"Кавалер Золотой Звезды" - читать интересную книгу автора (Бабаевский Семен Петрович)

Глава XII

Живет где-нибудь на Кубани Иван Петрович — положительный тип районного работника, и в нем все решительно положительное: и глаза — мягкие и ласковые, и лицо — умное, выразительное, и нос — непременно ровный, как бы выточенный, и походка не иначе как легкая… Все в нем так скроено, так подогнано, подтянуто и скреплено, что при самом строгом взгляде и то придраться не к чему. Голос у него тихий, улыбка приятная, слова доходчивые, обращение вежливое, — словом, за что ни возьмись, все говорит только о доброте Ивана Петровича… А рядом с ним, как туча в соседстве с солнцем, Андриан Аверьянович — отрицательный тип районного работника, и все в нем окрашено в одни суровые и мрачные тона: и глаза тусклые, какого-то кирпичного цвета, и лицо обрюзгшее, с желваками и зло нахмуренными бровями, и костюм сидит на нем мешком, и говорит он скучно и не иначе как сипло и в нос.

Показать именно такие, резко очерченные характеры не трудно. Значительно сложнее иметь дело с таким районным работником, каким является Рубцов-Емницкий. Его нельзя подвести ни под первую, ни под вторую категорию: он занимает, так сказать, золотую середину и находится где-то между Иваном Петровичем с его мягкими и ласковыми глазами и Андрианом Аверьяновичем с его тусклым взглядом и сиплым голосом… Поэтому и у Сергея сложилось о нем какое-то двойственное, неопределенное мнение. В день знакомства с Рубцовым-Емницким Сергей подумал о нем одно, теперь же совсем другое, а пройдет некоторое время, и Сергей, возможно, скажет: «Опять я ошибся». Больше всего, конечно, нравилось Сергею то, что Рубцов-Емницкий был человек поворотливый и в работе любил не золотую середину, а крайности, и если брался за дело, то брался энергично, горячо…

Так, после совещания в полевом стане, оставив Сергея дома, Рубцов-Емницкий поехал в район и уже на восходе солнца привез в Усть-Невинскую специалиста-плановика. Это был человек, судя по всему, опытный. Он приехал в станицу с женой и с двумя детьми, со своими папками, счетами, бумагой, чернилами и карандашами, и работа по составлению пятилетнего плана началась… Шли дни, и все это время возле дома, где поселился плановик и где собиралась станичная комиссия под председательством Сергея Тутаринова, непрерывно, день и ночь, стояли то дрожки, то тачанка, то бедарка, то верховые, под седлами, лошади: приезжали и уезжали бригадиры, животноводы, огородники, садоводы — консультанты плановика. За неделю плановик вместе с членами комиссии высчитал, подытожил и записал все, что только можно и нужно было высчитать, подытожить и записать. На многих листах появились и записи по каждому колхозу, и записи по станице в целом, и цифры по отраслям хозяйства, и цифры по трем колхозам. По настоянию Ивана Атаманова, даже каждой животноводческой ферме было отведено в плане свое особое, место в виде отдельного листа с графами, где значились: и рост поголовья по годам, и строительство, и затрата рабочей силы и строительного материала… Что же касается главных объектов строительства — электростанции, родильного дома, кинотеатра, избы-читальни, агрозоотехнической лаборатории, то все это было выделено в отдельный список.

Пока в Усть-Невинской составлялся пятилетний план, Рубцов-Емницкий занимался своими делами, все время размышляя над тем, как бы ему суметь заполучить строительный материал, миновав государственные плановые наряды. Какие только комбинации он ни придумывал, все мысли сходились на пятигорском друге, — именно Ираклий Самсонович должен прийти на помощь…

За эти дни Рубцов-Емницкий несколько раз побывал у себя в конторе, осведомляясь, как идет отделка кабинета для будущего заместителя, покрикивал на завхоза, чтобы тот поворачивался еще живее, на всякий случай позвонил в Пятигорск к Ираклию Самсоновичу. Сперва попросил друга прислать мягкую мебель и несколько штук ковров, затем заговорил о лесе… Убедившись, что Ираклий Самсонович и в этом деле не подведет, Рубцов-Емницкий со спокойной душой ушел домой и до вечера отдыхал, растянувшись на кушетке. Его жена, Олимпиада Фирсовна, женщина очень полная, похожая на рассерженную сову, обычно носила просторный капот, с широкими рукавами в виде крыльев, и с такими узорами и цветами, что казалось, будто на ней был не капот, а одни букеты…

Олимпиада Фирсовна принесла мужу вазу с клубникой и сказала:

— Лева, я сгораю от любопытства! Ну где же твой Тутаринов? Хотя бы посмотреть на него одним глазом…

— Зачем же, для ясности, одним глазом, — любезно возразил Рубцов-Емницкий. — Скоро ты увидишь его обоими глазами.

