"Вне себя" - читать интересную книгу автора (Ковеларт Дидье ван)

Звоню к себе домой, а мне отвечает незнакомый голос. Озадаченно смотрю на решетку домофона.

— Да? — повторяет голос.

— Извините, наверное, я ошибся.

Потрескивание смолкает. Кнопки расположены очень близко, видимо, нажимая свою, я случайно задел соседнюю. Тыча пальцем точно в собственное имя, снова жму на черный прямоугольничек.

— Ну что еще? — недовольно откликается тот же голос.

Видимо, что-то не срабатывает. А может, это монтер пришел довести до ума проводку.

— Это четвертый этаж, квартира слева?

— Да.

— Моя жена дома?

— Кто-кто?

Собираюсь объяснить, что я Мартин Харрис, но тут дверь открывается, выпуская парочку — оба с мобильниками, поглощены прослушиванием голосовой почты. Я пересекаю холл, вхожу в лифт, и деревянная кабина, слегка подрагивая, медленно ползет на последний этаж.

На лестничной площадке темно. Ощупью нашариваю выключатель, зажигаю свет и звоню в свою квартиру. Через некоторое время приоткрывается дверь — соседняя. Сухонький старичок глядит на меня через цепочку. Я здороваюсь. Он отвечает с видом одновременно виноватым и подозрительным: мол, у всех звонков звук одинаковый. Я киваю, извиняюсь — понимаете, нет ключей, — и оборачиваюсь: открылась моя дверь. На меня в упор смотрит некто в пижаме, лица не вижу — стоит против света. Слова застревают в горле.

— Это вы звонили в домофон?

Я спрашиваю, что он здесь делает.

— Как это что я здесь делаю?

— В моей квартире.

— В вашей квартире?

Он так искренне удивлен, что я теряюсь. Вглядываюсь, понемногу начинаю различать черты и уточняю, изо всех сил стараясь держаться нейтрального тона, что я — Мартин Харрис. Он вздрагивает. В голове теснятся мысли, одна другой смешней и безумней. У моей жены кто-то есть? И этот кто-то поселился здесь, пока я был в больнице?

— Лиз!

Мы произнесли это в один голос. Вот и она, выходит из ванной, в трусиках и черной рубашке. Я хочу войти, он не пускает. А она спрашивает, что случилось. Спрашивает у него, что случилось.

— Ничего, — отвечает он. — Ошиблись дверью.

Лиз смотрит на меня. Но не так, как смотрела бы жена, застигнутая с любовником. Нет. Как чужая, как женщина, к которой пристали на улице и ей неприятно.

— Сам разбирайся, — говорит она ему.

И скрывается в кухне. Я опять пытаюсь войти, незнакомец удерживает меня рукой.

— Лиз! — кричу я. — Что за шутки?

— Оставьте в покое мою жену!

Его жену? Я так и застываю с открытым ртом, до того у него уверенный вид. Он примерно моего возраста, сложением пожиже, у него звучный голос, квадратное лицо, растрепанные светлые волосы, и на нем пижама от «Гермеса», которую Лиз купила мне в аэропорту Кеннеди. Я с силой стряхиваю его руку.

— Что вы себе позволяете? — кричит он, выталкивая меня за дверь.

— У вас проблема, месье Харрис?

Я оборачиваюсь. Старичок-сосед по-прежнему выглядывает через цепочку.

— Нет-нет, ничего, месье Ренода, — отвечает этот тип. — Уже разобрался.

Я смотрю на одного, на другого. Да что же это такое?

— Вы уверены? — настаивает сосед.

— Да, да. Просто недоразумение. Извините, что разбудили. Вы что, весь дом хотите переполошить? — продолжает он, понизив голос, и смотрит на меня так, словно призывает проявить благоразумие и договориться полюбовно. — Ладно, заходите, разберемся…

Я хватаю его за грудки — за собственную пижаму — и выволакиваю за дверь.

— Нет уж, это вы проваливайте из моего дома немедленно! И разбираться будем при всех!

— Мартин! — визжит моя жена.

