"Кавалер Золотой Звезды" - читать интересную книгу автора (Бабаевский Семен Петрович)

Глава VII

После того как Сергей уехал с Хохлаковым, Семен заскучал без своего друга. Прошелся по двору, заглянул в сарайчик с дырявой крышей, увидел изломанный плетень в базу, повалившуюся калитку, поломанную дверь в погребе, — все, на что он ни смотрел, просило рук, топора и гвоздей.

Семен вернулся в хату и сказал Анфисе, чтобы она раздобыла кое-какой плотницкий инструмент.

— Ты разве умеешь плотничать? — удивилась Анфиса.

— А что ж хитрого? Тут и уметь нечего.

Семен увидел под лавкой старые Анфисины туфли, взял их и стал рассматривать.

— Тоже можно бы подремонтировать.

— Старье… Никуда не годятся, — со смехом сказала Анфиса.

— Так-таки никуда и не годятся? А я вот возьмусь за них, они и сгодятся. Еще какие туфельки получатся.

Анфиса принесла топор, пилу, молоток и горсть гвоздей. Семен вышел из хаты и принялся за дело. Работал он быстро и так умело, точно всю жизнь только этим и занимался. К обеду и плетень стоял на своем месте, и калитка была поднята, и дверь в погребе отремонтирована. После этого Семен взялся и за крышу. Принес к сарайчику соломы, смочил ее водой и наделал граблями узкие, хорошо спрессованные валки. Забравшись на стропила, он попросил Анфису подавать ему мокрую, приготовленную для кровли солому… «Да он на все руки мастер, — подумала о Семене Анфиса, когда крыша была готова и оставалось только поставить гребень из камыша. — Вот если бы у меня был такой брат». При этом Анфиса невольно улыбнулась, так как под словом «брат» она подразумевала нечто совсем другое, а что именно — догадаться было нетрудно.

У Семена тоже иной раз возникали подобного рода мысли, особенно в тот момент, когда Анфиса, нанизав вилами солому, легко подымала ее и осторожно клала к его ногам. Семен видел в Анфисе хорошую помощницу и невольно говорил сам себе: «Вот такую бы мне жену…»

В этом месте следует оговориться. Не подумайте, что Семен приехал на Кубань с определенной целью — жениться здесь на какой-нибудь молодой и красивой казачке и обосноваться на постоянное жительство. Правда, Семен был круглым сиротой, он не имел, как говорится, ни кола ни двора. Ему было все равно — ехать ли на Кубань, или на Урал. Однако к Сергею он приехал только в гости и намеревался пробыть в Усть-Невинской месяц или два — не больше… Такая оговорка необходима потому, чтобы никто, видя, с каким старанием Семен взялся за работу, не мог упрекнуть бывшего фронтовика в том, что он принялся наводить порядок в чужом дворе из каких-то личных выгод, и чтобы никто не мог сказать: «Вот он какой хитрый, этот радист-пулеметчик! Дескать, знаем, для каких целей понадобились ему и поломанные двери, и крыша, и туфли Анфисы!» Увидит все это старый Тутаринов, обрадуется и скажет: «А посмотри, Ниловна! Да у этого парня золотые руки! Какой-то колдун! Прошелся по двору, поколдовал — и все кругом блестит и сияет! Как ты, Ниловна, на то смотришь, если б стал этот парень нашим зятем? Свой-то сын третий день по району раскатывается, о доме забыл, а Семен, смотри, какой хозяйственный. В колхоз его примем, а там, гляди, и бригадиром станет. Голова!..» В свою очередь Ниловна, как женщина добрая, скажет: «Всякий зять любит дочку взять, но Семен — парень славный, его можно и в зятья принять».

Получив такую высокую похвалу родителей, Семену останется лишь заручиться согласием Анфисы и смело засылать в дом Тутариновых сватов. А сваты на Кубани — народ дотошный, разговорчивый, знающий, как лучше подойти к отцу и матери. Кто-кто, а уж они-то сумеют сказать не только о том, что будущий зять — мастер на все руки, что ему ничего не стоит починить крышу или отремонтировать обувь, а и о том, что на груди у Семена — три ордена и шесть медалей, что с таким героем Анфисе можно идти хоть на край света, — и весь этот разговор кончится свадьбой…

Нет, нет! Таких корыстных намерений у Семена не было. Причина его стараний коренилась в его же характере. Ни внешним видом, ни душевным складом, ни привычками, ни чем-либо другим он не выделялся в среде своих друзей-танкистов. В меру был храбр, в меру вынослив, в меру любил повеселиться, — словом, парень как парень, и только одна черта характера бросалась в глаза — его трудолюбие. Когда руки Семена ничем не были заняты, он не находил себе места; и скучал, и злился, и ощущал ломоту в теле, а ночью страдал бессонницей.

