Даль РоальдГурман

Роалд Дал

Гурман

В тот вечер за обедом у Майка Скофилда в его лондонском доме нас собралось шестеро: Майк с женой и дочерью, я с женой и один человек по имени Ричард Пратт.

Ричард Пратт был известный гурман. Он состоял президентом небольшого общества под названием "Эпикурейцы" и каждый месяц рассылал его членам брошюрки о еде и винах. Он устраивал обеды, во время которых подавались роскошные блюда и редкие вина. Он не курил из боязни испортить вкус и, когда обсуждали достоинства какого-нибудь вина, имел обыкновение отзываться о нем как о живом существе, что звучало довольно забавно. "Характер у него весьма щепетильный, -- говорил он, -- довольно застенчивый и стеснительный, но безусловно щепетильный". Или: "Добродушное вино, благожелательное и бодрое, несколько, может, пикантное, но тем не менее добродушное".

До этого я уже два раз обедал у Майка, когда у него был и Ричард Тратт, и всякий раз Майк с женой лезли из кожи вон, чтобы удивить знаменитого гурмана каким-нибудь особым блюдом. Ясно, что и в этот раз они не собирались делать исключение. Едва мы ступили в столовую, как я понял, что нас ожидает пиршество. Высокие свечи, желтые розы, сверкающее серебро, три бокала для вина перед каждым гостем и сверх того слабый запах жареного мяса, доносившийся из кухни, -- только от всего этого у меня слюнки потекли.

Когда мы расселись, я вспомнил, что, когда я был у Майка раньше, он оба раза держал с Праттом пари на ящик вина, предлагая тому определить сорт вина и год. Пратт тогда отвечал, что это нетрудно сделать, если речь идет об известном годе. Майк поспорил с ним на ящик вина, Пратт согласился и оба раза выиграл пари. Я был уверен, что и в этот раз они заключат пари, потому что Майк очень хотел его проиграть, чтобы доказать, что его вино настолько хорошее, что его легко узнать, а Пратт, со своей стороны, казалось, находит нешуточное, истинное удовольствие в том, что имеет возможность обнаружить свей званая.

Обед начался со снетков, поджаренных в масле до хруста, а к ним подали мозельвейн. Майи поднялся и сам разлил вино, а когда снова сел, я увидел, что он наблюдает за Ричардом Праттом. Бутылку он поставил передо мной, чтобы я мог видеть этикетку. На ней было написано: "Гайерслей Олигсберг, 1945". Он наклонился ко мне и прошептал, что Гайерслей -- крошечная деревушка в Мозеле, почти неизвестная за пределами Германии. Он сказал, что вино, которое мы пьем, не совсем обычное. В том месте производят так мало вина, что человеку постороннему почти невозможно хоть сколько-нибудь его достать. Он сам ездил в Германию прошлым летом, чтобы добыть те несколько дюжин бутылок, которые в конце концов ему согласились уступить.

-- Сомневаюсь, чтобы в Англии оно было у кого-нибудь еще, -- сказал он и взглянул на Ричарда Пратта. -- Чем отличается мозельвейн, -- продолжал он, возвысив - голос, -- так это тем, что он очень хорош перед кларетом. Многие пьют перед кларетом рейнвейн, но это потому, что не знают ничего лучше. Рейнвейн, убивает тонкий аромат кларета, вам это известно? Это просто варварство -- пить рейнвейн перед кларетом. Но вот мозельвейн именно то, что надо.

Майк Скофилд был приятным человеком средних лет. Он был биржевым маклером. Если уж быть точным -- комиссионером на фондовой бирже, и, подобно некоторым людям этой профессии, его, казалось, несколько смущало, едва ли не ввергало в стыд то, что он "сделал" такие деньги, имея столь ничтожные способности. В глубине души он сознавал, что был просто букмекером -- тихим, очень порядочным, втайне неразборчивым в средствах букмекером, -- и подозревал, что об этом знали и его друзья. Поэтому теперь он изыскивал пути, как бы стать человеком культурным, развить литературный и эстетический вкус, приобщиться к собиранию картин, нот, книг и всякого такого. Его небольшая проповедь насчет рейнвейна и мозельвейна была составной частью той культуры, к которой он стремился.

-- Прелестное- вино, вам так не кажется? -- спросил он.

