Бутанаев АнтонГенокод для барона

Антон Бутанаев

ГЕНОКОД ДЛЯ БАРОНА

1. НАЧАЛО

Из всего транспорта, что двигался в направлении Москвы по той трассе, красный междугородний Икарус ничем особенным не выделялся. Был солнечный денек только-только начинавшей просыпаться весны - шестое марта. Шофер знал свое дело: по ровной трассе - сто десять, под уклон - сто двадцать, а в гору - насколько хватало движка. Пассажиров в автобусе было немного. На втором ряду, на креслах справа сидели парень и девушка. Они к этому моменту уже целый час беспрерывно целовались, и, по видимому, устав от этого занятия, теперь просто сидели приобнявшись и смотрели в окна. Молодые люди ехали в столицу заниматься любовью.

Дорога поворачивала. Солнышко, выглянув из-за леса, сверкнуло в глаза; из-за леса моментами показывалась часть какого-то здания, вроде бы даже красивого, насколько можно было судить по замысловато отделанной крыше. Парень и девушка засмотрелись на это зрелище. Но здание быстро скрылось за деревьями.

Дорога тем временем все поворачивала. Шофер сбывил скрость. Поворот был все круче. Девушка повалилась на парня под действием центробежной силы. И тут автобус неожиданно выкатился из леса и выскочил на мост через хилую речушку. После мостика опять оказался подъем и скорость автобуса еще уменьшилась.

Взгляду открылась небольшая деревушка. Трасса перерезала ее, как ножом. Дома стояли совсем рядом с дорожной насыпью. Автобус подкатил к единственному перекрестку. С правой стороны на нем находилась группа людей. При ближнем рассмотрении оказалось, что это похоронная процессия. На телеге, запряженной невзрачной лошадью, в соломе лежал гроб с покойником, как видно, молодым мужчиной, и за ним шло несколько человек. Процессия была небольшой: обязательные при этом пара-тройка старушек в черном, какой-то старичок и двое подвипывших мужичков с лопатами, вероятно, могильщиками. Все довольно обычно. И лишь одна участница процесии приковывала к себе внимание. Это была молодая женщина, в пальто и черной косынке, и даже сквозь этот траур чувствовалось, что она была красива, очень красива. Парень даже перегнулся через свою подружку, чтобы получше рассмотреть женщину. Он вдруг понял, что тот выключатель, который включается у человека только раз в жизни, да и то не у каждого, у нее сейчас был включен. Он прямо-таки прилип к ней взглядом. На его подружку это зрелище повлияло обратным образом: она нахмурилась и даже слегка оттолкнула своего друга от окна. Но тут дорога вновь пошла под уклон и шофер надавил на педальку. Парень отодвинулся от окна, автобус покатил быстрее; покойник и молодая женщина быстро остались позади. Вскоре впереди появилась синяя новенькая табличка, перечеркнутая красной линией. То слово, которе на ней было написано, еще невозможно было с такого расстояния разобрать. Но скоро автобус подъедет ближе, и...

Хотя давайте послушаем все с начала.

2. НАТАША

Год тысяча восемьсот тринадцатый. Поручик гусарского полка, Баранов Алескей Иванович, двадцати пяти лет, возвращался домой со службы на побывку. Возвращался с войны. Там он ходил на француза под картечью, сражался под Бородино, и по морозу гнал Наполеона до самого Ватерлоо. Честь дворянскую поручик не уронил, и славу русского мундира приумножил. Была весна, май. Цвела сирень, в воздухе пахло цветами. Дома, в фамильном имении, поручика ждала невеста, родители, семейный очаг. Нужно сказать, что род Барановых в те времена являлся вполне богатым и благополучным. Владели они какими-то фабриками, какими-то сахарнами заводами, некоей недвижимостью в Санкт-Перербурге и Москве. Были и деньги в достатке. Да и крестьяне в их деревне, в Бараново, жили, в общем-то, по тогдашним меркам, более менее благополучно. Были у Барановых в роду и действительные тайные советники, и доктора наук, и полковники. Короче говоря, вполне благополучный и уважаемый род.

Алескей Иванович по приезду домой собирался жениться, прожить медовый месяц ( а может и два, чем четр не шутит ! ) с молодой женой и с родителями в родном имении, да и потом снова отправляться на службу. Настроение у него было прекрасным. Здоровье отменное, ощущение првильно прожитой жизни, победы над врагом отечества владело поручиком, взгляд горел, улыбка светилась на его лице. Сам из себя Алескей Иванович мужчина был видный и красивый. Черный курчавый волос, карие глаза, вэ-образная, как сейчас говорят, атлетически сложенная фигура, приятный голос. Высокий, с тонкими музыкальными пальцами. Неудивительно, что у женщин он, как говорили тогда, пользовался некоторой благосклонностью. Но тем не менее поручик был джентельменом, жил по божьим законам, "правильно", за что иногда по дружески, любя, был поддразниваем своими товарищами по полку. Поручик был помолвлен с одной девушкой на родине своей еще четырнадцати лет от роду, и хранил верность своей невесте.

И тем более странным и невозможным кажется то, что произошло с нашим поручиком в одном провинциальном N-ском городке средней полосы россии, по пути домой. В придорожном трактире, куда поручик заехал перекусить и дать отдых коню, за широким столом у окна он неожиданно заметил одинокую девушку в черном платье. Она, по всей видимости, как и поручик, была в дороге - башмаки ее были в пыли, и на стуле рядом лежала небольшая дорожная сумка. Поручик остановился, как вкопанный. Девушка подняла не него глаза. Поручик посмотрел не нее в ответ. И все. На этом правильная, "божеская" жизнь для поручика безвозвратно закончилась.