Он высвобождается, ударом снизу отбив мои руки. Я не успеваю среагировать — хлоп! — и дверь закрыта. Я оборачиваюсь к старичку, тот поспешно пятится, хлопает своей дверью и запирается на два оборота. Подавив изумление, подыскиваю тон, подходящий для такой ситуации. Здравствуйте, месье Ренода, извините, я ваш новый сосед, мы еще не успели познакомиться. Он кричит из-за двери, чтобы я убирался вон, не то он вызовет полицию.

Я застываю в тишине лестничной клетки. Абсурдность ситуации обезоруживает. Как доказать очевидное, если все его отрицают, а тебе нечего им противопоставить, кроме своего честного слова? Я люблю мою жену, она любит меня, мы никогда не ссорились, по крайней мере при свидетелях, я изменил ей только раз за десять лет брака, да и то, так сказать, в рамках профессии, с коллегой на конгрессе ботаников, она об этом так и не узнала, мы с ней радовались предстоящей новой жизни в Париже — и что же все это значит? Я прихожу домой — и попадаю в объектив скрытой камеры? Я принимаюсь искать на площадке микрофоны, жучки, блики за зеркалом… Но кому я понадобился и почему Лиз с ними заодно?

Свет гаснет. Я обессиленно прислоняюсь к стене, перевожу дыхание. В горле ком, в голове пусто, под ложечкой противно сосет — этакая смесь страха и облегчения, которую испытываешь, когда дурное предчувствие сбывается. Как только я пришел в себя, я пытался дозвониться жене на мобильный — безуспешно. Меня не было неделю, а она не встревожилась, не заявила о моем исчезновении, не обратилась в полицию, хотя там ей сразу сообщили бы, в какой больнице я лежу в реанимации. И вот я вернулся, а она прикидывается чужой женой.

Я стою в потемках и гипнотизирую взглядом свою дверь: ну, откройся же, и пусть выйдет Лиз и с хохотом представит мне своего сообщника, и повиснет у меня на шее, и скажет: «С первым апреля!» Правда, сегодня 30 октября. И розыгрыши — это не в ее духе. Любовник, впрочем, тоже. Так я полагал всего пару минут назад. А теперь меня выкинули из дома, из семьи, и я больше ни в чем не могу быть уверен.

И вдруг мне все становится ясно, и я невольно расплываюсь в улыбке, до того это глупо. Да она же решила, что я ее бросил, вот так, под влиянием минуты, взял и сбежал с той блондинкой, что сидела у иллюминатора и строила мне глазки над Атлантикой, — я-то думал, Лиз ничего не заметила, она ведь приняла две таблетки снотворного и закрыла лицо маской… То-то мне показалось, что она странно себя вела, когда мы приземлились, но она всегда дуется, если видит рядом женщину моложе себя. Я пытался ее развеселить, когда мы выходили из аэропорта, она злобно фыркнула в ответ: «Главное — шито-крыто!» А когда я наклонился подобрать пояс ее плаща, хлопнула дверцей такси, да так, что прищемила мне руку.

— Послушай, это не то, что ты подумала… Я попал в аварию, три дня был в коме… осложнений не было, но меня хотели еще понаблюдать в больнице… Я пытаюсь тебе дозвониться, с тех пор как очнулся, у тебя что-то с мобильником… Открой же, слушай! Что за дела! Я еле живой, рука болит, мне надо принять душ и… Лиз! Да открой же, черт побери!

В ответ ни звука. За дверью гробовая тишина. Сколько ни вслушиваюсь, слышу только звук поднимающегося за моей спиной лифта. Начинаю колотить в дверь ногой.

— Прекрати ломать комедию! Мне не до шуток! Открой дверь сейчас же, или я ее вышибу! Слышишь?

Из лифта выскакивает здоровенный детина и сгребает меня в охапку.

— Спокойно!

— Отпустите меня!

— Все в порядке, месье Ренода, я его держу!

Звучно поворачивается ключ в замке у соседа. Дверь приоткрывается, и старый хрыч вопит:

— Какой смысл платить за домофон и охрану, если кто угодно может сюда прийти как к себе домой?

Кричу в ответ, что я и пришел к себе домой.

— Тихо! — рявкает детина, до хруста стискивая мои ребра.