Он по-прежнему следил за Ричардом Праттом. Я видел, что всякий раз, склоняясь над столом, чтобы отправить в рот рыбку, он тайком быстро посматривал в другой конец стола. Я прямо-таки физически ощущал, что он ждет того момента, когда Пратт сделает первый глоток и поднимет глаза, выражая удовлетворение, удивление, быть может, даже изумление, а потом развернется дискуссия и Майк расскажет ему о деревушке Гайерслей.

Однако Ричард Пратт и не думал пробовать вино. Он был полностью поглощен беседой с Луизой, восемнадцатилетней дочерью Майка. Он сидел, повернувшись к ней вполоборота, улыбался и рассказывал, насколько я мог уловить, о шеф-поваре одного парижского ресторана. По ходу своего рассказа он придвигался к ней все ближе и ближе и в своем воодушевлении едва ли не наваливался на нее. Бедная девушка отодвинулась от него как можно дальше, кивая вежливо, но с каким-то отчаянием, глядя ему не в лицо, а на верхнюю пуговицу смокинга.

Мы покончили с рыбой, и тотчас же явилась служанка, чтобы убрать тарелки. Когда она подошла к Пратту, то увидела, что он еще не притрагивался к своему блюду, поэтому заколебалась было, и тут Пратт заметил ее. Взмахом руки он велел ей удалиться, прервал свой рассказ и быстро начал есть, проворно накалывал маленькие хрустящие рыбки на вилку и быстро отправлял их в рот. Затем, покончив с рыбой, он протянул руку к бокалу, двумя маленькими глотками пригубил вино и тотчас же повернулся к Луизе Скофилд, чтобы продолжить свой рассказ.

Майк все это видел. Я чувствовал, не глядя на него, что он хотя и сохраняет спокойствие, но сдерживается с трудом и не сводит глаз с гостя. Его круглое добродушное лицо вытянулось, щеки обвисли, но он делал над собой какие-то усилия, не шевелился и ничего не говорил.

Скоро служанка принесла второе блюдо. Это был большой кусок жареной говядины. Она поставила блюдо на стол перед Майком, тот поднялся и принялся разрезать мясо на очень тонкие кусочки и осторожно раскладывать их на тарелки, которые служанка разносила. Нарезав мяса всем, включая самого себя, он положил нож и оперся обеими руками о край стола.

-- А теперь, -- сказал он, обращаясь ко всем, но глядя на Ричарда Пратта, -- теперь перейдем к кларету. Прошу прощения, но я должен сходить за ним.

-- Сходить за ним, Майк? -- удивился я. -- Где же оно?

-- В моем кабинете. Я вынул из бутылки пробку. Он дышит.

-- В кабинете?

-- Чтобы он приобрел комнатную температуру, разумеется. Он там находится уже сутки.

-- Но почему именно в кабинете?

-- Это лучшее место в доме. Ричард помог мне в прошлый раз выбрать его.

Услышав свое имя, Пратт повернулся.

-- Это ведь так? -- спросил Майк.

-- Да, -- ответил Пратт, с серьезным видом кивнув головой. -- Это так.

-- Оно стоит в моем кабинете на зеленом бюро, -- сказал Майк. -- Мы выбрали именно это место. Хорошее место, где нет сквозняка и ровная температура. Извините меня, я сейчас принесу его.

Мысль о том, что у него есть еще вино, достойное пари, вернула ему веселое расположение духа, и он торопливо вышел из комнаты и вернулся спустя минуту, осторожно неся в обеих руках корзинку для вина, в которой лежала темная бутылка. Этикетки не было видно, так как бутылка была повернута этикеткой вниз.

-- Ну-ка! -- воскликнул он, подходя к столу. -- Как насчет, этого вина, Ричард? Ни за что не отгадаете, что это такое!

Ричард Пратт медленно повернулся и взглянул на Майка, потом перевел взгляд на бутылку, покоившуюся в маленькой плетеной корзинке; выгнув брови и оттопырив влажную нижнюю губу, он принял вид надменный и не очень-то симпатичный.

-- Ни за что не догадаетесь, -- сказал Майк. -- Хоть сто лет думайте.

-- Кларет? -- снисходительно поинтересовался Ричард Пратт.

-- Разумеется.

-- Надо полагать, из какого-нибудь небольшого виноградника.