Девушка была необыкновенно, хотя и не по русски, красива. Черные, глянцевые, волосы, но тем не менее почти белая кожа и темно-зеленые глаза. Грудь, которая будь хоть чуточку поболее, уже портила бы ее, в меру тонкая талия, и ноги, красоту которых не могла скрыть даже длинная черная юбка. Божественные руки. И завораживающий голос.

О чем они говорили в тракитре, да и говорили ли о чем-либо вообще, история уже не может нам поведать. История сохранила для нас лишь тот факт, что поручик остался на ночь в том самом N-ском трактире, под понимающие взгляды дородной хозяйки сняв номер на двоих. На следующий день Алексей и Наташа, так звали восемнадцатилетнюю темноволосую девушку, обвенчавшись в N-ской церкви, покинули N-ск, и ехали теперь вместе, домой к поручику. Из вещей у Наташи было лишь чуть-чуть одежды да странной формы кривой кинжал, очень острый и совершенно не тупящийся. На вид он был невзрачен, недорог. Наташа отдала его мужу, и поручик, стругая им как-то раз какую-то палочку, вдруг понял, из какой стали сделан этот клинок. Но сейчас кинжал лежал в ножнах в сумке, Наташа и Алексей, обнявшись, ехали домой. Что делать с ждущей его там невестой, Алексей Иванович Баранов не имел ни малейшего понятия.

Когда Алеша появился в имении, домочадцы ахнули дважды: вначале от вида девушки, которую он привез с собой, невольно; потом узнав о том, кем эта девушка приходится Алеше. Отец поговорил с Алексеем. "Люблю," только и смог сказать Алексей отцу. Делать было нечего. Невесту, прождавшюю поручика Баранова девять лет, написавшую ему много-много писем в стихах и получив столько же в ответ, назавтра увезли к родителям в соседнюю деревню, там она проплакала неделю, потом ее отправили к дальним родственникам, и уж более ничего о ней слышно не было. У семьи Барановых с родителями невесты началась серьезная вражда. Но это было делом отца, Алексей же, нечеловечески влюбленный в свою жену, прожил с ней год в счастливом, головокружительном любовном дурмане. Казалось, он ничего не замечал вокруг. То же происходило и с Наташей.

Казалось, само счастье поселилось в доме Барановых, но чувствовали старики, что счастье это не может быть долгим, уж очень велико и безгранично было оно. Но старики молчали, боясь его спугнуть. И из Москвы пригласили художника, чтобы он нарисовал портрет Алексея с Наташей. Художник приехал, но Наташа оказалась в то время больна. Алексей предложил художнику подождать и погостить в имении пару-тройку дней, пока ей не станет лучше, но Наташа вдруг наотрез отказалась позировать, и просила Алексея, чтобы с нее портрет не рисовали. Странная просьба женщины была исполнена. Нарисовали лишь Алексея. Портрет получился неплохим, красивым и очень похожим; его повесили в холле.

Через полгода, к великой радости родителей и мужа, Наташа забеременела, и через девять месяцев умерла от родов. Случилось это в первых числах декабря. Тогда еще никто в русской глубинке этого не знал, но у Наташи оказался отрицательный резус-фактор. Ребенок же, сын, остался жив; Алексей, убитый горем, как-то его назвал, затосковал, запил. И с тех пор несчастия прочно поселились в семье Барановых. Все вдруг свалилось на них: судебные тяжбы, финансовые неудачи, неурожаи. Капитал быстро таял. Умер от неизлечимой болезни отец, за ним мать. Поручик Баранов, постоянно находившийся то в полупьяном, то в сильно пьяном состоянии, в делах семьи не совершенно не участвовал. Все рушилось и катилось под гору. Приказчики безбожно воровали. Лишь сын Алексея Борис рос здоровым и веселым мальчиком, как будто вне всех невзгод, свалившихся на Барановых. По крайней мере пока. Его отдали в военное училище, отец проводил его пьяными слезами и вскоре скончался от удара.

Толку из Бориса не вышло. Он был зарублен на дуэли из-за женщины. Но все-таки успел оставить ей сына. Сын оказался нежеланным, его куда-то приткнули, потом он в наследство получил имение. На ком-то женился, как-то жил. Короче, к тысяча девятьсот шестому году от некогда богатой и многочисленной семьи Барановых остался лишь один молодой человек неопределенного рода занятий, заложенное хилое имение с хитроглазым дворецким, женой да ее шестилетним пацаном, и опустевшая после отмены крепостного права деревенька Бараново. В России тогда было неспокойно. Проигранная японская война, стачки. Революционеры. Убийства. Смута.

Имеласть у Баранова беременная в то время жена, и огромные долги, из-за которых ему пришлось оставить на время, как он рассчитывал, жену и бежать от кредиторов на третьесортном параходе, в эконом-классе в Америку. Оттуда он намеревался потом забрать жену и ребенка. Жена безуспешно прождала его год. Она не знала, что муж ее, даже не достигнув Атлантики, по русски сильно пьяный, перегнувшись через борт парахода, чтобы не стошнило на палубу, в сильную качку не рассчитал движений и свалился за борт. А загадочную пропажу одного русского пассажира обнаружили лишь в Нью-Йорке.

Она же, с безграничной ненавистью на давно мертвого мужа, которого когда-то любила все-таки, назвала родившегося ребенка Никитой и решила отдать его на государственное попечение. Копаясь в мужниных вещах, чтобы хоть чем-то компенсировать себе обиду, обнаружила кинжал. Покрутила в руках, не оценила. Дешовка. Как и все у мужа. Вынула из ножен. Попробовала лезвие. И порезалась так, что пришлось звать доктора останавливать кровь. Со злобой запихнула она кинжал в вещи ребенка, отвезла его в приют и больше его не видела. День его роджения - тринадцатое декабря усилием воли стерла она из памяти.

