"Наследники Борджиа" - читать интересную книгу автора (Дьякова Виктория)

Глава 3 Приказ маршала

Беда! Беда пришла откуда не ждали! – В осиротевшем и погруженном в печаль доме князей Шелешпанских в Москве старый финн Сома, причитая во весь голос, вбежал в покои арестованного уже князя Афанасия, где у ложа тяжело раненного Алексея Петровича вели между собой разговор князь Ухтомский и княгиня Вассиана: – Накликали окаянные! Окружили нехристи обитель нашу!

Занятый безрадостной думой, Никита бросил на Сомыча нетерпеливый взгляд темных, как кусочки малахита, глаз из-под черных соболиных бровей, в котором еще легко читался гнев.

– Да подожди ты, дед, – немного рассеянно одернул он старика, – какие нехристи? Откуда взялись-то? Какая сорока тебе натараторила? Откуда появиться ворогу на Белом озере, да так, чтоб в Москве о том не ведали?

– Да ты поди вниз-то, государь! – Сомыч схватил Никиту за рукав рубахи и потянул его за собой. – Поди. Говорю тебе, гонец от князя Григория прискакал. Прислал батюшка Геласий выученника своего монаха Арсения о помощи с мольбой. Лица на иноке нет от усталости и горя. Идем, идем вниз, государь, он тебе лучше моего растолкует.

– Ну, идем, – пожав плечами, Никита согласился и тяжело вздохнул: – Час от часу не легче делается. Позволь удалиться мне, государыня. – Взглянув княгине прямо в глаза, Никита низко поклонился ей и, не дожидаясь ответа, вышел вслед за Сомычем.

У высокого парадного крыльца под раскидистой широкоствольной липой, по корявому стану которой в сгущающихся вечерних сумерках сновали взад-вперед проложенными дорожками неутомимые трудяги муравьи, Груша поливала из крутобокого глиняного кувшина свежей водицей на руки исхудавшему и запыленному геласиеву гонцу, а затем протянула ему длинное полотняное полотенце, вышитое алыми петухами.

– Лошадей не жалел, гнал что мочи есть, сердечный, – сердобольно заметила она, покачав головой, – вот, хоть помойся, оботрись с дороги. Государь-то сейчас спустится. А ты пока кваску медвяного глотни, только из погреба принесла, холодненький еще, и тестяными орешками с ягодной прожилкой побалуй себя…

– Благодарствую, благодарствую за' доброту твою, – отвечал ей усталый монах, – да нету времени баловаться, милая. Мне б хлеба краюшку, коль не жалко. Да воды глоток…

– Да что жалко-то! – всплеснула руками Груша. – Что жалко-то, родненький! Сейчас хлеба принесу, сколько хочешь ешь, а может, молока крыночку? – спросила она с надеждой.

– Коль не в обузу будет, так можно.

– Сейчас я, мигом, – заторопилась Груша и подхватив юбку, побежала в кухню.

Едва она скрылась на тропинке за густыми зарослями спеющей смородины, на парадном крыльце дома появился Сомыч, а за ним поспешно спустился и князь Никита Ухтомский. Увидев князя, монах низко поклонился ему.

– Здравствуй, инок, – приветствовал его Никита, подходя. – Сказывал мне Сома, что от брата моего, отца Геласия, прибыл ты с Белоозера?

– Верно молвишь, государь, – отвечал Арсений, еще раз кланяясь в землю, – ни дня ни ночи отдыха не ведал я, чтобы довезти до государя Алексея Петровича весть от пастыря нашего.

– Черными хлопотами недругов своих государь наш Алексей Петрович занедужил тяжко, – печально сообщил ему князь Ухтомский, – уж не знаем, когда и оправится. Так что весть твою выслушать он не сможет. Говори мне, что велено.

– Как прикажешь, князь. Да пошлет Господь силы и здравие государю нашему Алексею Петровичу. – Монах перекрестился и снова склонил голову. – А весть моя такова: послал меня батюшка Геласий звать князя Алексея Петровича и тебя, государь мой, на помощь обители нашей. Черная рать бесовская явилась из-за озера и осадила монастырь, а с нею – воины неведомые, то ли ляхи, то ли еще кто. Лезут на стены псы иноземные, хотят разорить и спалить наши храмы, растоптать веру нашу. Так велел передать тебе батюшка Геласий. Младший брат твой, князь Григорий, с дружиной, что оставил ему государь, по первому зову нашему явился. Братья мои – монахи и мужики окрестные – все, кто мог, на стены встали. Но молод очень князь Григорий Иванович. А рать бесовская – дюже хитра и свирепа. Полчище неисчилимое! Князь, нам ведомо, десятка не робкого, да один он. Ратного люду у него – раз, два и обчелся. А загубят его ироды – кто во главе встанет? Потому взывает к тебе, Никита Романович, настоятель наш владыка Варлаам, брат твой отец Геласий и весь край белозерский, кто стар и кто мал: не медли, князь! Проси у государя войско! Скачи на подмогу!

Последние призывные слова дались гонцу уже с трудом. Вложив в рассказ все оставшиеся силы, инок побледнел, на лбу его выступила испарина, он зашатался и – не успел стоявший почти рядом Сомыч поддержать его! – упал без чувств под ноги князя Ухтомского.

Собравшийся вокруг дворовый люд в один голос ахнул от ужаса.

Никита, помрачневший от услышанного до черноты, молча поднял инока на руки и отнес в сени. Осторожно положил на скамью под иконами, поднес свечу к лицу и, обернувшись, позвал несмело заглядывавшую в дверь Лукинишну.

– Поди, взгляни, что с ним.

Старуха послушно скользнула в комнату, но подойти не решалась и в волнении переступала с ноги на ногу, теребя крупные увядшие чесночины на своем ожерелье «от сглаза».

– Что ты без толку топчешься? – сердито глянул на нее Никита. На его высоких загорелых скулах легли глубокие продольные морщины, как два шрама, рассекшие лицо. – Не видишь, человек душу Господу вот-вот отдаст. Быстро неси свои склянки с премудростями…

– А что ж такое наговорил-то ®н, батюшка! – всплеснула руками Лукинична. – Что же станется-то с нами, государь?

– Ты не голоси зря, народ тревожа, – прикрикнул на нее князь. – От дедов известно: пришла беда – отворяй ворота. Да Господь милостив – выдюжим с Божьей помощью. Посланец-то как бы не помер, а?

– Да я сейчас, сейчас, государь, – старуха быстро юркнула в соседнюю дверь и тут же появилась с широкой медной мушормой в руке, в которой плескалась крепко заваренная можжевельником настойка.

– Живехонек, живехонек, – бормотала себе под нос Лукинична, прикладывая иноку ко лбу и вискам смоченные в настойке тряпицы, – только давно не ел ничего. Вот придешь в себя, накормим тебя, бедолага…

Оставив Лукиничну с монахом, Никита снова вышел на крыльцо. Столпившись перед домом, приехавшие с Белого озера дворовые бурно обсуждали услышанную только что новость. Бабы плакали, утираясь кто платком, а кто и рукавом рубахи. Мужики спорили между собой: какой же все-таки окаянный супостат посмел подступиться к монастырю, и воинственно трясли в воздухе сжатыми кулаками, угрожая неведомому ворогу.

С появлением князя тут же воцарилась гробовая тишина. Все взоры, полные немых вопросов и затаенных надежд, устремились к нему. Слышно было даже как жужжит грузная навозная муха в щели подклета княжеского дома. В невеселой задумчивости Никита спустился со ступеней. Слуги окружили его плотным кольцом.

Но тут от самых ворот усадьбы донесся дробный топот копыт, разорвавший вечернюю тишину сада.

– Князь Ибрагим, Юсуф-мурзы сынок скачет… – сообщил Никите запыхавшийся Сомыч. И действительно через мгновение из окутанной лилова-тым туманом аллеи, ведущей к дому, появился золотисто-буланый аргамак Ибрагима. Поджарый горский скакун с неистовой прытью ворвался на площадь перед домом и застыл, склонив голову и кося по сторонам налитыми кровью глазами. Ни один волос на его густой черной гриве не шелохнулся.

Ибрагим спрыгнул с коня и, кинув поводья Сомы-чу, устремился к Никите. Он был одет сплошь в черное, только сапоги да епанча поверх кафтана, подбитая соболем, – синие.

Когда он приблизился, Никита заметил, что в темно-коричневых узких глазах потомка ногайских ханов стоят слезы. Он сразу все понял и, шагнув навстречу другу, с затаенной тревогой спросил:

– Юсуф?

Ибрагим печально склонил голову.

– Отец кончился, – помертвевшим голосом сообщил он. – Утащил его за собой иноземец треклятый. Всю ночь стоял как вкопанный, а под утро схватил костлявыми ручищами своими отцову душу и уволок за собой… Кабы знать, кто повинен в том, жизни бы не пожалел, чтоб посчитаться с супостатами! – воскликнул с отчаянием.

– Крепись, Ибрагим, – Никита сочувственно обнял Юсупова. – Не зря сказывают на Руси изд-ревне: беда в одиночку не ходит. Не один ты принес мне черную весть сегодня. Один брат мой двоюродный голову на плахе сложил – еще солнце не село. Да не от царского палача смерть принял – от такого же кинжала, что и отца твоего погубил. Второй брат мой Афанасий завтра на эшафот взойдет, оклеветанный, и даже Господь Бог ему уже не помощник. Князь Алексей Петрович между жизнью и смертью мечется, того и гляди последует за ними. Тетку Емельяну в монастырь упекли по навету. А с Белого озера гонец прискакал. Супостаты эти, что всему роду нашему беды понаделали и с коими ты посчитаться мечтаешь, осадили Кириллову обитель и осквернить желают святыни наши. Тяжела кручина легла нам на плечи. Но нельзя нам горевать, Ибрагим. Братишка мой младой, Гришка, один супротив басурманского полчища бьется. Надежа у монахов на Белом озере только на помощь нашу осталась. Так что завтра поутру, как солнце встанет, поскачу в Слободу к государю, просить стрельцов на поддержку, а коли не даст – что ж, знать судьбина наша такова: одним за родной край драться. Некуда отступать – всех родичей наших злая сила извела, так что же позволим ей души наши покалечить?

– Я поеду с тобой на Белое озеро, Никита, – смахнув слезы, решил Ибрагим. – Ларец ненавистный, что беды столько наделал, утоплю в пучине, чтоб никогда и не видел его никто из живых…

– Спасибо тебе, Ибрагим, – горестно улыбнулся Никита, – отправляйся покуда домой, матери и брату поклонись, от меня и от брата моего старшего князя Алексея Петровича. С отцом простись за себя, и за нас тоже. Да готовь саблю и шестопер булатный. Выговорю я для тебя разрешение у государя со мной поехать, а как приеду из Слободы, с войском или без него, поскачем на Белое озеро к монастырю. Каждая минута дорога нам. Гришка там один, зеленый совсем он. Как ему с такой силой справиться!

– Памятью отца клянусь! – Ибрагим яростно сжал в кулаке рукоятку висевшего у него на поясе кинжала. – Ни одного супостата живым не оставлю. Всех собственными руками уничтожу. До завтра, Никита. – Юсупов и князь Ухтомский снова крепко обнялись. – Как поутру на Архангельском соборе колокол зазвонит – я у тебя буду и людей своих приведу, кто решится.

Ибрагим снова подошел к своему аргамаку, нетерпеливо грызущему удила в ожидании хозяина. Ободряюще похлопал коня по крутым бокам, покрытым малиновым чепраком, сплошь усеянным серебряными бляхами. Затем вскочил в седло и, еще раз махнув Никите на прощание рукой, быстро растаял в темно-синем сумраке аллеи.

Проводив Ибрагима, Никита приказал всем дворовым разойтись, а Сомычу – приготовить все к завтрашнему выступлению. Затем он вернулся к посланцу Геласия. Монах уже пришел в себя. Вокруг него хлопотала Лукинична. Груша принесла пирогов да каши молочной с медом. Никита ободряюще похлопал монаха по плечу:

– Завтра поутру поеду просить у государя войско на подмогу, – сказал он обнадеживающе, – но если не откликнется государь на прошение мое, сам поеду, один, да Ибрагима Юсупова с его людьми с собой возьму. Народ белозерский, всех от мала до велика, поднимем…

– Правда твоя, государь, – согласно закивал головой Арсений, – да хранит тебя Господь…

– Государыня все еще у Алексея Петровича? – спросил у прислуги князь.

– Да нет, к себе поднялась, – живо откликнулась Груша, подливая в вареную лапшу в глиняной миске свежего варенца с медом. – Сказалась, что плохо почувствовала себя, просила не тревожить покуда.

* * *

Узнав об осаде монастыря и едва дождавшись, когда Никита вслед за Сомычем выйдет из дома, Вассиа-на поспешила в свою келью. Здесь ее встретил капитан де Армес. События всех прошедших дней, в том числе и только что минувшего, никак не сказались на испанце. Он как обычно был подтянут, аккуратен и невозмутим. Как только дверь за княгиней закрылась, Гаосиа низко поклонившись, сообщил, предупреждая е вопросы:

– Еще одно дело свершилось, госпожа. Мурза кончился нынче в полдень. Граф Паоло де Монтерос-со призвал сеньора Юсуфа сопроводить его в прогулке по Щелям Ада. Сеньор не мог отказаться, – на губах Гарсиа мелькнула злая усмешка. – А вот трофеи еще одного нашего большого друга, покинувшего нас сегодня. – Он вытряхнул из небольшого капового сосуда оранжевые топазы с кафтана Андомы. Волшебные камни, упав на покрывало кровати, радостно заиграли всеми цветами радуги. Затем обратились в ярко-розовые, лиловые и обольстительно фиолетовые. Черный пифон, дремавший по обыкновению на хозяйской подушке, почуяв их присутствие, сполз на покрывало, обвил камни своим телом, и топазы успокоились, приняли прежний зеленовато-оранжевый цвет.

