Д'Агата ДжузеппеMemow, или Регистр смерти

Джузеппе Д'АГАТА

Memow,

или Регистр смерти

Перевод с итальянского Ирины Константиновой

Анонс

Джузеппе Д'Агата - известный итальянский писатель, автор многих романов, среди которых "Армия Сципиона", "Четверо повешенных на площади дель Пополо", "Возвращение тамплиеров"... Особым успехом у российских писателей пользуется его недавно опубликованный роман "Римский медальон". Герой нового романа Д'Агата "Memow, или Регистр смерти" - обычный бухгалтер. Этот человек мог быть блестящим ученым, но предпочел работу в Кредитном банке. Он всю жизнь занимался одним делом - составлял список Особых Должников, которые вскоре умирали. Однажды в этом списке оказался он сам. И тогда он попросил компьютер выдумать ему другую биографию...

Я не буду этого описывать, это сделает за меня читатель. Он любит фабулы и страхи и смотрит на историю как на рассказ с непрекращающимся продолжением.

Неизвестно, желает ли он ей разумного конца. Ему по душе места, дальше

которых не простирались его прогулки.

Борис Пастернак. "Охранная грамота"

БОЛОНЬЯ

1

Астаротте Маскаро вернулся из Германии 12 мая 1945 года.

Война окончилась несколько дней назад, и по всей Италии перекатывалась людская лавина - тысячи и тысячи человек, стремившихся поскорее вернуться к нормальной мирной жизни. Демобилизованные, солдаты, раненые, депортированные, партизаны, фашисты, авантюристы, бродяги, бездомные огромные толпы голодных, оборванных людей.

Астаротте, совсем напротив, в собственный дом в Болонье вернулся в новом черном костюме элегантного покроя, в темной велюровой шляпе, тоже новой, и в белоснежных перчатках. Багаж его ограничивался одним кожаным саквояжем. Словом, при возвращении в свою старинную престижную квартиру на Страда Маджоре он выглядел вполне респектабельно.

Ему было шестьдесят лет - исполнилось недавно, - но выглядел он гораздо моложе прежде всего благодаря сохранившейся густой черной шевелюре. Его крупная, импозантная фигура внушала страх и уважение.

Он отсутствовал с самого начала войны - с сентября 1939 года, с тех пор как уехал по делам в Берлин, однако возвращение его произошло так обыденно, словно он покинул дом всего несколько часов назад.

Точно так же, без какого-либо заметного волнения, встретили его близкие. Правда, не получая никаких сведений о нем, они считали его погибшим.

Астаротте кивком приветствовал жену Фатиму и сына Аликино, стерпел, сразу же остудив, сердечное объятие престарелой служанки Аделаиды.

По старой привычке он протянул ей шляпу, но когда старуха хотела было принять у него саквояж и перчатки, решительным жестом отстранил ее. Затем прошел к своему кабинету, куда во время его отсутствия никто не мог проникнуть, так как ключ Астаротте увез с собой. Сейчас он извлек этот ключ из кармана, отомкнул замок и, войдя в кабинет, закрыл за собой дверь.

Возвращаясь к четкому распорядку жизни, он поужинал в кабинете. Потом послал за Аликино.

Молодой человек вошел на цыпочках и подождал, пока отец обратится к нему либо позволит заговорить. Астаротте сидел за своим массивным и просторным письменным столом и разбирал бумаги.

Кабинет, освещенный одной только настольной лампой, похожей на лиану, утопал в полумраке. Но Аликино видел, а скорее помнил стены, заставленные книжными полками и увешанные картинами. Позади письменного стола возвышался шкаф - высокий, с застекленными дверцами, где Астаротте хранил под ключом книги, которые мог читать только он.

- Кино. - Молодой человек приблизился к столу.

- Слушаю, синьор отец.

Астаротте откинулся на спинку мягкого стула. Его лицо оставалось в полутьме. Руки в перчатках являли нечто новое в его облике.

- Говори по-немецки. Надеюсь, ты не забыл его.

- Нет, синьор.

Астаротте требовал, чтобы Аликино с детства учил немецкий язык и всегда разговаривал с сыном только на нем.

- Сколько тебе лет?

- Двадцать.

- Служил в армии?

- Нет, признан негодным.

- Работаешь?

- Нет, синьор отец. Видите ли, война...

Астаротте прервал сына, сильно хлопнув рукой по столу. В голосе его звучал гнев:

- Не терплю оправданий. В твоем возрасте нельзя жить паразитом.

- Да, синьор отец... - проговорил Аликино, потом робко добавил: - У меня есть аттестат зрелости, и я собираюсь поступить в университет. На юридический, как вы советовали когда-то, в тридцать шестом году.

- Поступишь, когда заработаешь достаточно денег. - Он взял со стола стопку бумаг, испещренных цифрами. - Хочу поговорить с тобой как с мужчиной.

- Очень рад этому, синьор.

- Война лишила нас капитала, который я инвестировал в Германии. Практически всего нашего состояния. Теперь мы уже не богатые, а всего лишь состоятельные люди. Чтобы начать дело заново, мне необходим новый капитал. Мы будем вынуждены продать имение в Баретте.

- И виллу тоже?

- К сожалению. У нас останется только эта квартира.

- Лично я согласен с вашим решением.

Выражение лица Астаротте смягчилось, но лишь ненамного.

- Кино, теперь ты понимаешь, что найти работу - это для тебя не только нравственный долг, но и необходимость.

Он встал, обошел письменный стол и остановился у большого окна. Стоя к сыну спиной, он отодвинул штору и посмотрел в сад, освещенный луной.

- Если бы война велась по справедливости, а не по логике - логике червей, - я стал бы сегодня настолько богатым, что мог бы купить весь этот город.

Аликино тем временем рассматривал фотографию в золоченой раме, которую отец после возвращения поставил на стол. На снимке был запечатлен Астаротте в штатской одежде вместе с группой военных и гражданских лиц. Среди особ в форме выделялись Геринг, Гиммлер и - на первом плане - сам Гитлер. Все держали бокалы, улыбались - явно отмечали какое-то событие.

Между тем фотография изумила Аликино одной любопытной деталью - у всех этих людей виднелись на голове крохотные рога. Они выступали на лбу, выглядывали из-под военных фуражек. И казалось, это были даже не столько рога, сколько просто наросты, выпуклости - такие же естественные, как нос и уши.

Юноша подумал, что это, наверное, чей-то забавный фотомонтаж или, быть может, снимок был сделан на каком-нибудь маскараде. А скорее всего это лишь игра света, падающего на стекло. Именно так все и объяснилось: едва Аликино чуть-чуть отодвинулся в сторону, рога исчезли.

- Погибло целое поколение прекрасных людей, - мрачно произнес Астаротте, не оборачиваясь. - Но придет новое, я уверен. И мне доведется увидеть его.

- Синьор отец, при всем том, что произошло за эти годы, не скрою от вас, мы опасались, что вы...

- Что я погиб? - Астаротте повернулся к сыну. В полумраке глаза его приобрели металлический блеск. Руки в белых перчатках казались отсеченными от туловища. - Я проживу как минимум до ста лет. Представляешь, сколько тебе будет тогда?

- Шестьдесят.

- Мы состаримся вместе, оба, и настолько, что нас станут путать. - И он жестом велел сыну удалиться.

Это был первый серьезный разговор Аликино с отцом. Юноше хотелось рассказать ему о своих планах, устремлениях и мечтах, но он понял, что никогда не сумеет этого сделать.

В ту же ночь Аликино приснилось, будто, стоя перед отцом, он отчаянно рыдает из-за того, что не знает ни слова по-немецки. И тут же его разбудил весьма возбужденный разговор. Он услышал голоса отца и матери, доносившиеся из ее комнаты.

Аликино поднялся и подошел к двери, стараясь понять, о чем они говорят.

Голоса то приближались, то удалялись. Значит, ссорясь, родители двигались по комнате. По ту сторону двери боролись два зверя, которые, правда, не рвали друг друга на части, но, тяжело дыша, лишь ждали подходящего момента, чтобы обидеть и уязвить один другого.

- Прекрати, я тебе говорю.

- Не трогай меня. Не прикасайся ко мне своими перчатками...

- Хочешь уйти от меня? Но на что ты можешь рассчитывать в свои сорок лет?

- Я могу иметь все, чего у меня никогда не было. И даже еще детей.

- В твоем возрасте ты способна только на выкидыш.

- Бедный Кино. Наверное, поэтому и люблю его.

- Кино не выкидыш. Он мой сын и пойдет по моим стопам. Он станет таким же, как я, и лучше меня.

- Это заметно. Кривой нос, крупные скулы, глаза, как два угля, длинные, заостренные уши, торчащий подбородок. Уже сейчас видно, в кого он превращается. - Возникла долгая напряженная пауза. - Астаротте, почему ты прячешь руки? Это все равно что скрывать свою душу.

- А тебе, значит, очень хочется увидеть их?

Саркастический смех:

- Нацисты заразили тебя проказой.

- Сумасшедшая! Мои руки не искалечены. Они хранят несмываемый след одного грандиозного, сверхчеловеческого замысла.

Голос Фатимы изменился. Он прозвучал спокойно, хотя и с вызовом:

- Я готова ко всему. Покажи!

Опять последовала напряженная пауза. Аликино хотел было посмотреть, что же там происходит, но ключ закрывал замочную скважину. И все же юноша догадался, что отец снимает перчатки.

Фатима реагировала сдавленным и потому еще более страшным и леденящим душу стоном, чем если бы это был просто крик.

- Какой ужас. Какой ужас. - Она смогла наконец заговорить. - Астаротте, что ты сделал этими руками?

Он что-то ответил, но Аликино не разобрал его слов.

Возбужденный голос Фатимы зазвучал громче, в нем появилась решительность:

- Это руки, убившие невинного человека. Бога ради, закрой их, надень перчатки и не снимай до самой смерти. Не могу больше. Я не выдержу этого. Хватит, я ухожу.

- Хорошо, уходи. И уходи навсегда.

Услышав приближающиеся шаги, Аликино быстро отступил от двери и проследил за проходящим мимо отцом. Руки его опять были в перчатках. Он скрылся в кабинете. Юноша вернулся к дверям в комнату матери. Он хотел было постучать к ней, хотел сказать, что любит ее, и попросить не уезжать.

За дверью не слышно было ни звука. Фатима не плакала. Она никогда не плакала.

Аликино поспешил в свою комнату. У него тоже не было слез.

Никто никогда не плакал в этом доме.

На другой день Фатима уехала в Рим, где жила ее сестра Джустина, артистка балета. Ей было всего двадцать пять лет, но она уже стала etoile*, и во время войны ее очень хорошо принимали в некоторых крупных европейских театрах. В странах, оккупированных немцами.

* Звезда (фр.).

Вскоре Астаротте покинул город.

Он вернулся на свою родину - в Баретту, небольшой провинциальный городок недалеко от Болоньи. Семья владела тут красивым трехэтажным домом, известным как вилла Маскаро, а в начале века у него было другое название вилла Нумисанти.

2

В доме на Страда Маджоре остался Аликино, опекаемый Аделаидой.

Однажды, заведя разговор издалека, Аликино как бы между прочим поинтересовался у старой служанки, не доводилось ли ей видеть руки Астаротте без перчаток.

Аделаида ответила, что руки у хозяина были красные. Она сказала это совсем просто, как если бы речь шла о чем-то вполне обыденном, о банальной экземе, и, конечно, не сумела ни описать, как они выглядят, ни тем более объяснить, почему они стали такими.

На лето Аликино не поехал, как обычно, в Баретту. Под предлогом, будто ищет работу - а на самом деле лишь бы только не оставаться вдвоем с отцом, он отказался уехать из Болоньи. И как раз этим летом он познакомился с Лучано Пульези, своим сверстником, который вскоре стал его лучшим другом.

Более всего их сблизил жадный интерес к литературе. Они читали одни и те же книги, любили одних и тех же писателей, чаще всего современных прозаиков и поэтов, особенно американских и французских, которые до сих пор были почти неизвестны в Италии из-за барьеров, возведенных войной.

Они встречались в книжной лавке в центре города. В то время там на полках можно было едва ли не каждый день делать замечательные открытия.

Аликино мог насыщать свой неистовый интеллектуальный аппетит еще и книгами, что находились в кабинете отца, за исключением тех, которые были заперты в большом застекленном шкафу. У Астаротте имелось редкое собрание мистико-теософских трудов. ("Живые книги, - называл он их. - Мы читаем их, а они читают нас".) Аликино отважно поглощал эти сочинения, побуждаемый горячим стремлением охватить все: познаваемое и непознаваемое. Но сюда, на эту территорию, его друг не следовал за ним.

Лучано Пульези изучал юриспруденцию и мечтал о карьере художника. Аликино хотелось стать писателем: что-то придумывать, сочинять. Но чем обильнее он глотал романы любимых авторов, тем слабее становилось его намерение писать, тем отчетливее понимал он, что не выдержит сравнения с ними, а главное - он лишен мощного зова подлинного призвания.

Друзья встречались часто. Сближали их и общие развлечения. Они любили долгие прогулки, нередко ходили вместе в кино, охотно проводили время за рюмочкой в какой-нибудь старой остерии. Расходились они только в одном, отнюдь не второстепенном вопросе - в отношении к девушкам, женщинам, словом, к другому полу.

Пульези (кто знает, почему Аликино предпочитал называть его по фамилии) рано начал заниматься сексом и не упускал для этого ни одного удобного случая. Аликино, наоборот, едва только замечал, что какое-то знакомство с противоположным полом может привести к интимной близости, тотчас молча уходил в сторону. Причем не столько из-за отвращения к половому акту, сколько вследствие неодолимого страха, сковывавшего его эротические позывы, которые он тем не менее испытывал, и нередко весьма мучительно.

В какой-то момент Аликино понял, что сдержанность и деликатность, с какой Пульези уходил от разговора на эту тему, не могут длиться долго. К тому же ему и самому хотелось объяснить свое ненормальное поведение, поскольку оно, видимо, подвергало риску полноту дружбы, которой Аликино очень дорожил. И вот как-то августовским вечером, когда они гуляли по холму на южной окраине города, Аликино поведал другу об одном событии, о котором не рассказывал никому и никогда.

Случилось это летом 1938 года. Аликино было тринадцать лет, и он, как всегда, проводил летние месяцы в Баретте.

В то лето на вилле Маскаро собралось много народу. И преимущественно женщины. Фатима, Джустина, их подруги и родственницы: молодые замужние женщины, юные девушки. И лишь одна была сверстницей Аликино - невысокая толстая девочка.

Как-то раз душным и необыкновенно жарким днем все отдыхали после обеда. Только Аликино, ошалев от терпкого запаха пудры и талька, заполнявшего виллу, бродил по коридорам и лестницам в поисках более прохладного и уединенного места. На третьем, последнем этаже, проходя мимо одной из дверей, он услышал скрип кровати. Заинтересовавшись, в чем дело, он заглянул в замочную скважину.

- Все понятно. Обычная замочная скважина, - небрежно заметил Пульези. Телескоп для детей - разве не знаешь?

Аликино впервые в жизни увидел то, что находится между ногами у женщины. Увидел? Он и сейчас говорил об этом так, словно столкнулся с чем-то пугающим и ненавистным. То, что он увидел, сквозь медные прутья кроватной спинки в свою очередь с подозрением смотрело на глаз Аликино. Но кто же была эта женщина на кровати? Пульези сгорал от любопытства.

Она лежала на спине, обнаженная, в полной прострации. Мальчик не мог узнать ее, потому что ему были видны только согнутые в коленях раздвинутые ноги.

А что же там между ними? Там пряталось какое-то темное животное, причем не такое уж и маленькое. Свернувшись клубочком, оно словно оберегало покой женщины. Покой, нарушаемый частым и глубоким дыханием.

А потом? Потом рука с длинными пальцами, без колец, медленно спустилась с живота и начала ласкать шкурку животного, запуская в нее пальцы, а бедра при этом раздвигались еще шире.

Вдруг животное принялось бешено двигаться, словно охваченное злобой и сотрясаемое внезапной и неукротимой судорогой.

Пораженный, Аликино прилип к замочной скважине. Он смог оторваться от нее лишь тогда, когда на лестнице послышался шум. Мальчик укрылся за грудой мешков с зерном. Постепенно он успокоился, но отдал бы все, что угодно, лишь бы узнать, кому принадлежало это ужасное животное.

"Попадись оно мне, да еще такое крупное и мохнатое..." - подумал про себя Пульези, жестом прося друга продолжать рассказ.

Вечером, когда женщины собрались за столом, Аликино внимательно рассмотрел их. Ни у одной не заметил он на лице отпечатка чего-либо необычного, следов борьбы, какую пришлось выдержать, чтоб усмирить ярость этого животного. Все смеялись, шутили, как всегда. И все же у каждой из них имелось оно - это самое животное, приткнувшееся в паху, впившееся в тело между бедрами.

Мальчик изучил руки, пальцы каждой женщины. Все они были похожи на те, что вызвали бурную ярость животного. И ни на одной правой руке не было колец, а что рука была правая - это он хорошо запомнил.

Особенно внимательно Аликино смотрел на руки матери. Связывать их с той, терзающей его воображение картиной, ему было невероятно тяжело. Он пытался переключить внимание на другие детали, но его взгляд упрямо возвращался к пальцам. Наконец он не удержался и неожиданно для самого себя спросил, кто отдыхал после обеда в комнате на последнем этаже.

Никто не вздрогнул. Аликино не заметил, чтобы кто-нибудь покраснел или смутился. Фатима ответила, что уже много лет как эта комната превратилась в кладовку, склад для старья. Спать там - значит подвергаться нападению всяких насекомых. Аликино сказал, что это ему известно и он, конечно, ошибся, ему что-то померещилось.

Позднее невысокая толстая девочка раскрыла Аликино секрет, шепнув ему на ухо, что в комнате наверху заперта одна сумасшедшая из семьи Нумисанти. Сумасшедшая, потому что постоянно, днем и ночью, желала заниматься любовью. Аликино вспомнил об отвратительном вертикальном рте животного и с содроганием представил, как оно, сделавшись ненасытным, истребив всю привычную пищу, которой любило питаться, должно было теперь поедать и несчастную женщину, запертую в той комнате. С тех пор он избегал подниматься на последний этаж виллы.

- Бедный Кино, представляю, как печально это кончилось для тебя.

Пульези терпеливо и внимательно выслушал рассказ друга, но было ясно, что подобными фобиями он, разумеется, не страдает.

Они помолчали, глядя с высоты холма на город, где после долгих лет военного затемнения вновь появились редкие огоньки.

- Хочешь преодолеть страх, поступай как я, - наконец нарушил молчание Пульези. - Для первого раза тебе нужна темнота. Во тьме не видны ни животное, никакая прочая дрянь. Ты даже не очень-то понимаешь, что делаешь и что с тобой происходит. Щупаешь, мнешь, забываешься, точно так же поступает и женщина. Пока не кончишь.

- Кончу?

- Ну да. В том смысле, что пока не получишь полное удовлетворение. Вот и все. Чего тебе еще нужно, разве непонятно? Не собираешься же ты ожидать бог знает чего от секса?

- Темнота, значит, нужна?

- Да, полная, абсолютная темнота, и ты обязательно выздоровеешь.

Аликино пообещал, что последует совету друга, в сущности довольно несложному. Но продолжал старательно избегать ситуаций, в которых ему пришлось бы применить этот совет на практике.

3

Осень, хоть и запоздалая, затянувшаяся, была мягкой, согретой солнцем, радовавшей и звавшей на улицу. Чересчур светлые дни казались нескончаемо долгими, почти вечными, поэтому внезапные сумерки и резкое похолодание по вечерам удивляли людей, забывавших о времени года и часе суток и не спешивших укрыться в домах.

В городском парке, единственном обширном зеленом пятне в Болонье, народу гуляло больше, чем летом. Множество мамаш вывело сюда своих детей, немало пожилых людей, сидя на скамейках, грелось на солнышке.

Старики молчали. Кое-кто в очках, съехавших на кончик носа, читал, шевеля губами, газету, но большинство лениво посматривало на оголенную сухую землю и пыльные аллеи, усыпанные светлой галькой. Иногда, подняв глаза к чистой голубизне неба, они смотрели на голые ветви деревьев и удивлялись, что на них не видно почек либо первых зеленых листочков.

Аликино закрыл книгу, которую читал. Надо было дать отдых глазам, уставшим от яркого света, падавшего на страницу.

- Не припомню в Болонье подобной осени.

Слова эти произнес человек, сидевший рядом с Аликино. Им оказался строгий пожилой синьор, державшийся с достоинством. Маленькие глаза его смотрели на мир добродушно. Синьор был в серой шляпе с широкими полями, окаймленными шелковой тесьмой, как было в моде много лет назад, и в старомодном, но изысканного покроя пальто.

- Исключительная погода, - добавил он. - Вам не кажется?

- Как и время, в которое мы живем.

Пожилой синьор с интересом посмотрел на юношу, словно его замечание как-то особенно удивило его.

- Живем... - повторил он. Потом, не глядя на Аликино, спросил: - Какое впечатление производит на вас жизнь?

Необычный вопрос заставил Аликино задуматься. Конечно, хорошо, что недавно закончилась война, и если кому-то удалось выжить, то уже это можно считать большой удачей, только очевидно было, что вопрос, заданный пожилым синьором, подразумевал вовсе не этот, столь распространенный и уже ставший банальным ответ.

Аликино лишь пожал плечами и улыбнулся, как бы говоря: "Не знаю, что вам сказать". А сам между тем подумал: "Этот человек, наверное, школьный учитель или ученый на пенсии, который, состарившись и, возможно, оказавшись никому не нужным, только и делает теперь, что терзает себя подобными проблемами, ужасными вопросами, не имеющими ответа, - о смысле жизни и смерти. И задает их каждому встречному не столько для того, чтобы получить ответ, сколько из желания поделиться с кем-то своими тревогами, своими старческими навязчивыми идеями".

А пожилой синьор подобрал с земли горсть мелкой гальки и, сжав ладонь, высыпал ее из кулака, словно из песочных часов.

- Вы верите в то, что все уже начертано и определено? Скажем, в судьбу, предназначение, рок?

Юноша утвердительно кивнул.

- Было начертано, что сегодня мы непременно встретимся с вами, - сказал старик, вытирая ладонь платком.

- Наверное, это всего лишь дело случая.

- Случай ничего не определяет и не обнаруживает. Он лишь слегка касается и отлетает прочь.

Аликино вдруг почувствовал, что ему нужно поделиться с этим синьором своей заботой - ему так необходимо найти работу. Тот выслушал его с большим вниманием, вставив несколько разумных, точных, хотя и общих замечаний, и завершил беседу вежливым пожеланием:

- Уверен, что вы очень скоро найдете то, что ищете. Работу, отвечающую вашим склонностям, а не просто какую попало.

Больше им не о чем было говорить. Лед отчужденности, похоже, очень быстро образовался вновь. Пожилой синьор поднялся, обнаружив неожиданную подвижность суставов, попрощался с юношей, слегка приподняв шляпу, и удалился несколько торопливо, словно внезапно вспомнил про какое-то срочное дело.

Два дня спустя Аликино нашел работу.

Место было определенно завидное, в одном старом болонском кредитном банке - в Ссудном банке.

Поступлению на работу весьма горячо содействовал кто-то, кого Аликино не знал. Когда же он захотел выяснить, кого должен поблагодарить, возникшая у него догадка полностью подтвердилась.

Успешно рекомендовал его на службу и сам открыл ему дверь, когда Аликино явился к нему с визитом, тот самый пожилой синьор, которого он встретил в парке.

Тогда они не представились друг другу. Но откуда же в таком случае пожилой синьор узнал его имя и сообщил дирекции Ссудного банка?

Синьор Альсацио Гамберини - так звали пожилого человека - объяснил:

- В банке нам известно все обо всех. - Глаза его хитро блеснули. Конечно же, нам не сравниться с полицией, впрочем, скоро вы сами в этом убедитесь.

Аликино был принят очень приветливо, как желанный, а главное, долгожданный гость. Синьор Гамберини провел его в строгий кабинет, обставленный тяжелой мебелью прошлого века.

- Знаете, синьор Кино... Вы позволите называть вас так?

- Буду только рад, синьор Гамберини.

- Знаете, при первой нашей встрече я заметил, что вы читали книгу Пселла "Суждения философов о душе". Этого мне было достаточно. Это истинное свидетельство ваших достоинств, лучше любого диплома. - Он внимательно посмотрел на юношу. - Но вам должна быть знакома и другая книга этого философа.

- "Вычисления, производимые демонами"?

Синьор Гамберини еле заметно кивнул.

- Мой отец держит ее под ключом в своей библиотеке.

- Наверное, ваш отец еще не понял, что вы уже готовы прочесть ее. Гораздо легче сыновьям понять своих отцов, нежели отцам - своих детей. Наверное, поэтому я не захотел иметь потомства. Если уж быть откровенным до конца, то у меня и жены никогда не было. - Улыбкой и жестом он дал понять, что тема исчерпана. - Нет, вы ни в коей мере ничем не обязаны мне, синьор Кино. Конечно, я захотел помочь вам, но сделал это в интересах банка, где много лет служил бухгалтером. Я и сейчас еще работаю там, правда уже на дому. - Он удовлетворенно потер руки. - Мы очень требовательны. Я говорю мы, потому что мне кажется, я принадлежу банку точно так же, как банк принадлежит мне.

Он ушел приготовить чай. Аликино принялся рассматривать гравюры, украшавшие стены кабинета. Но это оказались различные финансовые документы вековой и даже более чем вековой давности. Векселя, облигации, банковские чеки, поручительства, сертификаты валютного обмена. Защищенные стеклом, в строгих рамах, они все-таки пожелтели и обветшали по краям. Написаны они были от руки, каллиграфическим почерком с завитушками. Чернила были разных цветов.

Безусловно, необычная коллекция.

- Финансовые документы нашего банка, - объяснил хозяин дома, неслышно появившись позади юноши. - Как я уже говорил вам, мне иногда кажется, будто я работал в Ссудном банке всегда, с самого его основания, а создан он в семнадцатом веке. Вы тоже поймете, как можно целиком и полностью уйти, можно сказать, погрузиться в нашу работу. Вы не должны представлять ее себе как что-то монотонное, скучное. Если б я мог вернуться назад, в прошлое, то все повторил бы сначала, ни минуты не колеблясь. Самые возбуждающие, самые воодушевляющие моменты моей жизни связаны у меня исключительно с работой в банке.

Пили чай. Благодетель всячески старался, чтобы Аликино чувствовал себя как можно свободнее. Он был щедр на советы, подсказки, которые могли помочь молодому человеку наилучшим образом выполнять предстоящие обязанности. Он несколько раз подчеркнул, что преданность банку будет вознаграждена самым великодушным образом - великодушие это выйдет далеко за пределы оклада и карьеры. Отдать жизнь, всего себя банку, объяснил он, - значит служить одному высочайшему интересу. И получить в награду дополнительные годы жизни.

Затем, все более увлекаясь, говоря пылко и красноречиво, он пожелал объяснить Аликино основные принципы, которые регулировали деятельность Ссудного банка.

- Самое главное - это кредит, то есть взимание долгов. Мы никогда никому не уступаем. Требуем, чтобы наши кредиты были непременно возвращены нам целиком и полностью, все до последнего чентезимо. Разумеется, с процентами.

Аликино знал, что существуют кредиты, которые по разным причинам могут оказаться невостребованными, и в банковских балансах их в конце концов относят в статью утрат. Однако он посчитал, что не только бесполезно, но и невежливо было бы противоречить своему благодетелю. Его категоричность и уверенность, казалось, объяснялись особенностями его старческой психики.

- Наши должники платят нам всегда. Ни один не уходит от нас.

Говоря так, он взял со стола объемистую конторскую книгу и протянул ее Аликино.

Кожаный потертый переплет был очень старый и уже не раз реставрировался с помощью шпагата и клея. Листы книги, толстые, негнущиеся, с пятнами сырости, хранили не только патину времени, но и следы постоянной, продолжающейся и поныне работы. Страницы были исписаны одной рукой, и чистых оставалось уже совсем немного. Правда, почерк менялся - изящный, красивый в начале книги, он постепенно становился простым и строгим. Так же и чернила на первых страницах они были коричневыми, а ближе к концу книги - черными или синими. И все же было очевидно, что вся она заполнена одной и той же рукой. Книга представляла собой не что иное, как сплошной перечень имен и фамилий, вернее - фамилий и имен.

- Видели, сколько работы? Теперь я уже подошел к концу. Представляете, ведь я начал ее в двадцать лет. Мне было тогда столько же лет, сколько вам. - Синьор Гамберини опять взял регистр и бережно положил себе на колени. - Что это за имена? Это особые должники. Клиенты, с которыми банк обходится особенно уважительно.

- Они тоже платят исправно?

- Исправнее других. Вы убедитесь в этом. Платят все без исключения.

- Особые должники. Значит, им предоставлен какой-то привилегированный кредит, кредит доверия? Без всякого обеспечения?

Синьор Гамберини пожал плечами.

- Такие сведения находятся в центральном архиве банка. В секретном и неприкосновенном архиве, поскольку речь идет о банке. И вам следует избегать некоторых вопросов. - Он предостерегающее поднял палец. - Вы, синьор Кино, читающий настоящие книги, должны были бы уже знать, что наши вопросы не могут получить ответы, которых нет в статьях бюджета.

Выглянув в окно, он заметил, что солнце уже спускается к горизонту, и заторопился так же внезапно, как и в прошлый раз в парке.

- Мне совершенно необходимо идти, - сказал он.

Несомненно, он ночует где-то у родственников, подумал Аликино, чтобы не оставаться тут на ночь одному.

Синьор Гамберини проводил юношу до дверей.

- Заходите ко мне, когда возникнет желание, синьор Маскаро.

В тот же самый вечер Лучано Пульези узнал, что его друг нашел работу. Он скривил недовольную гримасу и едва воздержался от желания сплюнуть на пол.

- Ты - банковский служащий...

- Бухгалтер, если уж говорить точно. И с отличным окладом.

- Застрянешь там навсегда.

- Нет, поработаю только несколько лет.

- Я знаю тебя, Кино. Останешься бухгалтером на всю жизнь.

- А ты судьей или адвокатом.

- Закончу университет, чтобы доставить удовольствие родным, и сразу же уеду в Рим. Стану художником.

На следующий день - в воскресенье - Аликино отправился в Баретту сообщить о своей службе отцу.

Астаротте выслушал новость без особого интереса. Он целиком был поглощен сборами в дорогу, так как намеревался в первых числах нового года уехать в Соединенные Штаты.

- Америка займет место Германии, - заявил он, прощаясь с сыном.

Он сменил перчатки. Теперь они были замшевые, коричневые.

Фатима не писала мужу из Рима. Она прислала только открытку с приветом сыну.

4

Ссудный банк поразительным образом избежал невзгод войны. Его здание, внушительное, как бы насупившееся, опирающееся на арочную галерею, словно на балюстраду, казалось, растолкало локтями соседей, расширив пространство, оставшееся между низкими домиками и грудой развалин.

Аликино давали разные поручения, очевидно испытывая его, прежде чем определить на постоянное место. Он старался быть точным и аккуратным, желая показать, что обладает этими двумя необходимейшими качествами, которые начальство в первую очередь принимало во внимание.

Вскоре ему снова пришлось встретиться с человеком, которому он был обязан доставшейся ему удачей. Только на этот раз синьор Гамберини сам пригласил его.

Юноша был принят с обычной приветливостью, и ему опять был предложен чай. Потом старый бухгалтер взял с письменного стола толстый регистр, тот самый, что содержал список особых должников, и с улыбкой, выражавшей одновременно удовлетворение и облегчение, вручил его молодому человеку. Ясно было, что сейчас он видит в нем достойного преемника.

- Регистр закончен. Сделайте милость, передайте его в банк. Знаю, там его, несомненно, отправят в бухгалтерию для взимания оставшихся долгов. Все будет хорошо. Я уверен в этом.

И Аликино опять покинул его дом еще до захода солнца.

Они вышли вместе. На улице, прощаясь с юношей, синьор Гамберини, казалось, хотел извиниться:

- Понимаете, рано или поздно баланс, как мы говорим, должен быть подведен. Тут может быть кое-где отсрочка, продление платежей, но в конечном итоге...

Он удалился, как всегда, торопливо. Юноша остался в убеждении, что больше никогда не увидит его.

Дома Аликино поспешил открыть старый регистр. И сразу же увидел, что последняя страница заполнена до конца. Ее завершало имя, написанное отчетливо и крупно:

ГАМБЕРИНИ АЛЬСАЦИО.

Несколько дней спустя, в начале декабря, Аликино направился на кладбище. Было семь часов утра. В восемь он должен был быть на службе. Поиски могилы, однако, не заняли много времени.

Надгробная доска Альсацио Гамберини оказалась в той части кладбища, где производились последние захоронения. Мрамор был белый, новый и совершенно голый. Ни лампадки, ни единого цветка. Числа, обозначавшие даты жизни и смерти, сверкали идеальной позолотой: 1845-1945.

Он прослужил бухгалтером восемьдесят лет. Пожизненный бухгалтер.

В то же утро Аликино получил новое назначение.

Начальник отдела вручил ему толстый регистр с чистыми страницами:

- Это для особых должников. Вам следует регистрировать их тут, выискивая имена в генеральной картотеке и в списках просрочивших выплату. Синьор Гамберини объяснил вам все, что нужно?

- Объяснил. Но как же ему самому удавалось это делать, работая дома?

- Синьор Гамберини был исключительным бухгалтером. Таких, как он, больше нет. Он знал наизусть генеральную картотеку и списки просрочивших выплату. Вот увидите, вам понадобятся многие часы, даже, наверное, дня не будет хватать, пока научитесь правильно вписывать имя в регистр.

- А сколько времени проходит с момента занесения имени клиента в регистр до подведения баланса?

- По-разному. Так или иначе, это не зависит ни от вас, ни от меня. - Он подтянул черные нарукавники, видимо, ослабла резинка. - И последнее, синьор Маскаро. Имена, которые вы будете заносить в этот регистр, должны оставаться для вас лишь именами клиентов и больше ничем. Нам не разрешено интересоваться подробностями их частной жизни. Абсолютная лояльность, как вам известно, основное правило банка.

Аликино принялся за работу. Поиски в картотеке заняли у него весь остаток рабочего дня и первую половину следующего.

С исключительной памятью синьора Гамберини на это хватило бы одного часа, даже меньше.

Молодой человек дал себе слово выучить наизусть данные генеральной картотеки и списки просрочивших выплату. В общей сложности это составляло свыше трех миллионов единиц информации, если его приблизительный подсчет верен.

Наконец он смог записать в регистр первое имя, и даже взял для этого случая новую ручку:

ФРАТАНДЖЕЛО ПРИШИЛЛА.

Целый ворох вопросов тут же возник в голове Аликино. Женщина? А почему бы и нет? Среди особых должников было много женщин. Сколько ей лет? А может, это девочка? Сберегательную книжку можно открыть и на новорожденного. Так же, как и потребовать оплаты долга? Долга, взятого еще до рождения? И где она живет? Клиентура банка имелась повсюду, в том числе и за границей. Замужем она? Есть ли у нее дети? Сколько она должна уплатить? Когда заплатит? Помнит ли она о сроке выплаты долга? Или банк должен напомнить ей? А, выплатив особый долг, может ли она получить новый кредит?

Аликино, усвоив то, что ему внушал синьор Гамберини, понял, что нужно оставить вопросы без ответа. Может быть, со временем что-то и прояснится благодаря наблюдательности и опыту, которые он приобретет в работе.

Аликино стал избегать откровенных разговоров с другом. Впрочем, Пульези уже классифицировал деятельность Ссудного банка как некую форму рискованного ростовщичества - ростовщичества, осуществляемого под завесой полной секретности и даже под защитой закона. Прав был Эзра Паунд, говорил Пульези, цитируя поэта, которого недавно полюбил больше других, когда тот яростно восстал против ростовщической морали общества, считая ее одним из самых страшных человеческих бедствий.

Подавляя и все возникающие вопросы, и желание быть кем-то более значимым, чем просто бесстрастным исполнителем - ручным терминалом в некоей двойной игре, в которой дебет и кредит затушеваны - Аликино записывал своим старательным почерком новые имена особых должников.

Все время новые имена.

Он решил полистать старый регистр, оставленный синьором Гамберини, и даже при беглом просмотре заметил любопытную особенность - ни одно имя не повторялось дважды.

Вот так, косвенно, как и было обещано, он и подошел к ответу: невозможно было получить кредит - особый кредит - дважды.

Что случится, если по ошибке будет пропущено или позабыто какое-нибудь имя? Он понял, что это невозможно. Его профессиональный навык, позволявший выбрать нужный ящик в огромной картотеке, что занимала весь подземный этаж, и его пальцы, ловко перебиравшие карточки, не могли ошибиться.

Ему оставалось только одно - пропустить чье-то имя умышленно.

Он не решался рисковать. А чем, собственно, рисковать? Он не знал этого. Именно для того, чтобы узнать, после долгой борьбы со своей уже сформировавшейся совестью честного исполнителя, он рискнул: не вписал в регистр имя одного клиента - некоего Меццетти Анданте.

Не прошло и часа, как в его комнату влетел начальник отдела.

По обыкновению спокойный, вежливый, собранный, он был возбужден, дрожал от волнения и едва переводил дух. Наморщив лоб, он бросил взгляд на страницу регистра.

- Здесь пропущено одно имя.

- Не имею, понятия. Это невозможно.

- Меццетти Анданте. Запишите немедленно.

Аликино выполнил распоряжение. Начальник облегченно вздохнул.

- Если это повторится, - дружески предостерег он, - потеряете место.

- Простите, но как вы это обнаружили?

- Не думаете же вы, что столь серьезное и ответственное дело поручается только одному человеку? - И удалился.

Очевидно, еще один бухгалтер в бог знает какой конторе, возможно в центральном архиве - в этом тайном мозгу банка, - регистрировал имя должника одновременно с Аликино. Иначе и быть не могло, решил юноша. И наверное, там, в подземелье - это место он представлял почему-то в самом чреве земли, определялась дата эффективного сальдо, материальной оплаты долга, или выдавалось разрешение на его продление либо отсрочку.

Аликино убедился, что его работа может привести к весьма серьезным последствиям, но понял также, что рамки ее строго обозначены. Он не имел никакого права изменять ход того, что стал называть, не находя других определений, судьбой или роком.

Некоторое время он работал, не отваживаясь больше на какие-либо эксперименты. Он мог бы, например, вписать в регистр вымышленное имя или даже свое собственное, но не решался. Когда синьор Гамберини занес свое имя в регистр, он незамедлительно умер. Эти два события были тесно связаны, и тут, конечно, не было простого совпадения. С другой стороны, юноша обнаружил, что его работа, внешне такая монотонная и однообразная, в сущности нравится ему, и мысль о том, что он может потерять ее, всерьез тревожила его, точно так же, как все меньше допускал он возможность, все еще подогреваемую Пульези, добровольно расстаться с нею. А зачем? Что потом делать? Какая-либо иная жизнь, которую он воображал главным образом в разговорах с другом, теперь представлялась ему все более неопределенно и расплывчато. Новые мечтания казались опасными и рискованными, словно прыжок в пустоту, в неизвестность.

Отец возвратился в Болонью. Он продал виллу и после неизбежных в конце года праздников собирался уехать в Америку. Накануне Рождества, за несколько мгновений до того, как зазвонил колокольчик, возвещавший о конце рабочего дня, молодой человек старательно и четко вписал в регистр:

МАСКАРО АСТАРОТТЕ

Таким образом он убил своего отца и одновременно убедился в двух вещах: особые должники оплачивали свой счет смертью и банк не оповещал их, не предупреждал об истечении срока.

Когда Аликино пришел домой, там было душно и мрачно, казалось даже, что дом задыхается под каким-то черным крылом, словно гигантский ворон уселся на крышу и накрыл его собою.

Первое, что сразу же поразило Аликино, - всепроникающее зловоние паленого, сладковатый запах жаренного без соли мяса.

Аделаида и другие служанки, слетевшиеся на запах смерти, перешептывались, утирали слезы, сновали туда-сюда, возбужденные, взвинченные.

Уклоняясь от всех выражений соболезнования и сочувствия, молодой человек вошел в комнату отца.

На большой кровати под балдахином лежал Астаротте, опухший и недвижный, с согнутыми руками и ногами. Он походил на статую, вынутую из кресла, в котором она помещалась, и напоминал один из слепков, сделанных по отпечаткам в Помпеях, где жители были погребены под пеплом Везувия.

Потрясенный врач, дрожа всем телом, приблизился к Аликино и молча провел его в кабинет. Молодой человек решил, что там, очевидно, был пожар. Запах паленого мяса стал невыносимым, но нигде не было ни малейших следов ни огня, ни дыма.

Наконец врач обрел дар речи и указал на мягкий стул, стоявший за письменным столом.

- Он сидел здесь, так мне сказали. Понимаете?

Ничего не понимая, Аликино перевел взгляд со стула на врача.

- Понимаете? Он загорелся, но изнутри. Нечто вроде внутреннего самовозгорания. Вы же видите, что обивка на стуле цела. Никогда не встречал ничего подобного. Подобного случая нет в анналах медицины. И нет никакого приемлемого объяснения.

Врач, недоумевая, удалился. Аликино внимательно осмотрел кожаную обивку стула. Никаких признаков огня. Бумаги на столе были нетронуты. Юноша вернулся в спальню отца.

Врач пытался изобразить некое подобие медицинского осмотра, видно было, он не знает, что предпринять.

- Я велел ему выпить побольше воды. Будем надеяться, что внутренний пожар прекратится. Кожа, правда, еще очень горячая. Скрытое горение. Но как это возможно?

Несчастный врач, потрясенный, ошеломленный, растерявшийся, рассуждал вслух и пытался отыскать в своем медицинском багаже хоть какую-то зацепку для диагноза.

- Это невозможно, невозможно, - проговорил Астаротте, медленно поворачивая голову. Шея, казалось, была единственным подвижным элементом в его окостеневшем туловище. - Неужели именно со мной это должно было произойти? Ужасная несправедливость.

Он выглядел не столько напутанным, сколько удивленным и растерянным, как бы обманутым, кем-то преданным. Смерть была для него событием явно преждевременным, явной ошибкой, непонятной неожиданностью.

Аликино смотрел на отца, стоя прямо и недвижно. Такого исхода, при котором он присутствовал, он, Аликино, пожелал сам, и банк разрешил ему осуществить свое желание. Но результат оказался столь бурный и скорый! Происходившее тут намного превзошло все, что он способен был вообразить.

Тело отца продолжало чудовищно разбухать, словно изнутри его распирала какая-то сила, стремившаяся вырваться наружу. Лицо превратилось в безобразную маску, какую-то страшную рожу с широким, мясистым носом, с заплывшими свинячьими глазами и вздувшимися, вывернутыми губами.

Голос тоже стал неузнаваемым. Слова вырывались из горла, захлебываясь в отвратительном чавканье.

- Не может быть такого скорого конца. Не может все кончиться так быстро. У меня украли сорок лет жизни. Кто украл их?

Вот теперь было ясно: он чувствовал себя обманутым, ведь ему была дана гарантия, что он проживет до ста лет. Именно об этом он заявил в разговоре, который состоялся у него с Аликино в мае.

Гаснувший взгляд умирающего искал сына и, наверное, не нашел его, так как юноша, медленно пятясь, тихо отступил к двери.

Врач собрал свои инструменты и удалился.

- Он может взорваться с минуты на минуту.

На рассвете, в Рождество, Астаротте умер, сотрясаемый чудовищной, нескончаемой и такой сильной отрыжкой, что от нее дрожали стекла во всем доме. Казалось, эта отрыжка, вырываясь из нутра, опустошала его. Тело покойного обмякло и вновь пробрело нормальные размеры.

С трупа сняли перчатки. Аликино смог наконец увидеть руки отца.

Они были ярко-красного цвета, бликующие, пылающие. Их можно было увидеть даже в полной темноте. И теперь, когда кровообращение прекратилось, руки на глазах меняли свой цвет, становясь темными и матовыми, как обожженные кирпичи.

В одном из карманов пиджака Астаротте Аликино обнаружил ключи от шкафа с недоступными прежде книгами.

Однако то, что он искал, оказалось вовсе не в книге Пселла, о которой упоминал синьор Гамберини, а в труде, приписываемом Фламелю, - "О вещах возможных и невозможных".

"Кое-кто может украсть у другого годы жизни. Это может сделать сын в ущерб отцу, при одном, правда, условии - если он сын только отца. Годы жизни сын крадет не по частям, а сразу все, какие отцу осталось прожить".

Что означало это условие - если он сын только отца? Не рожденный женщиной, не родившийся? Или же речь шла только о доминирующей генетической наследственности?

На похоронах Астаротте не было священников. Только спустя какое-то время Аликино телеграммой сообщил матери, что она стала вдовой.