3. БАРОН

И вот прогремел год одна тысяча девятьсот семнадцатый. Революция. Одна, потом другая. Долгожданная, сладкая свобода. Никита рос в приюте, не зная ничего ни о своих родителях, ни о том, что он потомственный дворянин. Правда, знание это ему вряд-ли тогда бы чем-то помогло. Скорее помешало бы. Имение было конфисковано, в бывшем родительском доме на верхнем этаже заседали колхозники, а в холле устраивали танцы и крестьянские пьянки.

Забегая вперед, скажем, что здания подобной архитектуры плохо переносят революции и другие подобные социальные катаклизмы. Через пять лет подобной эксплуатации оно пришло в совершенейший упадок, и было приспооблено под склад. Ему еще очень повезло, что оно не сгорело и не было разрушено за две мировых и одну гражданскую войны. Так оно и простояло семдесят пять лет почти без ремонта, и лишь в тысяча деявятьсот девяносто втором году, да и то по счастливой случайности только, было куплено очень богатым человеком, отремонтировано, отделано и стало еще красивее, чем сто лет назад.

Никите было в тысяча девятьсот семнадцатом одиннадцать лет. Он полной грудью вдыхал воздух революции, быстро взрослел. В четырнадцать он уже был совершенно взрослым человеком. Политики он не касался. Никита, не чувствующий симпатий ни к кому из новых русских движений, решил строить свою жизнь по своему. Красных он ненавидел и считал их мужичьем. Вероятно, дворянские гены играли свою роль. Белым тоже не сочувствовал, предвидя их скорую кончину. Никита любил деньги, а так как самой прочной валютой тогда были золото и драгоценности, ему пришлось стать грабителем. Правда, первого человека убил он ранее, еще в двенадцать, защищаясь. Убил легко, лишь чуть полоснув тем самым невзрачным кинжалом. Вторая была девушка. Это было уже в четырнадцать. Пьяный, он затащил ее в кусты, с намерением посмотреть, что же у нее под юбкой. Но она вдруг стала кусаться, и подбираться к глазам. Рука с кинжалом сработала машинально девушка даже не пикнула. Никита выбрался из кустов, озадаченный и немного запачканный кровью, так и оставшийся девствеником. Огляделся - никого. И пошел в кабак выпить для успокоения водки.

С тех пор у него все пошло на лад. Он убил многих на своем пути. Сначала орудовал кинжалом, потом купил наган. Но кинжал все равно всегда носил при себе. Примерно к тому времени отностится и событие смены им фамилии. Еще в приюте кое-кто дразнил его бараном, но жестоко поплатился за это. Давали знать дворянские гены. Больше его не дразнили. Потом, в шайке, где Никита был самым младшим по возрасту, но по положению вторым, у них однажды не выгорело дело. И главарь тоже в сердцах назвал его бараном. Пришлось его убить, хотя человек он был неплохой по мнению Никиты. Но называть его бараном не имел права никто. Главарь упал в московскую канаву с тоненькой кровоточащей ранкой в животе в двадцать три тринадцать, а умер лишь в пять пятьдесят шесь, за полчаса до того, как был обнаружен сердобольной старушкой, спешащей на рынок. После этого Никита решил, что замена одной буквы в фамилии гораздо гуманнее, чем орудовать кривым острым ножом, меньше хлопот да и звучит благозвучнее. Так Баранов стал Бароновым, совместив при этом приятное с полезным.

Его прозвали Бароном. Наступила новая экономическая политика. НЭП. Барон, естественно, разбогател, и в двадцать пятом женился на барышне дворянского происхождения. Она была его первой женщиной, если не считать ту, что машинально зарезал он в кустах. И, как оказалось, последней. Она вышла за него из-за денег, так как не мыслила себе иной брак с простолюдином. Она не знала, да и Барон тоже, что род его был гораздо более знатен некогда, чем род его жены.

Но семья недолго оставалась полной. Через год после свадьбы с Бароном случилась неприятность: его застрелили конкуренты. Весь капитал достался жене. Сын его рос как сыр в масле, в смысле благосостояния. Он так никогда и не увидел отца, даже на фото - Барон принципиально не фотографировался. Мать сына за что-то невзлюбила. Может за то, что был он как две капли воды похож на отца своего и внешне, и внутренне, с его грубостью, матершиной и крутым нравом. Может за уродливость ( а Барон был не из красавцев ), может еще из-за чего. Но воспитание и образование она ему дала. В общем жили они более менее нормально, друг другу стараясь не мешать. До тридцать седьмого, когда мать его пошла в расход как враг народа. Он, таким образом, остался круглым сиротой.

Родственники от него все дружно отказались. В двенадцать лет человека еще можно перековать, не убивая, и Михаила, так звали сына Барона, отправили в сталинский исправительный интернат. Из вещей он взял лишь сапоги со спрятанным туда кинжалом, да телогрейку.

Там он жил, озлобленный, жестокий, одинокий. Если что, бил сильно, без предупреждения, рвал зубами, мог схватить камень и ударить по голове. Друзей у него не было. Работы было много. Жизнь однообразная, монотонная. Из всех выражений лица у него были в запасе лишь два: мрачное и весьма мрачное. Слов он почти не говорил, хотя был одним из самых образованных в интернате. И лишь каким-то загадочным образом он никого не убил до двадцать второго июня сорок первого, до того дня, после которого убивать не только было можно, а убивать стало должно.