– Знают, что уже дома, – заметил Гарсиа. – Пришлось мне полазить по конькам-горбункам да чердакам в доме князя Афанасия Вяземского, пока добрался до золотой шкатулочки в его спальне, где он свою добычу спрятал. Камни эти, видать, давненько не только Андоме и Юсуф-мурзе спать не давали спокойно. Князь Вяземский от приступов зависти наверняка тоже сильно маялся. Недаром, как только Андо-му приговорили, он побежал к государю клянчить, чтоб ему за службу верную камешки-то бывшего дружка пожаловали. Иоанн жадничать не стал, пожаловал. Только недолго наслаждался Афоня своим новым богатством! Бегает как пить дать сейчас по дворцу своему, ищет сокровища пропавшие. Всех холопов отхлестал на конюшне, а – их нет как нет. Пропали. Камни эти, когда я их нашел в шкатулке княжеской, кровавые и, как огонь, горячие там лежали. Какой ни возьмешь – отравленный меч. Повезло князю Вяземскому больше, чем Голенищу: если бы я их не забрал. Они бы нового хозяина, как и Юсуфа, сами бы до смерти извели. Или как Андомского князя – прямехонько к петле подтолкнули…

– Да, повезло, – тихо отозвалась Вассиана. Она подошла к кровати, взяла один из топазов и положила его на ладонь. Камень засиял всеми своими гранями, а в глубине его закружилась таинственная золотистая туманность.

– В этих камнях Балкиды, царицы Савской, хранившихся в мечети Аль-Акса столетиями, похоронены души погибших на Востоке воинов Храма. Их не надо защищать, они сами способны постоять за себя, и каждый имеет свою судьбу, которую ничто не способно нарушить… – произнесла она. Затем положила камень на место и, обернувшись к Гарсиа, спросила: – Слыхал ли ты, что нынче вечером прибыл с Белого озера посланец к князю Алексею Петровичу?

– Слыхал, – подтвердил капитан, – но даже если бы я не знал, с какой вестью прискакал монах, я был бы уверен, что наконец произошло то, чего мы так давно ждали. Присланный Маршалом Храма на поддержку нам Командор Пустыни Жерар де Ридфор осадил монастырь. И все мертвые воины Тампля, похищенные некогда из Лазурного Замка, должны вернуться в лоно ордена. Это означает, госпожа, что время вышло. Великий Магистр принял решение, и наша миссия близится к концу. Я полагаю, Вам необходимо принять Laissage. Маршал Храма желает услышать вас немедленно.

– Ты прав, – согласилась с ним Вассиана, – тогда подготовь все.

– Извольте, госпожа.

Недолго думая, Гарсиа запер поплотнее дверь. Затем достал из запрятанной под кровать скрыни большое овальное зеркало в золотой раме с нежно-голубым стеклом и, подложив мягкую подушку, осторожно расположил его на табурете посредине комнаты. Поплотнее занавесил окна. И наконец, открыв один из ящиков комодца, привезенного с Белозерья и хранившегося обычно на галере, снял маскирующее верхнее днище его и достал лежащий в тайнике сверток. Развернув холст, в который было обернуто содержимое пакета, он аккуратно отложил его в сторону. В свертке находилось сложенное в несколько раз богатое одеяние из белоснежной материи. Вытянув руки, Гарсиа с благоговением распустил его. Это оказался роскошный длинный плащ с красным крестом посередине.

– Госпожа Командор, – капитан низко склонился перед княгиней, – прошу вас.

Дочь герцога де Борджиа подошла к нему. Гарсиа одел ей на плечи плащ. Затем княгиня взяла с постели свернувшегося в клубок пифона и уложила его на оправе зеркала, вокруг сияющего голубоватого озера света. Гарса подал ей венецианский флакон с эликсиром. Княгиня брызнула несколько капель жидкости на зеркало. Блестящая поверхность зеркала внезапно потемнела, и из самой середины его, как будто из глубины, начали пробиваться скользящие оранжевые блики. Пифон неторопливо пополз по оправе, покусывая свой хвост. Круг жизни начал свое вечное вращение. Оранжевые вспышки становились все ярче и ярче. Наконец длинные лучи цвета червонного золота медленно закружились по комнате, чередуясь с мягко-лиловыми и слегка зеленоватыми. Пифон кружился все стремительней. Кожа на его треугольной головке приподнялась, образуя сияющую корону. Поверхность зеркала приобрела ярко-фиолетовый цвет, а из середины ее, появившись сначала маленькой точкой, вырастал, все увеличиваясь и расширяясь, диковинный алый цветок. Поднявшись, он раскинул на четыре стороны пурпурные лепестки, образовав крест, и тут же исчез.

Постепенно в овале зеркала стали мелькать картины. Возникли очертания гигантских складок из гладкого отполированного ветрами и приливами камня с поблескивающими темно-красными вкраплениями. Они возносились вверх, принимая самые причудливые формы: то тонкие, то круглые, то крючковатые, то напоминающие деревья, то статуи людей, то гигантских птиц. Сплошная каменная пустыня, и ни единой травинки на ней. Уносясь в аквамариновое небо, мрачные верхушки причудливых скал казались немного розоватыми, а спускаясь остовами своими к голубоватым бухтам, плещущимся волнами у их краев, – темно-индиговыми под толщей воды.

Изображение укрупнилось. И вот уже отчетливо можно различить на самой вершине этой невиданной горы полуразрушенные башни и бастионы старинного замка. Еще ближе – и промелькнули видимые как будто с высоты птичьего полета три крепостных стены, напоминающие по форме трапецию. На внешней стене от башни к башне извивается выложенная красным камнем дорожка. Она тянется вдоль всей стены и ответвляется лестницей к обрыву, где в обрамлении черно-красных скал грохочут, изрыгая бирюзово-розоватую пену сапфировые лавы водопада.

В отдалении, почти у самой воды, виднеется фигура человека, скрытая тончайшей вуалью мерцающих брызг. Человек стоит на большом камне, орлиным крылом парящим над обрывом, и волны яростно разбиваются в клочья пены у его кожаных сапог со звездчатыми золотыми шпорами, виднеющимися из-под длинного белого плаща с вышитым на нем алым крестом, ниспадающим складками почти до земли. Вложенный в ножны меч слегка топорщит плащ, но можно видеть только спиральную алмазную окантовку на закругленном окончании ножен. Голову рыцаря украшает красная кардинальская шляпа. Положив изящную голову на вытянутые лапы, у ног воина беспечно прикорнула иссиня-черная нубийская пантера с яркими зеленовато-миндалевыми глазами, а чуть выше, почти у самых стен замка, гордо выгнув спину и зорко озирая окрестности, возлежит на черных скалах рыжий пятнистый леопард.

Едва завидев рыцаря, Гарсиа немедленно отошел в глубь комнаты и встал, низко опустив голову и не смея взглянуть на зеркало. Когда изображение приблизилось настолько, что воин оказался почти рядом, Вас-сиана, распахнув плащ, опустилась на одно колено. Обжигающий солью морской ветер дохнул ей в лицо и зашевелил ее распущенные волосы.

– Мессир, – обратилась она к рыцарю по-французски, – Вы изволили позвать меня, мессир. Командор Арагона и Наварры покорно внимает вам. – И тоже низко склонила голову.

Воин на скале повернулся. Он был молод и высок ростом. Из-под кардинальской шляпы выбивались и падали на плечи жесткие черные волосы. Лицо его, прекрасное гармонией черт античного героя, казалось почти черным от загара. А под густыми черными бровями на нем горели, как две холодных бесстрашных звезды, ярко-синие глаза, соединившие в себе цвет неба и моря вокруг.

– Сестра Джованна, – донесся до княгини его властный голос с едва заметной хрипотцой, – настало время решительного броска. Вам надлежит, Командор Арагона и Наварры, исполнить свою миссию и вернуть ордену похищенный у него Цветок Луны. Душа графини де Тулуз д'Аргонн и души наших погибших братьев должны вернуться в родное им лоно. Готовы ли вы исполнить свой долг, сестра моя? И нет ли страха и соблазнов в сердце вашем?

– Нет, – твердо ответила Джованна, не поднимая головы. – Я знаю, сколь важна цель, стоящая передо мной, и готова на любую жертву, чтобы достичь ее.

– Тогда примите Laissage, Командор! – Маршал Храма вынул из украшенных алмазами ножен сверкающий меч с рубиновой рукояткой и перевернув, коснулся им как крестом лба Джованны. – Монжуа! Да свершится воля Господа, наместника Его апостола Петра и Великого Магистра Храма. Аминь.

– Монжуа! Да свершится великая воля. Аминь, – повторила за ним Джованна. Пантера у ног Маршала воинственно выгнула спину и свирепо сверкнула глазами. Пифон, подняв голову, трижды выбросил длинный раздвоенный язык и прекратил вращения. Картина снова отдалилась и начала меркнуть. Блеснули багровыми дымящимися водами бьющие у стен башен горные родники. Фантастические скалы пронеслись, кружась, словно на карусели. Гигантские цветущие папоротники у самой воды, обрызганные морской пеной, заслонили собой весь пейзаж. Просвистел где-то рядом невидимый дельфин, ему откликнулся длинным трубным стоном альбатрос. И все исчезло. Чудесный свет погас. Зеркало потемнело. И только солоноватый привкус морской воды, отдающий запахом водорослей, еще насыщал собой низкие своды кельи, и отзвуки клятвы, казалось, еще кружились эхом под потолком: «Монжуа! Аминь…»

Вассиана поднялась с колен. Сняла плащ и передала его Гарсиа.

– Laissage получен, – задумчиво сказала она, усаживаясь на постель, – и что бы ни случилось теперь, какие бы препятствия ни встали на моем пути, я обязана исполнить приказ. Это означает, что нам необходимо как можно скорее выехать на Белое озеро, чтобы соединиться с Командором Пустыни.

– Мы можем исчезнуть ночью, когда все успокоятся, – предложил Гарсиа. Он осторожно сложил тамплиерский плащ княгини и снова поместил его в тайник, старательно прижав сверху «крышкой». Затем передал уснувшего пифона госпоже и так же тщательно спрятал зеркало.

– Они не успокоятся этой ночью, – возразила ему Вассиана, – известие с Белого озера лишит их сна. Всю ночь будут собираться, а как только рассветет, Никита поскачет к государю, войско просить. Так что придется обождать, пока он отбудет. Горячку пороть резону нам нет. Еще неизвестно, как все обернется, так ли легко достанется нам Цветок Луны, как бы нам хотелось. У меня нет сомнения, что ларец вернется в Лазурный Замок, но, зная князя Ухтомского, нетрудно предположить, что придется нам изрядно «потрудиться» на его вотчине.

– А может статься, что Командор Пустыни Же-рар де Ридфор успеет взять ларец быстрее, чем принц де Ухтом доскачет до Белого озера, – высказал предположение Гарсиа. – Принц Григорий молод, опыта военного не имеет, да и народа у него маловато…

– Жерар де Ридфор к ларцу прикоснуться не посмеет, – резко ответила Вассиана. – Не для того он послан Маршалом, чтобы ларец брать. Он только ведь именуется Командором, по старой памяти для красного словца, а на деле – такой же бесправный слуга, как и ты. Он сам обрек себя на вечную муку унижения, когда в 1187 году, будучи Великим Магистром Храма, протолкнул в Иерусалимские короли своего дружка, бездарного проходимца Ги де Лузи-ньяна, а затем совместно с ним затеял поход против Саладина к Тивериадскому озеру. Там, на горе Хит-тин – не зря, видать, зовется она горой Блаженств в Евангелие, – они попали в сарацинскую ловушку и погубили всю христианскую армию. Де Ридфор сдался в плен, а с ним – более двухсот рыцарей-тамплиеров. Великий Магистр ордена, который при избрании приносил клятву не пощадить жизни во имя Христа и братьев своих, струсил и выкупил себе пощаду, приняв закон Пророка. Тем самым он обрек на гибель своих братьев-рыцарей. Именно потому он – единственный из двадцати трех Великих Магистров, возглавлявших орден в разные годы его существования, – не имеет теперь права сидеть за столом Совета в Лазурном Замке.

Он отправлен в слуги, и самый последний оруженосец самого безвестного рыцаря братства теперь стоит выше, чем он. Так что его дело теперь – навести страх, погреметь оружием, но он послан, чтобы выполнять мои приказания. Если он прикоснется к ларцу, это оскорбит души захороненных там воинов Тампля. Взять ларец должна я, и я должна привезти его Великому Магистру.

Однако ты верно заметил, что следовало бы нам так исхитриться, чтоб, несмотря на то, что выедем мы позже Никиты, прибыть на Белое озеро ранее его и попытаться взять Цветок Луны до его приезда. Так было бы легче. Но выказывать неуместную поспешность все же ни к чему. Все надо делать с головой. Я провожу Никиту, а сама сошлюсь на то, что не могу покинуть Алексея Петровича, покуда он не поправится. Ручаюсь, что еще до обедни Никита отправиться в путь.

А как улягутся все в усадьбе на послеобеденный сон – вот тут-то и мы исчезнем вслед. А чтобы из-мудриться нам обогнать Никиту, следует тебе, Гарсиа, раздобыть травку, болотный голубец называется, и незаметно завтра перед отъездом подсунуть ее в нау-зы, но не Ухтомскому князю, а Ибрагимке Юсупову, чтоб когда конь его в беснование впадет по дороге, на нас сразу бы никто не указал. Ибрагимка в полном снаряжении явится, так что кто ему где и что подвязал – нам не ведомо.

Конь взбрыкнет – других взбаламутит, а коли в чистом поле случится подобное – пока до постоялого двора или до деревни какой доберутся – много времени уйдет.

