянку и замолк двигатель, я вылез из кабины на центроплан и гордо доложил:

– Товарищ инструктор! Курсант Веселовский задание выполнил! Разрешите получить замечания? Гриша засмеялся:

– В основном все нормально. Конечно, нужна тренировка. Если бы моя власть, взял бы тебя в полк и через пару недель выпустил на МиГ-15. Давай хлопочи! Доказывай, что ты не верблюд!

Оставив в кабинах парашюты и шлемофоны, мы уехали с аэродрома. В приподнятом настроении я уезжал из Монина с твердой решимостью добиться возможности работать летчиком.

На фронте Гриша дружил с инженером полка Тарахтуновым, который теперь работал в 1-м Московском аэроклубе. Гриша познакомил меня с ним.

Учебные полеты спортсменов аэроклуба проводились на аэродроме у поселка Клязьма, под Москвой. Здесь я познакомился с начальником аэроклуба Ефимом Андреевичем Михаленковым, Героем Советского Союза, и другими летчиками-инструкторами.

Ефим Андреевич относился ко мне хорошо и готов был взять на работу, но летчики-инструкторы московских аэроклубов утверждались городским комитетом ДОСААФ. В Москве командовал авиацией ДОСААФ полковник Леонид Яковлевич Ошурков. Он категорически заявил, что оформлять меня не будет, что и близко не подпустит к авиации.

После этого я обратился в областной комитет ДОСААФ, где узнал, что аэроклубом в городе Коломне командует мой сослуживец по дивизии в Каунасе полковник Василии Александрович Зайцев, дважды Герой Советского Союза. С надеждой и радостью я помчался в Коломну, состоялась продолжительная дружеская встреча, но оказалось, что, Василий передал аэроклуб другому полковнику. Мы пошли к нему.

– С радостью возьму тебя! – обещал тот.

Когда же начальник отдела кадров развернул мой паспорт, то заявил категорически:

– Не буду оформлять, не имею права.

В Центральном комитете ДОСААФ в то время возглавлял авиацию известный полярный летчик – Герой Советского Союза генерал Николай Павлович Каманин. Он принял меня и внимательно выслушал.

– Давай рассуждать вместе, – сказал он. – Ты же знаешь, какой контингент отбирался в авиацию и как отбирался? Так вот! Твои документы положительны, но девятилетней давности! Кто знает, что произошло в твоем мышлении за девять лет пребывания в заключении? Конечно, если я напишу «принять», тебя примут! Но ты знаешь, что такое авиация! Сядешь на «вынужденную» при отказе мотора, при расследовании скажут: «Каманин прислал!» Спрячутся за мою спину! А я этого не хочу! Давай договоримся так, – продолжал Каманин. – Если тебя согласятся взять в какой-либо аэроклуб, пришлют документы, я их подпишу!

Каманин привел пример, когда летчик Зайцев (тот самый, что работал со мной на заводе в Норильске), отбывший срок заключения, был принят в аэроклуб города Кирова, проработал инструктором-летчиком пару лет, стал командиром звена, но был снят с летной работы прибывшим из ЦК ДОСААФ инспектором. Когда Зайцев приехал к Каманину вместе с Героем Советского Союза генералом А.Л. Кожевниковым, с которым был на фронте, Каманин подписал ходатайство и поручительство Кожевникова о восстановлении Зайцева на летной работе.

– У тебя совсем другое дело! Ты – прямо из тюрьмы! Езжай в Караганду, там организуется аэроклуб, может, возьмут. Придут бумаги – подпишу!

На такую поездку, за тысячи километров, у меня уже не было средств. С тяжелым грузом на сердце ушел я от Каманина. Все же через пару дней я опять отправился в Московский городской комитет ДОСААФ. Ошуркова я не застал и зашел в отдел кадров к полковнику Баясову, который был в курсе дел.

Мы долго беседовали, и Баясов высказал свое мнение:

– На летную работу тебя не возьмут! Никто не захочет подставлять за тебя свою голову! Советую поступить так: устраивайся на работу хоть куда! Затем иди в аэроклуб к Ефиму Михаленкову, который тебя знает, и оформляйся летчиком-спортсменом. Будешь летать без отрыва от производства! Спортсменов-летчиков разрешено набирать командованию аэроклубов, минуя городской комитет ДОСААФ! Летай спортсменом, поддерживай свое летное мастерство, а там видно будет!

С надеждой расстался я с этим доброжелательным человеком. Но появились другие барьеры. Куда только я ни обращался, на работу меня не принимали. Основную причину ставили – прописка в Коломне.

– Нельзя работать в Москве, проживая за сто километров, – говорили мне.

В отчаянном настроении побрел я опять в приемную Главного управления милиции, решил еще раз попытаться выяснить возможность прописаться в родной квартире в Москве. Дежурный капитан, признавший меня по прежним посещениям, с вниманием отнесся к моему положению:

– Скажу тебе, Веселовский, по секрету! Стокилометровая московская зона, запретная для таких, как ты, только так называется. На самом деле ее границы кое-где приближаются к Москве до пятидесяти километров – в зависимости от важности объектов производства.

– Так-то оно так! – заметил я. – Но надо же знать, где находится и по какой дороге это самое приближение»!

– Вот это тебе, Веселовский, я и хочу поведать! Записывай! Павелецкая железная дорога, станция Белые Столбы. Такие, как ты, там прописаны и работают в Москве!

В начале августа 1954 года я поехал в Белые Столбы. Раньше мне здесь бывать не приходилось. Прошелся по поселку и выбрал большой дом под красной железной крышей, по моим прикидкам, с немалой жилой площадью. Это вселяло надежду, что хозяин согласится предоставить прописку. Здесь проживала большая семья Григория Литвинова. Хозяина дома не оказалось, он работал на железной дороге в подвижном составе. В доме были хозяйка, сын, дочь и две маленькие внучки. Я объяснил цель визита и рассказал свою историю.

– Мне нужна только прописка. Буду оплачивать площадь, а проживать не буду.