Такая необычная любовь к труду была у него в крови. Взявшись за дело, он отдавал всего себя и не знал, что такое усталость, а самый процесс труда приносил ему одно наслаждение — сделанная вещь казалась необыкновенно красивой!.. Вот и теперь, покончив с крышей, он слез на землю и долго стоял, любуясь тем, как поблескивает на солнце гладко причесанная солома; а мысль о том, что об этом скажут старики Тутариновы, ему и в голову не приходила.

— Анфиса, — проговорил он, любовно поглядывая на крышу, — а здорово у нас получилось! Просто красиво…

Под вечер с огорода пришли Тимофей Ильич и Ниловна. Старик сразу заметил во дворе перемену, остановился возле сарайчика, осмотрел крышу и подумал: «Видать, Сергей вернулся и за ум взялся. А что ж, крыша дельная!» Когда же от Анфисы узнал, что Сергей как уехал с Хохлаковым, так и не возвращался, что крышу чинил Семен, Тимофей Ильич нахмурился и, сердито посмотрев на Ниловну, сказал:

— Куда наш беглец запропал?

Ужинали на дворе, при слабом свете луны. Семен сидел рядом с Тимофеем Ильичом. Ели молча. Первым заговорил Тимофей Ильич.

— Умеешь? — Тимофей Ильич посмотрел на сарайчик.

— Дело привычное.

— Где же ты учился? Может, на войне.

— А что ж? На войне нас, Тимофей Ильич, всему научили.

— А! Так-таки всему?

— Батя, а вы еще и не знаете, — вмешалась в разговор Анфиса. — Семен и туфли мне починил. Вот посмотрите…

Тимофей Ильич внимательно осмотрел починку.

— А Сергея тоже всему этому обучали на войне? Или только одному геройству?

— Да что ты, Тимофей, все на Сережу бурчишь и бурчишь, — сказала Ниловна. — Вот буркун старый…

— А чего он третий день до дому не является? Уехал — а куда и зачем?

После ужина Тимофей Ильич сел на завалинку, позвал Семена. Угостил табаком и спросил:

— Ты, случаем, водокачку не сумеешь починить? Какая-то в ней случилась поломка…

— Колесо корцами воду берет? — с достоинством спросил Семен.

— Корцами.

— И не крутится?

— Стоит.

— Значит, вода лопасти проломила. Можно исправить.

Такой ответ Тимофея Ильича обрадовал. Старик повеселел и стал расспрашивать Семена и откуда он родом, и кто его родители, и надолго ли приехал в станицу. Тут же он решил выяснить и такой, казалось бы, на первый взгляд, пустяковый вопрос: нравится ли гостю Усть-Невинская — старинная линейная станица, стоявшая по соседству с черкесскими аулами, а также — хороши ли горы, лежащие зеленой грядой по ту сторону реки (Тимофей Ильич родился и состарился в верховьях Кубани и был убежден, что красивее этих мест нигде нет). Семену нужно было сказать: «Да какой может быть разговор? Места здесь великолепные, просто райские места; и горы такие веселые, что смотришь на них и насмотреться не можешь; а Усть-Невинская — так это же не станица, а один сплошной сад». После этого старик пришел бы к выводу, что приятель его сына — человек рассудительный, а главное, о жизни судит правильно… Но Семен сказал то, что думал:

— Местность ваша, Тимофей Ильич, мне не по душе. Что это за местность? Станица стоит в каком-то котловане. Кругом горы. Куда ни посмотришь, кругом одни горы да река. Скучно… Я бы тут ни за что не жил.

Такой ответ обидел Тимофея Ильича.

— Вижу, ни шута ты в нашей жизни не смыслишь, — сердито проговорил он и встал. — Где ты еще найдешь такое место?

Семен понял, что совершил непоправимую ошибку… Старик не сказал больше ни слова, взял кисет и ушел в хату, продолжая мысленно спор с Семеном. Перед тем как лечь в постель, он посмотрел в окно и увидел Семена и Анфису. Они стояли за воротами в тени дерева. «А-а-а… Местность ему не по душе, — подумал Тимофей Ильич, — а дочка моя по душе».

— Анфиса! — крикнул он. — А ну, иди в хату.

Вошла Анфиса. Остановилась у порога, не взглянув на отца.

— Чего вам, батя?

— А того, что пора спать. Завтра встанешь на заре, вместо матери пойдешь на огород.

— Я только немного постою…

— Нечего тебе с ним стоять. Есть и свои парубки…

— Разве Семен чужой?

— Свой или чужой — не твоего ума дело. Тебе сказано — иди спать.