Вот тут-то и окажемся мы впереди их. За голубцом к Лукинишне не ходи, мало ли что сболтнет где. Лучше к подруге ее московской, которая в сватовстве Андомского князя помогала, обратись. Она теперь в дом нескоро нос покажет, а заработать гривенник не откажется…

– Может, Виктора к ней послать? – спросил госпожу Гарсиа. – Как, кстати, со свенами-то нам быть нынче? Пообещали награду им, а теперь что же? Плакали их фантики драгоценные в мешках? Не знали мы, что Великий Магистр именно сейчас решение примет, ведь очень долго тянул он с ним, годами…

– Тянул – значит, были у него дела поважнее. А со свенами… Что ж, сейчас, конечно, не можешь ты отправиться за их «наградой». Но это не значит, что я откажусь от данного мною слова. Оба свена послужили мне знатно, и я их вознагражу, как обещала. Только состоится их «чествование» несколько позже и в другом месте. А пока ты вовремя напомнил мне о них. Действительно, направь к этой замоскворецкой «ку-деснице» Виктора за голубцом. Он с ней подружился, она ему доверяет, а в доме все уже привыкли, что он вечно гуляет сам по себе, вроде как по господским приказам, а что и где – никому неизвестно толком. У него же нет постоянных обязанностей, как у прочих. Он – по особым поручениям, так у них в царстве говорят. Дай ему перстенек из моих, чтобы бабулька оказалась не в накладе. А про бумажки зеленые объясни ему от меня, что награду увеличу, если послужит он мне еще одну службу нужную…

– Какую? – удивился Гарсиа.

– Научи его, – Вассиана внимательно посмотрела на капитана, – чтоб, узнав об отъезде Никиты, слезно просил он князя взять его с собой. На Белом озере Виктор себя уже показал, что с противником в рукопашную справляться умеет. Верхом ездит не очень, но как-нибудь доедет до монастыря, а там уж ему лошадь не понадобится. Никите бойцы нужны. Он согласится.

– Зачем зам это, госпожа? – все еще не понимал ее Гарсиа.

– А затем, что дорога к богатой и спокойной жизни в его далеком царстве лежит для свена через захват нами тамплиерского ларца. Почему? Потому что теперь только получив ларец я смогу появиться в Лазурном Замке перед Великим Магистром и просить его исполнить мою просьбу – возвратить верных слуг моих в те времена, откуда они прибыли. И только с разрешения Великого Магистра ты сможешь теперь отправиться в этот самый «Банк ов Нью-Йорк» за их бумажками. Мы приняли Laissage и более не принадлежим себе, покуда не исполним данный обет. Если же мы не возьмем Цветок Луны, меня постигнет Chati-ment, Кара Храма. На меня наложат епитимью, лишат командорства, а ты отправишься туда, откуда извлек тебя в свое время Великий Магистр, в Адовы Щели сребролюбцев. В тот самый пятый круг, который гениально прозрел мой соотечественник Данте Алигьери: «Мы перешли, чтоб с кручи перевала увидеть новый росщеп Злых Щелей и новые напрасные печали. И как в венецианском арсенале кипит зимой тягучая смола, чтоб мазать струги, те, что обветшали, так силой не огня, но божьих рук кипела подо мной смола густая, на скосы налипавшая вокруг…» Помнишь ты об этом, Гарсиа? – Вассиана грустно улыбнулась.

– Как мне не помнить, госпожа? – Испанец помрачнел, потупившись. – Получше, чем о чем-нибудь ином.

– Так вот, чтоб избежать всех этих вполне возможных для нас неудобств, хочу я, чтоб Виктор, оказавшись в крепости с Никитой, открыл нам тихомолком ворота монастыря и проложил путь к Успенскому собору, где хранится Цветок Луны. Решаюсь я на это оттого, что не очень-то надеюсь на устрашения Рид-фора и его воинов. Если князь Никита успеет прибыть в монастырь, да еще с царскими стрельцами, неровен час его никакой Ридфор не испугает. А я сыграю древнюю игру, известную еще от Гефсиманского сада, где Иуда поцеловал Христа, выдав его стражникам. Я сделаю ставку на хитрость и на жадность, которая, как сам ты видел, не один раз уже помогала нам, если ее умело использовать. Виктор попадет в монастырь с Никитой, с нами ему ехать нельзя. Как он потом объяснит свое появление? Покажется неправдоподобным и возбудит ненужные подозрения. А тут – все чисто. Исполнен благодарности, желает отслужить и так далее… Дружка своего тоже с собой возьмет, разумеется. А когда время настанет, ты сумеешь шепнуть ему, что надо делать. Он же хочет получить свои вожделенные бумажки и потратить их у себя на широкую ногу? Вот и получит. Но потом. В Лазурном Замке, из рук Маршала Храма.

– Вы полагаете, госпожа, – осторожно поинтересовался Гарсиа, – он согласится на подобное?

– Согласится, – уверенно ответила Вассиана, – Он уже согласился. Занял нашу сторону. Так что теперь отступать поздно. Тем более, что все его интересы – в моих руках. Кто еще его домой на четыреста лет вперед отправит? Тетка Лукинична с Грушей, что ли? Или Сомыч? Вот то-то. Только сразу ты ему все наши карты не открывай, – предупредила княгиня, – скажи пока, чтоб слушался Никиты и смирно ждал, когда ты его найдешь. А там видно будет. И поди сейчас растолкай его. А то он спит наверняка у печки. Пусть немедля к подруге своей собирается за голубцом и готовит речь убедительную, чтоб Никита его с собой на Озеро взял. Подскажи ему, если надо.

* * *

Проспав несколько часов без снов, Витя проснулся, но глаза открывать ему не хотелось. Мысленно он прокручивал в памяти события только что минувшего дня, и воображение уже рисовало ему сладостную картину, как капитан де Армес приплывает на своей галере из заоблачной дали – представить себе перемещения по времени более подробно у Вити все-таки не хватало фантазии, поэтому он ограничился «сероватыми волнами неизведанного», подсказанными, кстати, каким-то виденным уже давно кинофильмом, – сходит по трапу на берег, может быть даже Белого озера, и на глазах у очумевшей публики, среди которой, конечно же, стоят Груша, Стешка, Аукинична и Сомыч, вручает Вите большой кожаный чемодан, напоминающий чем-то кейсы Джеймса Бонда из американского боевика. А Витя? Ну, Витя, как учили, от награды всячески отказывается. «Скромность украшает работника лучше высоких наград,» – подобное, бывало, Витя нередко слыхал в своей конторе. Однако руководство в лице княгини Вассианы и капитана де Армеса проявляет настойчивость. Они уговаривают Растопченко, прямо бегают за ним по полянке. И наконец, смущенно покраснев, Витя принимает дар под жаркие аплодисменты публики. Де Армес просит его раскрыть чемодан. Витя расстегивает железные пряжки – а там… Столпившийся вокруг люд ахает от восторга. Ровненькими пачечками «плечом к плечу» сложены еще пахнущие американской типографией новенькие зелененькие бумажки. Они лежат, лежат, лежат… Лежат! Целый миллион долларов! Без шуток. В публике – бурные овации. Десятки корреспондентов – откуда они взялись на Белом озере, в шестнадцатом веке, – неважно! Какой триумф без прессы? Так вот, десятки корреспондентов бросаются к Вите, стремясь обогнать друг друга, чтобы взять у него интервью. Кто-то падает, споткнувшись о кочку. Вокруг Растопченко – вспышки фотоаппаратов, суета, толкотня. Все спрашивают, как ему удалось достичь столь невиданных успехов. Смазливые девушки в мини-юбках недвусмысленно намекают о встрече наедине.

Вдруг все смолкает. Толпа расступается. По красной ковровой дорожке к Вите направляется Президент Путин. Он долго жмет руку своего коллеги. Говорит о высоком долге чекиста, о чистой совести, горячем сердце и обо всем прочем, что оба они заучили наизусть еще в юности из уст Иоганна Вайса по кинофильму «Щит и меч». В ответ Витя, прижав чемодан к сердцу, роняет скупую слезу признательности, благодарит свою советскую Родину, которой обязан всем, Феликса Эдмундовича, долгие годы служившего ему примером в трудной борьбе, и клянется продолжать свою деятельность в том же духе на благо… На этом торжественный митинг по случаю награждения героя заканчивается. И Витя предается красивой жизни, которая теперь ему доступна во всех ее соблазнах. И начинается она, конечно, там, где Витя многие годы своего безденежья мечтал побывать, не имея ни малейшего шанса когда-нибудь осуществить свои желания, – во Франции, в Ницце, на Лазурном берегу.

На первый взгляд по его представлениям картины этой жизни отдаленно напоминают приключения веселого жандарма из Сен-Тропеза в исполнении Луи де Фюнеса. Те же витиеватые дорожки, обсаженные пальмами и апельсиновыми деревьями над синим морскими заливами, где у белых пристань качаются на волнах богатые белоснежные яхты с разноцветными парусами. Те же фешенебельные курорты вдоль морской полосы, куда ни кинь глаз. Те же желтоватые пляжи, сплошь утыканные яркими зонтиками от солнца. И те же загорелые длинноногие француженки в пикантно открытых купальниках и широкополых шляпах с лентами, как будто только сошедшие со страниц модного журнала.

– Эх, Леха, Леха, Леха, мы с тобой в Париже! – От неожиданно представших его взору перспектив Витя, предавшись эмоциям, неловко повернулся на скамье и чуть не рухнул на пол. Больно стукнувшись локтем о печку, он окончательно распростился с грезами и протер глаза.

– Buenos dias! – в сгустившихся в неосвященных сенях сумерках он разглядел стоящую перед ним фигуру де Армеса. – Как спалось, Виктор?

– Да вроде ничего, нормально, – пробормотал Растопченко, еще нечетко различая, явь перед ним или продолжение сна. Но оглядевшись по сторонам, и с трудом различив в полутьме очертания печки, деревянных скамей, столов и бочек по углам, он вспомнил, где находится.

– Устал очень, – более членораздельно ответил он капитану, потягиваясь. – А что? Ты сам-то, Гарсиа, что, вообще никогда не спишь? Смотрю, при параде, как ни в чем ни бывало.

– А что особенного произошло? – слегка удивился испанец. – Обычное дело.

– Ну, для тебя, может быть, и обычное, а для нас… Слышь, Гарсиа, – Витя придвинулся поближе к испанцу. – А когда того… – Он покрутил указательным пальцем в воздухе. – Когда баксы-то давать будут?

– Вознаграждение придется отложить, – после недолгой паузы спокойно сообщил ему капитан. – Моя госпожа прислала меня как раз сообщить тебе об этом. Возникли неожиданные обстоятельства…

– Как это?! Как это?! Как это?! – Витя не дал ему договорить, подскочив со скамейки как ужаленный. – Ты чего городишь, ты, иностранец чертов?! – накинулся он на де Армеса. – Ты что думаешь, я так, на халяву, тебе ломаться буду? Не выйдет! Баксы гони и баста! Понял?

– Возникли неожиданные обстоятельства, – невозмутимо повторил ему де Армес, – однако моя госпожа не снимает с себя принятых обязательств. Она исполнит все, что обещала. Только произойдет это несколько позже.

– Какие еще обстоятельства? – недоверчиво скорчился Витя. – Ты мне сейчас напридумываешь тут, знаю я вас, жучилы. Все только пахать на славянах, чтоб самим чистенькими остаться, фашисты. Ты мне не заливай, Гарсиа, сам знаешь, не по нашему это, не по-бразильски…

– Не по-бразильски, – впервые за все время разговора Гарсиа позволил себе улыбнуться, – это ты верно сказал, Виктор. Так сложилось, что Великий Магистр ордена Тампля именно сейчас принял очень важное решение, и моя госпожа, а значит и я обязаны посвятить себя его выполнению. Тебя же и приятеля твоего мы приглашаем присоединиться к нам, так как нам вторично может понадобиться твоя помощь. Вознаграждение твое будет соответственно увеличено, и ты получишь его по завершении всего дела – в случае, конечно, его благоприятного исхода.

– Великий Магистр, Великий Магистр… – ворчал Витя, прохаживаясь взад-вперед по сеням. – Какой еще Великий Магистр? Его же сожгли на костре, я сам в метро читал у одного французского писателя… – Тут он неловко наступил на широкий ковш с водой, стоявший на полу, и окатил себя по колено. – Вот черт…

– Что касается твоих глубоких познаний о Великом Магистре, я бы советовал тебе лучше хранить их про себя, – неожиданно сурово ответил ему Гарсиа, – хотя бы потому, что именно от его воли зависят все твои планы на будущее. А моя госпожа, не говоря уже обо мне – мы всего лишь исполнители повелений главы ордена.

– А что за орден-то?! – желая скрыть смущение, спросил Витя задиристо. – Подумаешь, орден. Каких-нибудь замшелых меченосцев…

– Не меченосцев, а тамплиеров, – сурово поправил его капитан.

– Ну, хорошо, пусть тамплиеров, – не унимался Витя, – все равно каких-то протухших монахов. А я страдаю из-за них. – Он выжидательно посмотрел на испанца. Но Гарсиа промолчал, давая понять, что обсуждать дальше эту тему не намерен. Витя понял, что делать нечего, изменить он что-либо не в силах, и с Ниццой, а также с Сен-Тропезом придется обождать.

– Ладно, – примирительно тронул он Гарсиа за кружевной манжет, – валяй, рассказывай, что надо-то.

Позвякивая шпорами, испанец подошел к печи, достал лопаткой несколько тлеющих угольков и от одного из них зажег свечу в деревянном подсвечнике, обитом бронзой, одиноко возвышающемся посреди стола. Тонкий, нервно мечущийся огонек тускло осветил мраморно-бледное лицо Гарсиа. Капитан снял украшенную черными перьями шляпу и спросил Растоп-ченко:

– Известно ли тебе, куда старуха подевалась, что в сватовстве Андомского князя нам подсобила, Коз-лиха, кажется, ее кличут?

– Откуда? – удивился Витя. – Не договаривались же больше свидеться.

– А где найти ее, знаешь? – Унизанная алмазами брошь на шляпе капитана вспыхнула в блеклом пламени свечи как звезда и тут же потухла. – Придется нам снова к ней обратиться.