Хозяйка не возражала, но без мужа решить вопрос не могла. В назначенный день я приехал вновь. К моей радости, все согласились «уважить» меня. Все формальности были соблюдены. Я выписался в Коломне и получил в паспорте штамп временной прописки в Белых Столбах.

Но недолго пришлось мне радоваться. Теперь отказ принять меня на работу мотивировался временной пропиской. Пришлось просить Литвиновых прописать меня постоянно под честное слово. Спасибо этим добрым людям!

Я продолжил поиски работы по вывешенным объявлениям московских предприятий. Теперь не имели значения справки и характеристики о летной работе. Основным документом являлась справка Норильского комбината, которая удостоверяла, что мне присвоен седьмой разряд электрослесаря по ремонту электрооборудования металлорежущих станков. Естественно, что я направлялся туда, где требовались такие специалисты. Когда я предъявлял паспорт в окошко инспектора кадров, неизменно следовала фраза: «Мы вас не возьмем!» Так было не только на «почтовых ящиках», но и на всех других предприятиях. Деньги у меня кончились, фактически я жил на иждивении своих друзей.

Наконец мелькнул проблеск надежды на 1-м Государственном подшипниковом заводе (ГПЗ). Здесь, у здания управления завода, висело объявление о требуемых рабочих, в том числе по моей специальности. Сначала повторилась прежняя история:

– Мы вас не возьмем.

– Но ведь объявление висит! Вам нужны электрослесари седьмого разряда, а вы мне отказываете! – громко произнес я в окошко.

– Не можем, – как у робота, прозвучал голос.

– Где ваш начальник кадров?

Голос сообщил номер кабинета. Начальник отдела кадров долго просматривал пачку моих документов. Недоуменно спросил:

– Вы летчик? Зачем же к нам пришли?

– Вот документ о другой профессии! – Я показал удостоверение. – Вам ведь нужны электрики седьмого разряда!

– Вот что, – решил начальник отдела кадров, – документы пусть останутся. Покажу их директору завода Громову. Зайдите

через пару дней!

Когда я пришел снова, главный кадровик завода отнесся ко мне внимательно и сочувственно. Он пересказал свою беседу с директором завода Громовым, сообщил о принятом решении взять меня на работу электриком. Он предупредил, чтобы в коллективе я вел себя достойно, не допускал нареканий. Мне это было понятно. К бывшим зекам повсюду относились подозрительно. Прежде чем окончательно определить меня, со мной побеседовали главный энергетик завода и инженер по электрическим силовым установкам. После этого собеседования мне выписали направление в 4-й цех мелких серий – ЦМС-4. Инженер-электрик цеха Фрол Дмитриевич Залеткин встретил меня приветливо, изучая взглядом поверх очков.

– Чудесно! Квалифицированный специалист нам очень нужен! Петр Иваныч! – подозвал он невысокого бригадира электриков цеха. – Вот, знакомься! К нам прибыл еще один семиразрядник! Тех двух мы отправили? Посмотри, пожалуйста, и этого, что он умеет.

Петр Иванович показал мастерскую электриков – отдельное помещение в цехе, отгороженное металлической сеткой. Затем мы пришли в токарное отделение. Бригадир указал на бетонную площадку с торчащими из нее болтами.

– Вот на этот фундамент механики цеха сейчас будут устанавливать по частям отремонтированный токарный станок «ДИП-300». Ваша задача – по мере сборки установить все электрооборудование станка. Понятно?

В Норильске мне приходилось ремонтировать такие и другие отечественные станки. В сравнении с импортными они были гораздо проще. Дело пошло на лад. Правда, пришлось покопаться в замасленных, с растворившейся изоляцией, пришедших в негодность проводах. Я заменил их, как и несколько электрических устройств. К обеду механики установили последнюю деталь, и я закончил работу и доложил об этом инженеру. Фрол Дмитриевич удивленно глянул поверх очков.

– Молодец, быстро справился. Петр Иваныч! – подозвал он бригадира. – Пойдем посмотрим! Человек работу закончил. Станок, конечно, работать не будет! Но молодец! Ведь что-то сделал!

Дежурный электрик по указанию Фрола (так между собой рабочие звали инженера) вставил в электрошкафу трубчатые вставки-предохранители. Фрол лично начал опробование станка. По нескольку раз он включал привод суппорта и шпинделя, менял сторону вращения, приводил в действие насос эмульсии – охлаждающей жидкости. Наконец выпрямился. На меня глядели удивленные глаза.

– Ну вот что! – обратился он к бригадиру. – В какой там смене нет у нас электрика?

– Сегодня в ночную некому выходить!

– Так вот! Пусть выходит и работает! Человек дело знает! Я никак не ожидал такого быстрого решения и к немедленному выходу на работу не был готов. На все это Фрол дал мне два дня.

Приказом директора 1-го ГПЗ от 24 августа 1954 года я был принят на работу на должность электрослесаря седьмого разряда в уже упомянутый цех. При первой возможности я отправился на Новослободскую улицу к начальнику 1-го Московского городского аэроклуба Ефиму Андреевичу Михаленкову. Были выполнены все формальности для зачисления меня в аэроклуб летчиком-спортсменом. За несколько дней я сдал зачеты по необходимым предметам. После прохождения медицинской комиссии меня приказом по аэроклубу допустили к летной практике.

Аэродром находился у поселка Клязьма под Москвой. Меня зачислили в летную группу летчика-инструктора Михаила Ярошевича, входившую в звено Ивана Хлопцева. Командиром летного отряда был Владимир Шумилов. В первых числах сентября 1954 года я с Ярошевичем взлетел на самолете Як-18 на проверку техники пилотирования. Через пару дней после полетов с инструктором и проверки командиром отряда меня выпустили в полет самостоятельно.

Так, через девять лет я вновь оказался в небе один на один с машиной. Мое настроение и моральное состояние были великолепны, полеты доставляли колоссальное удовольствие, прибавили сил и энергии. После ночной смены на заводе я сразу ехал на аэродром, немного отдыхал в палатке и шел на полеты. У меня появилось много друзей из летчиков-спортсменов и инструкторов.