Через десять дней Рубцов-Емницкий снова явился в Усть-Невинскую в самом веселом настроении.

— Ну как, друзья, все у вас готово? — осведомился он, здороваясь с Сергеем и с членами комиссии. — Даже обсудили на колхозных собраниях? Ну, это и вовсе прекрасно! Теперь можно смело ехать в район… А насчет леса я уже кое-что придумал…

Все эти дни Сергей работал в комиссии с таким увлечением, что бывал дома только ночью, редко виделся с Ириной, забыл о своем фронтовом друге, не замечал ни дня, ни ночи и не чувствовал усталости. Ездил с Саввой в Чубуксунское ущелье, чтобы разузнать, в чьем ведении находится тот лес, о котором говорил Прохор. От сторожей, охранявших штабеля, они узнали, что лес принадлежит какому-то тресту, а какому именно — сторожа не могли точно сказать… Когда Сергей вместе с Саввой выехал в район, чтобы показать план Хохлакову и Кондратьеву, он тут только почувствовал усталость. Поудобней усевшись на тачанке, он вздохнул и сказал:

— Ну, Савва, кажется, самое главное сделано.

— А я думаю, что главное еще впереди, — сказал Савва. — Лес не выходит у меня из головы.

— В конце концов Лев Ильич поможет, — проговорил Сергей. — Да, а ты ведь не знаешь, как я в нем ошибся! Даже из хаты его выгонял… А он, оказывается, очень отзывчивый…

— Отзывчивый — это верно, — рассудительно проговорил Савва. — Боюсь, начнет блатовать, а мне это не по душе… Если приобретать лес, так только по-честному.

— Безусловно! А как же иначе? — ответил Сергей.

Дорога уходила под гору. Вдали, на высоком, из красной глины берегу, как по карнизу, растянулась Рощинская — большая районная станица с квадратной площадью, с садами и двумя рядами кирпичных зданий. Ближе к мосту, на стыке Кубани и Большого Зеленчука, густой гривой подымался лес, местами тронутый яркой позолотой. Мимо него проносились два потока — по одну сторону бурый, по другую — темно-серый; затем они сливались в один, и лес лежал в междуречье, как зеленое копье, обращенное острием к мосту.

— Погляди ты, речки как разлились, — сам себе сказал Дорофей и, тронув вожжой подручного коня, добавил:- Да, очень здорово разлились.

После этого Дорофей причмокнул губами, посвистел отрывисто, на манер перепела, и лошади, без слов понимая своего хозяина, перешли на рысь и понеслись, вскидывая гривы… Ах, что за парень этот Дорофей! Ведь он еще молод, казалось бы, как и где можно было успеть приобрести такую неподражаемую манеру управлять лошадьми или сидеть на козлах; такие, например, привычки, как ленивое помахивание кнутом, чтобы лошади постоянно это видели и не забывали о нем, как ловкое, в такт бегу лошадей, подергивание вожжой или тот же перепелиный свист, причмокивание?.. Нет, среди современной сельской молодежи такие опытные кучера попадаются слишком редко! Стоит вам хоть один раз прокатиться с ним, как вы сразу оцените его достоинства и скажете: талант! редкий мастер! Лошади у него бегут и ровно и легко, а тачанка покачивается плавно; даже по выбоинам Дорофей сумеет проехать так, что вам будет казаться, будто вы едете по асфальту… Кажется, родись он чуть-чуть позже, когда уже наверняка лошадиный транспорт повсеместно уступит место машинам, талант Дорофея так бы и увял, никем не замеченный. Но Дорофей родился, как говорят, ко времени — добрые кони и тачанки еще не вышли из моды, особенно на Кубани, и такой молодцеватый кучер, естественно, вызывал законную зависть у многих председателей станичных советов. Ведь это был не просто ездовой, умеющий обращаться с лошадьми! Нет, это был кучер в полном смысле этого слова, у которого лошади всегда веселы и тачанка гремит как-то по-особенному. Даже по ровной дороге она катилась с таким приятным звоном, что слушать ее было одно удовольствие, особенно в тот вечерний час, когда вы в поле один, а вокруг лежит равнина, — вы слушаете, глаза слипаются в сладкой дремоте, и вы засыпаете под говор колес…