4. ВОЛК

С первых дней войны Михаил пошел в аримю добровольцем. Приписал себе лишних лет. Война началась для него довольно скверно, но все же он пока оставался жив. Оглушенный, безоружный, попал он в плен. И лишь каким-то чудом при нем остался тот самый кривой невзрачный кинжал, который он тщательно прятал в интернате, и который теперь носил в сапоге. Он шел в миллионной колонне, состоявшей из бывших бойцов Красной армии. Лишь немногие здесь не превратились теперь в скот. Люди брели, как бараны, туда, куда гнали их конвоиры, а куда их гнали, никто не знал. Михаил брел в толпе вместе со всеми, злобно проклинал и материл коммунистов и Сталина в их главе, изредка сплевывая под ноги. Ненависть к коммунистам в нем окончательно созрела. Но ненависть к фашистам уже просто душила его.

Михаил подыскал кругом еще пару человек с таким же мрачным выражением лица, как у него. И вот побег - первый из множества человек, которого убил Михаил, оказался немецким придурковатым мужиком в расцвете сил, с толстыми губами, взглядом олигофрена и шмайсером на плече. Михаил легким движением руки с кинжалом срезал ему полшеи, подхватил падающий автомат и отстреливаясь, с товарищами, побежал к лесу. Место оказалось удачным они сразу скрылись из виду и даже не были ранены.

Потом партизанский отряд. Михаил сначала делал зарубки на прикладе, соответсвующие каждому убитому немцу или полицаю. Но однажды он сбился со счета, плюнул, отдал изрезанную винтовку в обоз, и, поборов брезгливось, вооружился шмайсером. Чем более он убивал немцев, тем более зол он становился. Он жестоко пытал перед расстрелом пленных языков - в землянке на окраине отряда он резал их своим кинжалом вдоль и поперек, вырезал им свастики на спинах, отрезал носы и уши. В изощренности пыток ножом он превосходил даже местное гестапо. Потом подбрасывал некоторые изувеченные трупы на дорогу. В отряде о нем пошла дурная слава. Немцы прозвали его Волком и назначили за его голову вознагражднгие. Но он был хитер и не попадался. Тогда они стали проводить карательные операции среди мирных селян. В ответ на это Волк стал выкалывать пленым глаза и отпускать живьем. Но тут начальство отряда запретило Волку пытать пленных, чувствуя, что такое озлобление лишь приведет к новым и новым жертвам среди мирного населения.

Волк сначала был ошеломлен. Но ничего в ответ не сказал. Той же ночью он ушел из лагеря. Никому не известно, что он затеял, видимо от ненависти он совсем потерял голову, стал неосторожен, и нарвался на немецкий патруль. Попал под пулеметный огонь, бежал с перебитой ногой. Но, к счастью для него, наверно, это было первое в его жизни настоящее везение, он остался жив. Его нашли, подобрали тяжело раненного. Принесли в отряд и тут ему еще раз повезло - он как раз успел на самолет, отлетающий в тыл. Его отправили на Большую Землю. Так он попал в госпиталь, в Новосибирск.

Там было тихо, как в могиле. Ни бомбежек, ни канонады. Заживало на нем все быстро, как на волке. Он аккуратно выполнял режим, на операции по удалению пуль ни звуком, ни движением не выдал боли от скальпеля. Соседи по палате кто выздоравливал, кто умирал. Волк томился от скуки. За окном февраль сдавал свои позиции, а март заявлял свои права. Чирикали воробьи, нагло светило солнце. Окна выходили на запад, и в один из таких солнечных вечеров, когда палата была залита вечерним ветренным солнечным светом, как будто красным вином, Волк, которому до выписки оставалась всего неделя, лежал на кровати и стругал своим кривым мрачным невзрачным кинжалом палочку. Сосед по кровати рассматривал кинжал, кивая головой вслед за рукой Волка. Он видел однажды, как Волк демонстрировал сталь кинжала - после того, как он открыл им банку американской тушенки, тут же, без подточки, на лету разрубил им бинт. Соседи по палате были поражены. Сейчас же кинжал напоминал лишь перочинный ножик.

И тут появилась медсестра. Новенькая.

- Это что еще за свинство ? - начала она повышенным тоном, - Вы почему здесь свинячите ?

Лет ей было от силы пятьнадцать-шестнадцать. Но держала она себя, как совершенно взрослая. На войне можно было удивиться хоть чему, только не возрасту.

Волк поднял на нее глаза. Она посмотрела на него. Волк встал, спрятал кинжал в ножны, потом присел на корточки, собрал в ладошки все стружки, которые он раскидал у кровати, рывком открыл заклееную еще на зиму форточку, разрывая бумагу и вату, и выбросил мусор в окно. В палате громко раздалось чириканье воробьев и пахнуло холодным весенним воздухом. Она ничего не сказала. Она повернулась и ушла. Соседи по палате присвистнули.

- Ничего себе, - сказал тот, что наблюдал за кинжалом.

У него не было обеих ног.

В ту же ночь она тайно увела Волка из госпиталя, через весь город протащила его, еще слегка прихрамывающего, в комнату общежития, где жила с тремя подругами - тоже медсестрами. Сейчас их не было - кто ночевал у чей-то троюродной тетки, кто в комнате напротив, на полу. Она завела его внутрь, усадила на кровать. И хотя, несмотря на возраст, была она уже женщиной опытной в таких делах, как-то вдруг ни с того ни с сего растерялась. Волк молчал и смотрел не нее.

- Что будем делать ? - произнесла она вдруг дурацкую фразу, дурацким голосом, и еще более по-дурацки усугубила, - А ?

Волк молчал. Она ненавидела себя за свою вульгарность. Она уже подумала было, что зря привела его. И почти смирилась с этим.

- Хочешь спирта ? - спрсила она.

- Нет.

- Может, чаю ?

- Чаю можно. - Волк впервые говорил так мягко, без злобы в голосе. Чаю можно конечно.

Она посадила его за стол, наклонилась, чтобы достать чайник и поставить его на огонь. Волк унюхал запах ее волос. И как-то мягко, по детски обнял ее. Ему ведь было только семнадцать...