Техника пилотирования у меня была неплохой, и командование обратило на это внимание – меня зачислили в сборную команду аэроклуба по самолетному спорту. Мы прошли тренировку в ночных полетах, готовились к междугородным соревнованиям. Из архива аэроклубов довоенных лет были получены копии дипломов об окончании мною Московской планерной школы, областной школы инструкторов-летчиков-планеристов и Высшей школы пилотов-парителей в Коктебеле. Планеристов с такой подготовкой в аэроклубе не было, и мне предложили участвовать в тренировках и по этому виду спорта, включили в команду аэроклуба.

На работе все шло хорошо. Я легко справлялся с ремонтом и быстро устранял неисправности на действующих механизмах. Рабочие цеха и руководство относились ко мне уважительно. За ремонт сложных устройств были у меня благодарности в приказах и денежные премии. В ходе работ и вызовов к неисправным станкам и разным электроустройствам мне приходилось встречаться почти со всеми рабочими цеха, появилось много знакомых и друзей. Частые поездки на аэродром при временном жилье в Москве были неудобны. Мне предложили возможность проживания в Клязьме. Хозяйкой квартиры здесь была Валентина Семеновна Бирюкова. По сей день я благодарен ей за приют и внимательное, душевное отношение.

На соревнованиях по самолетному спорту наша команда заняла первое место среди аэроклубов Москвы и Центрального аэроклуба ЦК ДОСААФ. Не отставал наш аэроклуб и по планерному спорту. За сезоны 1955-1956 годов за отличные результаты в авиационных видах спорта городской комитет ДОСААФ, ЦК ДОСААФ и ЦК ВЛКСМ награждали нас почетными грамотами.

В августе 1956 года из аэроклуба ушел на испытательную работу летчик парашютного звена Сергей Иванович Замычкин. Он летал на выброску парашютистов на самолете Ан-2. С первых дней мы подружились, частенько я выезжал с ним на парашютные прыжки в другие аэроклубы. Сергей Иванович брал меня в кабину на сиденье второго пилота, не раз он доверял мне взлетать и производить посадку, хвалил за успехи в пилотировании самолета.

Когда встал вопрос, кто будет летать на Ан-2 после ухода летчика, Сергей Иванович убедительно заявил начальству:

– Я лично доверил бы самолет только Веселовскому!

Начальник аэроклуба Михаленков был такого же мнения. Он сочувствовал моему положению, но помнил, что полковник Ошурков из городского комитета ДОСААФ отказал мне в возможности перейти на летную работу. Поэтому Михаленков был в нерешительности. Он доложил об уходе Замычкина и необходимости в летчике для парашютного звена.

– Подбирай сам себе летчика, мы утвердим, – сказали ему в горкоме ДОСААФ.

– Я уже подобрал, – ответил Михаленков.

– Кого? – поинтересовался Ошурков.

– Да вот, кому грамоты вы вручали за призовые места по самолетному и планерному спорту! – напомнил Михаленков.

– Это Веселовский, что ли?

– Да-да! Тот самый! Он и на Ан-2 неплохо летает! – пояснил Михаленков.

– Что ж! Помню! Присылай на него бумаги, отдадим приказом!

24 августа 1956 года приказом по городскому комитету ДОСААФ я был зачислен в штат 1-го Московского аэроклуба на должность летчика-инструктора-парашютиста в парашютное звено. Обязанности командира звена исполнял Виктор Махов, он не летал на самолете Ан-2. В звено также прибыл летчик Михаил Мейлахс. Кроме двух летчиков-инструкторов-парашютистов, Володи Амплеева и меня, в звене были укладчики, инструкторы-парашютисты Александр Пятаков, Николай Данильченко, Александр Крюков и Юрий Бучин.

Старшим парашютно-десантной службы (ПДС), ответственным за все парашютное хозяйство был Александр Иванович Пятаков. Вскоре прибыл на должность командира звена мастер парашютного спорта летчик-инструктор Борис Андреевич Шустров. Весь коллектив звена помогал мне быстрее изучить парашютное дело. Все парашютные звенья московских аэроклубов подчинялись отделу парашютного спорта городского комитета ДОСААФ, которым руководил инспектор парашютной подготовки полковник Егор Федорович Пожаров.

На 1-м ГПЗ неохотно расстались со мною электрики цеха и инженер Фрол Дмитриевич Залеткин. В коллективе цеха, где я проработал два года, у меня появились друзья. Они остались в моей памяти навсегда, их трудовая рабочая выручка и поддержка помогли в моем после лагерном становлении.

Я совсем перебрался жить в Клязьму и в Москве появлялся редко, в основном на инструкторские сборы и теоретическую подготовку. Прибавилось много работы в новой для меня сфере, связанной с парашютными прыжками. Как летчик-инструктор-парашютист, я был обязан знать теоретические основы парашютного дела, уметь укладывать парашюты разных модификаций, совершать прыжки различной сложности днем и ночью, на землю и на воду, знать тренажерные устройства и уметь ими пользоваться. Инструктор-летчик-парашютист передает свои знания начинающим парашютистам и парашютистам-спортсменам, сам вывозит подготовленную им группу на самолете для совершения первого и последующих прыжков.

Штатные инструкторы-парашютисты имели соответствующую подготовку в специальном училище ДОСААФ, совершенствовали в прыжках свое мастерство. Многие из них были мастерами спорта. У меня же к моменту зачисления в штат парашютного звена не было никакой парашютной подготовки: первый прыжок я совершил в училище, второй – на фронте, когда попал в плен. Чему я мог научить опытного парашютиста-спортсмена?

Поэтому я с удвоенной энергией взялся за парашютное дело, теоретические основы прыжка, аэродинамику падающего тела, работу купола парашюта при раскрытии я усвоил довольно быстро. Бессчетное количество раз я укладывал к прыжку распущенные парашюты, достиг в этом деле совершенства, освоил расчеты точки выброса парашютистов на различных высотах в разных погодных условиях. Подолгу тренировался я в тренажерном городке, поочередно осваивая элементы прыжка, научился быстро разворачиваться на подвесной системе, овладел техникой управления парашютом. Словом, усвоил все то, что должен знать инструктор-летчик-парашютист, осталось главное – выполнить побольше прыжков с парашютом. Я не упускал ни одного прыжкового дня, поскольку в день разрешалось выполнять не более двух прыжков.