Он благодарит соседа за сигнал и спрашивает, чего мне надо от месье Харриса.

— Да ведь это я месье Харрис!

Хватка его медвежьих лап ослабевает, но ненадолго. Подбородком он нажимает кнопку звонка на моей двери:

— Добрый день, месье Харрис, извините, пожалуйста, этот мужчина ваш родственник?

— Ничего подобного, — отвечает голос из-за двери. — Я его впервые вижу.

— Ну? — грозно рычит детина. Тоже мне нашел доказательство…

— Что — ну? Я его тоже впервые вижу и знать не знаю!

— Зато я знаю, это месье Харрис, он живет здесь, а я охраняю этот дом. Ясно? Так что вон отсюда, живо, не то я вызову полицию.

— Вызывайте! Ну, вызывайте скорей! Этот тип выдает себя за меня, и моя жена с ним заодно!

Ни единый мускул не дрогнул на его бычьем лице.

— А документы у вас есть?

Я инстинктивно лезу во внутренний карман и тут же спохватываюсь. Объясняю детине, что я попал в аварию и потерял бумажник.

— Да не слушайте вы его! — верещит из-за двери сосед. — Это же наркоман, ясное дело, посмотрите, на кого он похож!

На кого я похож? На человека, только что вышедшего из больницы. Уже было собираюсь так и заявить, но прикусываю язык. Еще, пожалуй, решат, что я из психушки сбежал. Поворачиваюсь к своей двери и выкрикиваю умоляюще:

— Лиз, я люблю тебя! Прекрати эти шутки… Скажи им, кто я!

Я сказал это по-английски. Лиз из Квебека, и в Гринвиче мы всегда говорили между собой по-французски: в этом была некая интимность, которую я и пытаюсь воссоздать сейчас за собственной дверью, нарочито переходя на другой язык. Я клянусь ей, что она у меня единственная. Никакого ответа. Замечаю, как переглянулись охранник и сосед. Не может быть, они здесь что, все сговорились? Да нет, на сговор не похоже, это скорее намек. Так переглядываются два женоненавистника при женщине, зачисленной ими в гулящие: мол, все ясно, перепихнулась с мужиком, не сказав ему, что замужем, теперь он явился качать права, а она прикидывается, будто знать его не знает.

— Полноте, дружище, — говорит мне охранник гораздо мягче. — Вы же видите, вас тут не ждали.

Я встречаю его взгляд и киваю, тронутый отсветом человечности, мелькнувшим в его бычьих глазках. Он, кажется, поставил себя на мое место и сопереживал, словно это его не приняли и гонят прочь. Его рука, похлопывающая меня по плечу, напоминала о солидарности пьянчуг, проживающих вымышленные жизни за стойкой бара после рабочего дня.

Он подталкивает меня к лифту. Я не сопротивляюсь.

— И чтобы я тебя, парень, здесь больше не видел, понятно? — ворчит он на первом этаже почти ласково. — Не то по-другому с тобой поговорю. Здесь шума не любят.

Спиной чувствуя его взгляд, я иду к застекленной двери. Когда она захлопывается за мной, оборачиваюсь. Сквозь свое отражение вижу, как он возвращается к себе в каморку.

— Дорогу! — орет какой-то мальчишка на роликах и едва не сбивает меня с ног.

Я снова погружаюсь в уличный шум. Мусоровоз, отбойный молоток, голоса прохожих, автомобильные гудки. Все как всегда. Все как прежде. Смотрюсь в дверное стекло — и я прежний. Коренастый, сутулый, жесткие волосы, самое обыкновенное лицо. Еще немного, и я поверю, что ничего не произошло. Вот я подхожу к дому, звоню, дверь открывает Лиз, и мы бросаемся друг другу в объятия. Где же ты был, я чуть с ума не сошла, что с тобой случилось? Я рассказываю все, про аварию, кому, пробуждение, ее неработающий мобильник, она варит мне кофе, и мы вместе идем в больницу оплатить счет. Эту сцену я прокручиваю в голове с тех пор, как пришел в сознание. Так должно было быть. Палец тянется к черной кнопке с моим именем. Но я не нажимаю ее — поворачиваюсь и ухожу.