Сергей склонил голову на плечо Саввы и задремал. Когда же он открыл глаза, тачанка катилась по узкой улице, выходившей на площадь с молодым парком, обнесенным железной изгородью. Дорофей подхлестнул коней и крупной рысью подкатил к двухэтажному домику, в котором помещались райком партии и райисполком. На обширном дворе уже собрался порядочный обоз — возле тачанок и линеек стояли лошади в хомутах, а в холодке, под колесами, на раскинутой бурке отдыхали кучера. Дорофей посмотрел на них многообещающим взглядом и улыбнулся, как бы говоря: «Постойте, постойте, я вот тоже подстроюсь к вашему лагерю, и мы еще не такое устроим заседание!» И как только Савва и Сергей сошли с тачанки и направились в двухэтажное здание, Дорофей привстал, показал лошадям кнут, чем придал им особую резвость, сделал круг и с грохотом влетел во двор…

— Пр-р-р! — крикнул он. — Здорово булы, кучера!

Лошади были распряжены и поставлены к передку тачанки, где лежала трава. Управившись с лошадьми, Дорофей подошел к своим товарищам и стал закуривать, повесив на мизинец расшитый монистами кисет… Ай, Дорофей! И что за парень!

В приемной Хохлакова собралось человек десять руководителей колхозов и станичных советов. Это были люди в летах и при здоровье, хорошо знавшие, что такое и степной суховей, и полуденный зной, ибо лица у них были уже не бронзовые, а коричнево-черные, с жесткими, засмоленными усами. Тут сидели и бритоголовые, и чубатые — кто носил на голове картуз, кто кубанку с красным верхом, кто войлочную шляпу, а кто и соломенный бриль. Одежда также была пестрая: у одного еще новенький военный костюм, у другого суконные галифе, спарованные с бешметом, у третьего шаровары, сшитые по-старинному, на очкуре, под который заправлена рубашка с галстуком. С Саввой они здоровались по-приятельски, за руку, как обычно здороваются закадычные друзья, которые до того, как их позовет к себе в кабинет Хохлаков, успеют постоять у ларька с пивом… Тот, что был в шароварах на очкуре и при галстуке, даже обнял Савву и поднял его, точно собравшись бороться.

— Атаман Усть-Невинской! — крикнул он. — Слыхал про твой пятилетний план! Одобряю!

Тут «атамана» окружили, на него посыпалось столько вопросов, что бедный Савва и краснел, и улыбался, и не знал, что отвечать. Поднялся веселый гомон, все разом поздравляли Савву и поглядывали на незнакомого чернолицего парня.

Послышался всем знакомый скрип шагов, и в приемную вошел Федор Лукич Хохлаков.

— Что у вас тут за пленарное заседание? — спросил он.

— Савву Нестеровича приветствуем!

— Опережает!

— Такой тон задает!

— Нашли же из-за чего шуметь. Графики по косовице и хлебосдаче все привезли?.. А! Сергей Тимофеевич! — воскликнул Хохлаков, увидев стоявшего в углу Сергея. — Заходи, заходи в кабинет! Поговорим… А я тогда волновался: тебя, наверно, дождь накрыл!

В кабинете, уютном и чистом, Федор Лукич усадил Сергея у стола и сам тяжело опустился в кресло. Откуда-то из-за пояса вынул платок, величиной с полотенце, старательно вытер седую, низко остриженную голову, затем расстегнул ворот гимнастерки и пожаловался на боль в сердце. Сергей и сам, еще в приемной, заметил резкую перемену в лице Федора Лукича: оно было не то чтобы бледное, а какое-то болезненное, восковое, со слабо синеющими на щеках прожилками. Увеличились мешочки под глазами, шишкастый нос тоже как-то округлился и потемнел, — даже родинка на верхней губе и та чем-то изменилась. И походка у него стала вялая, как у человека, никогда не сидевшего в седле, а тут проскакавшего на коне без отдыха километров тридцать, и скрип сапог не был таким бодрым и веселым, как раньше, а сделался каким-то плачущим…

— Надо бы лежать, а я не могу, — проговорил Федор Лукич, пряча платок. — Люди приехали. Начнем пересматривать график, и это до вечера. И так каждый день… Так что болеть некогда.

— Вам бы пора на отдых, — искренне посочувствовал Сергей.