В пяти московских аэроклубах прыжки с парашютом выполнялись из самолетов По-2, Як-12 и Ан-2. Часто прыгали из гондолы аэростата, иногда из самолетов Як-18 и Ли-2. Зимой каждый понедельник все инструкторы-парашютисты аэроклубов собирались в Москве на командирскую учебу. Руководил ею уже упомянутый инспектор парашютной подготовки полковник Пожаров. С первых дней он меня невзлюбил, на занятиях гонял по всем теоретическим вопросам, относился ко мне предвзято.

Другие инструкторы и сослуживцы сочувствовали мне и помогали советами в освоении прыжков. С командирами звеньев других аэроклубов я договорился, что буду приезжать на прыжки к ним. Все понимали, что мне надо прыгать и прыгать. Почти каждый день выполнялись парашютные прыжки на каком-нибудь из подмосковных аэродромов, и я умудрялся в них участвовать. Часто там находился инспектор Пожаров. Он располагался у точки приземления парашютистов, обозначенной двумя полотнищами, выложенными крестом. Приземлившийся парашютист, собрав парашют, подходил к инспектору с докладом и получал замечания.

За прыжками с задержкой в раскрытии парашюта Пожаров наблюдал в стереотрубу зенитной коррекции (ТЗК), определяя ошибки парашютиста в свободном падении и выполнении им фигур. Если я появлялся на прыжках в другом аэроклубе и там оказывался Пожаров, к прыжкам он меня не допускал.

– Нечего вам прыгать в других аэроклубах! Хватит вам прыжков и в своем!

Приходилось покидать аэродром несолоно хлебавши. Пожаров возмущался тем, что я, в возрасте за сорок, ударился в парашютный спорт.

– Ничего из него не получится! – говорил он. – В таком возрасте даже мастер спорта заканчивает карьеру!

Но я не сдавался. Меня поддерживали и помогали опытные парашютисты Саша Пятаков, Николай Данильченко, Борис Шустров, Евгений Подгорбунский и другие.

Самое трудное – научиться управлять телом в свободном падении, когда руки и ноги становятся как бы рулями. Мне приходилось встречать инструкторов, имевших сотни прыжков, но так и не научившихся пилотировать свое тело. У меня было уже за несколько десятков прыжков, когда кое-что стало мне удаваться.

У меня в падении тело раскачивалось, виноваты были руки, точнее, насколько я их выбрасывал вперед. Я никак не мог поймать координацию движений. Но вот однажды комбинированный прыжок с высоты 1600 метров на точность приземления, с

задержкой раскрытия парашюта на 20 секунд, я выполнил безупречно, заслужил похвалу друзей.

Однажды мы проводили прыжки недалеко от поселка Клязьма. Обычно сначала прыгают спортсмены, а потом наиболее опытные из них и штатные инструкторы, так как к этому времени почти всегда усиливается ветер. В центре аэродрома за прыжками наблюдал инспектор Пожаров.

Подошла моя очередь. Задание – комбинированный прыжок с высоты 1600 метров. Вот летчик Михаил Мейлахс на расчетном курсе подал команду: «Приготовиться!» Выпускающий Борис Шустров открыл дверь салона. Я поставил правую ногу на порог двери, держась правой рукой за борт, а левой приготовился включить секундомер, закрепленный на запасном парашюте. Внизу на летном поле проплыл назад крест из белых полотнищ, летчик уменьшил скорость, появился сигнал: «Пошел!»

Отталкиваюсь правой ногой, включаю секундомер, поджимаю к груди руки, разбросив широко ноги, ложусь на встречный поток воздуха лицом по полету… Вытягиваю вперед и в сторону руки – появилось небольшое раскачивание. Плавно подбираю нужное положение рук и падаю устойчиво. Наблюдаю за стрелкой секундомера, дублируя его работу устным счетом. Быстро приближается крест. Стрелка секундомера у нужной отметки. Плавно выдвигаю перед собой левую руку, одновременно переношу к кольцу правую. Меня кренит вправо, в это время дергаю вытяжное кольцо. Недолгий шорох за спиной – рывок раскрывшегося парашюта. Осматриваю купол, поправляю подвесную систему.

Внизу, немного в стороне, отчетливо виден крест. Надо приземлиться на него. Там, у треноги с трубой ТЗК, расположился Пожаров.

Приземление произошло метрах в пяти от цели. Я собрал купол парашюта и стропы, подошел к Пожарову и доложил:

– Товарищ полковник! Летчик-инструктор Веселовский выполнил 49-й комбинированный прыжок! Разрешите получить замечания?

Удивленные глаза инспектора готовы были выскочить из орбит. Наконец он переспросил:

– Это вы… с задержкой 20 секунд?

– Так точно, товарищ полковник!

– Ну что ж! Неплохо, неплохо! Но есть ошибочки…

Он принялся объяснять, как надо их устранить. Я слушал со всем вниманием. Когда Пожаров закончил объяснение и вопросительно глянул на меня, я бодро подтвердил:

– Понял! Разрешите, товарищ полковник, повторить прыжок? Второй купол у меня уложен!

– Давайте, давайте! Я посмотрю!

Пожаров направился к трубе, наблюдая за самолетом, идущим на расчетном курсе и готовым вот-вот выбросить очередного парашютиста. Я быстро направился в «квадрат» – место нахождения парашютистов и парашютов.

При повторном прыжке мне удалось сразу установить свободное, стабильное падение. Прогнувшись, с широко расставленными ногами и руками, я устойчиво сквозил в плотном воздушном потоке. Приземлился у самого креста, доложил:

– Летчик-инструктор Веселовский выполнил 50-й комбинированный прыжок…

– Ну вот! Сейчас гораздо лучше! – Пожаров протянул мне руку. – Поздравляю с выполнением юбилейного прыжка! – Его рукопожатие выражало искренние чувства.