-- Может, и так, Ричард. А может, и не так.

-- Но речь идет об одном из самых известных годов?

-- Да, за это я ручаюсь.

-- Тогда ответить будет несложно, -- сказал Ричард Пратт, растягивая слова, и вид у него при этом был такой, будто ему чрезвычайно скучно.

Мне, впрочем, это растягивание слов и тоскливый вид, который он напустил на себя, показались несколько странными; зловещая тень мелькнула в его глазах, а во всем его облике появилась какая-то сосредоточенность, отчего мне сделалось не по себе.

-- Задача на сей раз действительно трудная, -- сказал Майк. -- Я даже не буду настаивать на пари.

-- Ну вот еще. Это почему же? -- И снова медленно выгнулись брови, а взгляд его стал холодным и настороженным.

-- Потому что это трудно.

-- Это не очень-то любезно по отношению ко мне.

-- Мой дорогой, -- сказал Майк, -- я с удовольствием с вами поспорю, если вы этого хотите.

-- Назвать это вино не слишком трудно.

-- Значит, вы хотите поспорить?

-- Я вполне к этому готов, -- сказал Ричард Пратт.

-- Хорошо, тогда спорим как обычно. На ящик этого вина.

-- Вы, наверно, думаете, что я не смогу его назвать?

-- По правде говоря, да, при всем моем к вам уважении, -- сказал Майк.

Он делал над собой некоторое усилие, стараясь соблюдать вежливость, а вот Пратт не слишком старался скрыть свое презрение ко всему происходящему. И вместе с тем, как это ни странно, следующий его вопрос, похоже, обнаружил некоторую его заинтересованность:

-- Вы не хотели бы увеличить ставку?

-- Нет, Ричард. Ящик вина -- этого достаточно.

-- Может, поспорим на пятьдесят ящиков?

-- Это было бы просто глупо.

Майк стоял за своим стулом во главе стола, бережно держа эту нелепую плетеную корзинку с бутылкой. Ноздри его, казалось, слегка побелели, и он крепко стиснул губы.

Пратт сидел развалясь на стуле, подняв брови и полузакрыв глаза, а в уголках его рта пряталась усмешка. И снова я увидел или же мне показалось, что увиден, будто тень озабоченности скользнула по его лицу, а во взоре появилась какая-то сосредоточенность, в самих же глазах, прямо в зрачках, мелькнули и затаились искорки.

-- Так, значит, вы не хотите увеличивать ставку?

-- Что до меня, то мне, старина, ровным счетом все равно, -- сказал Майк. -- Готов поспорить на что угодно.

Мы с тремя женщинами молча наблюдали за ними. Жену Майка все это начало раздражать, она сидела с мрачным видом, и я чувствовал, что она вот-вот вмешается. Ростбиф дымился на наших тарелках.

-- Значит, вы готовы поспорить со мной на все что угодно?

-- Я, уже сказал. Я готов поспорить с вами на все, что вам будет угодно, если для вас это так важно.

-- Даже на десять тысяч фунтов?

-- Разумеется, если вы именно этого хотите. -- Теперь Майк был спокоен. Он отлично знал, что может согласиться па любую сумму, которую вздумается назвать Пратту.

-- Так вы говорите, я могу назначить ставку?, -- Именно это я и сказал.

Наступило молчание, во время которого Пратт медленно обвел глазами всех сидящих за столом, посмотрев по очереди сначала на меня, потом на трех женщин. Казалось, он хочет напомнить нам, что мы являемся свидетелями этого соглашения.

-- Майк! -- сказала миссис Скофилд. -- Майк, давайте прекратим- эти глупости и поедим. Мясо остывает.

-- Но это вовсе не глупости, -- ровным голосом произнес Пратт. -Просто мы решили немного поспорить.

Я обратил внимание на то, что служанка, стоявшая поодаль с блюдом овощей, не решается подойти к столу.

-- Что ж, хорошо, -- сказал Пратт. -- Я скажу, на что я хотел бы с вами поспорить.

-- Тогда говорите, -- довольно бесстрашно произнес Майк. -- Мне все равно, что вам придет в голову.

Пратт кивнул, и снова улыбочка раздвинула уголки ото рта, а затем медленно, очень медленно, не спуская с Майка глаз, он сказал:

-- Я хочу, чтобы вы отдали за меня вашу дочь. Луиза Скофилд вскочила на ноги.