– Вот уж не знаю, – развел руками Витя, – разве что опять на Даниловское подворье сбегать. Авось она все еще там околачивается. Только вполне может статься, что подзаработав неплохо, старуха вообще из Москвы ушла. Отсиживается где-нибудь в норе, подальше. А зачем она понадобилась?

– Госпожа велела, – сообщил Гарсиа, – чтобы ты Козлиху эту разыскал и взял у нее траву, болотный голубец называется.

– Для чего? – не понял Витя.

– Это не твоего ума дело, – отрубил испанец. – Сейчас ночь. Но проходя по двору, я заметил, что на востоке уже взошла Фортуна Майор..

– Что-что взошло? – удивился Растопченко.

– Фортуна Майор, – повторил испанец, не поведя бровью. – Я – капитан, Виктор, и привык по звездам определять время и путь своего корабля. Фортуна Майор знает каждый моряк, кто хоть когда-нибудь плыл по пути Одиссея от Испании к Геркулесовым столбам и Марокко, а в паруса ему дул Австр, южный ветер, друг всех мореходов. Фортуна Майор – созвездие, соединяющее крайние звезды Водолея и первые звезды приближающегося созвездия Рыб. Это означает, что до рассвета осталось три часа.

– А… И что эту Фортуну отсюда видать? Все равно что из Марокко? – усомнился Витя.

Испанец утвердительно кивнул. Насчет Геркулесовых столбов, где они находятся и почему так называются, Витя тоже ничего не понял, но спросить уже постеснялся, вспомнил, как упрекала его княгиня Васси-ана в лености к обучению.

– Так вот, – продолжил Гарсиа, – как только рассветет, беги, что есть духу на подворье, ищи старуху, возьми у нее траву и как ветер – обратно. Траву тайком мне отдашь. А сам приготовься к дальней дороге.

– Куда еще?! – недовольно воскликнул Витя.

– Пока ты спал, – с едва заметной усмешкой объяснил ему Гарсиа, – в усадьбу прискакал гонец с Белого озера. Неизвестные люди осадили монастырь, и завтра поутру принц де Ухтом с царевым войском, если государь, конечно, соблаговолит к просьбе его снизойти, поскачет на помощь своему младшему брату принцу Григорию. Тебе необходимо не проворонить этот момент. Как хочешь, хоть расшибись, но упроси принца Никиту взять тебя с собой.

– Я же верхом ездить не умею, – запротестовал Витя, – они же помчатся небось, ух как! А я? Задом наперед, держась за хвост? А еще Леха со мной на шее повиснет… Никита нас не возьмет. Нужны ему такие бойцы убогие!

– В монастыре тебе верхом сражаться не придется, – успокоил его Гарсиа, – там на стенах осаду надо держать, а ты в рукопашную горазд, принц имел возможность убедиться в твоих способностях. А царь еще неизвестно, даст ли войско, может и не даст сразу. У него много дыр по всей Руси, где стрельцами только порядок и держится, да и супротивников немало, которые только пушки да пищали уважают. Если царь откажет, принц Никита один поскачет, своих людей да Ибрагимки Юсупова соберет. Вот тут-то и возникнет нужда в каждом умелом воине. А как до монастыря добраться, ты уж сам постарайся, раз от награды своей отказаться не хочешь. И как принца убедить – тоже подумай. Одним словом, необходимо нам, чтоб вместе с сеньором Никитой оказался ты в монастыре. А там я найду тебя и все скажу, что дальше делать.

– Так там, в монастыре-то, – задумался вдруг Витя, – того, убить ведь могут.

– Могут, – Гарсиа снова усмехнулся. – А ты как думал? Война – она везде война. И многих убьют. Но тебя не убьют, не бойся. И дружка твоего тоже. Если, конечно, сами не покалечитесь. Те люди, что монастырь осадили, будут знать о вас. Только не переодевайтесь часто, в одежде да амуниции одной ходите. А то снизу лица-то не разглядишь, кто там на стенах.

– Так эти ляхи, что по окрестным лесам на озере шуровали, все-таки с тобой связаны, – догадался Витя, – я сразу так и подумал!

– Сообразительный ты, Виктор, – саркастически похвалил его Гарсиа, – не зря госпожа моя обратила на тебя внимание. Только ценные мысли свои держи пока при себе. И не болтай, кому не следует. Не то они выйдут тебе боком. С принцем Никитой, как и прежде, будь предупредителен, никакой, как ты выражаешься, халявы не допускай, приказания исполняй точно. Инициатива в твоем положении опасна. Могут заподозрить неладное, а нам такое совсем не на руку. Дожидайся моего появления и будь осторожен, на рожон не лезь. Все понял, что от тебя требуется?

– Так точно, сеньор! – Витя вскочил со скамейки и браво вытянулся. – Как солнце встанет, сразу на Даниловское подворье побегу. Только это, Гарсиа, – видя, что испанец одел шляпу и собирается уходить, Витя остановил его, – я спросить хотел. Секретно, конечно, между нами. Раз уж ты сам заикнулся, скажи: тот лях-то пленный, которого мы с Лехой захватили перед отъездом с озера, он куда подевался, то есть тело его? Правда что ли, пифон съел?

– Нет, – с мрачной усмешкой покачал головой Гарсиа, – пифон – животное благородное, даже священное. Он мертвечиной не питается. Как тебе сказать, чтобы ты понял? Рассыпался лях на то, из чего его слепили дьяволовы умельцы: на золу, прах и пыль. И даже запаха не осталось. Вот так. Ясно?

– Ясно… – Витя озадаченно почесал за ухом.

– Как от старухи придешь, на конюшне, где юродивую прятали, жди меня, – распорядился напоследок Гарсиа и, скрипнув половицей, вышел.

Ополоснув лицо водой из лохани и прихватив кусок пирога с капустой пожевать, Витя побежал разыскивать Леху. Найти Рыбкина оказалось весьма нетрудно. Только выйдя из домика для слуг, Витя услышал доносящийся со стороны мельницы знакомый припев, исполняемый с явным отсутствием голоса и слуха: «А я в Россию домой хочу, я так давно не видел маму…»

Исполнять исповедь советского солдата в поверженном Берлине середины двадцатого века, здесь за четыреста лет до того, мог, конечно же, только любитель военно-патриотической тематики Леха Рыбкин, воспитанник советской школы милиции и строгого наставника Иван Иваныча Логунова, всегда зорко следившего за «репертуаром» своих подчиненных.

Но каково же было удивление Вити, когда, поспешив на срывающийся голос товарища, слегка напоминающий кряканье селезня в болоте, он обнаружил, что вокруг Рыбкина, восседающего на мешках с только что перемолотым зерном, собралась… вся «публика из Сен-Тропеза», которая в Витином сне громко аппло-дировала ему самому, то есть Груша, Стешка, Сомыч и Лукинична.

«Четвертый год нам нет житья от этих фрицев, четвертый год соленый пот и кровь рекой…» – вовсю старался Рыбкин.

– Да, вот напасть-то, вот напасть! – кряхтел, сочувствуя от всего сердца неизвестным боцам, Сомыч и сокрушенно качал головой в такт Рыбкину, а бабы, всхлипывая, дружно смахивали катившиеся по щекам слезинки.

– Жалко-то как, – приговаривала Груша, утирая передником нос, – молоденькие поди совсем… Одолели супостаты, фрицы эти самые…

«А мне б в девчоночку хорошую влюбиться…» Завидев Растопченко, Леха умолк.

– Бедненький!.. – пискнула едва слышно Стешка.

Рыбкин попытался соскочить с мешков, но, неловко повернувшись, слишком сильно надавил на один из них, и мука фонтаном брызнула в разные стороны, обсыпав стоявшую ближе всех Лукиничну.

– Вот бес окаянный! – накинулась та на Леху и начала громко чихать.

– А ты скажи мне, служивый, – опершись на длинную кривую палку, спросил Рыбкина Сомыч, – я в толк никак не возьму, фрицы-то, оне кто такие будут, из каких краев?

Ответить Леха не успел.

– Сомыч! Куда пропал? – донесся громкий зов князя Ухтомского. – Поди ко мне!

Стешка перестала плакать и уронив вышитый яркими цветами платок, как завороженная, обернулась на голос Никиты, широко открыв и без того большие голубые глаза.

– Иду, иду, государь, – заторопился к дому Сомыч.

– Погодь, и я с тобой, – спохватилась Лукинична. Переглянувшись, Груша и Стешка поспешили за ними. Рыбкин наконец слез с мешков, отряхиваясь от муки.

– Здорово ты тут выступал, – насмешливо заметил ему Витя, – тебя Иваныч в милицейскую самодеятельность никогда не направлял?

– Не-е, – смущенно промямлил Леха, – а что?

– Да ничего. Если б у вас в отделении конкурс проходил «Алло, мы ищем таланты», ты бы точно первое место занял. Помнишь, как в «Улицах разбитых фонарей»? «И если завтра будет хуже, чем вчера, прорвемся, ответят опера!» Ты бы классно это исполнил. Второй Дукалис, вылитый просто. – Витя засмеялся.

– Да ну вас, товарищ майор, – обиделся Рыбкин, – сами вы Дукалис.

– Ладно, ладно, не злись, – Витя примирительно похлопал Аеху по плечу, – но верно говорят, грех талант в землю зарывать.

Обернувшись посмотреть, далеко ли ушли «посторонние», Витя увидел, что тех уже и след простыл. А с парадного крыльца княжеского дома спустилась княгиня Вассиана и направилась в одну из аллей сада. Через мгновение за ней проследовал князь Ухтомский. Его высокую, статную, ладно сбитую фигуру не узнать было невозможно даже издалека.

А на крыльцо вышел и остановился, оглядывая окрестности, капитан де Армес. И тут же куда-то исчез. Витя пожал плечами и подозвал Рыбкина поближе:

– Тут, Леха, дельце назрело одно, надобно подсобить.

– Как скажете, товарищ майор, – с готовностью отрапортовал Рыбкин, но тут же по знаку Вити перешел на шепот. – А что?

Бархатное темно-синее небо шатром раскинулось над боярским садом. Лишь изредка скользили по нему серо-черные облачка, скрывая на мгновения повисший над Москва-рекой лучистый шар полной луны, рыжий, как спелый апельсин, и голубоватые крапинки далеких звезд, укрывавших прозрачной вуалью своего сияния реку, дома и дворы. Из трепетной мглы стоявших темной стеной деревьев сада доносились трели птиц, пробуждающие тревогу и сладостные ожидания.

Княгиня Вассиана медленно шла по обсаженной с обеих сторон кустами шиповника аллее к пруду, где прежний хозяин дома, князь Афанасий Шелешпан-ский, разводил белозерскую рыбу. Никита, готовивший оружие к завтрашнему походу, поднял голову и увидел ее светлый силуэт, мелькающий за деревьями. Оставив работу Сомычу, он поспешил за княгиней, сам толком не зная, что собирался сказать ей. Но неведомая сила тащила его за собой, и силой этой было его неутихающее чувство к итальянке. Все его сердце, все клеточки тела наполняли то взмах ее руки, то долгий взгляд печальных синих глаз, то темные волосы, струящиеся по плечам и живущие своей особой жизнью, иногда плачущие, когда хозяйка весела, или радостные, когда ей бывало грустно. Весь ее тонкий, особенный, редкостный облик, полный невысказанной муки и одухотворенности, вечно меняющийся и многообразный, наполнял душу Никиты жаждой неутолимой любви, которая никогда не наскучит и оборвать которую не может ничто, даже смерть. Отсутствие Вассианы превращалось для него в пытку, долгую, тоскливую и неукротимую. Он злился на герцогиню, потому что понимал: она причаст-на ко всем бедам, постигшим его семью, но в глубине души знал, знал наверняка – как то, что мир сотворен Господом, – что простит ей все, уже простил, и сам злился на себя за свое прощение.

Неторопливо обрывая лепестки с темно-малиновых цветков, обсыпавших кусты шиповника, княгиня подошла к пруду и остановилась у самой кромки воды. Подняла руки, закручивая волосы на затылке. Тонкая белая блуза с глубоким вырезом каре на груди и пышными итальянскими рукавами обтянула ее округлые локти и высокую грудь, обозначив дерзко топорщащиеся под нежной тканью соски. Силуэт княгини на мгновение застыл, облитый перламутрово-зеленоватым блеском луны, вобравшим в себя изумрудную свежесть налитых листьев сада. Ее волосы поблескивали на затылке, словно кольца отполированного металла, а из разреза бархатной флорентийской юбки виднелось округлое колено и точеная часть ноги.

Остановившись в отдалении, Никита восхищенно наблюдал за ней, чувствуя как разгорается в крови его любовный призыв, и еще раз повторяя про себя, что нет и не может быть для него иного утоленья сладострастной неги, чем ее губы, рдеющие, как вишня, приникшие к его губам, и гибкие руки напоминающие упругость молодых ветвей, обвившиеся вокруг его шеи.

Княгиня наклонилась, легко скинула юбку, затем также быстро сняла блузу и осторожно ступая, совершенно нагая, вошла в воду. Не удержавшись, Никита вышел из своего укрытия и, весь охваченный жаром, приблизился к пруду, не отрывая глаз от гипсово-точе-ного изящества ее спины и шеи. Почувствовав затылком его взгляд, итальянка обернулась. Но не испугалась, не вскрикнула, даже не пошевельнулась более. Она совсем не стеснялась своей наготы. Копна волос на затылке распустилась и локоны упали в воду, обрызгав мелкими светящимися капельками ее полные груди. Она смотрела в ожидании, готовая принять. Монисто из золотых итальянских монет с изображением гордых ликов римских кесарей, украшающее ее шею, торжественно мерцало в свете звезд. Не говоря ни слова, Никита сбросил рубаху и кинувшись в пруд, схватил в объятия ее теплое влажное тело.

– Мука ты моя, проклятие ты мое, – шептал он покрывая горячими поцелуями ее шелковистую шею, плечи и трепещущую в волнении грудь.