С того времени он стал относиться ко мне с уважением и на очередных командирских сборах под аплодисменты друзей поздравил меня с успехом в парашютных делах и подарил книгу «Спортивные прыжки с парашютом» с автографом: «В честь успешных 50 прыжков с парашютом от автора. Е. Пожаров».

К лету 1957 года я выполнил более ста прыжков разных категории – днем, ночью, на воду, с задержкой 20, 30, 40 и 50 секунд. Я научился выполнять в свободном падении спирали-виражи и заднее сальто. В чем-то я уступал маститым парашютистам, но задания мы получали на равных. Я видел, как росло ко мне уважение, чему способствовало не только мастерство в парашютном спорте, но и мой возраст. Я был старше своих коллег и спортсменов на 10-20 лет.

Я по-настоящему «заболел» парашютным спортом. Стало понятно, почему молодежь – студенты, рабочие, инженеры, гуманитарии, – один раз попробовав, рвались на прыжки. Неискушенному этого не понять. Надо испытать. Многие потом оставляли прежние специальности, уходили в профессиональный спорт, становились испытателями парашютов, как, например, Эрик Севостьянов, Таня Кузнецова, Рита Соловьева. Доставляли на арктические станции грузы на парашютах Вячеслав Лучшев и его друзья, работали укладчиками на летно-испытательных станциях Александр Пятаков и Виктор Махов, многие потом служили в воздушно-десантных войсках (ВДВ) и окончили там высшее военное училище, стали офицерами-десантниками. Сергей Киселев, Петр Войленко и другие научились вести киносъемки в свободном падении и создали много уникальных фильмов.

Особо насыщенным стал для меня 1957 год. Я готовился к соревнованиям по самолетному, планерному и парашютному спорту. Закрутился в этой увлекательной круговерти и забыл, что я все еще пораженный в правах гражданин. Забыл, что судим и мне нельзя появляться в столице и многих других городах.

Обо всем этом мне напомнила повестка в Верховный суд, где уже давно находились мои документы. В приемной мне возвратили их. Дежурный сочувственно пояснил, что дело осталось нерассмотренным, поскольку я обращался еще не во все нижестоящие инстанции.

– Позвольте! – возразил я. – Заявления я подавал во все инстанции!

– Нет не во все! – настаивал дежурный. – Вы еще не писали в трибунал, который вас судил!

– Как же я буду туда писать, если их обвиняю в нарушении закона, в нечестности и иных прегрешениях? Они обрушатся на меня и замыслят еще что-нибудь недоброе!

– Ничего, Веселовский, ничего! Отправляйте бумаги в трибунал. Лишь бы был ответ, хоть какой! После этого мы будем все пересматривать. Не унывайте! Правда на вашей стороне! В заявлении ничего не меняйте, замените лишь «шапку»!

– А куда писать? Где сейчас трибунал?

Дежурный попросил подождать, поднялся на второй этаж и вскоре продиктовал адрес: город Рига, трибунал Прибалтийского военного округа. Я отправил все документы по этому адресу…

Меня снова захватила целиком авиационная жизнь. Я попросил командира звена Бориса Шустрова включить меня в плановую таблицу на прыжок с задержкой раскрытия в 40 или 50 секунд. У парашютиста самое желанное – это прыжок с задержкой раскрытия парашюта. Чем больше задержка, тем больше летишь в свободном падении, где опорой является лишь воздух. При этом, обуздав в падении непокорную стихию, чувствуешь себя победителем.

В те годы парашютный спорт был массовым. Из пяти московских аэроклубов четыре готовили начинающих спортсменов, призывников в ВДВ. За лето на подмосковных аэродромах ДОСААФ совершалось более 20 тысяч прыжков с парашютом. Конечно, бывали неприятности. Как не учи человека, а всякое может случиться, нередки травмы при приземлении, переломы.

Работа купола парашюта при раскрытии изучается до сих пор. Он иногда преподносит фортели хуже норовистой лошади. Бывает, после динамического удара вывертывается наизнанку, вдруг парашютиста захлестнет за ногу стропа и перевернет головой вниз. Это случается с теми, кто падает беспорядочно. Наиболее часто происходит так называемый перехлест, когда одна или несколько строп после раскрытия парашюта оказывается перекинутыми через купол, превращая его в два отдельных наполненных воздухом объема. Тогда рабочая площадь купола уменьшается и скорость снижения парашюта возрастает. Это полбеды! Хуже, если в таком виде купол начинает вращаться, наращивая скорость. Стропы закручиваются в общий жгут, купол «погасает», превращаясь в вытянутую тряпку. В таком случае единственный выход из положения – воспользоваться запасным парашютом. Сделать это непросто. Из раскрытого ранца купол запасного парашюта выходит вяло, может попасть в стропы основного купола. Если этого избежать не удалось, результат трагический. Из-за перехлестов пострадал не один опытный парашютист.

Чудом, например, спасла глубокая, мягкая пашня нашего Сашу Пятакова – мастера парашютного спорта, в результате закручивании парашюта при перехлесте при ударе о землю получила сильнейшие переломы Надежда Пряхина – мастер спорта и рекордсменка мира.

Парашютисты искали метод борьбы с перехлестами. Пришли к единому мнению – немедленно отрезать от подвесной системы стропы основного парашюта. Освободившись от него, падая, раскрывать запасной парашют. Для этого и других случаев к ранцу запасного парашюта прикрепляется десантный нож в чехле. Пришлось и мне побывать в подобных ситуациях, но все обошлось благополучно. Однажды на аэродроме Дубровицы, под Подольском, при отличной погоде у самой земли меня поддуло и положило почти горизонтально спиной к земле. Вывернуться я не успел. Удар о землю спиной был хлесткий и настолько сильный, что я был без сознания минут двадцать.

В первых числах августа 1957 года мы проводили парашютные прыжки на аэродроме около Мытищ. Руководил прыжками инспектор Пожаров. Дул крепкий ветерок, и потому прыгали лишь опытные парашютисты. Ветер усиливался. Решили выполнить последний подъем восьми парашютистов, а затем прекратить работу. Прыгали мы с высоты 2000 метров с задержкой раскрытия парашюта 30 секунд. Отделение от самолета производили двумя группами. В первой четверке старшим был я, во второй – Борис Шустров.