Машинально бреду по улице среди спешащих людей и туристов и невольно ищу глазами хоть одно знакомое лицо, продавца или бармена, который видел меня с Лиз, любое свидетельство, за которое я мог бы ухватиться. Но здесь только антикварные магазины и бутики. Я сворачиваю направо, нахожу аптеку, которую мне показали в прошлый четверг. Спрашиваю ту молодую женщину, что перевязывала мне руку, описываю ее. Она в отпуске. Выхожу, возвращаюсь назад, иду вдоль витрин агентства «Франс Телеком», где Лиз купила нам мобильники. Сим-карты без абонентского договора, стало быть, продавец вряд ли мог что-нибудь запомнить, — кроме того, она уже расплатилась, когда я пришел с перевязанной рукой.

Зайдя в первое попавшееся кафе, я буквально падаю на диванчик. Мне нехорошо. Голова кружится, мысли путаются, наваливается чудовищная усталость. Меня ведь напичкали лекарствами, вкололи противостолбнячную сыворотку, да и только что пережитое дает себя знать… Я больше не я. Как будто то, что со мной сотворили, — заразно. «Вот увидите, — сказал мне нейропсихиатр, — у вас могут быть провалы в памяти, или какие-то воспоминания всплывут не сразу». Ничего подобного, я все помню. Ужасно, когда ни в чем не сомневаешься ни на йоту и не имеешь возможности доказать. Моя память в целости и сохранности, но она работает вхолостую, без отклика, без контакта, ей не за что зацепиться.

Облокотившись на столик, обхватив голову руками, я глубоко вдыхаю запах пива и пепельницы, чтобы удержаться в настоящем, отогнать преследующее меня видение. Я ведь и правда почувствовал себя незнакомцем в глазах собственной жены. Так притвориться невозможно. Громко хохочут за стойкой рабочие, пропыленные, заляпанные краской, полные жизни. Я мысленно перебираю людей, с которыми разговаривал с тех пор, как ступил на французскую землю: кто бы мог подтвердить, что я — это я? Полицейский на паспортном контроле — но я и не разглядел его толком; таксист-кореец, который вез нас сюда, — но я не запомнил номер машины; потом таксистка, с которой я попал в аварию, да, конечно, но она знает обо мне только то, что ей сказал я, как и персонал больницы.

— Что вам угодно?

Я поднимаю глаза на официанта. Не стоит и спрашивать, узнает ли он меня. Мы сели здесь с чемоданами и распаковали телефоны, у нас была назначена встреча с хозяином квартиры, но через пять минут я обнаружил, что оставил в аэропорту свой ноутбук. Лиз осталась дожидаться ключей, а я вскочил в такси, потом — авария, кома, пробуждение.

— Что будете заказывать? — не отстает официант.

Я медлю с ответом. Сам не знаю, чего мне хочется. Не помню, что я люблю.

— Что-нибудь покрепче.

— Коньяк? Есть марочный, хорошего года, только завезли, не пожалеете.

Я сухо бросаю в ответ, что год на коньяках не проставляется. Его улыбка скисает. Я ничего не имею против него лично, но ложь как таковая вызывает у меня приступ неудержимой ярости. Я всё читаю в его глазах: вот еще один приезжий, говорит с акцентом, а всё туда же — его, француза, учит в коньяках разбираться.

— Кока-колу, — говорю я, давая понять, что инцидент исчерпан. — С ромом.

— «Куба Либре», — механически переводит он и отворачивается.

Я привожу в порядок изрядно помятый охранником костюм, приглаживаю лацканы пиджака, заправляю рубашку в брюки. Рука болит, пальцы под повязкой еще сильнее распухли. Это чудо, что я отделался всего лишь переломом фаланг, сказал врач, решивший, что это результат аварии. Но боль отдается где-то в затылке; возможно, у меня что-то более серьезное, в больнице просто проглядели. Мне так хорошо было в коме. От тех семидесяти двух часов у меня осталось только ощущение покоя, какого-то пушистого счастья, так сладко мне спалось только по утрам в детстве в Диснейуорлде под мерный гул монорельсовой дороги над домом, когда в блаженной эйфории я парил среди праздных курортников над собственным сном… Действие капельницы с «Ксилантилом», объяснил мне врач.