— И такое придумал, — обиделся Федор Лукич. — На отдых! А кто заменит?.. Вот вы, молодые казачата, подрастаете, а смены себе я не вижу, — с упреком сказал Федор Лукич. — Партия вас учит, воспитывает, а вы нос задираете… Как подрос какой способный парнишка, так и норовит удрать куда-нибудь повыше, — в край, в центр! А кто в районе будет? Кто нас, стариков, заменит?

— Вы бы хоть полечились… Вам бы в Кисловодск съездить.

— Знаю, что надо ехать в Кисловодск, а поехать не могу. — Федор Лукич даже скривил губы, так ему трудно было об этом говорить. — Партийная совесть не позволяет… Началась уборка. На кого я оставлю район? На кого? Не-е-ет, Сергей Тимофеевич, лечиться мне некогда. Да ежели говорить правду, то старая гвардия и не привыкла к этим нежностям… Это теперь молодые как что — на курорт! А я так и умру стоя, как солдат на посту, и буду рад, что до последней минуты не ушел с поля боя…

Помолчали. Сергею хотелось заговорить о пятилетнем плане станицы, но он не знал, как начать. Федор Лукич тяжело вздохнул и еще раз вытер платком голову, лицо, шею. Сергей придвинулся ближе к нему и сказал:

— Федор Лукич, а мы составили пятилетний план Усть-Невинской… По колхозам прошли собрания… Народ очень одобряет… И вот мы приехали к вам.

— Слыхал, слыхал, — сухо проговорил Федор Лукич. — И удивляюсь… Чего ты в это дело вмешался? Вся эта затея Саввы нереальная. Это я ему давно растолковывал, но он…

— Это не затея Саввы, — перебил Сергей. — Не затея, а желание всей станицы. И нечего все валить на Савву…

— Ну чего ж ты обиделся? Зачем обижаться? Давай план, — посмотрим, что вы там наметили.

— Савва! Иди сюда! — крикнул Сергей, подойдя к двери и приоткрыв ее. — Давай план. Вот посмотрите. Здесь все сказано, — и Сергей развернул перед Федором Лукичом папку с бумагами.

— Так, так, — задумчиво проговорил Федор Лукич, внимательно рассматривая план. — Так, так… Урожай завышен, рост поголовья тоже, но с этим можно согласиться… Трудновато, но с этой задачей можно будет справиться, раз сами колхозники решили… А вот насчет строительства… Да, размах, размах, только все это, друзья, одна фантазия… Шестнадцать вагонов леса? Да вы подумайте, что это такое? Я знаю Савву, он привык строить замки на песке…

— А колхозники говорят, что этот план реален! — твердо сказал Сергей. — И если вы лично не согласны, тогда давайте обсудим на исполкоме…

— С тобой, Сергей Тимофеевич, нельзя спокойно разговаривать, — болезненно морщась, проговорил Федор Лукич. — Вот что, пойдемте лучше к Кондратьеву… Кстати, он давно хотел с тобой повидаться.

Федор Лукич тяжело поднялся и повел Сергея и Савву на второй этаж. Они прошли по коридору и вошли в кабинет, который внешним своим видом решительно ничем не отличался от многих кабинетов первых секретарей сельских райкомов на Кубани. Тот же длинный, в виде буквы «Т» стол, покрытый зеленым сукном, те же массивные стулья, расставленные не только вокруг стола, но и вдоль стен, те же два дивана — один кожаный, изрядно потертый, другой еще новый, обитый каким-то цветным материалом, те же четыре окна смотрят на площадь, и из них виден молодой сквер с железной оградой…

Из-за стола поднялся Кондратьев и пошел навстречу гостям. О нем Сергей много слышал, и ему казалось, что Кондратьев должен обязательно быть высокого роста, в военном костюме, стройным и чем-то очень походить на генерала — командира Кантемировской танковой дивизии, в которой служил Сергей… Перед ним же стоял чернолицый худощавый мужчина в обычном штатском костюме, опрятном, но далеко не новом. Роста он был среднего, коренастый, голова почти седая — особенно сильно побелели виски, а лицо строгое, усталое и немного грустное. Приятными были у Кондратьева карие глаза — в них постоянно жила какая-то скрытая улыбка, и взгляд их был так внимателен и проницателен, точно говорил: «Ты там что мне ни рассказывай, а я, дорогой, все твои мысли наперед знаю…» Во время беседы он не любил сам рассказывать, но зато любил расспрашивать и слушать, — и так умел он внимательно слушать собеседника, что казалось, в эту минуту забывал обо всем, кроме того, что говорили ему… Обычно он расспрашивал обо всем, даже и о том, что сам знал наверняка, — для проверки.