Миша Мейлахс набрал заданную высоту, и самолет шел к расчетной точке выброски. По тому, как медленно проплывала под нами земля, можно было догадываться о силе встречного ветра. Самолет резко вздрагивал. Предвидя большой относ парашютистов, Михаил увеличил упреждение. Мы приближались к Москве, отчетливо видели территорию ВДНХ. Наконец прозвучал сигнал: «Приготовиться!» Из первой четверки я отделился последним. Выдержав 30 секунд падения, раскрыл парашют. К моему удивлению, в небе оказалось три купола вместо четырех. Приблизившись, я убедился, что рядом были Женя Подгорбунский и Василий Устинов. Не было с нами Александра Васина. Я наблюдал из самолета его отделение и стабильное начало падения. Сейчас задумываться над причиной случившегося было некогда: как на курьерском поезде, нас несло к аэродрому. Из-за большой скорости горизонтального перемещения не чувствовалось вертикального снижения. Порой казалось, что мы вообще не снижаемся.

У края аэродрома стало ясно, что на него мы не попадем. Ближе к железной дороге вытянулась узкая травянистая полоска земли. Все трое стали прижиматься туда. Однако полоска быстро уходила и вскоре осталась позади. Нас несло на стройку Новых Мытищ, где громоздились недостроенные дома. Приближался большой, пятиэтажный дом, правее которого стоял башенный кран с длинной стрелой. Женю Подгорбунского несло прямо на этот кран. Я маневрировал, стремясь проскочить между краном и домом. Василий Устинов находился левее, и было видно, что столкновения с домом ему не миновать. У самого торца дома меня качнуло так сильно, что я оказался в горизонтальном положении спиной к земле. Было еще метров 15 высоты, и я успел вывернуться. Подо мной была площадка из строительного горбыля, куда я и приземлился. Это была крыша сарая. Сырой горбыль прогнулся и смягчил удар, я даже устоял на ногах. Подгорбунскому удалось избежать столкновения с краном. На мой оклик он ответил: «Все в порядке!»

Взглянув на верх дома; я увидел свесившиеся с крыши ноги Устинова и болтавшийся на стропах парашют. Василий был без сознания. Его удерживало от падения ограждение крыши. Что было сил я бросился к домовой лестнице, сюда уже прибежали местные жители. Василий пришел в себя, собрал парашют и с помощью подоспевших спустился вниз. Вскоре за нами приехала машина.

Как говорится, хорошо то, что хорошо кончается! А произошло вот что. Когда взлетел самолет, Егор Пожаров, зная всех, кто был на борту, и будучи уверен в последней, благополучной выброске, дал команду на свертывание «старта». Был собран «квадрат», уложены в машину парашюты и свернута рация. Неожиданно поднялся ураганный ветер, все заволокло поднявшейся пылью. В это время самолет подходил к точке выброски. Развернуть рацию и предупредить о шторме не успели, и моя четверка ушла за борт. Пока Миша Мейлахс выполнял заход для выброски второй четверки, рация заработала, штормовое предупреждение передали на борт и выброску второй четверки отставили.

С Сашей Васиным, чей купол я не обнаружил в небе, обошлось по пословице «Не было бы счастья, да несчастье помогло!» В свободном падении струей воздуха вырвало из кармашка подвесной системы вытяжное кольцо. Через 30 секунд падения, когда рука должна ухватить кольцо, его там не оказалось. Продолжая падать, Саша искал за спиной на ранце место выхода вытяжного троса. Найдя трос, рывком раскрыл ранец. Купол наполнился на малой высоте. Саша не дотянул до аэродрома и приземлился на картофельном поле. Ураганный ветер тащил купол, и Саша долго вспахивал картофельное поле запасным парашютом, лежа на нем, не в силах погасить купол основного парашюта.

На следующий день московские газеты сообщили о шторме и причиненных им повреждениях в речном порту и на других объектах.

К тому времени у меня было около двухсот прыжков.

Приближался День авиации – 18 августа 1957 года. К празднику завершились соревнования между аэроклубами по планерному спорту. Я тренировался на планере МАК-15. Командир планерного звена Юра Гамаюнов в один из дней буксировал меня за самолетом Як-12. Предстояло отцепиться над аэродромом Клязьма на высоте 300 метров, набрать в восходящих потоках наибольшую высоту и пройти по маршруту Клязьма – Тайнинская – Набережная – Клязьма.

Погода благоприятствовала парящим полетам. На высоте 1000-1500 метров начала развиваться кучевая облачность – предвестник восходящих потоков. Я отцепился от самолета и сразу почувствовал «вспухание». Невидимая сила тащила планер вверх. Выполняя мелкую спираль, я набирал высоту. Вариометр – прибор, показывающий скорость набора и снижения, – иногда фиксировал набор высоты 5 метров в секунду. Вскоре я достиг высоты 1500 метров.

Между облаками высота теряется, а находясь под облаком, планер как бы в него всасывается. Чтобы не выйти из восходящего потока, нужно выполнять мелкий вираж спиралью, пока не окажешься под самой кромкой облака. Входить в облако не следует, в нем могут быть сильные турбулентные потоки, способные разрушить планер. Так, перемещаясь от облака к облаку, можно уйти далеко. Наиболее сложным считается полет по треугольному маршруту с возвращением на старт.

На середине маршрута мой планер оказался в мощном нисходящем потоке, возросла скорость снижения. Надежды, что встречу вновь восходящий поток, не оправдались. Не успел я глазом моргнуть, как у станции Строитель высота упала до 300 метров. Аэродром рядом, но с этой высоты до него не дотянуть. Среди огородов и домов я искал площадку для приземления. Причем такую, чтобы туда потом смог сесть самолет Як-12 и взлететь с планером на буксире. Прошел над огородами и умостился на край узкой травяной полосы.