А наутро он впервые в жизни улыбнулся.

Когда через неделю он забирал документы из госпиталя, соседи по палате не узнали его, настолько он изменился. Хотя вроде бы все та же одежда, то же лицо. Он вдруг понял, что жизнь началась для него только сейчас. Его отправляли на фронт. Она провожала его, плакала, но все понимала. Бежала за вагоном. Да Волк и сам чуть не заплакал.

За те десять дней, что он добирался до передовой, он написал ей тринадцать писем. Первые тринадцать писем в своей жизни. Самым коротким было тринадцатое, последнее: "Ты у меня одна на свете. Больше у меня никого нет". Он не знал, что под письмами надо подписываться.

И в первый же день на передовой, когда он пошел проверять посты, шальная беззвучная пуля залетела ему в ухо.

Так получилось, что ее тоже направили на фронт. Вначале в одно место, потом в другое. Потом выяснилось, что она беременная, и ее отправили в тыл рожать. Письма от Волка почта ей аккуратно пересылала. Те тринадцать писем, которые он написал ей за десять дней, шли к ней десять месяцев. Последнее пришло вместе с похоронкой. Через два дня пришла небольшая посылка - кривой кинжал. Она почти не плакала. Она знала, что так и должно было быть. А через месяц, когда она бежала за хлебом, ее на улице застала бомбежка. Ребенок был дома. Ребенок остался жить.

5. БЕЗ ИМЕНИ

Назвали его Иваном. И он тоже угодил в детдом. Не потому, что у подружки Волка не было родственников. Их просто не смогли найти. Записали его как Ивана Михайловича Баронова, положили на детдомовский склад кривой кинжал, и стали по коммунистически воспитывать. Генсеки сменяли друг друга, а Иван взрослел. После Сталина был Хрущев, после Хрущева - Брежнев, после Брежнева - Андропов, после Андропова - Черненко, и наконец венец творения - Горбачев. "Горби". Коммунист, разрушивший коммунизм. А может быть, он разрушился сам. Кто знает...

Итак, генсеки. Все, как один, коммунисты до мозга костей. Волк не вынес бы этого. Значит, ему опять повезло. Вовремя умер. А то сидеть бы ему в лагере, да и то в лучшем случае, и не один десяток годков...

И каждый генсек все норовил сделать по своему. Может и от чистого сердца, кто знает. И "жить стало лучше, жить стало веселее"; и "кукуруза - царица полей"; и "...гм...гм...миру...мир..."; и многого другого наслушался Иван по радио и телевидению после. Сталина Иван почти не помнил, Хрущева помнил, и даже как-то любил, а при Брежневе зажил взрослой сознательной жизнью. Коммунизм все никак не строился на родине Ивана, а все больше свинство распростанялось среди сограждан. Каджый греб под себя. Чем больше, тем лучше. Как будто завтра грести уже будет нечего. Как будто если сосед нагребет больше, то это позор на всю жизнь. Как будто после нас хоть потоп. Хоть трава не расти. Какой-то мерзостью веяло от того времени. Все гребли под себя. И мужчины, и женщины. А те, кто не мог, надрывались от криков в очередях за государственным, по дешовке. А те, кто не надрывался, либо ходили в джинсе, как американские хиппии, но с деньгами и наглыми глазами, либо питались кефиром, портвейном; наряжались в дырявые, как у Арлекино, трико, писали стишки, гнусненько антисоветничали в прокуренных кухоньках, наживали гастрит и язву желудка, мастурбировали под водочку.

В детстве недоедая, к зрелости Иван растолстел. В детстве он был октябреноком, потом пионером, и именно к тому времени относится событие первого рассматривания им своего кривого кинжала. Он лежал в его вещах, старательно отчищенный четырнадцать лет тому назад добрыми людьми от бурого налета. Иван вытащил его из ножен. Удивился, как это легко. Рассмотрел. Некрасивый. Острый. Иван попробовал лезвие на листке бумаги прошло как свозь воздух. "Интересно, убивали им человека ? - подумал Иван, - Интересно, лекго ли это ?"

Но все же он отнесся к нему с должным уважением. Дворянские гены дали себя знать. Не стал резать им хлеб, открывать консервные банки, хвалиться перед друзьями и возить на пикники. Все же память об отце, во-первых. Да и уж остр очень, во-вторых. Иван спрятал его подальше в свои вещи.

Постепенно он дорос до комсомола, до партии, до партийной работы. Тоже стал воровать, как все. Попал в волчью стаю, вой, как говорится, по волчьи. Растолстел еще сильнее. Много пил. Но что-то не давало ему наслаждаться подобной жизнью в полной мере - не шло ему в пользу ворованное - машины он часто бил, деньги тратил на женщин и на вино, тратить приходилось много - был он и как Барон, и как Волк безобразен, но без той мужской красоты, которая все же отличала и Барона, и Волка. К слову сказать, Бароном Ивана никогда не называли. Барином - было дело, но Бароном - никогда.

Женщин у него было много, но детей не было, жены - тоже. И ни одного человека в жизни своей Иван так и не убил. Насильственной смертью, разумеется. Но все же кинжал он раз каким-то образом таки применил, испробовал. Как-то по пьянке, не поделив красивой шлюхи с приятелем, выхватил он с апломбом кинжал из шкафа, с намерением попугать только. Как-то немного все-же задел по неловкости лицо соперника. Залил весь ковер кровищей. Потом раскошеливался на очень дорогую тогда пластическую операцию для него, чтобы клоки кожи не свисали со щеки. Слава богу, что шрам после операции получился более-менее благородного вида - приятель им даже втайне гордился, не рассказывая, конечно, его истинного происхождения.