5

Аликино продолжал служить бухгалтером в Ссудном банке, но с некоторых пор начал испытывать острое желание - он предпочитал называть его долгом прояснить кое-какие страницы из жизни своего отца и предков семейства Маскаро.

Весной 1946 года он приступил к розыскам.

Реестр учета населения муниципалитета Баретты сообщал, что Маскаро Астаротте, сын Джерофанте и N. N., родился в 1885 году.

Может быть, он был сыном только отца?

Возможно, обозначение N.N. скрывало тот факт, что ребенок родился вне брака? В старых и пыльных приходских книгах в Баретте, в бывшей главной церкви этого прихода, Аликино нашел документ, который, по-видимому, был прежде письмом. Без даты и подписи, он был когда-то разорван на клочки, а потом восстановлен, правда не полностью, с помощью клейкой бумаги.

"...заявлял неоднократно во всеуслышание, глубоко убежден, что Барко Маскаро вел обширную торговлю с дьяволом. И сам его постыдный и ужасный конец - как вам известно, он обуглился на костре, разведенном по всем правилам в лесу, неподалеку от Баретты и именно в праздник Рождества, день радости, братства и любви, - не оставляет сомнений на этот счет.

Дабы всем было известно, заявляю: то обстоятельство, что я являюсь горячим провозвестником крестовых походов против наступления власти сатаны, не означает, что я имею какое-либо отношение к убийству вышеназванного Барко или являюсь его подлинным вдохновителем. Пусть покарает меня Господь за то, что это событие не вызывает у меня должного сострадания к жертве, но пусть и отведет от меня все подозрения.

Некоторое подозрение относительно возможного убийцы я скорее отнес бы к сыну жертвы, Джерофанте, молодому человеку двадцати лет, который, мне кажется, хорошо подготовлен к продолжению сатанинских деяний отца. У меня имеются лишь подозрения, не подкрепленные никакими доказательствами. Я не в состоянии назвать причину, которая могла толкнуть юношу на такой безумный поступок. Так или иначе отмечаю: похоже, это довольно обычное явление, когда в семьях некромантов дети ритуально убивают отцов, причем происходит это с точной периодичностью, которая отмечается иногда на протяжении нескольких поколений.

Принятые церковью приемы... Лобызая стопы Вашего Святейшества и..."

На этом документ обрывался. Кто написал его и когда?

Аликино поручил поиски господину Менотти, школьному учителю на пенсии, превратившемуся в архивную крысу, который подтвердил, что документ написан в конце 1865 года. Это было письмо настоятеля Баретты Его Святейшеству архиепископу епархии.

Барко Маскаро было шестьдесят лет, когда он умер на костре, и Джерофанте, тогда двадцатилетний, был отцом Астаротте.

Однажды, апрельским воскресным утром, явившись под вымышленным именем и выдав себя за ученого-историка, Аликино сумел проникнуть в сумасшедший дом в Имоле с целью повидаться с одним больным. Это был адвокат Ривоццини, пребывавший в психиатрической клинике уже лет двадцать. Он страдал (если Аликино правильно понял диагноз) тревожно-двигательной психастенией.

Адвокат пользовался немалой известностью в начале двадцатых годов, когда некоторое время был мэром Баретты.

Пока они шли по коридорам мимо палат, на дверях которых висели массивные замки, мимо окон с защитными сетками и решетками, врач, любезно сопровождавший Аликино, позаботился ознакомить его с правилами визита: как можно меньше вопросов и только на нейтральные темы, никакого давления, словом, ничего такого, что могло бы задеть психику пациента, разбередить его болезненные раны, не поддающиеся излечению, но как никогда мучительно возбужденные. Больной плохо ориентируется во времени и продолжает переживать, как совсем недавние, события, которые привели его когда-то к психическому расстройству. Наконец врач смеясь предупредил Аликино, что прежние ораторские данные пациента превратились в патологическую, порой неудержимую многоречивость.

Когда они вошли в палату, адвокат Ривоццини перестал вышагивать от окна к умывальнику и обратно. Должно быть, он страдал навязчивым желанием двигаться, потому что эта часть линолеума, закрывавшего пол, была заметно стерта.

Адвокат носил короткую острую бородку, очень аккуратную, и на вид ему можно было дать лет на десять меньше его шестидесяти. Он посмотрел на Аликино с некоторой озабоченностью и настороженностью.

- Не беспокойтесь, это друг, - объяснил ему врач.

- Чей друг?

- Вы же доверяете мне, не так ли, адвокат?

- Как себе. Доктор, а знаете, я наконец понял, почему черных рубашек так много. - Он горько усмехнулся. - Любую рубашку можно перекрасить в черный цвет, а вот наоборот никак нельзя. Попробуйте! Попробуйте сходить в красильню и попросите перекрасить черную рубашку в белую.

- Никогда не приходило в голову.

- Попробуйте, попробуйте, и вы согласитесь, что я прав.

- Договорились. Разрешите нам присесть?

Адвокат снова взглянул на Аликино.

- Вы похожи на кого-то из моих знакомых...

Гости уселись на деревянные стулья, выкрашенные белой краской. Адвокат присел было на кровать, но тут же вскочил и принялся усердно разглаживать помятости на пижамных брюках. Куртка на нем, напротив, была в полном порядке - серая, коротковатая в рукавах. Из верхнего кармана выглядывал большой голубой платок.

- Адвокат, - обратился к нему врач, стараясь изобразить полное равнодушие, - как давно вас не выбирают больше мэром?

- Провалили. На политическом жаргоне говорят - провалили. - Он разразился резким, скрипучим смехом, но вдруг внезапно умолк и сжал кулаки, стараясь овладеть собой. - Думаете, не помню? Это было три года назад. В двадцать пятом. На предварительных административных выборах двадцать пятого года. Потом больше не было выборов. Я хорошо помню: после убийства Маттеотти эти сатанисты уже окончательно потеряли всякий стыд.

Врач изобразил зевоту.

- А если бы я сказал вам сейчас, что черных рубашек больше нет?

Адвокат прищурил один глаз и указательным пальцем сделал активный отрицательный жест.

- Враки. Это вы можете поверить в подобные байки, дорогой мой доктор, но меня-то не проведешь. Я ведь не мальчишка.

- Во всяком случае сюда они точно не придут.

- Пусть только попробуют. Я раскрою им череп. - Он снова залился резким смехом. - Уже давно поджидаю их. Все кости им переломаю! Каждую по отдельности! Раскрою череп! Разрублю! Хотел бы я посмотреть, посмеют ли они явиться сюда?

Врач подождал, пока завершится эта эмоциональная вспышка.

- Мой друг хотел бы узнать у вас, как на самом деле все было. С самого начала.

Адвокат Ривоццини посмотрел на свои руки, потом спрятал их в карманы и вновь зашагал по комнате.

- И я могу говорить откровенно?

- Конечно, - робко вставил Аликино.

Адвокат остановился спиной к посетителям.

- Спрашиваю еще раз - я могу говорить откровенно?

- Ну а как же иначе? - ответил врач. - Тут у нас такое место, где говорят только правду. Ложь вызывает у людей заболевания.

- Это точно - вызывает у людей заболевания. - Адвокат опять зашагал по комнате, усиленно жестикулируя и избегая смотреть на своих собеседников. Понятно, когда меня провалили на выборах и мне пришлось отказаться от должности мэра, к которой я уже очень привык и которая стала для меня как бы второй кожей, я очень переживал, не отрицаю. Я не намерен отрицать это.

- По-человечески это вполне понятно, - согласился врач.

Адвокат поднял руку, и в его интонации появились ораторские нотки.

- Но я отрицаю - всеми силами отрицаю, - будто из-за этого я психически заболел, как уверяли мои враги, и не только они, к сожалению. Даже в моей собственной партии есть люди, которые и сегодня еще смеют утверждать, будто с того дня я перестал быть разумным человеком, каким был прежде, - короче говоря, сошел с ума. И все из-за того, будто я вбил себе в голову - и никто не сумеет разубедить меня, - что Астаротте Маскаро, мой противник, ставший вместо меня мэром Баретты, ради достижения своей цели не колеблясь заключил договор с дьяволом. Более того, если в самом деле хотите знать правду, Астаротте и его приспешники в черных рубашках - вот они-то и есть самые настоящие дьяволы.

Врач легко согласился, что фашистов в их черной форме действительно можно принять за дьяволов, но Ривоццини не слушал его.

- Столкнувшись с силами сверхъестественными, - продолжал адвокат, - и потому неодолимыми обычными средствами политической борьбы, какими я располагал, я мог только погибнуть. Мои противники и хулители все еще утверждают, будто мое поражение было предопределено косностью, с какой я руководил городом, не говоря уже о кражах, которые мне приписывались. Все это ложь. Я хорошо знаю, что это не так. Я убежден, что адские силы объединились ради Астаротте и подготовили мою погибель - не только политическую. - Он тяжело вздохнул. - Но вот факты, неоспоримые факты, которые никто...

- Простите, адвокат, - прервал его Аликино, - а почему вы ничего не говорите об этом Астаротте? Он тоже родом из Баретты?

Ривоццини в восторге устремил указательный палец в сторону Аликино:

- Молодец! Очень верный вопрос. Я много думал об этом. Знаете, ведь буквально с самого рождения Астаротте проявлялась его демоническая природа.

- Каким образом? - поинтересовался врач.

- Его отец, Джерофанте Маскаро, в молодости работал в пекарне у Нумисанти, в кондитерской, которой теперь уже давно нет, но тогда, в конце века, она была весьма знаменита. Он во всем помогал также по дому на вилле этих синьоров. К тому времени в семье Нумисанти остались одни женщины, и Джерофанте стал, как у нас говорят, домашним мужчиной.

- Одним петухом на весь курятник, - усмехнулся врач.

Риваццони развел руками и опустил голову.

- Не скажите. Да будет вам известно, что Астаротте Джерофанте произвел на свет сына, замесив свое семя с тестом. Астаротте - это вам говорю я родился в корзине среди булок. Но вижу, даже вы мне не верите. Никто не хочет знать правду.

"Мой отец, значит, был сыном только отца", - подумал Аликино. Он робко улыбнулся:

- Выходит, это неправда, что матерью Астаротте была Мириам Нумисанти?

- Кто? Старуха? Вы с ума сошли! - Несчастный опять принялся ходить взад и вперед, пытаясь ослабить таким образом приступ двигательной тревоги, которая не давала ему покоя. - Мириам Нумисанти была уже старухой, когда родился Астаротте. Конечно, она вырастила этого черта как сына, но она не была его матерью. Знаете, что сделала эта сумасшедшая в восемьдесят лет? Она исчезла. Никто больше не видел ее. Похоже, она убежала с каким-то приезжим, и говорят даже, что родила дочь. В восемьдесят лет! Но я не верю... Да-да, это было в тысяча девятьсот пятом году. Именно в этом году и произошла история с Джерофанте.

- Какая история?

- Как? Ведь об этом даже в газетах писали, - удивился адвокат, делая широкий нетерпеливый жест. - Как раз в ночь под Рождество Джерофанте был найден в пекарне запеченным в печи вместе с пирожными и тортами. Кто-то же засунул его туда, хотя полиция и уверяла, будто это было самоубийство. Абсурд! Это говорит только о том, как глупа была полиция и в то время.

- Сколько лет было Джерофанте?

- Когда умер? Лет шестьдесят. Он прекрасно жил, даже стал управляющим этой пекарней.

- А Астаротте?

- Двадцать лет. Ему было двадцать лет, этому дьяволу. Обо мне могут говорить все, что угодно, но никто не переубедит меня, что это не он сунул отца в печь.

Аликино хотел спросить что-то еще, но врач жестом попросил его помолчать. Он заметил, что беспокойство и связанное с ним затрудненное дыхание становятся невыносимыми для пациента.

- Не волнуйтесь, синьор адвокат. Если не ошибаюсь, вы ведь тоже, как и Астаротте, родились в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году.

Слова врача благотворно подействовали на больного. Он перестал ходить взад и вперед, остановился у зеркала, висевшего над умывальником, и посмотрелся в него. Казалось, он видит себя в далеком прошлом. Когда же он обернулся, то опять заговорил словно в бреду:

- Наши жизни - моя и Астаротте Маскаро - какое-то время шли параллельно, хотя и с противоположным знаком. Моя - с положительным, его - с отрицательным. Так, если я хорошо успевал в школе, был честным, дисциплинированным, почитавшим авторитет семьи и общества, то Астаротте, напротив, был самым плохим учеником, был подвержен порокам и всегда проявлял себя как неукротимый скандалист. Когда мы повзрослели, стало ясно, что передо мной открывается будущее, которое принесет мне благополучие и успех, тогда как Астаротте - это нетрудно было предвидеть при его распутной жизни после того как он растранжирит состояние Нумисанти, ожидает неминуемый социальный крах. И действительно, когда скончался Джерофанте и исчезла старая Мириам, единственная из всех Нумисанти, у кого была хоть какая-то деловая смекалка, он очень быстро опустился до нищеты. Сначала пекарня, а затем и вилла перешли к кредиторам. Я же, блистательно закончив учебу и получив диплом, открыл юридическую контору, женился на девушке из очень богатой семьи и занялся политикой, проявив в этой области настоящий талант, настолько яркий, что мои приверженцы в либеральной партии - в моей партии видели во мне своего будущего лидера.

- В Риме вы стали бы депутатом, - заметил врач.

- Вот тогда-то - а было это в тысяча девятьсот десятом году - наши дороги и разошлись. Хорошо помню тот день. Я увидел Астаротте на вокзале, где он ожидал поезда. Он выглядел изгнанником, который уезжает навсегда. Небритый, в поношенном старом пальто и с дешевым чемоданчиком, Астаротте походил на нищего, готового протянуть руку за подаянием. Увидев меня, он слегка приосанился, и в словах его вновь зазвучали ирония и сарказм, какие были присущи ему на протяжении всей нашей долгой дружбы. "Пришел попрощаться со мной? - спросил он. - Порадоваться моему поражению?" - "Я не знал, что ты уезжаешь, - солгал я, - а зашел сюда купить газету". - "Поздравляю. Слышал, ты делаешь прекрасную политическую карьеру. Ты словно родился для успеха и готовился к нему с самого детства". Он торопливо пожал мне руку, поскольку подошел поезд. "Я еще вернусь, вот увидишь. И тогда одну из площадей в Баретте назовут моим именем". Я засмеялся, не сомневаясь, что больше никогда не увижу его. Я не знал, что он отправился в ад, но с обратным билетом в кармане.

Слушая этот диалог в пересказе Ривоццини, Аликино не мог избавиться от ощущения, будто слышит голос отца, словно сам Астаротте говорил все это. Но еще поразительнее было другое - все это он уже знал, все ему было известно еще прежде, чем сообщил адвокат.

- Далее я был избран членом муниципального сонета, потом мэром. Достигнув таким образом вершины своей политической карьеры, я практически не имел противников, даже в соперничающих партиях.

Чувство гордости, заставившее адвоката выпрямиться, внезапно схлынуло, и голова его поникла.

- В двадцать пятом году Астаротте вернулся и тотчас вызвал всеобщее восхищение, удивление и зависть, потому что выставлял напоказ богатство, такое огромное, какого в Бареттте никогда и не видели. Он стал дельцом. Если говорить точнее, строителем. Он немедленно, причем за наличные, выкупил виллу Нумисанти, которую переименовал в виллу Маскаро. Однако ничего невозможно было узнать о происхождении его богатства, которое казалось поистине безграничным. Ничего не могло выяснить даже тайное расследование, которое я поручил полиции, священникам и частным сыщикам. Вот тогда у меня и возникло подозрение, что тайна, окружающая его богатство, уходит в нечто сверхъестественное и связана с дьяволом. Астаротте сразу же начал кампанию против меня и не скрывал намерения занять мое место мэра. Чтобы заручиться поддержкой избирателей, он прибегнул к самой приторной демагогии: пообещал построить в Баретте новую школу и больницу, обязуясь таким образом разрешить две проблемы, которые с незапамятных времен были непреодолимы для города. После выборов - будь проклят этот год! - Астаротте не только стал новым мэром, но и в невероятно короткие сроки - едва ли не за одну ночь - построил больницу и школу.

- Адвокат, - рискнул перебить его врач, - но больница и школа - это уже отнюдь не демагогия.

Адвокат разразился безудержным смехом, в котором слышны были гнев и досада. Потом, внезапно успокоившись, он продолжал:

- Эти два больших современнейших здания, одинаковые, как близнецы, вставшие рядом, казались мне мрачным памятником, воздвигнутым в ознаменование моего поражения. А на какие средства, если не на дьявольские, они были построены? Новый мэр хвалился своей победой с такой наглостью и с такой издевкой, что это не только злило, но даже пугало меня. Школа заполнялась учениками, приезжавшими даже из соседних городков. А больница, напротив, почти все время пустовала, никак не использовалась. Я и мои друзья утверждали, что ее строительство оказалось бессмысленным, что это типичное порождение мании величия. Но Астаротте и демоны, которые его окружали, прежде всего директор школы и главный врач больницы, были невозмутимы. Очевидно, им уже было известно, что именно произойдет там вскоре. Загадочная и опасная эпидемия распространилась среди детей, посещавших школу. Их всех пришлось отправить в больницу, и они заполнили ее. Все было подстроено превосходно. Дети вскоре поправились, слава врачей из новой больницы, которые так успешно справились с эпидемией, незамедлительно распространилась по стране, и отовсюду, даже совсем издалека, потянулись сюда пациенты. Школа и больница стали работать замечательно, в прекрасном симбиозе, словно поддерживая друг друга. Популярность Астаротте выросла невероятно. В том же самом году мой противник купил дом в Болонье, женился, и у него родился сын.

Аликино и врач вежливо помолчали, пока пациент переводил дыхание. Казалось, его снова охватили тревога и смятение.

- Все считают, что я брежу. Но кто мог тогда противостоять сверхмощным адским силам в Баретте, в моем городе, который, честно говоря, казалось, превратился в счастливый остров. Я вам скажу: большая часть населения сама была связана с дьяволом. - Взгляд адвоката словно созерцал какие-то скрытые, леденящие взор картины. Руки и ноги его затряслись мелкой дрожью. - Вот еще о чем хочу сказать вам, что действительно сводит меня с ума и гвоздем засело в моем мозгу: в этой проклятой школе всем учащимся было предоставлено бесплатное питание. В основе меню было мясо, которое ребятам, как выяснилось, особенно нравилось. Так вот, это мясо для школьной столовой не приобреталось ни в одной мясной лавке. Знаю это, потому что сам лично проводил расследование, и должен уверить вас, что все мои заявления ни к чему ни привели.

Врач и Аликино вопросительно посмотрели на него.

- Откуда же бралось это мясо, если не из операционных в больнице?

Адвокат Ривоццини принялся бить кулаками по кровати, словно барабанил в какой-то безутешный тамтам.

- Плоть дьявола! Плоть дьявола!

Врачу пришлось сделать ему инъекцию успокоительного - очень сильную дозу бромистого соединения.

6

Возвратившись тем же вечером из Имолы, Аликино заперся в кабинете отца.

Фотографии, на которой его отец был снят среди фашистских главарей, на столе уже не было. Чья-то услужливая рука позаботилась поместить ее в гроб, на мягкий белый шелк возле тела Астаротте.

Заложив руки за спину точно так же, как это обычно делал отец, юноша постоял перед распахнутым окном. Небо сияло звездами, и из сада веял легкий ароматный ветерок.

Потом, не зажигая лампы, Аликино подошел к одному из шкафов, и его рука легко отыскала том, который ему был нужен, - "Соответствия" Расула.

Включив свет, он сел за письменный стол и принялся просматривать книгу, задерживаясь на некоторых страницах. Тишина стояла такая, что возникало ощущение, будто время остановилось. Спокойствие нарушал лишь легкий шорох бумаги. Наконец Аликино начал записывать первые даты. 1845-1905.

Этот период времени - от рождения до кончины Джерофанте Маскаро включал в себя смерть отца, Барко, и рождение его сына - Астаротте. Соответствия приобретали форму и логику закономерности.

Решающие события семьи Маскаро высвечивались - это было очевидно - с неумолимой периодичностью: отцы умирали в шестьдесят лет, когда их сыновьям было двадцать.

Дети каким-то образом устраняли отцов. И крали некую часть их жизни?

Аликино приводил в порядок сведения, которыми располагал, чтобы составить так называемую таблицу соответствий, по Расулу, как вдруг порыв ветра перевернул несколько страниц.

Всего за какой-то час погода внезапно переменилась. Звезды исчезли, небо покрылось тяжелыми, мрачными тучами. Налетел холодный ветер, вынудивший Аликино закрыть окно, и разразилась гроза. Начался ливень, сопровождаемый яркими вспышками молний и раскатами грома.

Лампа погасла.

Юноша принялся искать спички, как вдруг в кабинете неслышно появились пять дрожащих огоньков - канделябр с зажженными свечами, который внесла какая-то белая, едва различимая во мраке фигура.

В дверях стояла мать. С января она жила в Болонье.

- Это ты вызвал такую грозу? - спросила она. - Вечер, казалось, был таким теплым и тихим.

У Фатимы была чарующая улыбка. Она обладала способностью приятно смущать сына.

- Я как раз очень хотел увидеть тебя сегодня. Мне нужны некоторые сведения, которые только ты можешь сообщить.

Обычно Фатима заплетала длинную толстую косу. Сейчас ее волосы, черные, блестящие, были распущены по плечам. Она поставила канделябр на письменный стол и опустилась в кресло.

- Спрашивай что хочешь.

- Я хочу знать все, что тебе известно о моем рождении.

Не переставая улыбаться, Фатима опустила взгляд и стянула на груди широкую белую шаль, накинутую поверх ночной сорочки.

- Отвечу тебе, но при одном условии.

- Каком?

- Прошу тебя, Кино, давай навсегда закроем этот кабинет. Лишим эти книги слова. Излишние знания отнимают радость у жизни.

Гроза, казалось, была в полном разгаре.

Аликино, подумав немного, кивнул в знак согласия.

Мать вздохнула с явным облегчением.

- Так что ты хочешь узнать?

- Ты должна сказать мне правду, как бы это ни было тебе тяжело.

- Не бойся.

- Ты вышла замуж за моего... Ты вышла замуж в двадцать пятом году. В том же самом году родился я.

- Ты это прекрасно знаешь.

- Все взаимосвязано. Все было сделано спешно.

- Это верно.

- Словно я непременно должен был родиться именно в этом году. - Аликино наблюдал за выражением лица матери, но не смог понять его и решил держаться спокойнее. - Ты хорошо знала Астаротте?

- Нет. По сути, только тогда и узнала, когда мы поженились. А потом все двадцать лет практически никто его больше не видел. Мне было известно только, что он вырос на вилле Нумисанти, что воспитывала его Мириам. У нас была большая разница в возрасте. Когда я выходила замуж, ему было сорок лет, а мне двадцать. Я лишилась отца и матери, мы с Джустиной остались одни.

- Ты согласилась выйти за него, потому что он был богат?

- Да, и поэтому тоже.

- Он говорил тебе когда-нибудь, как разбогател?

Фатима покачала головой:

- Ты же знаешь, он предпочитал жить один. Почти никогда ни с кем не разговаривал. Если не был в отъезде, то часами сидел запершись тут, в своем кабинете.

Аликино вздохнул. Ему тяжело был задать матери следующий вопрос. Но он не мог уйти от него, потому что именно это ему больше всего необходимо было знать.

- Скажи мне только одно. Я рожден тобой?

Он этого ожидал - Фатиме пришлось собраться с мыслями, прежде чем ответить.

- У меня была нормальная беременность. Когда пришло время рожать, приехала акушерка. При родах возникли некоторые осложнения.

- Что произошло? Расскажи точно все, что помнишь.

- Акушерке понадобилась помощь.

- И вместо врача пришел он, мой отец.

- Откуда ты знаешь?

- Продолжай, прошу тебя.

- Я потеряла сознание. Одним словом, лишилась чувств. Но мгновением раньше - это несомненно - я услышала крик новорожденного.

- Это был я? Отчего ты не говоришь, что услышала мой крик?

- Успокойся, Кино, эти минуты я помню как-то смутно. Могу рассказать только об одном ощущении. - Фатима, казалось, колебалась, но потом все же решилась. - Когда я пришла в себя, все было кончено. Комната приведена в полнейший порядок, акушерка уже ушла, не было и твоего отца. Но был ты возле меня. Ты спал. - Она отвела взгляд от сына. - Вот тогда-то мне и показалось, будто ты не тот ребенок, которого я родила. Как бы это тебе сказать? Ты выглядел крупнее, старше новорожденного, понимаешь?

Аликино кивнул.

- Думаю, что вполне понимаю.

- Это было глупо, - решительно сказала Фатима. - Это ощущение прошло почти сразу же. Просто ты был крупнее нормального ребенка. Вот и все..

- Вот и все, - спокойно отозвался Аликино. - Благодарю тебя.

- А теперь ты скажи мне, почему до сих пор не называешь меня мамой?

- Не знаю.

- Ты никогда не называл меня так, даже в детстве. Когда я была нужна тебе, ты обращался ко мне по имени - Фатима.

Гроза кончилась. Слышно было, как по листьям в саду дробно стучат капли дождя.

Фатима поднялась:

- Извини меня, я очень устала. Если хочешь, можешь спать в комнате отца, рядом с моей. Будем ближе.

- Хорошо. Я так и сделаю. - Аликино, улыбаясь, опустил голову. - Я знаю, что ты очень хочешь иметь сына. Еще одного. Почему?

- Не знаю. Думаю, это доставило бы мне радость.

- А ты знаешь, что рассказывают про мою бабушку Мириам?

- Что она родила сына в восемьдесят лет? - Фатима опять улыбнулась. Думаешь, со мной тоже случится такое?

- Может быть... мама.

- Я так счастлива, Кино. Повтори!

- Мама.

- Ты мой сын, а я твоя мать. Не сомневайся.

Аликино больше не сомневался: он знал, что был сыном только отца.

Лампа зажглась. Фатима погасила свечи, взяла канделябр и удалилась.

Наконец Аликино мог составить полную таблицу соответствий.

1845 - РОЖДАЕТСЯ ДЖЕРОФАНТЕ, СЫН БАРКО МАСКАРО

1865 - УМИРАЕТ БАРКО В 60 ЛЕТ (ДЖЕРОФАНТЕ В ЭТО ВРЕМЯ 20 ЛЕТ)

1885 - У ДЖЕРОФАНТЕ РОЖДАЕТСЯ АСТАРОТТЕ

1905 - УМИРАЕТ ДЖЕРОФАНТЕ В 60 ЛЕТ (АСТАРОТТЕ В ЭТО ВРЕМЯ 20 ЛЕТ)

1925 - У АСТАРОТТЕ РОЖДАЕТСЯ АЛИКИНО

1945 - УМИРАЕТ АСТАРОТТЕ В 60 ЛЕТ (АЛИКИНО В ЭТО ВРЕМЯ 20 ЛЕТ)

1965 - У АЛИКИНО РОЖДАЕТСЯ "ИКС"

1985 - УМИРАЕТ АЛИКИНО В 60 ЛЕТ ("ИКС" В ЭТО ВРЕМЯ 20 ЛЕТ).

Две последние даты были будущими, но точными по логике соответствий Расула.

- Кем мог быть "Икс"?

Аликино не колеблясь написал имя - Джакомо.

Он не знал, почему это так, но был уверен: если у него будет сын, он назовет его Джакомо.

Выходит, действительно все уже записано, предопределено?

Между тем до 1965 года оставалось еще целых двадцать лет, девятнадцать, если говорить точнее. Аликино улыбнулся, подумав, что весьма маловероятно, чтобы в его жизни, представлявшейся ему всегда ясной и определенной, появились жена и дети. Джакомо - сын только или не только отца, это не имело значения, - так и останется просто знаком "Икс", и таблица Расула за неимением этой данности просто рухнет.

Молодой человек поднялся и, зевая, потянулся, раскинув руки. Он почувствовал сильную усталость и едва ощутимый туман в голове. Последний раз, окинув взглядом отцовский кабинет, показавшийся ему мрачнее обычного, он окончательно вычеркнул его из своей жизни, заперев на ключ.

На следующее утро, выйдя из дому, он выбросил этот ключ в сточный люк.

Затем, придя в банк, скорее по долгу службы, чтобы выполнить формальность, нежели ради удовлетворения любопытства, он решил полистать старый регистр особых должников, составленный синьором Гамберини, с 1865 по 1945 год. И действительно, в 1865 году в нем был аккуратно отмечен должник Маскаро Барко и в 1905-м - должник Маскаро Джерофанте.

Аликино - последний из семьи Маскаро - целиком посвятил себя своей работе. Между тем в нем крепло убеждение, даже уверенность, что преданные банку бухгалтеры - тоже своего рода должники, как показала участь синьора Гамберини, - могли рассчитывать на привилегии и надеяться, что их жизнь будет продлена. Тот же синьор Гамберини смог дожить при хорошем самочувствии до ста лет. Целый век жизни, на который Аликино мог рассчитывать как достойный преемник старого бухгалтера, - это уже немало. Практически равнозначно бессмертию. А разве первое желание людей - Аликино хорошо знал это - не было прожить как можно дольше? И при этом им совершенно неважно, как прожить. Лучше, гораздо лучше сто лет быть овцой, чем очень недолго львом.

В течение следующих четырех-пяти лет отношения Аликино с Лучано Пульези стали менее дружескими, не такими доверительными, встречи менее частыми. Постепенно отпали, словно сухие листья, общие интересы, связывавшие их. Пульези продолжал приобретать книги современных писателей, но под самыми разными предлогами практически уже не читал их. Аликино перестал даже и покупать их. А различие в отношении друзей к противоположному полу сделалось просто неизмеримым. У Пульези было много женщин, он одержимо, можно сказать, маниакально искал близости с ними. Аликино, напротив, избегал даже самых поверхностных знакомств.

Пока еще они иногда говорили о Риме, куда собирались перебраться для осуществления своих мечтаний, угасших было на время. Пульези не занимался живописью, Аликино не писал книг. Они почти перестали встречаться и по вечерам не ходили больше на железнодорожный мост, откуда смотрели прежде на проходящие под ним поезда.

Аликино поступил в университет, выбрав юридический факультет. Пульези сумел в 1949 году получить диплом и через год уехал в Рим. Тут вновь оживились было их мечты. Друзья поклялись писать друг другу не реже хотя бы раза в неделю: они не сомневались, что когда-нибудь их переписка станет важным историко-литературным документом.

Пульези не прислал Аликино ни одного письма. Даже адреса не сообщил, куда бы друг мог написать ему.

НЬЮ-ЙОРК

1

Фирма "Ай-Эс-Ти", возникшая в Нью-Йорке в начале шестидесятых годов и специализирующаяся в области электроники (в то время главным образом телевизионной), с началом научно-технической революции сильно расширилась, разрослась, словно масляное пятно, и теперь, в 1985 году, осуществляла мощную экспансию, поглощая в Соединенных Штатах и в других странах многочисленные мелкие предприятия и небольшие компании, которые получали таким образом широкие возможности для развития на базе электронной технологии, в частности информатики.

Подобное произошло и со старым кредитным банком в Болонье - Ссудным банком, куда в 1945 году Аликино Маскаро сумел устроиться бухгалтером.

В 1965 году - то есть довольно быстро - кредитный банк сделался составной частью "Ай-Эс-Ти" и ликвидировал свой офис в Болонье. В том же самому году "Ай-Эс-Ти" открыла крупный филиал в Риме.

С 1945-го по 1965 год, в течение двадцати лет службы, у Аликино иногда, правда очень редко, возникало желание уйти из банка, навсегда покинуть его. Но, преодолев критический момент в 1950 году, когда его друг Лучано Пульези уехал в Рим, он так и не сумел найти достаточно серьезных оснований, чтобы осуществить это свое намерение. Однажды он даже написал прошение об увольнении, потом несколько раз переписывал его, изменяя дату, - это тянулось несколько месяцев - и наконец порвал.

За прошедшие годы Аликино окончательно понял, что не стоит бросать вызов судьбе, а лучше целиком положиться на то, что она уготовила ему. И казалось, судьба предназначила ему многие годы жизни, которые спокойно следовали друг за другом без каких-либо потрясений или особых волнений.

Наконец, в 1965 году, когда старый кредитный банк в Болонье приказал долго жить, дабы возродиться в Риме под эмблемой "Ай-Эс-Ти" с гораздо более широкими задачами и совершенно новым обликом, Аликино охотно приготовился к переменам, которые, несомненно, коснутся и его, потому что они не зависели от его воли.

Будущее, а вернее, судьба могла предложить ему только две возможности, и обе для него положительные:

а) увольнение в связи с прекращением деятельности Ссудного банка. Но эта перспектива была довольно абстрактной: найти хорошего и опытного бухгалтера, такого как он, было нелегко;

б) переезд в Рим в только что открывшийся там филиал "Ай-Эс-Ти", фирмы, поглотившей Ссудный банк.

Давняя мечта обосноваться в Риме, казалось, могла теперь легко осуществиться. Сколько раз они с матерью, думая о будущем, представляли свою новую жизнь в Риме. Не говоря уже о планах, которые тысячи раз они строили вместе с Пульези, особенно в первые годы их дружбы. А осуществилась третья возможность. Скучная, не имевшая альтернативы: отправиться в Нью-Йорк и работать там в главном офисе "Ай-Эс-Ти".

Речь шла о продвижении по службе, о профессиональном признании, к тому же хорошо вознаграждаемом.

Восемь дней, которые были отпущены ему на принятие решения, Аликино использовал для того, чтобы повторять себе, что он откажется от предложения и, став свободным, уедет в Рим, начнет наконец, пусть и в сорок лет, совершенно новую жизнь. Совершенно новую, бросив вызов всему, что могла решить и предопределить судьба, - и в насмешку над таблицами соответствий Расула.

У него появится женщина - жена - и сын тоже, а почему бы и нет? Денег на жизнь он, конечно, не станет просить у матери, с которой они, впрочем, разъедутся. Он станет писателем (хотя в глубине души у него было немало сомнений насчет призвания, которое до сих пор не подавало никак заметных признаков) или журналистом. И потом, стоит ли опять искать какое-то постоянное место? Многие люди жили сегодняшним днем с помощью различных уловок и приемов, особенно в таком городе, как Рим, который впитывал всех и вся, одинаково принимая и умных, и глупых. Он мог жить игрой в карты или в рулетку, делая большие или незначительные долги, а также, безусловно, мошенничеством или какими-нибудь другими ухищрениями. Рассчитывал заняться политикой - политикой как революционным приключением, шпионажем и международными интригами. Он собирался отбросить все предрассудки, всякую щепетильность и с легкостью продаваться сразу нескольким заказчикам, и в этих сомнительных играх, двойных и тройных, он показал бы наконец, на что способен его интеллект. Он и так уже многим пожертвовал, витая в бесполезных грезах, будучи бухгалтером, пассивным нотариусом смерти.

Восемь дней Аликино предавался мечтаниям, питавшим некогда его одинокое детство. И вновь ясно представлял в своем воображении Пульези, слышал его полный волнения голос, громко звучавший в их долгих разговорах. Конечно, он отыщет друга, живущего в Риме уже пятнадцать лет. Такой живой и общительный человек, как Пульези, не мог измениться.

Когда окончились восемь дней подобной эйфории, Аликино отправился в Милан и оттуда самолетом полетел в Нью-Йорк.

Матери, рано ушедшей в то утро из дому, он оставил записку, в которой крупными буквами начертал только одно слово: ПРОЩАЙ.

С того сентябрьского дня 1965 года прошло двадцать лет. Теперь Аликино исполнилось шестьдесят.

Каждый день он проделывал на своей старой "ланче" один и тот же путь из Бруклина, где жил, на Манхэттен, где работал.

Главный офис "Ай-Эс-Ти", крупного многонационального центра информатики, размещался в высотном здании на Гудзон-стрит, неподалеку от Гринвич-виллидж, где оставалось еще много зелени и воздуха.

У проходной Аликино прикалывал на пиджак карточку с надписью "МИСТЕР А. МАСКАРО", лифт поднимал его на двадцать первый этаж в его кабинет, куда он входил с помощью магнитной карты.

Это просторное, светлое помещение было заполнено тишиной. Тишиной отнюдь не пустоты или безмолвия, а одушевленной и вибрирующей, какая бывает там, где работают компьютеры. Толстые стекла огромных окон, из которых виднелась незначительная часть Гудзона, надежно ограждали от напряженного уличного шума.

Вместе с шумами улицы в это сентябрьское солнечное утро остались снаружи духота и влажность.

Надевая белый халат, Аликино взглянул на гигантский компьютер, возвышавшийся в зале подобно какому-то мирному млекопитающему правильных геометрических форм. Он чувствовал, что находится во власти его неодолимого очарования: в этом устройстве идеально сочетались три сущности - простота, функциональность и эффективность. Элегантность процесса - если возможно подобное определение - обретала в этой машине наглядный и живой пример.

Работа Аликино не изменилась, она осталась точно такой же, как и сорок лет назад: он отыскивал и регистрировал особых должников. Однако необычайно преобразился метод работы. Не было больше пыльных картотек и списков просроченных выплат, не было толстых журналов, регистров, в которые прежде надо было вписывать имена от руки. Теперь вся работа по поиску, обработке и конкретизации данных была отдана электронным мозгам.

Иными стали и некоторые другие аспекты работы - она определенно делалась теперь более привлекательной, даже творческой.

И действительно, используя одно за другим последние поколения электронно-вычислительной техники, Аликино в конце концов получил в свое распоряжение в высшей степени хитроумный компьютер, который ученые и инженеры "Силиконовой долины", одним словом маги от электроники, окрестили "Memowriter 402". Это был не "опытный образец" и не "пилотный вариант", а самое совершенное, самое последнее достижение в области искусственного интеллекта, соединенное с монитором.

За то недолгое время - всего несколько месяцев, - которое Аликино работал с новой машиной, он обнаружил, что общение с нею может превратиться в волнующую игру. И это зависело от вводимых в нее программ. Программное обеспечение, закладываемое в машину, увеличивало способности этого искусственного мозга, а они были огромны, практически безграничны.

Способности эти росли в прямой пропорции от количества информации, которую Аликино, извлекая ее не только из центрального архива "Ай-Эс-Ти", умел вложить в поразительную память электронно-вычислительной машины. На каждый свежий приток информации "Memowriter 402" реагировал тем, что расширял прежние границы, всякий раз проявляя необыкновенные творческие способности.

По сути, между Аликино и машиной шел непрерывный немой диалог - немой, потому что велся в письменной форме. Аликино увлекся им и видел в компьютере некое примитивное человеческое существо, способное обучаться с исключительной быстротой. Столь же стремительно электронная память "Memowriter 402" заполнялась всевозможнейшей информацией, относящейся к самым разным областям знаний: машина была способна устанавливать взаимосвязь между различными сведениями, находить связь между явлениями, проводить параллели, делать сравнения и затем мгновенно облекать свои выводы в слова, из которых выстраивала завершенные, выразительные фразы, делая это безостановочно и глубоко осмысленно. Одним словом, компьютер работал точно так же, как кора головного мозга человека.

Таким образом, хоть и продолжая оставаться в неведении относительно того, почему существуют ОД - особые должники (при том что он понимал - они оплачивают свой долг смертью), Аликино не ограничивался теперь только регистрацией их имен. Его компьютер, получив информацию из центрального архива, был в состоянии выдать в изложении от первого лица биографический очерк, характеризующий каждого должника.

Фразы, с огромной скоростью возникавшие следом за курсором, выстраивались в строки прекрасного изумрудного цвета, идеально расположенные и выстроенные на мониторе, возвышавшемся над клавиатурой. Тот же самый видеотекст можно было получить и на бумаге, включив принтер.

Аликино уже предвкушал небольшую, вошедшую в привычку ежедневную игру, перед началом работы.

Вот и сегодня он запустил компьютер, набрал пароль и, устремив взгляд на экран, стал ждать. Через несколько мгновений появилась первая фраза:

Маленькая сентенция дня:

Когда добродетель стоит слишком дорого, ее лучше продать.

Конечно, машина не способна была воспринимать комплименты, и все же Аликино набрал два слова:

Молодец, Memow.

Так он по-дружески называл машину.

На экране появилась ответная фраза:

Сегодня буду работать лучше, чем вчера.

Аликино нажал клавишу, включавшую память компьютера, и отыскал вчерашнюю маленькую сентенцию дня:

Бог создал мужчину и женщину. Потом мужчина создал человека и женщину.

Эту "небольшую сентенцию" тоже придумал компьютер. Аликино, уже переставший удивляться, сравнил сентенции и отметил, что мозг "Memowriter 402" все еще использовал информацию, заложенную в него в связи с понятиями человек, мужчина, женщина, превосходство, неполноценность, эмансипация, освобождение, создание и так далее. Точно так же, как и у мыслящего мозга, "работа мысли" этой машины оказывалась практически беспредельной и непредсказуемой.

Прежде чем начать основную работу, Аликино принялся, как делал это в последние дни, загружать память свой удивительной машины массой информации о количестве и качестве всего того, что имело отношение к области ощущений, чувств и страстей. Аликино полагал, что эти сведения в сочетании с другими, основными, логико-рационального типа, которые уже были заложены прежде, придадут мыслительным процессам машины окраску и тона, сравнимые с эмоциональностью человеческого мышления.

Такие понятия, как страх, боль, радость, угрызения совести, веселость и тому подобное, были трудны машине для понимания и освоения, но Аликино, словно бросая вызов, не терял надежды и упрямо продолжал задуманное. Он хорошо знал, что возможности компьютера были по существу отражением возможностей его пользователя, и поэтому с удовольствием проводил свои опыты, желая развить и обогатить свое исключительное мастерство программиста.

Неожиданно в верхней части экрана возникла условная надпись красного цвета, состоящая из цифр и букв. Это был шифрованный сигнал о том, что сейчас на экране появится имя особого должника (обозначаемого на нем аббревиатурой ОД):

Курсор стремительно вывел имя и фамилию.

ОД Джейн Паркер.

Аликино набрал обычную формулу:

Прошу подтверждения центрального архива.

Архив подтверждает. Ошибки нет.

Прежде работа на этом и завершалась. Компьютер бы не чем иным, как простым терминалом. Затем Аликино передавал имя в административный центр (эта операция была равнозначна прежней записи в регистре) и ожидал появления на экране нового имени.

2

Первая победа интеллекта "Memowriter 402" состояла в том, что он научился ставить имя перед фамилией. И в самом деле, предыдущие компьютеры написали бы:

ОД Паркер Джейн.

Это было немалое достижение. То, что архивы и картотеки выдавали в бюрократически перевернутом виде, Memow научился читать так, как желал его оператор.

ОД Джейн Паркер.

Строкой ниже на экране появилась фраза, написанная Аликино:

Можешь пойти дальше?

Ответ возник незамедлительно:

Могу попробовать.

Эксперимент, который собирался начать Аликино, был итогом упорных, кропотливых и постоянных усовершенствований. Кроме того, что опыт этот показывал, чего можно добиться от компьютера, он хотя бы отчасти удовлетворял никогда не ослабевавший интерес Аликино к существу своей работы.

Оба - и человек, и машина - сосредоточились, напрягая каждый атом мыслительной энергии, какими располагали.

Держись, Memow.

Если у человека нет мужества, ему невозможно подарить его.

Это она из твоих сентенций дня?

Это цитата из Алессандро Мандзони.

Знаю. Это я заложил ее в тебя.

Алессандро Мандзони написал роман "Обрученные". Он родился...

На экране замигала красная надпись:

Информация недоступна.

Аликино удалил сообщение.

Вернемся к ОД Джейн Паркер. Хочу знать о ней что-нибудь существенное. Напиши, как она сейчас живет.

Это трудно.

Ты уже сделал это в случае с Сэмми Купер. Теперь ты должен сделать лучше.

Не знаю, достаточно ли в моей памяти информации о Джейн Паркер.

Все же попробуем, Memow?

Казалось, компьютеру было приятно, когда Аликино обращался к нему по имени.

Я готов.

О'кей. ОД Джейн Паркер.

Родилась в Хьюстоне, штат Техас, 14 октября 1956 года.

Аликино подумал, хотя вполне мог произнести это и вслух, что женщине не было еще и тридцати лет, а она уже оказалась в списке особых должников - в списке, который, даже учитывая разницу между небольшим кредитным банком в Болонье и гигантом Ай-Эс-Ти, невероятно разросся.

Аликино набрал вопрос, на который не надеялся получить ответа, но который тем не менее постоянно повторял вновь и вновь:

Можешь ответить мне, почему она ОД?

Скова замигала красная надпись:

Информация недоступна.

Пойдем дальше.

Живет в Коншохокене, штат Пенсильвания.

Теперь собери все сведения, какие у тебя есть о ней, и напиши все, что знаешь, точно так же, как если бы написала она сама.

Попробую.

Аликино включил принтер, чтобы распечатать текст.

Вскоре мы предстанем перед судьей, чтобы получить законный развод. Этого во что бы то ни стало добивается мой муж Эдгар и, учитывая, до какой степени расстроились наши супружеские отношения, по-видимому необратимо, считаю разумным не возражать.