А потом — склонившееся надо мной лицо Мюриэль, когда я открыл глаза, ее улыбка, радость, облегчение, слезы, капавшие на мои щеки… Нервное напряжение наконец ее отпустило. За пять лет в такси я был ее первой аварией. Попытка проскочить перед грузовиком, боковое столкновение, удар о парапет и падение в Сену. Надтреснутым голосом она восстанавливала для меня цепь событий, медленно, упирая на согласные, так говорят с глухими или с плохо соображающими стариками. Она поклялась, что, если я не выйду из комы, никогда больше не сядет за руль. Хотя, как сама же честно призналась, мое возвращение к жизни вряд ли изменит ее будущее. Нарушение 5-го класса, повестка в полицейский суд и в перспективе лишение прав. Скупая картина, но об остальном я легко догадывался по ее молчанию. Я помнил кое-что из сказанного ею у моего изголовья: как она молилась, чтобы я открыл глаза, как убивалась в отчаянии; она не стеснялась высказывать сокровенное, ведь я, по идее, ее не слышал. Разведенная, с двумя детьми на руках, из зачуханного городишка в северном пригороде, связанная пожизненным долгом за свое такси. Иссушенное заботами тело, неженственные бугорки мускулов под свитером, кое-как сколотые гребнем черные волосы, усталое лицо без косметики, глаза, которым бы смеяться и радоваться и которые уже давно только и делают, что следят за дорогой. Пожалуй, даже хорошенькая, но сильно битая жизнью и очерствевшая. Ангел, обросший противотанковой броней, в которой вдруг обнаружилась брешь. Она сама вытащила меня из воды, так мне сказали: никто из очевидцев не решился прыгнуть, люди сочли более важным записать номер грузовика, который с места аварии скрылся.

Когда я, выйдя из комы, назвал себя и не мог дозвониться до жены, она съездила проверить, живу ли я по указанному адресу. Входная дверь была закрыта, и на ее звонки в домофон никто не ответил. Когда же врачи сочли, что меня можно отпустить домой, а администрация не давала разрешения на выписку без поручительства, она меня форменным образом похитила сегодня утром, сказав, что нечего мне сидеть в тюрьме за тысячу евро в день: она сама отвезет меня домой, а я приеду и расплачусь, когда мне будет удобно, вот так. Я без конца благодарил ее, она без конца просила у меня прощения. В такси, которое одолжил ей уехавший в отпуск коллега, она довезла меня до самой двери. Оставила на всякий случай свою карточку и укатила, предварительно убедившись, что я говорю в домофон. Надо полагать, ей хотелось поскорее забыть обо мне теперь, когда все обошлось.

— Ром кончился, — сообщает официант. — Просто кока-колу или что-нибудь еще?

— Просто кока-колу.

— Насчет коньяка, к вашему сведению, производитель имеет право указывать год после тысяча девятьсот семидесятого при наличии экспертного заключения апелляционного суда Бордо, и даже до семидесятого, если произведена датировка по углероду-14.

— Извините. Давайте кока-колу с коньяком.

От его умного вида не осталось и следа — так он стиснул зубы. Надо бы спросить его, где ближайший полицейский участок, и тут я вспоминаю, что у меня нет при себе денег. Как только он отворачивается к стойке, вылетаю за дверь.

На другой стороне улицы стоит ажан; подхожу, выслушиваю объяснения, благодарю. Он улыбается мне. С минуту я не могу двинуться с места, словно зацепившись за эту улыбку, с какой-то тайной, запретной радостью. Он не знает, кто я, но у него нет причин для сомнений; он верит мне, оказывает доверие. Под моим чересчур пристальным взглядом улыбка гаснет; ажан отворачивается, переключает внимание на машину, припарковавшуюся во втором ряду.

Собственная реакция внезапно пугает меня. Нет, так нельзя. Я должен выглядеть уверенным в себе. Это всего лишь дурная шутка, семейный кризис, через полчаса все уладится; мне очень жаль, что приходится тащить на люди нашу частную жизнь, но Лиз не оставила мне выбора.