-- Эй! -- вскричала она. -- Ну уж нет! Это уже не смешно. Послушай, папа, это совсем не смешно.

-- Успокойся, дорогая, -- сказала ее мать. -- Они всего лишь шутят.

-- Я не шучу, -- сказал Ричард Пратт.

-- Глупо все это как-то, -- сказал Майк. Он снова был выбит из колеи.

-- Вы же сказали, что готовы спорить на что угодно.

-- Я имел в виду деньги.

-- Но вы не сказали -- деньги.

-- Все равно, именно это я имел в виду.

-- Тогда жаль, что вы этого прямо не сказали. Однако если вы хотите взять назад свое предложение...

-- Вопрос, старина, не в том, чтобы брать или не брать назад свое предложение. Да к тому же пари не получается, потому что вы не можете выставить ничего равноценного. Ведь в случае проигрыша вы не выдадите за меня свою дочь -- у вас ее нет. А если бы и была, я бы не захотел жениться на ней.

-- Рада слышать это, дорогой, -- сказала его жена.

-- Я поставлю все что хотите, -- заявил Пратт. -- Мой дом, например. Как насчет моего дома?

-- Какого? -- спросил Майк, снова обращая все в шутку.

-- Загородного.

-- А почему бы и другой не прибавить?

-- Хорошо. Если угодно, ставлю оба своих дома. Тут я увидел, что Майк задумался. Он подошел к столу и осторожно поставил на него корзинку с бутылкой. Потом отодвинул солонку в одну сторону, перечницу -- в другую, взял в руки нож, - с минуту задумчиво рассматривал лезвие, затем положил его. Его дочь тоже увидела, что им овладела нерешительность.

---- Папа! -- воскликнула она. -- Это же нелепо! Это так глупо, что словами не передать. Я не хочу, чтобы на меня спорили.

-- Ты совершенно права, дорогая, -- сказала ее мать. -- Немедленно это прекрати, Майк, сядь и поешь.

Майк не обращал на нее внимания. Он посмотрел на свою дочь и улыбнулся -- улыбнулся медленно, по-отечески, покровительственно. Однако в глазах его вдруг загорелись торжествующие искорки.

-- Видишь ли, -- улыбаясь, сказал он, -- видишь ли, Луиза, тут есть о чем подумать.

-- Папа, хватит! Не хочу даже слушать тебя. В жизни не слышала ничего более глупого!

-- Нет, серьезно, моя дорогая. Погоди-ка и послушай, что я скажу.

-- Но я не хочу тебя слушать.

-- Луиза! Прошу тебя! Выслушай меня. Ричард предложил нам серьезное пари. На этом настаивает он, а не я. И если он проиграет, то ему придется расстаться с солидной недвижимостью. Погоди, моя дорогая, не перебивай меня. Дело тут вот в чем. Он никак не может выиграть..

-- Он, кажется, думает, что может.

-- Теперь послушай меня, потому что я знаю, что говорю. Специалист, пробуя кларет, если только это не какое-нибудь знаменитое вино типа лафита или латура, может лишь весьма приблизительно определить виноградник. Он, конечно, может назвать тот район Бордо, откуда происходит вино, будь то Сент-Эмийон, Помроль, Грав или Медок. Но ведь в каждом районе есть общины, маленькие графства и в каждом графстве много небольших виноградников. Невозможно отличить их друг от друга только по вкусу и аромату. Могу лишь сказать, что это вино из небольшого виноградника, окруженного другими виноградниками, и он его ни за что не угадает. Это невозможно.

-- В этом нельзя быть уверенным, -- сказала его дочь.

-- Говорю тебе -- можно. Не хочу хвастать, по я кое-что понимаю в винах. И потом, девочка моя, да видит Бог, я твой отец, и уж не думаешь ли ты, что я позволю вовлечь тебя... во что-то такое, - чего ты не хочешь, а? Я просто пытаюсь сделать для тебя немного денег.

-- Майк! -- резко проговорила его жена. -- Немедленно прекрати, прошу тебя!

И снова он не обратил на нее внимания.

-- Если ты согласишься на эту ставку, -- сказал он своей дочери, -- то через десять минут будешь владелицей двух больших домов.