Машина сделала паузу, словно ожидая одобрения и приглашения действовать дальше.

Хорошо, Memow, продолжай до конца.

Курсор возник в углу на самом верху экрана и стремительно повел строку за строкой.

Адвокат уверяет, что дело пустяковое, простая формальность, и в здании суда мы увидим длинную очередь супружеских пар, ожидающих развода, потому что этот гражданский ритуал, похоже, все теснее оказывается связанным с нелегкой жизнью современных семей... Понимаю, хорошо понимаю, что адвокат щадит мои расстроенные нервы, но подобные рассуждения могут лишь незначительно облегчить мне тяжесть шага, который я собираюсь совершить. От сознания, что американская семья вообще переживает кризис, мне нисколько не становится легче, мое воспитание и мои взгляды, строящиеся на серьезном отношении к жизни, не позволяют мне согласиться или хотя бы смириться с тем, что я считаю жутким человеческим крахом.

Хорошо еще, что у меня чиста совесть и, в сущности, мне не в чем себя упрекнуть, даже если - известно ведь, как складываются повседневные отношения между мужем и женой, - я готова признать и свою долю ответственности. Я признаю, что допускала ошибки в мелочах, иногда, теряя контроль над собой, выходила из себя, затевала иной раз глупые, детские ссоры, но мои ошибки - это ответная реакция, защита, поскольку я - более слабая сторона в наших отношениях. Все это мне нетрудно признать, но уверена, что нет ничего такого серьезного, в чем можно было бы меня обвинить, за что я могла бы испытывать угрызения совести.

Мое грядущее - это я уже знаю - будет окрашено горьким привкусом одиночества, потому что далее после развода я, конечно, даже думать не смогу о новом браке. Вот почему я предпочитаю оглянуться назад, посмотреть в зеркало прошлого.

Я была честной, добродетельной женщиной, женой, беспредельно преданной мужу. Впрочем, иначе и быть не могло, потому что я всегда чувствовала себя прочно связанной, более того, посвятившей себя человеку, который женился на мне. Сейчас я даже спрашиваю себя, в какой мере я любила его, но не могу ответить на этот вопрос, так как не имела возможности сравнивать, ведь у меня не было никаких других мужчин, кроме моего мужа.

И если говорить о любви, то не мне, конечно, судить, что это такое, ведь я не знаю других чувств, кроме тех, какие питаю к своим самым близким людям. Еще с детства, с юности мне внушали, что любовь к мужчине - это прежде всего чувство уважения, покорности, необходимой привязанности. Так или иначе, исключительное чувство, и оно должно быть целиком отдано человеку, с которым соединяю себя узами брака.

Мои родители, в Техасе, определив меня учиться, стремились дать мне образование еще и потому, что имели возможность сделать это, но, должна признаться, - от занятий, от учебы в школе у меня почти ничего не осталось в памяти, потому что истинная цель моей юности и молодости была только одна стать хорошей супругой, идеальной женой.

И все действительно произошло так, словно совершалось по какому-то плану, по четкому, предначертанному плану. В нужном возрасте я встретила нужного человека, который в свою очередь нуждался в такой жене, как я, родившейся и выросшей для того, чтобы быть женой, то есть ровно половиной своего мужа.

Половиной. Эта задача тотчас стала для меня целью, какой следовало достичь с предельным усердием. И чем больше Эдгар показывал мне, что ценит и одобряет мою добрую волю и мои усилия, тем активнее я старалась превзойти себя и отвечать его ожиданиям. И все, казалось, шло превосходно, ничто не только не предвещало полного разрыва наших отношений, но трудно было даже предположить, что они могут хоть как-то испортиться. Более того, если нужен был пример, чтобы опровергнуть утверждение, будто современную семью охватил кризис, таким примером можно было считать наш брачный союз.

Не припомню точно, когда появились первые признаки беды. Могу сказать только, что первые симптомы обнаружились как раз тогда, когда мы оба, Эдгар и я, прилагали особенно много усилий, чтобы сделать наш брак совершенно идеальным, образцовым.

Мысль о том, что я являюсь половиной собственного мужа, превратилась для меня в своего рода навязчивую идею, настолько сильную и возбуждающую, что я невольно постоянно задавалась вопросом, каким еще образом, в какой еще форме я могла бы заявить о ней, доказать и подтвердить сам этот факт.

Я начала с образования. Не говорю о культуре, потому что знаю - это дело сложное и непосильное в моих условиях. После того как я стала безупречной домашней хозяйкой, не упускавшей ни одного совета рекламы и женского кружка, я поняла, что для социальных нужд нашей семьи, для полезных дружеских связей, для знакомств и визитов, необходимых Эдгару, нужно, чтобы я была способна принимать участие в светских беседах в гостиных, а для этого я должна быть хоть немного более образованной и осведомленной.

Я была более или менее невежественной, когда решила кое-что почитать. Так или иначе, я не падала духом и взялась за дело со своим обычным усердием, так что быстро сделала успехи.

Первый инцидент, наш первый серьезный спор, произошел однажды вечером, когда муж узнал - так как я спокойно сообщила ему об этом, - что книги я читаю только до середины. Он почему-то обвинил меня в лености, поверхностности и не захотел понять, что я всего лишь ограничивалась задачей, которая, на мой взгляд, стояла передо мной как перед его половиной. Читать ли другую половину книги или читать ее всю целиком, если она нравится, он волен был решать сам, потому что был главой семьи, и решать это надлежало ему, Эдгару, как второй половине нашего союза. К тому же, видя, что мы всегда и везде заявляли о себе как о двух телах и только одной, единой душе и чувствовали себя полностью реализованными в браке, разделение нашей задачи поровну на каждого было, на мой взгляд, в высшей степени разумным и бесспорным. Когда я высказала ему эти свои соображения несколько дней спустя, Эдгар заявил, что я сошла с ума. Это меня расстроило и глубоко обидело.

Я продолжала поступать по-прежнему и стала шире применять на практике свою концепцию половины. Я делала только половину покупок, только наполовину убирала квартиру, даже ужина готовила только половину. Отношения между нами ухудшались, и очень стремительно, но я была непреклонна, отвергая доводы Эдгара, который хотел определить наши роли в зависимости от нечеткого и неопределенного разделения наших обязанностей - разделения качественного, а отнюдь не количественного, как, на мой взгляд, было бы справедливо. Так, например, поскольку он работал всего полдня, я готова была работать вместо него половину его половины дня. Но он не пожелал согласиться со мной.

Он обвинил меня в феминизме и даже в женском экстремизме. Можете себе представить, я даже не подозревала, что в Америке существует женское движение, и до сих пор всячески сторонюсь его, но я не могла тогда и не могу сейчас обойтись без принципов, в которых была воспитана: быть женой, супругой, половиной.

У нас есть ребенок, и меня это устраивает, потому что мы вместе создали его: полклетки отдала я, полклетки - мой муж. Не буду считать месяцев беременности и болей при родах, которые перенесла только я, но я спрашиваю себя, как же мне следует вести себя, когда встанет вопрос о том, кто должен воспитывать ребенка после развода. Знаю, что Эдгар требует передать это право ему, утверждая, будто моя психика, по его словам, нарушена, и потому я не смогу дать ребенку нормальное воспитание. Но я хочу предложить судье другое решение, которое кажется мне очень простым, а именно - поделить ребенка пополам. Я готова предоставить Эдгару выбор любой половины. Для меня это не имеет значения, поскольку ребенок все равно наш общий.

Машина остановилась.

Аликино едва ли не с упоительным восторгом смотрел на страницы, которые Memow только что выдал ему. Такой превосходной работы - без пробелов, без заминок, без помарок - компьютер еще никогда не делал. Можно было говорить даже о виртуозности, не только о творчестве.

Затем Аликино пришлось заняться текущей работой: имена особых должников появлялись на дисплее вне всякой очереди, прерывая все прочие операции.

Аликино углубился в работу, но мысли его все время невольно возвращались к делу Джейн Паркер. Теперь ему казалось, будто он хорошо знает ее, эту женщину. Ему было известно, что она обречена на смерть: он не мог понять почему - с этим Аликино примирился, но отдал бы многое, чтобы узнать, как она умрет.

И Аликино придумал следующее: по завершении какой-то своей непонятной работы компьютер обычно в конце концов сообщал о смерти особого должника. Но в отличие от судебного вердикта тут исполнение приговора предоставлялось воле случая. Лишь бы только смерть наступила.

Каким же образом придется умереть Джейн?

В конце рабочего дня Аликино задал Memow вопрос:

Как обстоят дела с поисками того, что я тебе поручил?

Ответ машины не замедлил последовать:

Хорошо обстоят. Список очень краткий. Готтфрид Швейцер в Канаде, Отто Кимпель в Бразилии, Франц Вейнфельд в Нью-Йорке.

Где в Нью-Йорке?

Стейтен-Айланд.

Будем надеяться, что это тот, кто нам нужен.

Твой человек. Дай мне другие сведения.

У меня больше ничего нет.

Повтори прежние. Ты ведь не можешь знать, какая информация для меня важнее.

Берлин. 1939 и 1940. Союз промышленников Рейха. Военная промышленность, отдел строительства. Ведомство военного министерства. Высокий чин в СС, ведающий контролем поставок военного оборудования и снаряжения.

3

Двадцать второго сентября, в воскресенье, день выдался теплый и солнечный, лучше и представить невозможно. Лето кончалось, решив наконец немного поумерить жару и уступить место осени, которая последние годы, казалось, совсем исчезла из круговорота времен года.

Стрелки на часах приближались к полудню, и Майн-стрит - главная улица городка - была в это время довольно оживленной. Люди собирались у церкви, у аптеки, молодежь толпилась у видеосалона, женщины направлялись в супермаркет.

Высокий костлявый человек в рубашке спокойно мотыжил участок небольшого огорода, расположенного позади домика. У него были маленькие, близко поставленные голубые глаза. Светлые волосы коротко пострижены и старательно причесаны на левый пробор. Ему можно было дать на вид не более тридцати пяти лет.

Остановившись, чтобы стереть с лица пот, он увидел Аликино, когда тот открывал калитку, отделявшую огород от сада.

- Разрешите войти?

- Конечно. Проходите.

Аликино решил про себя, что перед ним уж точно муж ОД Джейн Паркер.

- Мистер Эдгар Паркер?

- Да.

- Меня зовут Маскаро. Я бы хотел видеть миссис Джейн.

Человек помрачнел.

- Ее нет, - ответил он, вытирая руки.

- Ушла за покупками?

Человек сделал еле уловимый отрицательный жест, но сразу же решительно пошел в атаку:

- А зачем вам нужна моя жена?

- Ну, скажем... по поводу страхования жизни.

Глаза Эдгара Паркера сделались еще меньше и смотрели с явным подозрением.

- Страхование жизни? Насколько мне известно, у Джейн не было никакой страховки.

- Почему вы сказали "не было"?

- Послушайте, это Джейн прислала вас сюда?

Аликино покачал головой:

- Мы постоянно ищем новых клиентов.

Человек, похоже, успокоился. Руки, вцепившиеся в мотыгу, расслабились.

- Думаю, что мою жену не интересуют подобные операции.

- Когда она вернется? Я бы хотел услышать это от нее самой.

Человек энергично помахал рукой перед самым лицом Аликино:

- Если вы из полиции, нечего притворяться. Шерифу я уже все объяснил.

- Я не из полиции. Не волнуйтесь.

- Тогда оставьте меня в покое.

- Хорошо. Когда я могу вернуться, чтобы повидать вашу жену?

- Никогда.

И человек опять принялся обрабатывать землю. Аликино отметил, что в огороде ничего не росло. Земля была сухая, местами заросшая сорняками.

- Не скончалась ли она, случайно?

Эдгар Паркер замер. Потом спросил, угрожающе растягивая слова:

- Что это вам взбрело в голову?

- Я сказал просто так, чтобы удостовериться. Может, она уехала?

- Знаете, что-то вы мне не очень нравитесь, мистер...

- Вы уже побывали у судьи по поводу развода?

Человек был явно ошарашен неожиданным вопросом. Он внимательнее посмотрел на Аликино. Что это еще за дьявол свалился на его голову?

- Откуда вам известно про это?

- Собирать информацию - моя профессиональная обязанность. Знаете ведь, как теперь говорят: кто информирован, тот и вооружен.

- Верно. Я слышал, будто все мы занесены в картотеки и все на контроле. Уйма проклятых компьютеров знает о нас все. Адресный стол, больница, полиция, банк...

- Налоговая инспекция, страховые компании, рекламные агентства, армия...

Паркер с отвращением сплюнул на землю:

- Знают даже, сколько волос у нас на...

- А где ребенок? - Аликино жестом успокоил мужчину. - Послушайте меня, мистер Паркер. Я сказал вам, что мне известно о вашей семье немало, поэтому нет смысла продолжать удивляться. Знайте, что я совершенно безобиден, и дайте мне лучше попить, если можно, холодной воды.

Человек подумал немного, потом отправился в дом с другого входа. Вернулся с высоким стаканом, наполненным водой. Аликино жадно выпил и уселся на соломенный стул.

- В это утро, видя, что ожидается прекрасный день, я подумал, почему бы не съездить в Коншохокен. Я никогда не был тут. А знаете, очаровательный городок.

- И недалеко от Филадельфии.

- А я живу в Нью-Йорке. Это же совсем рядом с вашим штатом Пенсильвания. Какая у вас специальность?

- Служащий. В Филадельфии. Управляющий транспортной конторой.

- На работе полдня, не так ли?

Мужчина утвердительно кивнул. Он не мог сдержать дрожь в руках. Теперь он пытался оторвать сломанную дощечку от старого ящика из-под фруктов.

- Ну да, если вам это еще неизвестно, то все равно скоро узнаете. Уж лучше я сам вам это скажу.

Аликино постарался скрыть все более разгоравшееся любопытство.

- Что же вы хотите сказать мне?

- Не знаю почему, но разговор с вами вызывает у меня такое ощущение, будто говорю со священником.

- Я понял. Будто я исповедник. Вы католик, я полагаю?

Мужчина опять кивнул.

- Вот, Джейн ушла. Я хочу сказать, бросила меня. Мы должны были пойти в суд. Да, по поводу развода. Но она предпочла исчезнуть.

- И вы не знаете, куда она ушла?

Он покачал головой, отводя взгляд.

- Понимаю, - сказал Аликино. - А ребенок?

- Забрала с собой.

- Это вас очень огорчает, не так ли?

- Ребенок ведь и мой тоже. Она не имела права забирать его.

- Может быть, она опасалась, мистер Паркер, что судья отдаст его вам, а поскольку разделить его пополам она не могла, то и забрала всего целиком. Аликино допил воду, остававшуюся в стакане. - Я знаю ее теорию про половину. Половина жены. Половина каждой вещи...

- И это вам известно? Тогда вы знаете и то, что Джейн была... - Он повертел пальцем у виска, как бы говоря - была сумасшедшей.

- Женская причуда. Может быть, слишком уж навязчивая, в случае с вашей женой. - Аликино улыбнулся. - Читать половину книга - какая странная идея. Это все равно что смотреть лишь половину фильма.

- Делить ребенка пополам - это, по-вашему, тоже странная причуда?

- Я бы сказал - да.

- Она сумасшедшая. Абсолютно сумасшедшая.

Алккино встал и немного прошелся по огороду. Остановился и посмотрел на прямоугольник длиной метра в два и шириной примерно в один метр, где земля, недавно обработанная мотыгой, была темнее.

- Еще один вопрос, и я уйду, мистер Паркер.

- О'кей. Что еще вы хотите знать?

- У вашей жены были долги?

Изумлению Эдгара Паркера, казалось, не было предела.

- Насколько мне известно, не было. Пустяки какие-нибудь, в магазине. Но при чем здесь это?

- Какой-нибудь большой долг, важный.

- Исключено. А что, по-вашему...

Аликино покачал головой.

- Очень серьезный долг.

Глаза человека вспыхнули.

- Я понял. Вы хотите сказать - закладная на недвижимое имущество.

- Я хочу сказать - долг, который можно оплатить только смертью.

- Вы абсолютно на ложном пути, мистер Маскаро. Джейн происходила... происходит из хорошей семьи. Она образованна и воспитанна. Это исключено, она не могла оказаться замешанной в какую-нибудь грязную историю.

- Я не это хотел сказать. - Аликино вздохнул. - Наверное, мне не удается объяснить свою мысль.

- И в самом деле, не понимаю вас.

Аликино пристально посмотрел в маленькие глаза человека:

- Если бы я сказал вам, что имею в виду долг судьбе, року, предначертанию, или как там дьявол называет такие понятия, вам было бы яснее?

Эдгар Паркер отступил на несколько шагов. Он уставился на Аликино, но, казалось, смотрел сквозь него, словно тот вдруг сделался прозрачным.

- Не буду больше беспокоить вас, - сказал Аликино и направился по дорожке, которая вела вдоль дома к выходу на улицу. Прежде чем исчезнуть за углом, он обернулся. - Я все думаю об одном, мистер Паркер. Теперь, когда вашей жены больше нет в живых, вы остались целым человеком, не половиной.

Несколько дней спустя Аликино прочитал в "Нью-Йорк Кроникл" сообщение об аресте федеральной полицией Эдгара Паркера. За его домом в огороде на глубине одного метра нашли труп Джейн Паркер, которая была задушена. Возле тела женщины был найден чудовищно изуродованный ребенок. В земле были закопаны его брюшная полость и нижние конечности. Другая половина тела была обнаружена в морозильнике, в подвале. Таким образом можно было установить, что это было тело единственного ребенка супругов. Эдгар Паркер сознался в двойном убийстве.

Аликино отложил газету, достал из ящика письменного стола страницы, написанные компьютером об ОД Джейн Паркер. Вместе с сообщением газеты складывалось целостное повествование о судьбе Джейн. Аликино вспомнил, какое удивительное чувство восхищения пережил он в тот день, когда Memow оказал ему свою феноменальную услугу.

Однако теперь, когда он вновь изучил эти материалы, ему бросился в глаза один недостаток, один явный пробел - в рассказе компьютера никак не отразилось безумие Эдгара Паркера, более того, создавалось впечатление, будто сумасшедшей была она, только она, Джейн. Очевидно было, что сведений, касающихся мужа, имелось недостаточно, и поэтому реальность, воспроизведенная машиной, оказалась неполной, если не сказать вывернутой наизнанку.

Полученные результаты представлялись несомненно значительными, но до совершенства было еще далеко. Собственный опыт подсказывал Аликино, что любую работу, даже самую заурядную, всегда можно выполнить лучше. Нет такого результата, который невозможно было бы превзойти, и не существует - в абсолюте - некоего предела. "И потом, - сказал себе Аликино, возвращаясь к игре, к спору, возбуждавшему его, - возможно, жизнь слишком сложна для воспроизведения ее перипетий интеллектом машины".

Красным миганием Memow призвал своего оператора к его обязанностям хорошо оплачиваемого - тридцать шесть тысяч долларов в год - служащего гигантской "Ай-Эс-Ти".

- Эй, не стоит, - громко отозвался Аликино, словно обращаясь к человеку. - День окончен, а в моем контракте не предусмотрена сверхурочная работа.

Курсор запрыгал, словно развеселившийся на ветру листок.

Я нашел твоего человека.

Аликино кинулся к клавиатуре.

Ура! Только не говори мне, что он живет в Бразилии.

Это Франц Вейнфельд. Живет в Нью-Йорке на Стейтен-Айланд.

- Дай адрес и телефон. Я позвоню ему сегодня же вечером.

Он опять обратился к компьютеру как к человеку. Эта рассеянность заставила его улыбнуться. Он повторил свой вопрос письменно и ласково похлопал Memow по холодной спине.

Машина произвела безупречный поиск: из нескольких сотен имен, отыскивая их на разных континентах, она вычислила имя именно этого нужного человека.

4

В тот день, когда Аликино договорился встретиться с мистером Вейнфельдом - в последнее воскресенье сентября, - на город обрушился самый настоящий потоп.

Привычка к сидячему образу жизни побуждала Аликино отложить встречу, но он так давно искал ее, готовил, планировал, что теперь уже не мог обуздать нетерпение. Поэтому он набрался мужества и вышел из квартиры.

Миссис Молли, которую он встретил в вестибюле, с изумлением посмотрела на него:

- В такую погоду, мистер Маскаро?

- Насколько я понимаю, вас она тоже не испугала?

- Я, разумеется, и не подумала бы никуда выходить, если б не обнаружила, что у меня нет сахара. Ну да, сахара. Разве не знаете, что он необходим для яблочного пирога? А это значит, что я отложу вам хороший кусок.

- Благодарю, миссис Молли. Не представляю, что бы я делал без ваших чудесных пирогов.

- Когда вернетесь, он окажется вам весьма кстати. Если вернетесь.

Аликино посмеялся, довольный, что и сейчас не попался в ловушку, какую эта женщина всегда расставляла, чтобы узнать, куда же он отправляется. Тем временем по лестнице спустился мистер Холл, банковский служащий, что жил на втором этаже. Он был в высоких резиновых сапогах, в плаще и широкополой клеенчатой шляпе вроде тех, какие надевают моряки во время шторма.

- Вот как надо одеваться, чтобы выйти на улицу в такую погоду, заметила миссис Молли, указывая на мистера Холла.

Тот с гримасой посмотрел на ботинки Аликино:

- Итальянские мокасины, надо полагать.

- Да.

- Как бумажные кораблики. Это уж точно.

Миссис Молли потянула Холла за рукав:

- Скажите и вы мистеру Маскаро, что нельзя так выходить на улицу.

- У меня же шляпа, плащ и зонт, - попытался оправдаться Аликино. Думаю, этого достаточно.

- Не всегда, - продолжала женщина. - Это зависит от того, какой путь вам предстоит.

Аликино оставил без внимания столь прямо поставленный вопрос, хотя ему и нечего было скрывать. Просто досаждал покровительственный тон, с каким жильцы дома считали вправе обращаться к нему.

Но тут и мистер Холл отнесся к проблеме вполне серьезно:

- Не собираетесь же вы садиться за руль?

- Да, я как раз подумал, что в такую погоду без машины...

- Извините, но вы просто безумец. Допустим даже, что у вас не зальет карбюратор. Но разве вы не знаете, что "дворники" в такой ливень бесполезны. К тому же ничего не видно, так как потеют стекла.

Лишь бы только удовлетворить свое любопытство, миссис Молли выдвинула альтернативу. Обращаясь к мистеру Холлу, она посоветовала:

- Если направляетесь не за город, то стоит воспользоваться метро.

- Что? - вздрогнул тот. - Извините, теперь, по-моему, вы сошли с ума, миссис. Ни один нормальный человек не станет спускаться в это мерзкое чрево, которое буквально разлагает Нью-Йорк, наводняя город неграми и пуэрториканцами. Лезут отовсюду, словно ядовитые грибы. И кто виноват в этом, если не метро? Следовало бы окружить их кварталы колючей проволокой.

- Какая же я глупая, совсем не подумала, что предлагаю. Хорошо, что никогда не пользуюсь метро. И правильно делаю. Не хожу дальше трех кварталов направо и трех налево.

Мистер Холл погрузился в размышления, качая головой.

- Я хорошо знаю, что нужно делать. Идти пешком.

Миссис Молли бросила озабоченный взгляд на черные мокасины Аликино, у которых все же была толстая резиновая подошва.

- Будь у вас хотя бы сабо?

"Наверное, она хотела сказать "галоши"", - подумал Аликино.

Мистер Холл пожал плечами и, смирившись, развел руками.

- Остается только автобус.

Аликино взглянул на часы и понял, что надо спешить.

- Хорошо, поеду на автобусе.

- Это пока что единственное приличное средство передвижения, - заключил мистер Холл. Приветствуя Аликино, он коснулся полей шляпы и решительно переступил порог. Дождь с шумом обрушился на мистера Холла, но тот, не обращая на него внимания, спустился по нескольким наружным ступенькам и пересек улицу.

Аликино раскрыл зонт.

- До свидания, миссис Молли.

На этот раз она отступила, но надеялась взять реванш, когда ее подопечный вернется.

- Хорошей прогулки. И не забудьте о куске пирога, который ждет вас. Тут она вдруг заторопилась. - Мне ведь надо еще приготовить его, а я все болтаю. У тебя стала совсем старая голова, бедная Молли!

Ее квартира была на первом этаже. Она скрылась за дверью, а Кино бросился под дождь и побежал к гаражу.

Возможно, он мог бы попасть на мост из района Веррацано, но не рискнул ездить по незнакомым улицам. Только однажды, много лет назад, он бывал в этих местах. И сейчас на своей старой верной "ланче" он сделал большой круг, обогнув Гудзон сначала с одной стороны, затем с другой, и проехал мимо Джерси-сити, вдоль бухты Ньюарк, прежде чем добрался до Стейтен-Айланда, к дому № 104 на Райбон-стрит, по адресу, который мистер Вейнфельд сообщил ему по телефону.

Невысокий, окруженный ухоженным садом дом стоял в одном ряду с точно такими же одинаковыми зданиями по всей улице, отделявшей их от обширных земельных участков.

Франц Вейнфельд сам открыл гостю дверь. На вид ему было меньше семидесяти четырех лет, какие обозначил Memow. Редкие волосы, еще имевшиеся на голове, были уложены венчиком и сохраняли прежний рыжеватый цвет.

Он был высокий, плотный. К петличке пиджака его серого костюма был прикреплен круглый эмалированный значок, на котором выделялась маленькая черная фашистская свастика.

- Присаживайтесь, мистер Маскаро. Рад, что вас не остановила скверная погода.

- Я привык быть точным.

- Мы не знали преград. Именно поэтому нам и удалось заставить уважать себя и внушить страх всему миру.

Аликино оставил зонт, плащ и шляпу в прихожей и последовал за мистером Вейнфельдом. В просторной гостиной он опустился в черное кожаное кресло.

- Выпьете кофе?

- Охотно.

- Только не надейтесь, что он будет приготовлен по-итальянски. Он будет таким, как готовят здесь, в этой весьма отдаленной провинции Европы. Вы, надеюсь, меня понимаете.

Вейнфельд прошел в кухню, и из-за двери, которую он оставил приоткрытой, долетел приятный запах какого-то травяного настоя.

Аликино осмотрелся. Обстановка была типичной для среднего класса, но все же немного побогаче. На стенах висело много фотографий разных размеров. Некоторые относились к военному времени. Вейнфельд был на них один или с другими офицерами в черных мундирах СС.

Хозяин вернулся с двумя чашками кофе, стоявшими на серебряном подносе.

- По воскресеньям я предпочитаю оставаться в одиночестве. Мне нравится, что никто не мешает предаваться воспоминаниям. - Он опустился в кресло напротив Аликино. - В этом году я отмечаю две годовщины - два важных события, которые произошли сорок лет назад. Первое - я его хорошо отпраздновал в мае - это конец войны. - Он улыбнулся. - Вы правильно поняли. Я отмечал конец войны, потому что для меня и для всех немцев, которым удалось сделать немало, это была победа. Большая победа. Мы одни восстали против всеобщего варварства, объединившегося в борьбе с нами. Для нашей высшей цивилизации это было больше, чем нравственная победа. Впрочем, учитывая ненависть, разобщавшую наших так называемых победителей, мне кажется, история на нашей стороне.

Отпивая большой глоток кофе, Аликино спрятал лицо за чашкой. От сигары он отказался:

- Не курю, спасибо. А какое же второе событие?

- Сорок лет назад, как раз в начале октября, я высадился на этом континенте. Сначала в Канаде, потом обосновался тут. Представляете, на родине меня разыскивали как военного преступника. - Он жестом как бы отогнал от себя неприятное воспоминание и снова улыбнулся. - А известно ли вам одно обстоятельство? Живя здесь, все больше убеждаюсь, что для этих людей национал-социалистический режим был бы идеальным. Если бы только их сознание смогло подняться до уровня политики. Но ничего не поделаешь: политика - это дело, которое по силам исключительно нам, европейцам. Это слишком утонченная вещь и непосильно умная для здешних варваров.

- Эта страна живет как бы в постоянном детстве. Никогда не взрослеет. И потому даже не стареет.

Вейнфельд внимательно посмотрел на Аликино:

- Так значит, вы - сын Астаротте Маскаро. По телефону мне показалось, вы моложе.

- А мне уже шестьдесят.

- Ну, вы еще молодой человек. Знаете, сколько мне?

Аликино притворился, будто не знает.

- Семьдесят четыре года.

- Вам можно дать гораздо меньше. Поздравляю, мистер Вейнфельд.

- Вы сказали мне, что ваш отец умер в шестьдесят лет, бедняга. Ну да, когда я познакомился с ним, в сороковом, в Берлине, ему должно было быть пятьдесят пять. Но он хорошо выглядел, казалось, был крепок, как бык. Отчего же он скончался так рано?

- Болезнь. Скоропостижно.

Вейнфельд раскурил сигару.

- Что же вы хотите узнать о своем отце?

- Мне мало что было известно о его жизни. Вам понятен мой интерес, мистер Вейнфельд?

- Он более чем законный, мистер Маскаро.

- Что мой отец делал в Германии?

- Ваш отец был деловым человеком.

- Это мне известно. Он занимался строительством.

- Я тогда ведал политическим контролем в военной промышленности, а ваш отец принимал участие в финансировании той продукции, которая имела жизненно важное значение для нашей войны.

- Понимаю.

- Но вы не должны думать, будто он был обычным бездушным капиталистом вроде этих американцев, которые поглощены заботой только о прибыли. Я искренне восхищался вашим отцом, потому что он был нашим настоящим другом. Он верил в чистоту нашего дела.

- Но чем он конкретно занимался?

Вейнфельд посмотрел на Аликино, стараясь угадать, что ему известно. Наконец решил, что это не имеет значения.

- В этом нет ничего секретного, тем более такого, что следовало бы скрывать. Астаротте принимал очень активное участие, использовав все свои знания и способности, в строительстве наших лагерей смерти.

- Крематории, газовые камеры...

- Да, это огромная работа по тщательному очищению человеческого материала, и ей втайне всегда завидовали наши победители.

- Предполагаю, именно потому, что камеры были совершенны.

- Конечно. Я и сам убедился в этом, позднее, когда стал комендантом лагеря в Померании. - Волнующие воспоминания заставили его подняться. - Эта огромная работа действительно могла изменить ход истории. Будь она доведена до конца в полном объеме, мы жили бы сегодня совсем в другом мире, гораздо лучшем, это несомненно.

- Мистер Вейнфельд, мой отец всегда носил перчатки?

- Перчатки?

- Да, и летом тоже.

- Мне кажется, нет. Извините, не понимаю.

- Когда отец вернулся в Италию, он не снимал их. Я не видел его рук без перчаток.

- Может быть, они были искалечены. Раны. Ожоги. Я тоже был ранен осколком вот в это плечо. - Он потрогал его. - Возможно, хотел скрыть потерю пальцев...

Аликино внезапно захотелось уйти. Ему уже достаточно было этого разговора, из которого, впрочем, он получил подтверждение, что некоторые его догадки не лишены оснований. Существовала определенная связь между строительством печей в крематориях и красными, словно обваренными, руками отца. Этот цвет был вызван не ожогами, не пламенем, а был клеймом, несмываемой печатью.

Удивленный внезапным решением Аликино уйти, мистер Вейнфельд предложил ему задержаться еще ненадолго.

- К тому же, может, и дождь пройдет.

Аликино взглянул в окно.

- Если станем ожидать, пока он пройдет, думаю, мне придется провести тут несколько дней.

- Вы еще работаете, мистер Маскаро? Вам, наверное, уже можно выйти на пенсию? Не помню, говорили вы мне или нет, где работаете?

- В секторе информатики в "Ай-Эс-Ти".

- Да, говорили. У меня много акций "Ай-Эс-Ти". У них хороший курс на Уолл-стрит. Вы женаты, мистер Маскаро?

- Нет.

- А я был женат трижды. Сначала в Германии, потом в Канаде и вот здесь. Но думаю, что самый правильный выбор сделали вы.

Аликино ожидал, что, открыв дверь, Вейнфельд проводит его нацистским приветствием, но тот, напротив, горячо пожал ему руку:

- Вы должны гордиться своим отцом. Надеюсь, скоро навестите меня опять.

После короткой пробежки до машины Аликино показалось, будто он, как был, в одежде, нырнул в бассейн.

Вероятно, ливень еще более усилился.

5

Второго октября, в среду, Аликино вошел в свой кабинет и надел белый халат. Он решил не снимать жакет из тонкой шерсти, который носил в эти дни. С годами его чувствительность к холоду возросла.

Memow, казалось, был в хорошем настроении. Едва только пароль запустил в действие его механизм, он быстро написал короткую сентенцию дня:

Жизнь сгорает, словно зажженная свеча. Свечи, сделанные из хорошего воска, горят дольше.

Аликино несколько раз перечитал это изречение. В каком-то смысле, косвенно, оно относилось и к нему, к его жизни, к ценности прожитых им шестидесяти лет.

Прошлые годы оставили след на его лице, отражавшемся в мониторе, но он никак не ощущал их. И если бы ему самому нужно было определить собственный возраст, который он совершенно не замечал, как не замечают удобную одежду из прочного материала - или качество свечного воска, - то он дал бы себе не больше сорока лет.

На двадцать лет меньше. Как раз те годы, что он прожил в Нью-Йорке. До сих пор они казались какими-то чужими, не принадлежащими ему: словно он прожил их за счет кого-то другого, с кем даже не был знаком.

Он без колебаний возвратился к реальности - в свой кабинет, к Memow, которому полагалась заслуженная похвала. Его пальцы уверенно задвигались по клавиатуре.

Молодец, большой молодец. Давал ли я тебе когда-нибудь сведения о Паскале?

Нет.

- Не важно.

Машина не могла слышать его, но Аликино доставляло удовольствие иногда свободно выражать свои мысли вслух.

Засветились красные буквы и цифры, сигналившие, что сейчас появится имя особого должника. Потом зеленый текст ковром развернулся перед его глазами, в этот момент еще немного рассеянно смотревшими на экран.

ОД Аликино Маскаро.

Аликино пришлось сделать некоторое усилие, чтобы понять, что на экране появилось его собственное имя. Несколько секунд он сидел недвижно, созерцая надпись, которая, казалось, трепетала от нетерпения.

В нижней части экрана замигал маленький желтый треугольник. Это означало, что оператор, работающий на терминале, - Аликино - должен немедленно ответить.

Аликино нажал обычную клавишу:

Прошу подтверждения центрального архива.

Ответ не заставил себя ждать:

Подтверждено. Ошибки нет.

Теперь, нажав другую клавишу, Аликино должен был передать имя в компьютер административного центра. Вся операция - появление имени на экране, запрос и ответ о подтверждении, передача имени в административный центр - занимала не более шестидесяти секунд. По окончании этой решающей минуты вступал в действие неумолимый механизм, который вел должника - без какой бы то ни было возможности уклониться - к оплате своего долга.

К смерти.

Пока бежали секунды, Аликино лихорадочно соображал, как выиграть время. Прежде всего он не должен был передать свое имя в административный центр.

Прошу еще одну проверку.

Он прибегнул к возможности, которую прежде никогда не использовал. Он знал, что из центрального архива могут быть только два ответа: проверка не нужна или же принято на проверку.

Пятьдесят процентов вероятности.

Принято на проверку.

Но это еще не все. Он должен был сразу же мотивировать свой запрос о повторной проверке. Без малейшего колебания он объяснил:

Возможна омонимия.

На экране вновь возник зеленый текст, теперь он мигал, и за ним следовал вопросительный знак.

ОД Аликино Маскаро?

Через двадцать секунд надпись исчезла. Аликино облегченно вздохнул. Он добился некоторой отсрочки.

- Почему? - громко спросил он себя. - Почему именно я? Альсацио Гамберини скончался в сто лет. Я тоже, как его преемник, должен жить целый век.

Слушая самого себя, он отчетливо сознавал, что связь, которую он вывел логически, была шаткой, и он не мог обосновать ее никакими конкретными фактами, одним лишь своим желанием жить.

Он набрал на клавиатуре вопрос к Memow.

Тебе известен Аликино Маскаро?

Ты - ОД Аликино Маскаро.

Почему я - ОД?

Информация недоступна.

Когда я должен умереть?

Информация недоступна.

Каким образом?

Информация недоступна.

Аликино понимал, что этот диалог был излишним и бесполезным. Он знал, что все эти разговоры - лишь пустая трата времени. Но как еще отодвинуть срок? Машина, казалось, угадала мысли Аликино. Она написала четыре цифры.

1945.

Аликино тотчас отозвался.

Именно тогда я стал особым должником?

Информация недоступна.

Я убил своего отца.

Точно.

Я украл у него сорок лет жизни.

Верно.

А где мои годы?

Информация недоступна.

Должен же быть у меня и свой собственный срок жизни. Это логично.

Это нелогично.

Что ты хочешь сказать?

Может быть, ты должен был умереть в двадцать лет. Потом ты прожил годы, принадлежавшие твоему отцу.

Астаротте Маскаро. Он тоже был ОД?

Информация недоступна.

Надпись исчезла. Затем на экране появилась одна из прежних коротких сентенций дня:

Утопии и мечты помогают нам жить, а смерть они делают еще более неприятной неожиданностью.

Аликино решил про себя, что это абсурд, и все же Memow не мог случайно выбрать именно эту фразу.

Утопии и мечты...

Он торопливо набрал на клавиатуре:

Сколько времени даст мне центральный архив?

Несколько часов или несколько дней.

Потом все будет кончено.

Ты должен будешь передать имя в административный центр.

А если я этого не сделаю?

Ты знаешь, что это ничего не изменит.

Аликино хорошо знал это. Вместо него имя передаст туда какой-нибудь другой оператор через компьютер, который в этот же самый момент бог знает где работал параллельно с Memow.

Он отвергал не столько даже саму мысль о смерти, сколько отказывался признавать поражение без борьбы, без сражения за последнюю возможность выжить с помощью одного-единственного оружия, на которое мог рассчитывать, с помощью своего ума. И пока его мозг лихорадочно работал, рука набрала фразу:

Дай мне какую-нибудь возможность, Memow.

Это не зависит от меня.

Зависит и от тебя.

Не понимаю.

Допустим, ты ошибся.

Я не совершаю ошибок.

О'кей. Но если бы я с какого-то определенного момента прожил другую жизнь, может быть, я не стал бы ОД?

Не понимаю.

Допустим, что в 1965 году я переехал в Рим.

В 1965 году ты приехал сюда.

О'кей. Но допустим, что я не согласился приехать сюда и работать здесь.

Это не имеет значения.

Предположи, что ты не Memow, а какой-нибудь другой компьютер.

Например, "Memowriter 401"?

Нет, просто другой "Memowriter 402".

Продолжай.

Слушай внимательно, Memow. Вот в чем суть. Если бы моя жизнь сложилась иначе, моя судьба волей-неволей была бы другой.

Ты находишься тут, и ОД Аликино Маскаро - это ты.

Ты должен вообразить, будто в 1965 году вместо того, чтобы сесть в самолет и лететь в Нью-Йорк, я сел в поезд и приехал в Рим.

Слишком просто. Этого может быть недостаточно.

Мы должны вместе с тобой выстроить совершенно другую мою жизнью. Ты должен написать ее.

Я не располагаю для этого никакой информацией.

Постараюсь снабдить тебя любой информацией, какая только тебе понадобится. Ты заменишь ею ту, какой располагаешь обо мне сейчас.

ОД Аликино Маскаро. Родился в Болонье в 1925 году.

Это годится.

С 1965 года живет, в Нью-Йорке. Адрес - Бруклин, Эльм-стрит, 32.

Здесь надо изменить. С 1965 года живет в Риме. Это исходная точка.

Если больше ничего не известно, то это несуществующая жизнь. Она не может заменить твою настоящую жизнь, то есть информацию о твоей настоящей жизни, что хранится в памяти центрального архива. Это эфемерная жизнь. А пустота не может занять уже заполненное пространство.

Я сам позабочусь о том, как заполнить его. Я дам тебе уйму информации.

Откуда ты возьмешь ее?

Memow, ты не обладаешь воображением, а у меня оно есть. С того момента, как будут определены исходные данные, все остальное появится само собой. И ты станешь обрабатывать новую информацию, как ты уже успешно делал это.

На этот раз недостаточно будет небольшого отрезка жизни. Если и в самом деле хочешь изменить свою судьбу, новая информация должна полностью вытеснить старую. А ее очень много.

Попробуем, Memow?

Пока я тебя понимаю, не могу отказать тебе.

Это будет долгая работа. Нам придется делать ее во внеурочное время.

У меня нет урочного времени.

Начнем сегодня же. Я не могу терять время. Не знаю, сколько его у меня осталось.

Почему хочешь избежать смерти?

Это естественно для всех живых существ.

Ты объяснил мне, что значит жить, но дал мало сведений о том, что значит умереть. Перестать функционировать, сломаться так, что невозможно починить?

Это так и это гораздо больше.

Могу высказать одно свое соображение?

Я весь внимание.

Курсор, мигая, похоже, заколебался. Потом принялся быстро и, как показалось Аликино, весело писать:

Больше всего тебе нравится эта наша новая игра. Ты готов спорить на все, что у тебя есть, - на свою жизнь, если верно то, что мне известно о тебе, - что я сотворю для тебя другую жизнь, непохожую на ту, какую ты прожил и какой живешь сейчас.

Это верно. Такая игра захватывает меня. Ты не представляешь, сколько людей постоянно твердят: если б только я мог вернуться назад, если б я мог начать все сначала, если бы в тот день из двух возможных решений выбрал пункт Б, а не А...

Это вызывает у меня в памяти одну из моих первых коротких сентенций дня. Человек живет только один раз. Но если это говорит глупец, то полагаю, у него в запасе имеется еще и другая жизнь.

Другая жизнь, конечно.

Но ты же не глупец.

Нечто вроде запасной жизни, чтобы заменить ошибочную.

Или оконченную.

Постарайся понять меня получше, Memow. Я не верю в бессмертие и не хочу никакой дополнительной жизни. Я не заинтересован даже в том, чтобы продолжить эту. Будь так, я гораздо спокойнее встретил бы смерть, даже немедленную. Я хочу только знать, как бы я жил, если бы выбрал другую жизнь.

Почему хочешь начать именно с 1965 года? Почему не раньше, не позже?

Потому что тогда у меня была возможность изменить свою жизнь.

И ты не сделал этого.

Мы вместе сделаем это сейчас.

В верхней части экрана загорелась красная условная надпись. Надо было продолжать работу. Курсор мгновенно настрочил Бог знает какое по счету имя:

ОД Франсиско Эрнандес.

Прошу подтверждения центрального архива.

Подтверждено. Ошибки нет.

Аликино передал имя компьютеру административного центра. Затем прочитал вопрос, который задал ему Memow.

Не хочешь ли узнать что-либо о жизни Франсиско Эрнандеса.

У меня нет времени, Memow. Моя собственная смерть может отправиться в дорогу в любой момент.

Мы должны направить ее по другому пути.

Правильно. Теперь нам нужно только надеяться, чтобы подольше длилась отсрочка, которую мы получили от компьютера центрального архива.

Он не так умен, как я. Если мы завалим его информацией, то на некоторое время затормозим его работу.

Он согласился заменить старую информацию новой?

У компьютера нет свободы выбора. Он примет ее только в том случае, если она будет достаточно правдоподобна и приемлема по количеству. Тебе придется рассказать мне все о Риме - от окраски неба до цвета воды в Тибре.

Рим ты уже немного знаешь.

Только по небольшой информации, какую сообщил ты. Но я никак не могу представить себе другого Маскаро Аликино, непохожего на тебя.

Нужно писать Аликино Маскаро.

Извини.

Я тоже не очень представляю его. Пока. Мы должны заставить его родиться.

Родиться в возрасте между сорока и шестьюдесятью годами?

Это лучший для рождения возраст.

- Или для смерти, - проворчал Аликино. Он посмотрел на то, что выдавал компьютер. "Спорю, сейчас напишет - или для смерти".

Или для того, чтобы посвистеть, - написала машина.

Аликино улыбнулся, но тут же испуганно вздрогнул. Memow должен сделать максимум возможного. Любая погрешность его механического интеллекта могла поставить под угрозу необыкновенное предприятие, которое они собирались осуществить. Он спросил себя, действительно ли Memow хочет помочь ему, и еще раз обозвал себя дураком, потому что компьютер - ведь и сам Memow только что повторил это - лишен свободы выбора.

К концу рабочего дня Аликино почувствовал некоторое облегчение. Отсрочка, которую он получил, продлится по крайней мере до утра. До начала следующего рабочего дня.

Программисты, техники, служащие к некоторая часть руководителей покидали здание "Ай-Эс-Ти". Аликино мог оставаться на службе сколько хотел его контракт допускал это.

Memow продолжал работать. Об этом свидетельствовали светящиеся контрольные лампочки, красные и зеленые. Машина при всем ее абсолютном молчании, казалось, наблюдала за человеком, как бы ожидая, что же он предпримет дальше.

Аликино сел за письменный стол, достал из ящика пачку бумаги и шариковую ручку.