– А разве ты не знал, синьор Никита, – откликнулась негромко Вассиана, – что страдание всегда – всего лишь оборотная сторона любви…

Но он не дал ей договорить, опалив страстным поцелуем ее мягкие губы. Затем поднял на руки, вынес на берег и осторожно опустил на прохладную траву.

– «Луна в полночный поздний час плыла, – произнесла княгиня по-итальянски, откинувшись на руке Никиты так, что груди ее вздыбились как два переполненных кипящей лавой вулкана. – И понуждая звезды разредиться, – продолжала она вдохновенно, – скользила в виде яркого котла навстречу небу, там, где солнце мчится, когда оно за Римом для очей меж сардами и корсами садится…»

Никита не отозвался. Склонив голову, он приник к ее груди, вбирая ртом обжигающую наслаждением упругость ее сосков и бархатистую податливость кожи вокруг. Вассиана легко встряхнула головой, закрыв в томлении глаза и все тело ее пронизал озноб вожделения. Ее мокрые волосы упали на лицо князя. Он поднял голову. Длинные ресницы ее вздрогнули, зеленоватый взгляд цвета омывающих Неаполь тиррентскиу вод устремился ему навстречу. Светящаяся пшеничной белизной кожа покрылась мелкими пупырышками возбуждения. Она вся напряглась и вдруг… быстро отвернулась и как-то вся сжалась в его руках, будто от морозного холода.

– «Уходит жизнь – уж так заведено», – произнесла она опять по-итальянски, и голос ее прозвенел печально-обреченным стоном в окутавшей их летней тишине.

Уходит с каждым днем неудержимо, И прошлое ко мне непримиримо И то, что есть, и то, что суждено…

Затем, смолчав мгновение, негромко попросила по-русски, не поворачивая головы:

– Отпусти меня.

– Нет! – Никита еще сильнее прижал ее к своему телу и сам обратил к себе ее погрустневшие глаза.

– Возможно, с вашей высокой римской колокольни, – продолжил он резко, – мы здесь, на Московии, не слишком-то учены. Петрарку не читаем ни по-латыни, ни по-итальянски, а все больше Богу молимся и Святое Писание чтим, но вот по-нашему, по-лапотному, Ваше Римское Сиятельство, выходит…

– Ничего. Ничего, Никита, не выходит. – Вас-сиана ласково прикрыла ладонью его рот. – По крайней мере, ничего из того, что ты сейчас хотел мне сказать. Зачем же так злиться, синьор? Я вовсе не желала Вас обидеть, – Ее легкая ладонь быстро скользнула по твердым бугоркам его мускулистых плеч, покрытых бусинками испарины, и, вздохнув, княгиня прислонилась лбом к его руке. – Не об учености вела я речь. И не о римской колокольне, не о ее превосходстве или отсталости. Поверь, наивная открытость русичей гораздо более по сердцу мне самой, но и нам в Риме сыщется, чем гордиться. Я потому вспомнила Франческо и стихи его, что лучше моего сказал поэт о том, что следует мне ответить тебе, русский принц. Ответить и оттолкнуть от себя. Текут веками рядом Тигр и Евфрат, но только впав в бескрайние просторы моря, они соединяют свои воды. Но более не существуют их протоки. Вот так и нам с тобой нельзя соединиться, как невозможно возвратить жизнь, которая уже прошла. Отпусти меня, прошу.

Никита покорно разжал руки. Луна заскочила за серую тучу, и свет ее стал блеклым и тусклым как у прогоревшей лампады. На псарне тревожно завыла собака, а откуда-то издалека, из лесных болот, ей ответила уханьем выпь. Белозерские осетры, спокойно почивавшие на дне пруда, заволновались, раздались частые всплески воды, и то и дело над поверхностью пруда, увитого у берегов цветами белых и розовых лилий, замелькали выгнутые серебристые спинки и хвосты. Вассиана высвободилась из объятий князя и быстро поднявшись с травы, накинула на себя блузу, проворно застегивая ее мелкие золотые пуговки на груди и запахнула вокруг талии флорентийскую юбку. Уронив руки на колени, Никита молча наблюдал за ней, не шевелясь. Взгляд пронзительно-зеленых глаз его стал мрачен, а от самых уголков их вдоль загорелых скул пролегли к самому рту две печальные борозды – морщины.

– Хотел бы я взглянуть на того, кто тебя неволит, – промолвил он слегка изменившимся, надтреснутым голосом, – Кто выдумал эту муку для нас обоих, чтоб утолить свою ненасытную страсть властвовать над сердцами и неволить души людей. Неужто сам он никогда не знал огня любви, не ведал тяги, по сравнению с которой и сама смерть – ничто, только возможность вечно быть с любимой?

– И знал, и ведал. И кровь пролил, и всему миру оставил навеки беспримерный подвиг самопожертвования во имя той самой любви, о которой ты говоришь, во имя любви к женщине, которая тоже себя не пощадила, и во имя любви к Богу, что как известно,» движет солнце и светила». И сотворил о ней песни, да только, – Вассиана опустилась на колени напротив Никиты и взяла его руки в свои, – хоть и неизвестно тебе имя его, поверь, величием своим оно вполне заслуженно причислено к нетленному сонму мучеников за Христа. Вот только я всей жизнью своей, грехами своими не заслужила снисхождения, и не оставила ни в одном уголке земли живой души, которая отмолила бы мою дерзкую вину и гордыню. На всем пути своем земном до страшного смертельного ранения, я не просила у Господа того, о чем молю сейчас, с тобою встретясь. И если беспощаден ко мне тот, кто, как ты сам сказал, меня неволит, так только от того, что я сама того вполне достойна. «Мзда всем нам по заслугам воздается. Не меньше и не больше никогда». Не может быть доступно грешнику благословенье, которого не позволил вкусить себе святой. Признайся мне, сеньор Ухтомы, разве не жжет тебе сердце ненависть ко мне за все терзанья, что я уже доставила твоей семье? Ведь я не отрицаю, говорю прямо – все беды ваши от меня. Для того я и пришла в твою жизнь, чтобы ее разрушить. И ничего другого я сделать не могу, ничего другого не умею. Я не хочу, чтоб ложь стояла между нами, и не хочу, чтобы сжигали твое сердце напрасные надежды, коим никогда не суждено осуществиться. В твоей душе, не ведавшей дотоле грешного сомнения, борются ненависть и любовь, и что одержит верх? Вот ты пришел ко мне. Что ж, значит, любовь твоя сильнее. Но знай же наперед, что очень горьким будет мой ответ на преданность твою. Готовься к нему, принц де Ухтом, скрепи сердце свое. Уверена заранее, оно уже не выдюжит более. Ты, наконец, откажешься от меня. Так и должно быть. Так верно.

Княгиня попыталась встать, но Никита удержал ее руку и притянул к себе.

– Знаешь ты, кто осадил монастырь? – негромко, но веско спросил он, не отрывая пристального взгляда от ее разгоряченного лица. – Не твой ли мученик-сеньор послал своих разбойников сеять смерть и разорение на моей земле и осквернить святыню нашу? Отвечай! Знаешь?

Вассиана промолчала, но все тело ее напряглось, как у дикой кошки перед прыжком.

– Что нужно им? – продолжал спрашивать Никита.

Но княгиня упорно молчала. Тогда Никита отпустил ее руку. Еще мгновение – и, казалось, он ударит ее столь ненавистное и безмерно дорогое для него лицо. Но князь сдержался, только сильно оттолкнул Вассиану от себя, так что, поскользнувшись на траве, она едва не упала. Не оборачиваясь, почти бегом поспешила прочь и вскоре исчезла во мраке аллеи.

Никита некоторое время еще смотрел ей вслед, затем поднялся с колен, перекинул через плечо рубаху и тоже направился к дому. За редкими ветвями яблонь, опоясывавших усадьбу, он увидел стремительно мелькнувшую на крыльце флорентийскую юбку княгини и почти тут же последовавшего за ней испанца, который поджидал ее на дворе. Не обращая внимания на Со-мыча, торопливо докладывавшего о приготовлениях к походу, Никита тоже поднялся в дом и у самых дверей своих покоев встретил Стешку, послушно дожидавшуюся его у порога. Завидев Никиту, девушка взволнованно вскочила на ноги, оправляя ленты в волосах, и низко поклонилась до земли.

– Ты что сидишь здесь? – удивленно спросил ее князь. – Или работы нет? Или не спится?

– Работы много, государь, – склонила голову Стеша, – только я вот спросить хотела, не нужно ли чего, воды али вина принести? – Она с надеждой заглянула в лицо Никиты.

– Вина, пожалуй, принеси. – Князь открыл дверь горницы и, войдя, устало повалился на застеленную соболями кровать. – Принеси, Стеша, вина.

– Я мигом, – радостно отозвалась девушка и тут же исчезла.

Никита закрыл глаза. Перед ним тут же снова встало лицо Вассианы, ее сине-зеленые глаза удлиненный формы, как глаза феникса, полные невысказанного страдания и немых признаний. «Где берег тот в благоуханье роз, где гладь Тиррентская, укрытая от бурь, Неаполь окружает?» – вспомнились ему слова канцоны, услышанные еще во время путешествия в Италию, в краю, где на склонах вулканов, окутанных голубоватой мглой, смуглокожие пастухи в бархатных плащах и остроконечных шляпах, пасут ленивые стада овец.

– Государь, государь, вина просили! – Стеша осторожно дотронулась до руки Никиты и пальцы ее заскользили по его плечам и груди. – Проснитесь, государь, – прошептала она ласково, наклоняясь к его уху.

Никита открыл глаза. Стеша осторожно поставила на угол кровати кувшин с вином и забравшись с ногами на постель, стала нежно целовать его лоб, глаза, губы.

– Совсем забыл меня, государь, совсем забыл. Истосковалась я, Никитушка, свет мой ясный, ненаглядный мой государь, – приговаривала она.

Никита инстинктивно обнял ее, но тут же разжал объятия и отстранил Стешу от себя.

– Не нужно, оставь меня.

– Что ты, что ты, государик, миленький? – испугалась Стеша, и в голосе ее засквозили слезы. – Али не мила тебе стала? Разлюбил, стало быть, совсем околдовала тебя иноземка треклятая?

Никита легко приподнял девушку и сел на кровати, поставив ее на пол рядом с собой.

– Я виноват перед тобой, Стеша. – Он старался говорить как можно мягче.

– Не всякий господин на моем месте стал бы объясняться, но я не хочу, чтобы в душе ты таила на меня зло. Я был искренен с тобой, но так вышло, что другая мне дороже самой жизни стала. Не завидуй ей – на ее месте, да и на своем тоже, я и врагу не пожелал бы оказаться. Но это один крест нам с нею на двоих, чтоб всю жизнь тащить его. А ты свою жизнь на меня не трать. Выходи за Фрола, живите счастливо. Приданым не обижу.

– Так, может, переменится еще, государь? – робко предположила Стеша, и из глаз ее скользнула первая слеза.

– Не переменится. – Никита решительно покачал головой. – Не обманывай себя. Она будет мучиться – я с ней буду, она умрет – я за ней пойду. Не дано мне другого. Да другого и не хочу.

– Государь! – Не сдержавшись, Стеша зарыдала и закрыв ладонями лицо, бросилась вон из комнаты. Убегая, она задела край княжеской постели, и кувшин с вином упал на пол, разбившись вдребезги. Никита не удерживал ее. Потупив взор, он молча смотрел на растекающееся по коврам вино, как на все разраставшуюся лужу крови.

На лестнице Стеша едва не сбила с ног неторопливо поднимавшегося в покои князя Сомыча.

– Ошпарили тебя никак, девица? – донесся недовольный голос старого финна. – Вот понеслась, оглашенная! Чего ревешь-то, молодка?

Не ответив, Стеша громко всхлипнула и поспешила вниз.

Пожав плечами, Сомыч подошел к дверям князе-вой опочивальни и, разок стукнув, просунул голову в комнату:

– Шлемец-то почистить бы надо, как скажешь, государь? – спросил он, показывая низкий, изящно выгнутый ратный головной убор, имевший на венце и ушах золотую насечку, а на тулье – высокий сноп из дрожащих золотых проволок, густо усыпанных во всю длину их яхонтовыми искрами. Сквозь полку шлема проходила отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая обычно лицо от поперечных ударов.

Но видя, что Никита никак не откликается на его слова, Сома осторожно вошел в спальню и, отложив шлем в сторону, подсел к князю на кровать.

– Что невесел ты, Никитушка? – участливо положил он корявую натруженную руку на колено своего молодого господина. – Какая кручина тебя гнетет? Тревога за братца младшего, али еще что? Совсем ты с лица сошел, сокол ясный. Скажи старику Соме. Я ж тебе и за отца, и за мать буду. Малым нянчил. Может, и подскажу чего путное-то, сынок. Авось и полегчает.

– Спасибо тебе, батя, за сочувствие, – Никита обнял старика за угловатые сутулые плечи. – Только как мне рассказать тебе, коли я сам себя не пойму? В самом себе себя утратил, веришь ли?

– А что ж не верить? – глубоко вздохнул Сома. – Небось, немало я на свете пожил. Всякое бывало. Только за Стешку ты не грусти. У нее сердце ветреное, сегодня поплачет, а завтра и позабудет все, как и не бывало вовсе. Бабьи слезы что вода. Солнце глянет – и испарились. Сама не помнит. Но вот заприметил старый Сома, – осторожно продолжил старик, скосив почти выцветший белесый глаз под седой клочковатой бровью на Никиту, – давненько еще, в Ита-лиях тех самых, что со старшим братом твоим у тебя одна зазноба вышла. Не та ль печаль сердце твое сушит нынче?

– Та, отец, – склонив голову, откровенно признался Никита, – она самая. «Цветок Италии, растленный и лукавый», – так, кажется именовали мою зазнобу прежде их поэты. «Безгласый крик разбившейся мечты»… – Он грустно улыбнулся.