— Ну, как ваш пятилетний план? — спросил Кондратьев у Сергея после короткой беседы.

— Да вот мы и зашли по этому делу, — заговорил Федор Лукич, подсаживаясь к Кондратьеву. — План-то есть, но составлен он без всяких реальных возможностей… Рассуди, Николай Петрович…

— А с районным планом ты ознакомился? — спросил Кондратьев у Сергея.

— Ознакомился… — Сергей встал. — Но поймите, товарищ Кондратьев, по тому плану устьневинцам строить-то нечего.

— Как же нечего? — спросил Федор Лукич.

— На три колхоза одна конюшня и три кошары. — Сергей положил перед Кондратьевым папку. — А посмотрите этот план! Тут намечается строительство электрической станции… да и не только станции. Вот весь список объектов строительства.

Кондратьев взял список и, склонившись над столом, стал его рассматривать. Савва сидел в конце стола, молчал, не сводя глаз с Кондратьева. Федор Лукич взял Сергея под руку и отвел в сторонку.

— На весь район нам занаряжено восемь вагонов лесу, — шепотом проговорил он, — вот тут и выкручивайся как знаешь… А ты на одну станицу требуешь шестнадцать!.. Сергей Тимофеевич, где же тут реальность? Лес-то на дороге не валяется, и достать его невозможно.

— Да ведь вы же еще не пробовали? — спросил Сергей.

— Опять упрек? Эх, Сергей Тимофеевич, говорил я, что шумит у тебя в голове война, и был прав… Ты как-то странно рассуждаешь. Ты думаешь так: захотел и достал. А наше государство плановое и этого как раз не любит. Если государство само найдет нужным — оно даст тебе и сто вагонов и скажет: стройте, а мало будет, еще дадим. А ежели найдет нужным не дать, и не даст, и тогда будь хоть золотой, а раз тебе не положено по наряду, все равно ты уже ничего не сделаешь… Удивляюсь, как ты этого не понимаешь?

— Я отлично все понимаю, — сказал Сергей, глядя в лицо Федору Лукичу. — А вот одного не пойму; где это вы взяли такую выгодную теорию — ни печалей, ни беспокойств. Да вас за это всякий бездельник расцелует! Чего еще желать лучшего? Жизнь спокойная. Живи себе и ни о чем не думай, а государство о тебе само побеспокоится и скажет, что тебе делать сегодня, а что завтра. Так ли я понял ваши слова?

— Ты опять свое…

— А о чем вы там спорите? — спросил Кондратьев, вставая. — Федор Лукич, чего ж тут обсуждать? Надо рассмотреть на исполкоме… Мне такой план положительно нравится.

— И мне он тоже нравится, — недовольно проговорил Федор Лукич, подходя к Кондратьеву. — Если стоять в стороне и любоваться — очень хороший план. А мы должны его утвердить, взять на себя ответственность. Узнают в крае, газеты распишут, а выполнить мы все это так или иначе не сможем. Тогда что? Кому придется краснеть перед краем? Нам с тобой, Николай Петрович… Сергей Тимофеевич был да уехал, Савва тоже останется в стороне, а мы с тобой в бороне…

— Так вот вы чего боитесь! — сказал Сергей. — Тогда знайте: никуда я не уеду, пусть вас это не пугает.

— Тутаринов, не горячись, — строго сказал Кондратьев. — Давайте вместе подумаем, как и где достать лес. Именно об этом беспокоится Федор Лукич, и не без основания.

— В Чубуксунском ущелье есть лес.

— Знаю. Но им распоряжается край.

— Поеду в край…

— А если в крае откажут?

— Не может быть. — Сергей задумался. — Если откажут, поеду в Москву.

— Хорошо, Тутаринов, — сказал Кондратьев. — Мы командируем тебя в край и будем считать, что пятилетний план Усть-Невинской нами одобрен… Так, что ли, Федор Лукич?

Федор Лукич не ответил. Он сидел на диване и держался рукой за грудь.

— Возьми с собой план, — наказывал Кондратьев. — Я на этих днях буду в крайкоме и тоже поговорю… А когда вернешься, тогда уже и примем решение о мерах по практической реализации плана. Я думаю, это и будет самое правильное.