Он вспомнил, как в пятидесятых годах попытался сочинить роман. Тогда ему удалось написать лишь несколько страниц. Но аналогия с тем, что он собирался делать сейчас, была очевидной. Ему предстояло придумывать, придумывать и придумывать, стараясь вообразить себя самого в Риме, предположив, будто он переехал туда двадцать лет назад.

Однако на этом аналогия не заканчивалась. Теперь все, что он придумывал, предстояло превратить в огромное количество информации, закодировать ее и перенести на диски необъятной памяти компьютера. На самом деле роман сочинит Memow, воспроизводя текст на своем экране.

Но можно ли будет назвать романом результат замысла, поставившего своей целью описать вымышленную жизнь так, чтобы она выглядела подлинной, действительно прожитой и к тому же продолжающейся и в настоящий момент? Дело, за которое он брался, было не чем иным, как захватывающей игрой со словами. Один компьютер (Memow) должен был попытаться обмануть - убедить другой компьютер (в центральном архиве). Дуэт двух умных машин. Награда жизнь того, кто провоцировал эту дуэль.

Не было ничего от литературы во всей этой затее. И Аликино, несостоявшийся писатель, но требовательный и искушенный читатель, любил такие романы, которые не пытались имитировать жизнь, а показывали ее в новых, неизведанных и непредсказуемых ракурсах.

6

Аликино упорно и напряженно работал более десяти часов подряд. Своим изящным почерком, приученным к порядку и ясности, он исписал несколько десятков страниц.

В два часа ночи, когда почувствовал, что голова его уже падает на стол, он решил отправиться домой.

Аликино выключил компьютер и, прежде чем покинуть помещение, захватил пачку чистой бумаги. Ему необходимо было немного отдохнуть, но голова должна была в то же время работать. Ему казалось, что его мозг превратился в действующий вулкан, извержение которого не могло остановиться, гигантская лавина идей должна была изливаться безостановочно, и потому в любую минуту, в любой момент для вымышленной информации должен иметься под рукой лист бумаги, готовый принять ее.

На первом этаже сонные охранники посмотрели, как он сунул свою специальную магнитную карту в щит управления запасным выходом.

Главные улицы Манхэттена переливались разноцветными огнями и освещались ярким светом рекламы. Аликино вел машину медленно, сосредоточенно, не обращая внимания на множество призывов остановиться, с которыми обращались к нему тени, появлявшиеся на краю тротуара (наркоманы, пьяные, проститутки, трансвеститы). Вой сирен полиции, пожарных и "скорой помощи" звучал чем-то вроде музыкального фона. Ничто не могло отвлечь Аликино от приключения, которым теперь полностью был поглощен его мозг. Он был подобен скульптору, который, осторожно работая резцом, подошел к тому моменту, когда стали вырисовываться еще не очень отчетливые, но уже понятные очертания фигуры, какую он собирался высечь из мраморной глыбы. Точно так же и его воображение удивительным способом лепило образ совсем иного, но уже вполне различимого Аликино.

Наконец он добрался до Бруклина. Остановившись у своего дома, Аликино почувствовал, что ему трудно поставить машину в гараж. Он слишком устал, и у него уже не было сил опасаться, что ее украдут. К тому же кому нужен его старый итальянский автомобиль?

С трудом передвигая ноги, он поднялся по нескольким наружным ступенькам, что вели к двери. Вошел в вестибюль, грязный и плохо освещенный. Прошел мимо двери миссис Молли, с удовлетворением отметив, что не придется встречаться с нею, как это неизменно происходило днем. Стал подниматься по лестнице. Резиновые подошвы полностью гасили звуки его шагов. Он миновал второй этаж, где жил мистер Холл, а когда вступил на следующий пролет лестницы, увидел наверху, на площадке третьего этажа, нечто такое, что там не должно было находиться.

Какой-то бесформенный тюк, прислоненный к перилам.

Поднявшись еще на несколько ступенек, он остановился, предчувствуя опасность. Тюк этот оказался скорчившимся человеком, который не то спал, не то сидел в засаде. Аликино стал вспоминать, сколько денег у него в бумажнике. Долларов двадцать. Могло хватить, если это наркоман, а иначе...

Он стал медленно подниматься дальше. Тюк не шелохнулся, но Аликино уловил дыхание. Ровное дыхание.

Кто бы это ни был, если он спал, и к тому же крепко, Аликино мог попытаться обойти его, не разбудив.

Однако, когда он подошел уже совсем близко, в тюке вспыхнули два огромных глаза, два белых шара, полных страха.

- Не бей меня, мужчина. Я сейчас уйду.

Это была цветная девушка - молодая негритянка. Ей можно было дать лет шестнадцать-восемнадцать. Голос у нее был низкий, глухой, к тому же сонный.

- Прошу тебя, не вызывай полицию.

Она постаралась улыбнуться, и стали видны испорченные зубы. Медленно поднялась и потянулась.

- Все кости болят, - пожаловалась она. - Не знаю ничего более твердого, чем пол.

Она оказалась очень высокого роста. Красивое - при закрытым рте - лицо, почти скрытое густой копной волос, выбритых на затылке, выглядело маленьким по сравнению со всей фигурой. Черный свитер был надет поверх платья в крупную клетку, которая, очевидно, была когда-то черно-белой.

Девушка внимательно посмотрела на Аликино, остановившегося на площадке.

- Ты мне кажешься порядочным человеком. Где же это ты бродишь в такое время?

- Иду спать? А ты?..

- Я уже спала. Ты же видел.

- Неудобное для сна место.

- Я уже два дня не смыкала глаз.

- У тебя нет ключа? Кого-то ждешь?

- Я тут не живу. Просто повезло, что дверь была приоткрыта.

- Спорю, что удирала от полиции.

Она слегка кивнула.

- Но ты ведь не вызовешь ее, не так ли?

- Ты не сделала мне ничего плохого, зачем же мне вызывать полицию.

- Многие и не подумали бы об этом. - Она качнула головой, как бы что-то вспоминая. - Мы с Фредди, с моим парнем, задумали посетить один магазин. Понимаешь - кирпич в витрину, и хватай что сможешь. Но не удалось. Впрочем, я и так знаю, что Фредди мямля. И вдобавок надо же, нарочно такого не придумаешь, - фараоны тут как тут. Мы разбежались в разные стороны.

- Зачем ты рассказала мне, что с тобой случилось? Я же тебя не спрашивал.

- И сама не знаю. Видно, иногда человеку бывает нужно высказать правду, словом отвести душу, особенно когда дела идут плохо.

- По-моему, ты нарочно захотела очернить себя больше, чем следовало.

- Ну, если ты так считаешь, значит, так и есть. На первый взгляд ты вроде бы неглупый человек.

- Как тебя зовут?

Она нерешительно помедлила с ответом.

- Ну ладно. Мне и в самом деле хочется сказать тебе всю правду, и потому я назову тебе свое настоящее имя. Меня зовут Аннет. - Она улыбнулась, но прикрыла зубы рукой. - Да, это верно, что ты подумал. В крови этих несчастных бедняков, моих предков, и в самом деле было что-то креольское.

- Аннет, теперь мне надо лечь спать.

- А кто у тебя дома?

- Никого.

- Тогда можешь позволить себе один маленький великодушный жест?

- Что тебе надо?

- Мне безумно хочется горячего кофе. И я сразу же уйду, клянусь тебе.

- Ты всегда доверяешь вот так - первому встречному?

- Ну же, впусти меня.

Квартира Аликино была на этой же площадке. Они вошли. Аликино включил лампу под оранжевым абажуром.

- Ты знал, что этот цвет делает кожу нежнее? - спросила Аннет. Смотри, какие мы с тобой красивые.

- Я выбрал его специально, после долгого изучения.

Небольшая гостиная выглядела весьма аккуратной. Стены, казалось, были выложены книгами. Аликино прошел в крохотную кухню.

- Сварить тебе кофе по-неаполитански?

- Конечно. Ты просто сокровище.

Они переговаривались, разделенные тонкой перегородкой между кухней и гостиной.

- А ты, синьор, можешь сказать мне, как тебя зовут?

- Кино.

- Никогда не слышала такого имени. - Она рассмеялась. - Я вспомнила, что говорила моя мать: "Аннет, если принимаешь приглашение незнакомого мужчины, узнай хотя бы, как его зовут". Понимаешь, какая была логика у моей матери?

- Где же ты обычно ночуешь?

- Где придется. Эй, Кино, не уверяй меня, будто в этой чудесной квартирке нет ванной комнаты с душем.

- Дверь рядом.

Наблюдая за кофеваркой, стоящей на газовой плите, Аликино слышал шум воды в душе и счастливые возгласы Аннет. Когда кофе был готов, он выключил газ и поспешил в гостиную. Взяв стопку бумаги, он положил ее на низкий столик, стоявший возле дивана и кресел, и принялся быстро записывать: В доме Маскаро в Риме пьют кофе мокко. Кто его варит? Решить. А душ? Его принимают каждый день. Кто предпочитает принимать ванну?

Аннет вышла в гостиную и увидела, что Аликино что-то пишет.

- Эй, что это ты пишешь?

- Кофе готов. Разлей в чашки и принеси, пожалуйста, сюда.

- Хорошо. Я надеялась, что заслуживаю хотя бы взгляда теперь, когда я такая чистая. Мне кажется, я обновилась.

Аликино поднял глаза. Аннет была в белом халате, голова повязана розовым полотенцем.

- Ты красива. Прекрасно выглядишь.

- Да, вижу, тебе нравится.

Аликино снова взялся за ручку. Девушка прошла в кухню и вернулась оттуда с кофе. Поставила чашки на столик.

- Не хочешь присоединиться?

Аликино выпрямился и отложил бумаги в сторону.

- Извини, но если не запишу сразу же некоторые соображения по мере того, как они приходят в голову, то потом забуду.

- У тебя плохо с памятью? - весело поинтересовалась Аннет.

- Я работаю.

- Не понимаю. Разве ты не сказал, что хочешь спать?

- Самое лучшее было бы, если б я мог одновременно и спать, и работать.

- Ты немного сумасшедший, Кино. Хорошо хоть тихий сумасшедший.

- Аннет, объяснять все слишком долго, и думаю, ты не поняла бы. Могу только сказать, что за очень короткое время я должен придумать себе жизнь.

Огромные глаза девушки округлились.

- А с чего это вдруг тебе понадобилось придумывать себе жизнь?

- Со всеми подробностями, со всеми деталями, даже с самыми незначительными. Жизнь вроде твоей или моей, такую, какой мы живем каждый день, и даже не замечаем, что живем? Понимаешь?

- Ни капельки.

- Это совсем непросто, знаешь? Куда проще придумать смерть.

- Оставь эти разговоры. Мне от них страшно. - Она о чем-то догадалась, и это успокоило ее. - Я поняла. Ты - человек, который пишет. Из тех, что строчат в газетах.

Аликино улыбнулся и сделал отрицательный жест.

- Я работаю с компьютером.

- Ну вот и приехали! - воскликнула Аннет. - Я слышала, теперь даже комиксы делают на этих самых компьютерах. Комиксы - это ведь тоже придуманная жизнь. Правда?

- Давай лучше попьем кофе. Ты говорила, что хочешь погорячее.

Беря чашку, Аннет наклонилась, и халат распахнулся, обнажив одну грудь. Это была небольшая грудь с толстым и очень темным соском. Аннет и не подумала прикрыть ее, а принялась потягивать кофе.

- Нравится кофе?

- М-м, - произнесла Аннет, стараясь заглянуть в глаза Аликино. - А я тебе нравлюсь?

Она еще больше обнажила свои длинные нога. Казалось, они были обтянуты темным шелком.

- У тебя есть все, что нужно, чтобы нравиться мужчине.

Почувствовав себя еще увереннее, Аннет распахнула халат и раздвинула колени. Ей явно доставляло удовольствие демонстрировать свои гениталии, которые были действительно внушительных размеров, - длинная вертикальная щель, розовая, неровная, окруженная густыми, черными до синевы волосами. Аликино с чисто антропологическим, анатомическим интересом, не проявляя никакой другой реакции, смотрел на это большое мохнатое пятно, которое, казалось, широко расползлось, захватив едва ли не все пространство в паху и даже часть живота.

- Спорю, что ты никогда не был близок с цветной женщиной, - засмеялась она.

- Почему ты так думаешь?

- Ты не из тех, кто берет что подвернется. - Она потеребила волосы на лобке. - Ты же видишь, все точно такое, как у других женщин. Я хочу сказать - и у белых.

Аликино согласно кивнул.

- Тогда почему сидишь как истукан? Мне уже очень хочется. Наверное, из-за этого душа.

- Да, наверное, именно из-за душа.

- Я серьезно говорю. Знаешь, часто бывает только холодная вода. Иногда вообще нет душа, и мне так и не удается принять его. По-моему, душ вызывает какое-то эротическое возбуждение.

- Возможно.

- Послушай, сокровище. Буду говорить с тобой напрямик. В этом мире ничего не получают за просто так. Мне достаточно совсем немногого, но это немногое я хочу получить, иначе будет то же самое, что играть в карты без денег. Ты платишь за такси, даешь немного мне, и все довольны. Идет?

- Идет. Но послушай меня, Аннет...

- Я не больна. СПИД и все такое - будь спокоен. Впрочем, я занимаюсь любовью только с Фредди, а он маньяк в том, что касается здоровья. Неожиданно она забеспокоилась и нахмурилась. - Сокровище, может, скажешь все-таки, что тебя останавливает? У тебя есть, наверное, свои аннет? Но ты хорошо сохранился.

- Мне пятьдесят девять лет, - солгал Аликино. Ему не хотелось говорить "шестьдесят".

- Серьезно? Не поверю. Но я и в самом деле могу помочь тебе вернуть силу. Уж предоставь это мне.

- Аннет, я дам тебе вдвое больше, чем ты просишь, но мне совершенно необходима твоя помощь.

- Но я же сама только что предложила ее тебе.

Аликино собрался с духом. Он понимал, что только полнейшая искренность без намека на стыд может приблизить его к необходимой цели.

- Видишь ли, я не могу заниматься любовью. Я никогда этого не делал.

От изумления Аннет открыла рот и медленно привстала с кресла.

- Кино, неужели ты за всю свою жизнь... Никогда...

Аликино несколько раз кивнул.

- Травма. В детстве. Короче, омерзительные впечатления, понимаешь? Возникло торможение, которое я не могу преодолеть.

Аннет слушала его с изумлением.

- Да, так оно и есть, - продолжал Аликино. - Стоит мне представить, что я ввожу в женщину свой член, как мне моментально кажется, будто я теряю его. И похоже, с психологической точки зрения это довольно обычная история.

- Довольно обычная, говоришь? Да это же совершенное безумие. Нет, нет, ты просто решил посмеяться надо мной...

- Зачем же мне смеяться над тобой?

- А ты лечился? Ходил к психиатру... Ну к тем, кто вправляет мозги?

Аликино безнадежно покачал головой.

- Сокровище, но если все обстоит так, как же я могу помочь тебе? Аннет, казалось, была в отчаянии. Потом ухватилась за мысль, мелькнувшую у нее в голове. - О'кей, сокровище, есть другие способы заниматься любовью.

- Это не то, что мне нужно, - спокойно возразил Аликино. - Ты должна объяснить все, что тебе известно о сексе, о занятии любовью, так, как ты это понимаешь.

- Как это понимают и делают все.

- Я запишу все, что ты расскажешь, во всех подробностях. Это очень важно для меня, надеюсь, ты поняла.

- Все для того же, чтобы придумать себе другую жизнь?

- Нормальную жизнь. А она немыслима без секса.

Слова Аликино, казалось, успокоили Аннет.

- О'кей. Что же ты хочешь узнать?

- Все. Как мужчина входит в тебя, как это происходит, когда он лежит сверху, когда под тобой или когда вы оба стоите. Какой у тебя оргазм вагинальный или клиторальный...

- Что?

- Я хочу увидеть твой оргазм.

- А как его показать тебе? И к тому же мне уже расхотелось.

- Захоти. Ты прекрасно знаешь, как это делается.

- Ну, если ты это имеешь в виду, то иногда мне нравится заниматься этим. Но здесь, у тебя на глазах? И ты будешь смотреть на меня?

- Ты должна помочь мне, Аннет. Для меня это вовсе не любовная игра, а для тебя может быть именно игрой.

- То, что ты будешь при этом глазеть на меня? Это точно - игра. - Аннет опустилась в кресло и широко раздвинула колени. Двумя пальцами она раскрыла щель гениталий. - Кино, ты немного сумасшедший, но знаешь, что я тебе скажу, ты еще и старая свинья. Желание ко мне вернулось в полной мере.

- Когда мастурбируешь, то всегда делаешь это правой рукой?

- Да, вот этой.

- У тебя хорошо развит клитор.

- Вот этот бутончик, что ли? - Она принялась теребить его большим пальцем. - Вот, вот... чувствую, как твердеет.

- Пользуешься средним пальцем?

Аннет, закрыв глаза, утвердительно кивнула.

- Теперь, однако, помолчи, сокровище, теперь мне уже не остановиться.

- Продолжай.

- Можешь не сомневаться, сокровище, продолжу. Иду до конца, до самого конца. И испытываю безумное наслаждение. А ты гнусная свинья, Кино. Иду до самого конца. Именно это тебе нужно, да? Еще немного, и я кончу. Осталось совсем немного...

Движение пальца сделалось судорожным. Губы девушки задрожали.

- Испытываешь удовольствие?

- Да, глупый. Помолчи. Вот, вот, вот... Возьми меня. Теперь ты должен взять меня... Есть... Так-так-так... Есть... есть... е-е-е-е-есть!

Она вскрикнула, а тело ее сотрясалось от сильных судорог. Наконец девушка успокоилась и впала в полную прострацию.

Аликино вновь принялся все записывать, сосредоточенно и торопливо.

Прошло довольно много времени, прежде чем девушка, моргнув несколько раз, открыла глаза.

- Кино...

- Да, Аннет, - тихо отозвался он.

- Кино, тебе не кажется, это безумие, то, что мы делаем?

- В каком-то смысле так оно и есть.

- Это действительно нужно тебе?

- Я же сказал, мне не объяснить тебе... ты не поймешь. Но если говорить человеческим языком, то, что мне необходимо сделать, - это вопрос жизни и смерти.

- Ну, раз ты так говоришь... Ты очень хорошо говоришь, Кино. Серьезно, ты в самом деле какой-то особый человек.

- Особый должник, - пробормотал Кино.

- Что ты сказал?

- Ничего.

Аннет зевнула, потом рассмеялась.

- Черт побери, я даже не изменила Фредди. Он ни за что не поверит. Она опять зевнула. - А теперь что будем делать?

- Ты станешь рассказывать, а я - записывать все, что ты будешь говорить о сексе и обо всем другом, о чем спрошу.

- О нет, мне надо поспать. Мне совершенно необходимо поспать.

- Мне тоже. Но это невозможно. Давай сварим еще кофе. Примем таблетки, чтобы не заснуть, а не поможет, станем отгонять сон пощечинами.

- Ты, Кино, тихий сумасшедший и садист.

Он не стал спорить.

Аннет рассказывала ему до семи утра. Он исписал целую пачку бумаги.

Они вместе вышли из дома, и он довез ее до Боуэри. Аннет вышла, сказав, что сюда-то ей и нужно, и, поцеловав его в щеку, еще раз поблагодарила за пятьдесят долларов, которые он дал ей.

7

Каждый раз, когда на экране Memow возникало имя особого должника, Аликино ощущал укол в сердце, но его фамилия пока не появилась.

Он действительно получил отсрочку.

После пяти дней непрерывной работы он позволил себе наконец проспать двенадцать часов подряд и решил, что творческих усилий, которые он совершил, вполне достаточно для того, чтобы перейти к эксперименту. Он сумел вложить в память Memow огромное количество информации. Он будет пополнять ее и дальше, по мере осуществления задуманного, но самое главное теперь - немедленно начать. Новая информация должна незамедлительно заменить ту, что находилась в памяти компьютера в центральном архиве и была связана с делом, касающимся Аликино Маскаро.

Это единственный способ продлить отсрочку, которая была предоставлена ему, а значит, и избежать появления на экране Memow роковой и неумолимой надписи:

ОД Аликино Маскаро. Закончена запрошенная проверка. Никакой омонимии нет.

И теперь все зависело от усердия Memow, от его работы, от выводов, способных убедить компьютер в центральном архиве, заставить его признать, что новый Аликино Маскаро - это совершенно другой человек, а вовсе не мистер Аликино Маскаро, бухгалтер "Ай-Эс-Ти", и одинаковые исходные данные - имя и фамилия - это не что иное, как случайное совпадение.

Конечно, это было всего лишь плодом воображения, но Аликино почему-то казалось, будто и Memow не терпится начать эксперимент.

Он набрал на клавиатуре вопрос:

Думаешь, можем начать?

Прежде краткая сентенция дня.

Только побыстрее.

У меня не будет больше времени писать краткие сентенции дня. Прочти вот эту: в управлении предприятиями компьютеры полностью заменят хозяев. Рабочие не смогут больше рассчитывать, что у них будет человеческий хозяин.

Это хорошо, но мне не нужно.

Почему?

Послушай, Memow, ты должен знать это. Я никогда не работал с компьютерами. Я никогда не имел ничего общего с "Ай-Эс-Ти". Я уволился из Ссудного банка в Болонье двадцать лет назад, когда он вошел в состав "Ай-Эс-Ти".

Это первая из твоих фальшивых правд. Или подлинных неправд.

Сейчас напишу тебе сентенцию, которая будет касаться тебя.

Напиши.

Вирхов, великий патологоанатом прошлого века, говорил, что он вскрыл сотни трупов, но ни в одном из них так и не обнаружил души. Может быть, он искал ее не там, где надо.

Какое это имеет отношение ко мне?

Будь Вирхов жив сегодня, ему надо было бы поискать душу в тебе.

У твоего Аликино Маскаро, который живет в Риме, должна быть душа?

Не знаю. Не думал об этом. Он может обойтись и без нее.

Ты даже не подумал о том, что твое новое "я" может не понравиться тебе?

Так начнем или нет?

Когда угодно.

Ты должен писать в настоящем времени, то есть так, как будто события происходят сейчас.

В Риме сегодня тоже 8 октября 1985 года.

Аликино посмотрел на часы:

Почти час дня.

Около семи часов вечера в Риме. А день тут был прекрасный, солнечный и даже жаркий.

Продолжай, Memow.

Несколько секунд на экране ничего не было. Машина, казалось, погасла. Но вскоре курсор снова повел строку, поначалу неторопливо, как бы осторожно.

Когда-то я любил октябрь в Риме.

Аликино почувствовал, как у него перехватило дыхание. Ему пришлось откинуться на низкую спинку вращающегося стула. Выходит, удивительная идея его действительно начала осуществляться и, самое главное, оказалась возможной. Вымышленный Аликино подал первый признак жизни, высказав логичное, законченное суждение.

Мысль Аликино обратилась к доктору Франкенштейну и его творению - к этому плоду надежды, которую люди возлагали в начале прошлого века на науку, - но он не мог задержаться на этом. Видеотекст Memow вновь стремительно побежал по экрану.

Теперь и он осточертел мне со всем хорошим, что в нем есть, с его мягкими и теплыми красками и всем прочим, на что тебе наплевать, потому что все это задевает твои чувства.

Так много на свете всего, что я ненавижу, что ранит меня до самой глубины души. Слишком многое, я и сам признаю это, когда моя неуступчивость, мое неизменное недовольство, сама моя жизнь назло всем и вся делают меня до крайности агрессивным и вынуждают реагировать сверх всякой разумной меры. Разумная мера? Слова, лишенные смысла, потому что относятся к такому типу людей, каких теперь давно уже нигде не встретишь, - последние приличные люди, люди эпохи Просвещения. Ладно, оставим все это.

Мрачное выражение на моей физиономии - некая грубая мешанина саркастического добродушия и плохо скрываемой злобы - появилось, упрочилось и окончательно закрепилось с тех пор, как я живу в Риме, в этом отхожем месте, и чем больше я узнаю его, тем с большим трудом выношу, и если прежде презирал, то теперь яростно ненавижу. Должно быть, это происходит оттого, что продолжаю тут жить и не в силах как-либо отличиться от этих трех с половиной миллионов индивидуумов, отдаленно напоминающих своим обликом людей, которые виноваты в том, что позволили Риму наградить себя званием столицы.

Какой выпад. Какой пафос. Каким бы я был Савонаролой.

Изумленный Аликино набрал фразу:

Я не давал тебе никаких сведений о Савонароле.

Не отвечая, Memow продолжал:

Но хватит о Риме, я не в силах даже обидеть его. Беда в том, что мне нисколько не становится легче, когда сую все это дерьмо в мешок сорокалетнего бездарного правления. Будь это проблема одного только Рима, так ведь вся страна смердит.

И злюсь я прежде всего на себя. Потому что хоть действительно все время строил гримасы отвращения, тем не менее в конце концов принял все то, что ненавижу, что раздражает меня.

К примеру, я только что закончил долгую партию в теннис на закрытом корте. Я люблю теннис и просто как игру, а еще и как последнюю возможность обрести защиту для своего шестидесятилетнего тела, которое безвозвратно теряет силы и разваливается. Но мне всегда были очень противны члены всяческих кружков и частных клубов. И все же я тоже стал членом теннисного клуба, одного из многих, которые процветают за счет того, что новоявленным снобам необходимо как-то выделиться, порисоваться в более ярком свете. Я сделал то же самое.

Корты на набережной Тибра, ресторан и все прочее. И завсегдатаи исключительное дерьмо. Я убежден, что мне довелось - очевидно, в виде наказания Божьего за мои прегрешения - познакомиться с самыми отвратительными людьми в столице.

Как же я вспотел, черт возьми. Уже стемнело, но если б я не победил его, этого дурака (кажется, какой-то известный коммерсант), думаю, что выбросил бы мячи, свои мячи, настоящие, в реку.

Наступила пауза. Потом Memow медленно вывел:

В Риме после тенниса тоже принято принимать душ?

Аликино ответил:

А почему нет? Тебе кажется это существенным?

Тебе известно основное правило, которого придерживаются в ИКОТ, в японском институте технологии компьютеров нового поколения?

Знаю, что и они, решая проблему компьютеров пятого поколения, тоже отказались от последовательного метода фон Ньюмена при "параллельной" обработке информации.

Основное правило состоит в том, что информацию нельзя подразделять на главную и второстепенную. Обработка материала строится на гипотезе, будто все сведения расположены на одном уровне.

Для меня это лишь вопрос срочности.

Memow продолжил свою работу.

Ресторан полон народу, привлеченного многообещающим вечером. Профессионалы, конструкторы, несколько альфонсов, пара опытных шантажистов, ас авиации, ............ естественно, и еще один ......... коммерсант-оптовик. И всякого рода проститутки: жены, любовницы, девки, все жаждущие, судя по взглядам, улыбкам, сигаретам, виски, ухватить хотя бы за хвост свою долю развлечений.

Стоп.

Аликино остановил текст:

Отчего эти пробелы, пропуски слов?

Я должен был написать "фашист", но не располагаю достаточной информацией.

У меня нет времени дать ее тебе. Продолжай, Memow.

Аликино нажал кнопку "пуск". Машина снова принялась писать.

Шеф желает видеть меня на кухне.

Всякий раз, когда я бываю там, повторяется одна и та же сцена, жалкая комедия. Повар притворяется, будто хочет узнать мое мнение о качестве приготовленных им блюд, а я делаю вид, будто серьезно и вдумчиво изучаю и хвалю его свинства. Эта нелепая ситуация объясняется тем, что, несмотря на все мои претензии в искусстве кулинарии, я никогда не посмел бы поставить в неловкое положение наемного повара. Опять дает себя знать - как я ни подавлял ее в себе - моя прежняя застенчивость.

Рагу из кролика. Мороженого, естественно. Превосходно, мой друг, тут все в порядке. Хуже всего другое - чтобы довести игру до конца, я вынужден отказать себе в выборе другого блюда. Что поделаешь! Святое терпение, Пресвятая Дева и Матерь Божья.

Некоторое замешательство, как бы раскаяние, и Memow поспешно зачеркнул слова "Пресвятая Дева и Матерь Божья", заменив их другими - "вместе они нелогичны". И продолжал:

Я сижу за одним столом с .......... Впрочем, тут почти все ........., более или менее откровенные, но предпочитают называть себя консерваторами, это более утонченная этикетка, которая так старит Англию. А макаронники, известное дело, обожают Англию, не шахтерскую разумеется, надо ли пояснять.

Наш стол, круглый, накрыт на восемь человек, но мы потеснились, и нас уместилось двенадцать, потому что никто не хотел садиться за другой стол.

Среди нас также есть .........

Побыстрее, Memow.

Говорят о всякой ерунде. Но она всех волнует, потому что все считают себя во всем компетентными, словно речь идет о soccer.

Аликино остановил компьютер и написал:

Зачеркни soccer и напиши "футбол".

Memow прилежно исполнил его указание.

Осматриваюсь, чтобы понять, кто же эти две женщины, что стиснули меня с боков. Одна, справа от меня, старая, безобразная, и я остерегаюсь отвлекать ее от разговоров. Другая, напротив, недурна - ей лет двадцать, она пришла с украшенным блестящей лысиной асом авиации, который получает хорошую пенсию как инвалид. Но я-то знаю, по какой части он действительно инвалид.

Девушку, похоже, мало интересуют разговоры, которые довольно оживленно ведутся вокруг. Я как можно глубже вдвигаюсь под столешницу, кладу руку на ее колено и спрашиваю:

- Как дела?

- Так себе.

Она берет мою руку, как бы желая снять ее с колена.

- Тебе скучно?

- Так себе.

Моя рука ловит ее руку, и та не сопротивляется.

- Здесь неплохо?

- Так себе.

Я жму ее руку, она отвечает тем же.

- Ты только "так себе" умеешь говорить?

Она усмехается и свободной левой рукой кладет в рот соломку, раскусывает ее, глядя на нее так, как это делает, по ее мнению, Джоан Кроуфорд. На самом деле она немного похожа на Сандрамилелли.

Не дожидаясь вмешательства Аликино, Memow стирает последнее слово и вписывает вместо него Сандрелли. Затем, словно ему досадна эта заминка и не терпится полностью изложить описываемые события, тотчас продолжает:

Улыбаясь, кладу ее руку на свое бедро и заставляю пощупать мой член, который пока еще благовоспитанно держу в брюках.

- А как ты находишь это?

- Так себе.

Забавная девушка. Не знаю, что еще сказать ей, да и не хочу ломать над этим голову. Но говорить что-либо еще и не нужно. Наши сексуальные отношения уже начали развиваться и не могут не прийти к своему естественному завершению.

Мы изображаем на своих лицах нестираемые улыбки и притворяемся, будто интересуемся всем, о чем говорят за столом. Тем временем наши неутомимые руки заходят в своих действиях гораздо дальше допустимых границ, пока не доводят нас до немыслимого возбуждения, и тогда я шепчу ей на ухо:

- Жду тебя в туалете.

Поднимаюсь и громко заявляю:

- Извините, мне надо позвонить.

Никто не замечает, как я выхожу из-за стола.

Освещенная неоновым светом, выложенная зеленой кафельной плиткой, туалетная комната похожа на аквариум. Я смотрю в большое зеркало на свое серое лицо, на ужасные мешки под глазами и расстегиваю воротничок рубашки.

Как только она входит, запираю дверь на ключ. Мы не теряем ни секунды. Девушка проворно снимает свои черные вечерние брюки. Она без трусиков. Это логично. Я тем временем расстилаю на краю раковины свой носовой платок. Она садится и раздвигает ноги, пока я расстегиваю брюки.

Пожилые донжуааны - старые олухи вроде меня - отличаются некоторой неодолимой деликатностью.

- Примешь таблетку?

Она делает отрицательный жест.

Вот они, современные девушки, думаю я, входя в нее. Делают аборты, принимают противозачаточные средства. Aborto рифмуется с morto - мертвый. Складно получается: - умер от аборта и даже не заметил. Нет aborto без morto.

Аликино набрал вопрос:

Memow, не вводишь ли ты сюда некоторые свои сентенции?

Это твой рождающийся Аликино вводит свой член в девушку.

Не перебарщиваешь ли ты с сексом?

Если хочешь, чтобы наш обман удался, - Аликино, которого мы придумываем, должен во всем отличаться от тебя.

- Верно, - произнес Аликино, с удовольствием слушая свой голос, нарушивший тишину. - Информацию о занятии любовью в туалете я почерпнул из истории, которую сорок лет назад рассказал мне Лучано Пульези. - Он не мог сдержать улыбку. - Мой друг уверял, что это случилось с ним, но возможно, он все это придумал.

Аликино вернул курсор на самый верх экрана. И Memow продолжал:

Я замечаю, что девушка, когда перестает кусать меня через пиджак в плечо, кричит довольно громко. Я грубо велю ей замолчать, перестать орать. Она же в ответ требует, чтобы я, собачье дерьмо, не портил ей удовольствие. Потом все так или иначе заканчивается, и мы быстро приводим себя в порядок. Прежде чем она уходит, спрашиваю:

- Ну как, хорошо было?

Она не отвечает "так себе", а достает из сумочки клочок бумаги и, написав на нем свое имя и телефон, протягивает мне:

- Звони. Днем.

С клочком бумаги в руке, не удостаивая его даже взглядом, захожу в кабину для мужчин и, пустив долгую струю, бросаю эту бумажку в унитаз, смотрю, как, подхваченная потоком спущенной воды, она исчезает в водовороте пены.

Закончив танцы и вдоволь приняв различных горячительных напитков, гости - те, что не являются членами нашего клуба, наконец уходят.

Мы остаемся в тесном кругу - только комитет по творческой деятельности клуба. Время для совещания довольно необычное. На самом же деле нас ровно столько, сколько нужно для игры в покер.

Мы составляем три стола, вытянув по жребию комбинации игроков, чтобы никто не мог выбрать себе предпочитаемого противника, - того, кого считает "петух", неумехой. В определенном смысле все мы игроки-профессионалы.

Аликино изобразил улыбку: он едва был знаком с игральными картами, и все же, выудив сведения из учебника игры в покер, вложил массу информации в Memow. Теперь ему было интересно посмотреть, как машина выйдет из положения в этой довольно сложной и трудной творческой ситуации.

Компьютер прекрасно может играть в шахматы. Покер - игра куда более сложная.

После первой же сдачи карт - мне выдали их с сосредоточенным видом, который не предвещал ничего хорошего, - я сразу же понимаю, что этот вечер для меня потерян. Жалкие три восьмерки. Конструктор, сидящий напротив меня, идиот, тасующий свои карты, словно кирпичи, подсматривает мою взятку с одной-единственной целью - выиграть побольше денег. И естественно, блефует. Стервы карты, и безумец тот, кто играет с такой швалью. Но если вечер видится явно неудачным, что ты делаешь? Бросаешь игру?

Нет, ты не можешь ее бросить! Ты прекрасно знаешь, что в такие вечера, как этот, ты можешь выиграть огромное состояние или потерять все, ну буквально все. Честь и достоинство - понятия смехотворные, когда я говорю "все". Но ты можешь бросить игру, только когда другие тебя обязывают сделать это.

Часа через два медленного и неуклонного падения мне вдруг выпадает возможность сделать два сказочно удачных хода, на которые я решаю поставить все, чтобы отыграться. Но ничего не получилось. Оплеван еще больше, чем прежде.

Короче говоря, меня облегчили на три миллиона с какой-то мелочью, которую я с трудом раздобыл с точным прицелом выиграть столько же. Я не из тех, кто постоянно подводит баланс выигрышей и проигрышей. Я не веду счет. У меня смутное ощущение, что я в полном пассиве, но я помню иные свои выигрыши, которые, по-моему, достойны войти в историю покера.

Здесь, в кругу профессионалов, возможностей вновь войти в игру мало. Они скорее всего теоретические. Просить в долг - глупо. Никто не станет давать тебе денег для того, чтобы ты, если повезет, выпотрошил своего заимодавца. Играть в долг на слово не позволят, если только ты не обладаешь всем известным состоянием, которое, разумеется, не можешь носить в кармане. С другой стороны, я не могу ставить на кон открытые банковские чеки. Пару раз пришлось иметь немало неприятностей из-за них, и это не очень-то хочется повторить, не говоря уже о риске навсегда потерять дорогу в серьезные игровые круги.

Остается только просить помощи по телефону. Не по телефону доверия, разумеется, чтобы тебя навсегда освободили от тяги к порочной карточной игре. Я имею в виду другое - просить в долг, если у тебя есть друзья, имеющие деньги и готовые предоставить их тебе в четыре часа утра.

У меня нет таких счастливых связей, тем не менее пытаюсь дозвониться Ванде, моей подруге, графине. Я не шучу, она, похоже, и в самом деле настоящая венецианская графиня. Кто знает, удастся ли мне поймать ее как раз в тот момент, когда она получила немного денег на телевидении или у кого-нибудь из продюсеров... Словом, она актриса, но с какой стати она должна давать мне деньги, если по всем правилам это я должен содержать ее. В знак признательности? За любовь?

Телефон звонит долго. Нет дома. Аппарат не выключен, она никогда не выключает его, потому что всегда ждет, что, как в бульварных романах для дурочек, он зазвонит вдруг среди ночи - из-за разницы в часовых поясах - и с ней заговорит какой-нибудь американский продюсер, умирающий от желания сделать из нее кинозвезду.

Нет ничего тяжелее, чем смотреть, как играют в карты другие. Сколько взяток ты получил бы, будь у тебя их карты.

Поэтому появление новых посетителей - для меня приятное развлечение, а также повод надеяться вновь вступить в игру.

Они позвонили недавно, используя условные фразы друзей чьих-то друзей. А на самом деле оказалось, что это полиция.

Самый неудачный вечер. Прощай надежда отыграться. Кроме того, начнется вся эта тягомотина с выяснением личности, с предъявлением обвинения в занятии азартными играми. Знаю, что скорее всего это ничем не кончится, потому что наш солидный клуб имеет хороших покровителей, но все равно не могу унять раздражения. Требую от полицейского, чтобы он перестал вмешиваться в личные дела людей и не совал бы свой нос в то, каким образом они предпочитают избавляться от своих денег.

Изъясняюсь в таких выражениях, которые явно не устраивают полицейского. Он предлагает мне проследовать за ним в участок. Вот там и продолжим развлечение, отвечает он, там и ответите за оскорбление и сопротивление чинам полиции в общественном месте, а может, и за то и за другое.

Именно этого я и добиваюсь, потому что у меня тоже есть свои покровители, но мне надо быть осторожным и не афишировать их при таком обилии свидетелей.

В полиции начинается обычная канитель с формальностями.

- Меня зовут Аликино Маскоро. Маскаро Аликино.

Родился тогда-то, там-то, проживаю там-то, профессия.

Я говорю:

- Послушайте, давайте сделаем так, - позвоните-ка комиссару Лучано Пульези.

Он внимательно смотрит на меня:

- Комиссару Пульези?

Я вздыхаю как человек, у которого кончается последнее терпение.

- Да, именно ему.

- Я не могу звонить ему в такой час.

- И все же позвоните. Беру ответственность на себя.

Он тянется к телефонной трубке, но передумывает и встает. Грубо бросает мне, чтобы я подождал, и выходит.

Другой полицейский, составлявший протокол, старается не смотреть на меня. Через несколько минут возвращается тот, что уходил.

- Дозвонились?

- Можете идти.

Прекрасно. Ухожу как ни в чем не бывало. Мой темный элегантный костюм легко открывает мне дорогу в толпе задержанных ночью людей, что ждут в коридоре.

Зеленый текст Memow застыл, словно машина решила позволить себе небольшую передышку. Аликино тоже нуждался в ней. Ему необходимо было привести в порядок свои мысли, постараться снять волнение, которое до сих пор заставляло его сидеть в напряжении, затаив дыхание. Ему требовалось также вернуть себе верное ощущение времени, потому Memow начал работу, исходя из реального времени, а потом принялся писать очень быстро, намного быстрее. И действительно, весь сочиненный им текст был написан менее чем за час. Это значит, что машина опережала события, о которых рассказывала.

Компьютер центрального архива не давал о себе знать. Это был признак того, что работа Memow была плодотворной. Человек, возникавший в результате работы Memow, был живым, подлинным. Казалось, к нему можно прикоснуться, заговорить с ним, хотя бы для того, чтобы спровоцировать его злой сарказм. Столь точный, безошибочный результат самым невероятным образом превосходил все теоретические расчеты, все самые большие ожидания и выходил за пределы даже самого пылкого воображения.

Превосходная работа.

Даже слишком превосходная, отметил Аликино, перечитывая то, что написал Memow и что принтер воспроизвел на бумаге.

8

Аликино решил оставаться в офисе день и ночь, питаясь бутербродами, а когда совершенно необходимо будет отдохнуть, тут же и спать, положив голову на стол. Он принес из дому зубную щетку, пасту и электробритву: самое необходимое, так как, учитывая скорость работы Memow, полагал, что эксперимент продлится недолго. Если только не возникнет какая-нибудь непредвиденная трудность, которую он не мог учесть сейчас и заложить в программу.

В принципе была только одна основная причина, способная остановить творчество Memow, - отсутствие или недостаток информации, сырья, в котором он нуждался, чтобы бесперебойно функционировал его искусственный интеллект. При отсутствии такого сырья компьютер остановился бы, точно мотор без топлива. Это обстоятельство было ключевым моментом всей операции, и поэтому Аликино неустанно и непрестанно снабжал свою исключительную машину массой информации - топливом, которое Memow жадно поглощал.

Побуждаемый импульсами, поступавшими к нему через клавиатуру, Memow охотно продолжал сочинять:

Если бы я не чувствовал себя всякий раз совершенно разбитым, измученным и невыспавшимся, если бы не было такой горечи на душе, не урчало бы в желудке, не приходилось бы руками поддерживать голову, чтобы она хоть как-то держалась на плечах, и если бы все это не было тысячекратно умножено после того, как я был выпотрошен до последней лиры, я охотно согласился бы, что ранним утром Рим выглядит довольно приемлемо.

Я обнаружил, что есть люди, направлявшиеся на работу, - меньшинство, на котором держится в городе то немногое, что еще функционирует, люди, которые исчезнут, когда позднее огромная масса паразитов заполонит улицы лавиной своих вонючих машин.

Неподалеку от дома нахожу парковку для своего потрепанного "мерседеса". Я живу в Трастевере, в районе, который казался мне очаровательным, когда я только перебрался в Рим. Теперь же я не выношу развалины и грязь, определяющее местный колорит.

Открыт какой-то бар, и у меня хватает мелочи, чтобы позволить себе кофе.

Всякий раз, когда предстоит возвращаться домой, я долго чертыхаюсь из-за того, что нет лифта. Четыре этажа. Они, конечно, помогают сохранить фигуру.

Диана уже встала. Женщины в критическом возрасте рано поднимаются по утрам. Домашние хозяйки тоже. С каких пор Диана оказалась домашней хозяйкой в критическом возрасте? С тех пор, когда вышла замуж. С тех пор, как я женился на ней двадцать лет назад. Впрочем, нет, первые годы она была только домашней хозяйкой.

Я застал ее в кабинете - в кабинете, служившем нам и гостиной, потому что в комнате, которая должна была быть гостиной, всегда недоставало мебели.

- Чао.

- Принесу кофе. Только что сварила.

Я спрашиваю себя, видел ли я когда-нибудь, как она улыбается? Уже многие годы не видел. Многие, многие. А сколько ей лет? Она родилась в 1945-м. Значит, ей сорок. Надо внимательнее посмотреть на нее, поспокойнее, чтобы понять, красива ли она еще. Когда я познакомился с нею, в 1965-м, она определенно была красива. Любовь с первого взгляда. Тогда я не успел, так сказать, даже опустить на землю чемодан, с которым приехал из Болонъи. В тот год я сделал очень многое, и со мной случилось немало разных событий. Все произошло как-то поспешно: но это я сам так торопился, ведь мне было уже сорок. И за каких-то несколько месяцев я приучился курить, встретил Диану, женился на ней и сделался отцом. Но самое главное - пристрастился к игре в покер и овладел ею так, словно видел в этом свою профессию. И должен сказать, что поначалу, как это бывает обычно с начинающими, которые, как правило, выигрывают, я рисковал по-крупному, но все же сумел уберечь часть денег, которые получил при увольнении в Ссудном банке в Болонъе, где проработал двадцать лет.

Диана очень хорошо умеет готовить кофе. И прежде бывало так славно здесь, дома, в этом кабинете, где я проводил добрую часть дня, когда не был занят игрой. В те годы я еще много читал. Наверное, мне нравилось это занятие, возможно, я был образованным человеком. И так хорошо бывало, когда неслышно входила Диана и ставила вон туда, на столик из ивовых прутьев, небольшой поднос с двумя чашками горячего кофе. Это был своего рода ритуал, очень приятный, - выпить кофе и выкурить сигарету. Я рассуждал, строил планы, высказывал всякие намерения найти работу, и все это выглядело мечтаниями и пожеланиями. И Диана умела слушать. Никогда не встречал я человека, который умел бы слушать, как она. Когда она уходила, я опять принимался за книгу и чувствовал себя счастливым в этом доме вместе с ней, потому что знал - она рядом, на кухне, и ощущал ее успокоительное и охраняющее присутствие.