– Ну, мы высоким-то словам не учены, хоть и звучит красиво, что скажешь, – крякнул недовольно Сома. – Только в какие слова суть не оберни, а все одно будет. Я тебе, сынок, по-нашему скажу. Сдается мне, что борятся в тебе две силы: злой Шайтан и добрый бог Чампас. И нагнетает в душе твоей Шайтан мысли горькие, чувства недобрые, обиды нешуточные. Затмевают они неверием сердце твое, черной краской малюют лик полюбившийся. Точит, ковыряет тебя червячок этот. Жаль тебе самого себя очень уж. А ты отринь лукавство шайтаново, отстранись и увидишь, поможет тебе бог Чампас узреть то, что даже и старый Сома, хоть глазом да умом не молод, а уяснил – страдает зазноба твоя, тянется к тебе. А значит, сколько бы греха на ней не было, а как Господь учил, страданием очистится вся, что голубка сизокрылая. Так что терпи, сынок. Не себя жалей, ее пожалей. Не о себе пекись – о ней позаботься. Не себя береги – за нее пожертвуй. Вот и окупится тебе сторицей. Одолеете Шайтана совместно, а где надо, там и мы подмогнем, добрый люд везде сыщется, и в Итали-ях их коварных тоже наверняка хорошие люди есть. Терпи, княже. От сторонки родной не отступайся, надо оборонять – оборони, как дед да прадед на поле Куликовом, без страха и сомнения иди. Наша вера истинная, даст Господь – ляхов всех к их пращурам сопровадим, уж не сумлеваюсь я ничуть. Ты только с духом соберись, откинь мысли ненужные. Счастье, может, ждет тебя большое и слава воинская. А как же ты, князюшка, счастья захотел, не помучившись-то? Где ж слыхал ты, что бывает такое? Чтоб испытаний не послав, Господь мечты твои исполнил? Не бывало такого испокон века. Ты слезами сперва умойся, поболей душой, попробуй лиха на зубок, а уж там, коли выдюжишь, судь-бинушка и улыбнется. А верить или не верить в по-дружницу свою – так это каждый сам для себя выбирает. И коли б не видал я, о ком речь идет, так и не осмелился бы совета тебе дать, сынок. Ан, нет. Ведомо мне имячко ее. А потому послушай старика, что в колыбели тебя еще беспомощного качал, – верь. Не так плоха она, как сейчас тебе кажется. А то, что там ее, как выразился ты высоко, рас… рас… Тьфу ты, Господи прости, и не выговоришь, проще по-нашему скажу, распутной называли, так чужим языкам замки не повесишь. И Магдалина грешила, а ведь простил ее Господь. Помучился, но простил. Так и ты. Не сможешь ты с холодным сердцем ее ненавидеть, через нее самого себя ненавидеть станешь, да и порушишь жизнь свою. А ты любовью ненависть-то ту затуши, вот вся она на нет и сойдет. Следа не останется. Вот как с Ляксей Петровичем быть, вот где беда! Да время придет – видать станет. Авось и образуется все. Ты приляг, Никитушка, сосни часок. Перед дорогой дальней да сечей ратной отдохнуть надобно. А старый Сома рядом посидит. Ложись, ложись, государь Никита Романович. Утро-то, как говорится, вечера мудренее будет.

– Верно ты говоришь, отец. Полегчало мне. – Никита с признательностью прижался щекой к сморщенной дряблой щеке Сомы и улегся на постель, закрыв глаза. Сома заботливо укрыл его ярко-желтым шелковым одеялом, подбитым мехом черно-бурой лисы, и тут заметил на полу черепки от разбитого кувшина.

– Вот девица, вот набедокурила и убегла, – заворчал он, подбирая осколки. – Ковер попортила. Ищи ее – свищи теперь. А кто за ней тут убирать должен? Все Сома, все Сома…

Собрав кусочки в подол рубахи, старый финн вынес их из спальни господина, а когда вернулся, увидел, что у постели спящего князя стоит княгиня Вассиана. Она задула свечу у изголовья кровати и присев рядом с князем, тихо опустила свою красивую голову на его грудь и осторожно взяла его руку в свою. Сома поспешно прикрыл дверь и на цыпочках спустился вниз.

* * *

Поутру, едва забрезжила заря над Москва-рекой, Витя растолкал сонного Рыбкина и через заднюю калитку, по проторенной бабкой Козлихой дорожке, поспешил на Даниловское подворье – разыскивать старуху. Рыбкин, прихрамывая, поспевал за ним. Накануне, вылезая из-за кучи мешков с мукой, он угодил в ямку с коровьим навозом и помимо приобретения отвратительного запаха, надолго привязавшего теперь к нему, слегка подвернул ногу. Витя, конечно, отчитал его как следует. Но что поделаешь? Слава Богу, еще не поломал себе ничего.

Выходя из домика для слуг, Витя видел, как седлали на конюшне для князя Ухтомского его любимого вороного скакуна по кличке Перун под червчатой попоной с золотисто-черным султаном в шитом жемчугами налобнике. А вскоре на крыльце появился и сам Никита Романович. Первый янтарный луч рассветной зари ослепительно блеснул на золоченой стреле его начищенного как зеркало шлема, которая была удальски воздета посредством щурепца и поднимаясь до высоты яхонтового снопа, венчающего головной убор князя, походила на золотое перо, воткнутое в полку ерихонки.

«Ух ты, красота какая! – не мог не восхититься Витя. – Прямо горит все!».

Вокруг Никиты суетились Сомыч и Фрол. Но наблюдать за их приготовлениями у Вити не было времени. Надо было выполнять поручение княгини. На Даниловском подворье, где у монастырской стены спали – кто на травке, а кто и прямо в пыли – десятки нищих и покалеченных, Витя к радости своей без особого труда обнаружил Машку-Козлиху, полоскавшую в реке какие-то грязные тряпки.

Гарсиа не ошибся. У запасливой старухи, как в Греции, найти можно было все, что угодно. Причем, все свое «богатое» хозяйство она носила при себе. Узнав о том, что Витю прислали за болотным голубцом, Козлиха что-то заверещала себе под нос и нимало не смущаясь, задрала до ушей верхнюю юбку, отцепив откуда-то с зияющей дырами рыже-малиновой выцветшей нижней юбки холщовый мешочек с необходимым снадобьем. Проделала она все это настолько быстро и ловко, что Витя еще и рта не успел закрыть, высказывая свое поручение, а беззубая Козлиха уже совала ему в ладошку волшебную травку.

– Далеко, далеко на болото черное ходила я за ним. Верст тридцать от Слободы, средь лесу дремучего, Поганою Лужей зовется, – затараторила она, прицарапывая Витину руку крючковатым черным ноготком, – страхов-то насмотрелась, Господи упаси. В водице чистой потом с тремя углями отмочила, да наговор прочла…

– Ты вот что, скажи-ка мне, бабанька, – прервал ее Витя, – голубец-то свежий? Не протух?

– Чо? Не поняла я, прости, сударик, – вытаращилась на него Козлиха.

– Голубец, говорю, подействует? – спросил Витя погромче. – Не испортился там, в юбках-то твоих?

– Так как – испортится? Как испортится? – замахала на него руками старуха. – Если ж его по правилу-то приготовить, вечный он. Уж верь мне, сударик. Я тебя не подводила.

– Верно, – согласился Витя. – Бабанька ты дельная, я гляжу. Проку от тебя много. Прямо шагу без тебя не шагнешь. Ценный работник. Не то, что некоторые, – он обернулся на позевывавшего за его спиной Рыбкина. – Все только спать да есть. Ладно, вот тебе, бабанька, вознаграждение, которое госпожа просила передать. – Витя пошарил по карманам и вручил Козлихе обсыпанный хлебными крошками перстенек с хризопразом, полученный от Гарсиа. – Но если дело сорвется, – он недвусмысленно пригрозил старухе пальцем, – из-под земли достану, так и знай.

– Да, знаю, знаю я тебя, батюшка, уж не сумле-вайся, все путем как по нужде надобно выйдет, – уверяла его довольная ведунья. Покрутив перстенек в заскорузлых коричневатых пальцах, она тут же сунула его в какой-то только ей одной ведомый карман под мышкой. И замурлыкала себе под нос песенку.

– Ну, некогда нам рассусоливать тут, – Витя решительно было сунул тряпицу с голубцом за пазуху, но старуха быстро вцепилась ему в руку коготками:

– Ты к телу-то, к телу его, милок, не клади, – предупредила она, – не то и бровью повести не успеешь, а такая слабина с тобой приключится, что и ног не почуешь.

– Вот так так! – Витя не на шутку испугался. – А как же мне нести его?

– А ты в карман положи, да приговаривай всю дорогу: «Чур, слову конец, делу венец». Так и минует тебя лихо, – посоветовала ведунья.

Витя осторожно опустил голубца в карман кафтана.

Рыбкин перестал зевать и на всякий случай отступил шага на два подальше.

– А ты чего шарахаешься? – прикрикнул на него Витя. – Тоже мне еще друг. Ну, ладно, спасибо тебе, бабанька, – попрощался он с Козлихой, – но время дорого. А нам спешить надобно. Где тебя искать, если что еще понадобится?

– Да здесь я, всегда, всегда, мил-человек, – закланялась колдунья, – ежели нужда какая приспичит – так милости просим…

– Ты только это, бабка, – вдруг вспомнив наставления Гарсиа, наказал Козлихе Витя, – подруге своей, Лукиничне, не говори, что я был, госпожа велела.

– Не скажу, милок, не скажу, – зашамкалг та, – как же, все понимаю я.

– Вот то-то.

Обратно возвращались почти бегом. Петухи давно уже пропели. Солнце поднималось все выше, и от болотистых берегов реки, поросших камышом, поднимался прозрачный утренний пар. То и дело, надрывая тишину отчаянным всплеском крыльев, взмывали ввысь и снова приземлялись на воду стаи диких уток, из камышей доносилось их ленивое покрякивание, на которое тут же отзывалось однообразное отрывистое кваканье лягушек. Резким диссонансом им прозвучал жалобный крик водяной курочки, от которого Растоп-ченко даже вздрогнул, а издалека, из-за лесов, откликнулся ей протяжным воплем филин. В чуткой рассветной тишине долетел до Витииого уха стук топора одинокого дровосека и даже треск надрубленного дерева. Черный ворон низко пролетел над верхушками дубов, покрывших склон перед Даниловским подворьем, громко захлопал крыльями, и зловещее карканье его, повторившись многими отголосками, потонуло в первых ударах колокола на соборе.

Витя торопился. Он ощущал некоторую нервозность, так как, во-первых, его очень беспокоил голубец, который покоился в кармане его кафтана. Он и сам не мог себе объяснить, но почему-то в Козлихино заклинание не верил, а вот в силу голубца – очень даже. Подвергнуться какой-то средневековой порче Вите, особенно не страдавшему «на Родине» плохим здоровьем, вовсе не хотелось.

Во-вторых, сильно раздражал Рыбкин. Витя уже не раз пожалел, что взял теперь сержанта с собой. Мало того, что из-за своего прихрамывания, тот все время отставал, так еще и изрядно кислый вид бывшего сотрудника органов, как после проглоченного лимона, ясно выдавал бесспорный факт, что и на советскую милицию «болотный голубец» произвел изрядное впечатление. Не вызывало сомнения, что Рыбкин даже стал хромать сильнее, только бы идти подальше от Вити.

А в-третьих, Растопченко еще не очень научился обходиться без наручных часов и потому боялся опоздать и тем смазать все дело. Бормоча под нос старухину скороговорку, Витя проскользнул через заднюю калитку в усадьбу Шелешпанских и понял, что спешил он не зря. Князь Никита Романович уже отъехал к государю. Подоспевший Ибрагим Юсупов последовал за ним, а перед самым парадным крыльцом боярского дома расположились временным лагерем прибывшие с Ибрагимом ногайцы и башкиры. Таких воинов Витя еще не видал, и потому не мог не остановиться, чтобы поглазеть, забыв на время даже про «голубец», от которого мечтал поскорее избавиться. Еще от калитки Витя заслышал мерные и заунывные звуки неизвестного ему инструмента, похожие на вой степного ветра или гул макушек деревьев в непогоду. Звук тянулся долго, занудливо, а оканчивался очень резко и отрывисто, напоминая присутствием едва различимого шипения фырканье разъяренного домашнего кота. А вслед раздалось несколько более звонких всплесков, и вдруг полились они рекой, словно множество колокольчиков зазвенело вокруг.

Приблизившись, Витя обнаружил, что зауныв-ч ные звуки издает небольшой рожок в руках одного из ногайцев, а звуки колокольчиков, так те – вот невидаль! – они все вместе, хором выводят… горлом, да так искусно, что и вовсе голоса человеческого не различишь.

– Слышь, а как инструмент называется, вон у того, в шапке, в руках? – в удивлении спросил Витя проходившего мимо Фрола и указал на музыканта. – Не знаешь?

– Как не знать, чезбуга это, что наша дудка или жалейка, – спокойно ответил тот и поспешил по своим делам.

«Вот так так! Дудка, значит…» – подумал про себя Витя и подошел поближе.

Татары не обращали на Витю никакого внимания. Они сидели прямо на земле на широкой вытоптанной поляне перед крыльцом, в кружок, с поджатыми под себя ногами, и раскачивались в такт музыки.

Одеты они были весьма разнообразно и красочно. Кто в пестром халате, перепоясанном кушаком, кто в бараньем тулупе, несмотря на жару, кто в расшитом золотом верблюжьем кафтане. Под одеяниями проглядывали кожаные доспехи. Головы воинов украшали нахлобученные до бровей меховые шапки, сплошь обвешанные большими и маленькими звериными хвостами, у кого от белки, у кого от лисицы, а у кого и от барса. Из-под шапок торчали длинные засаленные косицы волос.

Широкоскулые смуглые лица их были изрядно намазаны жиром, который, плавясь на солнце и изрядно привлекая мух, буквально облепивших щеки некоторых воинов, стекал на их одежды и источал тошнотворный запах. Но привыкших к зною кочевников ничто не смущало.