Федор Лукич, держась рукой за грудь и часто вытирая платком потное лицо, сидел молча. Когда Сергей и Савва, попрощавшись, вышли, Хохлаков встал и подошел к Кондратьеву.

— Николай Петрович, что поделаешь с этими горячими головами? Беды не оберемся…

— Федор Лукич, — сказал Кондратьев, — если тебе надо полечиться — возьми путевку и езжай… Мне было просто стыдно. Ведь как ты ни рассуждай, а Остроухов и Тутаринов правы, они-то, оказывается, дальше нас видят. И не удивительно, что наш районный план их не удовлетворяет. Вот что, иди и заготовь Тутаринову документы, чтобы он смог выехать в край завтра же…

Федор Лукич махнул рукой и молча вышел.

Сергей и Савва уселись в тачанку и выехали со двора. Навстречу им шел Рубцов-Емницкий, размахивая брезентовым портфелем, как всегда, веселый и улыбающийся.

— Друзья, ну, как ваши успехи, для ясности? — спросил он, поставив парусиновый сапожок на подножку тачанки. — Как вас принял Федор Лукич?.. Я уже спешил на выручку.

— Федор Лукич принял не очень любезно, — ответил Сергей, — а Кондратьев хорошо. Завтра еду в край, и там все будет решено.

— Милый человек! — сказал Рубцов-Емницкий, взобравшись на тачанку. — Зачем же ехать в край? Совсем не надо туда ехать, а завтра же поезжай ты в Пятигорск. Там обосновалась краевая контора по сбыту леса. Так что все равно тебе придется ехать в Пятигорск. А зачем терять время? К тому же, как я тебе говорил, там живет мой друг Ираклий Самсонович. Я черкну записочку, и он все сделает. Пока ты попьешь нарзану и погуляешь по склону Машука, все твои дела будут сделаны… Заедем-ка на минутку ко мне.

В конторе райпотребсоюза еще все было испачкано глиной, известью. Пахло красками, сосновой стружкой, олифой.

— Навожу порядочек, — сказал Рубцов-Емницкий, провожая гостей в кабинет.

Пока Рубцов-Емницкий писал, усевшись за стол, Сергей смотрел в окно и размышлял: «Если это так и там находится краевая контора, то в самом деле нужно ехать в Пятигорск и все решить в какие-нибудь три — пять дней…»

Рубцов-Емницкий вложил записку в конверт и, вручая его Сергею, сказал:

— Для ясности, никакого секрета… Можешь прочесть.

Читать Сергей не стал, а сунул конверт в боковой карман гимнастерки, даже не посмотрев, кому он адресован.

— Эх, Савва, — сказал Сергей, когда тачанка, миновав мост, катилась по степной дороге. — Теперь бы нам утвердить в крае намеченные нами объекты и получить наряды на строительный материал… И это надо сделать побыстрее… Эй, Дорофей! — обратился он к кучеру. — Завтра мы с тобой едем в Пятигорск. Готовься в дорогу.

Дорофею не надо было говорить, что и как готовить в дорогу. Ему все это было давно знакомо. Он всю ночь не спал: то кормил лошадей, подсыпав им лишнюю порцию овса, то мазал колеса, то чинил сбрую, то укладывал овес для лошадей и харчи для себя и своего пассажира. Все было готово, и на заре тачанка со звоном выкатилась из Усть-Невинской и загремела по степи…

Ехали хорошей рысью и уже к полудню увидели на горизонте, точно в тумане, очертания Пятигорья… Горы синели и манили взгляд. И тут Сергей вспомнил о записке Рубцова-Емницкого, и ему захотелось узнать, что в ней написано. Конверт был не заклеен. «Ираклий Самсонович! Для ясности, буду краток, — гласила записка. — Податель сего — Герой Советского Союза, будущий мой заместитель, так что ты это понимаешь, и так и далее, ясное море! Будь ласка, чернуша, устрой ему насчет лесу, как свой своему… Твой заказик будет реализован на пять! А то и больше! Привет от Иллариона — и что за каналья, обосновался в Москве, и теперь она есть высокая шишка, ты тоже — шишка, но я тебя не дразню, и так и далее…»

Дальше Сергей читать не мог. Он невольно улыбнулся и подумал: «На каком это языке написано?.. — И я — будущий заместитель? Значит, он еще не выбросил из головы эту глупую затею?..»

Сергей еще раз посмотрел на записку, потом разорвал ее на мелкие кусочки и бросил под колеса.