С той поры я привык, что сахар в мою чашку кофе всегда кладет Диана.

- Почему не ложишься спать?

- Не усну. Я слишком взвинчен.

- Прими снотворное.

- Потом весь день буду как одурелый. А голова мне еще служит. Мало, по правде говоря, но все же служит.

Мы слушаем, как громко гудит испорченный кран. Всегда точно в одно и то же время.

- Давид не появлялся?

- Нет.

Не влип ли он в какую-нибудь историю? Не прикончили ли его?

Чувствую, как у меня ломит все кости. Если сесть, легче не станет. Мне хочется отвести душу, накричать на жену.

- Не спрашиваешь, где я был и что делал?

Она притворяется, будто не слышит.

- Хочешь поесть что-нибудь?

- Короче, и знать ничего не желаешь, с кем встречался, кого обчистил, сколько денег промотал?

- Откровенно говоря, меня это не волнует.

- Тебе совершенно наплевать на меня.

Диана не теряет спокойствия:

- Будь это так, мы были бы квиты, не правда ли?

- Не вернись я домой, ты бы и бровью не повела. И разумеется, не бросилась бы искать меня.

- А с какой стати я должна это делать?

Я отвечаю ей в тон:

- А я с какой стати должен? Меня ведь могли вышвырнуть вон, но для тебя...

- Послушай, Кино...

- Знаю-знаю, ты хочешь сказать мне, что я наивный мечтатель, что пора покончить с моими детскими фантазиями. И почему до сих еще не выгнали такого олуха, как я, ну признайся, разве не так?

Я охотно схватил бы ее сейчас за плечи, встряхнул бы как следует, расшевелил бы, чтобы она хоть как-то, пусть даже бурно, отреагировала на мои слова. Однако порыв этот у меня тут же пропал. Тем не менее я почувствовал себя спокойнее.

- Послушай, сегодня ночью я ввязался в игру. И все спустил. Заметно, нет? Триста тысяч лир. Но я не тронул деньги, что у нас в банке. Поверь мне. Если они нужны тебе, они целы.

Она машинально кивает.

- А почему ты никогда не попросишь у меня денег?

- Стараюсь обходиться теми, что есть у меня.

- Но ведь совсем необязательно тебе одной тянуть лямку и ломать голову, как сэкономить. - Я опять раздражаюсь. - Твоя мудрость унижает меня. Понимаешь ты это?

- Тебя все унижает, все раздражает, все против тебя.

- Я хочу, чтобы ты просила у меня денег, - денег, чтобы швырять их на ветер, вот!

- Если у тебя есть лишние, почему бы не дать их мне? - предлагает Джакомо, входя в комнату.

Он полуголый, встрепанный, с полотенцем через плечо.

Мой сын.

- Чао, мама!

Он избегает здороваться со мной. Я плачу ему тем же.

С некоторых пор я иногда вспоминаю загадочную таблицу соответствий Расула, касающуюся рода Маскаро. Забавляюсь про себя, восстанавливая ее в памяти, но остерегаюсь говорить о ней с Джакомо. Он смеялся бы надо мной целую вечность. И все же в этом, в 1985 году, мы с Джакомо как раз в том самом возрасте - ему двадцать, мне шестьдесят лет, - когда ему нужно избавиться от меня, украв все годы, какие мне осталось прожить. Представляю, какие же это мерзкие годы. Да пусть забирает все, я был бы только рад. Однако он не может этого сделать, потому что, если верно утверждение Фламеля в его книге "О вещах возможных и невозможных", он ведь сын не только отца. Джакомо родила Диана. Тут нет никаких сомнений. Поэтому роковые соответствия рода Маскаро не могут продолжиться.

Старые глупости. Живучие предрассудки, которые, лишь бы выжить, влезут даже в компьютер. Я питался ими. Я был убежден, что останусь бухгалтером до самой смерти, и бог знает сколько времени, хоть и не испытывал ощущения вины, верил, будто убил своего отца.

Интересно, куда делись книги, что были заперты в его вечно мрачном кабинете? А моя мать, которой сейчас должно быть восемьдесят, жива ли она еще? Я наплевал на нее, а она сама разве искала меня когда-нибудь? Я не убежал от нее, я только хотел повзрослеть. В сорок лет. В сорок лет я впервые был близок с женщиной. С Дианой. В темноте, как посоветовал Пульези, специалист в этом деле, желая помочь мне избавиться от моих страхов.

Диана и сын уходят в кухню. Я следую за ними.

Джакомо садится за стол, кладет обнаженные руки на холодный мрамор, и мать подает ему кофе с молоком.

- Отправляешься на какое-то празднество? - спрашивает Джакомо, глядя на мой темный костюм.

Слишком часто у меня возникает ощущение, будто мой сын в большей мере мужчина, нежели я.

- Я узнал от твоей матери, что ей совсем не нужны деньги. Лишние деньги, хочу сказать.

- А зачем они ей?

Если б я ответил, что Диана женщина, а женщине всегда требуются не только новые платья, но и многие другие вещи: кольца, серьги, ожерелья словом, легкомысленные вещи, Джакомо не понял бы меня. Он ответил бы, уверен, что такие же вещи, только в мужском варианте, нужны и мужчине. Так что разницы между мужчиной и женщиной нет.

- Не знаю, - говорю я. - По-моему, у нее есть какие-то тайные доходы.

- Конечно. Подрабатывает на панели.

Доставить ли ему удовольствие, показав, что я совсем потерял рассудок?

- И ты провожаешь ее по вечерам?

- Она не нуждается в защитниках.

- Прекратите, - просит Диана, но не сердито, а спокойно, как останавливают докучливых детей.

Надкусываю кусок поджаренного хлеба. Жую с адским хрустом.

- Тебе надо сдавать какие-нибудь экзамены в ноябре?

Джакомо отвечает не поддающимся расшифровке хрюканьем, допивая кофе с молоком.

- Значит, если я не сбился со счета, наступающий год - последний. У тебя все в порядке с экзаменами?

Еще одно хрюканье. Прежде он ответил бы: "Да, отец".

Я всегда настаивал, чтобы он называл меня отцом, а не папой. Теперь он никак не обращается ко мне. Старательно избегает это делать.

Учеба дается ему легко. Он занимается на филологическом факультете и получит диплом в двадцать один год. Я же, напротив, сдав два или три экзамена по юриспруденции, бросил университет. Я ведь работал. Я прекрасно знал когда-то немецкий язык, но забыл его, даже очень постарался забыть.

Не знаю, какие намерения, какие планы у Джакомо. Довольствуюсь тем, что он не бросил учебу.

С улицы доносится громкий условный свист - явный сигнал. Джакомо вскакивает со стула и несется в свою комнату. Через минуту появляется одетый - джинсы и майка - и убегает.

Я вижу в окно, как он удаляется в обнимку с девушкой - у нее длинные, до пояса, каштановые волосы.

В кабинете звонит телефон.

- Еще один, кто проснулся так рано. Алло?

- Привет, Кино, это я, Пульези.

- Привет, комиссар. Прости, что разбудил тебя ночью.

- Пустяки. Если учесть, что в этом году мы отмечаем сорокалетие нашей дружбы. Тебя сразу отпустили?

- Как ты сам можешь убедиться. Но ты все же мог бы и предупредить меня, что вы явитесь с визитом.

- Молодец. А ты в свою очередь предупредил бы друзей по клубу.

- Этих друзей? Ты шутишь.

- Я говорю серьезно. По-моему, там собирается каморра, но я и в самом деле ничего не знал про облаву.

- Полный суверенитет каждого отдела, даже внутри единого учреждения.

- И очень хорошо. Чем меньше знаешь, тем меньше неприятностей. Насколько мне известно, донес кто-то из ваших членов.

- Всюду проникли. Поистине у нас полицейское государство.

- У нас есть и друзья - люди, с которыми стоит сотрудничать. Сколько ты там оставил?

- Много. А твои коллеги помешали мне отыграться.

- Олух ты. Осел. Только глупцы могут так швырять деньгами.

- Ради Бога, только твоего нравоучения мне сейчас и не хватало. Лучше скажи, откуда ты знаешь, что я проиграл.

- Профессиональная интуиция. Послушай, как ты считаешь, нет ли в твоем клубе пыли?

Интересно. Пульези разговаривает по телефону так, словно не существует прослушки (или нарочно говорит открытым текстом, чтобы получить точный и потому безошибочный перехват?), ведь теперь даже дети знают, что пылью называют наркотики.

- Не спеши. Ты ведь еще не нанял меня осведомителем.

- Не знаю, устроит ли тебя такал работа. Платим мало. Иногда это всего лишь обмен, так сказать, услугами. Таких, как ты, мы не можем себе позволить пригласить. Ну так что?

- Продавцов, я думаю, нет. Не та среда. Самое большее - кто-нибудь балуется по воскресеньям.

- У нас есть сигнал, но, возможно, он липовый.

- О ком идёт речь?

- Секрет.

- Послушай, Пульези, а когда дашь другие сведения?

- Не стану же я придумывать их. Жду, пока смогу сравнить с твоими. А все-таки, куда думаешь прийти в результате своего расследования?

- На кладбище.

- Такими вещами не шутят! А теперь иди дальше ругаться со своей женой. - Я промолчал, тогда он продолжил: - Ты весь разбит и по уши в дерьме от того, что проиграл. Что тебе еще остается, как не ругаться с женой?

- Ладно, прекрати изображать полицейского.

- Я полицейский, потому что прошел на эту должность по открытому конкурсу.

- Художник из тебя получился бы куда лучше.

Он от души расхохотался и сказал:

- Чао, Кино. Всего хорошего.

Не понимаю людей, которые, прощаясь, говорят "всего хорошего". Что они хотят этим сказать?

Ищу Диану. Она в спальне. Делает вид, будто приводит в порядок широкую супружескую постель, на которой спала, если спала, одна. Весьма привлекательная постель. Даже если только спать на ней, я это имею в виду. Сонливость волнами накатывает па меня.

- Тебе следовало бы сходить к адвокату, - говорю я. - Когда наконец решишься?

- Ты очень спешишь?

- Ну, я-то и вообще могу обойтись без этого. Но легальный разъезд поможет быстрее переждать годы до получения развода.

- Ты говорил мне это уже тысячу раз.

- А что, разве кто-нибудь слушает меня в этом доме?

- Не беспокойся. Найдешь подходящую партию, не упускай.

- Договорились, что Джакомо останется с тобой.

- Это решит он сам.

- Вот именно. Я и так знаю, что он не останется со мной. У нас с ним больше нет ничего общего.

Возвращаюсь в кабинет и, не раздеваясь, ложусь на диван.

Куда же подевался Давид? Надо бы предупредить полицию, хотя бы Пульези. В то же время не хотелось бы допустить оплошность. Давид может и прогнать меня.

Memow, похоже, дал себе передышку, но Аликино тотчас набрал вопрос, какой ему уже давно хотелось и не терпелось задать:

Этот Давид... Я не знаю его, и это не моя выдумка. Я не давал тебе никаких сведений о нем. Кто это?

Место на экране, где должен появиться ответ, остается пустым. Аликино попытался повторить вопрос:

Мне нужны исходные биографические данные Давида и все остальное.

Ответ, появившийся наконец, был поразительным. Аликино даже подскочил на стуле, настолько он был неожиданным: уже давно ему не доводилось видеть на экране эту красную мигающую надпись:

Информация недоступна.

Что-то - да нет, очень многое - не сходилось в ответе компьютера. Аликино быстро проанализировал две вероятные гипотезы:

1. Memow лгал.

2. Memow был способен придумать персонаж, даже не располагая необходимой информацией. Все равно что мотор завелся бы без бензина. Аналогия была абсолютной.

Аликино покачал головой. Обе гипотезы были неприемлемы, потому что обе были абсурдны.

9

Как всегда неожиданно, в верхней части экрана возникла красная кодированная надпись, предупреждавшая о появлении имени особого должника.

ОД Чарли Юинг.

Аликино слегка оторопел. Ему пришлось сделать некоторое умственное усилие, чтобы переключиться на обычный режим работы.

Прошу подтверждения центрального архива.

Через несколько секунд появилась стандартная надпись:

Подтверждение получено. Ошибки нет.

Аликино спросил себя, что еще ему необходимо сделать. Ах да, конечно, нужно передать имя компьютеру центрального архива. И он теперь уже без заминки выполнил операцию. Затем, как только экран освободился, подал сигнал Memow, чтобы тот продолжал свою творческую работу. Скорость мигающего курсора (с чем еще можно сравнить его, если не с кончиком невидимого пера), хоть и зависевшая только от частоты электронных импульсов, казалось свидетельствовала о живом, непосредственном сопереживании Memow. Строки вновь стремительно побежали одна за другой.

Когда я только начал заглядывать в редакцию одной газеты, то спрашивал себя, как можно написать что-либо осмысленное в такой обстановке, где одновременно разговаривает столько людей, где кричат, смеются, свистят, поют, суетятся, звонят по телефону, стучат на машинке и, несмотря на все это, умудряются выпускать газету. Да, самое удивительное, что очередной номер все-таки выходит, и ты каждое утро неизменно находишь его в киоске.

Теперь, при новой технологии, все происходит совсем по-другому. Обстановка в редакции скорее походит на операционный зал какого-нибудь банка: каждый сотрудник сидит за клавиатурой своего компьютера, глядя на экран, и сочиняет свои статьи без малейшего шума. Если же тебе случится услышать стук пишущей машинки, то кажется, будто ты вернулся в очень и очень далекое прошлое.

В ту пору я задумал одну сатирическую рубрику о причудах моды. Она была бы особенно уместна в то время, когда в газетах еще имелась "третья, культурная, полоса". Во всяком случае после нескольких попыток я написал небольшой фельетон в качестве образца и принес его заведующему отделом.

Он тут же нацепил очки - две крохотные полулинзы - и принялся сосредоточенно читать мое сочинение, похоже, с неподдельным вниманием. Это был один из множества мелких руководителей, замов и замзамов, каких в газете хоть пруд пруди.

- Забавно, - заключил он, снимая очки и бросая фельетон на груду бумаги, постепенно скопившуюся у него на столе. - Да, недурно написано. Остроумно.

- У меня готовы три фельетона. Этот, мне думается, самый подходящий для открытия рубрики.

- Да, весьма загадочная рубрика. Твоя мечта - стать обозревателем?

- Не говори, что и сейчас это невозможно сделать.

- А ты всерьез полагаешь, будто сатира, ирония интересуют читателей? Наших читателей? Тебе хотелось бы перестроить газету на английский манер?

Как ему нравится такое определение! Наверное, оттого, что он никогда в жизни не видел ни одной английской газеты.

- Так вот, если рубрика не откроется, я ухожу. Покидаю вас навсегда.

Я увольнялся уже тысячу раз (последний и окончательный - с должности редактора внутренних новостей). Я получал и выходные пособия, но они тоже, как говорится, оставались на зеленом сукне.

- Брось, не заводись, как всегда, не ной, будто тебя мало используют в газете, не дают места.

- Я знаю, что сам виноват, раз так со мной обращаются.

- Ты начал расследование о наркотиках. Почему не доводишь его до конца? Написал две статьи и остановился.

- Требуются время и деньги, а не сушеные финики, чтобы написать все, как мне хочется. Документировать очень сложно. Да к тому же опасно. Если мафия продырявит мне шкуру, кто за нее заплатит? Ты?

- Маскаро, извини, будем говорить начистоту, как друзья. Тебе всегда недоставало профессионализма в работе, во всяком случае в журналистской. Ты никогда не мог отделять ее от мучивших тебя кризисов, от своих личных неурядиц, экзистенциальных или какого там дьявола еще, не знаю, не мне судить, не мне разбираться во всем этом. Решись наконец на какое-то конкретное дело, которое тебе нравится, и попытайся прежде всего хотя бы просто поверить в него.

Я работал в редакции кем угодно: был хроникером, редактором, и парламентским корреспондентом, и специальным, короче говоря, делал все, как домашняя прислуга. Что же я теперь собой представляю? Никто этого не знает, даже я сам. Газета платит мне за некое неопределенное сотрудничество, а вернее, дарит мне время от времени немного денег.

Начальник отдела переходит на коду:

- Нам с главным редактором нужно еще переверстать макет всего воскресного номера, так что совещание проведем очень быстро. Я доложу и о твоей рубрике. А ты тем временем займись, пожалуйста, дальше своим расследованием.

- Видишь ли, я собираюсь назвать в нем имена и фамилии самых крупных международных поставщиков наркотиков и тех, кто им покровительствует. Это могут оказаться очень громкие имена.

- Тем лучше.

- Я бы хотел еще посмотреть, хватит ли у нас смелости сделать это.

Отправляюсь сражаться с главным бухгалтером. Поскольку я часто брал авансы, что-то там не сходится. Он не намерен грабить меня, и, возможно, это моя собственная память подводит. В борьбе с ним мне приходится угрожать самоубийством или скандалом покруче, чтобы получить сто тысяч лир. Когда я впервые изобразил, будто собираюсь выброситься из окна, мне сразу же удалось заполучить полмиллиона.

Сейчас, когда у меня хоть что-то есть в кармане, совсем немного, крохи, но все же лучше, чем ничего, я готов допустить, что редакция газеты вполне может быть местом, где еще возможна жизнь и есть признаки интеллигентности. Тут все теоретики, стратеги, политологи, даже если говорят о спорте или сексе. Думаю, они без колебания продали бы душу, если бы дьявол, с помощью собственного принтера, заранее сообщал им нужную информацию.

Продать душу дьяволу? А разве он уже не скупил их всех?

Ищу телефон в какой-нибудь пустой комнате. Этой шлюхи Ванды нет дома. Невероятно, но сегодня, какой бы номер я ни набрал, никто не отвечает. И все же я не хочу, чтобы Ванда звонила мне домой или в редакцию. В последний раз мы, как всегда, поругались. Однако она, кажется, сказала, что уедет на несколько дней - занята в каком-то фильме. Но куда?

Мне опять хочется позвонить доктору Сакко. Разве он не сказал, что сам сделает это, и он должен это сделать.

Скучнейший ужин в ресторане неподалеку от площади Испании с одним коллегой из северной газеты и менеджером из "Мейд ин Итали", отдел моды. Счет оплачивает он и хочет убедить нас, что мода - самая важная тема, какая только может быть в газете.

В Риме полно этих типов из "Мейд ин Итали". Они держатся как спасители всех и вся.

Чтобы развеять скуку, иду звонить домой.

Отвечает Диана:

- Тебя искал Давид.

- Когда?

- Недавно. Сказал, что ждет тебя в "Би-Эй-Ву".

- Хорошо. Джакомо дома?

- Нет. А что?

- Неужели ему никогда не приходит в голову побыть немного с тобой?

Никто из нормальных, так сказать, людей никогда не пойдет в "Би-Эй-Ву", разве что окажется там случайно или по ошибке. Это притон гомосексуалистов и трансвеститов, куда женщинам вход запрещен. По правде говоря, Давид кажется мне двуполым, я хочу сказать, в равной мере, но он никогда не был посетителем "Би-Эй-Ву". Зачем же он отправился туда?

Красноватый полумрак без каких бы то ни было других оттенков, в воздухе разлит приятный аромат духов, спокойствие. Клиенты сидят парами или группами, манеры сдержанные, изящные. Некоторые танцуют на круглой площадке, тесно прижавшись друг к другу, убаюкивая себя под классический блюз.

Давид неподвижно сидит за столиком один. Он не дремлет, потому что окурок, зажатый у него в губах, время от времени вспыхивает огоньком.

Мы целуем друг друга в щеку. Обычно мы никогда этого не делаем, но сейчас такое пылкое проявление чувств отвечает характеру заведения.

- Наконец-то, - ворчу я. - Куда ты пропал?

- Проехался по одному из своих обычных маршрутов. Как дела, Кино?

- Почти два месяца как ты исчез. Я уже хотел обратиться в полицию.

- Хорошую бы свинью мне подложил.

- Где ты был?

- Знаешь, я нахожу, что ты прекрасно выглядишь. Как сыграл в покер?

- Оставь это, Давид.

- Говори тише.

- У тебя... хороший улов?

- Что будем пить?

- Не знаю. "Сент-Леже".

Официант, естественно, тоже извращенец. Насколько могу рассмотреть, у него, наверное, превосходный макияж глаз.

- Когда ты вернулся?

- Позавчера.

- И объявился только сегодня вечером?

- Нужно было уладить кое-какие важные и срочные дела. Оплатить снятую квартиру, свет, газ...

- С кем ты должен повидаться тут?

- Подожди.

Давид легким кивком указывает куда-то в сторону. Спрашиваю, могу ли остаться, и он ограничивается кивком в знак согласия и в то же время, полуприкрыв глаза, внимательно осматривает все вокруг.

Кто такой Давид Каресян? Мы знакомы с ним уже года два, с тех пор как он решил обосноваться в Риме. Можно сказать, что мы с ним друзья, хотя, кроме некоторой общности взглядов и вкусов, сближавшей нас, мы, в сущности, мало что знаем друг о друге. Он человек, не имеющий гражданства, армянин по национальности, со сложной генеалогией. Владеет несколькими языками, долго жил в Соединенных Штатах, но он бродяга, неприкаянная душа, непоседа. Журналист и писатель - так он обычно представляется, а мне кажется, он прежде всего одинокий авантюрист, олицетворение того типа, из которого англосаксонские бульварные газеты продолжают делать кумира. Он любит ввязываться в самые кошмарные истории, лишь бы они были значительными, международными. В отличие от меня, получающего то же самое удовольствие при помощи воображения, Давид тратит силы, чтобы извлечь его из реальности, из образа жизни, какой он выбрал для себя.

Вместе с ним мы работаем над одним журналистским расследованием - над книгой о международных маршрутах транспортировки наркотиков. Она должна быть строго документальной, раскрывающей места, где изготовляются наркотики, и называющей имена самых крупных поставщиков и перекупщиков. Это будет своего рода карта самых важных каналов транспортировки, которая вскроет весь этот сложный механизм уловок, к каким прибегают судебные и политические власти, оберегающие их. И тут мы тоже назовем имена и фамилии.

Не книга, а бомба. Жаль, что не могу использовать весь этот материал для предварительной публикации в своей газете. Давид разрешил напечатать лишь незначительную информацию - всего в двух статьях, - некоторые отрывки, весьма несущественные. Мы обязались держать все в тайне, пока книга не будет полностью закончена. Тот же мой друг Лучано Пульези, комиссар, который по каплям отмеривает для меня второстепенную информацию, вроде догадывается о книге, которую мы готовим с Давидом. Мы напечатаем ее сначала в Америке, а потом и во всех других странах. Это принесет нам кучу денег.

Пока же моя задача состоит в том, чтобы обработать и связать разные факты, документы и сведения, какие Давиду удается раздобыть одному, способами, которые он держит в абсолютной тайне. Думаю, он преувеличивает, ему просто нравится окутывать каждое свое движение завесой таинственности. Недавно он, по его словам, напрямик вышел на торговцев наркотиками, связался с организованной преступностью. С тех пор его конспирация и осторожность кажутся мне чрезмерными.

- Ложись! - внезапно кричит Давид.

И сразу, еще прежде, чем умолк музыкальный автомат меня оглушают несколько залпов. Револьверные выстрелы, соображаю я. Не понимаю, кто в кого стреляет, но мне ясно только одно - не в нас с Давидом.

Вопли, звон разбитого стекла, люди, устремившиеся к выходу, резкий запах пороха. Через несколько секунд все было кончено, и помещение погрузилось в абсолютную темноту. Кто-то требует дать свет.

- Пойдем разомнем ноги, - предлагает Давид.

Прежде чем выйти, пробираясь сквозь дым и пыль, замечаю недвижно лежащее возле одного из столиков тело женщины с пышными ярко-желтыми волосами. Это трансвестит, нет никакого сомнения. Пятно на полу медленно расползается у него под головой. Оно кажется черным.

Аликино глубоко задумался над работой, которую проделал Memow и которая реализовалась в пачке аккуратно отпечатанных страниц. Это было вполне осязаемое доказательство реальности некоего антипода Маскаро, а вовсе не фантасмагория какого-то эфемерного сна.

Как могла информация - вымышленная или полученная от Аликино превратиться в такой реальный результат, граничащий с чудом, едва ли не с волшебством? Современная технология, используемая в области искусственного интеллекта, была еще очень далека от того, чтобы привести к подобному итогу. Самые радужные гипотезы Аликино допускали, что его компьютер выполнит схематичную, весьма слабую работу, со множеством пробелов, сравнимую разве что с детским сочинением. А тут наоборот - не было допущено никаких ошибок. Не только грамматических или стилистических. Не было ошибок в изложении событий, в логике ситуаций, поведении действующих лиц.

Аликино медленно набрал текст:

Превосходная работа, Memow. Римский Аликино абсолютно не похож на меня. Это совершенно другой Аликино.

Это жизнь, которая подменит твою.

Конечно. Именно это мне и нужно было.

И срабатывает.

Похоже. Может, я больше не ОД. Другой займет мое место?

Заслуга твоя.

И твоя, Memow. Но не только наша с тобой.

Не только наша?

Наблюдая, как ты работаешь, все больше убеждаюсь, что ты пишешь под диктовку.

Memow не реагировал.

Кто-то еще, помимо меня, снабжает тебя информацией. Подлинной и точной информацией, это несомненно. Кто это?

Машина не дала никакого ответа. Экран оставался пустым. Аликино продолжал:

Может быть, это один из операторов, работающих с компьютером в центральном архиве. Это он? И с какой целью он это делает?

Последовала долгая пауза. Затем, замигав красным светом, появился текст, которого Аликино никогда прежде не видел:

Неприемлемый вопрос.

Через несколько секунд он исчез. Его заменила другая фраза:

Мистер Маскаро. Продолжать проверку. Возможна омонимия.

Аликино сразу понял, что эту последнюю фразу написал не Memow. Его чудесный помощник только передал ему команду - приказ продолжать работу. Сотруднику Маскаро его посыпал компьютер, то есть мозг центрального архива, находившийся в оперативном центре "Ай-Эс-Ти".

10

Было очевидно, что на самой вершине "Ай-Эс-Ти" кто-то, возможно тот же неведомый, кто дал отсрочку и дозволил всю эту операцию, - не только связался через компьютер центрального архива с Memow, но и тайно сотрудничал с ним, поставляя ему поступающую непосредственно из Рима информацию, которой Аликино уж никак не мог располагать или выдумать.

И теперь Аликино не видел никакой другой возможности, кроме необходимости примириться с положением и продолжать опыт, чего, впрочем, ему и самому очень хотелось. Немыслимо было остановиться. Сделай он это, на экране Memow, конечно же, тотчас появилась бы безапелляционная надпись, которая была бы равнозначна смертному приговору:

ОД Аликино Маскаро. Запрошенная проверка окончена. Омонимии нет.

По экрану вновь побежали строки.

Я не испугался. Вся эта перестрелка произошла настолько молниеносно, что я едва успел прийти в себя. В машине спрашиваю Давида, хотя уже знаю, вернее, догадываюсь, не с этим ли трансвеститом, которого убили, он должен был встретиться. Давид утвердительно кивает, потом мы всю дорогу молчим.

Курсор остановился, словно ожидая чего-то. Аликино перечитывал последние, только что написанные строки и вздрогнул. Определенно стиль их чем-то отличался от привычной, хорошо знакомой манеры Memow.

Memow, что-то не получается?

Нам надо спешить.

О'кей. Но как?

Опуская детали.

А результат не будет выглядеть менее правдоподобным?

Ценность результата зависит от того, как он используется. Ценность переменчива.

Конечно. Пойдем дальше.

Гамберини Альсацио: 1845-1945.

Продолжай, Memow.

Маскаро Астаротте: 1885-1945.

Хорошо, но какая тут связь с нашей работой?

Связь вполне различима - 1945 год упоминается в обоих случаях.

Memow, ты, видимо, хочешь что-то сообщить мне, но я не улавливаю, что именно. Что-то не в порядке с твоей памятью? Кто-то вмешивается в нее?

Неприемлемый вопрос.

О'кей. Не важно. На чем остановились? Если не ошибаюсь, мы должны уже прибыть в дом Давида.

Дом Давида вполне отвечает его характеру: очень чистый, в идеальном порядке, как и он сам, потому что он лишь притворялся трансвеститом. Тут вполне могли проживать двое, только я никогда не встречал здесь никого, ни мужчин, ни женщин, кто, возможно, составлял компанию Давиду хотя бы время от времени. Сажусь в кресло, обитое белым полотном, возле небольшого домашнего бара и ищу в нем что-нибудь выпить. Давид задумчиво теребит свои рыжеватые усы.

Спрашиваю:

- Ты хорошо знал его?

- Нет.

- Считаешь, что убрали именно потому, что он должен был встретиться с тобой, или по каким-то иным причинам?

- Не знаю.

- Было бы неплохо, если б ты знал, я так считаю. Послушай, значит, так и не хочешь сказать мне, что же тебе должен был сообщить этот несчастный трансвестит?

- Все, что ему было известно, он уже сообщил мне, еще раньше. Несущественные детали. Он работал в Трапани. И очень захотел встретиться со мной, возможно, только для того, чтобы вытянуть из меня еще немного денег. Я ожидал от него лишь уже известные мне сведения, но поначалу надо выслушивать всех до единого.

Я удовлетворенно киваю.

- Конечно, надо искать правду, поскольку что-нибудь полезное всегда где-нибудь отыщется. Не учи меня журналистике. Или дилетантскому сыску.

- Кино, думаю, нам придется отложить на некоторое время все наше расследование.

- Ты испугался?

Мой вопрос повисает в воздухе. У меня складывается впечатление, будто Давид что-то обдумывает, но не хочет или не решается поделиться со мной своими соображениями. Пытаюсь пойти ему навстречу.

- Мы вообще-то можем и совсем отказаться от этой затеи, - говорю я, наливая себе полную рюмку. - Прощай, тугой кошелек.

- Похоже, ты не слишком огорчаешься.

- Все потому, что, в общем-то, я никогда не верил во все это. К нашей затее я всегда относился как к какой-то игре, поиску алиби, к обману самого себя. Знаешь, такие проекты, если рассказывать о них кому-то, даже самому себе, когда захочешь потешить себя иллюзиями, выглядят вполне правдоподобно, кажется, ничего не стоит осуществить их, и они принесут удовлетворение. Останавливаюсь и со вздохом продолжаю: - Извини, но давай говорить откровенно. Все эти документы, которые, как уверяешь, ты получил из первых рук и которые, по твоим словам, дорого стоят, действительно существуют? Я вижу только то, что, впрочем, известно всем: несколько марсельцев, несколько мафиози, чьи имена знают даже дети, две сицилийские лаборатории, перевалочные базы на юге Франции и в Генуе. Обо всем этом мой друг Пульези знает гораздо больше.

Давид открывает ящик стола и достает оттуда тоненькую брошюрку:

- Вот здесь немало полезного материала.

- Да, все, что я только что перечислил. Повесим ее в туалете.

- И еще есть пленки.

- Ну да, таинственные магнитофонные пленки. Почему не дашь мне их послушать?

- Материал сырой, его еще надо почистить и смонтировать, а для этого нужна специальная аппаратура.

- А где эти пленки?

- Не здесь. Тут держать опасно.

Он не хочет открыть, где прячет записи. И я не настаиваю. Но меня сердит столь явное недоверие человека, с которым я работаю и вроде бы дружен. Дружен? Когда-то я исповедовал своего рода культ дружбы, может быть, у меня был даже не один друг. Были, был, делал, хотел - неужели все мое настоящее теперь сведено к этому прошедшему времени?

Давид отошел к окну и смотрит на невероятно прекрасную, совершенно летнюю ночь.

- Ничего не могу сказать тебе, но думаю, что мне придется заняться другими делами.

- Скажи правду, Давид. Может, ты решил все провернуть один? Может, считаешь, нет смысла делить со мной пирог, если, конечно, он существует.

- Мне жаль, что ты так думаешь, Кино.

- Так или иначе, наше сотрудничество на этом заканчивается.

- Могу сказать тебе только одно: дела, которые сейчас интересуют меня, очень опасны.

Звонит телефон. Три часа ночи. Только в Риме принято названивать в любое время суток. Давид снимает трубку. Он старается говорить односложно, но я все равно понимаю, что сейчас кто-то приедет к нему, поэтому встаю. Он подмигивает мне и обещает вскоре позвонить.

Не могу удержаться от соблазна проехать мимо "Би-Эй-Ву". Тут уже собралась толпа из ночных любопытных, много полиции. Мне очень хотелось бы сказать, что я находился внутри, когда все это произошло, но я спрашиваю у прохожего, что случилось.

- Бо! Кажется, убили кого-то. - Он кривится. - Это же притон наркоманов.

Смотрю на него. Низенький, черненький, лысенький, агрессивный. Говорит:

- Одно слово, негодяи! Устраивают потасовки, а потом стреляют друг в друга.

Ухожу. Думаю, эта ночь больше ничего не в состоянии предложить мне.

Джакомо еще нет дома, а может, он и не придет вовсе. Лишь бы только с ним не случилось никакой беды. Ведь так опасно бродить ночью по Риму, а он привык к этому. Хорошо, что у него нет денег. А почему он никогда не просит их? Он - как мать. Это она восстановила сына против меня, не сознательно, конечно, но всем своим поведением молчаливой героини.

Диана спит на супружеской постели. Даже если б мне захотелось сейчас заняться любовью, ее ведь не разбудить - она напичкана успокоительными и снотворным.

Дерьмовая жизнь.

Как и вся неделя, что следует дальше. Такая же бесцветная, как и множество других. Ведь я только и делаю, что стараюсь убить время, и не делаю ничего зависящего от меня, чтобы потом нечего было вспомнить. В моей жизни образовались чудовищные пустоты, буквально провалы в несколько лет, и я не знаю, как прожил их, они прошли, словно без моего ведома, как будто я кому-то подарил их. И действительно, у меня не осталось ни одной квитанции, подтверждающей реальность былого.

Наконец, однажды утром, когда я убивал время в ванной, стучит в дверь Диана и сообщает, что кто-то спрашивает меня по телефону. Кто-то, кого она не знает. Я взволнован и возбужден. Надеюсь, молю Бога, чтобы это оказался он, тот, кого я жду. И в самом деле, это он. Узнаю его голос.

- Доктор Маскаро?

- Да. Это вы, доктор Сакко?

- Вы могли бы приехать ко мне в офис?

- Когда?

- Прямо сейчас.

- Хорошо. Сейчас же приеду.

Диана привыкла не спрашивать меня ни о чем и меньше всего о том, с кем я говорю по телефону, поэтому, одеваясь, могу привести в норму свой пульс. Я уверен, что, если дело пойдет так, как я предполагаю, начинающийся день не окажется в куче мусоpa, который следует вынести на помойку. Напротив это будет первый день, который займет место в новой емкости, какую я начну заполнять.

Доктор Сакко - сотрудник одного из множества учреждений, финансируемых Европейским сообществом. Называется ВОКТО. Это фонд, международный офис, занимающийся культурным туризмом. Между прочим, думается мне, они отправляют в учебные поездки и на конференции интеллектуалов, входящих в определенные европейские правительственные круги.

Меня принимают в бюрократически строгой гостиной. У Сакко довольно светлые волосы, и он носит очки в золотой оправе.

- Курите?

Я беру предложенную сигарету, не знаю, какой марки. Закуриваю. Сакко не курит. Он улыбается мне, наверное, для того, чтобы я чувствовал себя непринужденно, однако его взгляд неприятно давит меня.

- А я уже думал, что ничего не выйдет.

- Финансирование журнала одобрено. Вы назначены ответственным редактором.

- Это я знаю. Мне надлежит отбирать материал для публикации.

- Если помните, это должны быть темы, подходящие для международного читателя.

- Когда смогу начать работу?

- Пока подготовьте пробный номер, так сказать нулевой. - Он встает. Не буду вас задерживать.

- С господином Барбером мы обсуждали также и мое дополнительное сотрудничество.

- Об этом он сам поговорит с вами. Сейчас он в Англии.

Сакко ведет меня в другую комнату, где сидят две сотрудницы.

- Чек для доктора Маскаро.

Одна из девушек протягивает мне чек. Я даже не смотрю на него, невольно делаю легкий поклон всем и собираюсь удалиться. Сакко останавливает меня своей холодной улыбкой:

- Распишитесь.

- Ах да!

Даже не читая, расписываюсь в ведомости и быстро выхожу, обозначив еще один поклон.

На улице все еще держу чек в руке. Три миллиона триста шестьдесят тысяч лир. Надо же! Не могу удержаться и громко смеюсь. С меня удержали налог!

Сам того не замечая, оказываюсь в банке. Служащий, хорошо знающий меня, спрашивает, глядя на чек, не хочу ли я перевести деньги на свой текущий счет. Отвечаю, что мне нужны наличные, и даже не смотрю на него, пока он проводит операцию. Знаю, что он думает: я поступил бы разумнее, если бы пополнил жалкий, бескровный остаток, неизменно близкий к нулю, который имеется на моем счете. Но я не обязан давать ему отчет, пусть работает, ему и так слишком много платят за его труды.

Вношу ясность: меня потрясает вовсе не появление каких-то денег в кармане - мне и прежде случалось получать их, не испытывая при этом особого волнения. Но на этот раз меня будоражит то, каким образом и почему я их получил. Невольно срабатывает простое сравнение: я бросил вызов дьяволу пусть объявится, если существует на самом деле. И дьявол действительно появился.

Меня охватывает жгучее желание растратить эти деньги. Возникают совершенно бредовые идеи, во всяком случае обычно мне не свойственные начиная с желания закурить сигарету от крупной банкноты до намерения полакомиться рыбкой в ресторане, где я был только однажды, настолько он дорогой. Отказываюсь от всего этого как от прихоти умирающего с голоду человека, нищего.

Захожу в магазин готового платья. Мне бы хотелось одеться по-другому, отказаться от своего обычного джемпера с платком, который носят молодящиеся пожилые мужчины, и заменить его наконец нормальной одеждой. Долго выбираю, оглушенный болтовней продавца. Меня привлекает велюровый костюм, еще больше нравится классический английский стиль "Принц Уэльский". Оба костюма сидят на мне хорошо, продавец находит, что просто изумительно, но в конце концов решаю остаться в своем старом желтом джемпере.

А вечером опять обращаюсь к привычному и самому волнующему способу тратить деньги. Партия в покер с режиссером из телевизионной компании, актером и коммерсантом.

Я был уверен в выигрыше. Сознание, что в твоем распоряжении имеются деньги, которые ты можешь тратить не задумываясь, рождает смелость, непринужденность, дополнительный заряд, и это делает тебя непобедимым. Держишься уверенно, наблюдаешь спокойно, насквозь видишь игру противника не наилучшая ли это гарантия выигрыша, и, если хоть немного повезет, побеждаешь.

Уходя, вспоминаю, какие партии бывали у меня прежде с друзьями-литераторами, когда я только что приехал в Рим. Ставки были ничтожные, и я почти всегда проигрывал, но тогда это мало тревожило меня. Друзей этих больше не встречаю. Даже не спрашиваю себя почему: знаю прекрасно, что этот город вынуждает тебя видеться прежде всего с такими людьми, каких ты вовсе не хотел бы видеть.

Звоню. Этой шлюхи Ванды все еще нет.

Ровный, аккуратный, размеренный текст Memow прерывается. Внезапно на экране появилось какое-то лишенное смысла сочетание букв и цифр, потом возникла зеленая надпись:

Давид Каресян.

Помигав несколько секунд, надпись исчезла, затем погасли и все прочие сигнальные лампочки. Memow прекратил работу и не подавал никаких признаков жизни, словно внезапно скончался.

Аликино отметил, что уже девять часов вечера, и решил провести в офисе еще одну ночь. Это была только вторая ночь, но ему казалось, будто он пробыл здесь уже несколько суток. Его немного сбивал с толку двойной календарь, раздвоенная череда дат, с которыми приходилось иметь дело.

Он просчитал еще раз. Эксперимент начался 8 октября в 13 часов по нью-йоркскому времени (в 19 по римскому). Теперь события, которые Memow описывал, опережая реальное время, как это было очевидно, происходили в Риме в ночь с 16 на 17 октября, когда в Нью-Йорке было только девять часов вечера 9 октября. Значит, события, придуманные Memow, длились восемь дней, а чтобы записать их, компьютеру потребовалось чуть более суток, точнее, 32 часа.

Аликино, собравшийся было зашифровать ночную информацию, чтобы вложить ее в память машины, решил прекратить это занятие. Информацию, которую Memow действительно использовал, он получал из другого источника - из компьютера в центральном архиве, и она была куда богаче и достовернее, к тому же более целенаправленной на окончательный вывод, а он, вполне возможно, будет сделан очень быстро, если учесть скорость работы Memow.

У Аликино возникло подозрение - и почти тотчас переросло в убеждение, что внезапное "недомогание" Memow объяснялось вовсе не какой-то неисправностью, а возникло по причине совсем иного порядка. Как будто оператор главного компьютера задумал блокировать машину. И в самом деле, истерически тревожное мигание, когда на экране появилось имя Давида Каресяна, могло означать только одно - этот персонаж созданной Memow истории властно вырвался на первый план.

Словом, проблема, вынудившая Аликино действовать, - необходимость и спор с самим собой, что ему удастся уйти от собственной судьбы, потеряла первоначальную напряженность, а история, создаваемая Memow, вызывала все больший интерес в верхах "Ай-Эс-Ти".

Позднее, когда Memow вдруг включился сам, Аликино расценил это как еще одно доказательство, что его догадки не лишены оснований.

11

На столе заведующего отделом новостей вижу снимок. Это Давид. Несомненно он, хотя лицо на снимке и запачкано землей и виден только профиль в траве.

- Какой-то иностранец. - Репортер читает подпись. - Его зовут Давид Корен...

- Каресян. Он умер?

Коллега поднимает брови.

- Его нашли сегодня утром на окраине города, между виа Кассия и Фламиния. Обычная история. Перебрал героина. Передозировка или небрежное приготовление.

Давид никогда не употреблял наркотики, я убежден в этом. Самое большее, курил иногда гашиш, но так, шутки ради, потому что, говорил он, это детские игрушки. Сильные наркотики его пугали.

Коллега смотрит на меня с удивлением:

- А тебе, Маскаро, сейчас, должно быть, весьма не по себе. Ты знал его?

- Да.

Погода портится. После обеда, когда я пришел в больницу, стало пасмурно. Сырой воздух действует угнетающе.

Больница похожа на какой-то порт, на восточный рынок, на все, что угодно, только не на учреждение, где люди могут лечиться. Вхожу туда, где не должно быть посторонних. Даже не считаю нужным объяснять, что я журналист, вхожу и все, потому что никто не обращает на меня внимания, все, кого встречаю, либо чрезвычайно заняты, либо погружены в бог знает какие медитации.

В отделении реанимации меня останавливает полицейский агент, но из ближайшей двери появляется Лучано Пульези и, увидев меня, направляется ко мне. Агент отходит в сторону.

- Чао, Кино.

- Чао.

- Можно видеть его?

- Он без сознания.

- Думаешь, выберется?

- Пытаются вытащить его, что называется, за волосы. Давай пройдемся немного, выпьем кофе. Хочется подышать воздухом. А у тебя не болит голова от сирокко?

Мы молча идем по широкому коридору.

Сад небольшой, запущенный, усыпанный окурками и всяким мусором. Несколько больных тоскливо смотрят на нас из окон.

Пульези берет меня под руку. Он располнел, потерял почти все волосы, но лицо у него по-прежнему доброе и умное.

- Как твои дела, Кино?

- Что тебе сказать...

- Плохи дела, знаю. А у кого они нынче хороши? Все стонут. Хоть в карты-то играешь?

- Иногда, если удастся. А ты как?

- Могу сказать, что ничем другим и не занимаюсь. Ничем хорошим, я имею в виду. А с Дианой как дела? Напрасно бросаешь ее. Другую такую не найдешь.

Почему, собственно, у человека должна быть обязательно замечательная жена? Будто невозможно представить себе мужчину, у которого не путается под ногами, словно бог весть какое счастье, такая вот замечательная супруга. Ну, допустим даже это и так, а что делать, когда она перестает быть замечательной? Что тогда? Впрочем, я не собираюсь пускаться в дискуссию с Пульези, потому что мы стали бы спорить до бесконечности.

- Моя жена, - продолжает он, - решила купить на собственные сбережения небольшой домик в Гроттаферрате. Поначалу я был против. Но теперь, хоть и не признаюсь ей, считаю, она права, разумно поступила.

Вот ведь какой Пульези в своих взаимоотношениях с женщинами. Уверяет, что Лучана, его жена, лучшая женщина на свете, что никогда не расстанется с нею, и даже убежден, что любит ее. Однако изменяет ей направо и налево. Он считает, что у него в семье все прочно, надежно, даже правильно.