Примерно к тому же времени отностится его пьяная поездка в Ялту. Вещи собирала его очередная банная подруга, он безразлично ждал ее в машине. Потом самолет, денежная река из его карманов, заставляющая окружающих цепенеть, семизвездочный отель, номера с девочками, спецобслуживание. Хмельные дни полетели быстро-быстро. Прогулки по морю, тир с живыми обезьянами, бани, женщины, авто, авто, авто... Лакеи-капитаны, лакеи-милиционеры, лакеи-метр'д'отели, рабы-женщины. Лакеи-сограждани. Лакейская Ялта.

И лишь временным помутнением рассудка, или пьяной блажью, или кратковременным действием дворянских ген можно было бы объяснить поход Ивана Михалыча Баронова душным июльским вечером одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года по Ялтинским улицам. По тем, где бродили простолюдины, где "дикари"-путешественники спали на тротуарах и газонах на картонных каробках, где грязные хиппи пили портвейн и тут же занимались любовью, где как-то существовал и и по-своему развлекался простой советский народ, которому, как говорится, слава.

Внимание Ивана Михалыча привлекла, приковала к себе красивая проститутка. В том, что она являлась таковой, Иван не сомневался. Глаз у него был наметан, как у видавшего виды сутенера. Он подозвал ее.

- Веди к себе, - приказал он.

- Не могу ! - запротестовала девушка, - у меня мать, сестра...

- Веди ! - властно повторил Иван.

Она увидела у него депутатский значок. И еще какой-то. Что делать бедной женщине ? Пришлось вести. Мать, конечно, была шокирована. Убежала с сестрой на кухню, закрылась там. Девушка провела его в "зал", единственное помещение кроме кухни. Там был диван, на окне - герани, на стенах - какие-то невнятные фотографии. "Мещанство," - брезгиво оценил Иван. Он пользовал девушку по пьяному долго, все никак не мог кончить. Наконец, совсем уж потный, кончил, отвалился от нее. Но остаться здесь она ему все же не дала - выгнала на улицу. Странно, но бывший недавно грозным и грубым, Иван сейчас вдруг стал очень сговоричив, и покорно покинул жилплощадь. Предварительно она выгребла все деньги из его пиджака и брюк, но не тронула ни одну из книжек, хотя и раскрыла одну: "Баронов Иван Михайлович, член КПСС с такого-то года. Личная подпись".

Как только он ушел, мать набросилась на нее с матом, мол тварь, блядь, да как ты могла, здесь, да еще с таким уродом !... Но она показала ей деньги; мало помалу мать успокоилась. Жизнь в квартирке вернулась в прежнее русло. И лишь через неделю под диваном нашли невзрачный кривой и очень острый кинжал.

Вот, пожалуй, и все про Ивана. Он не только никого не убил насильственной смертью, но и его тоже не убили. Он и сейчас жив, наверно. Страдает, вероятно, от простатита, может и от одиночества. Может нашел все же жену, и возит ее в потрепанной черной двадцатьчетверке на дачу. Живет в трехкомнатной приватизированной квартире. Пьет горькую. А может быть, председатель банка, и все так же водит шлюх. Но это вряд-ли, после того ялтинского вечера у него на половой почве начались проблемы. Сперва малые, потом побольше... Да черт с ним, с этим барином-похабником...

6. БАРОН-2

И снова странности произошли в странной семье Барановых. Как так вышло, что девушка забеременела - никто не мог понять. Ни она, ни мать, ни, как это и не смешно, ее младшая сестра. Мало того, как так вышло, что девушка не сделала аборт, зная, какой у ребенка был папа - тоже не умещается ни в какие рамки. Еще более фантастично, как от пьяного отца и пьяной бляди родился нормальный и вполне симпатичный ребенок - тоже для всех осталось загадкой. Но это было так.

И ему пришлось пожить в детприемнике. Так получилось, что мать его, уйдя однажды на плановую работу, не вернулась домой. Всякое может произойти с ялтинской проституткой - может лежит на дне морском, может на пляже в Майами - кто будет гарантировать ? Мать ее, конечно, тут же Алешу, так назвали ребенка, в детдом спихнула, вместе с кинжалом от греха подальше. Неудобен больно в быту - кривой. Ну и черт с ним. Да и с ребенком дочери непутевой тоже - самой бы пристроиться. Год с небольшим от роду Алексей Иваныч Баронов покинул Ялту и более туда не возвращался.

Счастливое детство пролетело незаметно, как пылинка в глазу, школа при интернате, ПТУ, завод. Перестройка. Надоело работать. Тем более, что возможности открылись широкие. Тем более, что деньги теперь можно было не прятать. Тем более, что звали его Бароном, что внешность у него была очень и очень проходная, что смекалка дай бог, а его знаменитый кинжал, да еще в его руках виртуоза порезал немало кожаных курток бритой московской шпаны, миллиметры не доставая до кожи. А если надо было, то и доставая. И не разу не попав к шакалам. К ментам. Хитер, как Волк, жесток, как Барон-1. От отца ему, казалось, не перешло ничего. Но к счастью своему, или к несчастью, Алеша не знал ни деда своего, ни прадеда. Он завоевывал аворитет кулаками и ножом, каратэ и самбо, и, что самое главное, мозгами и хитростью. Был тогда год тысяча девятьсот девяностый. А через три года вы бы его уже совсем не узнали. Белая девятка, спокойный, уверенный в себе взгляд темно-зеленых глаз, черные вьющиеся волосы, которые он коротко не стриг. Вполне интеллигентный выговор, повадки джентельмена. Подружка - невеста - дочь академика. Профессия - крупный криминальный авторитет. Для своих - надежный, но дорогой киллер.

Попросили его однажды, в начале марта, съездить за город. В один красивый старинный дом на берегу речки. По делу, конечно. Пообещали доллары.