Сбежалась уйма народа, особенно детворы. Они засыпали меня вопросами. Я обещал им дать на все ответы после того, как позвоню на аэродром.

– А вы пока посмотрите за планером, чтобы его не разломали! – обратился я к нескольким парням, а сам побежал к телефону у станции. Дозвонился до аэродрома и сообщил командиру звена Юре Гамаюнову о посадке. Уверил, что рядом можно посадить самолет.

У планера народу прибавилось. Мне помогли оттащить планер в сторону. Когда появился Як-12, я встал у края травяной полосы и раскинул руки, изображая посадочный знак «Т». Гамаюнов меня понял, он на метровой высоте прошел над картофельным полем и приземлился в начале травяной полосы. Для взлета Юрий зарулил к самому краю площадки. Планер добровольные помощники оттащили к концу картофельного поля, подцепили буксирный трос, и мы взлетели.

В назначенный день на трех планерах за Ан-2 мы перелетели на аэродром Чертаново. Начались соревнования. За три дня планеристы аэроклубов выполнили почти все упражнения. Осталось самое сложное – полет по треугольнику с возвращением на старт.

Для такого полета ждали кучевую облачность, но небо было чистым. Прошли два дня в бездеятельности, тогда решили больше не ждать подходящей погоды, упростить упражнение и продолжить соревнования. Отбуксировали первую тройку планеров за Подольск и отцепили их на высоте 300 метров. Планеристам предстояло вернуться на свой аэродром.

Подошла очередь и моей тройки. Самолет Ан-2 отбуксировал планеры в установленное место. Погода отличная – чистое небо, ни единого облачка. Уйти далеко в такую погоду на планере невозможно: восходящие потоки слабые и определить их трудно. Все планеристы знают, что возникают они над темной, прогретой поверхностью. Около станции я заметил большую площадь шлакоотвала. Над этим местом наскреб высоту 800 метров.

Недалеко над пашней спиралил на своем планере Николай Пугачев. В направлении аэродрома были видны площади пахотной земли. От клочка к клочку, то теряя, то вновь наскребая высоту, я приближался к аэродрому. В пределах моей видимости также поступал и Николай. Несколько часов мы боролись за наибольшую дальность полета, пока не оказались в зоне, где отсутствовали восходящие потоки. Приземлились мы на подобранные площадки недалеко друг от друга. Как оказалось, из всех команд никто не смог вернуться на свой аэродром. Замером расстояний было установлено, что от места отцепления планеров я и Коля Пугачев пролетели наибольшее расстояние. Команда планеристов нашего аэроклуба заняла первое место.

В День авиации на нашем аэродроме в Клязьме был большой праздник. Мне пришлось участвовать в показательных выступлениях по всем трем видам авиационного спорта – на планере, самолете и в групповых прыжках с парашютом. На потеху публике был сброшен на парашюте поросенок, играла музыка, работали буфеты. Праздник удался на славу.

В первых числах сентября начались тренировки по самолетному спорту. Мне удалось показать на соревнованиях отличные результаты, особенно по высшему пилотажу, – второе место. По этому упражнению меня опередил лишь командир отряда Яша Пономаренко. Удачно выполнил я и «слепой» полет. Вышел по приборам в зашторенной кабине точно на центр аэродрома. Ребята уже поздравили меня с первым местом по этому упражнению, однако представитель судейской коллегии Василий Иванович Астахов обвинил меня в нечестном выполнении полета: якобы я приоткрывал кабину и наблюдал ориентиры. Этого сделать я не мог, так как в передней кабине находился проверяющий полковник Вячеслав Николаевич Макаров, который тросом от рычага шторок закрывал и открывал шторки.

Судьи заставили меня перелетать это упражнение. В повторном полете я вновь пришел на центр аэродрома и подтвердил первое место. Тем не менее, судьи сняли очки «за перелет», да столько, что полученной суммы не хватило для подтверждения категории мастера спорта. Мне было очень обидно. Тем не менее, наша команда заняла первое место. В соревнованиях по парашютному спорту на аэродроме Дубровицы мне не повезло. Оставалось выполнить последнее упражнение – два комбинированных прыжка на точность приземления с задержкой раскрытия парашюта 20 секунд. Первый прыжок был удачным. Надо было сразу выполнять и второй. Но меня попросили сменить летчика и произвести несколько выбросок. Через пару часов я полетел на второй прыжок. К этому времени изменились метеоусловия, чего я не учел и отделился от самолета в той же точке, что и в первом прыжке. Усилившийся ветер отнес меня от креста, и, как я ни старался, приземление получилось слишком далеко.

Заканчивался летний сезон работы аэроклубов, началась годичная врачебно-летная комиссия – ВЛК. На предварительном осмотре терапевт обнаружил у меня шумок в сердце. Видимо, сказалось переутомление. Чтобы не рисковать, врач аэроклуба предложил мне предварительно отдохнуть в санатории. Путевка была в Кисловодск. Это был первый отдых в моей жизни.

После санатория я прошел ВЛК без ограничений, меня наградили грамотой ЦК ВЛКСМ «За отличные результаты по всем видам авиационного спорта». Так закончился 1957 год.

В один из февральских дней 1958 года Миша Мейлахс сбрасывал с самолета Ан-2 начинающих парашютистов. Зима выдалась снежная. Было пасмурно. Я находился в «квадрате», проверял правильность надетых парашютов и подгонку подвесных систем. Подготовив к выброске очередную группу, я стал следить за самолетом. Вот он подходит к точке выброски: высыпались из дверей все восемь спортсменов, поочередно раскрывались их парашюты. У одного из них случился глубокий перехлест купола. Парашютист на большой скорости приближался к земле. Все вскочили с мест и хором кричали: «Запасной! Запасной!» Парашютист продолжал снижаться, не открывая запасной парашют. Инструктор Александр Пятаков через мегафон выкрикивал ему команды. Казалось, трагедия неминуема. Но вот у самой земли мы увидели вытягивающийся запасной парашют. Он наполнился перед самым приземлением, все облегченно вздохнули. Парашютист не получил никаких травм. Это оказалась девчушка из группы, которую я обучал. Я представил себе, каково было бы мое положение, если бы она разбилась. Судимость, поражение в правах и новое происшествие с гибелью человека. Наверняка я вновь бы оказался в тюрьме. Меня бросило в дрожь от таких мыслей. Хорошо, что из-за ухудшения погоды пришлось прекратить прыжки.