- Знаешь, иногда я думаю, как хорошо было бы жить там, вдали от этой клоаки.

- А я даже и не мечтаю о таком, настолько прикован к своему месту, не питаю никаких иллюзий относительно жизни в деревне. Не могу представить себя там сочиняющим романы, которые никогда не напишу.

- Ты всегда любил жить в городе. Еще в Болонье часто называл себя цементным животным.

- Пожалуй, теперь я стал им в еще большей мере, чем прежде.

- Но тут ведь не осталось никаких человеческих чувств, тут нет больше людей.

- Сплошное дерьмо, согласен. А почему бы не признать, что мы с тобой тоже такое же дерьмо?

Пульези не отвечает.

У проходной без конца толпятся люди с разными сумками, пластиковыми мешками, слышен громкий южный говор, перебранка с охранниками, а на дороге непрерывно гудят и рычат застрявшие в пробке автомобили, не выключающие двигателей.

Бар посещают медсестры, санитары, уборщики, родственники больных. Это, конечно, не самое спокойное место в больницу. Садимся за столик.

- Расскажи мне что-нибудь об этом Каресяне. Как он жил?

- Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

- По привычке.

- Он скончался, и ты скрываешь это.

- Ну, давай рассказывай все, что знаешь.

Я описываю ему, что произошло в "Би-Эй-Ву", в этом притоне гомосексуалистов. Пульези слушает меня не прерывая. Под конец спрашивает, почему я не рассказал ему об этом тогда же, сразу после происшествия.

- Вообще-то я хотел это сделать, но потом решил: наверное, у Давида могли быть какие-то особые причины не сообщать никому, что он был той ночью в "Би-Эй-Ву". Так или иначе, все это весьма походило на авантюрный роман...

- Странные вы люди. - Когда Лучано говорит "вы", он имеет в виду всех остальных людей, кроме полицейских. - Делаете какие-то свои смелые предположения, свои умные заключения, становитесь сыщиками, а потом приходится вмешиваться нам, но, как правило, слишком поздно.

- Брось! Не станешь ведь уверять, будто тебя так уж волнуют несчастья, какие случаются с людьми.

Пульези смотрит на меня и добродушно кивает:

- Ну, давай расскажи мне о своем друге Давиде.

- Я встречался с ним время от времени, чтобы потолковать о расследовании, которым мы занимались вместе.

- Знаю. О международных маршрутах наркотиков.

- Может быть, он был чистым идеалистом, а может, и нет. Твердо уверял, что сумеет добыть нужные доказательства и имена. Громкие имена.

- Да, но я хочу понять, на что он жил.

- Он писал статьи для каких-то американских журналов, только я никогда их не видел. - Замечаю, что тоже начал говорить о нем в прошедшем времени, и решаю больше не делать этого. - Думаю, в деньгах у него нет недостатка. Во всяком случае я никогда не видел, чтобы он в них нуждался. Словом, человек, застегнутый на все пуговицы. Ему нравилось создавать ореол загадочности вокруг себя.

Пульези время от времени отпивает небольшими глотками кофе, не спеша, не беспокоясь, что тот остынет.

- Застегнутый. А расстегивался он... перед женщинами или мужчинами?

- Не знаю. Никогда не видел его с кем-либо.

- Но ты меня понял?

- Конечно понял, думаешь, я уже совсем отупел? Может, он гей, но внешне это совсем незаметно.

- На руке у него след от внутривенного вливания, плохо сделанного. Осталась гематома, потому что отверстие в вене не сразу закрылось.

- Насколько я знаю, Давид не употреблял наркотики.

- Следов других уколов на руках нет.

- Укол ему сделали насильно.

- Возможно. Там, где его нашли, не было никаких примет борьбы, сопротивления. Но его могли уколоть где-то в другом месте, а потом ночью переправить... - Пульези отпивает еще глоток и сразу же закуривает третью или четвертую сигарету. Дым оживляет вкус кофе. - Может, он был не очень осторожен, какими нередко бывают интеллектуалы в некоторых вопросах... Преступный мир, я имею в виду. Чтобы общаться с преступниками, надо и самому быть немного преступником.

- К тебе это тоже относится?

- Почему же нет? Очень просто быть преступником. Не веришь? А сегодня к тому же... Лучше скажи мне, есть ли у тебя какие-нибудь опасения на свой счет.

- На мой счет?

- Да, если верно, что случившееся утром с твоим другом - это следствие наших с тобой предположений.

- Если Давид заполучил что-то очень важное и именно потому решили заткнуть ему рот, то я ничего не знаю об этом, уверяю тебя.

- Нужно понять, знают ли те, кто разобрался с ним, что тебе ничего не известно. - Он рассматривает окурок. - Это точно, что он совсем недавно вернулся из длительной поездки в Америку? Может, он возвратился не с пустыми руками?

- Ты... ты нашел что-нибудь?

Пульези угрюмо кивает. Я говорю:

- Знаю только, что вещи, которые могли бы компрометировать его, он не держал дома.

- Мудрая предосторожность, и все же мне удалось найти записи, магнитофонные пленки.

- Как раз по твоей специальности.

- Имеешь в виду мой пунктик?

- Где же он их прятал?

- Профессиональный секрет.

- Как хочешь...

- Да нет, я шучу... Просто в его машине, в "рено", было двойное дно.

- А неужели... тот, кто напал на него, не покопался в машине?

- Вот так вы все рассуждаете. Неизвестно почему убеждены, будто преступники, а иногда и полицейские - эталоны ума, хитрости и конспирации! Он смеясь качает головой. - Преступник - это совершенно нормальное явление, будничное... Наверное, они даже и не подумали заглянуть в машину. А кроме того, надо еще выяснить, нужны ли им были вообще эти пленки. Возможно, они только сводили с ним счеты из-за женщины либо из-за каких-то иных сексуальных отношений, возможно, дело было в деньгах, и все не имеет никакой связи с расследованием, которое проводил твой друг. К тому же вчера вечером он был без машины, которую позже обнаружили в мастерской, куда он отвез ее в ремонт. - Помолчав, Пульези продолжал: - Я понимаю, ты умираешь от желания узнать, что записано на пленках. Я тоже. Но их еще не прослушивали.

Мы встаем из-за столика, и в это время подходит агент, который задержал меня у входа в отделение реанимации. Я не слышу, что он говорит Пульези, но сразу же догадываюсь.

- Твой друг скончался.

Я не нахожу что ответить. Пульези замечает как бы про себя:

- Он охотился за наркотиками и умер от наркотиков. И в самом деле, все сходится слишком складно. Прямо спектакль, даже символический, не правда ли?

Начинает накрапывать дождь.

Видимо, нельзя утверждать, будто смерть Давида не потрясла меня, потому что у меня возникла настоятельная потребность заняться любовью. Для меня это довольно точный сигнал - сильное волнение, проявляющееся в виде сексуального импульса. Может быть, это реакция неполноценного мужчины, идущая от спинного мозга, как утверждают физиологи.

Машинально набираю номер этой коровы, этой проститутки, этой шлюхи Ванды. Никакого ответа. Видимо, еще в отъезде, снимается в черт знает каком дерьмовом фильме. Последний раз я, как обычно, сказал ей, что не желаю больше видеть ее. Но не поэтому же она переехала на другую квартиру. И кто снабжает ее деньгами для таких переездов?

Никогда не следует упускать ни малейшего случая, если следовать правилу Пульези. Он предпочитает не распространяться о своих делах, но я убежден, что у него имеется одна постоянная любовница, которая вполне удовлетворяет его. У него всегда было пунктиком иметь верную любовницу, заместительницу жены, не говоря уже о случайных связях. Если Ванда обманывает меня, я презираю ее. Презираю, но это неправда, что мне наплевать на нее. А пока мокну под дождем. В Риме даже дождь какой-то вульгарный, непристойный.

Возле дома, возле моего дома, дождь полил еще сильнее. Останавливаюсь у какого-то подъезда, собираясь укрыться под большим балконом второго этажа, как под козырьком. Возле меня на ступеньке сидит девочка. Ей лет восемь, самое большее десять. Дурнушка и неопрятная.

- Как тебя зовут?

Отвечает, что ее зовут Мирелла.

- А что ты тут делаешь?

Разговорчива. Говорит, что ждет родителей с работы. У нее тощие ножки, грязные коленки.

- Любишь сладости?

Смеется. Во рту не хватает верхнего резца. Протягиваю ей руку. Она вскакивает, как обезьянка. Заглядываю в подъезд. Там темно.

- Значит, любишь сладости? - повторяю я.

Говорит, что любит, доверчиво так.

Я разглядываю ее некоторое время, потом обращаюсь к ней с самой обворожительной, какую только могу изобразить, улыбкой, лезу в бумажник и достаю тысячу лир:

- Знаешь, что такое деньги?

Она кивает.

- Купи себе сладостей, Мирелла. А родным не говори, что деньги тебе дал незнакомый дядя. Скажи, что нашла их на улице.

Протягиваю ей тысячу лир и выскакиваю под дождь.

Диана гладит на кухне. Сажусь за стол и смотрю, как она это делает.

- Где Джакомо?

- А где ты хочешь, чтобы он был? Не знаю.

- Его никогда нет дома, и ты ничего не знаешь.

- Хочешь кофе? Сварить?

- Ты только и умеешь спрашивать меня, не хочу ли я кофе. Можно подумать, будто ни в чем другом я не нуждаюсь.

Когда поднимаюсь из-за стола, Диана смотрит на меня, как всегда, напряженно и вопросительно.

- Иди.

Она ни о чем не спрашивает. Пропускаю ее вперед и иду следом. Она ни о чем не спрашивает, но я знаю, о чем она думает сейчас, - о том, что я до самого дома донес желание заняться любовью. Тем лучше, что она ничего не говорит, пусть думает что угодно.

В нашей спальне она неторопливо раздевается, очень старательно и аккуратно складывая вещи. Рассматриваю ее тело, потому что сам не раздеваюсь.

Она красивая женщина, Диана, еще какая красивая. В свое время я сумел хорошо выбрать. Тогда я вообще считал, что все умею выбирать хорошо.

Она лежит поверх покрывала и ждет, не глядя на меня. Роняю брюки и ложусь на нее, совершая привычные движения. После первых фрикций она отвечает мне, берет за бедра, сжимает их, кусает себе губы. Но как только я кончаю, она сразу же отодвигается - даже физически не хочет быть рядом.

Я остаюсь в постели. Она встает и одевается.

Возвращается на кухню гладить белье.

Аликино вздрогнул, почувствовав необходимость встать.

Он решил, что бессмысленно спрашивать у компьютера, кто убил Давида. Лучше обойтись без наивного вопроса, на который все равно не будет ответа. Но он не мог полностью освободиться от скорее тревожного, нежели тоскливого ощущения, будто каким-то образом, пусть косвенно, причастен к этому убийству. Ему казалось, что убийца действовал в Риме, используя информацию, которую Memow выработал в Нью-Йорке.

Но ведь и само убийство Давида, возможно, было лишь одним из множества эпизодов, придуманных согласно идеальной логике интеллектом компьютера. К сожалению, невозможно было произвести объективную проверку этого факта, скажем отыскать какого-нибудь итальянского журналиста и проконсультироваться с ним, потому что убийство, реальное или вымышленное, еще не было совершено. В истории, сочиненной Memow, оно произошло в ночь с 16 на 17 октября (именно в этом месте рассказа компьютер на пару часов остановился, словно для того, чтобы переписать событие). Но часы с календарем на руке Аликино показывали время и дату - 10 октября.

12

Ресторан переполнен людьми, выставляющими напоказ свою суть, не скрывая ее и не краснея. Никто здесь не достоин тех денег, какими располагает. Деньги имеют ценность, значение, а эти люди ничего не стоят, хотя считают себя вправе сидеть тут за столиками и ожидать от официантов почтительного обхождения.

Ванда входит, уверенная в себе. Она тоже выставляет напоказ свое лицо, не стыдясь. Так или иначе, ей двадцать пять лет - глупых, но жизнелюбивых.

- Рим стал просто невыносим. Чтобы поймать такси...

Кажется, она отсутствовала несколько лет. Садится. С удовольствием осматривается.

- Я рада, что ты разбогател. Видимо, мое отсутствие принесло тебе удачу. - Она изображает улыбку, подобающую для роскошного ресторана, и бросает взгляд на меню. - Знаешь, чего мне хочется? Маринованных луковок. Она смотрит на меня и протягивает руку, чтобы взять мою, но так и не дотягивается, потому что я не иду ей навстречу. И тут же решает, подмигивая: - Нет, лучше отказаться от луковок, а то потом...

Потом, говорю я себе, мне не потребуется целовать тебя. Между тем своей нарочитой сдержанностью я сумел вызвать ее на разговор.

- Послушай, ты сказал, что хочешь помириться и впредь будешь добрым и нежным. Да, нежным. Ты именно так и сказал по телефону... А я просто дура, потому что всегда верю тебе. Всякий раз попадаюсь на эту удочку и верю твоей болтовне. Короче, зачем ты меня искал? Что тебе надо?

- Не волнуйся. Я просто смотрю на тебя.

- Ну а дальше?

- Ты красива. Нравишься мне. Я почти что люблю тебя.

- Дурак.

- Мне действительно не хватало тебя. Очень.

- А мне тебя нет.

- Прекрасно знаю.

- Трижды дурак. Я же не виновата, если ты сам не хочешь, чтобы я звонила тебе.

- Могла бы написать. Извини, я забыл, что ты не умеешь это делать. Серьезно, даже представить себе не могу письмо от тебя. Ты хоть раз писала кому-нибудь?

Качает головой, смеясь.

- Дурак. Интеллектуал.

- Это одно из тех слов, которые я ненавижу больше всего.

- Знаю. Ты только и делаешь, что ненавидишь. Я все время слышу, что ты зол на всех и вся.

- Особенно на тех, кто заботится обо мне.

- Почему бы тебе не смотреть на все проще?

- Как, например, это делаешь ты?

- Ладно, я знаю, что ты презираешь меня.

- Напротив. Завидую, потому что чувствую твое превосходство. Но никогда не признаюсь в этом.

- Мне наплевать, что ты думаешь обо мне. Я живу так, как мне хочется. И если, как уверяешь ты и твоя бражка, мы все идем к концу, то я предпочитаю добираться туда, развлекаясь.

- И в самом деле, мы ведь здесь именно для того, чтобы развлекаться. Для этого и встретились.

- Я спрашиваю себя, отчего мне хочется видеть такого зануду, как ты. У меня было такое прекрасное настроение, я была так рада вернуться в Рим, к себе домой, а ты со своим...

- Это называется сарказм.

- ...со своими потугами на остроумие пытаешься, как всегда, все испортить. Я надеялась, что ты хоть немного изменишься за это время.

- А я и меняюсь, уверяю тебя. Думаешь, мне все это не надоело? Мне нужно действовать, что-то предпринять, чтобы появились свежие мысли, неожиданные образы для новых размышлений. Нужно изменить и, конечно, сломать старые схемы, которые держат меня в плену, нарушить связи обычных мотиваций...

- Ну вот, опять бредишь, распространяясь о себе самом, словно перед тобой никого нет. Изменить? Не понимаю, что это значит. Но и такой, какой есть, ты нравишься мне, дурак.

На этот раз я позволяю ей взять меня за руку. Мы делаем заказ официанту, ожидающему с нетерпеливой улыбкой. Больше всего мне хочется пить. Ванда, напротив, возбуждена перспективой расправиться с филейной вырезкой под перцем.

Прошу ее рассказать, чем она занималась все это время.

- Представляешь, фильм снимали возле Виченцы, недалеко от дома моих родителей, так что я иногда заглядывала к ним. Была умницей, как никогда...

- И кто же тогда посылал тебя к чертям собачьим?

- Кино, я не люблю, когда ты такой вульгарный.

- Ладно, оставим это. Кто?

- Да нет, ты, и в самом деле изменился. Раньше спрашивал, сколько раз. Не вздумал ли ты случаем ревновать?

- Только этого не хватало.

- Фильм - дерьмо. Однако есть один эпизод, где я действительно играю.

- Голая?

- Как актриса я еще не раскрыла себя...

- Ну разумеется голая, ты еще слишком одета.

- Дай мне сказать. Я говорю серьезно. Мне надо было войти в роль, по-настоящему играть. Ведь только так приобретаешь профессию. - Она делает жест, как бы откидывая со лба воображаемую челку. - А ты как проводил время? Не уверяй, будто хранил целомудрие.

- Представляешь, вчера мне так недоставало тебя, что я даже подумал об одной маленькой девочке.

- Только подумал?

- И почувствовал, что я скотина.

- Но ты и в самом деле скотина.

- И все же с детьми я не связываюсь.

- Удивляюсь. И никогда не связывался?

- Никогда.

Ощущая мой хмурый, грозный тон, Ванда не настаивает на продолжении этой темы, тем более что нам подают заказанное. Идеальные зубки Ванды с радостью вонзаются в мясо.

- Давид. Давид Каресян. Я знакомил тебя с ним?

- Я ведь не жена твоя. Ты несколько раз упоминал о нем.

- Моя жена тоже с ним незнакома. Его убили.

Ванда продолжат жевать, отпивает глоток вина.

- Кто убил?

Пожимаю плечами.

- Вкололи смертельную дозу героина.

- Кто знает, может, это и не такая уж страшная смерть.

- Дело в том, что я тоже рискую.

Она никак не реагирует на мои слова.

- Не веришь?

- Кино, с тех пор как я тебя знаю, ты всегда говоришь, что тебя убьют.

- На этот раз меня и в самом деле могли убить, как и Давида.

- Не знаю, что и сказать тебе. Я в самом деле не всегда понимаю, когда ты говоришь серьезно, а когда дурачишься. Но ты сам виноват.

- Попробуй представить. Мы с Давидом знаем имена некоторых крупных поставщиков наркотиков. Естественно, что они хотят заставить нас замолчать.

Ванда качает головой:

- Может, это и так, но поверь мне, не стоит прибегать к подобным устрашениям, лишь бы выглядеть интересно, лишь бы тебя больше ценили. Знаешь, что ты такое, Кино, - не слишком уверенный в себе человек.

Это замечание задевает меня.

- Ванда, знаешь, ты иногда бываешь даже умна.

- Все думаю, как мне следует одеться на твои похороны. Только не говори, что я должна явиться голой.

- Я не пошел на похороны Давида. Наверное, там никого и не было. Был только он один.

- Ты чудовище. Никого не уважаешь.

- Закончила? Не дождусь, когда смогу уйти отсюда.

Ванда живет в районе Париоли. Квартирка у нее крохотная, чуть больше почтовой марки. Однокомнатная, на первом этаже, нарядная, устланная ковролином, с крохотной кухней и ванной. Я принимаю участие в ее содержании, и это весьма обременительно для меня.

Помогаю ей превратить диван в кровать - в кровать, которая занимает почти все пространство комнаты.

Ванда любит долгие преамбулы.

- Ну подожди еще, - просит она, когда я хочу улечься на нее.

Ее возбуждает собственная юная нагота, вызывает эйфорию.

- Нравлюсь тебе?

- Ну конечно, Ванда. Конечно нравишься.

- А как?

- Не знаю. Очень.

- Ну что ты за журналист такой? Ничего не умеешь выразить как надо. Смотри, какие груди, какие круглые.

- Угу.

- Подожди, ну куда ты спешишь? А какие у меня соски?

- Самые прекрасные на свете.

- А бедра? Не слишком ли полные?

- Годятся и такие. Раздвинь.

- Кино, ну почему тебя еще надо учить, как заниматься сексом? Разве ты не знаешь, что это делают вдвоем?

- Наверное, потому, что поздно начал заниматься им.

- Сюда! Поцелуй меня сюда! - Она подставляет пупок. - Еще...

Она выгибается, чтобы я положил подушку ей под поясницу, наконец мне удается войти в нее. Тут она всегда начинает как бы постанывать. Теперь уже хочется поговорить мне.

- Скажи, что любишь заниматься сексом со мной.

- Да, да, люблю, - отвечает она с закрытыми глазами.

- Ты должна сказать, что очень любишь.

- Очень люблю!

- Скажи, что я лучше всех мужчин.

- Лучше всех мужчин.

- Это неправда.

- Перестань, дурак.

Наш диалог делается все труднее.

- Ванда, скажт, что любишь меня.

- Люблю.

- Повтори.

- Люблю тебя.

- Скажи, что не можешь обойтись без меня.

Она издает приглушенный возглас, начинает неистово метаться. Хватит, у меня больше нет сил.

Memow остановился на несколько секунд. Потом медленно вывел только одно слово:

Оргазм.

Аликино задал вопрос:

Что можешь сказать мне об оргазме?

Оргазм есть оргазм.

Аликино не повторил вопрос. Компьютер продолжил свою работу.

Некоторое время мы лежим в прострации и отчуждении. Затем Ванда высвобождает свое тело и переворачивается на живот рядом со мной.

- Кино, а ты знаешь, теперь и в театре раздеваются на сцене.

- Я никогда не хожу в театр.

- Ну и я тоже, если на то пошло.

- Что же ты за актриса такая, если никогда не бываешь в театре?

Она не отвечает. Я ласкаю ее ягодицы.

- Повернись. Хочу видеть тебя спереди.

- Кофе не хочешь?

- Я знал, что спросишь об этом. Нет, не хочу.

- Сколько чашек выпиваешь за день?

- Много.

- Тебе вредно. - Изображая маленькую девочку, она покровительственно говорит: - В твоем возрасте вредно пить, вредно курить и вредно женщин любить.

Между тем она поднялась и села подле меня, скрестив ноги, так что ее гениталии оказались у меня прямо перед глазами. Протягиваю руку и ласкаю их, теребя каштановые волосы на лобке.

- Ты просто зациклился, Кино. Секс - это для тебя не столько удовольствие, сколько мучение. - Тяну прядку волос. - Ай!... Это всегда так было?

Я утвердительно киваю.

- Даже когда занимаешься любовью, все равно чувствуется, что ты не уверен в себе.

- Теперь ты про эту мою неуверенность будешь вспоминать при каждом удобном случае, что бы я ни делал.

- Но это же верно. Ты занимаешься сексом словно для того, чтобы доказать в первую очередь самому себе, что еще чего-то стоишь, что ты молодец.

- Хорошо, тогда давай еще разок.

Она соглашается без особого восторга. Я снова лежу на ней.

- Помоги мне.

Она протягивает руку и теребит мой еще вялый член.

- Видишь? Зачем же тебе делать это через силу?

- Прекрати, лучше действуй.

Опытной рукой она начинает стимулировать меня.

- Ну скажи еще что-нибудь... скажи мне, что я свинья.

- Ты свинья.

- Развратник... А ты - проститутка. Разве не проститутка?

- Я - проститутка.

Я чувствую некоторую эрекцию.

- Мы с тобой настоящие подонки.

- Угу...

- Я - мерзкий подонок. Я - продажный Иуда. Скажи мне это. Скажи!

- Ты... - продажный Иуда.

- Вот... Еще...

- Ты - продажный Иуда.

Нет, всего этого недостаточно. Эрекция затухает.

Смирившись, усталый, ложусь рядом с ней. Мне трудно дышать, жутко раздражает ее попытка успокоить меня ласками.

- Становлюсь импотентом.

- Да нет, это нормально.

- В шестьдесят лет нормально, да? Что ты об этом знаешь? Пойди поищи себе какого-нибудь юнца.

Начинаю одеваться.

- Что ты делаешь?

- Одеваюсь. Разве не видишь?

- Не останешься на ночь?

- Четыре часа, проведенные с тобой, целый вечер, я бы сказал, - это для меня предел. Тебе не кажется?

Она не реагирует. Продолжает смотреть на меня, пока заканчиваю одеваться. Достаю из бумажника все деньги, какие в нем есть, триста тысяч лир, и высыпаю их на кровать:

- Это мой искренний вклад.

Ванда плачет.

- Дерьмо. Никак не мог обойтись без своей обычной сцены?

- А ты смотри! Ты ведь актриса.

- Пошел к дьяволу, идиот! Не ищи меня больше!

- Молодчина. И ты тоже знаешь свою роль наизусть.

Чтобы размять ноги, Аликино прошел к телефону позвонить миссис Молли. Ее голос сразу же приобрел тональность озабоченности.

- Это действительно вы, мистер Маскаро?

- Хочу предупредить вас, что со мной все в порядке. Занят по работе.

- Я была очень обеспокоена. И даже сказала об этом мистеру Холлу. Я сказала ему: "Куда же подевался мистер Маскаро?"

- Надеюсь, вы не звонили в полицию?

- Я как раз собиралась это сделать. А у вас в самом деле все в порядке?

- В полном порядке. Почта была?

- Обычные рекламки. Не беспокойтесь, если что-нибудь придет важное, от меня не ускользнет.

- Не сомневаюсь, миссис Молли. Спасибо.

- Когда вернетесь?

- Еще не знаю. Но думаю, скоро.

- Предупредите меня. Испеку для вас прекрасный яблочный пирог.

Аликино положил трубку в кабине, находившейся в коридоре, и вернулся в свой офис. По окончании рабочего дня телефон, стоящий на письменном столе, отключали.

13

Рис с черной икрой - блюдо для аристократов.

Я готовлю его в доме Пульези только для нас двоих. Лучана, супруга Пульези, уехала в дом, который купила в Гроттаферрате, чтобы всякий раз, как представится возможность, быть подальше от Рима.

Пульези живет в районе ЭУР*, в этом нагромождении построек, которые не назовешь ни кварталом, ни городом, ни деревней, а скорее всего урбанистическим кошмаром или злой шуткой, словно кому-то хотелось позабавиться, понастроив странных сооружений и превратив их в своего рода выставку монументальной и спекулятивной архитектуры.

* Квартал в Риме, построенный для несостоявшейся Всемирной выставки в Риме.

В просторной, тихой квартире мы чувствуем себя совершенно свободно и ходим в одних рубашках, потому что, хоть сегодня уже и 23 октября, все еще очень жарко.

Повар - это я, а Пульези - мой ассистент и мойщик посуды. Мы предвкушаем один из дружеских ужинов, вошедших у нас в привычку, которая сохранялась многие годы, даже если между подобными вечерами и проходил иногда не один месяц.

Икра лежит в круглой жестяной банке, на голубой крышке которой изображен осетр и что-то написано кириллицей. Банка грубо запечатана полоской красной резины, которая кажется отрезанной ножницами от автомобильной шины. Пульези вскрывает банку, в ней полкило икры, причем лучшего качества - крупной и серой.

- Мне привез ее один друг из России.

- Правильнее сказать - из Советского Союза.

Мы пробуем ее так - без маслин и лимона.

- Знаешь, что я думаю, Лучано?

- Эй, Кино, ты, обратился ко мне по имени? Выходит, у нас сегодня необыкновенный вечер.

- Я вспоминаю наши прежние вечера. Они начались у тебя дома с хлеба и дешевой колбасы. Сорок лет назад.

- Тогда и это было уже много.

- А твоя огромная кухня в Болонъе была все равно что морской порт. И твои родители не жаловались, что туда прибывало столько народу.

- Ну что ты, они были довольны.

- Какие только странные типы там не встречались. В основном студенты. Но об учебе думали меньше всего. Кто был одержим сочинительством, кто искусством, кто кино... Но все занимались всем. Ты тогда бредил Гете, да и другие любопытные пристрастия у тебя были. Что это за древний язык, который ты принялся было изучать?

- Рунический.

- Ты все время ходил в университетскую библиотеку. Но бывал там и для того, чтобы повидаться с девушкой... Как ее звали...

Пульези притворяется, будто не помнит:

- Какую девушку?

- Ну не валяй дурака. Несколько месяцев твердил мне про нее.

- Знаю. Боялся, что уведешь. Ей нравились образованные молодые люди, а ты был ходячей энциклопедией. Не то что я - первоклассник. Негодяй, ты использовал свою образованность, чтобы соблазнять женщин.

- Да, но я ведь боялся постели!

- Ты и в самом деле был ненормальный, как сейчас сказали бы.

Мы смеемся. И тем временем готовим бутерброды с икрой и кетой в качестве второго блюда. Рассматриваю нож, которым только что отрезал кусок масла.

- Вспоминаю иногда те времена и тех людей, что встречал у тебя в доме. Интересно, как сложились их судьбы? Ты всех потерял из виду?

- Совершенно.

- Болонья. Ты вернулся бы туда?

- Нет, Кино. Думаю, что нет.

- А знаешь, я ведь не был там уже двадцать лет.

- Твоя мать все еще там живет?

- Если б она умерла, думаю, я узнал бы об этом.

Мы накрыли стол в небольшой гостиной рядом с кухней и ждем, пока сварится рис.

Как бы развивая какую-то собственную мысль, Пульези продолжает:

- Когда я приехал сюда в пятьдесят пятом, то полгода обивал пороги мастерских художников и в конце концов остался совсем без денег, но с дипломом юриста в кармане. Он-то и помог мне устроиться на службу в полицию. Ты не стал писателем, но хотя бы близок к этой профессии.

- Неужели ты считаешь, будто то, что я делаю, можно назвать журналистикой?

- Кино, будь у тебя голова на месте, ты мог бы стать великим журналистом.

- Готово. Ставь на стол.

Принявшись за еду, мы опять вспоминаем всякие истории, разных людей, книги послевоенных лет - того времени, которое в наших воспоминаниях оказывается значительным, сказочным и, конечно, все более дорогим для нас благодаря пыли и провалам в нашей памяти.

Потом разговор сникает, и мы оба чувствуем вдруг какую-то неловкость. У меня возникает четкое ощущение, будто Пульези несколько нарочито афиширует удовольствие, с каким вспоминает былое, чтобы скрыть что-то совсем другое, что волнует и тревожит его и что вот-вот обнаружится. Так или иначе, но этот момент должен был наступить.

- Пульези, у тебя какие-нибудь неприятности?

- А что?

- Думаю, мы с тобой хорошо знаем друг друга?

- Ты уверен в этом? Прекрасный ужин, не правда ли? Мой совет тебе, Кино, по-прежнему в силе: иди в шеф-повара, и перед тобой откроется будущее.

- Будущее, говоришь?

- А я готов помочь тебе. Откроем небольшой изысканный ресторанчик. Очень дорогой. В Риме с таким не пропадаешь.

Он с трудом поднимается из-за стола.

- Пойдем ко мне в кабинет.

Кабинет Пульези огромный, элегантный, с дорогими диванами и коврами, ценными картинами и шкафами, полными книг. Все это приобретено благодаря состоятельной и щедрой жене.

Много места занимает разнообразная американская и японская аппаратура самые последние новинки в области стереофонии, видео- и аудиозаписи.

К такой аппаратуре Пульези питает настоящую страсть и прекрасно в ней разбирается. Особенно в том, что касается магнитофонов. Их у него несколько, каждый со своими особенностями.

Пульези ушел в гостиную, чтобы позвонить на службу. В ожидании, пока он вернется, сажусь и осматриваюсь, отыскивая что-нибудь новое, что всякий раз непременно оказывается в его кабинете, - безделушка, картина, какое-нибудь замысловатое электронное устройство.

На широком письменном столе палисандрового дерева среди бумаг, книг и журналов замечаю газету, раскрытую на странице, где помещена коммерческая реклама. Возле одного из коротких объявлений карандашная пометка: "Ищу пойнтера Орфея, потерявшегося поблизости от площади Венеции. Номерной знак 750412".

Газета старая, трехдневной давности.

Я наливаю себе виски с содовой. Пульези входит, неся какую-то узкую длинную коробку. Он держит ее осторожно, подложив под нее какую-то ткань.

- Знаешь, что это такое?

Я жестом даю понять, что не догадываюсь. Он подносит коробку ближе. Из нее торчат обрезанные электрические провода.

- Бомба. Я обнаружил ее вчера утром в своей машине. Она была установлена возле двигателя и соединена проводами с зажиганием.

- Но как ты ее заметил?

- Удача или рука судьбы. Я ведь южанин по происхождению и верю в провидение. Мне почему-то пришло в голову проверить уровень масла, и я открыл капот. А ведь, подумать только, обычно я никогда этого не делаю. Уровень масла и воды мне всегда проверяют на заправочной.

Отвожу взгляд от бомбы.

- Отчего же ты оставил ее у себя? Почему не заявил?

- Самому себе? - Он словно раздумывает некоторое время. - Как ты думаешь, кто бы мог это сделать?

- Ты спрашиваешь это у меня?

- А почему нет? Твои догадки стоят столько же, сколько мои.

- Это может быть месть за что-то. Возможно, кто-то имеет зуб на тебя.

Пульези пальцем делает отрицательный жест.

- Бомба в машине - это классический прием мафии, особенно против сил правопорядка. Нечто вроде их фирменной марки, понимаешь?

- Выходит, ты наступил на пятки мафии.

- Не думаю, или во всяком случае не так наступил, чтобы вызвать подобную реакцию. Тот, кто подложил бомбу, хотел выдать взрыв за нападение мафиози.

Пульези пристально, неотрывно смотрит мне в глаза.

- Ты что-нибудь выяснил насчет убийства Давида? - интересуюсь я.

- Нет, понятия не имею, кто мог расправиться с твоим другом и с тем трансвеститом в "Би-Эй-Ву". Что же касается причины...

Я прерываю его:

- А кто был этот трансвестит?

- Мелкий торговец наркотиками. Ничего другого не обнаружилось, пока.

- Но какая-то связь все же есть? Трансвестит - торговец, Давид, который проводит расследование по наркотикам и убит героином, и тут бомба для тебя. Все вертится вокруг наркотиков.

- Но это не так. - После долгой, преднамеренной паузы Пульези продолжает: - Давай немного проясним ситуацию. Трансвестит тут ни при чем. Или его убили умышленно, чтобы напустить дыма. Логика простая: Давид отыскал что-то очень важное, и его убрали. Это что-то нашел я, и теперь пытаются убрать меня. Все по той же причине, что и Давида. Они хотят получить пленки, не правда ли?

- Кто же хочет получить их?

- Сначала поговорим о пленках.

- Ты прослушал их?

- Все неразборчиво. Материал очень грязный. Много различных шумов, посторонних звуков, голоса накладываются друг на друга. Нужно переписать все и прочистить, чтобы получилось приличное звучание. Запись была сделана в Соединенных Штатах.

- А сейчас эти пленки у кого? В суде?

- Они у меня. В надежном месте. На двух из них идет разговор о маршрутах транспортировки наркотиков. Ничего особенного. Чушь. А другие действительно важные. Они содержат очень секретную и очень ценную информацию. Военную тайну, понимаешь?

- Только не говори мне, будто речь идет об очередном перевороте в Италии.

Пытаюсь скрыть свое любопытство, но Пульези и не заставляет упрашивать себя.

- Ничего подобного. Речь идет об одной операции под любопытным названием "Кастрировать шакала". Это тебе ни о чем не говорит?

- Кастрировать шакала? Нет.

- "Шакалы" на сленге - это террористы, антиамериканские террористы. Пульези делает жест, будто читает лекцию. - Судя по тому, что мне удалось узнать и понять, записи содержатся в закодированном виде - и Давид в начале дает ключ - имена и способы прикрытия главных агентов, которые готовятся сейчас развернуть террор непосредственно в Соединенных Штатах.

Я ограничиваюсь тем, что всеми силами избегаю цепкого взгляда Пульези.

- Мало того, - продолжает он, - помимо сети агентов, а они разных национальностей, на пленке перечисляются базы в районах Средиземного моря и на Ближнем Востоке, где готовятся тысячи террористов, которых переправят в Америку.

- Операция "Кастрировать шакала" должна, надо полагать, разрушить планы террористов.

- И нанести серию ударов по терроризму вообще, уничтожив просочившихся агентов и ликвидировав их опорные базы.

- А из каких источников получена эта информация? Из итальянской разведки - ЧИА или из американской - ФБР?

- Давид ничего об этом не говорит. К тому же зачем опять вытаскивать на свет божий итальянскую разведку? Тайных служб сколько угодно. Я сам могу тебе перечислить десяток только американских. Кроме итальянской, самая мощная - это НСА - Национальная служба безопасности, ДИА - Национальная разведывательная служба, нечто вроде итальянской разведки в Пентагоне, ИНР разведка и исследования при Госдепартаменте. Кроме того, имеются также разведки всевозможных министерств и ведомств - коммерческие, аграрные, финансовые, а также разведки трех родов войск. - Пульези поднимается, чтобы достать другую бутылку виски. - Не говоря уже о многонациональной разведке в сфере информации. Шпионаж и информация идеально сочетаются.

- Думаешь, Давид работал на кого-то?

- Не думаю. - Пульези качает головой, наполняя рюмки. - По-моему, он обнаружил эти сведения случайно, сунул куда-то нос просто из любопытства...

- И решил, что сможет произвести сенсацию в прессе. Он всегда только об этом и мечтал.

- А еще вернее, чтобы добыть гору денег, продав записи тем, кто не хочет, чтобы шакал был кастрирован, то есть террористам и правительствам, которые им покровительствуют. Но это ему не удалось. - Пульези сильно потеет и от жары, и от спиртного, но главным образом из-за нервного напряжения, искажающего его черты. - Я взялся за очень нужное дело. А ты как поступил бы на моем месте?

- Отчего бы не передать пленки в суд или в нашу Службу безопасности?

- Я не так наивен. Теперь я уже ненужный свидетель, которого необходимо убрать. По крайней мере этим озабочены те, кто во что бы то ни стало хочет получить записи. На месте Давида теперь нахожусь я. - Он шумно вздыхает. Могу попытаться только одним-единственным способом. Тебе ясно как?

- Это не так уж трудно. Если верно, что ты действительно в таком же положении, как Давид, то и действовать должен точно так же, как он.

Энергично кивая, Пульези охотно соглашается:

- Вот видишь, ты тоже умеешь рассуждать. Потому-то я и захотел посоветоваться с тобой.

- Тебе надо попытаться продать записи "шакалам".

- И скрыться от них. - Пульези недобро улыбается. - Это может оказаться главным выигрышем в моей жизни. Получу уйму нефтедолларов и найму себе для охраны целую армию одалисок.

Открываю балконную дверь и выхожу на террасу - хочется немного пройтись. Терраса на втором этаже окружена зеленью ухоженного сада. Когда возвращаюсь в комнату, Пульези предлагает:

- Почему бы тебе не присоединиться ко мне? Все равно и ты завяз в этом деле по самые уши.

Медлю с ответом. В горле совершенно пересохло.

- Что... Как... Как это понимать?

- А так, что ты - сволочь. И заявляю тебе это совершенно хладнокровно, по-дружески. Я знал, что, мечтая о всяких конспирациях и интригах, ты дойдешь и до этого.

Я повышаю голос:

- Пульези, перестань наконец обращаться со мной как с ребенком!

Он даже не шелохнулся.

- И в самом деле. Тебе шестьдесят. Не знаю, смешон ты или жалок. Не могу понять, чего больше. Признаюсь, ты поразил меня. Никогда бы не подумал, что ты способен подложить бомбу в машину. В каком самоучителе ты это вычитал? - Он отвел от меня взгляд, более того, теперь вообще избегает смотреть на меня. - Ты был настолько неосторожен, что не позаботился даже надеть перчатки. На бомбе твоих отпечатков более чем достаточно. И только твоих.

- А почему ты вдруг подумал обо мне?

- Постепенно до всего доходишь. Извини, что до сих пор не поздравил тебя с новой должностью, которая тебе поручена.

- Можешь обойтись без поздравлений.

- Да, потому что ты опять вел себя как отпетый дурак - согласился издавать журнал ВОКТО за три миллиона триста шестьдесят тысяч лир. Тебе эта сумма показалась головокружительной. - Он не дает мне вставить слово. - Я знаю все о докторе Сакко и о международном туристическом журнале. Мне все известно также о мистере Барбере. Жмоты. Все, что утаивают, имея дело с каким-нибудь дураком вроде тебя, кладут себе в карман.

- Пульези, прекрати эту комедию.

- Моя жизнь стоит гораздо больше. Но честно говоря, ни ты, ни Барбер не пугаете меня. Есть люди куда опаснее вас. - Он разражается истерическим смехом. - Это же прекрасно, это же так возбуждающе - быть мишенью стольких тайных организаций, которые все работают на один и тот же результат и каждая старается подставить ножку другой. Это сюжет вполне достойный Грэма Грина, тебе не кажется? Спорю, ты даже не знаешь, на кого работаешь!

- Почему бы тебе не сообщить мне это?

- Конечно. Ты работаешь на англичан. Они тоже хотят получить пленки и узнать, что в них содержится. И израильтяне, и русские хотят, и французы, и китайцы. Все. Даже итальянцы. Разве тебе неизвестно главное правило таких служб - чем больше информации, тем лучше. Информация - это товар, который можно продать и которым можно обмениваться. Сколько тебе предложил Барбер за мою жизнь? Он пообещал тебе, надеюсь, особо крупное вознаграждение?

- Ему нужны были только пленки.

- Значит, идея подсунуть бомбу - твоя. Почему ты решил убить меня?

- Не спрашивай меня об этом.

- Не потому же, что я полицейский. Не думаю.

- Потому что ты единственный друг, какой у меня есть.

От изумления он осекается и отступает к стене.

- Послушай, послушай... От Грэма Грина мы подходим к Достоевскому. Литература может иной раз и навредить.

Я смотрю, как он наливает виски в наши рюмки. Маска веселости на его лице больше уже не может скрыть другое выражение - злобное и трагическое, как у зверя, борющегося за свою жизнь. Я же, напротив, испытываю полное равнодушие и даже облегчение.

Мы сдвигаем рюмки.

- За нашу дружбу, Кино. - Он ненадолго выходит из комнаты, когда же возвращается, замечаю, что за ремень брюк у него засунут пистолет. - Ты на своей машине?

- Нет. Приехал на такси.

- Диана знает, что ты здесь?

- Она никогда не знает, где я.

- Тем проще... сейчас мы с тобой совершим небольшую прогулку. Поедем в одно еще совсем дикое место в сельской местности. Выроем тебе яму. Я сам позабочусь похоронить тебя как следует. И будь спокоен, никто никогда не найдет твое тело.

Мы встаем и направляемся к двери. Пульези останавливается, охваченный приступом злобного смеха.

- Какой идиотизм! Ты расплачиваешься жизнью, да и я тоже, наверное, поплачусь ею из-за какой-то глупой операции, которая на девяносто девять процентов никогда не будет осуществлена. Одна из сотен, из тысяч, какую идиоты, называемые экспертами, беспрестанно готовят, чтобы оправдать свой оклад. Операции, в которых удачным бывает иной раз лишь одно название... "Кастрировать шакала"! Ну еще бы, это производит впечатление... Операции, которые останутся, если все пройдет хорошо, в памяти компьютера. Ты хоть понимаешь, что все это может быть не чем иным, как просто выдумкой Давида или какого-нибудь другого типа, какого-нибудь маньяка или безумца? Какого-то подлеца, который придумал себе профессию торговца политико-военными затеями. Он сочиняет их, подготавливает и пытается продать тому, кто попадется на эту удочку.

- Ты пьян, Пульези.

- Ты тоже, если уж на то пошло. Ну и что?

- Факты остаются фактами.

- Это верно, Кино. Факты - это факты. Пошли. Ночь не так длинна, как мне хотелось бы.

Memow остановился.

Было шесть часов вечера 11 октября. К этому времени помещения "Ай-Эс-Ти" уже опустели, и все же через полминуты на экране появилась лаконичная фраза, которую ждал Аликино.

ОД Аликино Маскаро. Закончена запрошенная проверка. Подтверждена омонимия с мистером Маскаро, сотрудником "Ай-Эс-Ти".

Аликино передал информацию компьютеру административного центра.

Свершилось. Аликино выиграл спор. Но он не испытывал ни облегчения от сознания, что избежал смерти, ни восторга от фантастической затеи, какую задумал и осуществил.

14

Спасибо, Memow.

Мы хорошо поработали.

Твой мозг стал просто удивительным. Не так уж много времени прошло с тех пор, когда твои короткие сентенции дня казались просто поразительными. Напиши еще что-нибудь.

Короткую сентенцию дня? Зачем?

Это стало хорошей привычкой. Мне нравится.

Memow выдержал долгую паузу, словно собираясь с мыслями, затем медленно, едва ли не с опаской вывел:

Говорят

Курсор вернулся назад и удалил слово.

Они говорят

И эти слова тоже были удалены.

Человек говорит нет люди говорят.

Опять все быстро удаляется.

Аликино с недоумением наблюдал происходящее. Казалось, изощренный мозг Memow внезапно деградировал. Компьютер выглядел необъяснимо беспомощным, нерешительным, неточным, и это после того, как без малейшей запинки настрочил столько страниц. Теперь курсор писал отдельные буквы, какие-то бессвязные слова и тут же спешил удалить их.

Сочинить роман

Опять не то. Опять удаляется.

"Выходит, - подумал Аликино, - мозг Memow в состоянии заметить свою ошибку, но не знает, как правильно и до конца выразить то, что хочет сказать. Что-то не ладилось в теснейшем лабиринте тончайших электрических цепей, составлявших мозг компьютера. Или, если посмотреть с еще более близкой точки зрения, казалось, будто электронам стало трудно ориентироваться в этой сети, содержавшей миллионы чипов - первичных силиконовых структур, которые действовали подобно клеткам человеческого мозга".