-- Но мне не нужны два больших дома, папа.

-- Тогда ты их продашь. Тут же ему и продашь. Я все это устрою. И потом, ты подумай только, дорогая, ты будешь богатой! Всю жизнь ты будешь независимой!

-- Пап, мне все это не нравится. Мне кажется, это глупо.

-- Мне тоже, -- сказала ее мать. Она резко дернула головой и нахохлилась, точно курица. -- Тебе должно быть стыдно, Майк, предлагать такое! Это ведь твоя дочь!

Майк даже не взглянул на нее.

-- Соглашайся! -- горячо проговорил он, в упор глядя на девушку. -Быстрее соглашайся! Гарантирую, что ты не проиграешь.

-- Но мне это не нравится, папа.

-- Давай же, девочка моя. Соглашайся!

Майк буквально наваливался на нее. Он приблизил ч ней свое лицо, сверля ее суровым взглядом, и его дочери было нелегко воспротивиться ему.

-- А что, если я проиграю?

-- Еще раз говорю тебе -- не проиграешь. Я это гарантирую.

-- Папа, может, не надо?

-- Я сделаю тебе состояние. Давай же. Говори, Луиза. Ну?

Она в последний раз поколебалась. Потом безнадежно пожала плечами и сказала:

-- Ладно. Если только ты готов поклясться, что проиграть мы не можем.

-- Отлично! -- воскликнул Майк. -- Замечательно! Значит, спорим!

Майк тотчас же схватил бутылку, плеснул немного вина сначала в свой бокал, затем возбужденно запрыгал вокруг стола, наполняя другие бокалы. Теперь все смотрели на Ричарда Пратта, следя за тем, как он медленно взял правой рукой бокал и поднес его к носу. Ему было лет пятьдесят, и лицо у него было не очень-то приятное. В глаза бросался прежде всего рот -- у него были полные, мокрые губы профессионального гурмана, притом нижняя губа отвисла посередине -- подвижная, всегда приоткрытая губа дегустатора, готовая в любой момент коснуться края бокала или захватить кусочек пищи. Точно замочная скважина, подумал я, разглядывая ее, рот его -- точно большая влажная замочная скважина.

Он медленно поднес бокал к носу. Кончик носа оказался в бокале и задвигался над поверхностью вина, деликатно шмыгая. Чтобы получить представление о букете, он осторожно покрутил бокалом. Он был предельно сосредоточен. Глаза он закрыл, и вся верхняя половина, его тела -- голова, шея и грудь, будто превратились в нечто вроде огромной обоняющей машины, воспринимающей, отфильтровывающей и анализирующей данные, посланные фыркающим носом.

Майк, как я заметил, сидел разваляюсь на стуле, всем споим видом выражая безразличие, однако он следил за каждым движением Пратта. Миссис Скофилд, не шевелясь, сидела за другим концом стола и глядела прямо перед собой, на лице ее застыло выражение недовольства. Луиза немного передвинула стул, чтобы ей удобно было следить за гурманом, и, как и ее отец, не сводила с того глаз.

Процесс нюханья продолжался по меньшей мере минуту; затем, не открывая глаз, и не поворачивая головы, Пратт опустил бокал до уровня рта и выпил едва ли не половину его содержимого. Задержав вино во рту, он помедлил, составляя первое впечатление о нем, потом дал вину возможность тонкой струйкой побежать по горлу, и я видел, как шевельнулось его адамово яблоко, пропуская глоток. Но большую часть вина он оставил во рту. Теперь, не глотая оставшееся вино, он втянул через неплотно сжатые губы немного воздуха, который смешался с парами вина во рту и прошел в легкие. Он задержал дыхание, выдохнул через нос и, наконец, принялся перекатывать вино под языком и жевать его, прямо жевать зубами, будто это был хлеб.

Это было грандиозное, впечатляющее представление, и, должен сказать, он его исполнил хорошо.

-- Хм, -- произнес он, поставив стакан и облизывая губы розовым языком. -- Хм... да. Очень любопытное винцо -- мягкое и благородное, я бы сказал -почти женственное.

Во рту у него набралось слишком много слюны, и, когда он говорил, она капельками вылетала прямо на стол.

-- Теперь пойдем методом исключения, -- сказал он. -- Простите, что я