Вернувшись домой, я спросил у квартирной хозяйки Валентины Семеновны, нет ли у нее немного водки. Выпил, чтобы успокоить себя. Как раз в это время женщина-почтальон принесла заказное письмо. В глаза бросилась красная звездочка на конверте. Такие я уже получал с коротким текстом: «Ваше заявление осталось без рассмотрения ввиду тяжести совершенного преступления».

Предвидя очередной отказ, я попросил хозяйку бросить конверт в топившуюся печь. Она разорвала его пополам, при этом выпала на пол небольшая бумажка. Прочитав ее, она передала мне, говоря, что это интересный документ. Я прочитал текст следующего содержания:

«Дело по обвинению Веселовского Бориса Владимировича, 1916 года рождения, пересмотрено военным трибуналом Прибалтийского военного округа 14 февраля 1958 года. Приговор военного трибунала 15-й воздушной армии от 26 февраля 1945 года изменен. Преступление Веселовского переквалифицировано со ст. 136, ч. 1, на статью 137 УК РСФСР, и по этой статье ему определено 5 лет ИТЛ и на основании ст. 6 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 года с Веселовского снята судимость.

Из приговора исключено лишение Веселовского воинского звания старший лейтенант и возбуждение ходатайства о лишении его орденов Красного Знамени, Отечественной войны I степени и медали «За оборону Ленинграда».

Зам. председателя военного трибунала Прибалтийского военного округа полковник юстиции Насека».

Так окончилось мое бесправие. И снова в моей памяти воскресли события давно минувших дней. В который раз возник вопрос: почему военный трибунал в определении состава преступления исказил факты и применил статью, совершенно не соответствующую содеянному, не подлежащую никакой амнистии?

Ведь, по сути дела, именно на меня было совершено нападение, а я применил оружие, обороняясь. Если это было превышение меры обороны, то и тогда трибунал должен был руководствоваться статьей 137, как это было сделано теперь, в феврале 1958 года. Эта статья подпадала под амнистию в честь Дня Победы в 1945 году.

Размышляя, я склонялся к тому, что следователь Антонов имел в этом корыстные цели. Видимо, он получил взятку от командира фотоотделения, подчиненные которого совершили нападение на меня, и все вместе они должны были нести ответственность.

В том, что пересмотр дела состоялся, хотя и через тринадцать лет долгих мытарств, я был несказанно рад. Теперь я полноправный гражданин Советского Союза! Вскоре мне заменили паспорт и военный билет. Меня прописали на аэродроме Клязьма в общежитии, хотя проживал я на частной квартире. Работать стало спокойнее. Появилась новая семья. Кроме дочери в 1960 году родился сын Дмитрий.

В том же году из нескольких парашютных звеньев московских аэроклубов был создан парашютный аэроклуб. Объем работы увеличивался в несколько раз. Меня назначили командиром звена, а потом командиром отряда парашютного клуба. За время работы в аэроклубе мною было налетано много часов в аэродромных и маршрутных полетах днем и ночью на различных типах самолетов и планеров. Лично я совершил 350 прыжков.

Осенью 1961 года я сменил место работы – стал пилотом Гражданского Воздушного Флота – ГВФ. Всей семьей мы уехали на Север, в город Салехард, Тюменской области, где я работал пилотом в объединенном авиаотряде.

В 1964 году меня вновь приняли в ряды КПСС, вернули государственные награды. Я работал в Тюменской области с большим интересом, особенно любил работать на гидросамолете в акваториях многих северных рек и озер.

В те годы в Тюменской области были открыты многие месторождения газа и нефти. Этому способствовал труд пилотов нашего отряда. Нами были высажены впервые партии геофизиков и геологов на многие будущее месторождения – в районы Надына, Медвежьего, Уренгоя, Самбурга, Нового Порта, Мессояхм, Харасавея, Полярного Урала и других местах. Большие работы были выполнены по освоению рыбных промыслов и в интересах оленеводства. Наши самолеты выполняли рейсы на местных воздушных линиях: в Тюменской области, в Ямало-Ненецком и Ханты-Мансийском национальных округах. За время работы в этих местах я налетал в должности командира экипажа более 12 000 часов.

Осенью 1975 года в возрасте около шестидесяти лет по решению врачебно-летной комиссии меня отстранили от дальнейшей летной работы в связи с достижением предельного возраста. Я продолжал работать в том же Салехардском авиаотряде в должности старшего инженера авиационной поисково-спасательной службы (АПСС). В январе 1985 года в возрасте 69 лет я ушел на пенсию.

Постоянным местом жительства моей семьи стал поселок Клязьма, а затем город Пушкино в Московской области.

Сын Дмитрий после окончания Актюбинского высшего летного училища Гражданской авиации с 1982 года работает пилотом самолета Як-40 в городе Салехарде, Тюменской области, в том же отряде, где я работал в течение двадцати четырех лет. Дочь Надежда также живет и работает в Тюменской области. У них теперь свои семьи, растут мои внуки и внучки. Моя жена, Мария Андреевна, и я – пенсионеры. Мы надеемся, что дети наши вскоре переведутся в Москву или в Подмосковье на работу и наша большая семья станет жить вместе.

Это повествование о своей жизни я решился написать по настоятельной просьбе сына Дмитрия. Он и его друзья считают, что обо всем пережитом мною будет интересно узнать многим людям, особенно молодого возраста. Что было, то было…

г. Пушкино, 1995 год

[i] Лепехин Гавриил Васильевич, Герой Советского Союза. В лагере называл себя Георгием. В книге часть фамилий и имен автор дает по памяти, если их не удалось проверить по архивным и другим документам. Поэтому отсутствуют инициалы многих упоминаемых лиц. (Примеч. ред.)