Курсор Memow наконец вновь повел строку. Медленно и довольно ровно.

Моя нет наша жизнь мы говорим это роман да но никто не может сказать не уточнить хорошо ли он написан.

Результат был определенно ничтожный, жалкий. Этот мозг работал ниже минимальных возможностей, заложенных еще в те компьютеры, которые были прародителями Memow.

"Невероятно", - подумал Аликино, холодея от ужаса, но набрал на клавиатуре похвалу:

Молодец, Memow. Получилось. Мы с тобой заслужили немного отдыха. Я имею в виду себя, естественно. Вот уже четверо суток как я сижу тут взаперти.

Ровно 86 часов и 27 минут.

Завтра суббота. Надеваю халат и сижу дома, остановив все часы. В воскресенье и понедельник тоже.

В понедельник, 14 октября, - День Колумба. Это праздник.

Знаешь, что я думаю.

Я не могу этого знать.

Извини. Думаю, что теперь, когда я уже больше не ОД, я проживу...

Ты больше не ОД. Ты - мистер Маскаро Аликино.

Memow прервал его. Он никогда раньше не делал этого. Кроме того, он повторил старую схему - написал сначала фамилию, а потом имя. Аликино не захотелось поправлять его.

Я хотел сказать, что проживу по крайней мере до ста лет, как Альсацио Гамберини. У меня в запасе уйма времени. Многие годы, которые смогу прожить спокойно.

Гамберини Альсацио работал до ста лет.

Слишком много.

Конечно. Твоя работа заканчивается сегодня.

Аликино прочитал эту фразу. Затем, нахмурившись, перечитал заново.

Не понял. Повтори, пожалуйста.

Твоя служба здесь, в "Ай-Эс-Ти", заканчивается сегодня, в пятницу, 11 октября 1985 года.

Он уже подумывал уйти со службы, но собирался сделать это немного позже. Вот и все.

Это вполне может устроить меня, но все же я хотел бы сам принять решение.

Ты проработал сорок лет. Тебя порадуют пенсия и премия, которую получишь в Риме.

Премия в Риме?

Денежная премия. Сукин сын.

Аликино выдержал удар. Закрыл глаза, но перед ним так и стояли эти строки на экране. Они слегка дрожали и сверкали, словно были впечатаны в сетчатку глаза. Потом он набрал фразу, почти не глядя на клавиатуру. Ему не нужно было смотреть на нее, чтобы набирать нужные буквы.

Ты не Memow.

Ответ последовал не сразу.

Вы соединены с компьютером центрального архива.

A Memow?

"Memowriter 402" отключен. Он закончил свою работу.

Что вы заставите его делать? Его мозг исключителен! Исключителен. Именно. Его нельзя выпускать серийно. Во всяком случае пока. Его промышленная ценность равна нулю.

Аликино с возмущением повторил вопрос:

Что вы заставите его делать?

"Memowriter 402" будет заниматься другими программами. Возможно, сельским хозяйством для фермеров Огайо.

Это преступление. Я думал показать его работу ученым, которые занимаются искусственным интеллектом.

Вы путаете "Ай-Эс-Ти" с Луна-парком или Диснейлендом. Вы забываете, что единственная наша задача - оказывать услуги, которые должны приносить прибыль. А что мы используем для этой цели - калькуляторы или же счеты с костяшками, - ни в коей мере не интересует акционеров.

Счеты с костяшками.

Мистер Маскаро, вы не должны переоценивать собственные достижения в работе с "Memowriter 402". Вы, же знаете, что большая часть результата, несомненно исключительного, обусловлена информацией, которую ему передали отсюда.

Оператор компьютера в центральном архиве хотел получить свою долю похвалы. Это было вполне по-человечески. Аликино невольно улыбнулся. И точно так же, совершенно невольно перестал употреблять в разговоре с компьютером дружеское "ты".

Получу премию в Риме? Почему премию и почему в Риме?

Вы поедете в Рим. Вы давно хотели поехать туда. Теперь вы это сделаете.

Но я уже был в Риме, согласно истории, которую написал Memow, и даже умер там.

Мистер Маскаро, вы знаете, что та история еще не закончена. Только вы можете завершить ее.

А если откажусь?

Это последняя услуга, о которой просит вас "Ай-Эс-Ти". Вы ничем не рискуете. Все как следует подготовлено.

Не учтено только мое желание. Выйдя на пенсию, буду жить где захочу. Может быть, в Калифорнии. Вот и все.

Эта схватка, похожая на соревнование в армрестлинге, возбуждала Аликино. Он вновь почувствовал атмосферу, которая так увлекала его, атмосферу игры, соперничества, спора.

Экран оставался пустым. Часы, занимавшие небольшой прямоугольник в нижнем углу экрана, отсчитывали секунды - светящаяся точка мигала между цифрами, обозначавшими часы и минуты. Наконец курсор быстро вывел короткую строку.

ОД Ангели Ортензио.

На этот раз несколько мгновений лихорадило электрические цепи в мозгу Аликино. Он никак не ожидал увидеть на экране это имя. Успокоившись, он написал ответ, но допустил некоторые ошибки и вынужден был набрать его снова:

Он оплатил свой долг в 1961 году.

Это верно.

Ортензио Ангели не имеет ко мне никакого отношения.

А это мы сейчас посмотрим. Мистер Маскаро, вы не курите и уверяете, будто никогда не курили.

Я курил примерно один год, только тогда.

Вы курили, когда случилась история с ОД Ангели Ортензио. Эта подробность, касающаяся вашего курения, нужна лишь для того, чтобы вы поняли, каким количеством информации располагает наш архив.

Аликино похоронил этот давний эпизод в таких глубинах памяти, где самые старые и неприятные воспоминания стараются затонуть в грязной топи из обрывков видений и впечатлений, лишенных временных опор. Теперь компьютер выудил его оттуда и вывел на суд совести.

Тогда, в октябре 1961 года, вернувшись после короткого отпуска, Аликино вновь приступил к своим обязанностям в Ссудном банке.

После обычных поисков в архиве и картотеке он занес в регистр имя очередного особого должника:

АНГЕЛИ ОРТЕНЗИО.

Эта фамилия и это имя отнюдь не улетучились из его памяти. И Аликино понимал почему. В тот раз, хотя это случалось все реже и реже, его опять охватило желание узнать побольше об особых должниках.

Он осторожно провел расследование и без труда выяснил, кто такой Ортензио Ангели, который к тому же проживал в Болонье. Он решил встретиться с ним, посмотреть на него. Но сделать это следовало незамедлительно, прежде чем этот человек оплатит свой долг. По телефону, не вдаваясь в подробности, он договорился с ним о встрече...

Компьютер привлек к себе внимание Аликино.

Продолжим?

Вам ничего не известно об этой истории. Никто не может знать ее.

Нам изложит ее "Memowriter 402", или Memow, как вы предпочитаете называть его. Естественно, как и обо всем случившемся с вами в Риме, эту историю излагаете от первого лица вы сами, мистер Маскаро. Вам тридцать семь лет в 1961 году.

Курсор принялся выводить строки. Аликино вновь узнал манеру, характер и уверенность - выходит, стиль? - своего Memow.

Ночной воздух - прохладный, даже с легким намеком на морозец, бодрит. Стою на железнодорожном мосту, опершись на парапет. Внизу все затянуто мглой, сквозь которую, однако, можно различить и даже довольно далеко проследить взглядом сверкающие нити рельс.

Движения на мосту почти нет. Время от времени вспыхивают на несколько мгновений, будто осторожный взгляд, фары автомашины или троллейбуса возникает аркада света, а потом все вновь погружается в легкий туман и темноту.

Стою недвижно и курю.

Вскоре какой-то прохожий появляется на другой стороне моста, пересекает дорогу и не спеша подходит ко мне.

- Может быть, вы меня ждете? Я - Ангели. С ударением на "а".

Соображаю, как быть. Первая мысль - ответить отрицательно, не признаваться.

- Я никого не жду. Извините.

- Простите, но встреча была назначена именно здесь и в это время.

- Может быть, этот человек запаздывает.

- Синьор, который позвонил мне, назвал свое имя, но я не запомнил его. Теперь уже голова у меня не та... Он хотел поговорить со мной о чем-то очень важном. Мне даже любопытно стало. Знаете, в моей жизни никогда не случалось ничего особенного.

- Может, вы просто забыли.

- Что же, по-вашему, я не знаю свою жизнь? - Он достает сигарету. Позвольте прикурить.

- Пожалуйста.

При свете спички вижу, что Ангели - бедно одетый, жалкий старик.

- В эту пору табачные лавки уже закрыты, - оправдывается он. Медлит, подходит к парапету. - Туман, но не холодно.

- Я бы даже сказал, хорошая погода.

Старик делает несколько медленных затяжек.

- Совершенно не могу заставить себя спать. Вы тоже?

- Я люблю ночную жизнь.

- Я тоже теперь не сплю по ночам. С тех пор как не обязан больше вставать рано утром. Знаете, я на пенсии.

Поворачиваюсь, чтобы рассмотреть его хилую, тщедушную фигуру.

- Так что теперь вы можете радоваться жизни.

- В каком-то смысле да. Я сразу же привык к тому, что время теперь проходит для меня совсем по-иному.

Бросаю за парапет окурок: красная точка исчезает во мгле. Между тем мне надо что-то придумать, чтобы удержать старика, постараться, чтобы он не ушел.

- Люблю стоять тут на мосту.

- Хорошее место, - говорит Ангели, осматриваясь. - Тут спокойно и воздух чистый.

- Внизу время от времени проходят поезда. Если подождете несколько минут, увидите.

- Охотно.

Спрашиваю себя, с чего это вдруг какой-то жалкий, незначительный старик должен быть особым должником. Но не могу спросить у него об этом. Он тоже выкурил сигарету и сунул руки в карманы пальто. Пальто, которое кажется сделанным из бумаги.

- По вечерам хожу в кафе, - говорит старик, - выпью рюмочку, сыграю в карты, поболтаю немножко... Вам тоже это нравится?

- Нет.

- Вы молоды. А я живу один. Днем мне все равно. Но вечером хочется побыть в компании.

- Мне хорошо и одному.

- Может, выкурим еще по сигарете?

Я уже достал пачку и протягиваю старику. Мы закуриваем от одной спички. И снова можем посмотреть в лицо друг другу. Ангели улыбается:

- Что у вас за работа?

Мне нужно быстро найти ответ. Чтобы выиграть время, склоняюсь над парапетом, словно хочу заглянуть вниз.

- Пытаюсь делать добро ближнему.

Старик молчит. Я добавляю:

- Вы не находите, что это может быть работой?

- Конечно-конечно. Извините, но это довольно необычно - встретить человека, который профессионально занимается благодеянием.

Мысль, которую я ищу, мне подал сам Ангели, - профессиональный благодетель.

- Такое занятие должно приносить большое удовлетворение.

- Я начал это делать в детстве, можно сказать случайно, когда впервые решил подать немного денег нищему. Всякий раз, вспоминая этот свой поступок, я вновь испытываю счастье, которое пережил тогда.

- Значит, вы очень впечатлительный человек.

- Тогда я был счастлив, что у меня такая щедрая душа, и мне нравилось думать о благодарности, какую я вызывал.

- Это, должно быть, и в самом деле приносит огромное удовлетворение.

Отрицательно качаю головой. Ангели с изумлением смотрит на меня.

- Это может быть и очень жалкое удовлетворение, - говорю я, - желание получать удовлетворение от чьей-то признательности тоже может обернуться пороком. Поэтому со временем, по мере приобретения опыта, я решил отделить благодеяние от благодарности, какую оно вызывает. Вы меня понимаете?

- Да, думаю, что понимаю.

- Я постарался делать добро, оставаясь в тени, не обнаруживая себя. К примеру, начал отправлять деньги по почте анонимно и даже в другие города. Я посылал их порой наугад, не зная толком, нуждается ли в них адресат.

- Истинное великодушие.

- Но я не остановился и на этом. Вы ведь тоже считаете, что деньги далеко не самое главное в жизни?

- Конечно, деньги не главное.

- К тому же потребовалось бы слишком много денег, чтобы сделать счастливым хотя бы одного только человека. И когда я понял это, то нашел другие способы делать добро.

Подумав немного, старик убежденно добавил:

- Очевидно, вы решили помогать людям получать нравственное удовлетворение. А оно ведь никогда не бывает только нравственным.

- Скромное удовлетворение, если хотите, но тем не менее весьма важное.

Ангели согласно кивает, глядя на рельсы.

- Скоро пройдет состав, - замечаю я.

- Вы, наверное, знаете расписание поездов.

Предлагаю закурить по последней сигарете.

Старик явно доволен нашей беседой.

- Тут и в самом деле неплохо перекурить и поговорить немного.

- Простите, но мне хочется задать вам один вопрос. Вы бы не отказались провести ночь с девушкой?

Ангели от души смеется:

- Думаю, это была бы потерянная ночь. Лучше предложить такое какому-нибудь молодому человеку.

- Какому-нибудь застенчивому молодому человеку.

- Конечно, именно такому.

Несколько раз киваю в знак согласия. Потом задаю еще один вопрос:

- Ваше имя когда-нибудь появлялось в газете?

- Нет, мне кажется.

- А это доставило вам бы удовольствие?

- Не знаю. Никогда не думал об этом.

- Ваше имя, напечатанное в газете крупным шрифтом. Попробуйте представить.

- Думаю, было бы приятно, - произносит он наконец. - Его увидели бы мои друзья в кафе...

- Вы бы оказались в центре внимания.

- Лишь бы только оно не было связано с каким-нибудь бесчестным поступком.

- Разумеется.

- Да, думаю, мне было бы приятно. Ведь в таком возрасте у меня уже почти не осталось никаких желаний. Имя в газете... Я и в самом деле никогда не думал об этом. А вы случайно не журналист, а?

- Я уже сказал вам, какая у меня профессия.

Издали доносится гудок поезда.

- Идет, - говорит Ангели.

- Точно по расписанию, - замечаю я. И добавляю: - Или, может быть, вам хотелось бы провести пресс-конференцию?

- Пресс-конференцию? Мне?

- Перед друзьями в кафе или в каком-нибудь другом обществе.

- Но я не умею говорить на публике. И потом что я могу сказать?

- Вы были на фронте?

- Да, в Первую мировую.

- И могли бы поделиться своими воспоминаниями о войне?

- Воспоминания-то у меня есть, я могу... Однако предпочитаю только имя в газете. - Он весело смеется. - А вы и в самом деле любопытный тип. Но вы еще не сказали, как вас зовут.

Жестом предлагаю ему помолчать и прислушаться. Шум поезда быстро приближается.

- Это скорый, - поясняю я.

Наконец во мгле возникают огни локомотива. Они еще далеко.

- Красиво, - говорит старик.

- Когда вижу, как проходит поезд, мне всегда хочется оказаться в нем, говорю я, пристально глядя на приближающиеся огни. - Лучше имя в газете. Я понял.

Вокруг никого нет. Мы смотрим на поезд, склонившись над парапетом. Для меня это сущий пустяк - подхватить Ортензио Ангели, ведь он очень легок, и сбросить его вниз как раз в тот момент, когда приближается состав.

Старик приглушенно вскрикивает. Потом снизу доносится долгий скрежет тормозов локомотива.

Курсор остановился. Мозг, который написал все это, несомненно принадлежал Memow. Более чем человеческий интеллект, который, к сожалению, не волен был распоряжаться собой.

Рассказ Memow завершился, но Аликино не почувствовал себя причастным к нему и потому не сразу припомнил, чем тогда закончилась эта история.

Одна местная газета напечатала сообщение о происшествии. Из него следовало, что несчастный старик покончил с собой, бросившись с моста под поезд, от одиночества. Ну да, иначе отчего же еще он мог это сделать? Всего несколько строк на последней странице и даже без упоминания имени старика в набранном мелким шрифтом заголовке. Аликино с раздражением отшвырнул газету.

Зачем он убил Ортензио Ангели? Может, ради желания хотя бы раз испытать волнение от сознания, что он действительно является неким раздатчиком смерти? А может, все это произошло неожиданно для него самого, как бы в продолжение лжи, которую он нагромоздил. Впрочем, точный ответ не имел никакого значения: Ортензио Ангели все равно вскоре умер бы. И может, это судьба определила ему смерть именно от руки Аликино.

Понимая, что интеллект Memow вновь угас, Аликино задал провокационный вопрос:

Если рассчитываете на шантаж, ошибаетесь.

Нам нет нужды шантажировать Вас, мистер Маскаро. "Ай-Эс-Ти" занимается только информацией. Мы хотели лишь предвосхитить одно ваше возражение.

Какое возражение?

Что вы не способны убить человека.

В Риме я должен кого-то убить?

Только если в этом возникнет крайняя необходимость.

Кто определит эту необходимость?

Вы сами, мистер Маскаро, когда станете завершать эту историю, столь хорошо рассказанную нашим компьютером.

Не знаю, действительно ли правдива эта история и насколько.

Все, что написано компьютером, истинно. Нет ничего правдивее того, что написано. Вы должны были бы уже давно уразуметь это.

Другой Аликино Маскаро действительно существовал?

Точно так же, как существуете вы, мистер Маскаро.

Есть многое на свете, что не подвластно нашему уму. И это вовсе не короткая сентенция дня.

Это Шекспир. И в самом деле, гораздо чаще, чем можно поверить, стержень жизни человека в каком-то месте вдруг раздваивается, словно буква "у", на две ветки. Какое-то время они еще произрастают вместе, потом одна из ветвей, та, что получает меньше соков из почвы и меньше солнечного света, засыхает и отмирает. Остается другая ветвь, одинокая, как и тот первоначальный стержень, из которого она произросла.

"Может быть, - подумал Аликино, - особые должники - это и есть те ветви, которые отмирают".

Мой двойник, мое alter ego, не знаю, как назвать его, исчез. Его ищут. Появляюсь я, и как я объясняю свое отсутствие?

Ему показалось, будто он услышал иронический смех. Но это было, несомненно, следствие нервного напряжения и усталости. Тем более что в помещении, кроме него, не было ни души.

Компьютер вновь принялся писать:

Вы забываете, что сегодня вечер 11 октября, и ОД Маскаро Аликино исчезнет ночью с 23-го на 24 октября. У вас вполне достаточно времени, чтобы привести в порядок ваши дела и прибыть в Рим 24 октября. Никто не поинтересуется, где вы провели ночь.

Встречу Пульези, что тогда?

Вы не встретите его.

Почему?

Узнаете в Риме.

Кто убил трансвестита в "Би-Эй-Ву"?

Это не представляет для нас никакого интереса. Не касается вас.

Кто убил Давида Каресяна?

Ответ последовал не сразу:

Адонис. Но больше ничего не могу сказать. Вы прибудете в Рим в тот момент, когда Адонис прилетит сюда. Ваши самолеты разминутся в воздухе.

Я понял. У него уже горит земля под ногами. Я должен заменить Адониса.

Очень ненадолго. Остальные инструкции вы получите в "Ай-Эс-Ти" в Риме.

И потом буду свободен.

"Ай-Эс-Ти" - серьезная организация, и вы это хорошо знаете, мистер Маскаро.

Было девять часов вечера, когда Аликино поднялся из-за стола, чтобы погасить свет в своем офисе. Он даже не попытался соединиться с Memow. Он попрощался с ним, слегка коснувшись губами его гладкой и холодной поверхности.

РИМ

1

Самолет "Алиталии" приземлился в аэропорту Фьюмичино рано утром 24 октября. Точно по расписанию, в 8 часов, даже на несколько минут раньше.

Получив багаж и пройдя таможенный контроль, Аликино с облегчением оторвался наконец от плотной толпы американских туристов. Почти все они мужчины и женщины - были старше его, то есть настоящие пенсионеры, всю дорогу досаждавшие ему своей бурной экспансивностью.

Он чувствовал себя уставшим, невыспавшимся, и ему очень хотелось остаться наконец одному. Такси, которое вел неосторожный старик, маниакальный любитель обгонов, доставило его в город.

В пути он начал осознавать, что реальность, в которую он вступает, он видит и, самое главное, воспринимает чувствами другого человека, того Аликино, который в рассказе, написанном Memow, был убит и похоронен Пульези всего несколько часов назад (может быть, как раз в тот момент, когда самолет вылетал из Нью-Йорка и в Италии была полночь). Но процесс отождествления с тем, другим Аликино не выходил за пределы эмоционального восприятия окружающего. Все прочее, связанное с конкретными обстоятельствами и общением с людьми, полностью отражало его собственную личность - личность американского гражданина, мистера А. Маскаро, новоиспеченного пенсионера и новоявленного туриста.

Он не испытал никакого особого волнения, увидев места, где никогда не бывал, но которые узнавал. Он был готов к этому, и дорога в такси с окраины в центр позволила освоиться с этим новым ощущением спокойно и постепенно. В сущности, у него складывалось впечатление, будто он возвращается сюда после очень долгого отсутствия.

Он снова пообещал себе спокойно осмотреть - как это делают путешественники, возвращаясь к былым воспоминаниям, - знаменитые достопримечательности Рима. Времени у него было достаточно, и, несмотря на усталость, он почувствовал, как зарождается в нем радостное сознание, что начался наконец отпуск. У него действительно начинался длительный отпуск, но, прежде чем он сможет в полной мере насладиться им, ему надо выполнить только одно, в общем довольно несложное при его способностях поручение. Нужно найти какие-то магнитофонные кассеты, столь желанные пленки, и это не могло быть серьезной проблемой для человека, который сумел уклониться от косы смерти.

И опять - он признавал это - именно азарт пойти на спор послужил причиной этой его командировки в Рим. Командировки? После жалкого и глупого конца его "сухой ветви" (видимо, он придумал наконец, как назвать своего омонима) Аликино отвергал слово "командировка". Он находил, что оно сильно скомпрометировано дешевой шпионско-полицейской риторикой. Более подходящее определение - поручение или, еще точнее, - работа. И действительно, эта работа была просто предложена ему, и надо признать, он охотно согласился на нее и, наверное, стал бы даже добиваться ее, лишь бы узнать, чем завершится игра, которую сам же и затеял. Осознание, что в этой игре он - ведущий, доставляло ему приятное, знакомое и неизменно новое возбуждение.

Гостиницу "Гальба" у самого верха лестницы Тринита деи Монти он выбрал, вспомнив "Римский медальон", телевизионный фильм, действие которого происходило в загадочной атмосфере, столь поразившей его несколько лет назад, когда он смотрел его в итальянском культурном центре в Нью-Йорке. Неброская снаружи гостиница, еще более скромная внутри, обычно посещаемая в основном англосаксонскими интеллектуалами, имевшими, можно сказать, призвание попадать в мрачные истории таинственного Рима, того подземного Рима, который волею неких волшебных сил никак не соприкасался с шумным и хаотичным Римом на поверхности.

Он огорчился, не увидев за стойкой портье красивую, волнующую воображение управляющую гостиницей синьору Джанелли. Очевидно, за прошедшее после демонстрации фильма время персонал гостиницы сменился. Его встретил молодой брюнет, учтивый и деловой. Он приветствовал его на прекрасном английском языке и был несколько разочарован, когда новый постоялец ответил ему по-итальянски.

Аликино прошел к телефону в холле и набрал номер.

Ему ответила Диана.

- Чао, Диана.

- А, это ты?

- Какие новости? Меня кто-нибудь спрашивал?

- Нет.

Лаконичная и отчужденная, как всегда.

- А из редакции? Из редакции звонили?

- Я же сказала, что тебя никто не спрашивал.

- Послушай, Диана, хочу сказать тебе, что больше не вернусь домой.

- Хорошо.

- Может быть, я не точно выразился? Я решил больше никогда не возвращаться. Понимаешь?

- Ты уже много раз принимал такое решение.

- Но сейчас это совершенно серьезно. После стольких разговоров на этот раз точно.

- Поступай как хочешь.

- Почему не продолжаешь? Обычно ты, всегда добавляешь: "Я тут и никуда не уезжаю".

- Да, никуда не уезжаю, а ты через несколько дней вернешься. Ты это хотел услышать?

- Теперь это не случится.

- Догадываюсь, что сегодня ночью ты крупно выиграл.

- Вот именно. И хотел сказать тебе, что дела у меня идут хорошо и я могу обеспечить тебе ежемесячное пособие. Не люблю слово "алименты", но по существу это так.

- Кино, почему тебе так нравится обманывать себя? Ты же знаешь, что деньги, которые ты выигрываешь, держаться недолго. Даешь их мне, а потом забираешь.

- Нет, такого больше не будет.

- Отчего не придешь выспаться? Я же слышу, что ты смертельно хочешь спать.

- Ежемесячное пособие, поняла? Кстати, скажи мне, сколько именно тебе нужно?

- Не хочу больше слушать тебя.

- Подожди. Где Джакомо?

- Ушел.

- Так рано?

- Он пошел в университет. У него сегодня экзамен.

- Скажи ему, что хочу его видеть.

- Приходи домой и увидишь.

- Я не вернусь. Повторить еще раз? Все. Я позвоню.

Аликино медленно поднялся по лестнице. Его номер находился на втором этаже.

Он действительно должен был помогать Диане, повторил он самому себе, погружаясь в удобную постель. Ему исполнилось шестьдесят лет, и его расходы не выходили за пределы, необходимые на питание, на жилище и приобретение книг. Денег у него имелось даже слишком много. Он вносил крупные суммы страховки для того, чтобы иметь хорошую персональную пенсию. Он вполне мог обеспечить еще двух человек. Выходит, он "унаследовал" жену и сына?

Выполняя просьбу гостя, портье разбудил его в четыре часа дня. Аликино поспал бы еще, но нужно было заняться одним делом.

Он отправился в агентство, принимавшее рекламу и частные объявления для одной газеты, заполнил бланк и передал его сотруднице, договорившись, что объявление появится в воскресном номере. Двадцать седьмое октября был ближайший подходящий для этого день.

В объявлении говорилось: "Ищу сеттера Орфея, потерявшегося возле площади Испании. Звонить 860242 с 11 до 12 в любой день".

Потом Аликино сделал несколько покупок: носки, носовые платки, шарф с подписью автора-художника и вернулся в "Гальбу". Тут он прошел в небольшую, находившуюся рядом с холлом гостиную, где стоял телевизор, и включил его.

Он терпеливо просмотрел спортивную рекламу, и наконец появилась заставка новостей. Ведущий в кратком перечне событий дня упомянул и об убийстве комиссара Лучано Пульези.

Комиссар был найден убитым из пистолета. Пуля настигла его, когда он, выйдя из своей машины, открывал калитку небольшой виллы, что была у него в Гроттаферрате. Смерть наступила в ночь с 23-го на 24 октября. Но той же ночью случились два других загадочных события. Жене комиссара, спавшей на вилле, ввели наркотик, а дом перевернули вверх дном, обыскав все сверху донизу. Квартира комиссара в районе ЭУР тоже была обыскана подобным образом. Произведенное по горячим следам расследование не дало никаких результатов. Полиция, однако, располагает некоторыми указаниями и ведет розыск по разным направлениям.

Аликино представил себе Адониса неким суперменом и подумал, что в этот момент он уже находится в Нью-Йорке. Нет, возможно, еще летит над Атлантическим океаном. Так или иначе, при всем своем мастерстве Адонис так и не сумел отыскать пленки. Это было несомненно, иначе "Ай-Эс-Ти" сразу же прервало бы отношения со своим бывшим сотрудником мистером Маскаро, сэкономив на обещанной премии: полугодовой оклад 18 000 долларов без налогов. Это было не бог весть что по сравнению с суммами, какие швыряются на выпуск книг и фильмов о шпионаже. Аликино подумал: интересно, в какую же статью расходов записывается подобного рода вознаграждение. На расходы по представительству или же на "левые" приплаты руководителям?

Он поужинал в типичной римской траттории, выходя из нее, столкнулся с шумной компанией туристов, летевших с ним из Нью-Йорка, и направился в кинотеатр. Зал был пуст, а фильм - какая-то глупая история, происшедшая в Америке, завоеванной варварами в 2000 году. Он предпочел отправиться в гостиницу спать.

На следующее утро Аликино прочитал в газетах подробности и, самое главное, отклики на дело Пульези. Всеведущие журналисты и комментаторы заполнили целые страницы своими статьями и рассуждениями о нем, написанными в таком стиле и в таком тоне, будто их авторы априорно исходили из убеждения, что читать их будут законченные идиоты. Это выглядело примерно так: "Послушайте, дорогие кретины читатели, что я вам поведаю о том, как все происходило на самом деле, я ведь, как вам известно, умен, знаменит и потому могу всучить вам все, что пожелаю".

Аликино, привыкший к деловой конкретности американских газет, испытал сильное раздражение из-за такого множества напрасно потраченной бумаги. Убийство Пульези приписывалось мафии или же новой форме терроризма (поделенной на два вида - красный и черный). Самые тонкие знатоки мучительно измышляли разные инсинуации и возлагали ответственность - конечно, только моральную и косвенную - на различные политические учреждения, от президента республики до парламента, от руководителей партий до профсоюзных боссов.

Столько измышлений, усмехнулся Аликино, из-за такого банального случая. Можно сказать, классического случая. Полицейский завладевает каким-то материалом, который, важен он или нет, все же так или иначе опасен. Он не передает его в суд, а пытается незаконно заработать на нем деньги, и за это расплачивается жизнью. Но комментаторы, напротив, единодушно выражали свое сожаление и сочувствие: бедный комиссар Пульези был один брошен на борьбу с преступным миром. Факты в этом деле, похоже, не имели совершенно никакого значения. Весомость фактов уменьшала бы значение комментариев, рассуждал Аликино. И наоборот.

Кстати, еще кое-что о фактах. Был среди них один весьма любопытный, о котором сообщал анонимный репортер как раз в той самой газете, где сотрудничал "сухой отросток" Аликино. В багажнике машины Пульези были обнаружены инструменты для обработки почвы. Ведро и мотыга, которые, судя по свежей земле на них, несомненно были использованы той же ночью. Но где и почему Пульези перед самой своей смертью занимался ночью садоводческой работой? Настоящая головоломка для сыщиков.

Аликино очень захотелось вздуть или, как говорят на жаргоне, выдрать как следует несчастного репортера. Наконец он свернул газеты и швырнул их в корзину.

Он набрал номер АТС римского филиала "Ай-Эс-Ти". После длительных гудков ему наконец ответил недовольный и торопливый женский голос. Директора нет, его зам в отпуске, помощник вышел. Аликино бросил трубку и покинул гостиницу.

После получасового ожидания он увидел Джакомо, выходящего из подъезда. Подошел к нему.

- Что ты тут делаешь? - спросил молодой человек.

Аликино пришлось удержать его за руку:

- Подожди.

- Я тороплюсь. Мне нужно на автобус.

- Подожди минутку.

- А ты разве не идешь домой?

- Нет. Твоя мать там?

- Где же ей еще быть? - Он с насмешкой окинул взглядом Аликино. - Вижу, у тебя новый красивый костюм.

- Я знаю, что у тебя экзамен.

- Да, через месяц.

Аликино посмотрел на юношу. У него был твердый взгляд, но черты лица оказались мягкими. Он очень походил на мать.

- Понимаю, что тебе все равно, но я хотел попрощаться с тобой. Несомненно, мы теперь очень долго не увидимся.

- Вы с мамой решились наконец?

Он явно ничего не имел против их решения.

- Это решил я.

- Ладно. Прощай.

- Подожди.

- Я же тебе говорю, что тороплюсь.

Аликино вложил в руку Джакомо пачку банкнот, запечатанных бумажной лентой. От изумления молодой человек побледнел:

- Что означают эти деньги?

- Постарайся не потерять их. Тут два миллиона.

- Но...

- Отнеси домой. И купи себе одежду.

Джакомо засмеялся при мысли об одежде.

- Потратьте их как захотите.

- Послушай, папа...

Но Аликино уже ушел.

В воскресенье было напечатано объявление. Начиная с понедельника Аликино каждый день сидел с 11 до 12 у телефона в комнате в здании "Ай-Эс-Ти". Туда трудно было добираться. Здание находилось практически за городом, на виа Номентана, но по ту сторону Монте Сакро, за каким-то киносъемочным павильоном, который почти всегда пустовал.

Он не встретил никого из руководителей филиала, и, вопреки обещанию, его не ждали тут никакие инструкции. Зато он получил в свое распоряжение телефон, номер которого опубликовал в объявлении. Частный номер, не фигурировавший в официальном справочнике "Ай-Эс-Ти".

Ловушка, которую он поставил, должна была сработать. Оставалось лишь как следует набраться терпения.

2

Ловушка сработала в четверг, 31 октября, когда Аликино начал было уже опасаться, что интуиция, на которую он полагался, обманула его.

Около полудня зазвонил телефон.

Аликино спокойно ответил:

- Да?

- Я звоню по вашему объявлению. - Мужской голос звучал робко и нерешительно. - Это вы ищете сеттера Орфея?

- Да, это я давал объявление.

- Вы, наверное... Адонис?

- Возможно. А вы Орфей, не так ли?

- Да, - ответил незнакомец после некоторого колебания. - Что вам угодно от меня?

- Это не я ищу вас.

Ответ Аликино вызвал замешательство на другом конце провода.

- Зачем же вы дали такое объявление?

- Чтобы дать вам возможность найти меня. Думаю, я нужен вам. Я в вашем распоряжении.

- Поздравляю. Вы сумели перевернуть ситуацию. Ладно, я хочу поговорить с вами.

- Хорошо. Когда?

- А вы, однако, напористы, Адонис. - В голосе незнакомца послышались нотки восхищения. - Вы знаете, зачем я хочу видеть вас?

- Важно, чтобы вы знали это.

- Когда увидимся?

Аликино решил не изменять своей манеры игры.

- Сегодня не могу, а завтра - праздник. Давайте послезавтра.

- Второго ноября? Это день поминовения. Меня не устраивает.

- Вы суеверны, Орфей?

- Вообще-то нет.

- Тогда третьего. Но ведь это воскресенье.

- Для меня не имеет значения. Где увидимся и в какое время?

- Решайте сами.

Аликино понял, что вынудил незнакомца лихорадочно соображать.

- Мне нечего бояться, - заявил наконец он. - Приезжайте в воскресенье вечером в девять часов ко мне домой.

Аликино записал адрес и номер домофона. Однако незнакомец не назвал свою фамилию.

Время до встречи с ним Аликино посвятил главным образом культурной туристической программе. Это занимало мысли и расслабляло. В перерыве между посещениями ватиканских музеев и осмотром произведений искусства, принадлежащих городской коммуне, он нашел в гостинице пакет, который какой-то господин оставил для него.

В пакете лежал цилиндровый револьвер 38-го калибра. Дуло было с резьбой для глушителя. В пакете находился и сам глушитель.

Как-то днем Аликино не удержался от соблазна позвонить Ванде. Никто не ответил. Он облегченно вздохнул. И в самом деле, о чем бы он стал говорить с ней?

Незнакомец - Орфей - жил недалеко от бульвара Маркони, в одном из множества огромных зданий, уродовавших город, делавших его безликим и пошлым. Орфей сам открыл дверь, и Аликино встретил его восхищенный взгляд. Это восхищение он услышал и раньше в его голосе по телефону. Незнакомец проявил также, поскольку ему не удавалось это скрыть, и некоторую напряженность. Было ясно, что для него эта встреча - событие весьма необычное, он не готов к нему и очень волнуется.

Ему было лет сорок, но может, и меньше. Лицо невыразительное - обычное, совершенно ничем не запоминающееся, подобно портрету преступника, сделанному по описанию.

Он провел Аликино в гостиную, обставленную в весьма дурном вкусе. Телевизор, занимавший в комнате почетное место, он не выключил, а только убрал звук. На экране мелькали кадры какого-то полицейского детектива, сделанного в типично итальянской затянутой манере.

Орфей предложил ему дешевый виски и продолжал смотреть на Аликино с видом ученика дьявола, не верящего, что ему удалось такое колдовство.

- Так значит, вы Адонис?

- Знание - не всегда благо. Вас зовут Дарио, если не ошибаюсь.

Он утвердительно кивнул и спросил:

- А вы, значит, работаете на американцев?

Он спросил это так, словно перед ним находилось какое-то сверхъестественное существо.

Аликино предпочел не отвечать. Он был занят тем, что примерял к этому человеку информацию, какую ему удалось раздобыть о нем. Нет, он имел дело не с учеником дьявола, но все же со школяром. Хоть и зная заранее ответ, он из вежливости спросил, на кого тот работает.

- Я? Ни на кого. Сам по себе. - Он попытался улыбнуться. - Я... я вот... Кустарь-одиночка... Понимаете?

- Скажем лучше, дилетант.

- Дилетант, дилетант... Быстро вы расправляетесь с человеком, обозвав его дилетантом.

- В этом нет ничего обидного.

- Одно хочу выяснить сразу же. Как вам удалось... Я хочу сказать, как вы сумели попасть туда на работу, словом, как заставили обратить на себя внимание?

Аликино сделал неопределенный жест:

- Как бы это сказать? Случай, обстоятельства.

- Но я ведь тоже толковый человек. И доказал это. Вы что думаете? Несколько радиоперехватов, которые потом были использованы для сокрушительного удара по нашему терроризму, - это я расшифровал.

- Знаю.

- А, знаете?

- Иначе что же я за профессионал.

Дарио бросил взгляд на экран, где беззвучно происходили какие-то события.

- Моя жена тоже очень толковый человек. Леда. Я познакомился с ней на этой почве. Это вы тоже знаете?

- Конечно.

- Это самая пустяшная информация. Ее можно получить даже через портье. Нас с Ледой объединила одна и та же страсть к шпионажу. Мы обменивались книгами, нет, не романами, а мемуарами настоящих шпионов.

- Мата Хари, Дрейфус...

- Вы тоже этим увлекаетесь?

- Нет.

- А я с самого детства. Но... - Он закурил, держа сигарету дрожащими пальцами.

Аликино решил, что стоит подогреть в нем желание излить душу.

- И до сих пор никто не предлагал вам работать, скажем так, постоянно?

Дарио безутешно опустил голову. Его отчаяние, казалось, можно было потрогать руками.

- Я чувствую себя безработным, особенно теперь, когда не стало Пульези. И нет никакого учреждения, куда я мог бы обратиться насчет такой работы. Мне кажется, я просто схожу с ума всякий раз, ломая голову, как же становятся профессионалами вроде вас. Спрашивается, разве недостаточно для этого настоящего, можно сказать, врожденного призвания?

- Очевидно, недостаточно. Если бы каждому удавалось делать то, к чему он призван, думаю, мир завертелся бы в другую сторону.

- Вы так и не хотите объяснить мне, как стали профессионалом? Вы предложили кому-то свои услуги?

- Как правило, никогда не следует самому предлагать себя.

- Это верно. Понимаю. Беда в том, что мне неловко перед Ледой. Она так верила всегда, что я сделаю блестящую карьеру, так ценила мои возможности. Она помогала бы мне, вместе мы могли бы далеко пойти.

- Даже итальянская разведка не обратила на вас внимание?

Он покачал головой, отводя взгляд. Казалось, еще немного и он расплачется. Аликино захотелось по-дружески похлопать его по плечу, но он удержался.

- Ладно, не отчаивайтесь. Не стоит.

На экране телевизора продолжался полицейский детектив. Без звука его, пожалуй, еще можно было смотреть. Дарио сжал рюмку и решительно заговорил:

- Вы догадываетесь, зачем я попросил вас прийти сюда?

- Думаю, догадываюсь, коль скоро я Адонис, а вы Орфей.

- Перестаньте изображать ментора и держаться так высокомерно. Вам не пристало шутить.

- Я и не шучу.

- Я помог Пульези. Думал, еще одна услуга пойдет мне на пользу. Заслужу почетное звание, не так ли?

- Надеюсь, вы его получите.

- Но оно-то меня как раз меньше всего интересует. И тут я буду стоять до конца. На этой истории я хочу заработать деньги, много денег. Деньги могут утешить, и даже очень неплохо, вы не находите? Спрашиваю об этом вас, потому что именно от вас собираюсь получить их. Похоже, ваши шефы не скупятся на расходы.

Аликино терпеливо вздохнул.

- Вы знакомы с моими шефами?

- Вам нравится смеяться надо мной?

- Даже я их не знаю, не беспокойтесь. Полагаю, приятель, что у вас очень смутное, чисто литературное представление о профессии, которую вы задумали избрать для себя. Не обольщайтесь: на расходы скупятся все.

- Это ваши проблемы. - Он достал откуда-то небольшой магнитофон и положил его на стол. - Человек, убивший комиссара Пульези и заставивший его навсегда замолчать, - а я не сомневаюсь, что это сделали вы, Адонис, - не сумел завладеть этой пленкой. А я сумел.

Он, несомненно, был прав. Адонис не смог отыскать пленку, хотя и перевернул вверх дном обе квартиры комиссара, а шпион-дилетант, действуя самостоятельно, смог. Он проделал отличную работу, ничего не скажешь. Он действительно заслуживал лучшей участи и лучшего будущего, которое принесло бы ему удовлетворение.

Насмешливая улыбка появилась на худом лице Дарио.

- Пульези уже давно пользовался моими техническими знаниями, это он-то, маньяк во всем, что касается звукозаписи. Теперь могу это сказать - он любил записывать свои, ну... словом, совокупления. Записи, которые казались ему наиболее удачными, он передавал мне, а я обрабатывал их, ну да, делал еще более эротическими. Обогащал звук, добавляя фоном некоторые акустические эффекты. Понимаете, о чем идет речь?

Аликино утвердительно кивнул.

- Последнее задание, какое я выполнил для Пульези, было совсем иного рода. Я прочистил шесть пленок, записанных на английском языке. Они были в жалком состоянии - грязные, спутанные, со множеством всяких шумов.

- Вы знаете английский?

- В совершенстве. Я не хвастаюсь.

- Вы помните, когда получили этот материал от Пульези?

- Семнадцатого октября. Хорошо помню, потому что семнадцатое - это число, которое я не люблю. Пульези очень спешил. Все записи - и оригиналы, и свою работу - я вернул ему двадцатого.

- Полагаю, вы оставили копию себе?

- Даже не подумал. Я работаю честно.

- Понял. Значит, между двадцатым и двадцать третьим, днем своей смерти, Пульези выбрал с прочищенных пленок то, что ему казалось полезным, скажем так, интересным, и переписал все это на одну кассету. На ту самую, что сейчас в этом магнитофоне. - Аликино указал на небольшой магнитофон, лежавший на столе. - А как вы ее нашли?

- Мне ничего не стоит рассказать об этом. Я даже хотел бы объяснить. Мне удалось это сделать, потому что хорошо знаю Пульези. Эта кассета была в Гроттаферрате.

- В доме жены?

Дарио, все с большей гордостью демонстрируя собственную сметливость, хитро покачал головой:

- Он никогда не стал бы прятать ее там. Особенно ценные записи он всегда оставлял у очередной любовницы. Наверное, потому, что записи служили ему для любовных утех. Последняя его любовница, я это знал, - школьная сторожиха в Гроттаферрате. Вот я и направился искать кассету в доме этой женщины...

- После того как в воскресенье прочитали мое объявление.

- Да, я действовал наверняка. Днем, когда женщины не было дома. И нашел.

- И последний вопрос. Прежде чем продемонстрируете мне качество товара, я хочу сказать - прежде чем дадите послушать кассету. Пульези поддерживал с вами связь через объявления в газете?

- Конечно. Старый, но забавный способ.

- Пульези платил вам?

- Больше обещал. Говорил, что в подходящий момент порекомендует меня одному своему знакомому из итальянской разведки.

Он включил магнитофон.

Содержание, возможно, представляло интерес. Но Аликино сказал, что пришел не для того, чтобы оценивать его.

Пульези - на пленке звучал его голос - расхваливал замысел операции "Кастрировать шакала" и, словно прожженный торгаш, навязывал предлагаемый товар. Потом подробно перечислял ряд компьютерных данных. В конце запись приобретала прямо-таки пророческое звучание: комиссар говорил, что его жизнь под угрозой, что больше всего он опасается некоего Адониса, человека, который уже убрал Давида Каресяна и который не остановится перед новым убийством.

Запись подошла к концу, и магнитофон, щелкнув, остановился. Дарио сел, положив на столик коробку из-под обуви.

- Кассеты тут. И оригинальные пленки, и пробные перезаписи. - Он вынул кассету из магнитофона и уложил в коробку. - Сколько все это может стоить, в долларах?

- Не знаю. Все зависит и от того, сколько стою я.

- А вы, как полагаете, сколько стоите?

- Немного.

- Не скромничайте. - Дарио явно было приятно, что опасный Адонис сбавляет себе цену. - Послушайте внимательно. Если порекомендуете меня кому-нибудь из ваших шефов, я просто подарю вам эту коробку.

Аликино и бровью не повел. Он предоставил собеседнику напряженно выискивать признаки положительного ответа, которого, разумеется, не могло быть.

- Мне кажется, это разумное предложение, нет?