Воткнутые в землю копья их торчали возле, отбрасывая длинные тени до самого сада. Низенькие степные лошадки, с толстыми косматыми ногами в кожаных наколенниках, паслись тут же под присмотром одного из княжеских конюших. А чуть в отдалении, под сенью грушевых деревьев виднелись несколько войлочных кибиток.

Набрав в легкие как можно больше воздуха, солист дул в свою длинную репейную дудку, уперев ее концом в верхние кривые и коричневатые зубы, пока хватало духа. А другие подтягивали ему горлом. Подустав, музыкант доставал из-под тулупа висевший на поясе кожух с питьем и, смочив толстые лоснящиеся губы обильно сдобренным жиром молоком, продолжал выводить свои бесконечные грустные переливы, в которых нет-нет да и прорывалась дикая тоска кочевого племени по бескрайней первобытной степи, пронизываемой всеми ветрами, метания растревоженных табунов и устрашающая ярость набегов.

Появления Гарсиа отвлекло Витю от прослушивания татарского фольклора. Натолкнувшись на строгий взгляд испанца, Витя вспомнил о «голубце» и, дав знак, что все в порядке, поспешил к условленному месту, на старую конюшню. Для отвода глаз он немного поплутал между хозяйственными постройками и, наконец, тщательно осмотревшись по сторонам и убедившись, что все спокойно, толкнул рукой покосившуюся дощатую дверь.

Де Армес встретил его прямо на пороге. Ухищрения Вити по соблюдению секретности не вызвали у него восторга, так как время поджимало. С огромным облегчением Витя сунул испанцу в руки холщовый мешочек с «голубцом». Инстинктивно он даже осмотрел свои пальцы и ладони, не вскочило ли где чего. Заметив его движения, испанец иронически улыбнулся:

– Долго искал старуху? – спросил он.

– Да нет, – ответил Витя. – Только пришли к подворью, сразу – вот она, ненаглядная, тут и есть.

– А где же задержался?

– Да так… – Вите не хотелось рассказывать про свои мытарства с Рыбкиным. Зачем портить имидж?

Но Гарсиа уже больше не интересовался этим.

– Скоро принц Никита от государя воротится, – продолжал он. – Видел, татары уже приехали? Поджидают их и Ибрагимкой. Так что ты канареек не считай и ворон тоже. Сразу к принцу беги. Подготовил речь?

– А как же! – соврал Витя. Сам он еще и не думал об этом. Но надеялся на экспромт, что нужные слова вовремя сами подыщутся.

– Ну, смотри… – Гарсиа, видимо, догадался, что Витя покривил душой, я– На мои подсказки в этот раз не рассчитывай. У меня другая работа будет. Только вот что важно, запомни хорошенько. – Испанец внимательно посмотрел Вите в лицо своими черными соколиными глазами. – «Прошения» свои подавай не раньше, как меня на дворе заметишь. Но где б ты меня не увидал – на меня не глазей. Твоя забота – в поход напроситься и всех отвлечь, пока я дело свое сделаю. Ну, а согласится принц Никита тебя взять – его слушай. Со мной больше встреч не ищи. И к госпоже не лезь. Я сам тебя в монастыре найду. Понял?

– Ага. – Витя почувствовал, что он снова оказывается в центре какой-то очень запутанной интриги, и с одной стороны обрадовался: опять представится случай себя показать да и заработать тоже, если княгиня не обманет; а с другой – слегка смутился: как еще все получится-то?

Оставив Витю наедине с его размышлениями, Гарсиа вышел из конюшни.

Увидев это, Растопченко поспешил за ним. Теперь уж расслабляться нельзя. Снова завертелась карусель. Только поспевай. Испанец тут же опять исчез, как сквозь землю провалился, хотя только что шел в двух шагах впереди Вити. «И как он это умеет?» – подивился Витя про себя, направляясь обратно к парадному крыльцу княжеского терема.

Татары продолжали тянуть свою заунывную песню. Но едва Растопченко уселся на дощатую скамейку под стеной дома рядом с нежившимся на солнышке толстым рыжим котом поджидать приезда князя Никиты, как зазвенел бубен со стороны главных ворот усадьбы, в который бил кожаной плетью боярский холоп, возвещая домочадцам и слугам о возвращении хозяина. Татары тут же повскакали со своих мест, расхватали пики и, громко тарабаря по-своему наперебой, кинулись к своим лошадкам. Через несколько мгновений с аллеи донесся дробный глухой стук копыт и звон многочисленных колокольчиков, украшавших сбрую лошадей.

На площади перед домом появился князь Ухтомский на вороном Перуне, так рьяно встряхивавшем головой, что казалось, все гремучие золотые и серебряные прорезные яблочки, гроздьями болтавшиеся на его налобнике, вот-вот оторвутся. Алмазное перо, вставленное в сбрую между ушами и алмазные нити, которыми были увиты грива и хвост скакуна, сияли на солнце всеми цветами радугами.

За княжеским Перуном из аллеи вылетел разгоряченный аргамак Юсупова, под траурным черным чал-даром. Остановившись, он громко заржал и взвился на дыбы, чуть не опрокинувшись навзничь. Но седок быстро усмирил его, и почувствовав острые шпоры хозяина на своих боках, аргамак притих.

Сам молодой князь Юсупов одет был скорее по московскому образцу и только отороченная мехом черно-бурой лисицы шапка с пышными хвостами по бокам говорила о том, что именно он является беем над сгрудившимися в сторонке татарами. Лицо жиром молодой князь не мазал. Ростом был невысок, но станом тонок. Из-за низко вырезанного ворота его темно-синего кафтана виднелось жемчужное ожерелье рубахи. Жемчужные запястья плотно стягивали у кистей широкие рукава кафтана, небрежно подпоясанного черным шелковым кушаком с выпущенною в два конца золотою бахромой. Бархатные черные штаны заправлены были в алые сафьяновые сапоги с серебряными скобами на каблуках, с голенищами, спущенными в частых складках до половины икор. Когда Ибрагим спрыгнул с седла, под кафтаном его бряцнуло железо – доспехи. Он тоже был вполне уже готов к походу.

– Государь о судьбе монастыря обеспокоился очень, – сообщил Никита вышедшему ему навстречу из дома посланцу Геласия, – о спасении его обещал молитвы читать денно и нощно. Только вот войско прямо сегодня собрать не успеет. Распущено войско. А те, кто есть, так при службе все. Велел нам государь с Ибрагим-беем ни дня не медля с людьми своими на выручку монастырю скакать, а он вослед нам войско пошлет. Так и сказал игумену передать, что не оставит в беде дорогую сердцу его сторонку.

– Господи, благослови отца нашего, государя всемогущего, ниспошли ему благоденствие, – перекрестившись, низко поклонился монах Арсений. – И тебе, княже, нижайшее благодарствование, что не оставишь в беде.

– Как оставить! – воскликнул Никита. – Сейчас молебен отслужим, с княгиней да братом своим попрощаюсь – ив путь…

Затесавшись среди дворовых, окруживших Ибрагим-бея и князя Ухтомского, Витя вдруг заметил, как из-за дальнего угла дома появился капитан де Армес. За спинами собравшихся людей он прошел к аргамаку Юсупова, и Витя успел увидеть, как в руке капитана мелькнул уже весьма знакомый Растопченко холщовый мешочек. Тут Витя сообразил, что пора действовать. Протолкнувшись вперед, он подскочил к Никите, уже поднимавшемуся по лестнице парадного крыльца в дом, и упав на колени, скорбно запросил:

– Государь, снизойди к просьбе моей! Подумал я, что коли не хватает тебе бойцов, так могли бы и мы тебе чем сгодиться. Не позволяет сердце нам сидеть сложа руки, когда такая беда у порога стоит! Хлеб твой ели, мед пили, жалостью и добротой твоей пользовались. Так позволь отслужить…

Никита сперва очень удивился Витиному порыву, и черные брови его слегка приподнялись. Затем он глянул на Ибрагима:

– Как считаешь, сгодятся нам еще два ратника? Вот прибило их к берегам нашим. Хоть и свены, иноземцы, и верхом ездить не горазды, зато в рукопашной схватке хороши, показали себя на Белом озере. Награждал их князь Алексей Петрович за службу верную…

Не подымаясь с колен, Витя с замиранием сердца ждал, что ответит Ибрагим.

– Ну, коли князь Алексей Петрович им верил, так чего ж не взять, – рассудил Юсупов, – у нас каждый воин на счету…

– Значит, решено, – заключил Никита. – Подойди к Сомычу, свен. И чтоб по-скорому он собрал вас. Скажи, я велел.

– Слушаюсь, ваше сиятельство! – Витя вскочил на ноги, не скрывая радости. Он верно полагал, что все окружающие вопримут ее по-своему, не догадываясь об истинных причинах. Кинув быстрый взгляд окрест, он увидел, что испанец уже благополучно снова скрылся за домом, только краешек черного плаща мелькнул. Значит – все. Задание выполнено. Приключения продолжаются, месье д'Артаньян. Витя тихо засмеялся и вприпрыжку побежал за Лехой.

Распорядившись всем православным собраться в крестовой комнате для молитвы, князь Никита Романович поднялся в покои бывшего хозяина дома князя Афанасия Шелешпанского, где лежал тяжело больной старший брат его Алексей Петрович. Приоткрыв дверь, он сперва слегка зажмурился, так как с яркого света полумрак, царивший в комнате, резко кольнул глаза. На скрип открывающейся двери никто не откликнулся. Войдя, Никита напряг зрение. Глаза стали привыкать, и он вполне уже мог различить очертания обстановки и блеклый свет канделябра в дальнем углу спальни. Князь Алексей Петрович лежал на постели, отвернувшись лицом к стене. На стольце рядом с ним стоял кувшин с питьем и широкая корзинка, в которой, завернувшись в свежие лепестки роз, почивал серебристо-черный пифон княгини. В комнате витал сладковатый настой из запахов опаленного воска, свежесобранного пчелиного меда и слегка увядших листов смородины.

Княгиня Белозерская сидела в кресле почти у самого окна, тщательно закрытого изнутри втулкой и наполовину задернутого массивными бархатными занавесями. Закутавшись в яркую цветастую шаль, она низко склонила голову на руки под едва заметно дрожащими оранжевыми огнями свечей и что-то негромко шептала, сама себе. «Те Deum… Miserere…» – донеслись до Никиты латинские слова.

– Государыня, – негромко окликнул ее Никита. Вздрогнув, княгиня быстро подняла голову и обернулась. Увидев князя Ухтомского, вполне снаряженного к битве, она несколько мгновений молча смотрела на него. Тонкие бледные пальцы ее рук в волнении теребили концы шали, украшенные длинной золотой бахромой. Лицо белело гипсовым слепком с римских изваяний времен патрициев. Оно казалось безжизненно-невозмутимым, И только розоватые отблески свечей, беспокойно скользящие по ее гладкому лбу и щекам да бездонно-влажные, почти черные глаза, полные неустанных метаний и алчной, голодной жажды воли, глаза благородного хищного зверя, загнанного в темницу и неустанно грызущего прутья решетки, придавали облику княгини напряженную, дерзкую живость. Она встала и молча подошла к Никите. В плену настороженной тишины, шатром опутавшей комнату, чуть слышно прожурчал струящийся шелк ее одеяний.

– Собрались уже? – низкой надорванной струной всколыхнулся к потолку ее голос. – Что государь Иоанн Васильевич? Дал войско?

– Не дал, государыня. – Сняв шлем, Никита неотрывно смотрел в мерцающее глубоким непримиримым огнем море ее очей. – Я попрощаться пришел. Готово все. Сейчас молитву отстоим и – в путь. Голуба, голуба ты моя… – Он с нежностью прикоснулся рукой к ее щеке и жадно запоминал каждую черточку ее лица, желая испить до дна всю дорогую его сердцу прелесть.

Княгиня опустила голову и отвела взор. Она вся как-то сжалась, вобралась в себя, как пружина. Чувствовалось, что в душе ее кипит борьба, и она решает что-то очень важное для себя. И никак не может решить.

– Голуба… – Никита, желая ее утешить, ласково тронул ее плечо и волнистые темные волосы, перекинутые локонами на грудь. – Что ты, голуба?

По всему телу Вассианы пронеслась взволнованная зыбь. Пружина разжалась. Княгиня подняла лицо, будто окаменевшее от тяжкой думы, терзавшей ее. Затем сняла с шеи медальон на толстой золотой цепочке и протянула его Никите. Крупный темно-зеленый камень с яркими алыми брызгами-вкраплениями таинственно мерцал на ее дрожащей ладони.

– Возьми, – попросила она почти умоляюще, – одень его. Одень. На себя одень…

– Что это? – удивился Никита. – Да и зачем мне?

– Бери, – настаивала Вассиана, и голос ее предательски сорвался на подавленный всхлип. – Это гелиотроп, Камень Спасения, – торопливо продолжала она, стараясь не давать волю чувствам. – Волшебная зелено-красная яшма, предмет поклонения всех алхимиков. Ее очень редко можно сыскать в Тосканской Маремме, пустынной каменистой местности вдоль Тирренского моря, где не растет даже трава, а только скалы, скалы вокруг. Гелиотроп охранит тебя.

– Но меня хранит Крест Христов, – возразил Никита, – Богохульством считается~у нас…

– А ты других не слушай, – порывисто прервала его Вассиана, – ты меня слушай. Сейчас только я могу сказать тебе… Я – за Бога, я – за всех… Если я не уберегу, то кто ж тогда? Дай, я сама одену его на тебя. И не снимай. Слышишь, пока в монастыре будешь, не снимай с себя!

– Почему? Что ты скрываешь от меня? – допытывался у нее Никита, и сам разволновавшись. Но не отвечая ему, княгиня быстро обвила его шею драгоценной цепью. От разрывающих ее сердце переживаний руки и лоб ее покрылись холодной испариной. Спрятав гелитроп под воинской амуницией на груди Никиты, она подтолкнула его к выходу.