У Анфисы тревожно забилось сердце. Стало так обидно, что слезы выступили на глазах. Ничего не ответив, она пошла в свою комнату. Склонила голову на освещенный луной подоконник и расплакалась.

— Эх, девичество! — услышала голос матери. — Как что — слезы! Не печалься… Батько скоро задаст такого храпака… А ты и уйдешь… Полюбила? — уже чуть слышным шепотом спросила она.

— Не знаю, мамо… Разве нельзя постоять?

— Да ты не плачь. Отчего ж нельзя? Можно…

Мать и дочь долго еще сидели у освещенного луной окна.

Не дождавшись Анфисы, Семен побрел в сад и остановился возле груши, под которой белела постель. Спать не хотелось. Опершись плечом о ствол дерева, он стоял, точно в забытьи, потеряв счет времени. Луна давно гуляла над крышами домов, над садами, и высокое бледное небо было без звезд. Станицу, залитую голубоватым светом, наполнили странные звуки, идущие не то со степи, не то из земли. То прогремит тачанка, и тогда долго-долго стоит в лунном воздухе стук колес и трудно понять, по какой же дороге скачет в станицу упряжка добрых коней; то заскрипят ярма, послышится разноголосое цобканье вперемежку со свистом, и уже перед вашими глазами живая картина: медленно движется бычий обоз, а возчики лениво помахивают кнутами — кто сидит, свесив с дробин ноги; кто полулежит, держа в руке кисет и раздумывая: свернуть ли ему цигарку и задымить на всю степь, или подождать; то взлетит к небу песня — женские голоса такие звонкие, что кажется: нет, это не женский хор, это не голоса колхозниц, идущих по степи домой, — это степь поет перед сном свою вечернюю песню; то запиликает где-нибудь гармонь, и уже кто-то, не щадя ног, выделывает такие разудалые колена, что гудит земля и пыль подымается столбом…

Долго стоял Семен и слушал, и ему стало грустно: видимо, оттого загрустил он, что говор тачанки, и плач ярма, и песня, и голос гармоники были ему и странными и непонятными. «Вот я и остался один, — подумал Семен и впервые за всю жизнь ощутил такую острую боль в сердце, что готов был расплакаться. — Сергей уехал по району, наверно разыскивает Смуглянку. Да и что ему? Он — дома, а вот я… Эх, Кубань, значит, не всем ты мила и ласкова… И Анфиса не пришла ко мне. Эх, бездомный ты, Семен, и нечего тебе горевать, а ложись-ка ты под дерево и коротай ночь… Тебе это по привычке…» Он сел, склонил на грудь голову и еще острее почувствовал горечь одиночества. «Где я буду жить?» На фронте такой вопрос никогда не приходил ему в голову — тогда он казался и далеким и ненужным… «Да, хорошо Сергею! Повоевал вволю, повидал и Варшаву, и Берлин, и Прагу, а теперь приехал домой, и ему рады отец, мать, сестренка. Куда ни пойдет, с кем ни встретится, везде его встречают лаской и почетом… А что, в самом деле, останусь и я на Кубани. Земли здесь много, а к горам привыкну. Вступлю в колхоз, попрошу земли, для застройки. Дадут, потому что заслужил. А домишко и сам построю. Попрошу Анфису, она поможет…» Тут он представил себе домик на краю станицы, а вокруг молодой сад. По саду идет Анфиса и несет на руках сына… «И что это я так размечтался? — упрекнул он сам себя. — Видно, не мечтать мне надо, а поскорее уезжать отсюда куда-нибудь на завод или на шахту…»

— Сеня, о чем задумался?

Семен открыл глаза и увидел Анфису.

— Да так, разные мысли лезут в голову.

— И невеселые?

— А чему же радоваться?

Анфиса подсела к нему, и вся она показалась Семену маленькой, нежной.

— Приходи завтра на огород, — прошептала она.

Быстро поднявшись, Анфиса еще раз наклонилась и, сказав: «Так приходи же», — смело поцеловала Семена в щеку и убежала, нагибаясь между деревьями. Когда она вскочила в открытое окно и закрыла створки, Семен, не раздеваясь, лег и долго смотрел на блестевшие листья груши, на голубой лоскуток неба в просвете листвы. Тоска сразу отлегла от сердца, и все вокруг точно преобразилось: и сад шептался приветливо, и горы, окутанные туманом, сделались красивыми… А станица в лунном сиянии казалась такой сказочной, что ее нельзя было ни с чем сравнить. Семену уже не хотелось уезжать отсюда. На сердце было светло и спокойно, и снова, закрыв глаза, он видел на краю станицы тот же новенький домик в молодом саду и Анфису… «А что ж, — подумал он, — все это может быть…»

Уснул он только под утро.