- Несомненно. Но я не могу принять его. Я не уполномочен рекомендовать вас кому бы то ни было.

Дарио в гневе стукнул кулаком по столу и вскочил:

- Вы только притворяетесь бесстрастным, уверенным в себе человеком! Но это игра, и она вам дорого будет стоить, очень дорого!

- Успокойтесь, приятель. Не надо так шуметь.

- Я понял. Никаких денег и никакого обмена услугами. Просто задумали пришить меня, но вы ошибаетесь в своих расчетах. - Он опять опустился на стул и некоторое время молчал, потом снова заговорил: - Запись - моя специальность. Знайте же, что я переписал это на другую кассету и отдал ее в надежные руки.

- Думаю, я поступил бы так же, если б умел обращаться с этим устройством. Поверьте, мне даже проигрыватель не всегда удается включить. И я никогда не пользуюсь фотоаппаратом, даже таким, который все делает сам.

Ученик-шпион бросил на Аликино тревожный взгляд и слегка покраснел.

- Копия кассеты у Леды. Не обольщайтесь. Я ведь уже сказал вам - моя жена способнее меня.

- Не сомневаюсь. Ваша жена знает содержание кассеты?

- Разумеется. Поэтому вам придется забрать обе кассеты. А это многовато, не так ли?

- Вы хорошо знаете вашу жену?

- Что вы хотите сказать?

- То, что сказал.

- Ничего не упустили, - мрачно согласился Дарио. - Да, я знаю, что у нее есть любовник. Мы разошлись с нею, но остались друзьями.

- Где сейчас ваша жена?

- В надежном месте.

Чаша была уже переполнена. Аликино печально вздохнул, но постарался подавить жалость. Нет, это даже нельзя назвать убийством - это было просто устранение совершенно безликого человека, безнадежно проигравшего дело. Да какое там преступление, это скорее даже гуманное деяние. Ему вспомнился вдруг Ортензио Ангели.

- Мне жаль, Дарио, или Орфей, как вам больше нравится, но вы не рождены быть разведчиком, кем так пылко мечтаете стать. Вы не умеете лгать. Искусство лжи - главное в нашей профессии.

Дарио побледнел и попятился, с грохотом опрокинув стул. Только в этот момент Аликино обнаружил, что забыл в гостинице глушитель.

- Ложь, чтобы она выглядела правдоподобной, нужно придумывать хладнокровно. А вы слишком торопились встретиться с пресловутым Адонисом.

- Вы хотите сказать...

- Что ваша жена, вот она действительно сумела стать шпионкой, правда, скорее на словах, чем на деле. Она завербовала одного южноамериканца, своего любовника, если не ошибаюсь. Но это вы знаете лучше меня.

- Конечно знаю.

- И никакую кассету вы никогда не отдали бы вашей жене. Не существует на свете другой записи. Зачем вам было делать дубль? Чтобы передать кому-то? Кому? У вас нет друзей. Вы никому не доверяете. В принципе это правильно. Но иной раз, когда нужны надежные люди, их не так-то просто найти.

Аликино уже некоторое время следил за экраном телевизора, где еще шел фильм. Было ясно, что он уже заканчивается. Человек с пистолетом в руке куда-то бежал со всех ног.

Аликино включил звук на полную мощность и спустил курок в тот самый момент, когда человек на экране - то ли полицейский, то ли преступник - тоже выстрелил несколько раз.

Выстрелы эхом отозвались в тысячах домов города.

3

Тук тук-тук...

Он услышал звуки шагов рано утром, около шести. Медленные, глухие и очень тяжелые, словно тот, кто ходил, передвигался с трудом. Более того, вынужденный прислушиваться, потому что уже не удавалось больше уснуть, Аликино отметил их размеренный ритм на три доли. Казалось, это очень медленный вальсирующий шаг: тук тук-тук, тук тук-тук, раз два-три. Впрочем, нет, первый звук по сравнению с другими двумя определенно производился палкой, на которую опирался неведомый человек, шагавший наверху и беспокоивший его.

Раздражение несколько унялось, потому что тот, кто ходил по комнате над его головой, был, несомненно, инвалид, возможно старик, передвигающийся с помощью палки. Ему вполне можно было посочувствовать.

Но Аликино отнюдь не был расположен отказываться от спокойного отдыха. Прощай, сладкий утренний сон, который он предвкушал с особым удовольствием именно теперь, когда ему не надо было рано вставать. Прощай, мирная дремота при мягком свете дня, пробивающемся сквозь шторы, - он вспомнил, с какой любовью вешал такие же в своей квартире в Бруклине, - за которой следовало медленное, ленивое пробуждение, идеальное для того, чтобы беззаботный день отдыха начался в наилучшем расположении духа. По давней, очень давней привычке, сложившейся из ритуала, который он методично совершал по утрам в выходные дни, он знал, что от настроения, в каком он проснется, во многом зависит его самочувствие в течение всего дня.

Оставаясь в постели, без всякого желания встать, но уже открыв глаза, глядя в потолок и прислушиваясь к шагам, которые так внезапно разбудили его, Аликино реально оценил ситуацию.

Мало сказать, неприятная, - тревожная ситуация, если проецировать ее хотя бы на ближайшее будущее. Человек с палкой - что это был старик, он уже не сомневался, - как нередко бывает с пожилыми людьми, имел, видимо, привычку подниматься очень рано. И если он встает в шесть утра, а может и раньше, то будет отнимать несколько часов сна у неудачника, который спит в комнате под ним, - лучшее, самое лучшее для отдыха время, именно эти последние часы физиологического цикла сна.

Он не мог досадовать на конструкцию здания - оно было одним из самых престижных в аристократическом районе Порта Пинчана, построено в начале века, а материал тогда не экономили. Комнаты были просторные, полы и потолки - солидные, а не какие-нибудь тоненькие, словно лист бумаги, как в современных домах.

Однако должно же быть какое-то спасение от этих шагов.

Позднее около девяти часов, осторожно постучав, вошла Фатима, и только тут Аликино заметил, что шаги прекратились. Он решил ничего не говорить матери. Не хотел выглядеть чересчур привередливым, и к тому же ведь еще неизвестно, повторится ли эта неприятность: пессимистические прогнозы, которые он построил, могли быть плодом его вызванной недосыпанием возбужденной фантазии.

- Хорошо спал? - Не дожидаясь ответа сына, Фатима поставила поднос, который принесла, и прошла к окну раздвинуть шторы и распахнуть ставни. Солнечный свет залил комнату.

- Вот что прекрасно в Риме - тут всегда солнце. А ведь уже ноябрь. Какое сегодня число?

- Четвертое.

Аликино чувствовал себя счастливым. Скверное пробуждение уже почти забылось. Он внимательно посмотрел на мать при ярком свете дня и обомлел от изумления.

Годы, казалось, прошли мимо Фатимы, лишь едва затронув ее. Черты ее лица были как бы слегка сглажены и смягчены временем, а фигура словно уменьшилась. Ее возраст невозможно было определить, а ведь ей уже исполнилось восемьдесят лет.

Аликино понял, почему вернулся сюда. Силуэт матери, стоявшей против света, вызвал у него гомеровские реминисценции. Она представилась ему богиней, передвигающейся в каком-то зачарованном месте, в одной из тех редких и таинственных бухт, где море, песок и небо все еще принадлежат какой-нибудь мифологической эре или раннему детству человечества.

Он приехал ночью. Выйдя из дома Дарио, взял такси и всю дорогу обдумывал, как поступить дальше. И в конце концов оказался не у гостиницы, а на пороге дома матери.

Ему показалось вполне естественным, что он знает этот адрес, который ни у кого не выяснял, даже у Memow, и не помнил, чтобы называл его шоферу такси.

Фатима открыла дверь и встретила сына приветливо, но без удивления. Казалось, она ожидала его и не минуло двадцати лет с тех пор, как они виделись последний раз. Смысл этой долгой разлуки несколько прояснился в признании Фатимы, сказавшей, что она никогда не сомневалась, что увидит сына, прежде чем уйдет навсегда.

"Прежде чем уйду навсегда". Именно так она и сказала вместо "прежде чем умру".

Их встреча не была омрачена ни одним из печальных воспоминаний прошлого, ни словами огорчения или сожаления. Аликино объяснил, что работал в Америке, и мать встретила это известие с легким удивлением. Она была убеждена, что он уехал в Рим и остался там. Больше они, пожалуй, ни о чем не говорили. Мать проводила сына в спальню, которая, казалось, была приготовлена для него. Пожелала ему спокойной ночи и удалилась.

Завтрак - молоко и шоколад - был тем же самым, какой он любил с детства.

- Вчера вечером я не смог тебя рассмотреть как следует. Ты изумительна, мама.

Фатима смутилась. Она едва коснулась губами края своего стакана, как птичка.

- Поешь еще. Это ванильные вафли. По-прежнему любишь их?

- Знаешь, мама, мы с тобой похожи сейчас на мужа и жену. Стареть - это совсем неплохо.

- Кино, не заставляй меня краснеть.

- Почему?

- Потому что у меня еще уйма сказочных планов.

- Но это правильно. Я тоже только теперь и начинаю жить. И представляешь, у меня впереди еще по меньшей мере сорок лет.

По лицу Фатимы пробежала тень.

- Не говори так, Кино.

- Думаешь, накликаю беду?

- Нет, но то же самое утверждал твой отец. - Она собрала остатки завтрака и сложила их на поднос. - Ты ведь не будешь весь день лежать.

- Сейчас встану. Мне нужно сделать кое-какие несложные дела. Велю прислать вещи из гостиницы.

- Мне тоже надо уйти.

- Хочешь, провожу тебя?

- В другой раз. Сегодня у меня дело, которое я должна сделать одна.

- Что-то такое, чего я не должен знать?

- Это сюрприз. Я готовлю тебе сюрприз.

Аликино потянулся и посмотрел на пижаму, которая была на нем. Новая, точно по его размеру. В полоску, будто он сам выбирал ее.

- Мама, тебе нравится жить в Риме?

- Обожаю этот город.

- Ты не говорила мне, в каком году переехала сюда.

- В семьдесят втором. Джустина заболела, и я не могла оставить ее одну. Она умерла в семьдесят пятом, бедная моя сестренка. Ей было только пятьдесят пять лет.

- А дом в Болонье?

- Он так и стоит пустым. Я больше не возвращалась туда.

Она направилась с подносом к дверям, но двигалась не спеша, и была, как всегда, спокойна.

- Мама, а кто живет над нами?

Фатима взглянула на потолок.

- Никто не живет.

И ушла.

Аликино тоже посмотрел на потолок, потом, пожав плечами, поднялся с постели. Шаги, разбудившие его, видимо, доносились из какой-то другой квартиры. Наверное, просто долетал откуда-то этот звук, как и всякий другой шум. Он улыбнулся, представив себе старика, который маршировал там строевым шагом. Или, вернее, "римским шагом" - так называемым - парадным.

Он поклялся, что больше не станет вспоминать прошлое и думать о событиях, утративших всякую важность и смысл. Должна была существовать какая-то умственная гимнастика, способная ориентировать мысли на будущее, особенно теперь, когда ему предстояло построить себе совершенно новую жизнь.

Но прошлое внезапно грубо схватило его своими неощутимыми и крепкими руками, когда, осматривая квартиру, он оказался в обширной библиотеке. Эти книги. Все эти книги он превосходно знал. Те самые, что находились когда-то в кабинете его отца.

Отчего же Фатима, не пожелавшая в сорок шестом даже видеть их, перевезла книги с собой, в Рим? К тому же она ведь только что сказала, что дом на виа Санто Стефано так и стоит пустым. Аликино пришлось признать, что мать, не имевшая для него как для ребенка возраста, родилась в 1905-м, и некоторые ее странности, кое-какие неувязки в ее словах могли объясняться естественным процессом старения.

Он взял какую-то книгу и принялся листать ее.

Тук тук-тук. Он снова услышал шаги. Медленные, еще более тяжелые, чем несколько часов назад. Они пересекли потолок по диагонали и затихли.

Возможно, из-за тех же возрастных изменений памяти Фатима не помнила, что в квартире наверху кто-то живет, причем кто-то, у кого на ногах были, казалось, железные подковы.

Вот почему, оплатив счет в гостинице "Гальба", Аликино решил зайти в одну фирму, занимающуюся тепло- и звукоизоляцией.

Сколько будет стоит покрыть потолок звуконепроницаемым материалом? Техник, к которому Аликино обратился с этим вопросом, что-то подсчитал и сказал, что сумма будет довольно значительная, а результат гарантируется не на сто процентов. Кроме того, комната перестанет "дышать", иными словами, станет теплее из-за того, что воздух в ней будет застаиваться и зимой, и летом.

Потом, зайдя в "Ай-Эс-Ти", Аликино поручил сотруднице отправить срочный пакет в центральное управление. Бандероль содержала все пленки, которые Дарио сложил в коробку из-под обуви.

Мать уже легла спать, когда Аликино вернулся. Таким образом ему не пришлось давать никаких объяснений, и он решил провести опыт: он ляжет спать в другой комнате. Он выбрал диван, стоявший в столовой. Теперь, перебравшись на новое место, Аликино оказался довольно далеко от ванной, а так как с некоторых пор он ощущал симптомы гипертрофии простаты, то по ночам ему нередко требовалось ходить в туалет. Придется потерпеть. Это же только эксперимент.

И оказалось, он провел его совершенно напрасно.

Еще не было и шести утра, как старик опять начал ходить над головой. Более того, прямо по голове. Именно такое ощущение испытывал Аликино, возможно, потому, что не было никаких других шумов, но скорее все же оттого, что не знал, как спастись от этих шагов.

Он сразу же вернулся в свою спальню.

Тук тук-тук...

Вскоре неутомимые шаги стали слышны и здесь.

Кроме комнаты матери, Аликино побывал во всех остальных помещениях обширной квартиры, пробуя заснуть. В конце концов он вынужден был подавить истерический смех. Казалось, шаги преследовали его. Это же какой-то абсурд, внушал он себе. И все же старик разгуливал по своей квартире, словно по парку. Он расхаживал по всему дому.

Когда шаги прекратились, Аликино поднялся этажом выше. Позвонил несколько раз в дверь этой квартиры с точно такой же планировкой, как у матери, но никто не открыл ему.

Возможно ли, чтобы там никто не жил?

Прошло несколько дней, совершенно пропащих для Аликино, одержимого этими шагами, не дававшими ему покоя.

Он боялся их и просыпался теперь все раньше и раньше в ожидании, когда они раздадутся вновь.

Ситуация стремительно осложнялась. Аликино со страхом отмечал, что старик не только расхаживал взад и вперед по всей квартире, но с нарастающим крещендо становился все более неутомимым. За исключением нескольких часов ночью и небольшого перерыва днем эти шаги не прекращались ни на минуту. Представление о старике, передвигающемся с помощью палки, сменилось в сознании Аликино образом запертого в клетке зверя, который бросался туда-сюда в приступе клаустрофобии. Зверь о трех ногах?

Когда Аликино больше уже не мог отвлечь себя, не мог притворяться, будто не слышит этих невыносимых звуков, он попросил мать объяснить, что там происходит. Поначалу она пыталась отрицать очевидное, но однажды вечером, когда они ужинали в большой столовой, наконец согласилась поговорить о загадочных шагах.

- Мы скоро переедем в другую квартиру, - сказала она. - Это и есть сюрприз, который я хотела сделать тебе. Я нашла наконец дом, какой мне всегда хотелось иметь. Продаю обе квартиры, эту и ту, что наверху, и покупаю другую.

- А что, разве квартира наверху твоя?

- Она осталась мне после смерти твоей тетушки Джустины. Это была ее квартира.

- До какого возраста она танцевала?

- До сорока пяти лет она еще была звездой. Потом у нее постепенно и безвозвратно стали отниматься ноги.

- Паралич?

- Какая-то болезнь, которую врачи не смогли определить и в конце концов оставили мою сестренку на произвол судьбы. Она больше не могла ходить. Чтобы передвигаться, ей пришлось сесть в кресло на колесиках. Тогда я и приехала в Рим. Эта квартира продавалась, и я купила ее.

- Почему ты перевезла сюда книги, которые были в Болонье?

- Об этом попросила Джустина. Она надеялась найти в них ключ к своему выздоровлению. - Фатима шумно высморкалась. - Какое это было мучение. Нельзя было наказать ее более жестоко.

Слушая рассказ матери, Аликино вспомнил начало карьеры своей тетушки, триумфальный успех, какой она имела во время войны, выступая в театрах Европы, в городах, оккупированных нацистами. Джустина была очень красивой девушкой. Слава сделала ее прямую осанку балерины еще высокомернее.

В памяти Аликино воспоминание о ней заметно стерлось. И в самом деле, он лишь изредка вспоминал тетушку, да и то только в связи с ужасной болезнью, поразившей ее.

- Квартира наверху пустует уже десять лет?

Фатима задумчиво кивнула.

- Квартира пустая, но она еще там. - Фатима отвела глаза, чтобы не встретиться с внимательным взглядом сына. - Уже давно не слышно было ее шагов. Наверное, сейчас она забеспокоилась, моя сестренка. Она знает, что я продаю ее дом, и решила уйти.

- Тайный, загадочный Рим...

- Скоро увидишь, Кино, увидишь новый дом.

- Где он находится?

- На виа Джулия. Это одна из волшебных улиц Рима.

На следующее утро Аликино проснулся, как всегда, рано. Разбудили его не шаги, а ожидание, что он вновь услышит их. Однако шагов не было слышно. Весь дом был погружен в полнейшую тишину.

Когда Фатима ушла, Аликино решил порыться в ящике, где, как он заметил, мать держала ключи, и сразу же нашел то, что искал.

Он медленно поднялся по лестнице.

Дверь в квартиру была защищена двойным замком. Аликино отпер его и вошел.

На него пахнуло затхлым воздухом и пылью. Сквозь закрытые ставни проникали полоски света. Квартира была совершенно пустой, никакой мебели, на полу валялся разный мусор - какие-то обертки, пустые бутылки.

Аликино прошел по коридорам и комнатам. В просторной гостиной он обнаружил несколько предметов - скамеечку, небольшой столик, кресло на колесиках, широкое, словно трон.

В углу, на полу, он увидел розовые балетные туфельки с плоскими твердыми носками, которые балерины надевают для классического танца.

Но почему их три?

Правая, левая. А третья?

Аликино поднял ее, чтобы рассмотреть получше. Она, казалось, была предназначена для третьей ноги.

Несомненно, для центральной ноги.

Не было, значит, никакой палки, а были только туфельки для трех ног. Вот почему был и тройной ритм шагов. Тук тук-тук, тук тук-тук, раз два-три...

4

Однажды в середине ноября, торопливо поужинав, Фатима сумела уговорить сына отправиться вместе с ней посмотреть квартиру на виа Джулия. Это был решающий визит, от которого - так она дала понять - зависела покупка.

В девять вечера? Конечно, это было не самое подходящее время для осмотра квартиры. Но владелец, желавший продать ее, жил там один и целыми днями отсутствовал. Кроме того, объяснила Фатима, этот господин был довольно эксцентричным типом. И в самом деле, желая продать квартиру, он тем не менее выражал явное недовольство, что вынужден принимать незнакомых людей, бесцеремонно совавших нос в его домашнюю жизнь, и потому определил рамки такого беспокойства - самое большее час, вечером после ужина.

Аликино отказался бы от подобной затеи, скорее стал бы искать другую квартиру, потому что не считал разумным покупать эту, лишь мельком осмотрев ее при электрическом свете, но Фатима, успевшая за пару месяцев побывать там, хоть и очень недолго, три раза, была очарована ею. Квартира была просторная и престижная, именно такая, какую ей хотелось иметь. Вдвоем, конечно, лучше смотреть, но Аликино был уверен, что ничье мнение не повлияет на выбор, который она уже сделала.

- Не будем говорить, что ты мой сын, - предупредила Фатима, когда они направились к подъезду.

- Я же тебе говорил, что мы похожи на мужа и жену.

- Ты, как всегда, очень мил, Кино. Скажем, что ты мой племянник.

- Но почему мы вообще должны ему что-то объяснять?

Вместо ответа Фатима позвонила в колокольчик.

Прием был откровенно враждебный. Как только они вошли, владелец квартиры внимательно посмотрел на большие часы с маятником, стоявшие в прихожей. Это был прямой намек на то, чтобы было соблюдено обязательное условие - не более часа.

Аликино сразу же почувствовал какую-то неприязнь и к квартире, и к человеку, жившему тут. Часы с маятником издавали вибрирующий звон, в котором слышалось что-то мрачное и зловещее. В помещении было слишком темно и стоял сладковатый запах горелой смолы. Запах этот никогда прежде не встречался Аликино и теперь показался чрезвычайно неприятным.

- Обычный, весьма приятный запах, - кротко и с восхищением возразила Фатима, - напоминает аромат сандалового дерева.

Хозяин - а он был высокого роста, импозантный, с черными пронзительными глазами, в красном халате до пят, расписанном арабесками, - казалось, оценил слова Фатимы. Обозначив улыбку, он внимательно осмотрел ее с ног до головы. Она перенесла осмотр без всякого смущения. Очевидно было, что подобное происходит не впервые.

Аликино почувствовал себя исключенным из этого инфернального общения, которое установилось между ними. Несколько раздраженный, он проследовал за хозяином внутрь квартиры, вошел в просторную гостиную, где с трудом смог рассмотреть очертания комнаты.

- Нельзя ли включить свет?

- Свет включен полностью, - ответил человек, обнаружив хорошо поставленный бас. - Не выношу яркого света.

- Я тоже, - прошептала Фатима.

Аликино хотел побыстрее закончить этот формальный осмотр, но хозяин теперь уже больше не торопил их. Мало того, обращаясь к Фатиме, он не только подчеркивал отдельные достоинства комнат, но был щедр и на советы, как лучше обставить их. Казалось, он наконец нашел покупателя, которого искал, так как, похоже, лишь немногие, ему одному ведомые люди, были достойны жить в этом здании шестнадцатого века. Фатима с удовольствием внимала ему.

Повсюду были ковры, циновки, подушки, какие-то деревянные идолы, старинное оружие, а все вместе соответствовало вкусу хозяина, который Аликино находил слишком погребальным.

Закончив осмотр, Фатима сказала, что она счастлива, что квартира чудо, как раз именно то, о чем она всегда мечтала, с тех пор как оказалась в Риме.

- Не правда ли, Кино?

Сын охотно ответил бы ей, что квартира ему нисколько не нравится, но не хотел обсуждать это в присутствии хозяина, к тому же ему не терпелось как можно скорее уйти отсюда, поэтому он заметил только, что она кажется ему слишком большой. Фатима возразила, утверждая, что комнат здесь как раз столько, сколько необходимо, - две спальни для них, еще две для возможных гостей, еще одна для столь же возможной постоянной прислуги, кабинет, гостиная, столовая. Просто идеальная квартира. К тому же стоит она не так уж и дорого.

Хозяин незаметно оставил их вдвоем.

Аликино постарался подавить раздражение, которое вызывал у него запах горелой смолы, да и все остальное в квартире, и согласился, что, хваля ее размеры, мать была права. Он подумал, что, если привести помещение в порядок, оно приобретет совершенно другой вид. В то же время он пытался понять, почему хозяин вызывает у него такое отвращение. Между этим человеком - а ему можно было дать лет сорок - и Фатимой не было, не могло быть ничего, кроме мимолетной симпатии. Выходит, он ревнует мать?

Он невольно улыбнулся и, почти успокоившись, смог оценить травяной настой, который хозяин дома, сделавшись вдруг приветливым амфитрионом, пожелал предложить гостям.

- Чем вы занимаетесь?

Аликино ответил не сразу, пытаясь припомнить, где он мог видеть этого человека или кого-то очень похожего на него.

- Я? Я на пенсии.

- Всего несколько дней, - уточнила Фатима. - Он много лет жил в Америке. А вы, синьор, чем занимаетесь?

- Торговлей. Импорт восточной утвари.

- В традиции виа Джулия, улицы антиквариата, - заметила Фатима.

- Я оставляю эту квартиру, потому что должен далеко и надолго уехать. Вопреки ожиданию Аликино мать не выразила ни капли огорчения. Человек с улыбкой добавил: - Я не сказал, что продаю ее, я предпочитаю говорить покидаю квартиру, потому что знаю, в ней будут жить достойные люди.

Они выпили и другого настоя. Этот горячий напиток вызвал у Аликино легкое и приятное головокружение. Они побеседовали еще немного и без труда пришли к соглашению о передаче собственности и оплате. Фатима и Аликино могли вступить во владение квартирой со 2 декабря.

Когда мать и сын ушли, пробило одиннадцать часов.

- Какой утонченный человек, - сказала Фатима. - Правда же, он понравился тебе?

Аликино наконец понял, на кого тот походил. На одного лоточника, который до войны продавал чудотворные лосьоны на скотном рынке в Баретте. Но он не захотел огорчать мать этим отнюдь не аристократическим сходством, которое было к тому же поразительным.

Фатима с сыном серьезно занялись упаковкой вещей для переезда на новую квартиру. Аликино, вновь пересмотрев книги отцовской библиотеки, высказал намерение продать их. Но Фатима была против. Укладывая книги и бумаги в большие коробки, Аликино случайно обнаружил таблицу соответствий Расула, которую составил в апреле 1946 года. Бумага прекрасно сохранилась - она, казалось, стала еще новее, чем прежде.

Аликино перечитал последние две строки:

1965 - У АЛИКИНО РОЖДАЕТСЯ ДЖАКОМО

1985 - УМИРАЕТ АЛИКИНО В ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ (ДЖАКОМО В ЭТО ВРЕМЯ ДВАДЦАТЬ ЛЕТ)

Обеими руками совершенно хладнокровно он скомкал бумагу и выбросил ее в мусорное ведро.

Помощь, которую он оказывал матери, не заставила его позабыть собственные дела.

Он позвонил в римский филиал "Ай-Эс-Ти". Ему ответила та же сотрудница, что и прежде. Нет, из центрального управления не было никаких писем для него, никакого чека для синьора Маскаро нет.

Второго декабря, в понедельник, состоялся переезд из Порта Пинчана на виа Джулия. Когда Аликино вошел в новую квартиру, его ожидало поразительное открытие.

Недоставало одной комнаты.

Он знал, что их должно быть семь, а оказалось шесть.

Фатима засмеялась:

- Но это же абсурд. Было темно в тот вечер. Ты ошибся.

Объяснение не убедило Аликино. У него возникло ощущение, будто его обманули, надули. Он был абсолютно уверен, что в тот вечер, когда они осматривали квартиру, исчезнувшая комната была на месте. Он помнил даже ее обстановку: его поразила тогда огромная медно-латунная жаровня, стоявшая посреди комнаты на полу. Более того, разве не оттуда, не из этой жаровни исходил запах горелой смолы? Аромат сандалового дерева?

Утешительные - почему чересчур утешительные? - слова матери, продолжавшей считать его жертвой какого-то ослепления, лишь слегка успокоили Аликино. Ему гораздо легче стало после беседы с одним весьма пожилым синьором, знатоком истории виа Джулия, который объяснил, что квартиры в самых старых зданиях на этой улице много раз переделывались, поэтому первоначальную планировку нередко уже и не узнать. Нечего и удивляться, что комнаты иной раз увеличивались или уменьшались. Очень важны были, по мнению старого синьора, зафиксированные в документах характеристики комнат, но дальнейшие его объяснения оказались слишком сложными для Аликино.

Очевидность была неоспоримой, как считала Фатима, и комнат наличествовало только шесть. И все же Аликино отчетливо припоминал ту огромную жаровню в восточном стиле. А запах смолы все время стоял в доме оттого, что кто-то продолжал ее жечь? Но Фатима клялась, что в квартире не было никакого запаха, разве только от свежей побелки.

Он постарался примириться с новым жилищем. И действительно, в каких-то деталях оно слегка напоминало квартиру на Порта Пинчана, но Аликино казалось, будто он живет в мрачном жилище какого-нибудь рыночного зазывалы. Когда же, возвращаясь домой, он входил в прихожую, ему всегда слышалось, будто его приветствует мрачный бой часов с маятником. Вдобавок диваны Фатима заменила огромными и неудобными подушками, разложенными на полу. Вот почему Аликино искал любой повод, чтобы находиться здесь как можно меньше. Правда, он не терял надежды, что постепенно привыкнет.

Фатима, напротив, все реже выходила из дому и все свое время посвящала украшению и убранству квартиры. Она даже пела, чего не делала никогда прежде. Милая сумасбродка, с нежностью подумал Аликино в тот вечер, когда ужин был особенно веселым. Мать и сын, обычно употреблявшие не больше наперстка вина, на этот раз выпили несколько бокалов. Волосы Фатимы, по большей части еще совсем черные, были собраны в великолепный узел и заколоты бриллиантовой пряжкой. На ней было элегантное платье цвета шампанского, выглядевшее подвенечным нарядом.

- Кино, представляешь, ведь через неделю Рождество!

- Уже Рождество? В Риме с его ясным небом и ярким солнцем как-то забываешь о Рождестве. Днем хожу даже без пальто.

- Что думаешь делать в Рождество?

- Еще не думал. Хотелось бы поехать куда-нибудь, где все-таки есть снег. А ты?

- Я тоже думаю уехать. Не возражаешь, если мы отметим этот праздник немного раньше.

- Не возражаю, мама.

- Надеюсь, ты уже привык к новому дому?

Аликино кивнул, наполняя бокалы.

- Тебе все еще кажется, что недостает одной комнаты?

- Нет, должно быть, мне почудилось из-за того настоя, который пил в тот вечер.

- Счастливого Рождества, Кино.

- Счастливого Рождества, мама.

Ночью Аликино приснилась в каком-то изуродованном, кошмарном виде таблица соответствий Расула. Он без конца ворочался с боку на бок, но не в силах был отогнать мучившую его картину пламени и костров, от которой начинала ярко пылать навязчивая мысль: все Маскаро сгорали в огне на Рождество в возрасте шестидесяти лет от руки или по воле своих двадцатилетних сыновей.

Но не эта мысль внезапно разбудила его. Он проснулся в холодном поту от стиснувшего горло страха и отчетливо услышал, как мужской голос, жалобный, но настойчивый зовет мать: "Фатима! Фатима!"

Зов доносился непонятно откуда, но не снаружи, а из самого дома. И это был голос бывшего владельца квартиры, человека, которого Аликино называл рыночным зазывалой. Его присутствие было почти ощутимым: наверное, он никогда и не покидал этот дом.

На следующее утро Фатима исчезла.

Словно улетучилась, ничего не унеся с собой. Ушла в чем была, наверное все в том же платье, которое надела для ужина с сыном. Но куда она могла скрыться?

Сын не стал искать ее. На самом деле он знал, где находилась мать. Милая сумасбродка вовсе не покинула дом - она ушла жить с ним в комнату, которой недоставало. Он, этот лоточник, рыночный зазывала, торговец залежавшимися восточными товарами, ожидал ее, греясь возле пахучего огня огромной жаровни.

Бабушка Фатимы, другая милая сумасбродка, тоже исчезла, когда ей было восемьдесят лет, в 1905 году. Она убежала с каким-то приезжим (бродячим торговцем?) и даже якобы родила дочь.

Аликино улыбнулся. Он представил себе тот необыкновенный день, когда из тайного чрева квартиры донесся громкий крик новорожденного.

5

Двадцать третьего декабря, в понедельник, Аликино сделал два телефонных звонка.

Первый, во второй половине дня, в римский филиал "Ай-Эс-Ти". Сотрудница ответила, что для него есть известие, которое он ждет. Как раз только что получен телекс из Нью-Йорка. В нем сообщается, что господину Маскаро выписана премия в размере полугодового оклада. Деньги можно получить в лирах в Ссудном банке в Риме. "Ай-Эс-Ти" подтверждала свое вошедшее в поговорку реноме серьезного учреждения.

Второй звонок он сделал в девять вечера. Ему ответил Джакомо. Голос молодого человека звучал непривычно весело и возбужденно. Аликино решил, что это из-за денег, нежданно свалившихся в дом, где прежде их всегда недоставало.

- Чао, папа. Я бы и сам позвонил тебе, если б знал, где найти тебя.

- Хочу поздравить тебя и твою маму.

- Что ты делаешь в Рождество?

- Еще не решил. Думаю поехать куда-нибудь на первом же попавшемся поезде.

- А отчего бы тебе не сесть в поезд, который идет в Кальбен?

- А где это - Кальбен?

- В Баварии. Чудесное место. Там можно покататься на лыжах и вдоволь надышаться кислородом. Я поеду туда со своей девушкой.

- Правильно, развлекись как следует. Деньги нужны?

- Главное, что я хотел сказать тебе: мне удалось уговорить маму поехать с нами. Ты ведь знаешь, она никогда не уезжает из Рима.

- Знаю.

Джакомо немного поколебался, потом продолжил:

- Почему бы и тебе не поехать с нами?

- Мне? - Аликино не ожидал такого предложения. Он попытался выиграть время. - Но я не умею кататься на лыжах.

- Думаю, что наша общая встреча была бы благотворна для всех.

- И для тебя тоже, Джакомо?

- Для меня прежде всего.

- Дай мне адрес.

- Имей в виду - он на немецком языке.

- Я когда-то хорошо знал его.

Джакомо продиктовал адрес, и Аликино аккуратно записал его. Это была гостиница.

- Не знаю, смогу ли, но постараюсь приехать, - пообещал Аликино. Джакомо... ты слышишь меня?

- Да, конечно. Куда же я денусь?

- Я думал, оборвалась связь...

- Мы отправляемся завтра утром, в шесть. А ты можешь сесть на поезд, который уходит из Рима в два часа. Сделаешь пересадку в Милане и приедешь в Кальбен утром в Рождество, в десять часов. Буду встречать тебя на вокзале.

- Ты все хорошо придумал. А если бы я не позвонил тебе?

- Я чувствовал, что позвонишь.

- Спасибо, Джакомо. Спасибо за твою заботу.

Аликино принялся старательно собираться в дорогу. Зимних вещей у него было немного. Он купит в Кальбене, что будет нужно. Роясь в ящиках, он обнаружил большой тяжелый пакет. Это были страницы, написанные Memow.

Просматривая их и перечитывая отдельные места, фразы, Аликино испытал необыкновенное волнение. На этих страницах без единой помарки была запечатлена жизнь другого Аликино - "сухой ветви". Вся его история, хотя и осталась незаконченной, представляла собой настоящий роман. Роман, сочиненный компьютером. Наверное, следовало отнести издателю и опубликовать. Какое имя можно было бы поставить на обложке? Кто его автор? Memow, несомненно. Но как доказать, что роман действительно является плодом творчества умной машины? Издатель решит, что это всего лишь прием, который писатель придумал в надежде создать бестселлер. С другой стороны, он читал в каком-то журнале, что в Америке некоторые писатели, когда не хватает собственных мыслей, обращаются за помощью для решения своих литературных проблем к различным компьютерным программам.

В отличие от квартиры на Порта Пинчана, здесь, на виа Джулия, имелся небольшой камин. Листы скопом оказались в огне, скручиваясь и вспыхивая ярким, но недолгим пламенем. Они горели так, словно это и в самом деле была какая-то сухая ветвь. И этот Маскаро скончался в огне? По дому распространился резкий запах горелой бумаги. Запах смолы больше не ощущался, с тех пор как Фатима укрылась в исчезнувшей комнате.

Аликино пришла мысль позвонить Ванде, потом он передумал. Ванда вполне могла устроить ему какую-нибудь неприятность. Потребовать, например, чтобы он провел с ней Рождество. Впрочем, она не из тех, кто рискует провести этот праздник в одиночестве.

Он опять подумал о Джакомо. Этот юноша - его сын? - был толковым парнем. Он явно хотел, чтобы родители не расставались и жили по-прежнему вместе. Эту возможность он как сын видел. Аликино ощущал, что его сильно, без примеси чего-то недоброго, волнует мысль о встрече с Дианой. Что произойдет? Он не представлял себе этого и даже думать не хотел, как поведет себя при встрече. Он предпочел положиться на волю судьбы - пусть будет как будет.

Пока такси, с трудом лавируя в потоке машин, медленно везло его на вокзал, Аликино заметил, что в Риме, хоть он и залит солнцем, все же немало признаков Рождества. Центральные улицы украшены высоко подвешенными разноцветными гирляндами, в витринах магазинов, заполненных покупателями, были выставлены украшенные золотистыми и серебряными нитями рождественские елки, конечно из пластика, как в Америке, и сверкали яркие стеклянные шарики.

На вокзале его ожидал сюрприз, мало сказать неприятный. Внезапно объявили о приостановке движения, почти все скорые поезда были отменены.

Вокзал походил на растревоженный муравейник. Пассажиры - огромнейшая толпа - с криком устремлялись с одной платформы на другую, в зависимости от всяких путаных известий, поступавших неизвестно откуда и мгновенно распространявшихся, рождая надежду, которая не оправдывалась, после чего возникало еще более сильное огорчение.

Недовольство сопровождалось оглушительным хором протеста и возмущения. Железнодорожники разводили руками, как бы подтверждая свое бессилие, невозможность что-либо предпринять, подать поезда, которых нет и в помине. Но пассажиры не теряли надежды уехать, и лишь очень немногие примирившиеся с судьбой покидали вокзал.

Подать поезда, которых нет...

И вдруг каким-то образом именно так и случилось. Во всяком случае для Аликино.

Действительно, предшествуемый жалким, натужным гудком, похожим на стон раненого животного, подошел и остановился у самой дальней платформы длинный состав.

Было семь часов вечера.

И хотя толпа поредела, нетрудно было представить, как бросятся все эти люди к поезду и станут приступом брать вагоны. Но как ни странно, ничего подобного не произошло, словно поезд, который, как показалось Аликино, появился чудом или по какому-то волшебству, не существовал вовсе и до него не было рукой подать. Никто не подходил к поезду. Казалось, это был какой-то карантинный состав, заполненный больными чумой. Очевидно, все ожидающие на платформе знали, что нельзя садиться в этот поезд.

Аликино этого не знал и, не теряя времени, прошел на платформу, к которой подошел состав.

Никто не садился в вагоны. Никто не покидал их. Двери оставались закрытыми. В окнах, тоже закрытых, виднелись лица, погруженные как бы в пар, который, казалось, заполнял все внутри вагонов. Длинный и молчаливый состав, видимо, был перегружен. Наверное, поэтому никто больше и не садился в него.

Какой-то железнодорожник торопливо пояснил Аликино, что это особый поезд, забронированный, который не зависит от капризов забастовщиков. Да, он отправляется на север, но неизвестно точно, куда именно, поскольку не было никаких указателей на вагонах. Аликино поезд все равно устраивал. Оказавшись на севере, он найдет какой-нибудь способ добраться туда, где ему нужно быть завтра, и сможет провести Рождество с Джакомо и Дианой.

Он попробовал открыть дверь в вагон первого класса, а потом и второго, но ничего не получилось. Казалось, они заперты наглухо.

Когда поезд, издав пронзительный гудок, тронулся с места, Аликино уже отчаялся сесть в него, но тут открылась наконец какая-то дверь, и ему удалось втиснуть в нее чемодан и забраться самому с помощью множества рук, которые подхватили его, пока поезд набирал скорость.

Купе и коридоры были переполнены. Пассажиры сидели на узлах и чемоданах или стояли вплотную друг к другу, и совершенно невозможно было даже шелохнуться. Аликино рассмотрел своих попутчиков. Это были мужчины и женщины разного возраста. Много было стариков и детей. Все выглядели усталыми, испытавшими немало невзгод. Кто знает, сколько времени они ехали уже в таких условиях? Все были бедно одеты, и потрепанный багаж их выглядел жалко. По виду они походили на эмигрантов. Странно только, что они направлялись на север в канун Рождества, когда нормально было бы возвращаться на праздник домой.

Эту нелепость Аликино как-то быстро позабыл, поскольку его удивило другое - язык этих людей, который ему удавалось расслышать в те редкие промежутки, когда затихал шум поезда. Это вовсе не был диалект, одно из множества южных наречий. Нет, эти люди говорили на каком-то языке, который не имел ничего общего с итальянским. Аликино понял это, уловив отдельные скупые слова, торопливо произнесенные кем-то, слова резкие, но исполненные печали, которая тяжелым бременем придавила всех пассажиров.

Аликино попытался сказать что-то. Спросил у человека с небритым лицом, стоявшего рядом с ним в коридоре, куда направляется поезд. Незнакомец взглянул на него потухшим взглядом и жестом показал, что не понимает. Он не отказался от жевательной резинки и поблагодарил каким-то коротким гортанным словом. Что же это за язык такой? Аликино опять попытался заговорить, но безрезультатно. Он сопровождал свои попытки улыбкой, которая не вызывала ответа. Было ясно, что его попутчик не находит ничего веселого в этой ситуации, полной невозможности общаться.

Невозможность общаться относилась только к речи, потому что малейшее движение вынуждало Аликино тотчас вплотную физически соприкасаться с этими людьми. Ему с трудом удалось переместиться вдоль всего вагона, который наполовину был второго класса и наполовину - там, где он вошел, - первого. Но на самом деле тут не существовало никаких различий - люди толпились повсюду одинаково.

Может быть, это был поезд с иностранными беженцами, которые оказались в Италии проездом, направляясь бог весть куда. Аликино попытался представить, откуда они могут ехать, стараясь вспомнить, где находились ближайшие очаги войны. Но ничего не смог припомнить.

Низкие тучи закрывали луну, отчего тени становились еще мрачнее. Поезд следовал без всяких остановок. Он двигался равномерно, скорее медленно, чем затрудненно. За окном почти ничего не было видно, все было покрыто снегом.

Аликино порадовался, что тоже, как Джакомо и Диана, добрался до снега. Конечно, вот и он в конце концов находится в отпуске. Взглянув на часы, показывавшие час ночи, он понял, что 25 декабря уже наступило.

Знают ли все, кто окружает его, что пришло Рождество и многие люди во всех концах света празднуют его, обмениваясь пожеланиями счастья и удачи? Он решил достать из чемодана два сладких пирога, которые купил в ожидании поезда в кондитерской на вокзале. Он разрезал их на куски и предложил попутчикам. Они охотно приняли угощение. Многие ели с такой жадностью, словно были страшно голодны. Не имея возможности поблагодарить Аликино словами, они грустно улыбались ему. Из напитков у них имелась только вода, которая хранилась в каких-то флягах и раздавалась так бережно, будто была на вес золота.

Аликино попытался несколько расшевелить людей и понял, что его присутствие им приятно. И в самом деле, они стали обращаться с ним как с равным, уступили место, вернее, предложили посидеть немного в очередь с остальными.

В какой-то момент от усталости и от человеческого тепла, в которое Аликино охотно окунулся, он позволил сну одолеть его. Это был тревожный сон, беспокойный, переполненный странными видениями. В частности, он оказался вдруг в ситуации, когда у него перехватило дыхание, - стоя на лыжах (а он никогда в жизни не надевал их), он несся по склону прямо в огнедышащий кратер, летел туда с головокружительной быстротой все стремительнее и стремительнее.

Он с облегчением проснулся, разбуженный пением, звучавшим все громче и мощнее оттого, что непрестанно присоединялись все новые и новые мужские и женские голоса. Гремел торжественный и скорбный хор, возносившийся к небу из всех вагонов поезда.

Хотя было еще темно, тем не менее наступило утро Рождества. За окнами ничего не было видно, потому что состав точно окутывался плотным туманом.

Поезд проходил через множество туннелей. Аликино решил, что они пересекают Апеннины между Флоренцией и Болоньей. Все его попутчики пели. Многие были взволнованны, по их лицам текли слезы. Аликино захотелось присоединиться к этому фантастическому, могучему хору. Простую мелодию он уже запомнил, он мог петь ее, далее не зная слов.

Вновь прозвучал гудок локомотива. И словно по сигналу, хор внезапно умолк. Раздалось еще несколько настойчивых гудков, и состав начал замедлять ход. И вот - остановка. Наверное, это конец путешествия.

Как только поезд остановился, пассажиры задвигались, но бесшумно, без суеты и стали объединяться в семейные группы. Аликино взял чемодан и вместе со всеми направился к открытой двери.

Мороз был колючий. В тумане виднелись малочисленные, блеклые огни вокзала, который казался небольшим и скромным. Нигде не было никакого указателя местности. Аликино нашел, что станция очень похожа на маленький вокзальчик в Баретте.

Перед поездом на обледенелой платформе ровной шеренгой выстроились мужчины в грубых военных шинелях. Выкрикивая какие-то короткие невнятные приказы, они сбивали пассажиров в колонну, по мере того как те выходили из поезда.

Все повиновались беспрекословно.

Аликино тоже встал в ряд. Он не выразил никакого протеста. Он знал, что никто, даже солдаты, не поняли бы его слов.

В абсолютной тишине колонна двинулась в путь, конвоируемая солдатами. Она шла в плотном тумане, по грязному сухому снегу.

Спустя некоторое время туман рассеялся, и Аликино отчетливо увидел в нескольких шагах от себя сначала высокий столб густого черного дыма, а затем и приземистое здание печи крематория.