– А теперь иди, иди… – И почти насильно закрыв за ним дверь, прислонилась к ней спиной, прижимая ладони влажные к глазам.

– Зачем вы это сделали, госпожа? – удивленно спросил появившийся из соседней комнаты Гарсиа. – Ведь Маршал Храма накажет Вас. Гелиотроп служит символом власти Командора и охраняет его жизнь. Чтобы заполучить такой камень, не один властитель с радостью отдал бы свое царство, потому что с ним он обретет намного больше – весь мир. Гелиотроп не может быть добровольно передан в чужие руки. Он вручен вам Маршалом и должен охранять вас.

– «Vexilla regis prodent infern…» – произнесла Вассиана по-латински, не открывая глаз. – Принц Никита еще не знает, что ожидает его в монастыре. Не ведает, что встретится там со мной. И нет у него догадки, что мука душевная, которую предстоит ему испытать, превысит все муки телесные, что он знал до сих пор. В отчаянии он может решиться на смертельный шаг. И я хочу, чтобы всесильный гелиотроп оберег его от безумства. Ведь если принц де Ухтом погибнет… – Она опустила ладони и резко оборвала речь, словно захлебнувшись своим предположением. – Представь, ты только представь, Гарсиа! – Она отчаянно замотала головой, сжимая до белизны руки. – Если его убьют люди, пришедшие со мной! Нет, это невыносимо, невыносимо… Мне нужен ларец, Цветок Луны, но не жизнь, не жизнь принца! А он ведь не уступит мне! Он горд. И что тогда? Тогда Командор Пустыни убьет его. Ридфор не пощадит, как бы я не просила. Он никого не щадит. Он послан для того, чтобы никого не щадить. Вот мука. Мука! Как тяжело все это знать наперед! О, Господи, Господи! – Снова закрыв лицо руками, княгиня медленно опустилась на пол, вся дрожа от нервной лихорадки.

Сбросив плащ, Гарсиа тут же поспешил к ней, поднял на ноги и заботливо усадил в кресло.

– Успокойтесь, госпожа, успокойтесь, – уговаривал он ее, – я сейчас…

Подойдя к постели Алексей Петровича, он налил из кувшина в керамическую кружку из испанской майолики смородинового настоя, – вот выпейте, я прошу вас, госпожа. Успокойтесь. Я, право, вас не узнаю…

– Я и сама себя не узнаю, Гарсиа, – прошептала она, прислонившись лицом к шершавому бархатному рукаву его костюма, – сама себя не узнаю.

– Но госпожа, вы обязаны сообщить Маршалу об утрате гелиотропа, – осторожно проговорил Гарсиа. – Если этого не сделаете вы, это обязан сделать я…

– Сделай, – глухо откликнулась Вассиана, не отрывая лица от его руки, – я не буду тебе препятствовать. Даже больше скажу – ты будешь прав, поступив таким образом. Сделаешь? – Она подняла голову и посмотрела прямо в глаза капитана.

Гарсиа высвободил свою руку и отошел сторону. Смерив шагами комнату взад-вперед, ответил:

– Нет.

– Почему? – изумилась Вассиана. – Ведь ты не обязан связывать свою судьбу с моей. Даже если мы возьмем ларец, твое умолчание может дорого тебе стоить. Тех самых алмазов, о которых ты мечтаешь…

– С вами, сеньора, – криво усмехнулся Гарсиа, – не то что живой – мертвец вверх тормашками встанет и даже не заметит этого… Что делать? Вы – моя госпожа, и пока вы живы, я обязан подчиняться вам. Что бы вы мне ни приказали, – он низко поклонился, шаркнув блеснувшим зеркально начищенной кожей сапогом по ковру.

– Ты не обязан, Гарсиа, прикрывать мои безумства, – тихо возразила пораженная княгиня.

– Я не обязан, – согласился капитан, – но я так хочу. Вы сами выбрали меня среди многих погибших душ, чтобы я стал вашим помощником, а значит – чтобы мне вернули жизнь и радость солнечного света. А могли бы выбрать кого-нибудь другого. И я никогда бы уже не увидел снова океан, не вдохнул бы морского воздуха, без которого прежде не представлял своего существования, не услышал бы тугого барабанного зова надутых парусов. Конечно, золото и алмазы весьма увлекали меня. Но теперь трудно сказать, что больше: сами сокровища или охота за ними. Скорей, второе. Пожалуй, в те давние годы моей жизни, как я ее называю сейчас, жизни до вас, госпожа, как ни был бы прекрасен алмаз, он вряд ли заинтересовал бы меня, если бы за ним не надо было бы пуститься в какое-нибудь рискованное путешествие. Избрав меня капитаном вашей галеры, вы вернули соль молодости в мою кровь, морскую соль. Вы полагаете, для меня все это не имеет значения? Ошибаетесь. Ведь как для каждого моряка, для меня – вначале было море. Потом все остальное, даже Бог. Вы всегда и во всем можете полагаться на меня. Только еще раз, без всякой надежды, что вы меня услышите, а более того, послушаете меня, говорю вам, ваша светлость – будьте осторожны, вы погубите себя. А коли так выйдет – обо мне уже и речи нет…

– Не выйдет, Гарсиа, – радостно улыбнувшись, уверенно воскликнула княгиня, – не выйдет, мой дорогой и верный капитан. Принц Никита не тщеславен. Забрав ларец, я верну себе гелиотроп, и все встанет на свои места. Вот увидишь!

– Надеюсь, госпожа, – обреченно вздохнул Гарсиа, – хотя любой мелкий лавочник на его месте, не то что принц, не преминул бы воспользоваться камнем в своих целях.

– Так на то он и лавочник. А большинство наших принцев от лавочников мыслию своей недалеко ушли. Вот потому, кроме как Никите, я бы никому гелиотроп не дала. Я верю, что князь вернет мне камень, – заключила княгиня. – Скажи мне, лучше, Гарсиа, – вспомнила она о своем поручении, – удалось ли свену раздобыть болотную траву для нас?

– Как велено, госпожа, – еще раз поклонился испанец, – я все исполнил. Досыта попотчуется Ибрагим-бей в дорожке нашим деликатесом. Да и свен не подкачал – уговорил принца Никиту взять его с собой.

– Вот как? И что же Никита? Ничего не заподозрил?

– Как будто нет.

Из крестовой комнаты княжеского дома донеслись тягучие переливы церковных песнопений. Прислушавшись, Вассиана кивнула испанцу:

– Вот и наше время подступает, друг мой. Сейчас рукой помашем, да и сами тронемся. Ты все подготовил, Гарсиа?

– Да, моя госпожа.

– Хорошо. Тогда ступай пока.

Молитва длилась недолго. Вскоре под окнами раздались многоголосое гиканье и посвистывания татар, приветствующих своего предводителя. Вослед им заголосили надрывным прощальным плачем русские бабы. Когда княгиня Вассиана вышла на крыльцо, пики первых татарских воинов, возглавлявших колонну, уже скрылись за ветвями деревьев на главной аллее сада. Аргамак Юсупова, полный гордой нетерпеливой отваги, перебирал копытами перед самым домом, не без удовольствия демонстрируя свою стать в ожидании хозяина.

Но вот Ибрагим-бей раскланялся на прощание с вышедшей впервые после ареста мужа из своих покоев новой владычицей усадьбы вдовой княгиней Ириной Андреевной Шелешпанской, вскочил на аргамака, воинственно присвистнул и описав круг почета около крыльца, быстрым, резвым шагом пустил своего горца по аллее. Пышные черные хвосты лисиц на его шапке, серебрясь на солнце, замелькали за яркими узорными листьями яблонь.

Князь Никита, распрощавшись с Сомычем, взял под уздцы Перуна и подошел к Вассиане. Сняв шлем, низко поклонился. «Счастливой дороги, государь! Сохрани тебя, Господь!» – промолвила княгиня, но голос ее прозвучал как-то непривычно сковано и показался чужим даже ей самой. «Я вернусь с победой, го-сУДарыня! – пообещал ей Никита. – Храни наш дом, об Алексее Петровиче заботься!»

Дабы не выдать своих чувств, Вассиана старалась не смотреть на молодого князя. Он тоже явно смущался, потому поторопился сесть в седло и, не оглядываясь более, поворотил коня в аллею. Перун ретиво пустился за аргамаком.

За Никитой Романовичем потянулись Фрол, посланник отца Геласия монах Арсений и все ратники, которых собрал Белозерский государь для защиты своих владений. Замыкали колонну два особо колоритных воина, отличавшиеся от остальных своей абсолютно не военной амуницией. Казалось, они собрались не на войну, а на прогулку.

Безусловно, фигурами этими являлись тайные посланцы княгини Вассианы Витя Растопченко и Леха Рыбкин. Сомыч, которого изрядно задело, что свенов берут в поход, его же самого оставляют в Москве, весьма придирчиво отнесся к их способностям, и никаких защитных доспехов, а тем более оружия им пока не доверил. Не дай Бог, рассудил он, еще отобьются где-нибудь в дороге или потеряют что. А хозяйство княжеское жалко. Сами-то они себя экипировать не обучены, все им дай да подай да объясни. Вот в монастыре пусть им все и выдает отец Геласий на свой страх и риск. «У него там, известное дело, арсенал большой, там и получите, что надобно, – проворчал старый финн, – жалко, добро-то попортите, Аники-воины».

Витя понимал, что Сома просто вредничает. Но наказ Гарсиа помнил хорошо, от того вступать в пререкания и князю Никите жаловаться не стал. «Ладно уж, главное – до монастыря добраться.

Так оно и в самом деле полегче будет. Хорошо, что еще провиантом не обидел, старая заноза», – думал Витя про себя.

Рыбкин же, который, вообще не имел представления, зачем едут и что там ждет, воспринял поход как очередное костюмированное развлечение и пребывал в весьма радостном расположении духа. Тайком от Вити он все же уломал Сомыча и выпросил себе блестящую ерихонку с брамницей, и теперь гордо восседал на своем пегом полусонном тяжеловесе с толстыми мохнатыми ногами, лениво тащившимся за каурой Вити-ной лошаденкой. Правда, ерихонка по голове Рыбкина была явно маловата, с головы все время падала, и бывшему сержанту приходилось постоянно поддерживать ее рукой, так как закрепить ее на себе он не умел, а спросить стеснялся. «Мозгов много накопил, даже в шлем не помещаются, – язвил Витя, – вот пройдоха, где не надо», – но не без зависти поглядывал на товарища, а не на шутку развоображавшийся Рыбкин воротил от него нос, делая вид, что внимательно разглядывает что-то вдали. «Александр Невский на Чудском озере, – издевательски посмеялся Витя себе под нос. – Псов-рыцарей, поди, высматривает. Не катит ли „свинья“.

– Никита Романович, государь мой, ну, дозволь с тобой ехать, – в последний момент, никак все-таки не смирившись с тем, что он остается и любимый Ники-тушка его уедет «без присмотру один», Сома все-таки догнал князя, и уцепившись за стремя, семенил рядом с всадником, насколько позволял преклонный возраст, упрашивая: – Ну, возьми, ну, что тебе стоит? Али помешаю я в чем? Ентих-то взял, – он с укоризной указал пальцем на свенов. – Что проку-то с них, морока одна! А Сома пригодится еще…

– Ох, упрям, ты, батя. – Никита остановил коня, и наклонившись, поцеловал финна в седую голову. – Оставайся здесь, разве здесь тебе делов мало? О княгине-матушке заботься. Об Алексее Петровиче. А я сообщу, как там будет. Успокоится все – вернетесь.

– Ох, Никита, ох сердце тревожно мое, – Со-мыч прижался лбом к княжескому сапогу.

– Ну ладно, отец, ехать надо. Гришку-то надобно выручать или как?

– А как же, – согласился Сомыч и покорно отошел в сторонку, перекрестив князя образком. – С Богом, Никитушка.

Тут из-за его спины метнулась на аллею Стешка. Она все время следовала за князем, прячась за стволами деревьев. Скрывая слезы, сунула в сбрую Перуна небольшой букетик из лиловых колокольчиков и сразу же снова скрылась за спинами провожающих государя холопов. Только негромкий всхлип ее долетел до Никиты. Князь улыбнулся, дал понюхать букетик лошади и укрепил его рядом с султаном между ушей коня. Снова дал коню шпоры, но прежде, чем скрыться из глаз стоявших на крыльце, наконец, позволил себе обернуться.

Прощальный взгляд его, полный нежности, тревоги, сомнения и надежды прилетел к Вассиане быстрокрылой стрелой и вонзился в самое сердце. Она потупилась, но все же взмахнула расписным платком, на мгновение беспомощно застывшим в ее руке и тут же вяло упавшем вниз. «А зачем же поехали-то? Зачем же все это?» – дергала сестрицу за рукав, так ничего и не понявшая до конца Ирина Андреевна. В суете подготовки к походу никто и не вспомнил рассказать ей о происшествии на Белом озере. Но не ответив Ирине, княгиня Белозерская, уронив платок из руки, как только князь Ухтомский выехал со двора, вернулась в покои Алексея Петровича, плотно прикрыв за собою дверь.

Все стихло. Умолкли сопровождавшие воинов нестройный перезвон русских бубнов, дудение сурны и медных рожков, перемешанные с пронзительными воплями татарской чезбуги и глухим боем барабанов. Все разошлись со двора. И только опечаленный Сомыч, усевшись с гуслями под крыльцом завел тягучую волнистую песню, то и дело останавливаясь, вздыхая, охая и смахивая с морщинистых щек непослушную слезу.


Ой, как зачиналася Москова каменная,

Зачинался царь Иоанн, государь Васильевич.

И ходил он под Казань-город,

Под Казань-город, да под Астрахань.

Он Казань-город мимоходом взял,

Полонил царя и с царицею…

Да скатилась звезда поднебесная,

Да угорела свеча воску ярого…


Солнце поднялось в зенит, и на московских храмах зазвонили к обедне.