Поехал. Работа...

7. ДЕЛО

Добрался он быстро. Приехал утром. Увидел с дороги дом. "Да, денег много вложено", - про себя оценил Барон здание и обстановку вокруг. Асфальт на отвороте к дому выглядел куда лучше, чем на трассе. "С дорожного налога, наверно, списали," - подумал Барон. Он не стал поворачивать туда и светиться. Он проехал еще метров с двести, за поворот, оставил машину на обочине, как можно сильнее съехав с дороги, и, натянув брюки на сапоги, чтобы в них не попадал снег, по сосняку стал пробираться к дому, который был пока еще не виден сквозь лес.

Через пять минут Барон, слегка вспотев, выбрался к опушке и увидел дом. Он стоял фасадом к изгибу речушки. Трасса, таким образом, проходила позади него. Старая, еще царская дорога, Барон знал это, была по другую сторону речки, но теперь давно заросла. Метров на пятьдесят вокруг дома все кусты и деревья были вырублены, под снегом виднелось что-то вроде клумб. Дом был не сложен в архитектуре - гэ-образное двухэтажное здание, с небольшими окнами, с балкончиками и колоннами. От дома к речке спускалась тропинка, и в ее конце виднелась белая красивая беседка. Барон залюбовался ей, представив, как, наверно, было бы приятно когда-нибудь в мае утром выйти из такого дома с женой, пройти в чем-нибудь легком, домашнем в беседку и выпить там чашечку кофе, любуясь бликами на журчащей воде. Но мечтал он недолго: работа. Барон отвернулся от беседки, стал оценивать обстановку.

Способов сделать дело он видел три. Либо внахалку, подъехать к дому, представиться каким-нибудь старым другом или новым клиентом, и потом неожиданно выхватить пистолет. Но в таком случае будет уж очень сложно уйти. Здесь не город - догонят... Втрой и третий подразумевали винтовку с глушителем и оптикой. Либо из-за тех вон приземистых строений, либо из-за сторожки. Приземистые строения были поближе, да и стояли почти в лесу - бежать будет легко. Но ведь там рядом обязательно окажется кто-то из холуев. Будет мешать, действовать на нервы. Это плохо. А сторожка была далековато. И какая-то подозрительная. Неясно, жил в ней кто-нибудь, или нет. Проводов к ней вроде не шло. Света там не должно быть. Может, это всего лишь какой-нибудь сарайчик для лыж ? И все же далековато. Можно было промахнуться. Но с другой стороны, и отрыв в побеге будет побольше. "А если собаки ?" - подумал Барон. Но на этот случай была специальная жидкость, чтобы смазать сапоги, был кривой кинжал и ни разу еще не подводившая сноровка.

Барон еще раз обдумал все три варианта. Остановился на сторожке. К тому же, по его рассчетам, солнце вечером будет светить как раз от сторожки к крыльцу, таким образом, можно будет все сделать по высшему разряду, a la Барон, в левый глаз. Приняв решение, он пошел к трассе, но не прежним путем, а новым, прикидывая путь отхода после дела.

До вечера Барон решил переждать в машине. Он, немного поколебавшись, все-таки поехал в близлежащюю деревеньку, которую проскочил утром прямо перед отворотом. Решил посмотреть, есть ли там магазин. Барон перед отъездом по холостяцки забыл взять с собой поесть. А делать такие дела натощак, как и сдавать экзамены - дело, как он знал, скверное. Он свернул на перекресток. "Засветка, конечно" - подумал он. Но милицию к делу подключать точно не будут. А машина ничего не скажет - ему дали ее специально для дела. "Черт с ней, с засветкой, уж больно есть хочется. Шляпу надеть придется, очки" - решил Барон.

Магазин он нашел быстро. Деревенька была всего из одной улицы. Барон вышел из машины в темных очках и шляпе, хотя какого-то особенного солнца в данный момент не было. Выглядел здесь он в своем наряде, как самый настоящий Джеймс Бонд. В магазине на него посмотрели, как на заморскую диковинку. Из еды там почти ничего не было. Барон купил какие-то древние рыбные консервы, булочку, газировки "Дюшес". Повернулся, чтобы выйти. И тут в магазин вошла девушка. Барон мельком взглянул на нее. И почему-то вдруг снял очки.

"Девушка была необыкновенно, хотя и не по русски, красива. Черные, глянцевые, волосы, но тем не менее почти белая кожа и темно-зеленые глаза. Грудь, которая будь хоть чуточку поболее, уже портила бы ее, в меру тонкая талия, и ноги, красоту которых не могла скрыть даже длинная черная юбка. Божественные руки. И завораживающий голос."

Хотя голоса он еще слышал. Долгую секунду они смотрели друг на друга. Потом Барон уступил девушке проход. Она прошла. Оглянулась на него, замешкалась. И направилась к прилавку. Барон, движимый какой-то странной силой, окликнул ее:

- Девушка !

Она повернулась к нему. Он хотел ей что-нибудь сказать, но не мог придумать, что сейчас было бы более подходящим.

- Вы здешняя ?

- Нет, - просто ответила она. - Приехала на праздники к дедушке. Хотя он мне на самом деле прадедушка, - девушка улыбнулась, - ему уже девяносто три.

Барон подумал, есть ли у него листок бумаги. Достал какую-то среднюю купюру из портмоне, написал на ней цифры и слово.

- Держи, - протянул он ей, - мой московский телефон.

Девушка подошла, протянула руку, взяла. Барон собрался уходить, но опять замешкался на долгую секунду.

- Постой, - сказала ему вдруг девушка вполголоса, - Сегодня. В одиннадцать. Избушка на окраине.

И сразу отвернулась. И даже чуть-чуть толкнула Барона к выходу. Он покорно вылетел и первым делом надел очки. Сел в машину и очень плавно сначала, а потом все быстрее поехал. Поехал на дело.

Он чувствовал, что с ним творится что-то странное. Впервые в его жизни он не испытывал от сознания предстоявшей ему сегодня работы трепет ожидания. Как будто что-то более важное ждало его впереди. Но что ? Барон бывал с женщинами, он знал, как это происходит, что чувствуешь при этом до и после. Еще он знал, что так бывает, когда пора заняться чем-нибудь более сложным. Он подумал, что может быть он перерос свое амплуа ? Может пора менять вид деятельности ? Но все же он никак не мог увязать отход сегодняшнего дела на второй план с девчонкой, случайно встреченной им в магазине. Он пережевывал булочку с рыбными консервами, запивал газировкой "Дюшес" и наблюдал за трассой. Ждал бардовый мерседес.

К вечеру он появился. Барон, сам даже не заметив этого, слегка провел себе ладошкой по щеке, потом пощупал, на месте ли кинжал. Подхватил винтовку, снаряжение, и быстрыми шагами, полубегом направлися к сторожке. Подоспел вовремя. На десять секунд раньше мерседеса. Как раз, чтобы перевести дыхание. Вот и клиент вышел на крыльцо. "Итак, где у нас тут левый глазик ?" - подумал про себя барон, ловя в перекрестие голову клиента. Клиент на мгновение замешкался. Палец Барона плавно повел спуск. Хлопок. Голова клиента дернулась. Дернулась так, как надо. "Есть, - понял Барон, - теперь отход."

И тут, словно призрак, перед Бароном появился древний, сгорбленный старик. Может быть он вышел из холодной сторожки, может вырос прямо из-под земли. Барону некогда было об этом размышлять. "А вот это настоящяя засветка," - мелькнуло в голове Барона. Молниеносное движение руки с железом, которое мы уже знаем по побегу Волка из колонны военнопленных и старик повалился на снег. Барон к тому времени был уже в десяти метрах. Старик хрипел.

- Алексей Иванович... Алексей Иванович...

Он вспомнил красивый, большой портрет, висевший некогда в холле барского дома...

В одиннадцать, когда было уже так темно, что хоть глаз выколи, Барон появился в избушке на окраине. Внутри было низко, тесно. Из всей мебели присутсвовали лишь кровать, стол, стул, да печка. Печка горела. Было тепло. Пахло березовыми вениками. Девушка была в черном вечернем платье, она уже сказала Барону, что зовут ее Наташей. Больше она пока не сказала ему ничего. Барон вдруг понял, что такое с ней случается впервые. И все его старые холостяцкие приемы вдруг показались ему пошлыми и неподходящими. Можно сказать, что он даже слегка растерялся. Они некорое время молча сидели под светом тусклой электрической лампочки, и Барон вдруг испугался, что именно сейчас все может разрушиться, пропасть. Что именно может пропасть и разрушиться, он не понимал. Но вдруг заволновался. Выручила его Наташа.

- Может, шампанского ? - спрсила она.

- Нет, я за рулем, - ответил Барон и тут же понял, что ответил по дурацки, и с дурацким двойным смыслом. Но исправлять было поздно.

- Тогда может чаю ? - Наташа второго смысла, казалось, не уловила.

- Чаю можно, - мягко согласился Барон.

Наташа наклонилась, чтобы вынуть из-под стола чайник. Вечернее ее платье, как и положено всякому хорошему вечернему платью, слегка показало ее грудь. И вдруг Барон мякго, по отцовски обнял Наташу. Она повернула голову, взлянула на него, и перевернулась в его объятиях.

Кровать оказалась ужасно продавленной. Но это ничего не испортило. А под утро, часа в четыре, в окно постучали. Барон, спящий всегда очень чутко, сразу тихо спросил:

- Кто ?

- Свои, Барон, свои. Выйди. Мы тебе деньги привезли.

- Какие деньги ? Мы ведь договаривались в городе, - с подозрением сказал Барон.

- Выходи, выходи... Договаривались в городе, а привезли сюда. Да выходи ты, успеешь еше на..., - говоривший снаружи оборвал себя на полуслове.

Проснулась Наташа.

- Я сейчас, - сказал ей Барон, накинул одежду и вышел из избушки.

Наташа прислушалась. Было тихо, только иногда с улицы доносились обрывки каких-то фраз. Потом раздался негромкий звук уезжающей машины. Наташа улыбнулась, готовясь принять мужчину. Прошло десять секунд. Барон не заходил. Наташа заволновалась. "Уехал..." - мелькнуло у нее в голове. Она вскочила, накинула на голое тело шубу, надела на голые ноги дедовы валенки. Выскочила. Превое, что она увидела, была Бароновская, выданная ему на дело машина. Она сделала еще пару шагов и увидела его. Он лежал на спине с открытыми глазами. Вышедшая на минуту из-за туч луна немного отражалась в них. На лице осталось приветливое, дружеское выражение. Крови нигде видно не было. Как будто он говорил Наташе: "Подожди, сейчас полежу немного и поедем. Секундочку." И тут Наташа не выдержала. Ее долгий, дикий крик разбудил сонную, хилую деревню.

8. КОНЕЦ

... дорога вновь пошла под уклон и шофер надавил на педальку. Парень отодвинулся от окна, автобус покатил быстрее; покойник и молодая женщина быстро остались позади. Вскоре впереди появилась синяя новенькая табличка, перечеркнутая красной линией. То слово, которе на ней было написано, еще невозможно было с такого расстояния разобрать. Но скоро автобус подъедет ближе, и... И тогда парень с девушкой прочитают название деревушки: "Бараново". А водитель даже и не обратит на нее внимания - он-то рулит здесь уже раз в двадцатый...

4 июня 1996